Приемная мать

Все как-то вдруг стали беспокойными. Школьная дверь ни на минуту не оставалась закрытой. Всем надо было непременно куда-то бежать, кого-то громко, во весь голос, звать. Повсюду было полно школьников и всяких вещей, и никого невозможно было найти. Все наталкивались друг на друга. Одним словом — была дикая суета, волнение и движение.

И наконец наступило это самое важное и последнее из всех мгновений, чтобы в следующую минуту стать первым. За кулисами открывалась довольно забавная картина. Почти все были заняты дыхательной гимнастикой по системе йогов. Кто вдыхал, до последней возможности втягивая в себя воздух, кто изо всех сил выдувал его из легких. Даже Анне попыталась этим заняться.

Не знаю, это ли помогло, только все прошло вели­колепно. Даже наша кукольная демонстрация мод. Она привлекла самое большое внимание гостей. На кани­кулах она будет открыта для всех. Трудно было пред­положить, что она так славно удастся.

Я, правда, сказала журналистам (их было целых двое, один то и дело щелкал фотоаппаратом), что пьеса — это, в общем, очень старая история о Бело­снежке, и я только переделала ее применительно к на­шей школе и жизни. И призналась также, что с демон­страцией мод нам очень помогла учительница рукоде­лия и что очень много идей я позаимствовала у своей мачехи. И все-таки меня хвалили. Сверх всякой меры и незаслуженно. Журналист даже посоветовал мне са­мой что-нибудь написать для их газеты. Я не знаю — надо будет подумать.

Но Анне выглядела в моем платье очаровательно! Она была рядом со Свеном настоящей принцессой. И как она играла! Именно благодаря ее игре пьеса ка­залась не такой, как обыкновенная «Белоснежка». И гномов тоже не в чем упрекнуть. Они были просто прелестны. Марью сияла своей застенчивостью. А Сассь и на сцене была верна себе и очень мило хмурилась. Все громко аплодировали, и большие, и маленькие.

ПОЗЖЕ...

Я, как всегда, возвращалась вместе с малышами. Как мне в этот вечер хотелось танцевать! Так хотелось владеть этим искусством, таким доступным всем осталь­ным. Когда мы спускались с лестницы, я подумала: был бы у меня крошечный хрустальный башмачок и я по­теряла бы его, убегая... И тогда...

Ох, все-таки старые сказки повторяются. В новых изданиях и с новыми героями. Я как раз умывалась вместе с малышами, собираясь ложиться спать, как вдруг появилась Роози и позвала меня в переднюю. Там она молчапередала мне сложенное письмо. Я развер­нула его и прочла:

«Золотко, куда ты исчезла? Разве я плохо сыграл свою роль? Почему я не нахожу любви в твоих прекрас­ных глазах? Жду в награду от моей настоящей(это слово было трижды подчеркнуто) принцессы хотя бы один танец.

Твой покорный слуга, известный принц неизвестной страны С.»

Ой, что за день сегодня! Неужели этот мальчик умеет так писать? И еще мне! Совсем не плохо быть чьей-то принцессой, пусть это даже праздничная шутка.

Но во всем этом была лишь одна беда. Я не могла принять лестное приглашение принца. Роози стояла, теребя свою косу, и разглядывала висящие в углу пальто и шапки.

— Скажи... это тебе передал Свен?

— Да... и он внизу ждет ответа.

Конечно, я должна по крайней мере хоть ответить. Как-то объяснить свой отказ.

— Знаешь, я ужасно устала. Наверное, я еще не сов­сем оправилась от болезни и... скажи ему, пожалуйста, что у меня болит голова. Что я уже в постели. Ска­жешь? Я и правда уже ложусь.

Роози кивнула головой и повернулась к выходу.

— Роози, подожди! Постой! Знаешь, я хотела еще сказать, что... ну, ладно, иди. Ах да, ты никому не скажешь об этом письме?

По лицу Роози скользнула тень. Как я могла быть такой глупой! Даже Свен знал, кого выбрать для этой миссии, а я...

Когда все девочки вернулись с вечера, у нас начался шумный обмен впечатлениями. То и дело слышалось: «Девочки, вот это был вечер», «Это была прекрасная идея устроить кукольную выставку», «Лучше всех была Сассь!», «Ну, а Анне как же!» «Да и Марью была, что надо!», «До чего красива была Тинка!», «И вся пьеса просто прелесть!», «Девочки, вы заметили, что мамам больше всего понравилось то место, где эта народная песня. Многие даже прослезились», «Мальчишки чуть не лопнули от зависти, когда директор похвалил дево­чек» и т. д. и т, д.

Бесчисленные похвалы, восторженные возгласы праздничным серпантином вились в нашей комнате. Радость по поводу удавшегося вечера была так велика, что даже Веста выглядела сегодня как обыкновенная, веселая семнадцатилетняя школьница!

Ведь в речи похвалили нашу группу отдельно, как инициатора заботы о малышах, о том, чтобы исправи­лось их поведение и был организован их досуг, и имя Весты, как старосты группы, конечно, было упомянуто. Кроме того, ее пионерский отряд получил специальный приз за изготовление кукольной мебели. Эти вещички трудно сделать лучше. Во всяком случае, десяти-четырнадцатилетним ребятам, которыми руководит старшая девочка, сама обучающаяся этому делу. Злые языки говорят, будто бы Ааду заглянул раз в мастерскую, но Веста пригрозила облить его столярным клеем, если он сейчас же не уберется.

Вообще-то вся эта кукольная затея здорово удалась, и у меня нет никаких причин стыдиться ее. На вы­ставке гости задерживались и у стола ребят моей группы. Там на самом видном месте красовался ма­ленький конькобежец в светло-зеленом костюме, в крошечных коричневых фетровых сапожках, на конь­ках из серебряной бумаги.

Гости восхищались куклой-мальчиком и его модными костюмами, сделанными в бригаде Лики, и «приданым малютки», связанным малышами под руководством Марелле Но больше всего пожалуй, охали у стола, на котором были разложены праздничные кукольные на­ряды, сшитые в пионерской группе, где шефствует Тинка. Там была тафта, кружева, бусы и даже меха, совсем как на картинках из модного журнала, только все крошечное и потому особенно очаровательное. И правда, это большое искусство — сшить красивый и модный костюм, когда модель обыкновенная малень­кая кукла с выпуклым животиком и неуклюжими ручками и ножками.

Пришедшие к нам родители и другие гости были приятно удивлены всем увиденным, мы сами, как «модельеры» и «руководители», были в восторге, в восторге были и пионеры, принимавшие участие во всех делах, но больше всего радости было на лицах тех, для кого все это предназначалось. Пока все эти поделки еще не отдали им, потому что наша кукольная выставка в дни школьных каникул будет открыта для посетителей, но сразу после каникул будут выданы призы.

Самым большим событием на танцах было поведе­ние Свена, который в самом начале протанцевал с Анне два танца, а потом бесследно исчез.

ВОСКРЕСЕНЬЕ...

Снова дома. На каникулах. Сестренка — прелесть. Но если быть совсем честной, то Марью и Сассь мне ничуть не менее дороги. И мачеха уж слишком много говорит мне о необходимости обращаться с сестренкой бережно. Как будто я сама не знаю, что детей нельзя брать на руки, если только что пришла с улицы, и что прежде чем подойти к ней, нужно вымыть руки, и что целовать ее не следует.

Ну вот. Значит, я снова дома, а ведь только сегодня утром я была там, в моем втором доме, а потом мы все вместе ехали в поезде и было очень весело, и так шумно, словно кроме нас больше никого на свете нет.

Я заметила, что Свен Пурре дуется на меня. Мне это было немножко неприятно и даже грустно, но чем я могла поправить дело? В поезде, когда на промежуточ­ных станциях вышло большинство ребят и нас, ехав­ших до конца, оставалось совсем мало, я вышла в там­бур к окошку. Свен вышел за мной.

— По-видимому, сегодня у тебя голова не болит?

Я наклонилась еще ближе к окну, словно решила непременно пересчитать все придорожные телефонные столбы. Но боюсь, что он заметил, как я покраснела. Отвечать я не стала. Да и какой ответ может быть у лгуньи? Свен спросил, наклоняясь ко мне:

— Скажи, почему ты так поступила?

Ух, у меня не осталось и следа от радостного чув­ства, как было вчера вечером, когда я читала его письмо. Было только неловко. Мы стояли рядом, и я взглянула прямо ему в глаза. От его взгляда я очень смутилась и тут же возненавидела себя за это смущение.

Попыталась перевести разговор:

— Я не успела тебя похвалить. Ты замечательно сыграл принца, — пошутила я. — Ты и сам настоящий принц.

— Не правда ли? Ты тоже находишь. Мне это не раз говорили. Я думаю, это дело привычки. Я еще во вто­ром классе играл принца.

Он тоже только пошутил, но что-то в этой шутке задело меня. Во всяком случае, лучше не иметь дела ни с кем из мальчишек, кроме Урмаса.

— Кадри, ведь я нравлюсь тебе?

Пусть это была просто болтовня, но я все-таки пред­почла бы другие шутки. И, главное, я не умею отвечать на такие вещи, даже если они говорятся в шутку, Свен, разумеется, по-своему объяснил мое смущение и сразу предложил:

— Ты должна вознаградить меня. Сходим на кани­кулах куда-нибудь вместе. Куда бы тебе хотелось пойти?

Я попыталась изобразить, что давно привыкла к та­ким приглашениям и ответила, равнодушно растягивая слова:

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, что теперь там делается, но зна­ешь что, я сегодня же все выясню. Давай условимся где-нибудь встретиться сегодня вечером и тогда по­смотрим, что можно предпринять.

Уже сегодня? О, нет, из этого ничего не выйдет. Мы с Урмасом уже давно условились. И, кроме того, о чем нам со Свеном вообще договариваться? Ну ладно, мы одноклассники, он сказочный принц — может, этого довольно?

Но в красивых глазах Свена вдруг появилось какое-то умоляющее выражение или уж я не знаю, что там в них было, только когда он предложил послезавтра пойти на книжную выставку, я до того растерялась, что не смогла отказаться и обещала встретиться с ним у Дома искусств, чтобы вместе пойти на книжную выставку.

И только когда мы уже расстались на вокзале, я со­образила, что должна была сразу сказать ему, что возьму с собой Урмаса.

И вот теперь я сижу здесь с малышкой и придумы­ваю, под каким предлогом я могла бы послезавтра по­лучить выходной, потому что, как я понимаю, мачеха на время моих каникул запланировала для себя все свободные вечера. А с малышкой кому-то обязательно нужно быть.

Лучше я и правда не пойду. А Свену, пожалуй, даже полезнее посмотреть книги одному.

ПОНЕДЕЛЬНИК...

Совершенно неожиданно сегодня у меня свободный вечер. Тетя Эльза позвонила, что у нее есть для меня билет в театр, а на ее предложения мачеха почему-то особенно не возражает. Я, конечно, очень обрадовалась этой возможности.

Шла «Тоска». Неужели жизнь и правда была когда-то такой? Если бы не эти мелодии, не такая музыка, я бы, пожалуй, не выдержала до конца спектакля.

В антракте, когда мы с тетей Эльзой прогуливались в фойе, во встречном потоке я увидела не кого иного, как самого Свена Пурре с хорошенькой, как картинка, девушкой. Когда Свен приветствовал меня самым не­принужденным поклоном и самой естественной улыб­кой, то я, как мне казалось, ответила почти тем же.

Но когда тетя Эльза спросила:

— Кто этот красивый юноша? — я почему-то опять покраснела.

— Твой одноклассник? — удивилась тетя Эльза. — Он выглядит по крайней мере лет на двадцать.

— Да, так и есть. Точно не знаю, но с ним что-то случилось, и он какое-то время не ходил в школу... Но он очень способный пианист, он...

Не знаю, почему, но мне было неловко рассказывать тете Эльзе, что этот красивый юноша несколько раз оставался на второй год. Нелепо — словно я могу как-то отвечать за успеваемость моих одноклассников! Поэтому я попыталась поскорее перевести разговор и спросила тетю Эльзу:

— Вы не находите, что девушка, что с ним, необык­новенно хорошенькая?

Тетя Эльза мельком взглянула на меня:

— Ты находишь? По-моему, она слишком броско одета и вообще в ней, для такой молодой девушки, слишком много искусственного.

И, слегка потрепав меня по руке, тетя Эльза доба­вила:

— Знаешь, по-настоящему красивы такие, как ты — милые, скромные девушки.

Но нечто по-другому, по-настоящему прекрасное я пережила во время последнего действия, когда звучала ария о любви и жажде жизни. Последняя ария Каварадосси.

Я уловила очень мало слов, хотя потом мне сказала их тетя Эльза. Но слова там лишь беспомощные блед­ные намеки: «...умираю покинутым. Но я так жажду жизни, так жажду жизни!..» Именно мелодия выра­жает все, доходит до самого сердца. На мгновение чув­ствуешь себя на грани проникновения в самое вели­кое, почти ничто не отделяет тебя от совершенства и сама ты готова в любую минуту отдать жизнь за свою идею. Ту самую жизнь, которой только что жаждала с такой страстной болью.

Как много великого, высокого и прекрасного в этом мире, и как много мелкого и уродливого в нем встре­чаешь иногда. И все-таки каждый человек жаждет жизни, жаждет любви, стремится к прекрасному.

Удивительно, что и теперь, когда в нашей жизни больше нет таких преград на пути к счастью, таких ужасов, как в этой старинной опере, все же есть еще несчастные люди! Или это потому, что нам даны лишь возможности, а если мы не умеем их использовать, то в этом виновата глупость несчастных? Может быть, мы сами слишком беспомощны и просто не умеем найти свое место в нами же построенном счастливом мире?

Ох, до чего же хочется знать больше, чем я знаю. Можно думать ночи напролет, но всегда за ответом встают новые вопросы.

Одно все-таки бесспорно: никогда нельзя заменять жизнь игрой.

Как это говорила бабушка? «...Смеясь, вы гони­тесь за большим счастьем. А жизнь? Жизнь — дело серьезное».

В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ…

... Самая чудесная ночь в году. Радио принесло Но­вый год ко мне домой. Он начался боем Кремлевских курантов. Меня уже поздравили с Новым годом на мно­гих языках. Теперь я знаю, как бьют знаменитые часы во многих странах! И каждые по-своему шлют в эфир «Счастья в новом году!»

И я счастлива! Даже не знаю, почему. Просто я сча­стлива.

Ведь это такая необыкновенная ночь... сквозь стены, сквозь пол, сквозь окна из глубины улиц доносится до меня радость чужих людей и отзывается в моем сердце. Но сегодня ночью не может быть чужой радости. Одна огромная радость, общая радость — она моя, а моей радости хватит на весь мир!

Ой, до чего же хорошо! Так хочется совершить что-нибудь прекрасное и великое. Хочется быть доброй ко всем на свете! Хочется всегда быть такой, как я бываю лишь в отдельные мгновения.

Мачеха и папа еще вечером ушли куда-то встречать Новый год. Папа хотел встретить его дома, но мачеха ведь такая непоседа. Ей непременно надо было мчаться куда-то навстречу Новому году. До чего же она была красива! Я сижу тут и желаю, чтобы она становилась еще красивее, чтобы она была счастлива, потому что в этом счастье моего отца.

А мы вдвоем с малышкой дома, и у нас всего доста­точно. Тепла, света, уюта. Хороших вещей даже сверх меры. Стенные часы тикают о нашем счастье, и пол­ная радостных мыслей ночь принадлежит нам.

Подожди, моя маленькая сестренка, давай, я перенесу тебя сюда, поближе к елке, к сиянию свечей и давай, я расскажу тебе, как все это было. Я расскажу тебе это еще и еще раз и опять сначала...

Мы остались с тобой вдвоем и стали ждать. Не правда ли, ты ведь тоже ждала? Иначе почему бы ты с таким любопытством посматривала по сторонам? Ты была уверена, что он придет. Быть может, больше, чем я. Кажется, ты первая и сказала: вы друзья. Самые большие друзья! По-видимому, ты знала и то, как я встретила его утром и рассказала, что вечером мы будем только с тобой вдвоем.

Ой, как ты ждала! Или, может быть, это я ждала? Сквозь решетку своей кроватки ты серьезно следила за тем, как я прибирала все вещи, которые твоя мама в нетерпении разбросала так, что они разлетелись по всей комнате. Вещам нравится, когда они лежат на месте. Тогда они спокойны.

Потом я подошла к тебе и погладила тебя. Ты обе­щала непременно быть паинькой, пока меня не будет в комнате, а я буду под теплым дождиком. Жаль, мой маленький, нежный цветок, что и тебя нельзя отнести под теплый дождик. Это так приятно. Это даже плохое превращает в хорошее, а хорошее в еще лучшее.

А когда я свежая, чистая, пахнущая мылом, верну­лась в комнату, ты сказала «лялль-лялль». Я сразу по­няла, что ты осталась мной довольна. Я и сама была довольна собой.

А потом, мой маленький глазастик, ты видела, как я достала из шкафа платье цвета вечернего неба. Ты успела увидеть, как я его примеряла? Ты заметила, что я сморщила нос? В этом платье было что-то чужое. Оно словно бы сохранило тень прежних недобрых мыслей, и они испортили тонкую ткань. Платье больше не казалось таким красивым, и его розовый цвет был словно цвет чужих желаний чужой девушки. Нет, се­годня оно не будет надето! Если вообще когда-нибудь будет надето. Не надо его!

Ну, а теперь ты уже всерьез собралась спать, и я так и не успела ничего спросить у тебя. Я думаю все-таки, что ты не будешь возражать, если я надену свою тем­ную юбку в складку и вышитую белую блузку с кру­жевным воротничком. Слышала ли ты, сестренка, как я пела тебе свою собственную колыбельную песню, с припевом, подсказанным тетей Эльзой:

«... по-настоящему красивы... по-настоящему красивы...»

И разве у тебя немножко не дрогнули ресницы, когда я вдруг громко рассмеялась? Ты, конечно, поняла, что я ни над кем другим не смеялась. Я просто подумала, что Урмас не обратит внимания, как я одета.

Счастливым всегда позволено посмеяться над собой. Счастливым, которые стоят у зеркала и ждут...

Не может быть, что он не забежит хотя бы на ми­нутку! Я знаю, у них большая семья и в такие вечера вся она собирается за общим столом и никто не хочет огорчить родных своим отсутствием. И меньше всего хороший сын хочет огорчить свою мать. Он там вместе со всеми радостно встречает Новый год.

Да-да, моя маленькая, ты — моя семья. Мы с тобой быстро прогнали одиночество.

Но он — мой друг. Ты ведь еще не знаешь, что зна­чит самый лучший друг! Может быть, мне при­дется на этот раз довольствоваться только его мыслями, как в прежние месяцы мне приходилось довольство­ваться его письмами. А его мысли в этот вечер со мной. Во всяком случае, хоть разок-то он обо мне подумает.

Когда пробило десять, я решила с этим примириться. Я понимаю, что он не может уйти от своих малышей, как и я не могу уйти от своей. Но ведь сердцу не при­кажешь. А на сердце было светло и радостно, и сердце ждало. Я дала себе обещание: если он придет, я буду всегда сразу отвечать на его письма. Как бы ни была занята или даже больна. Ему буду отвечать сразу, как когда-то обещала. А если он не придет, все равно буду писать, только...

...И тут он пришел, словно почувствовав мои угрозы.

Послушай, маленькая щебетунья, ты его сразу уз­нала? Ну, скажи честно. Не вздумай меня обманывать. Ничего ты не узнала, потому что спала, когда он позво­нил, и я помчалась встречать его. Ты и того не слы­шала, как он сказал:

— Какая ты красивая, Кадри.

Слышишь? Ты вообще-то слышала, что он сказал? «Какая ты красивая, Кадри!» Ты знай себе спала и посапывала. Ой ты, мой крохотный птенчик, желаю, чтобы и тебе когда-нибудь в будущем так сказали. Может быть, тебе будут говорить такое настолько ча­сто, что ты не сумеешь этого оценить. Но я! Ой, у меня от этих слов выросли крылья!

Тебя, наверное, разбудил мой смех? Тогда, может быть, ты слышала, как я сказала:

— Урмас, посмотри, эту юбку и блузку я сшила сама. Абсолютно сама. И кружева тоже. Не смейся! Ты ду­маешь, такое узенькое кружево ничего не стоит спле­сти. А ведь это очень трудная и кропотливая работа.

— Ах, значит, такой ты стала в этой школе-интер­нате!

— Какой, Урмас? Модницей — да? — И мы оба не смогли оставаться серьезными.

— Урмас, ты помни, я ведь ни с кем другим не могу быть такой. Урмас, я так рада, что ты все-таки пришел. Я все время знала, что ты придешь.

— Да, но... — Урмас стал серьезным. — У меня мало времени. Понимаешь. Я только на минутку забежал. Они ведь ждут. Я буду Дедом Морозом.

— Я знаю, Урмас. Не надо извинений. Я рада, что ты хоть на немножко зашел. Я тоже с малышкой. Иди сюда, посмотри на мою сестренку.

Тут-то я и увидела, как широко раскрылись твои глазенки. Один был чуть прищурен и от этого лицо у тебя было очень хитрое. Словно ты что-то знала. Ур­мас нашел, что ты т о ж е очень красивая. Только тоже?

— Ну, знаешь ли, у вас, конечно, никогда не было такой милой малышки!

— И все же... — Мы стояли и смотрели через тебя друг на друга и почему-то нам было очень весело.

А потом, ты видела, Урмас достал из портфеля два пакетика, завернутых в белую бумагу? Может, ты и не заметила, потому что как раз насупилась. Наверное, тебе не очень понравилось это «тоже». Я понимаю, это не может понравиться ни одной уважающей себя де­вушке. Даже если ей от роду нет еще и двух месяцев.

— Посмотри, я принес тебе праздничную булку, мама сама пекла. Здорово вкусная. Ты только попробуй. Уж такой-то у вас нет!

Теперь ты понимаешь, сестренка, почему Урмас для меня самый близкий человек на свете? Именно из-за этой половинки булки, излучающей тепло его дома! Кто бы еще во всем свете догадался принести мне в празд­ничный вечер теплую булку с изюмом, испеченную ма­мой?! Я прекрасно понимаю, о чем ты, маленькая жмурочка, подумала. Тебе как назло вспомнился Свен. Эдакий принц! В той семье к столу вряд ли подают такие простые вещи, как домашняя булка. У них, ко­нечно, праздники покупают, а не делают.

— А это, — Урмас тут же протянул мне маленький пакетик, — тебе под елку. Не бог весть что, но сделал сам...

Может, я и не стала бы сразу разворачивать бумагу, но ведь ты же сама потребовала. Я и не знала, что ты такая любопытная. Иначе как это понимать? «уви-и! увии-и!». Конечно же, «увидеть! увидеть!»

Что-что, а жадной меня не назовешь. Я развернула пакет. Там оказалась записная книжечка с белыми ли­сточками, изящно переплетенная самим Урмасом. В нее я буду записывать свои первые песни.

Только бы мне найти к ним слова, такие же красивые, как эта книжка — простой льняной переплет, украшен­ный скромным золотым рисунком. Как только он сумел сделать такую прелестную вещь? В магазинах таких не найдешь. На первой странице эпиграф:

«...И во лбу звезда горит...»

А у нас с тобой нет ничего такого, чтобы подарить Урмасу. Разве что пустяковый носовой платок с ме­режкой. Правда, тоже вышитый своими руками. Хо­рошо, что хотя бы такой подарок у нас есть, а ты про­тестуешь. Ведь в носовой платок сморкаются! Я, ко­нечно, понимаю — тебе хотелось подарить Урмасу по меньшей мере мотоцикл и ты так громко плакала по­тому, что не получилось по-твоему.

Но Урмас вежливее тебя. Он положил платок в на­грудный карман так, что он был немножко виден, и в его серых глазах засветилась благодарность.

— Теперь мне надо идти. Иначе не поспею к полу­ночи...

Я не слышала, что он сказал еще, потому что скло­нилась над тобой, ведь ты так кричала, открыв малень­кий беззубый ротик и была такая забавно-некрасивая, что мне было тебя очень жаль. И все-таки я знаю, что он сказал мне. В полночь, когда часы пробьют двенад­цать, мы будем думать друг о друге и поздравим друг друга с Новым годом. Вот что он сказал.

Как будто я могла думать о чем-то другом!

Но мне не удалось даже пойти проводить его, потому что надо было перепеленать тебя. Прямо беда с тобой! Надо же тебе было как раз теперь быть мокрой? А если уж так случилось, неужели нельзя было чуть-чуть по­терпеть? Только нет, ты ведь еще не научилась искус­ству терпеливой вежливости. Терпение у тебя крохот­ное, как и ты сама. Ты успокоилась только после того, как я тебя завернула в сухие пеленки.

Мне показалось, что ты велела хорошенько укрыть тебя, а мне самой подойти к окну, отворить его и выглянуть на улицу. Конечно, только ты, с твоим мудрым личиком, могла знать, что Урмас стоит под фонарем и смотрит вверх, на наше окно и что, увидев меня, он по­машет мне рукой, а в руке у него что-то белое.

Так что ты совершенно напрасно сердилась на меня за этот платок.

Ой, сестренка, ты и не знаешь, как счастлива ты была в свою первую новогоднюю ночь! Однажды, когда ты вырастешь, я расскажу тебе об этом. О нашей с то­бой новогодней ночи и о том, что тогда случилось или даже не случилось, а просто было. Было, как все хоро­шее в мире.

СРЕДА...

«Малышке не нужен такой яркий свет», «Ой, ми­лочка, приглуши радио, малышке это мешает. Это вредно для ее нервной системы», «Малышка хочет на ручки. Возьми ее», «Малышка хочет смотреть в окно, подойди с ней к окошку» – и так далее, беспрерывно в том же духе. Опять и опять о том, чего малышка хочет или не хочет. Как будто между мной и сестренкой давно уже не появились свои тайны и словно я в малышах ничего не понимаю.

Хорошо все-таки, что сестренка еще не умеет потре­бовать луну с неба. Уж не знаю, кому из нас пришлось бы тогда взбираться на небо.

И вообще, зачем ее называют малышкой? Ведь это вовсе не имя. Конечно, с ее настоящим именем не все в порядке, но раз уж так назвали, то, по-моему, иногда все-таки следует произносить это имя. Ведь и кошку обычно не называют Кошка.

Флёр! Назвать эстонскую девочку французским име­нем из английского романа и самой никогда не произ­носить этого имени! Это так похоже на мою мачеху. И к тому же имя, которое в метрике пишется Fleur, а произносится Флёр, означает просто цветок. Зачем столько сложностей? Неужели флер звучит лучше, чем цветок? Я, право, не нахожу. Это все происходит от того, что человек читает мало хороших книг. И если моя мачеха сейчас не успевает ничего читать — а это вполне возможно — то можно опасаться, что когда-нибудь у меня появится брат, которого назовут, напри­мер, Сомс!

С каким удовольствием я забрала бы отсюда этот цве­ток. У меня даже хватило глупости предложить это ма­чехе, Я вздохнула и сказала что-то в таком роде:

— Жаль, что у нас с Флёр такая разница в возрасте. Когда она придет в школу-интернат, меня там уже давно не будет...

Мачеха сердито оборвала меня:

— Ты с ума сошла, что ли? Мой ребенок — в школе-интернате! Для чего же, по-твоему, у нее есть я и отец?

Не знаю, наверно, она не подумала, прежде чем ска­зать это. Но и после она не попыталась смягчить ска­занное или превратить в шутку, а я сделала семь глу­боких вдохов и выдохов и задержала дыхание так, что чуть не лопнули легкие, но... О, древние йоги, как вам легко жилось, если вам это помогало!

Но в конце концов, я не смею забывать, что мачеха сделала мне много хорошего и ее дочь все-таки моя сестренка.

СРЕДА...

Сегодня в магазине я случайно встретила Лики. Она поторопилась сообщить мне, что уже завтра уезжает в школу-интернат. На мое удивление она ответила:

— Ах, у нас дома такое положение.

Я ожидала совсем другого, как вдруг Лики, которая вообще-то не очень любит рассказывать о себе (и тем более о домашних делах), стала рассказывать мне свою биографию. Ее отец и мать умерли. У нее приемные родители. Наверно, у меня очень изменилось лицо, по­тому что Лики поспешила объяснить:

— О, не думай, что из-за этого. Мои приемные роди­тели лучше, чем у многих настоящие. Приемный отец в самом деле мой дядя со стороны мамы. В наш дом попала бомба. Папа и мама погибли. Потом мы жили в деревне, у дедушки с бабушкой. Бабушка умерла в тот же год. И мы все четверо — сестра, брат, я и дедушка — остались на шее у дяди. Тогда-то дядя и женился на моей приемной матери. Если бы ты знала, какая она! Как-то раз один умник спросил у нее, разве она не хочет иметь своих детей? Ты бы видела тогда ее лицо! «А чьи же, по-вашему, эти дети? Хотела бы я с в о и х? Считаете, что эти мне предназначены законом? Вот именно этих-то я и хотела». Ой, знаешь, это были здо­рово замечательные слова, их надо было бы записать на магнитофон. Стоило бы их иногда давать кое-кому послушать. И знаешь, в чем для нее самая большая радость? Когда кто-нибудь чужой, кто не в курсе дела, находит, что кто-нибудь из нас похож на нее. Конечно же, мы зовем ее мамой.

Ты бы только послушала ее, когда она, если в на­строении, рассказывает о своей жизни. Ни в каких кни­гах ты такого не встретишь. Буржуазная тюрьма, побег, потом долго скрывалась. Это так увлекательно, что слу­шаешь — и поесть забываешь. Ты как-нибудь зайди, тогда сама увидишь. Сестра записывает ее рассказы. Сестра у меня другая. Пишет стихи и прочее там. Вы с ней станете друзьями. Вообще у нее голова на месте. Но мачеха не делает между нами никакой разницы. Может быть, о брате заботится немного больше, ведь брат у меня инвалид. Когда был маленьким, подорвался на мине и остался без ноги. Мачеха тренирует его. В свое время она была хорошей спортсменкой. И сейчас еще играет в волейбол. Потому-то и у меня со спор­том... Конечно, лучше бы моя голова была приспособ­лена к более хитрым вещам, но ее радуют и мои пер­вые места в спорте, и стихи сестры, и радиоприемники, сделанные братом...

— Зачем ты себя так принижаешь, ведь ты пре­красно рисуешь, — торопливо перебила я, а сама была в восторге от этой чудесной семьи. Мы уже давно вы­шли из магазина, стояли на углу и продолжали разго­варивать. Смешно — в школе, где мы днем и ночью вместе, мы почему-то ни разу так не говорили, а тут вдруг! Я узнала, что дома у них туговато. Работников двое, а семья — шесть человек. Лики говорит об этом так просто и деловито, как будто это благо. Дома она обстирывала всю семью, штопала и латала на всех и теперь прямо руки чешутся — хочется работать.

— Знаешь, я терпеть не могу болтаться без дела, — добавила она откровенно и тут же предложила: — По­едем тоже. Ну что тебе здесь, в городе, делать! Хватит уже жевать пряники и плевать в потолок. А в интернате дел по горло. Я уже все обдумала. Долго ли мы будем еще дожидаться, пока достроят новый дом. По­жалуй, при нас его так и не достроят. Слышала, и воспи­тательница того же мнения. Давай возьмемся за дело и своими руками приведем в настоящий порядок и под­ремонтируем наши комнаты. Я все обдумала. Там нужно будет сделать перестановку и навести уют. Сей­час как раз подходящее время. С Вестой я еще до кани­кул поговорила. Она вообще не собиралась уезжать домой. Марелле мы всегда найдем. Еще кое-кого из де­вочек — и, смотри, какие кадры!