Плачет... господи, да ведь это не кто иной, как ма­ленькая Марью! Я приподняла голову. Прислушалась. Никто не плакал. Но теперь мне было ясно, что кто-то здесь в комнате тоже прислушивается и старается не выдать себя. Я тихонько позвала:

— Марью!

Ответа не было.

— Марью, ты не спишь?

— Нет, — испуганно и робко прозвучало в ответ. Я встала и подошла к ее кровати. Присела. В темноте нашла ее щеки. Они были мокрые от слез. И подушка была влажная. Я наклонилась к ней.

— Марью, Марьюшка, что с тобой? Ты больна? У тебя что-нибудь болит?

Щечки девочки и правда горели.

— Нет, — шепотом ответила девочка и снова горько заплакала.

Я бережно приподняла ее, прижала к себе и стала гладить ее горячую, влажную головку. А она вдруг об­хватила меня за шею тонкими ручонками и, уткнув­шись мне в шею, всхлипывая, стала горячо и быстро что-то шептать. Я не могла ничего понять. Ясно было одно — малышка была в беде, и ее маленькое сердечко, колотившееся совсем около моего сердца, было перепол­нено каким-то своим горем, и эта малышка была так несчастна и беспомощна.

Я почувствовала к этому маленькому, беззащитному существу такую нежность и жалость, что у меня сжа­лось сердце. И опять стало стыдно за себя. Вот я, боль­шая, думаю только о себе. И еще жду ласки от других. И еще требую внимания и любви, а сама не замечаю, что рядом со мной тот, для кого я уже совсем взрос­лая, и кому так необходима ласка.

Я старалась вложить в свои руки, гладившие головку и плечи Марью, всю ту нежность, которой не хватило на мое детство, и о которой я в глубине души все еще тоскую. Обняв ее, я тихонько покачивалась в такт ко­лыбельной песне, которую напевала про себя. По­немногу она успокоилась. Я чувствовала, как мало-помалу расслабляются ее напряженные мышцы и как спадает жар, вызванный волнением. И шепот ее стал более связным.

— Кадри, скажи, меня посадят в тюрьму?

— В тюрьму?! — воскликнула я почти громко. — В тюрьму? Откуда ты взяла такие глупости? В нашей стране маленьких девочек никогда не сажают в тюрьму, в этом ты можешь быть совершенно уверена. И как тебе пришла в голову такая нелепость?

— Но ведь Веста сказала, — испуганно шепнула де­вочка, уткнувшись мне в шею.

— Что Веста сказала? Что тебя посадят в тюрьму? — спрашивала я в недоумении.

— Нет. Но я слышала из-за двери, как она сказала, что завтра пойдет в милицию и расскажет 6 паспорте и тогда того, кто его взял, посадят в тюрьму, чтобы другим было неповадно.

Я начала смутно догадываться, в чем дело:

— Так разве ты взяла эти паспорта?

— Не-ет, двух-то я не брала. Сассь... я... я взяла только один.

— А зачем же ты вообще их брала? Зачем тебе чу­жой паспорт? — осторожно спросила я.

— Кадри, дай честное слово родины, что ты никому не расскажешь.

Честное слово родины? Знакомый термин!

— Нет, Марью, я не дам тебе честного слова родины. Видишь, Сассь дала, но, как я теперь понимаю, сказала неправду.

— Но Сассь не соврала, — пыталась Марью защи­тить свою подружку. — Она ведь сказала, что она не брала паспорт Лики. Она его и не брала, ведь это я его взяла.

— Так или иначе, — продолжала я серьезно, — имя родины нельзя упоминать по любому пустяку. Даже в игре.

Когда я говорила это, я вдруг открыла в себе нечто совсем новое. Мне показалось, что во мне есть что-то такое, уже не детское, и что теперь я сама могу что-то дать им.

О родине нам говорили много — что мы должны лю­бить ееи что она для нас священна. Мы пели об этом песни и учили стихи, но теперь, когда я впервые хотела объяснить это другому человеку, который был гораздо младше и неопытнее меня, теперь я высказывала это не как услышанные и заученные слова, а как свое убе­ждение. Я говорила то, что сама чувствовала. Я наклонилась к уху Марью и прошептала:

— Родина — это что-то настолько великое и святое, что перед ее лицом не может быть ни тени лжи, даже в мыслях. И никакой игры. Понимаешь?

Я знала, что она не понимает, как и я сама сейчас, и все-таки она шепнула: «Да!». И я подумала, что, может быть, когда-нибудь ей вспомнится эта ночь, как вспом­нились сегодня мне те песни и слова обещаний, кото­рые я давала в серьезные минуты своей жизни перец лицом Родины.

— Но что же все-таки стало с этими паспортами? — вернулась я опять к разговору о паспортах.

Молчание.

— Ты не можешь сказать?

— Нет.

— Ну что ж. Не можешь, так не можешь. Только я считаю, что нет ничего хорошего в том, что вы с Сассь натворили. Видишь, ты и сама не можешь уснуть и плачешь.

Малышка вздохнула. Меня мучило любопытство, но настаивать было нельзя.

— Ты обещала Сассь, что никому не скажешь об этом.

— Да!

— Тогда мне придется завтра спросить у самой Сассь, — решила я. И тут я чуть не вскрикнула от ис­пуга, потому что кто-то вдруг зашевелился в темноте, у самых моих ног. Я сразу догадалась, что это была Сассь. Значит, и она не спала или проснулась от на­шего шепота и незаметно забралась под нашу кровать.

Когда я в темноте притянула к себе Сассь, она уже больше не вырывалась, как накануне вечером, а довер­чиво прижалась ко мне, как Марью. Так мы и сидели втроем, согревая друг друга.

Я узнала о причине исчезновения паспортов. Сассь задумала побег и уговорила Марью. Побег! И к тому же за границу. Сассь слышала, что для поездки за границу нужен какой-то паспорт.

Пищей они стали запасаться уже давно (хлеб и каша в коробке). Тайник находился под матрацем, и потому-то мое вмешательство встречало такое сопротивление.

Слушая эти признания, я вспоминала, как я сама ко­гда-то в детстве, обиженная чем-то, тоже задумала убежать из дому. Наверное, такое случалось со мно­гими людьми. Вдруг захочется уйти в какую-то неизве­стную «страну, где-все-гораздо-лучше». Я ограничи­лась только мечтами. Сассь в своей горячности сделала шаг к осуществлению. Как же я могла настолько не понимать Сассь и как несправедлива бывала, когда мне подчас хотелось оттаскать ее за вихры.

Я узнала многое и о жизни этих двух девочек, кото­рые всегда держались вместе, несмотря на то, что были такими разными. Чего не хватает у одной, того с из­бытком у другой, а биография у обеих печальная. Соб­ственно, какая там биография может быть у семи-восьмилетнего ребенка?

Слушая Сассь, я вдруг словно бы со стороны увидела свое детство, которого я до сих пор все-таки немного стыдилась, в каком-то новом, чистом свете. А Сассь ее рассказ, казалось, вовсе не смущал. Деловито и по-своему, по-детски логично она говорила о жестокой не­логичности жизни своих родителей.

— Я была еще маленькая, когда милиция нашла у нас в печке две шубы, только они были совсем новые и не мамины и вообще ничьи и потому папу увели в тюрьму. Мама тогда сказала, что она от этого дела умы­вает руки. Понимаешь?

Потом к нам пришел новый папа, и бабушка увела меня к себе. Ну, потом настоящий папа вернулся и увел меня от бабушки и прогнал нового папу, и тогда мама убежала и больше не вернулась. Потом папа привел новую маму, а у бабушки теперь больше не было де­тей, потому что ведь ее ребенок была моя мама, и она не хотела меня отдавать папе и новой маме. Папа тогда очень рассердился, и бабушка сказала ему «негодяй». А папа сказал: «Кто в этом виноват?» Тогда бабушка сказала еще, что «тебя слишком рано выпустили». А папа сказал: «Ты сама знаешь, кто там должен был сидеть вместо меня...».

Тогда бабушка сильно плакала и сказала, что она любит ребенка. Этот ребенок — я. Папа сказал, что бабушка уже погубила одного ребенка. Понимаешь, не совсем. Ведь совсем-то бабушки детей не губят, да? Это только так говорится, что портят или как там. И папа еще сказал, что своего ребенка он не позволит сделать несчастным. Тогда бабушка обещала меня по­требовать судом, а папа сказал, что этого не будет, лучше он согласен, чтобы ребенка воспитывало госу­дарство, и тогда новая мама привезла меня сюда.

А бабушка каждую субботу приходит сюда плакать и жаловаться воспитательнице, что папа не позволяет мне жить у нее. Я совсем и не хочу у нее жить. Даже ходить туда не хочу, потому что из этого всегда полу­чаются одни только скандалы. И вообще, я уже больше не ребенок. Если бабушке так уж нужны дети, взяла бы и нянчилась с папиным и новой мамы ребеночком. Только они, наверное, не позволят, да? Из-заэтих столкновений (Сассь именно так и сказала — столкно­вений) я и решила лучше бежать. Убегу, как мама убе­жала, и начну новую жизнь...

Эта последняя, конечно, тоже услышанная у взрос­лых и такая многозначительная фраза, была произне­сена как гордый вызов человеческой подлости и делала историю Сассь вдвое печальнее. Я растерялась. Трудно было что-то ответить на этот рассказ. С сочувствием тоже надо было быть очень осторожной. И потому я перевела разговор на Марью. Но здесь я услышала еще меньше утешительного. По крайней мере, тон, в кото­ром вела свой рассказ Сассь, позволял предположить, что своими детскими глазами она видела жизнь роди­телей как бы со стороны, а Марью все плохое пережи­вала очень болезненно.

— Это знает только Сассь, но Сассь не скажет. И ты не рассказывай. Мой папа... Ну, он страшно пьет. — В эту минуту мне опять вспомнился Урмас и его испо­ведь, и я уже раскаивалась, что вообще вызвала Марью на откровенность. Но она продолжала быстро и преры­висто шептать мне на ухо:

— Другой раз его приносят домой, а другой раз он лежит под дверью на полу как мертвый, и тогда он весь грязный и страшный и воняет, и тогда я ужасно боюсь его. Когда он встает, тогда он страшнее всего. Ой, Кадри, ты не знаешь, какой он страшный. Он... он столько раз бил маму...

Опять слезы! Слезы отчаяния, стыда и горя.

Как тяжело, должно быть, этому маленькому сердцу сносить позор своих родителей.

Я еще крепче прижала к себе Сассь и Марью, и мы тихонечко отправились в ту удивительную страну, ко­торая нас всегда так влечет, когда вокруг что-то нехо­рошо, когда нам обидно и грустно и мы беззащитны против «мировой несправедливости». Обычно это путь одиноких. Но бывает, что человек берет с собой близ­кого, верного друга.

Я рассказала девочкам свою историю. Как я когда-то встретила на своем пути лебедя мечты и как с ним всегда можно улететь в любую даль, и для этого совсем не обязательно брать чужие паспорта и устраивать другие неприятности.

Конечно, это была длинная сказка, с множеством приключений и чудес, такая, как любят дети. Такая, какие и мне нравились в их возрасте. Маленькая Ма­рью, сидевшая у меня на коленях, уходила из мира сказки в мир сновидений. Я чувствовала это потому, что она все тяжелее и тяжелее прислонялась ко мне. А вторая сосредоточенно сопела, захваченная моим рас­сказом и, когда я кончила, сказала:

— Расскажи еще что-нибудь.

И тут между нами произошел такой разговор:

— Тебе понравился этот рассказ?

— Понравился, — последовал решительный ответ. — Почему ты раньше никогда не рассказывала? Расскажи еще.

— Но теперь надо спать, скоро утро.

— Мне ничуть не хочется.

— Видишь, Марью уже спит, и все остальные спят. Я тоже устала.

— А завтра расскажешь?

— Ты хочешь, чтобы я рассказывала?

— Хочу.

— Тогда ты больше не будешь устраивать побеги?

— Не буду, — в этом ответе уже слышалась на­смешка над собственной глупостью. — Только, Кадри, ты не должна никому рассказывать, да? Если ты рас­скажешь, я все равно убегу и уже никогда не вернусь.

Я рискнула поцеловать ее в упрямый лобик:

— Не скажу. Будь спокойна. Ты лучше позаботься о том, чтобы вам самим не проболтаться. Только — что же я хотела тебе еще сказать? Ты не торопись с этим побегом. Подожди хотя бы до тех пор, когда сама по­лучишь паспорт. Обещаешь?

— Обещаю, — прозвучало после короткой заминки.

— А чужие паспорта сразу положишь на место?

— Положу.

Тут-то и выяснилось, что именно пряча паспорта в щель за полкой, Сассь заработала свою шишку и все остальные неприятности.

Когда, наконец, я уложила обеих девочек, хорошенько укрыла их одеялами и убедилась, что теперь и мне ни­чего не остается, как лечь в постель, я вдруг почувство­вала такую усталость, что готова была улечься тут же, на полу, около их кроватей. И уже в полусне я сделала еще один вывод: оказывается, совсем не так уж невоз­можно утешить плачущего ребенка, отговорить от по­бега и поставить все на свои места. И, пожалуй, в этом помогла мне ночь и тишина, не нарушаемая треском мельницы раздора.

И еще — выходит, что у меня есть и другие сестры, кроме той малышки, которая осталась дома. У меня большая семья. Странно, многих вещей мы не заме­чаем, хотя они существуют и нам о них говорят, и даже часто говорят. Но они как-то проходят мимо, пока мы их по-настоящему не почувствуем. А как хорошо их чувствовать!

До чего же трудно было вчера вставать! Мне показа­лось, что едва я успела закрыть глаза, как раздался голос Весты и надо было просыпаться. Труднее всего было поднять Сассь. Я старалась разбудить ее, но мои увещевания действовали, как колыбельная песня. Она только посапывала, не открывая глаз. Веста подошла и молча сорвала с нее одеяло. Сассь в своей светло-зеле­ной ночной рубашке лежала в постели, как маленькая гусеница и, сжавшись в комочек, старалась сохранить сонное тепло. У меня было сильное желание снова укрыть ее одеялом и дать ей еще поспать.

Но следя уголком глаза за Вестой, я поняла, что у нее по отношению к Сассь были совсем другие, гораздо более энергичные планы. Поэтому я подошла к Сассь, взяла ее на руки и, сопровождаемая смехом девочек, направилась к умывальнику. Я сделала всего несколько шагов, как Сассь выпрямилась у меня на руках и со­скользнула на пол. Первое, что она мне сказала, было:

— Кадри, ты обещала рассказать сегодня дальше.

Так что это совсем не пустяк — давать в темноте щедрые обещания! Вынь да положь, и непременно се­годня. Из-за банного дня и вечернего киносеанса вчера у нас ничего не вышло, но сегодня я постаралась пол­ностью выполнить свое обещание. Утром я ходила с ними гулять. Теперь, вечером, рассказала им половину своих историй. Кроме того, успела справиться с таким делом, как шитье платьев для кукол.

У нас тут почему-то совершенно забывают, что ма­ленькие девочки играют в куклы. И на всю группу у нас есть только кукла Айны — красавица с закрываю­щимися глазами — и тряпочная лысая матрешка нашей Реэт. Я на практике доказала малышам, что некраси­вую головку можно скрасить шапочкой и даже тряпоч­ная кукла в платье с воланами выглядит вполне при­лично.

Когда Анне, уходя на танцы, спросила меня, как это у меня хватает терпения возиться с детскими тряп­ками, я совершенно напрасно притворилась снисходи­тельной. Мне и самой доставляло удовольствие приду­мывать и шить крошечные платьица. Жаль только, что лоскутков у нас было маловато. Но у меня появилась очень хорошая мысль. Посмотрим, решусь ли я ее вы­сказать.

В общем, нам с малышами было очень весело, осо­бенно, когда все остальные ушли на танцы. И девочки пионерского возраста с удовольствием играли с нами. Какими милыми и славными становятся дети, когда играют. Это видно даже по Айне. Она забыла о своем воображаемом руководящем положении, и с Сассь они даже особенно не ссорились. Я каждый раз успевала во­время вмешаться.

Я как раз отправила малышей умываться, а некото­рых успела даже уложить спать, когда девочки верну­лись с танцев. Обычно после вечеров оживленно об­суждаются впечатления. Под какую пластинку лучше танцевать, какой танец, кто с кем чаще танцует, у кого это лучше получается и т. д. Но сегодня обсуждалась совсем необычная сенсация.

Наверху, в зале, сегодня дежурила воспитательница Сиймсон. Все было спокойно, и танцы проходили как обычно, как вдруг воспитательница встала и, торопливо пробираясь между танцующими, подошла к Энту и Мелите. Что там произошло и что было сказано — ни­кто не знал. Во всяком случае, они оба стояли посреди зала, один с высокомерным, другая с равнодушным видом. Потом Энту что-то ответил. Эта историческая «реплика» не дошла до свидетелей из-за громкой му­зыки и шума в зале. В ответ на нее воспитательница крикнула: «Вон!» так громко, что иголка соскочила с пластинки, а потом Сиймсон подняла руку, словно хо­тела ударить Энту. Выражение лица Энту несколько изменилось и, пожав плечами, он нарочито медленно вышел из зала.

Я так живо представляю себе эту сцену, словно сама ее видела, и если я в этой истории кого-либо обвиняю, то, несомненно, прежде всего Энту. Поэтому я совер­шенно не согласна с девочками, которые единодушно изливали свой гнев на воспитательницу.

Тинка была так рассержена, словно кто-то пытался учинить над ней телесное наказание. Она с шумом ото­двинула платяной шкаф от стенного и зашвырнула свои вечерние туфли на полку с такой силой, что они стук­нулись об стену.

— Эта Сиймсон — просто мерзкая старуха. И что она, собственно, собой представляет? Мало того, что она вечно тиранит малышей, так теперь и за нас принялась. Ну, пусть только попробует! Ааду тоже сказал, что, в конце концов, для таких вещей существует закон. Надо поговорить с мальчиками и что-то предпринять. Так это оставлять нельзя. Надо идти к директору или...

Я уже ждала, что теперь вступит в игру папа, как Марелле, которая только что вернулась из дому и была в курсе события не больше, чем я, перебила Тинку:

— Вот именно. Напиши своему отцу. Разве это дело! Посмотрите, как она бережет мальчишек своей группы. Защищает их, как лев, а теперь Энрико... Ах, как это можно! Бедный Энрико!

Я смотрела на Марелле, как на какое-то библейское чудо, полное вопиющих противоречий. Так, значит, бедный Э н р и к о! Но и Анне и на этот раз даже Лики считали, что воспитательница вела себя оскорбительно. И что она вообще очень злая и ужасно нервная и по­стоянно сердится и кричит.

— Подумайте, что она делает. У ребят ее группы полный уют — диваны, ковры, новые занавески, радио и тому подобное, а если мы вздумаем попросить лиш­ний кусок мыла — тут сразу начинается — а куда вы деваете мыло? Так и в эту субботу. Я до того разозли­лась. Идешь в баню, просишь у нее кусок мыла, а она тебе проповеди читает. Как будто мыло нужно для чего-то еще, кроме мытья!

Тинка метала молнии.

— Что же ты не сказала, что мы в полночь закусы­ваем мылом, а обмылки используем для подхалим­ства! — перебила Анне.

— Но у нас постоянно забывают мыло в бане или оставляют мокнуть в тазу, — проснулось в Весте ее пристрастие к порядку.

— Опять твои вечные проповеди. Сиймсон и ты — одного поля ягоды, — сердито бросила Тинка.

— Девочки, девочки, ну что вы опять, — вмешалась я. — По-моему, вы сейчас несправедливы к Сиймсон. Ведь сами вы терпеть не можете Мелиту. Всегда гово­рите, как противно она вертится перед мальчишками и вообще... Уж наверное у Сиймсон была какая-то при­чина. Почему она подошла именно к этой паре? И к тому же Энрико умеет так разозлить и обидеть чело­века, что нет ничего удивительного, если... Ну, ударить человека, конечно, нельзя. Но ведь никто и не ударил. Только я должна сказать — нет ничего удивительного, что Сиймсон такая нервная. Помните, как она расска­зывала нам, что пережила за войну. Мне до сих пор жутко об этом думать. А ведь такие вещи не забы­ваются. Да и у нас тут далеко не санаторий...

Мне хотелось напомнить им еще и о том, как часто и по каким пустякам мы сами выходим из себя, но я не рискнула. Ужасно трудно спорить одной против девяти.

— У нас тут вообще так танцуют, что тошно смот­реть. Особенно некоторые девочки, — в какой-то мере присоединилась ко мне Веста.

— Что ты хочешь этим сказать? — возмутилась Тинка. — Какие это «некоторые девочки»?

— Во-первых, подвинь шкаф на место, а не жди, пока это сделают другие. — Веста не сочла нужным ответить на Тинкин вопрос.

Тинка подвинула шкаф с таким скрежетом и скри­пом, что он чуть не развалился.

— И чего ты постоянно крутишь. Говори сейчас же, кого ты подразумеваешь?

— Чего уж тут крутить. Каждый сам знает, как он танцует.

— Нечего попусту волноваться, — примирительно сказала Лики. — Конечно, Веста не имела в виду тебя. В нашей группе, к счастью, ни одна девочка так не тан­цует. Вы ведь понимаете, о чем я говорю. Можно тан­цевать плохо, но не противно. Как раз перед тем, как Сиймсон вмешалась в это дело, Свен сказал мне, что Мелита танцует так, словно у нее под ногами мечется угорелая кошка. (Ага, успела я подумать, значит, Свен танцует с Лики!) И это действительно так выглядит. Иногда не знаешь, куда деваться от неловкости, когда такие танцуют с тобой рядом. Многие девочки из чет­вертой группы пытаются подражать Мелите. Тут дей­ствительно надо что-то предпринять. Может быть, по­могли бы настоящие курсы танцев. Наверняка. Ведь на курсах учат не только танцевальным па... Мы обяза­тельно должны снова поднять этот вопрос. Почему же в Таллине в каждой школе устраивают курсы танцев, а у нас? Ничего нет! Какую-то часть денег на оплату курсов мы прекрасно можем сэкономить, если будем сами топить печи, как это делают мальчики.

Лики всегда вносит разумные и деловые предложе­ния и всегда своевременно. Вот и теперь новая тема вытеснила старую, и в комнате снова воцарилось еди­нодушие. И вдруг Лики обратилась ко мне:

— Послушай, Кадри, Свен очень интересуется, по­чему ты никогда не ходишь на танцы?

— И правда, Кадри, почему, когда мы все танцуем, ты обязательно исчезаешь? — полюбопытствовала Анне.

— Я? Я... мне просто не нравится танцевать.

—Скажи уж лучше, что тебе не нравятся наши мальчики, — засмеялась Тинка.

—У тебя, наверное, в Таллине есть какой-то мальчик. Ты так часто получаешь письма.

Я была даже рада, что разговор принял такой оборот. Может, теперь никто не догадается, почему я покрас­нела. Ах, значит, почему я не хожу на танцы? Этого я не стану здесь никому докладывать.

Утром я пошла в столовую последней. Проходя через гардеробную, задержалась, чтобы причесаться, и вдруг увидела в зеркале Свена, который широким шагом при­ближался ко мне. Мне показалось, что он как-то странно посмотрел на меня. Я вспомнила, о чем он спрашивал Лики вчера вечером, и быстро опустила глаза. Когда я вновь взглянула в зеркало, он стоял уже за моей спиной, слегка поклонился и поздоровался со мною в зеркале. Я кивнула в ответ. Это было очень за­бавно. Я не смогла сразу отвести взгляд от того места, где в зеркале отражались большие, темные и чуть на­смешливые глаза Свена. Потом резко повернулась и, не оглядываясь, побежала вверх по лестнице. Я слышала, как Свен окликнул меня: «Кадри! Кадри!» В два прыжка он догнал меня на узкой лестнице. На­клонился ко мне и сказал тихо, так, что у меня слегка зазвенело в ушах. Я и раньше замечала, что со мной так бывает, когда я слышу очень низкие звуки. — Кадри, я хотел бы поговорить с тобой.

— Ну, говори, — растерянно ответила я.

— Нет, не сейчас. Сейчас не успею. Я не хочу, чтобы об этом узнали другие. Знаешь, приходи сегодня во время третьего подготовительного урока в музыкаль­ный класс. Придумай что-нибудь. Я там буду упраж­няться. И нам никто не помешает. Ты придешь?

Для меня это было так неожиданно, что я ничего не сумела ответить. Только спросила:

— Разве это так важно?

— Да. Так ты придешь? — Свен провел рукой по своим темным волосам.

— Это касается меня? — на всякий случай спросила я.

— И тебя.

— А кого еще?

— Всей вашей группы. Ага!

— Хорошо, тогда я постараюсь прийти.

В классе я старалась незаметно наблюдать за Свеном. Как всегда! Совершенно такой, как всегда. На литературе он опять не ответил на половину вопросов. И все-таки у него такой вид, словно он знает гораздо больше чем изволит отвечать. Что-то он, конечно, знает. И что-то такое, о чем он почему-то решил рассказать мне! Что же это может быть?

Я была там... Во время третьего подготовительного урока я осторожно пробралась к двери музыкального класса. Еще в коридоре услышала, как Свен играет! Очень тихо отворила дверь. И остановилась в темной пионерской комнате. Дверь в музыкальную комната была открыта. Лампочка, горевшая над пианино, освещала Свена.

С первого дня в этой школе я заметила, что у Свена необыкновенные глаза. Такие огромные, с девчоно­чьими ресницами. Но что они могут выражать! Это что-то совсем другое, чем пошлые шуточки ребят из нашего класса и насмешки над всем высоким и пре­красным.

Наверное, Свен играл что-то о любви и сновидениях. Я ведь совсем не знаю музыки и если мне не сказать, какая вещь исполняется, то я ее никогда не узнаю, про-сто представляю себе, о чем она. Но спрашивать я стесняюсь. Особенно Свена.

Стоя там и слушая Свена, я вдруг почувствовала ка­кой-то новый, особенно радостный мир и во мне словно бы растаяла та щемящая грусть о том, чего я все равно не могу изменить, от чего мне пришлось отказаться...

— Входи, Кадри! — Свен со стуком захлопнул крышку пианино. Я вздрогнула. Значит, он все время знал, что я стою здесь, в темноте. Я вошла.

— Ты чудесно играешь, Свен.

— Ты так считаешь? — он улыбнулся. — Ничего. Сегодня удалось. Я знал, что ты слушаешь.

Это прозвучало почти ласково. Я не знала, что мне делать. И поэтому быстро спросила:

— Что ты хотел мне сказать?

— Ах, да! — Пауза, в течение которой мы смотрели друг на друга. Голос Свена прозвучал не совсем обычно:

— Это вопрос доверия. Дай слово, что не пробол­таешься.

— Честное слово! — в эту минуту я абсолютно не думала о том, что я делаю. Обещать молчать, когда ты и понятия не имеешь, в чем дело.

В глазах Свена мелькнул хитрый огонек, и он спро­сил:

— Скажи, Кадри, вы и правда в полночь закусываете мылом?

Вряд ли в эту минуту я выглядела особенно умной.

— Почему в полночь? Какое мыло?

— И ты, Кадри, всегда берешь бедных нервно-боль­ных воспитательниц под защиту?

Что-то знакомое послышалось мне в этих словах. Свен явно говорил о вчерашнем разговоре у нас в группе. И я, естественно, спросила:

— А откуда ты это знаешь?

— Вот именно об этом я и хотел поговорить с то­бой, — деловито ответил Свен. — Вчера вечером, когда вы у себя в комнате разбирали Сиймсон по косточкам, она как раз искала в нашем шкафу тренировочный ко­стюм Яана Ласся. Случайно я оказался тут же. Сквозь стенку шкафа мы слышали весь ваш разговор от слова до слова.

Ой, ужас! Что теперь будет?

— Значит, у вас слышно все, что у нас говорится?

— Не всегда. Наверное, только тогда, когда открыты дверцы обоих стенных шкафов.

Ну, конечно, Тинка с ее туфлями, заброшенными в стенной шкаф! Обычно у нас перед стенным шкафом стоит обычный платяной шкаф, но именно во время этого разговора его, как назло, отодвинули.

Я мучительно старалась припомнить все подробности нашего вчерашнего разговора. Во всяком случае, для учительских ушей там не было ничего подходящего.

Я на этот раз, пожалуй, очутилась в роли защитника, но это дела не меняет. Эту кашу вряд ли так просто удастся расхлебать. Будь еще кто-нибудь другой, а тут Сиймсон.

О, как мне хотелось, чтобы это сорное зерно никогда не попало в колеса мельницы раздора. Чтобы воспитательница вообще никогда ничем не выдала того, что она случайно узнала. Не знаю, смогла бы я удержаться! от этого, будь я на ее месте. Боюсь, что нет. Пожалуй, ни одна из наших девочек не сумела бы. Хоть бы наша воспитательница сумела!

Все это время я беспрестанно твержу про себя бабуш­кину мудрость: «Если тебе что-то доверено, то храни это в себе, и будь уверена — от этого ты не лопнешь!»

А я все время боюсь лопнуть. У нас тут подряд слу­чаются такие вещи, что мне очень трудно не выдать тайну. Например, сегодня вечером Веста все еще очень раздражена, потому что обложка ее паспорта в несколь­ких местах оказалась сильно поцарапанной. Я знаю, как это случилось, но вынуждена молчать. А Анне возьми, да и начни поддразнивать Весту (при этом она искала в стенном шкафу свои шерстяные носки):

— Из этого ты можешь сделать только один вывод: твой паспорт долго лежал в кармане у Ааду. И его пламенное сердце стучало по твоему паспорту — от­сюда и царапины.

Меня бросило в жар. Кто знает, что еще может на­болтать Анне, стоя у открытой дверцы шкафа. Я вско­чила. Оттолкнула Анне и начала судорожно рыться в шкафу. Я старалась производить как можно больше шума, бросая вещи об стенку. Анне удивленно устави­лась на меня:

— Ты что, заболела?

Пусть думает, что хочет. Главное, мне удалось отта­щить ее от шкафа. Как же я, давая Свену слово, не сообразила, в какое глупое положение могу попасть. А я-то была ужасно тронута и польщена, что самый интересный мальчик в нашей школе доверился именно мне. И к тому же еще его музыка!

Таким образом, я попала в ужасно глупое и, по правде сказать, мерзкое положение.

Мне постоянно приходилось слушать, как наши де­вочки, сами того не подозревая, то и дело компромети­руют себя! А я, из-за своего необдуманного обещания, не смею даже предупредить их!

Нет. Свен не мог хотеть этого. Ведь если бы было наоборот, разве он не предупредил бы своих ребят? Но ведь я бы и не потребовала, чтобы он молчал.

Надо просто взять свое слово обратно. Непременно. Но я уже знаю себя. Стоит Свену посмотреть на меня тем, особенным взглядом, как я начну заикаться, и все получится совсем не так, как я задумала.

Может быть, я смущаюсь при нем потому, что он говорит и держит себя так, словно предпочитает меня другим, или уж не знаю. Во всяком случае, когда он спросил:

— Кадри, скажи честно, почему ты никогда не ходишь на танцы? — и не получив от меня ответа, добавил:

 — В следующий раз придешь? Приходи обязательно, я жду, — у него было такое выражение лица, словно бы и в самом деле он только того и ждет, чтобы я появилась на танцах.

А я? Ни на что у меня не хватает смелости — ни правду сказать, когда надо, ни солгать. Я умею только краснеть и заикаться и производить впечатление круг­лой дурочки. Что мог Свен подумать, когда я вдруг бросила его на полуслове и убежала?