Так, платье более-менее отглажено! Быстро надеть! Застегнуть кнопки! Передник! Взглянуть в зеркало! Кое-как причесаться!

Но это еще что? В зеркале отражается стенная полка, на которой в ряд стоят наши стаканчики с зубными щетками и коробки с порошком. Все щетки на верхней полке смотрят в разные стороны. Как же я этого не за­метила? Быстро-быстро выстроить их в ряд, как это полагается. Сегодня можно ждать проверки. Вот исто­рия — когда и без того некогда, вечно случаются всякие неожиданности. Ну, теперь порядок! Поскорее убрать на место утюг и одеяло. Так. Оглядеть комнату. Поря­док!

— Сассь, нашла? Если нет, возьми из ящика мой.

— Иди, иди! Я сейчас догоню, — послышалось из со­седней комнаты. — Не беспокойся, я свет всегда гашу. Честное слово.

Я махнула рукой. Первый урок — алгебра. Еще опо­здаю! На всякий случай погасила свет в умывальной и, крикнув Сассь: «Скоро девять. Поторопись!» — пу­стилась бежать. Во время урока я вдруг стала беспо­коиться. Поди знай эту Сассь! Погасила она свет в спальне или нет, а вдруг в спешке включила свет в умывальной? Ведь каждая лампочка, которую забыли . погасить, на целое очко снижает оценку дежурства.

На большой перемене я на всякий случай побежала проверить. Запыхавшись, открыла дверь в нашу ком­нату и... обмерла.

Стенная полка (та самая, которую я утром привела в образцовый порядок) свисала со стены, держась на одном крючке. Зубные щетки разлетелись по всему полу. Большинство коробок раскрылось и зубной по­рошок рассыпался. Тут же валялись стаканчики и ос­колки.

Было уже не до вздохов. Схватила швабру и совок. Как раз, когда я занималась побелкой (потому что, как только я стала мыть пол, порошок размок и образова­лась густая смесь), дверь отворилась и санитарная ко­миссия во всем своем величии пожаловала в ком­нату.

Никакие мои объяснения не помогли. По правде го­воря, что тут было объяснять, когда факты громозди­лись друг на друга и достаточно убедительно говорили сами за себя. Никто из всей комиссии, казалось, не же­лал считаться ни с какими чрезвычайными обстоятель­ствами. Меньше всех, конечно, Веста, которая тоже входит в комиссию. Она фыркала и кипела в справед­ливом и праведном гневе. Я тоже слегка кипела, только ведь эти наши душевные кипения ни одного минуса не могли превратить в плюс.

Я ничем не могла опровергнуть факт — пол был действительно грязный. Хотя и белый. Но им нужен был не белый, а просто чистый пол, и я получила два жирных минуса. Не могла я опровергнуть и тот факт, что мусорная корзина была полна — ведь я сама только что выбросила туда пустые коробки и осколки, и за это появился еще один вполне законный минус. Беспоря­док в уголке игр? Конечно, опять минус!

Тряпка, которая в это время должна была сохнуть на крючке, хорошо выполосканная и отжатая, сейчас, вопреки всяким правилам, была судорожно зажата у меня в руке, и с нее капало на пол, разумеется, это тоже привлекло внимание Весты. И, конечно, нашли еще многое, раз уж принялись искать.

Одним словом, это был небывалый для нашей группы поток минусов! Со своего обычного второго-третьего места мы скатились на последнее.

Но больше всего возмутила меня Веста вечером, ко­гда мы вместе с воспитательницей обсуждали эту исто­рию и искали следы главного виновника. Хорошо, я по­нимаю, что честный человек, каковым Веста является и каким обязан быть каждый староста группы, не мо­жет по своему положению особенно горячо вступаться за свою группу. Земной поклон за такую честность и принципиальность!

Но морщить нос и заявлять:

— Я сама тоже виновата. И в первую очередь. Я, как староста группы, обязана уходить последней. (Поду­маешь, какое открытие!) Но сегодня мне необходимо было быть в школе пораньше. Один единственный раз положилась на других — и вот результат. Известное дело: если сама не проверяешь, то дело пускается на самотек...

— А кто же сегодня ушел последним? — прервала ее воспитательница.

— Должно быть, дежурная, — ответила Веста. Не­ужели она не может хоть раз просто, по-человечески сказать «Кадри». Не знаю, почему, но сегодня все в ней раздражает меня.

И вдруг я вспомнила, что после меня здесь еще оста­валась Сассь. Тут только я сообразила, что ведь полка не могла сама по себе так перевернуться. В этот мо­мент маленькая Айна шепнула мне:

— Но ведь Сассь еще была здесь, когда мы уходили в школу.

Сассь опять пришлось выйти на середину. До чего же обычной стала эта картина в нашей группе по вече­рам. Сидим все в кружке — кто на стульях, кто на та­буретках, а кто и на столах, словом, где придется, а посередине стоит Сассь, заложив руки за спину, пере­минаясь с ноги на ногу. Она смотрит своими глазами-пуговками куда-то поверх наших голов. Так и се­годня.

На вопрос воспитательницы: — Ты можешь что-либо рассказать об этом? — Сассь приняла крайне обижен­ный вид.

— Может, это тетенька-истопник.

Глупости, тетя-истопник, конечно, сама убрала бы, если бы у нее случилось что-либо подобное, но сегодня она к нам вообще не приходила. И вдруг лицо Сассь слегка просветлело: — А может быть, было землетрясение! — Она, мол, даже почувствовала, как во время урока пол в классе словно бы покачнулся. Наши усмешки ничуть не сму­тили ее.

— А, может, в каком-нибудь порошке были атомы.

— А, может, это духи?

Одним словом, могло быть все, что угодно, только не Сассь. Она здесь совершенно не при чем, она и к полке-то не подходила.

— И зачем мне это? — заявила Сассь, еще выше за­дирая остренький подбородок. — Не стану же я по ут­рам два раза подряд чистить зубы.

— Хорошо. Но скажи, Сассь, откуда у тебя на за­тылке такая шишка? — неожиданно спросила воспита­тельница. Казалось, этот вопрос на минуту привел Сассь в замешательство, и она ощупала рукой шишку на своем затылке. Но тут же овладела собой и выпа­лила:

— Выходит, и шишек уже получать нельзя?

Ну, в самом деле, неужели человеку нельзя иметь на затылке здоровенную шишку, если ему этого так хо­чется?

Воспитательница встала, подошла к злополучной полке, которая к этому времени уже обрела свое рав­новесие, и просто сказала:

— Видишь, вот здесь, под полкой, ты чем-то занима­лась. Резко поднялась, ударилась головой о полку и она соскочила одним концом с крючка — (воспитательница все это наглядно продемонстрировала) — и полка с гро­хотом упала. Ты же подумала, что это духи и убежала, как зайчонок.

— Не подумала, — запротестовала Сассь. Взрыв смеха еще больше рассердил ее.

— Чего вы, дураки, смеетесь. Я же знаю, что духов не бывает.

Только теперь она, казалось, поняла, что все-таки выдала себя, и замолчала. Сассь велели в наказание Десять дней подряд каждое утро убирать полку и на месяц отобрали разрешение выходить в город.

Но это, конечно, не исправит Сассь. Во-первых, я давно поняла, что она и не хочет ходить по субботам домой, хотя живет тут же, в городе, а во-вторых, теперь я уже совершенно твердо знаю наперед, что, если полка и будет содержаться в порядке, то делать это за Сассь буду я.

В конце концов, этим маленьким ручонкам трудно справиться с такой работой, да Сассь и не дотянуться до полки.

Сегодня нам выдали зимние пальто. Тем, конечно, кому они нужны. И теплые шапки. Сколько тут было примеривания, да и недовольства.

Получилось, что Тинка случайно не присутствовала при раздаче и ей пришлось выбирать из двух остав­шихся шапок. Ни серых, ни бежевых уже не осталось — только две черные. А Тинка считает, что черное ей со­всем не к лицу. И, конечно, она тут же помчалась к вос­питательнице. Но воспитательница ничем не могла помочь, потому что на складе уже ничего не осталось.

— Раз не поспела вовремя, придется смириться.

Но Тинка не собиралась смиряться. Она забросила свою шапку на шкаф и капризничала, как трехлетний ребенок, которого заставляют есть на завтрак геркуле­совую кашу. Я попыталась ее утешить тем, что боль­шинству девочек достались черные шапки, и мне, кстати, тоже и, кроме того, черные даже практичнее и очень подходят к ее темным глазам. Но это не помогло. На Тинку опять нашло упрямство.

— По-твоему, мне и рубашку надо черную? Папка платит за меня каждый месяц полную сумму, а мне тут дают этот черный колпак! По ком этот траур?! Это все проделки Сиймсон. Нарочно. Ведь она знала, что я еще не получила. Почему же она оставила для меня именно черную? Она терпеть меня не может, я знаю. Опять заявила, что я, мол, самая избалованная мод­ница. Модница? Как будто в нашей школьной казенной форме вообще можно модничать. Ее послушать, так мы все должны носить такой, как у нее, дореволюцион­ный костюм. Ничего не поделаешь, придется обо всем написать папе. Уж он-то их всех разнесет по кочкам.

Тут вошла Анне и спросила Тинку подчеркнуто участливо:

— В чем дело? Здесь кто-то, видимо, собирается пи­сать доносы? Уж не ты ли?

Тинка резко повернулась к Анне спиной, но даже по ее спине было видно, что все эти угрозы никогда осу­ществлены не будут.

Анне спросила с наигранным сочувствием:

— Чем же они тебя опять обидели?

Энергичным шагом Тинка направилась к шкафу, сняла с него свою шапку, нахлобучила ее до бровей и уставилась из-под нее, словно кошка из-под корзинки.

— Ну, ты бы решилась в таком виде показаться на улице? — вызывающе спросила она Анне.

С сосредоточенным лицом Анне ходила вокруг нее, наклоняя голову то вправо, то влево и изучала свою подругу так, как учительница Вайномяэ изучает наши рисунки на занятиях художественного кружка.

— Н-да... это точно! — наконец заявила Анне дело­вито.

— Что точно? — насторожилась Тинка.

— Точно как обезьяна в скафандре во время меж­планетного полета. Я тебе могу принести картинку из этого фильма.

Тинка сорвала с головы шапку и хотела запустить ею в Анне. А у самой глаза смеялись. У нее эти при­ступы упрямства проходят хотя и бурно, но быстро. Вообще она была бы ничего девчонка, если бы не носи­лась со своей внешностью и если бы сумела забыть, что она дочка такого важного папаши. Может, здесь беда и в том, что она совсем малюткой лишилась мамы.

Тем временем две подружки затеяли дикую возню, которая закончилась тем, что, гоняясь друг за другом, они сбили с ног маленькую Айну, поднявшую дикий рев. Обе они пытались успокоить пострадавшую, но та твердо придерживалась принципа, что никакая боль не утихнет, пока о ней не узнает воспитательница.

Вдруг Марелле спросила:

— Тинка, хочешь серую шапку?

— Нет, парчевую, — ответила Тинка, улыбаясь.

— Нет, серьезно, хочешь серую? У меня ведь серая. Поменяемся, если хочешь. — Это так похоже на Марелле. Прежде всего думать медленно, гораздо медленнее, чем другие, и потом удивить своим благородст­вом, которое в общем-то всегда остается неоцененным, И на этот раз Тинка без зазрения совести надела шапку Марелле, которая, кстати, и в самом деле была ей больше к лицу, и, не дожидаясь, подойдет ли ее шапка Марелле, подхватив Анне, выскочила из комнаты.

Необыкновенная девочка эта моя соседка Марелле. Такая же необыкновенная, как ее имя. А получила она его вот как. Обе ее крестные непременно хотели, чтобы ее назвали в их честь. Одну из них звали Маре, вторую — Хелле. А мать, не желая обидеть ни ту, ни дру­гую, назвала дочку Маре-Хелле, так и образовалось новое имя — Марелле.

Анне, когда сердится на Марелле, каждый раз пере­именовывает ее по-новому — то Пиретелле, то Анни-Манни, то Вийутийу. Но Марелле никогда не вступает с ней в пререкания. Скорее наоборот. Вообще, когда кто-нибудь острит на ее счет, она всегда улыбается как-то униженно, заискивающе. Пожалуй, именно из-за этого и я в чем-то не могу принять ее, и между нами пролегла какая-то пустота, хотя мы и сидим за одной партой.

К тому времени, когда Тинка и Анне вернулись из города, мы уже успели позабыть о них. Еще из прихо­жей было слышно, что они о чем-то спорят.

— За кого ты меня принимаешь? Что я, дурочка, что ли? Ведь я тебе сказала, что паспорт всегда у меня в сумке. Я никуда не могла его засунуть, понимаешь?

— Дитя человеческое, рассуждай логически. Кому понадобился твой паспорт? И зачем? — возражала Анне.

Выяснилось, что Тинка вместе с Анне ходила на по­чту за деньгами, присланными отцом на карманные расходы. Но денег не получила, потому что вдруг ока­залось, что у нее нет с собой паспорта. Сама Тинка была убеждена, что он должен быть в сумке, и вдруг — нет. Поиски в спальне не дали никаких результатов. Тинка засунула свой паспорт в такое место, где ни она сама, ни Анне, ни мы все, помогавшие ей искать, не сумели его найти. Даже малыши азартно включились в поиски. Сассь, очень расстроенная всем этим, спросила серь­езно:

— Тинка, если паспорт совсем пропал, то ты так и не получишь свои деньги?

— Конечно, нет. Их вернут папе, — и, обращаясь к нам: — вот увидите, тетя Эме примчится сюда, потому что она убеждена — раз человек даже за деньгами не явился, значит, он умер или по крайней мере лежит без сознания.

Дело и впрямь было не шуточное. Тревога малышей была тем более понятна, что Тинка в дни своей по­лучки никогда не забывала угостить их. А покупала она, главным образом, сладости или какую-нибудь ерунду — фотографии артистов, открытки, словом, то, что очень нравится малышам.

Действительно, странная история! Куда же мог деть­ся из сумки паспорт, если все остальное спокойно лежало в ней по-прежнему? Разговоров об этом хва­тило на целый вечер. Веста сделала из всего этого глубокомысленный вывод:

— Я считаю, что у нас выдают паспорта слишком рано, совсем еще детям. И вот теперь видите, что из этого получается. Теряют, а потом... (надо сказать, что Веста на год и три месяца старше Тинки). Делая эти многозначительные намеки, она разбирала вещи в своем чемоданчике. И вдруг осеклась на полуслове и стала панически рыться в чемодане.

— Девочки! — крикнула она почти плача, — мой паспорт тоже исчез!

Так оно и было. Паспорт действительно исчез. Анне смиренно заметила на это:

— Я тоже не раз думала, почему у нас паспорта вы­дают пожилым людям, совсем старцам. Теперь убеди­лись, что из этого получается. Теряют и... — Анне раз­вела руками.

Раз уж два паспорта исчезли, то нам с Лики ничего не оставалось, как проверить, не пропали ли и наши. К счастью, они оказались на месте. Но куда девались те два? Значит, кого-то интересовали именно те два паспорта. Мы терялись в догадках. Заподозрили маль­чиков. А раз дело касалось только Весты и Тинки, то многие из нас подумали об Ааду. Кто знает, что может прийти ему в голову. Было решено, однако, поначалу не посвящать в это дело нашу воспитательницу.

Сегодня дело осложнилось. За ночь в сумке Тинки сам по себе появился паспорт, но зато бесследно исчез паспорт Лики. Я радовалась про себя, что по крайней мере мой был по-прежнему в моей запирающейся шка­тулке, которую папа подарил, чтобы я могла хранить в нем дневник и письма.

Случись вся эта история в четвертой группе, никто бы особенно не удивился, потому что у них то и дело что-нибудь пропадает. А в нашей группе хотя и бывают всякие неприятности, но пропадать ничего не пропа­дало. К тому же паспорта, которые, казалось бы, никому, кроме их владельцев, не могут понадобиться.

И вдруг Лики позвала: «Сассь, поди-ка сюда на ми­нуточку!»

Сассь моментально надула губы и звонко и оскорб­ленно заявила:

— Я не брала твой паспорт!

— Ага, — усмехнулась Лики, — а что ты сегодня с утра делала в нашей комнате?

— Я? — глаза Сассь расширились от праведного возмущения.

— Да, ты. Именно ты. Я же видела, как ты выходила из нашей комнаты, — улыбаясь, настаивала Лики.

— Ах, да, — вспомнила Сассь, — я заходила посмот­реть на часы.

— Почему ты подозреваешь Сассь? — спросила я беспечно.

Лики задумчиво сощурила глаза.

— Ты не обратила внимания, как Сассь вчера допы­тывалась у Тинки, сможет ли она получить деньги без паспорта? Поэтому-то она и положила ее паспорт на место, а взяла мой. Мне пока не ясно только одно — зачем они ей? Или, вернее, кто ее подбил на такое дело?

Началось следствие. Сассь все отрицала с поразительным упорством. Если бы кому-нибудь из нас при­шло в голову спросить, зовут ли ее Тийна Сассь, она, несомненно, стала бы отрицать и это.

Веста была совершенно уверена, что это ее работа. По правде говоря, я тоже стала склоняться к тому, что здесь не обошлось без ее маленьких, поцарапанных рук. Я в свою очередь обратилась к ней, стараясь говорить как можно ласковее:

— Скажи же, наконец, совсем честно: ты знаешь что-нибудь обо всем этом?

— О чем? — с невинной миной спросила эта упря­мица.

— Скажи откровенно, ты была сегодня в Ликиной комнате и взяла ее паспорт? Мы тебе ничего не сде­лаем, если ты честно признаешься.

Сассь стояла у стола, маленькая и какая-то сгорб­ленная, но на мой вопрос она прямо взглянула мне в глаза и ответила подчеркнуто убедительно:

— Честное слово родины, я не брала Ликин паспорт.

— Честное слово родины?! Как она сумела найти та­кие слова? Видно, и в ее маленькой душе Родина — это что-то великое, такое, в чем никогда нельзя усом­ниться.

И мне вдруг вспомнился один давний, несчастный день из моего прошлого, когда и меня, ни в чем не ви­новатую, так же подозревали и обвиняли, и как мне нужна была защита кого-то более сильного.

— И чего вы постоянно мучаете Сассь, — сказала я, — ведь не может она быть всегда во всем виновата. Подумайте сами, на что ей нужны ваши паспорта?

Лики сразу согласилась со мной:

— Ну, конечно. И раз Тинкин паспорт вернулся, зна­чит, вернется и мой. Стоит ли так долго обсуждать та­кие пустяки. Надо собираться на тренировку. Пошли, девочки!

— Кого-то, видимо, заинтересовало, когда наши ста­рьте девы родились, — уходя, бросила через плечо Анне.

— Увидим, — недоверчиво пожала плечами остав­шаяся в комнате Веста. — Только я уже давно хочу тебе сказать, Кадри, — будь осторожнее с этой твоей Сассь. По правде говоря, ей следовало бы задать хоро­шую трепку.

И хотя мне самой не раз хотелось оттаскать ее за вихры, все же слова Весты сильно задели меня, и я увидела также, что Сассь, прикрыв рот рукой, показала Весте язык.

Снова вечер. Воспитательница отправила малышей умываться, а сама пошла на половину мальчиков. От взгляда Весты ничто не ускользает. И я никак не могу сосредоточиться на книге и все поглядываю на свою «подопечную». Хотя только что поддалась на ее «чест­ное слово родины» и старалась защитить ее от нападок, все же у меня нет к ней настоящего доверия.

Я заметила, что она опять раз-другой потерла своей ручонкой шею, а до ушей и не дотронулась. Знакомая картина. Я тихонько подошла к ней сзади, взяла ее маленькую, мокрую руку, намылила и помогла вымыть уши и шею. Ручонка, которую я направляла, была жест­кой и упрямой. Мне пришлось приложить усилие, чтобы преодолеть ее сопротивление. Отходя от Сассь к столу, я слышала, как она что-то ворчала себе под нос. Я сделала вид, что ничего не заметила. Но тут ма­ленькая Айна, умывавшаяся рядом с Сассь, восклик­нула с нескрываемым возмущением:

— А-а, Сассь сказала «черт»!

— Не сказала, — с привычным спокойствием возра­зила Сассь.

— Сказала, да, сказала!

— Не сказала!

Они спорили все громче и громче, повторяя каждая свое, и когда, наконец, достигли самых высоких и звон­ких нот, Сассь вдруг схватила свой таз и прежде, чем кто-либо из нас успел опомниться, молча выплеснула всю воду на маленькую Айну.

— Но-н-оо, Сассь! — дружно ахнули мы. — Что ты наделала?

Сассь стояла, как маленькая богиня мщения, непоко­лебимая и величественная в своей правоте.

— А чего она вечно жалуется!

Айна всхлипывала и кричала, захлебываясь от обиды.

— Вот и пожалуюсь! Теперь-то уж обязательно пожалуюсь. Как только воспитательница придет, я все расскажу. И то, как ты каждый день таскаешь из сто­ловой хлеб! Тебя еще и из школы выгонят!

— Жалуйся! Кто твоих жалоб испугается. Беги, жа­луйся. Беги, беги! — и, подняв кулачки, Сассь стала наступать на Айну с таким видом, что я быстро засло­нила ее собой.

— Ты сама воруешь, дурочка! — не отступала Сассь, — хлеб может каждый брать, сколько душе угодно. И никого это не касается. Бери тоже, если тебе завидно. Завидущая! Ябеда!

Я принялась поскорее вытирать Айну, а сама не спускала глаз с Сассь. Что-то она уж очень разволно­валась, просто вышла из себя. Ее подбородок и плечи тряслись, как в лихорадке. Такой я ее еще никогда не видела. Я накинула ей на плечи полотенце.

— На, вы­трись хорошенько!

Мне показалось, что она изо всех сил мужественно борется со слезами. И ее узкие, худенькие, как у птички, плечи так жалко сгорбились, что я протянула руку, обняла ее и хотела притянуть к себе. Но она резко вырвалась, словно моя рука жгла и колола ее. При этом она так дико взглянула на меня из-под своих черных бровей, что я просто похолодела. Своенравная и строп­тивая, уж такая она и есть. Может быть, Веста и права — и Сассь надо просто как следует всыпать, а добрые слова и ласка на нее не действуют — так я, рас­серженная, думала в ту минуту.

А тем временем Марелле, внимательно наблюдавшая за событиями, видимо, успела сделать свои выводы и вдруг спросила удивленно и испуганно:

— Сассь, так ты все-таки сказала «черт?»

— Черт! Черт! Черт! — закричала Сассь. — Да, ска­зала! И что вы можете мне сделать? Все ругаются. И вы ругаетесь и говорите глупости. Веста сказала, что мы соплячки...

— Сассь! — попыталась перебить я, хотя Сассь и была в чем-то права, все же нельзя было ей позволить продолжать в том же духе. К тому же здесь была ма­ленькая Айна. Я уже надела на нее сухую ночную рубашку и сейчас старалась отправить ее спать. Уже в дверях она заявила:

— Завтра все расскажу, тогда увидите!

— Иди уж, иди! — я тихонько подтолкнула ее в ко­ридор и закрыла за ней дверь. Сассь и другим малышам тоже надо было идти спать. Я стала вытирать пол. Без­условно, тут я допустила ошибку. Потому что Веста не замедлила поучительно заявить, что Сассь должна была это сделать сама. Словно я этого не понимаю! Только ведь Сассь своими маленькими ручонками просто раз­везет грязь, и потом все разнесут ее по всему полу, что уже и случилось, и комната будет похожа на хлев. При­мерно так я возразила на замечание Весты, продолжая вытирать пол.

— Конечно, некоторые считают, что здесь не что иное, как хлев, — не отставала Веста. Я решила следо­вать примеру Роози и промолчала. Впервые в жизни я попробовала на всякий случай засвистеть. Но и это не получилось, потому что, оказывается, правильно сви­стеть еще труднее, чем петь. К тому же Веста опять истолковала это по-своему.

— Ох, до чего же мы высокомерны. Нам абсолютно наплевать на то, что говорят люди!

И снова вмешалась Лики. Своим чуть насмешливым тоном она сказала примирительно:

— Оставь Кадри в покое. И чего ты придираешься ко всем по любому пустяку.

— Ах, значит, я придираюсь! Благодарю! Выходит, что и правду сказать уже нельзя. Обидели твою Кадри, не так ли? Только скажи-ка мне, кто это говорил про эту самую Кадри, что она задается. Воображает о себе больше всех! И к тому же носится со своими запи­сями и...

— Хватит, хватит, — покраснела Лики, — может, в начале и говорилось что-то в этом роде, точно не помню. Ну, а если даже когда-нибудь и сказала, что из этого? Ошиблась — вот и все. И в тебе, наверное, тоже ошиб­лась. Ты лучше объясни, что с тобой творится?

— Это со мной-то? — казалось, Веста искренне удив­лена и возмущена. — В группе царит полный хаос и беспорядок. Мебель срывают со стен, пропадают пас­порта, девчонки выливают друг другу на головы помои, а если об этом заикнешься, слышишь в ответ — что, мол, ты придираешься? Что с тобой творится? И по­чему бы не рассуждать тому, кто сам ни за что не от­вечает, кому не попадает за чужие проделки...

— Тебе-то, бедняжке, на этот раз здорово доста­лось, — вмешалась Тинка.

— Ах, ты-то уж молчала бы. Таких, как ты, всюду берегут и ублажают. Видишь, тебе и паспорт вернули. Может, и мне вернут? Я заявляю одно — если к завт­рашнему утру мой паспорт не будет на месте, я тут же отправляюсь в милицию. В конце концов, нельзя пре­вращать наш дом в притон для хулиганов.

— О-о, зачем же сразу в милицию? — запричитала Марелле. — Кому это нужно? Еще посадят кого-ни­будь. Я недавно видела такой ужасный сон. Две черные собаки ворвались к нам в спальню и стали срывать одеяла, а с твоей кровати песок так и посыпался на пол. Поверь, Веста, это не к добру. Подумай сама, вдруг из-за тебя человека посадят в тюрьму.

— И пусть посадят. Чтобы не было повадно...

Мельница раздора заработала вовсю, словно надо было выполнить норму. И Анне с ее Гейне не оказалось рядом. Единственным человеком, не сказавшим пока ни слова, была Роози. Она сидела, перебирала свою светлую косу и вдруг встала, молча пошла в спальню малышей и плотно закрыла за собой дверь.

Я, как зачарованная, смотрела ей вслед. И пошла за ней.

— Роози, как у тебя это получается? — спросила я.

— Что именно? — В ее ясных глазах светилось не­доумение.

— Ты всегда остаешься в стороне от неприятностей и вообще никогда не выходишь из себя?

Роози пожала плечами и принялась стелить постель. Я решила, что это и есть ее ответ и тоже собралась ложиться. Прошло немало времени, прежде чем Роози ответила:

— Дедушка научил.

— Чему? — я уже и забыла о своем вопросе, потому что мучительно обдумывала те несколько фраз, кото­рые вечером были сказаны обо мне.

— Не сердиться. Мой дедушка в молодости побывал в Индии. И научился этому у йогов.

— У йогов? — И того не легче! Ну разве какие-то индийские йоги, к тому же дедовских времен, могут помочь нашей современной девушке, да еще в тесной умывалке школы-интерната?

— Именно йоги. Я, собственно, не совсем представ­ляю себе, кто они такие. Философы, что ли. Но де­душка научился у них самообладанию с помощью ды­хания. Вот так, посмотри. — Роози села в кровати и продемонстрировала: — Смотри, семь глубоких вдохов и выдохов. Не надо торопиться, и начинать надо с вы­доха. Каждый раз надо задерживать дыхание, иначе не поможет.

Я рассмеялась:

— Это же просто дыхательное упражнение. Его надо делать у открытого окна или в хорошо проветрен­ной комнате.

Роози ничего не ответила.

— Ну, рассказывай дальше. И в этом-то вся пре­мудрость йогов?

— Не знаю.

Я, видимо, задела ее. И тут же извинилась.

— Ты попробуй, если не веришь, — посоветовала Роози. — И еще одно: не стоит говорить, если тебя не спрашивают.

Так вот в чем дело! А у нас-то Роози считают просто заикой. А она, оказывается, вдыхает и выдыхает и ждет, когда ее спросят. Это, может быть, и очень по­лезно для того, чтобы вообще попытаться чего-то до­стигнуть, если, конечно, в тебе самой есть что-то от йогов.

Я решила попробовать в тот же вечер. Когда ночная дежурная разогнала девочек из общей комнаты и когда, наконец, водворилась тишина, я вдохнула так, что лег­кие заскрипели, но почему-то не заметила, чтобы мне от этого стало особенно радостно. Наоборот, я почувст­вовала такую тоску и уныние, что тихонько вылезла из кровати и вот сижу теперь здесь и пишу, а написать надо бы еще очень много, только вот усталость одо­левает. Кроме того, я, наверное, уже в несколько раз превысила свои дополнительные полчаса, выторгован­ные когда-то у воспитательницы для моего дневника. Несмотря на усталость, мне не хочется идти в спальню. Мало радости узнать, что тебя считают пустой вообра­жалой. Нет, лучше уж я сделаю семь глубоких вдохов и выдохов и по примеру йогов буду каждый раз задер­живать дыхание.

Когда я вчера вечером в конце концов улеглась в по­стель, мне все равно долго не удавалось заснуть. Мысли все время возвращались к одному — задается! Вообра­жает, что лучше других! Ну как можно так неправильно понимать человека! В своей жизни я пережила столько унижений, что мне и в голову не могло прийти обидеть кого-то своим превосходством.

Даже мой дневник стал здесь камнем преткновения. Правда, Лики дала понять, что ее мнение обо мне те­перь изменилось в лучшую сторону, но кто знает, мо­жет, это было сказано только потому, что я была ря­дом? Почему же все-таки я произвожу такое впечатле­ние? Ведь я же... И вдруг у меня мелькнула неожи­данная мысль: а сама-то я что сделала для того, чтобы приобрести здесь друзей? Я всегда говорила и думала, как о своих, только о тех, с кем мне пришлось рас­статься, а здешних считала чужими. И не удивительно, что мне платили тем же.

Правда, я всегда страдала от вынужденного одиноче­ства и мне хотелось иметь друзей, но почему же первый шаг должны были сделать другие, а не я сама? Ко­нечно, немалую роль тут сыграло и то, что, когда я при­ехала сюда, между нами уже сложились определенные взаимоотношения. Нет, я не могу сказать, что они меня избегают. Не больше, чем я их. И мне нечего обижаться. Но как я ни старалась утешить себя, меня не поки­дало чувство одиночества и тоски по старым друзьям. Урмас! Лежа с закрытыми глазами в этой темной комнате, я старалась вспомнить его последнее письмо. Повторяла самую важную строчку. «Милая Кадри!» Сердце несколько раз быстро отстучало тук-тук и я радостно и взволнованно произнесла про себя в раз­рядку: милая! Еще он пишет, что считает дни, остав­шиеся до следующих каникул, когда я снова приеду домой. Что же мне еще сказать! Я вздохнула и повер­нулась на другой бок. Решила уснуть.

И вдруг — что это? Я приподняла голову с подушки. Неужели это мои грустные мысли отделились от меня и самостоятельно плачут здесь в темной комнате? Нет, в самом деле, что же это такое? Кто-то плачет. Приглу­шенно всхлипывает. Я попыталась определить, кто же это в темноте потихоньку проливает слезы. Веста? — Нет, оттуда доносится ровное дыхание и легкое посапывание. Марелле? — Нет, она, верно, и во сне рас­суждает о сновидениях, во всяком случае, слышится тихое бормотание. Роози? О, нет, только не она, потому что у нее есть надежные средства самозащиты. Сассь? Уж она-то никак не станет бодрствовать и плакать по ночам.