Впервые с того злополучного воскресного вечера Веста слабо улыбнулась, хотя совсем рассеянно и словно бы против воли.

А у Сассь никогда не поймешь, сколько ей на самом деле лет.

Темой вчерашнего вечера группы по старому плану было «Как писать письма». Но как-то сама по себе по­лучилась совсем другая тема — «Мой одноклассник». Разумеется, инициатором была воспитательница- Исто­рия с нашим бойкотом дошла до учительской и, как можно было понять из нескольких слов воспитатель­ницы, по-видимому, вызвала там самые разные мне­ния, Теперь она решила расспросить нас о подробно­стях.

Постепенно все было рассказано. Фактов, то есть вопиющих фактов, самих по себе было немного. История с моим дневником, несправедливость Ааду во время проверки и отказ, полученный Вестой на танцах. Но ведь не это главное. Есть нечто иное, то и дело отрав­ляющее наши взаимоотношения. Какое-то умничание, высокомерие, унизительные двусмысленности и пош­лости, все то, о чем трудно, а зачастую очень неловко говорить. Воспитательница слушала и кивала головой.

— Ах, значит так? Таковы дела?

Когда мы опять вернулись к той последней капле, переполнившей чашу — то есть к тому, как Веста полу­чила отказ, она вдруг вскочила:

— Девочки, не надо, Из-за меня не надо. Напрасно вы это. Не стоит этого. Я все обдумала — освободите меня от обязанностей старосты. Выберите новую. Именно сегодня, сейчас выберите, Кадри или Лики, все равно кого. Я не буду больше. Не могу. Не стоит больше об этом говорить, Давайте, сразу выберем.

— Ну что ты городишь? — сердито и в то же время участливо сказала Лики.

— Я говорю серьезно. Кроме того, я больна и... Об этом уже был разговор. Вы сами хотели. Теперь я, со своей стороны, прошу — выберите нового. Нет смысла откладывать это дело. Кадри все равно заместитель и Лики.

— Пусть будет Кадри, — сорвалось у Тинки, и тут же Мелита торопливо перебила:

— Нет, лучше уж Лики!

— Постойте!

— Что вы выдумали? Во всяком случае, я не со­гласна. И Лики тоже (уголком глаза я успела заметить, что Лики кивнула). — У Лики и без того тысяча дел. А обо мне и речи быть не может. Я не справлюсь. Вы же сами знаете, что Веста — самый подходящий ста­роста группы. А если ты больна, — обратилась я к Весте, — то сходи к врачу и полечись. На это время каждая из нас согласится тебя заменить! Не разыгры­вай из себя жертву. Все равно тебя никто не отпустит. Теперь, когда у нас в группе все идет на лад, когда мы добились единодушия и прочее, и когда клавиши пиа­нино появились на горизонте, теперь ты хочешь уйти! Не пройдет. И вообще, за кого ты нас принимаешь? Кто за то, чтобы Веста осталась старостой группы? Подни­мите руки!

Раньше всех поднялись руки Сассь и Марью и пос­ледней — рука Мелиты. Но промежуток был очень ко­ротким. Во всяком случае, все подняли руки, включая воспитательницу.

Воспитательница не разрешила нам бежать за Вестой в спальню. Это нужно понять. Когда расплачется и убе­жит такой человек, как Веста, да еще при таких обстоя­тельствах, то уж, конечно, для этого должна быть при­чина...

Но собрание группы на этом еще не закончилось. Воспитательница подсказала нам ужасно интересную идею. Почему бы нам не выступить с нашими заботами открыто? Например, по комсомольской линии передать это дело в товарищеский суд. Скажем, так: требования современной девушки к своим одноклассникам или что-нибудь в этом роде.

Эта мысль сразу захватила нас. Конечно. Так и сде­лаем. Попросили воспитательницу разъяснить, как это делается. Задумали как-нибудь сходить в настоящий суд, познакомиться с судопроизводством.

В качестве обвиняемых перед судом предстанут два представителя противной стороны — Ааду и Энту.

В судьи больше всего годится Лики. О прокуроре при­шлось немного поспорить. Из трех кандидатов (Анне, Веста и я) двое последних отказались. Хотя один, т. е. я, с удовольствием согласилась бы. Думаю, мне было бы очень интересно хоть один раз во всеуслышание разъяснить мальчикам, в каком они долгу перед нами, одноклассницами и друзьями. Но в самом деле, пожа­луй, лучше будет это сделать Анне. Обвинительную речь так или иначе будем сочинять все вместе, и я могу внести в нее некоторые пункты. Главными свидетелями будем мы с Вестой. Потому что мы ведь наиболее потер­певшие.

Кого назначить защитниками? По характеру больше всего подошла бы Марелле. Но по другим качествам она все-таки не годится. Воспитательница посоветовала нам предложить обвиняемым самим выбрать защитни­ков. Как в настоящем суде. Оно и лучше. Какая же де­вочка захочет их защищать? И в заседатели решили пригласить мальчиков, чтобы не нарушить возмож­ности вынесения беспристрастного приговора. Пусть уж будет даже 2:1 в пользу мальчиков,

Уже вчера вечером мы записали важнейшие пункты обвинительной речи. На этот раз мы должны победить! Должны заставить их призадуматься о вещах, о кото­рых они не задумывались, по-видимому, до сих пор.

Кстати, сегодня днем произошло еще кое-что, давшее нам дополнительные козыри. Дело в том, что у нас и вообще во всем мире всеобщее восхищение вызвал ге­роический подвиг четырех советских юношей, 49 дней дрейфовавших в море, юношей, которые до этого ничем выдающимся не отличались, а теперь, когда жизнь потребовала, вдруг оказались такими героями. Мы, де­вочки, все без исключения восхищались ими.

Прямая почему-то именно мне поручила рассказать о них на уроке классного руководителя. Я говорила об этом, как чувствовала. Я не умею говорить так, словно все слова берутся из моего собственного маленького кармана. Для меня великое — это по-настоящему ве­ликое, и я с восхищением смотрю снизу вверх на тех, кто способен на великие дела, потому что сама я могу сделать так мало. Наверно, все это получилось у меня очень наивно. Я заметила на левом крыле усмешки и презрительные гримасы. Видела, как Ааду, наклонясь к Энту, что-то долго шептал ему на ухо. Едва я закон­чила свой рассказ, как слово взял Энту:

— Доклад был очень содержателен и обширен. Только одно мне не ясно. А именно — где же тут вели­кий героизм? Я лично во всем этом вижу один опреде­ленный факт. Человек, попавший в тяжелое положение, ну, в данном случае ему угрожала смертельная опас­ность, изо всех сил старается спасти свою жизнь. Ведь, как мы учили и знаем, это просто естественный инс­тинкт всякого живого существа. Его называют инстинк­том самосохранения. И он проявляется как у людей, так и у животных. Почему же вдруг этот врожденный инстинкт мы стали считать героизмом?

Делает ли в данном случае героем тот факт, что чело­век в безвыходном положении грыз брючный ремень и уплел свой баян?

Ох, как остроумно! Мальчишки, конечно, смеялись очень самоуверенно и победоносно. Было невозможно не нарушить обет молчания, тем более, что из-за наших планов он был излишним. Я с разбегу бросилась с голо­вой прямо в этот коварный, притворно-хладнокровный оборонительный вал, который мальчишки поставили перед собой. Я атаковала, как умела:

—...И, наконец, Энрико Адамсон сам сказал о самом главном. Каждый человек, попав в беду, старается выжить сам. Вот именно с а м. В том-то и разница. Вы знаете, что эти ребята делали эти 49 дней. Сделали они хоть шаг, который показал бы, что каждый из них сле­довал естественному инстинкту и пытался спасти только свою жизнь? Почему они в первый же день пересчитали картошку и разделили поровну, на равные части? И почему они сохранили это равенство до конца? И в те дни, когда начала угасать надежда и до смерти было рукой подать. Ни один из них не струсил, ни одного из них естественный инстинкт не заставил пытаться сохранить свою жизнь за счет жизни другого человека. Я уверена, что кое-кто из молодых людей, окажись он в таком положении, употребил бы свой ре­мень совсем для других целей. Может быть, от страха и безнадежности он дрожащими руками затянул бы его вокруг собственной шеи, а может быть, тот, кто силь­нее, воспользовался бы своим правом сильного и столк­нул остальных за борт, чтобы иметь побольше того, что удерживает душу в теле. Это было не так уж невоз­можно. О таком мы и в литературе читали. И у меня, например, был когда-то одноклассник, который просто так, для развлечения, столкнул более слабого с крутой горы, где уж тут говорить о подобном случае.

Когда я все это высказала, а потом ясно увидела, как у Энту сначала побелел кончик носа, а затем посте­пенно все лицо, мне вдруг стало жаль его. Стало стыдно за себя. Хотелось взять свои слова обратно, но было уже поздно. Сейчас я могу утешиться только тем, что никто другой не понял моего намека и никому другому я этого никогда не говорила и не собиралась говорить. Но честное слово, эти постоянные издевки надо всем, что хоть немножко лучше и прекраснее, высмеивание того, к чему каждый из нас должен стремиться, — не могут не выводить из себя. При этом у меня бывает такое чувство, что они сами не верят в то, о чем или вернее как говорят. Не может же быть, что молодежь одной и той же страны, члены Коммунистического Союза Молодежи могли бы иметь такие разные идеалы и настолько по-разному воспринимать хотя бы это со­бытие. Пришлось бы им самим вот так дрейфовать в море, не знаю, что бы они тогда об этом сказали.

Ничего не поделаешь, надо все-таки ясно знать, что допустимо, а что не допустимо. Я-то очень многого жду от предстоящего суда. Пусть там в самом деле все вы­говорятся, выскажут, что на сердце, что человек ду­мает обо всем этом. Анне готовится необыкновенно ста­рательно. Мы все доставляем ей всякий «фактический материал», как говорится.

Вот и состоялся этот знаменитый и долгожданный суд. Очень торжественным и значительным был мо­мент, когда судебный служащий (классный организа­тор из восьмого — у него оказался самый внушитель­ный голос) объявил:

— Встать. Суд идет.

Дверь отворилась, и состав суда во главе с Лики про­шествовал на свои места с подобающим достоинством и выражением лиц. В это время в переполненном зале все стояли (включая учителей, воспитателей и дирек­тора), и было впечатление самого настоящего суда.

Суд уселся за столом в таком порядке: Лики, как председатель, в середине, слева от нее — народный засе­датель Тийт из нашего класса и справа — Рейн из де­вятого, В конце стола сидел секретарь суда. Анне в ка­честве прокурора и Андрес — защитника — сидели от­дельно, за маленькими столами. Обвиняемые — Энрико и Ааду — на скамейке по одну сторону и мы — свиде­тели — по другую, как раз между судейским столом и публикой.

Судья огласила состав суда, совершила остальные положенные церемонии и прочла обвинение:

— Энрико Яанович Адамсон обвиняется в недостой­ном поведении, несовместимым с моральным обликом комсомольца. Во-первых, он принудил ученицу седь­мого класса Мелиту Вольдемаровну Кряэс к соверше­нию недопустимого поступка, заставив ее выкрасть чужую тетрадь; во-вторых, он подло использовал лич­ную тайну: сам прочел дневник и дал прочесть другим. В-третьих, он, как и все его единомышленники, кото­рых он в данном случае воплощает и представляет, об­виняется в том, что он употребляет недопустимые и некультурные выражения, позволяет себе двусмыслен­ности и ведет себя недостойно.

Ааду Аадувич Адомяги обвиняется, как соучастник вышеуказанных преступлений, в некультурном пове­дении и выражениях, к чему добавляется еще и самое грубое оскорбление, нанесенное им девушке, Весте Эльмаровне Паю...

Конечно, я не могу переписать весь судебный прото­кол, потому что он занял две тетради и суду пришлось во время чтения назначить заместителя совершенно выдохшемуся секретарю. Кроме того, большая часть этого протокола у меня имеется, потому что в боль­шинстве случаев обвинительные речи и выступления составляла я. Но о суде и обо всем том, что произошло в этот день, я постараюсь написать подробно.

Ой, до чего же все мы, девочки, волновались. Быть уверенными в своей правоте — это одно, но доказать это другим, в особенности мальчикам — это же совсем другое.

В защитники они выбрали Андреса. Самого умного мальчика и к тому же партнера и друга Анне. Верно, и тут у них был свой расчет.

Я дала свои показания очень обстоятельно. Весте, ко­нечно, было труднее. Мотив был, так сказать, деликат­нее, как заметил Андрес. Но зато это был единствен­ный случай, когда оказалась кстати Вестина манера безличной речи. Она придала ее показаниям делови­тость и нейтральность.

Но зато Анне произнесла свою речь с таким пылом и страстью, что, по моим понятиям, — и девочки тоже так считали — мальчишки были повержены в прах и должны были тут же не только попросить у нас про­щения, но и встать при этом на колени.

Девочки вставали одна за другой и говорили о том, как мальчишки нарушали самые элементарные нормы поведения или же глубоко оскорбляли или унижали своих одноклассниц.

Племянница директора — Маарика из восьмого класса — рассказала, что когда она шла однажды с Ааду по улице и они встретили ее родственника, то она поздоровалась, а Ааду тем временем стоял рядом, пре­спокойно засунув руки в карманы, нахально смотрел на постороннего человека и даже не подумал его при­ветствовать, как этого требует вежливость. На это со скамьи подсудимых послышалась реплика Ааду:

— Что? Уж не собираетесь ли вы сделать из нас цир­качей?

Анне же в свою очередь все время загибала пальцы, выкладывая свои «во-первых, во-вторых, в-третьих». Все десять пальцев были уже использованы. В самом деле, трудно сказать, что Анне больше подходит — быть прокурором или артисткой.

Но хотя речь Анне несколько раз прерывалась бур­ными аплодисментами, все же мальчишки и не думали падать на колени. Они даже не опустили голов. Скорее, наоборот. Когда Андрес вышел на трибуну и огляделся по сторонам, у него был вид человека, уверенного в своей правоте и имеющего, что сказать.

О, до чего же трогательно благородными выглядели в его речи школьники второй половины нашего столе­тия! В особенности же воспитанники нашей школы-ин­терната. С какой иронией он произнес:

— По-вашему, милые девушки, выходит, что ни одну вещь нельзя назвать ее подлинным именем. Конечно, в вашем присутствии нельзя, например, сказать, что вонь — это вонь, а надо говорить: испорченный аромат. Вам подошел бы, пожалуй, стиль времени папы Крейцвальда. Если кто-нибудь голый, то об этом надо сказать вежливо: босиком по самую шею. Не так ли?

Даже по самому мерзкому пункту — отказу Ааду танцевать с Вестой — Андрес, один из величайших мудрецов и златоустов школы, нашел смягчающие об­стоятельства:

— Далее. Если мы проанализируем предысторию са­мого тяжелого обвинения, то найдем немало смягчаю­щих обстоятельств. Мы знаем, что последнее время Ааду всегда танцует с Валентиной. Они подходящая пара. Оба хорошо танцуют и так далее. Мы не станем здесь анализировать причины их контакта, скажем лишь обычное: они хорошие друзья.

И вдруг неизвестно почему, девочка начинает кап­ризничать. Если Ааду весь вечер приглашал только ее, если он делал это на всех вечерах в течение последних двух четвертей, то, естественно, он ждет ответного при­глашения на дамский вальс, не так ли?

Но, как мы знаем, девушка не делает этого. Она кап­ризничает. Она ветрена и капризна. Ее не интере­суют чувства другого человека. Она хочет продемонст­рировать свою власть. Вообразив себя неотразимой красавицей, она считает, что может себе все позволить, как это вообще принято у девочек. Они любят время от времени дать почувствовать свое девичье превосход­ство и власть. Так случилось и с данной девушкой: она умышленно обижает своего постоянного партнера и друга и, против ожиданий, как я уже сказал, даже про­тив неписанных правил вежливости, приглашает тан­цевать другого мальчика.

Скажите сами, разве это красивый поступок? Можем ли мы за ним разглядеть прославленную чуткую де­вичью душу, чувство такта, честность и так далее и тому подобное. (Весь этот перечень сопровождался слегка иронической улыбкой.)

Я заметила, что, слушая речь Андреса, Анне что-то быстро записывала в свой блокнот. А тем временем Андрес продолжал свою блестящую речь.

— При таких обстоятельствах, — продолжал он по­сле короткой многозначительной паузы, — можем ли мы так уж обижаться, так расстраиваться по поводу того, что мой подзащитный Ааду Аадомяги, который, как нам известно, ждал одну девушку, самую краси­вую и самую для него подходящую — (ой ты, лиса-лисичка!) — увидя другую, совершенно импульсивно, от уязвленного самолюбия и огорчения рассердился на всех девочек вообще. В том числе и на ту, которая случайно оказалась около него. Таким образом, он до­пустил этот необдуманный поступок — отказался тан­цевать с нею. Повторяю, я не оправдываю этот посту­пок, не считаю его хорошим, как, впрочем, не считает и сам обвиняемый, но мы просим учесть смягчаю­щие обстоятельства...

При этих словах Андреса Ааду, широко улыбаясь, оглядел зал, словно вождь и знаменосец победоносного войска.

О, оскорбленная гордость и попранное достоинство!

Но Анне не так-то легко поставить в тупик. Когда настал ее черед, она начала сдержанно, но с явным вол­нением.

— Нам только что представилась приятная возмож­ность прослушать талантливо составленную защитную речь. Похоже, что на многих она произвела глубокое впечатление. Прежде чем вынести окончательное ре­шение, позвольте мне, со своей стороны, высказать не­которые мысли.

Прежде всего, небольшое возражение по поводу об­щей позиции защитника, из которой следует, что вполне естественно дать приглашающему отказ, раз он слу­чайно оказался не тем, кого ожидали и хотели видеть. Разрешите мне от имени девочек, которые, согласно обычаю, чаще выступают в роли приглашаемых, а не приглашающих, — разрешите мне, как одной из них, сказать следующее: если бы и мы следовали подобному «импульсу» и стали отправлять мальчиков обратно, то вы, дорогие соученики, совершенно растерялись бы. Тогда, может быть, вы постигли бы, что и вежли­вость имеет свою ценность. — (Тут я заметила, как у Андреса порозовели уши.) — Кроме того, разрешите обратить ваше внимание еще на одну вещь, поразив­шую меня в речи защитника: у нас тут не какое-либо подразделение ЗАГСа, где ведется регистрация пар и всякие отступления противозаконны. Пока еще все мы просто обыкновенные соученики и между нами должны быть хорошие отношения.

И далее. Если одна из девочек действительно нане­сла своему обычному партнеру такую бесчеловечную обиду, должен ли он мстить за нее другой девочке? Уважаемый суд и все присутствующие в зале, я прошу вас вдуматься в смысл такой морали! Надеюсь, что нет необходимости останавливаться на этом подробнее.

Но что важнее всего: если этого юношу, в данном случае, обвиняемого, так жестоко оскорбили, если кра­сивая и капризная девушка нанесла его несчастному сердцу такую рану, почему же он остался прохлаж­даться в зале? Не было ли для разбитого сердца и по­пранного достоинства естественнее удалиться из зала, тем более, что он все равно не собирался больше ни с кем танцевать.

Надеюсь, что справедливый суд увидит, что здесь нет ни одного смягчающего обстоятельства. Дело некра­сивое, абсолютно некрасивое. Тем более некрасивое, что оскорбили девушку очень честную и заслуживающую всяческого уважения. Кроме того, это девушка, с ко­торой обвиняемый еще в прошлом году танцевал больше всех и которая была для него, как определил в своей речи защитник, хорошим другом.

Аплодисменты в зале. Судья нарушает законы бес­пристрастности и тоже аплодирует! Анне поднимает руку. Зал затихает.

— Но это лишь одна сторона дела. В интересах истины прошу выслушать третьего участника — Ва­лентину Петровну Клейн. Быть может, у этой каприз­ной и своенравной девушки, как здесь охарактеризовал ее защитник, есть что сказать в оправдание своего «бессердечного» поступка. Прошу.

Анне обращается к суду с видом профессионального судейского деятеля.

Кыпс-кыпс — по залу, где царит настороженная ти­шина, проходит Тинка и останавливается перед судей­ским столом. Ничего удивительного, что такая краси­вая девушка заставляет биться сердце даже у маль­чишки типа Ааду. Чуть вызывающее выражение лица сейчас очень идет Тинке. После того, как она ответила на обычные вопросы, судья спрашивает о самом глав­ном:

— Свидетельница, Валентина Петровна Клейн, ком­сомолка! — (Мне ужасно нравится, как Анне особо под­черкивает последнее обстоятельство. В одних случаях она хочет как бы повысить ценность свидетеля и его показаний, в других — особо подчеркнуть недопусти­мость поступка обвиняемого.) — Что вы можете рас­сказать по данному делу? Прошу говорить всю правду, все, что знаете.

— К сожалению, всю правду, слово в слово, я не могу рассказать. Но я прошу уважаемый суд и всех присутствующих поверить моему комсомольскому че­стному слову, если я заверяю, что Ааду, т. е. обвиняе­мый, сказал мне во время нашего последнего танца нечто настолько чудовищное, что после этого я ни при каких условиях не могла пригласить его танцевать, Я не могу здесь повторить, что именно он мне сказал, но чтобы вы поверили мне, я утверждаю, что больше никогда, ни в каком случае не стану с ним танцевать, будь решение сегодняшнего суда каким угодно. Он этого не стоит. Он не стоит того, чтобы хоть одна ува­жающая себя девочка стала танцевать с ним или во­обще иметь дело.

Ого! Наверно, эти слова ей подсказала Анне, но факты и тон, конечно, же, ее собственные. Красивая, гордая девушка, знающая себе цену, подняв голову, стояла перед судом и обвиняла и наказывала винов­ника. Это производило большое впечатление.

Я видела, что даже Ааду, первый раз за весь этот день, беспокойно опустил глаза, словно искал что-то на полу, у своих ног. В свою очередь Андрес следил за Ааду с выражением, явно показывающим, что этот ин­цидент (так, кажется, это называют) был для него на­столько же новостью, как и для всех нас. Но хотя Андрес был вынужден несколько отступить на одном фронте, тем упорнее он стал обороняться на другом.

— Поскольку мы собрались на открытое судебное заседание, разрешите мне заметить, что одних намеков и слов, пусть даже подтвержденных каким угодно  ч е с т н ы м  словом, все-таки недостаточно. Апелляция к чувствам — это хитрое дело и главное оружие девочек, но нам нужны факты. Иначе все судопроизводство те­ряет смысл.

Вот уже в течение часа нас тут характеризуют как грубых, неотесанных, жестоких, глупых и т. д. Но, ис­ключая один чрезвычайный случай, все это только слова. Факты, факты, больше фактов, дорогие соуче­ницы!

Если разрешите, я, со своей стороны, приведу неко­торые. Это факты, свидетелями которых могут быть все ученики десятого класса. Одна девушка, заявившая, что ее подло оскорбили, задели ее лучшие чувства тем, что прочли какие-то там поэтические измышления, а именно Кадри Юловна Ялакас, сама показала, что она ничуть не какой-то там высший особый класс, как по­лагает о себе в своих «островах мечты». Совсем недавно она открыто во всеуслышание набросилась на своего соученика, ныне моего подзащитного, назвав его про­сто отвратительным типом, а другому сказала слово в слово следующее: «Чего ты скалишься!» — (Здесь я кажется громко охнула.) — Уважаемые судьи и все здесь присутствующие, разрешите спросить, считаете ли вы, что это культурные выражения? Как вы думаете? К лицу ли они нежной, воспитанной, тактич­ной девушке, к тому же комсомолке? В то же время эта самая девушка пишет в своем дневнике, или как там эта штука называется, такую элегию, из которой можно заключить, что она относит себя к числу избран­ных... Я предложил бы весь этот плод вдохновения, наделавший столько неприятностей, прочесть вслух в этом зале суда, чем будут разрешены многие недоразу­мения, возникшие в результате процитированных изре­чений из этого произведения.

О небо! Этого еще не хватало! На моем лице, на­верно, отразилось все мое отчаяние и страх, потому что Лики воспользовалась своим служебным правом и от­казалась приобщить к делу мои «поэтические измыш­ления», поскольку обсуждался вопрос именно о недо­пустимом разглашении содержания моих заметок.

— Хорошо. Раз нет, так нет. Из этого вы можете заключить, насколько хитры девочки и какими сред­ствами они защищаются, — иронически заметил Андрес, что было встречено дружным шумом в зале, и Лики пришлось восстановить порядок, настойчиво по­звонив в колокольчик.

— Однако я должен еще раз вернуться к этой самой поэзии. Мне запомнилось нечто в таком роде: сияющие письмена звезд нам понятны уже с рожденья! Хорошо. Если какие-то там высшие звездные письмена ясны ей еще с рождения, то я, простодушный девятиклассник, спрашиваю ее, почему же она теперь, через семнадцать лет, не пользуется этими знаниями? Почему она — я снова цитирую ее собственные слова, бросается теперь выражениями, похожими на камни, чтобы поразить сердца?!

Должен сказать, что меня серьезно удивляет отказ судьи приобщить к делу эти «сияющие звездные пись­мена». Наш спор носит принципиальный характер и по­скольку именно в этой поэзии записаны одни принципы, а жизнь показывает несколько другие, то в интересах истины необходимо их сопоставить. Мне запомнились лишь некоторые случайные строки, но и этого доста­точно, чтобы сделать вывод. Есть общее впечатление. Если желаете, я могу тут же поделиться этим общим впечатлением — (я-то уж совсем не желаю!). — Я рис­кую снова вызвать возмущение и гнев девочек да и других присутствующих в этом зале, если, со своей сто­роны, приведу здесь одно сравнение. Когда читаешь эту элегию, то улавливаешь в ней примерно такую мысль (еще раз прошу извинить неделикатность выраже­ния) — «Мир — это море дерьма, а я в нем как цветок!»

Андрес с удовлетворением оглядывает смеющийся зал.

— Если бы я не знал, что в данном случае мы имеем дело с современной девушкой, ученицей школы-интер­ната в двадцатом веке, с настоящей комсомолкой, то счел бы всю эту историю бредом какой-то барышни ушедших времен. И не поэтому ли автор так стыдится обнародования плодов своего вдохновения, не поэтому ли...

Так теперь, значит, я сижу здесь на скамье подсуди­мых, у позорного столба. Я невольно подняла руку к лицу, словно защищаясь. Но какая уж это защита. Другие были настороже. Еще как. Какое-то время я ни­чего не слышала. Пришла в себя только, когда настала очередь выступать Анне. Вернее, когда она захватила эту очередь.

— Меня удивляют приемы защитника. Вместо того, чтобы исполнять свои прямые обязанности, т. е. защи­щать обвиняемых, он обвиняет обвинителя. Ловко обходя при этом основной факт, что всякое разглашение чужой тайны — подлость! Как следует из слов защит­ника, он и сам принимал в этом участие, иначе откуда же у него эти цитаты! Удивительнее всего в данном случае то обстоятельство, что он не понял прочитан­ного или, может быть, просто не дочитал до конца. — (Восклицание Андреса: «Нет, не дочитал!».) — Но оста­вим это. Если защитник хочет провести дискуссию на литературную тему — (Похоже, что Анне на этот раз действительно пригодилось изучение иностранных слов.) — и если автор данного произведения согласен, то мы можем в ближайшем будущем устроить литера­турный суд или обсуждение этой работы. Во всяком случае, к данному судебному разбирательству эта тема не имеет по существу никакого отношения.

Далее. Не говоря уже о тех абсурдных намеках, ко­торые затрагивают Кадри Ялакас как комсомолку и которые тем более низки, что сам защитник верит в них столь же мало как я или любой из нас — не говоря уже об этом, я вынуждена отклонить обвинение, в под­тверждение которого он намерен, в случае необходи­мости, представить целый класс свидетелей.

Я серьезно удивляюсь, как защитник вообще осме­лился обратить внимание сегодняшнего суда на эти со­бытия. Разве он не боится таким образом окончательно скомпрометировать своих подзащитных?

Анне вызывает свидетелей из нашего класса. Оба события предстают перед присутствующими примерно такими, какими они были на самом деле.

— Так, теперь вы сами слышали. Что же удивитель­ного, что в таком случае даже самый тактичный чело­век может потерять самообладание. Скажите, почему ни одна из девочек никогда не слышала от Кадри ни одного некрасивого выражения или злого слова? Не следует ли сделать из этого вывод, что нашим дорогим соученикам, особенно десятиклассникам, приходится иногда отвечать на их же языке. По-видимому, на единственном доступном их пониманию языке, кото­рый они в состоянии усвоить...

Ох, дальше Анне говорила что-то о моих отноше­ниях с малышами и вообще в пылу спора принялась так хвалить меня, что это становилось для меня таким же мучительным, как «разоблачения» Андреса.

А в общем-то, история такова, что, если бы мачеха согласилась, я насовсем подарила бы Анне свое розовое платье!

— Что же касается так называемого фактического материала, то у нас его совсем не мало. — Тут Анне взяла лист бумаги, на котором были записаны статис­тические данные, собранные нами за несколько дней. — Вы только послушайте: Андрес Ояссон только в тече­ние понедельника 23 раза сказал «черт», два раза «ка­тись подальше» и, кроме того, такие выражения, как «давай испаряйся», «не заливай» и т. д. Собрала и за­писала Анне Ундла. За прошлую неделю у нас накопи­лось множество подобных и еще более неприятных наблюдений, касающихся нашего класса, тем временем как девочки из десятого сделали это по своему классу. Там картина еще хуже.

Далее приводились действительно ужасающие дан­ные относительно словарного запаса наших поп-маль­чиков.

— Разумеется, здесь упомянуто далеко не обо всем. В особенности, о словах и словечках, не выдерживаю­щих печати. А также не упомянуты различные анек­доты и двусмысленные шутки, которыми отличается мужская половина того же десятого класса.

Наша надежда, что Андрес, наконец, признает себя побежденным, оказалась, конечно, преждевременной.

— Как вы слышали, прокурор привел в своей речи целый лексикон школьного жаргона. По правде говоря, это совсем не открытие. Это было даже в газетах. И, что главное, этот словарный запас популярен не только среди мальчиков. К сожалению, мне не при­шло в голову заняться такой же статистикой по отно­шению к девочкам. Но эту ошибку можно поправить в будущем. Во всяком случае, я не верю, что разница будет особенно большой. Возможно, что не совпадают любимые словечки, но частота употребления несом­ненно совпадает.

Например, я лично, и, думаю, все присутствующие, слышали, как из уст самого прокурора, так и всех других девочек чуть не в каждом предложении такие выражения: «О господи!», «О боже!» и т. д. Ведь здесь, на комсомольском товарищеском суде, наверно, никто не станет утверждать, что упоминание черта больший грех, чем злоупотребление именем бога?