Мелита поспешила заахать, закашлять и стала тяжело дышать. Такими приемами нашу Сиймсон, конечно, не разжалобишь. Словно не замечая ее, воспитательница оглядела комнату. Я, было, подумала, что она ищет, не спрятали ли мы здесь еще одного мальчишку. Когда же она вдруг заорала: «Как у вас картина висит?!» — то Веста и Роози разом вскочили и стали поправлять эту злополучную картину, которая, по-моему, и так висела совершенно ровно. Затем воспитательница придралась к кончику кушака, торчавшему из дверцы шкафа, и распахнула шкаф. Было ясно, что хорошего ждать не приходится. Роози быстренько подняла с ковра ни­точку, а я схватила вазу с сосновыми ветками, чтобы сменить в ней воду, хотя дежурная сделала это еще утром. Когда я тихонько за спиной воспитательницы ставила вазу на столик, послышалось уже совсем гроз­ное:

— В комнате у вас неряшливо, не прибрано, а вы преспокойно приглашаете в гости мальчиков!

— Кто же их приглашал? — попыталась протесто­вать Веста.

Воспитательница иронически спросила:

— Который год ты, собственно, учишься в нашей школе? С начала, не так ли? Значит, уже четыре года. И за это время еще не усвоила школьные порядки? Удивительно! Просто удивительно. Скажи-ка мне, разрешено ли мальчикам без приглашения и без соот­ветствующей необходимости и разрешения заходить в спальню девочек. Отвечай!

Не реагируя на замешательство Весты, воспитатель­ница подошла к стене, чтобы проверить разболтавшийся выключатель, и стала им энергично щелкать.

— Так я и думала. Выключатель у вас совершенно испорчен, А это опасно. Вы, конечно, не догадались позвать мальчиков, чтобы починить его. А чтобы до­ставить девочкам в спальню кашу — тут-то уж вам совершенно необходимы специалисты — мальчики!

— Зачем же на  н а с  сердиться, ведь не мы едим эту кашу, — пыталась защищаться и восстановить правду Веста.

— А на кого же тогда? Прежде всего как раз на тебя. Именно на тебя. Для чего же тогда староста? Ты была в комнате. Разве ты не могла сразу сказать ему, что следует?

— Ну, разве такие послушаются, — хмуро ответила Веста.

— Ах вот что! Значит, тебя не слушаются? Выходит, что ты не на месте.

Слепому и глухому должно быть понятно, как глу­боко это задело Весту.

— Назначайте на мое место другого старосту. Ну, хоть Мелиту. Раз уж ее перевели в нашу группу, пусть она за все и отвечает. Другие все равно ведь не могут отвечать за нее. Кому такая здесь нужна, — голос Весты звучал теперь совсем сердито и зло.

— Молчать! — загремела воспитательница так громко, что Мелита, которая совершенно спокойно при­нялась было за еду, от страха разбрызгала молоко и кашу.

— Посмотрите только! — воспитательница покачала головой. — Тебе еще слюнявчик требуется, а ты уже охотишься за кавалерами. Тоже мне, «таланты и по­клонники»!

Счищая с одеяла кашу, Мелита попыталась оправ­даться:

— Разве я виновата? Ведь я не приказывала ему при­ходить. Он сам пришел.

— Ах вот как. Значит, к тебе в спальню мальчики могут заходить в любое время! Я надеюсь, что ты не глупа и сама понимаешь, какое это производит впечат­ление.

Воспитательница ушла, а все мы были просто удру­чены. И в свою очередь набросились на Мелиту. Но она, по-видимому, не понимает, что здесь что-то не так. Еще спорит своим низким, скрипучим голосом и приво­дит такие доводы, что просто смешно слушать.

— Что вы раскудахтались надо мной. Тоже мне со­бытие! Мальчик зашел в спальню! В нашей группе мальчики бывали постоянно, на никто в обморок не падал и «караул» не кричал. Ну да, впрочем, понятно, для вас это такое небывалое чудо. Вам просто завидно, и потому вы раскричались на меня. — И чванливо до­бавила: — Ну что я могу поделать, если нравлюсь маль­чикам, и они постоянно бегают за мной. Кто вам мешает тоже нравиться им!

— Нет, идите все сюда, — обратилась Веста к де­вочкам, прибежавшим из соседних комнат на шум и стоявших в дверях. — Полюбуйтесь, какая красавица свалилась с неба в нашу группу! Уж не считаешь ли ты, что наша Тинка некрасивая девочка и что она, если захочет, не сможет заставить плясать под свою дудку любого мальчишку? Разве Лики не нравится всем мальчикам в нашей школе? И разве эти твои Энрико и Свен не подрались вчера вечером из-за Кадри? Но когда хоть одна девочка из нашей группы позволила себе вести себя с мальчишками так, как ты! Я тебе скажу — будь осторожна. Из-за т а к и х  вещей мы не желаем получать головомойку!

Даже Роози, молча возившаяся около своей тум­бочки, вдруг обернулась, медленно и тихо сказала:

— Ты, Мелита, попросила бы директора сразу пере­вести тебя в группу мальчиков.

Тут в разговор вмешалась уравновешенная Лики:

— Может, хватит? Во всей этой сегодняшней истории Мелита не так уж виновата. Ну, ребята зашли прове­дать. Проведали и ушли. Энту принес еду. Ведь Мелита же не приглашала его и, когда они приходили, вы тоже были в комнате — это факт. Почему же вы тогда мол­чали? А только когда воспитательница задала жару...

Позднее, когда почти все разошлись, и Мелита про­должала сердито обвинять нас в несправедливости, мне захотелось хоть немного утихомирить ее, и я сказала:

— Знаешь, Мелита, не стоит быть такой легковерной. Ведь мальчики не всегда такие, какими хотят ка­заться. Тот же Энрико. Я его давно знаю. Будь с ним осторожнее...

Мелита приподняла с подушки растрепанную голову:

— Можешь засолить своего Энрико, если тебе хо­чется. Он, знаешь ли, мне вовсе не нравится. Пресле­дует меня как тень.

Ну, вот, говори еще! Рассуждай на эту тему. А что это Веста сказала? Энту и Свен подрались из-за меня? Вот ужас! Могу себе представить, в чем там было дело. Только бы разговор об этом не возобновился! Но едва я успела об этом подумать, как Марелле спросила:

— Послушай, Веста, что ты там говорила насчет Энрико и Свена? Как это они дрались из-за Кадри?

О, до чего мне хотелось самой ответить ей:

— А тебе что за дело?

Но и Веста ответила примерно так же:

— Ах, почем я знаю. Антс сегодня за обедом говорил, что они вчера вечером сцепились из-за Кадри. Энту уже здорово навернул Свену, но тут появилась воспитательница. Антс не успел толком рассказать, Ааду был за соседним столом, услышал и сразу вмешался. Ведь мальчишки — не мы. Это у нас из-за всякого пустяка разговоров не оберешься.

Это верно, иногда людям лучше было бы поменьше болтать.

Теперь я вполне понимаю, почему девятый класс в таком восторге от своего классного руководителя, учи­тельницы Вайномяэ. Если бы все учителя были такими! Если бы каждый из них умел так преподавать свой предмет. Дело в том, что теперь она замещает нашу учительницу литературы.

И начала она свой урок совершенно необычно. Мы знали только, что наша учительница эстонского языка отсутствует, и нас, конечно, ничуть не интересовало, что будет с этим уроком. Перед тем, как войти учителю в класс, стоял невероятный шум, потому что Рейн и Энту демонстрировали у доски какой-то новый танец, очень напоминавший вольную борьбу.

Посреди этого сеанса открылась дверь, и учительница Вайномяэ вошла в класс. Мальчики, правда, тотчас отскочили друг от друга, но оба они были такие растре­панные и так дико выглядели, что в классе поднялся хохот. Смех и шум прекратились не сразу.

Учительница Вайномяэ погасила мелькнувшую на лице улыбку и ждала, чтобы наступила тишина. А по­том начала просто и серьезно.

— Ученики, — и повторила с легким, многозначи­тельным ударением, — ученики десятого класса. Нам предстоит переключиться на новое настроение. Сегодня мы открываем одну из самых трагических страниц эстонской литературы. Это жизнь и творчество Юхана Лийва. Погасите, пожалуйста, свет.

Веста удивленно встала и выполнила указание. На мгновение класс погрузился в сиреневый сумрак. Затем обозначились окна, а за ними неслышно, беззвучно и легко кружились снежинки.

В этой настороженной тишине зазвучал низкий, глу­бокий и выразительный голос, переходивший време­нами в шепот:

Падает снежок

тихо, тихо

Стелется пушок

тихо, тихо...

Я и сейчас уверена, что в эту минуту в нашем классе не возникло ни одной строптивой мысли. Мы подсозна­тельно прониклись необычайным, неповторимым оча­рованием этого утра.

Многие из нас знают это стихотворение с детских лет, но до сих пор оно было для нас просто рядом зау­ченных на память слов с однообразным, однословным припевом. Теперь это слово, завершавшее каждую фразу, несло в себе новый смысл и вмещало так много и не повторялось по существу ни разу.

За окнами шел снег... Снег и снег...

В этом стихотворении сочетались музыка и мечта человека, слившегося с природой и прислушивающегося к самому заветному. Мечта, проще и человечнее кото­рой не может быть.

— Одно декабрьское утро в тысяча девятьсот три­надцатом году началось, как и сегодня, снегопадом. В жизни Юхана Лийва это было последнее утро. Пос­ледний в его жизни снег. Последние удары сердца. Пер­вого декабря тринадцатого года наконец пришло успо­коение. Успокоение для человека, вконец изнуренного физически и духовно.

Что тревожит грудь?

Тише, тише!

Успокойся, сердце,

Тише, тише...

На мгновение воцарилось молчание.

— Зажгите, пожалуйста, свет. Спасибо. Посмотрите на этот портрет, — учительница раскрывает книгу на той странице, где помещен портрет еще молодого Лийва, и показывает нам... — Видите — простое, привлекательное молодое лицо. Не правда ли, эти глаза можно живо представить себе и в ту минуту, когда Лийв, уче­ник Кодавереской приходской школы, вместе с това­рищами шел к пастору, чтобы протестовать против увольнения свободомыслящего учителя.

Я слушаю и восхищаюсь учительницей Вайномяэ. Ах, вот она какая! Высокая, немного сутулая, волосы с проседью и совсем некрасивая, но голос такой чудес­ный и слова звучат как песня.

Рассказ о биографии поэта переплетается со стихами и стихи с биографическими данными.

Как мрачен ты, как задумчив,

Как пасмурен стал ты, лес!

Осенние, серые тучи

Глядят на тебя с небес.

Как сон, пролетело лето,

промчалось — простыл и след...

Кукушка откуковала,

Недавнего счастья нет...

Нужно ли к этим стихам добавлять какую-то био­графию или разъяснения? Разве это трагическое, выра­женное в одном образе и непрерывно сменяющееся на­строение не говорит о самом главном в самом поэте?

Я понимаю, почему учительница начала эту биогра­фию со дня смерти.

— Вы, школьники, часто оправдываетесь: я не смогла выучить уроки, была больна. Нередко причина — пустя­ковая головная боль. В таких случаях нередко остав­ляются не выученными и заданные стихи. Ваше изви­нение принимается. Никто не станет требовать, чтобы вы учили стихи, если вам нездоровится. Пусть даже это просто механическое повторение стиха с тем, чтобы заучить его наизусть. Но можете ли вы представить себе, какое напряжение требовалось от создателя этих стихов во время его болезни? Никто не принуждал его к этому. Оплата его труда была ничтожной. Более того, даже эту оплату он отказывался принимать, считая, что его труд не стоит и этого.

Так считал человек, годами писавший в страшном одиночестве и создавший при этом такие бесценные сокровища поэзии, как «Скучно. Глина. Поле голо...»

Я не только слышу эту давно знакомую и сейчас сов­сем новую песню — именно песню — но поразительно ясно вижу всю картину. С бесконечной нежностью всматриваюсь в такую простую и такую трогательную красоту моей родины.

И так картина за картиной, и никак не можешь на­смотреться!

С самой первой минуты это не был обычный школь­ный урок по программе, повторяющейся из года в год, это было как бы новое рождение старой легенды, кото­рая на мгновение ожила во всем своем извечном сиянии и искренности чувства.

Наверно, так рождались наши древние песни. Перед нами раскрывалась судьба человека, судьба одного из наших предков, во всей ее человеческой печали и же­стокости и во всем величии и красоте творчества. При­чем трагичность судьбы возвышает величие его твор­чества, а величие творчества углубляет трагичность его судьбы.

Это потрясающе!

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

Постигнет душой их силу...

Какая глубина печали! Песня песней человеческого бессилия! Как жестоко и как прекрасно. Хочется бро­ситься на землю и выплакать все страдания прош­лого...

Перед нами раскрывается не только эта трагическая судьба, но и судьба всего народа. Время и жизнь, о которых несчастный поэт сказал:

Черны потолки в нашем доме,

и время наше черно...

Когда учительница говорит об этом, на мгновение мы ощущаем, как давит этот потолок, гнетуще низкий, темный и тяжелый!

И слушая протест поэта, нельзя не подумать: почему он не родился позднее! Почему не живет в нашу эпоху. Вместе с нами! Может быть, и здоровье его можно было бы поправить. Несомненно даже. Во всяком случае, ему не пришлось бы сносить этих унижений. Существовать из милости на положении какого-то нищего. Постоянно страдать от оскорблений человеческого достоинства.

В то же время испытываешь искреннюю радость и благодарность к тем простым людям, которые так бес­корыстно и человечно помогали ему. Что у голодного, мятежного путника все-таки бывали дни, когда ему лас­ково открывали двери в теплый дом и приветливая хозяйка его, голодного, спрашивала: «Не желаешь хле­бушка горячего?» С ним делились пахучим, свежим хлебом, и участливые люди окружали измученного пут­ника человеческим теплом простого доброго сердца.

Опять ощущаешь мост между всеми хорошими людьми, теми, кто были, есть и придут в будущем. И звезды встают в темном небе. Светочи человеческого гения, ума и творчества.

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

постигнет душой их силу...

Я не слышала, как прозвенел звонок. Только когда в коридоре поднялся обычный на переменах шум, мы все словно очнулись.

И очнулись довольно своеобразно. Едва учительница Вайномяэ успела выйти из класса, как кто-то словно разорвал с треском волшебную завесу. Рейн зевнул и потянулся. Энту встал и направился к двери. Проходя мимо моей парты, он сказал:

— Жуткая мура, до чего же старуха в азарт вошла!

Если б Энту ударил меня, вряд ли я была бы более поражена. Резко повернувшись к нему, я почти крик­нула:

— Ты просто отвратительный тип!

Сказала и не стала ждать, что будет дальше. Вышла из класса. Марелле рассказывала потом, что на мое замечание Энту покраснел. Это, конечно, опять одно из «сновидений» Марелле — я этому никогда не поверю.

Знаю, что надо было сказать Энту что-нибудь более значительное, что-то серьезное, но где же я могла ус­петь обдумать свои слова! Во всяком случае, я доста­точно ясно выразила ему свое презрение.

Наконец-то начал работать сделанный мальчиками радиоузел. Передачи готовят все группы по очереди. Вчера был вечер передач первой группы. Руководи­тель — учительница Вайномяэ.

Мы все сидели по группам в ожидании «первой ла­сточки». Наш теперешний дом, вернее, наш уголок от­дыха выглядит таким милым и уютным. Мы собрались в кружке света, как бабочки вокруг огня. Разноцветный абажур, который смастерили мы сами, освещает каж­дый угол комнаты в свой цвет.

Теперь мне, бесспорно, ясно, что самый большой уют создается только своими руками. В этом одна из при­чин, почему богатый и красивый дом моей мачехи был для меня всегда чужим и далеким.

Теплый красноватый отблеск вспыхивает по време­нам на щеках Весты, когда она склоняется над ска­тертью, которую мы все вместе вышиваем в подарок воспитательнице к Женскому дню. На темных волосах Тинки поблескивает синий отсвет, когда она отрывается от своего альбома, куда наклеивает очередную звезду экрана, пытаясь поймать взгляд Анне. Анне сидит на самом свету и листает книгу, поминутно поглядывая на все еще молчащий репродуктор. У окна, в зеленова­том углу, Лики штопает носки Реэт.

На другом конце стола, в полумраке, гладит белье Роози. Из-за перегородки доносится плеск воды и то­ропливые голоса малышей. Каждый занят своим делом и в то же время все охвачены приятным волнением ожидания. Малыши уже отправились в спальню, откуда слышится приглушенный смех и возня. Мы мило­стиво оставили дверь открытой, чтобы и они могли по­слушать передачу.

В репродукторе что-то зашипело. Все подняли го­ловы. В спальне стало тихо. Возня прекратилась. Из умывалки, как призраки, появились чисто вымытые девочки в ночных рубашках.

Мы ясно услышали голос Урве:

«Внимание! Внимание! Говорит радиоузел Пукавереской школы-интерната. Предоставляем слово ответст­венному редактору передачи...»

Мы слушаем рассказ учительницы Вайномяэ о создании радиоузла, похвалу в адрес мальчиков из десятого класса. Несколько раз она называет имя Энту, инициа­тора создания радиоузла. Узнаем, какие возможности открывает перед нами наш радиоузел и т. д.

Затем следуют последние известия. Они открываются сигналами пионерского горна и начинаются так:

«Сегодня в полдень девятый класс через своего клас­сного руководителя внес директору предложение про­водить подготовительные уроки без дежурного воспи­тателя. Директор разрешил это девятому классу в ка­честве эксперимента в течение месяца. Если за это время успеваемость не понизится, он утвердит это по­ложение окончательно».

Ого! Вот тебе и девятый! Потому-то они и перегляды­вались в ожидании передачи и волновались больше других. И никому не проговорились ни единым словом. Ну, да ведь это же девятый! Они-то умеют держаться вместе и хранить тайны, если это надо. Этому их учить не приходится. С некоторой завистью мы поглядываем на Анне, Тинку и других девятиклассниц. А они, с тру­дом удерживая улыбки, пытаются сделать вид, словно ничего особенного не произошло, мол, были вещи и по­серьезнее!

Вообще послушать было о чем. Мы, например, уз­нали, что у девочки из первой группы потерялась пер­чатка — красная с серым. Нашедшего просят принести ее в группу или в канцелярию и заранее благодарят. Услышали, что Тийт Лехисте из пятого и Тийт Раун из девятого так оглушительно чавкали за обедом, что у сидящих напротив лопнули барабанные перепонки, а две маленькие девочки из-за соседнего стола в шоковом состоянии были отправлены к врачу и т. д. Передача последних известий была пестрой, разнообразной и ин­тересной.

«Мы открываем первую серию литературных передач «Современная литература» кратким обзором творчества Уно Лахта».

Интересно. Манера выступления Вирве не многим уступает манере Анне. По-видимому, учительница серьезно натренировала ее.

И тут начинаются серьезные дела. Как раз перед этим в комнату вошла воспитательница, прошла к двери в спальню, тихонько закрыла ее, а потом подсела к нам. Рукоделие Весты, которое она отложила, слушая передачу, торопливо спрятано.

После того, как Вирве закончила передачу стихотво­рением «Перед Марьиным днем», — у нас сразу под­нялся спор. Прежде всего, все содержание пришлось еще раз пересказать Марелле в самой простой, разго­ворной прозе. Как это ни странно, но в своих фанта­стических сновидениях она разбирается лучше, чем в печатном слове, в особенности же в стихах.

— Фу, как ужасно! — передернула Марелле пле­чами. — И зачем о таких вещах писать, да еще в сти­хах.

На этот раз и Тинка присоединилась к Марелле.

— Вот именно. Последнее стихотворение можно было бы и не читать. Испортило всю передачу. Ведь сначала было так весело и остроумно — и в заключение такая мерзость. Зачем?

— Ну, конечно, — усмехнулась Веста, — некоторые без конца готовы слушать о любви и прочих штучках-дрючках.

— А почему бы и не о любви? Разве запрещено? — спросила Тинка. — Все великие поэты писали о любви. Ох, подождите! — Словно вспомнив что-то приятное, она продолжала: — Анне, ты ведь знаешь наизусть самый красивый отрывок из той поэмы Пушкина о цы­ганах. Помнишь, ты как-то вечером читала мне вслух. Прочти, пожалуйста, пусть послушают.

О таких вещах Анне не надо долго упрашивать. Рэз-два и она уже сбросила халатик, накинула только что выглаженный пестрый шарф Роози, завязала его поверх ночной рубашки вокруг талии, схватила из Вестиной шкатулки пучок красных ниток, приколола его к волосам, как цветок, ловким движением спустила с плеча рубашку — и создалась полная иллюзия моло­дой цыганки, особенно, когда она, сверкая глазами и зубами, поводя бедрами и гордо откинув головку, на­чала:

Старый муж, грозный муж,

режь меня, жги меня.

Я тверда — не боюсь

ни ножа, ни огня.

Ненавижу тебя,

презираю тебя,

я другого люблю,

умираю, любя...

И когда она прочла последние слова, просто мурашки пробежали по спине:

Как ласкала его я в ночной тишине!

Как смеялись тогда мы твоей седине!

Мы все присоединились к бурно аплодировавшей Тинке. Просили Анне повторить и еще повторить!

— Слышала, Веста? — с гордостью спрашивала Тинка, словно сама была причастна к этим стихам. — Ну, что ты на это скажешь?

— Ну да, что же спорить против Пушкина, — нев­нятно отвечает Веста. — Я просто говорю, что нельзя же вечно говорить только о любви.

— Вот видишь, — злорадствует Тинка, не обращая внимания на последние слова Весты, — даже тебе понравилось. Значит, о любви все-таки интересно, не так ли? А у нас все о войне, да о войне. Просто надоело!

— Послушай, что ты мелешь, — улыбаясь, переби­вает ее Лики. — Совсем ведь не только о войне. Во-первых, и это стихотворение Лахта вовсе не о войне. И, во-вторых, ты ведь слышала, у него были и другие стихи.

— Все равно, — на мгновение смутилась Тинка, — все-таки это совсем не то.

— Во всяком случае, — поспешила Анне на помощь своей подруге, — можно сказать, все эти стихи не что иное, как бесконечная борьба с пережитками, разобла­чение врагов, разных недостатков. Помните, в преди­словии тоже об этом говорилось.

— Но Тинка, — как всегда с запозданием вмешива­ется Марелле, — это стихотворение Пушкина было еще страшнее. Ножи да огонь, всякие ужасы да еще и на­смешки над старым человеком.

Мы засмеялись, но она продолжала упрямо защищать свою точку зрения.

— Мне такие вещи вовсе не нравятся. И вообще стихи обязательно должны быть красивыми... ну, та­кими... такими, как песни.

Марелле никто не принимает всерьез, и наш спор продолжается. Между тем воспитательница принесла откуда-то номер журнала «Лооминг». Открыв журнал, она передает его Анне.

— Прочти, пожалуйста, вслух вот это стихотворение. Анне быстро пробегает глазами указанные строчки и читает:

«...Я умею петь о цветах, любимая,

но зачем? Мы живем в деловое и суровое время...»

— Теперь слышала? — в свою очередь спрашивает Веста у Тинки.

— Ох, тоже мне, — не сдается Тинка. — Если умеет петь — пусть поет. Но, честное слово, я не уловила, о чем там речь. Есть там цветы или нет? Как ты это по­нимаешь, Веста? — немного провоцируя, спрашивает Тинка.

— Ну чего ты заводишься, — пытаюсь вмешаться я, заметив, что Веста начинает кипятиться. — Ты же прекрасно понимаешь. Ведь это ясный ответ поэта на наш спор, не правда ли?

— Ах, пошли вы в лес, — махнула Тинка рукой и улыбнулась. — Я все равно таких стихов не читаю. Я хочу, чтобы было о цветах, а не о всяких там суро­вых временах и... — тут Тинка взглянула на воспи­тательницу, слегка покраснела и все же закончила храбро: — А больше всего мне нравится о любви!

На лице у воспитательницы, до сих пор слушавшей нас молча, появляется какое-то особенное выражение. Она задумчиво вздыхает:

— О, дети, дети! — В глазах ее светится затаенная грусть, и мы настораживаемся. — Хотите, я кое-что расскажу вам? — И, не дожидаясь ответа, продол­жает... — Это случилось в те же времена, о которых речь в «Стариках из Умбузи». Вам кажется, что это было страшно давно, но все вы тогда уже были на свете и были даже не такими уж маленькими. Город­ским ребятам с этим приходилось реже сталкиваться, но... например, ты, Веста, должна бы помнить...

...Это один эпизод из моей жизни, который, по суще­ству, сделал меня такой, какая я есть.

Я была тогда значительно моложе и... глупее. Рабо­тала на своем первом случайном месте. После войны не хватало учителей и, бывало, что работали неподго­товленные люди. Вот так и я работала несколько лет. Только позднее начала пополнять свои знания.

Это было мое первое место. В маленькой четырех­классной школе, затерянной среди лесов и болот. Уче­ников было около двадцати пяти, учителей — двое. Вторая учительница была еще моложе меня и, пожа­луй, еще глупее. Красивая была девушка. И кое-чему она все-таки могла научить ребят. Во всяком случае, она справлялась с ними лучше, чем я. Они были от нее без ума. Как, впрочем, и все юноши в округе. Она, как говорится, умела вскружить голову. У нее постоянно было несколько поклонников одновременно. Она счи­тала это вполне естественным.

И вот случилось, ко мне приехал брат, работавший в уездном комитете партии. Лайне — так звали вторую учительницу, как раз была у меня, когда брат вошел в комнату. Девочки, надо было видеть эту встречу... Словно две птицы вдруг попали в одни силки. Вы знаете, я коммунист и не верю ни в судьбу, ни в пред­определения, но когда я вспоминаю это мгновение, мне становится не по себе.

Два человека, два совершенно разных существа стояли друг против друга, и было совершенно ясно даже такому наивному человеку, каким была я, что вся их жизнь до этой минуты была лишь подготовкой к этой встрече.

Не знаю, понимаете ли вы меня. Вы еще слишком молоды для того, чтобы до конца понимать такие вещи, но вы очень горячо беретесь обсуждать эти проблемы, поэтому-то я и решилась на этот очень серьезный раз­говор.

О да, любовь, любовь!

До этого дня Лайне всегда рассказывала мне о каж­дой своей так называемой любви. А для ее возраста у нее их было много, даже слишком много. Но как ни удивительно, в этих увлечениях она не растратила своих душевных сил, сохранила их для большой, на­стоящей любви, которой ждала и искала в каждом но­вом увлечении и которая не могла не прийти к ней...

Мой брат был на редкость серьезным юношей. Он прошел войну и все-таки умудрился остаться наивным, когда дело касалось девушек.

Полюбили они друг друга, как я уже сказала, с пер­вого взгляда, и тут-то столкнулись два совсем разных характера, сразу проявилась противоположность поня­тий, мировоззрений, мыслей. Начались взаимные обиды, боль, горечь, непонимание.

Конечно, в первую очередь страдал Олев, мой брат. Лайне при каждом новом крахе «утешалась», уходя с головой в свой прежний, испытанный образ жизни. Конечно, она не переходила известных границ, иначе можно было потерять место учительницы. Но я, живя в соседней комнате, часто слышала, как она возвра­щалась домой очень поздно, а иногда и под утро. Для меня было загадкой, где она пропадает в такие поздние часы. Сама она говорила, что любит просто побродить и, конечно же, я не считала возможным тайком следить за ней. Кроме того, я верила ей и ее щебетанью, навер­ное, так же простодушно, как и мой брат. А когда я пыталась предупредить брата и пожурить Лайне, то всегда выходило плохо — они в конце концов мирились и начинали считать меня своим врагом и недоброжела­телем.

Брат мог бывать у нас только с субботнего вечера до утра понедельника.

Как-то, после большой ссоры и примирения, пошли разговоры о свадьбе. Лайне стала относиться ко мне внимательнее, чем когда-либо раньше, и брат был опять добрым братом. Он казался таким счастливым и довер­чивым, что я начала сомневаться в правильности своих наблюдений и стала надеяться, что для Лайне это в самом деле большая любовь, которая стерла в ее сердце все былые увлечения и удержит ее от новых. И если Олев любит Лайне такой, какова она есть, почему же я должна желать, чтобы она была другой, чтобы она с та­кой легкостью не улыбалась и не сияла от одного при­сутствия чужих мужчин. Сама Лайне уверяла меня, что она не может иначе, что это у нее в крови, но что Олева она любит больше всех на свете и готова для него на все.

Время шло... И вот как-то вечером, на этот раз среди недели Олев неожиданно приехал в гости кневесте. Как обычно в последнее время, он прежде всего пошел к ней, но вскоре зашел ко мне и растерянно пояснил, что Лайне заболела и просит оставить ее в покое и возвра­щаться домой. Брат попросил меня сходить к ней. Я пошла. Лайне с закрытыми глазами лежала в постели. На мои расспросы, что с ней, она застонала и заохала и стала рассказывать о каких-то неопределенных болях. Я постаралась полечить ее, как умела — принесла грелку, напоила горячим чаем, хорошенько укрыла. Мне даже казалось понятным, почему она не позволяет Олеву ухаживать за собой. Она настаивала, чтобы я отправила брата с вечерним автобусом домой, потому что ему надо завтра рано утром быть на работе.

Я считала, что с ее стороны это очень разумное и доброжелательное предложение, и решила уговорить брата согласиться на это. Обещала, что, если потребу­ется, я останусь с нею хоть на всю ночь.

Конечно, Олев не согласился уехать. Он еще раз на­вестил Лайне. Вернулся озабоченный и не ушел никуда. Я постелила ему, как обычно, на диване, а сама решила снова заглянуть к Лайне. Она заявила, что чувствует себя лучше — наверно, помогла грелка, — но очень устала и хочет спать. Лайне сама считала, что к утру все пройдет.

И прошло, но как? Ой, девочки, как!

Мы условились, что если я ей понадоблюсь, она позо­вет или постучит в стенку, и я ушла к себе ложиться спать. Олев лежал на диване и курил.