- Сыночек...
      Увидев слезы в глазах матери. Мехман смутился. Он только спросил:
      - Где же была Зулейха?
      - Зулейха, сынок, еще очень молода... Разве она могла знать, что ты будешь недоволен...
      Зулейха покраснела. Явер вопросительно посмотрела на мужа, но Муртузов, ничуть не смутившись, продолжал изливать потоки своего красноречия. У них в районе живут просто, по старым обычаям. Городских тонкостей они не знают. Человек в калошах присоединился к нему. Явер кое-что прибавила от себя, и от их болтовни в квартире поднялся невероятный гомон.
      Мехман едва сдерживал раздражение.
      Муртузов нарочно вышел на застекленную галерею, выходившую на улицу, стараясь, чтобы его увидели прохожие. Откуда-то появился Мамедхан, он притащил полный зимбиль. Муртузов взял зимбиль из его рук, торопясь узнать поскорее, что там лежит.
      - Что тут у тебя, красавец?
      - Ничего особенного. Пустяки... Так, кое-что...
      Муртузов стал бесцеремонно рыться в свертках.
      - Ого, сок жизни тут. Люблю тебя за чуткость. Умница! - похвалил он.
      И крикнул через всю квартиру жене, хлопотавшей на кухне:
      - Явер, Явер, неси скорее рюмки...
      Некоторое время Мехман стоял молча и кусал губы. Положение, в которое он попал, казалось ему невыносимым. И вдруг он решительно двинулся к телефону.
      - Товарища Вахидова! - Он долго ждал, пока ему не ответили, что секретарь райкома уехал в село на строительство новой школы. Мехман медленно повесил трубку.
      Мать, встревоженная, следила за каждым его движением. Она видела, что сын очень разгневан. Широкие его брови сдвинулись на переносице.
      - Мама! Ты понимаешь, что происходит в нашем доме?
      - Сынок, не шуми. Помни, мы на чужбине, нельзя ссориться с людьми... Они не знают правил приличия...
      - Они все знают.
      Мехман взял шапку и твердыми быстрыми шагами вышел. Зулейха всплеснула руками. Хатун заплакала. Муртузова и всю его компанию словно ошпарили кипятком...
      20
      Мехман решил было направиться в прокуратуру, но тут же раздумал. Прибежит Муртузов, начнет извиняться, приставать со своими улыбочками, ужимками. Противно!.. И Мехман, повернув влево, зашагал по улице, ведущей к окраине города. Не доходя до находившегося на этой улице районного отделения милиции, он повстречался с начальником милиции Джабировым. Тот жил неподалеку и направлялся домой.
      - Ба, товарищ прокурор! - воскликнул Джабиров. - Вот кстати встреча. Милости прошу ко мне, пообедаем вместе. Только что от жены точные данные получил - обед готов.
      - Спасибо, я сыт, - отвечал Мехман. - Не хочется вас задерживать, но я желал бы взглянуть, как содержатся у вас заключенные, посмотреть, кто находится под стражей.
      - Пожалуйста, товарищ прокурор. Против государственного надзора возражать не могу. Но только, может, пообедаем лучше, а арестованными займемся завтра с утра? Этим молодчикам ведь все равно торопиться некуда...
      - А все-таки лучше сейчас, - настойчиво сказал Мехман. - Вы уж простите, что отрываю вас от отдыха.
      - Ну что вы, что вы, - воскликнул Джабиров. - Какой может быть отдых! Служба есть служба. - Джабиров решительно повернул обратно, и они зашагали к отделению милиции, продолжая беседу.
      - Так и службу можно понимать по-разному, дорогой товарищ Джабиров, говорил Мехман. - Среди этих, как вы их назвали, молодчиков могут оказаться и честные, ни в чем не повинные люди, жертвы чьего-либо самодурства, произвола, клеветы или наших с вами ошибок. Да вот, далеко за примером ходить не нужно. Познакомился я с делом, колхозного бригадира Саламатова. Честнейший, по моему глубокому убеждению, человек. Вызвал я его к себе на допрос, спрашиваю: - В чем же вы провинились на старости лет? - А он отвечает: "Вины за собой перед своей родной Советской властью не знаю, а об остальном не беспокоюсь. Защитники у меня надежные, не дадут старика в обиду". - Кто же ваши защитники? - спрашиваю. А он отвечает: "Мой честный труд и моя Советская власть!"
      - Кстати, - резко прервал свой рассказ Мехман, - вы получили мое постановление об освобождении Саламатова из-под стражи?
      - Да, днем ваш посыльный принес. Завтра с утра думал его освободить.
      - Завтра? А почему не сегодня?
      - Дорогой товарищ Атамогланов, - и Джабиров доверительно взял Мехмана под руку. - Я звонил вам, но не застал. Мне хотелось вас предупредить...
      - О чем? - насторожился Мехман.
      - Об аресте Саламатова принял постановление райисполком. Сам Кямилов был у них в колхозе, разобрался в этом деле, потом вернулся, продиктовал постановление на двух страницах и скрепил его круглой печатью...
      - Знаю, - нетерпеливо перебил Мехман. - Ну и что же?..
      - У товарища Кямилова очень крутой характер. И конфликт с ним...
      - И вы испугались, что Кямилов...
      - Товарищ прокурор!.. - кровь прилила к лицу Джабирова. - Меня упрекать в трусости! Я не о себе беспокоился... Вы новый человек в районе. А Кямилов...
      - Ни Кямилову, ни кому другому законов нарушать не дано, - перебил Мехман Джабирова, - а насчет конфликтов, так двух, только двух конфликтов должны мы с вами бояться, товарищ Джабиров, - с советским законом и с собственной совестью!.. Саламатов должен быть освобожден немедленно!
      Они подошли к калитке, ведшей во двор, где высилось небольшое одноэтажное строение с узкими окнами, заделанными металлическими решетками.
      - Вот наш дом предварительного заключения, заметил Джабиров.
      - Что, ремонтировать собираетесь? - спросил Мехман, заметив у стены груду кирпича и бочку с цементным раствором.
      - Пробоину в стене заделываю, - ответил Джабиров, указывая на белевшее на стене пятно.
      - Пробоину? - удивился Мехман.
      - Да. Сидит здесь у нас один кулацкий сынок. Зверь, а не человек, и по обличью зверь, весь шерстью, как мохом, оброс. Много с ним пришлось повозиться, пока мы его поймала Следствие по его делу до вашего приезда было закончено, суда ждет. Знает, что его песенка спета, и вот, разобрал стену, пытался бежать. Не убежит! Стену я собственноручно заделал, вспомнил нашу старую семейную профессию. Отец у меня ведь каменщиком был. И я до двадцатого года у него в подручных ходил, пока на работу в милицию не перешел.
      - Вы так давно работаете - в органах?
      - Да, с двадцатого, с рядового милиционера начинал. Всяких врагов успел наглядеться, но такого, как этот Аскерханов... Впрочем, вы его сейчас сами увидите, товарищ прокурор.
      Они поднялись по ступенькам, вышли в узенький коридор, и надзиратель открыл перед ними дверь в общую камеру.
      С нар вскочил юркий подросток и тут же спрятался за спину какого-то человека в синем галифе и сером кургузом пиджачке, с глубоко посаженными бегающими глазками и хрящеватым носом, под которым топорщились черные усики. Стоявший в углу седобородый старик не сдвинулся с места и только низко опустил голову, молчаливо приветствуя вошедших.
      - Это наш районный прокурор, - счел необходимым пояснить арестованным Джабиров.
      - Товарищ прокурор, - слезливо загнусавил человек в галифе. - За что меня сюда...
      - Повремените, гражданин, - сухо перебил его Мехман. - Я еще с вами буду иметь не одну беседу...
      Это был снабженец, систематически расхищавший учительские пайки. Разобравшись, по поручению секретаря райкома Вахидова, в этом деле, Мехман счел необходимым в ходе следствия взять этого субъекта под стражу.
      Отстранив его жестом в сторону, Мехман подошел к седобородому старику и протянул ему руку:
      - Здравствуйте, товарищ Саламатов! И с вами у меня еще предстоит разговор, но не здесь, а у вас на месте, в колхозе. Думаю, что вы и в будущем спуску расхитителям колхозного добра не дадите.
      - Не дам, товарищ прокурор. Черное белым не назову. Даже вот это, - он обвел рукой камеру, - меня не заставит...
      - Ну, с этим покончено, - сказал Мехман. - Вы свободны. Можете собираться домой.
      - Уже, сейчас? - спросил старик, не трогаясь с места, и из глаз его, суровых и спокойных, выкатились вдруг крупные слезы и побежали по морщинистым щекам вниз, к бороде.
      Мехман перевел взгляд на Джабирова, а тот обратился к старику:
      - Собирай свой узелок и иди. Доброго тебе пути. Агалар, - крикнул он своему помощнику, стоявшему с надзирателем в коридоре у дверей камеры. Сейчас товарищ Саламатов выйдет вместе с тобой. Дашь ему расписаться на постановлении об освобождении.
      Мехман дружески кивнул старику, и они с Джабировым вышли. Надзиратель, повинуясь жесту Джабирова, открыл перед ними дверь следующей камеры.
      - Здравствуйте, - произнес входя, Мехман.
      В ответ послышалось: "Ну?". Человек, странно заросший волосами, - они торчали у него из ушей, подле глаз, оставляя открытыми только нос и узкую полоску лба, - лениво, нехотя приподнялся с нары и тут же опустился обратно.,
      - Аскерханов, - кратко представил его Джабиров.
      - Ты хорошо запомнил мое имя, сын каменщика, ощерился в язвительной усмешке волосатый. - А стены класть тебе больше к лицу, начальник. Потрудился... Пришел посмотреть, не разбираю ли я снова стену! Успокойся, второй раз не побегу. Надоело! Из презрения и ненависти ко всем вам не убегу... Я свое сделал. Будете помнить Аскерханова...
      - За что сидите, на что жалуетесь? - кратко спросил Мехман.
      - А ты кто?
      - Прокурор.
      - Я тебе заявлений и жалоб не писал. Я свое дело сделал, а ты делай свое...
      - Какое же "дело" сделали вы, Аскерханов?
      Волосатый снова скривил свое лицо в злобной усмешке:
      - Любопытствуешь? Ну что же, послушай, прокурор! Это было осенью прошлого года, черной осенней ночью... Я превратил ее в день - так ярко горели десять тысяч снопов... Я стоял вон там, на тропинке у Черной скалы, он махнул рукой куда-то в сторону, и глаза его засверкали, как угли, - и смотрел, как горит хлеб, как съедают его красные и зеленые языки огня. И я радовался, веселился и кричал во тьму: "Смотри, мой отец, какой курбан, какую жертву принес тебе сын! Спи спокойно на небе!" А сам в ту же ночь впервые спокойно заснул здесь на земле...
      - Радовался, смеялся! - выкрикнул вне себя Мехман. - Сжег хлеб, который выращивали в поте лица своего сотни людей, сжег урожай, которого ждали женщины, старики, дети... и заснул спокойно...
      - А они, - волосатый ткнул кулаком в сторону Джабирова, - они ведь тоже спали спокойно, когда у нас, детей Аскерханова, отняли землю, богатство, имущество, доставшиеся нам от предков. Но я не плакал, не клянчил милости... Я ждал и считал дни. Вот окончилась жатва, и люди вязали на полях снопы, на моих собственных полях! Я ждал. Вот свезли снопы, уложили в скирды, заметали сено в стога. И тогда я решил - время!
      - И ни один человек не преградил ему дорогу, - повернулся Мехман к Джабирову, - никто не охранял урожая?..
      Волосатый не дал ответить Джабирову.
      - Охрана? Была охрана. Он позаботился, сын каменщика. У меня тоже были люди. Но нет, я поклялся памятью отца, что все сделаю своими руками... Я расколол задремавшему охраннику череп прикладом винтовки и закрыл ему навеки рот землей, землей моего отца... А затем - запылал хлеб, и мы ушли в горы. Он погнался за нами, этот сын каменщика, и уложил двух моих лучших людей... Но ничего, я сквитал этот счет...
      - Троих наших ребят убили эти бешеные волки. Полгода гонялись мы за ними по горным тропинкам и скалам. Взяли!..
      - Не всех! - усмехнулся волосатый. - Я ненавижу ваши колхозы, все ваше племя, пощады у вас не прошу и не жду. Я разговаривал с тобой огнем и оружием, сын каменщика. Я слишком ненавидел вас всех, чтобы таиться и ждать. Но есть еще люди, наши люди, они терпеливей, чем Аскерханов. У них -сладкие языки, гибкие спины, они живут среди вас и тоже вас ненавидят - Они еще посмеются над тобой, сын каменщика, они припомнят тебе Аскерхана.
      - Врагам пощады не будет, - сказал. Мехман. - Найдем! Всех найдем, в каких бы закоулках ни прятались эти гнусные черви, что хотят пожирать плоды, взращенные народом. Народ найдет... народ!
      И было в этом слове, повторенном дважды, столько могучей, неотвратимой силы, что волосатый скрипнул зубами, сжался и сник, как высохший бурьян на ветру.
      21
      Рано утром уходил Мехман из дому, а возвращался почти всегда на исходе дня. Часто уходил вечером. Зулейха скучала, нервничала. С тоскою вспоминала она веселые прогулки по морскому берегу, катанье на лодках, вечеринки, все беспечные развлечения, которым она так недавно предавалась, живя у матери. Подолгу простаивала она теперь у окна, с тоскою глядела на горы, поросшие лесом. Ей тесно было здесь, в этой комнатушке с выцветшими обоями. "Я вроде птицы в клетке, - с досадой думала молодая женщина. - Оборвался мой свободный полет..."
      Ей казалось, что Мехман изменился, охладел к ней. В голову лезли скверные мысли. "Ему не дорого наше гнездо, он мог бы жить в прокуратуре и ночевать на письменном столе, - без одеяла, без подушки... Работа для него все... А может быть, есть еще что-нибудь, чего я не знаю? Может, зря я считаю его тихоней, увлекся он какой-нибудь фасонистой крестьянской девушкой и тайно встречается с ней?.."
      У нее иной раз не хватало терпения ждать, пока он вернется, и она звонила по вечерам в прокуратуру. Иногда телефон молчал, никто к нему не подходил, или отзывался Муртузов и отвечал, что прокурор отлучился: то он был в райкоме, то уезжал в колхоз...
      Зулейха была вне себя от отчаяния. Ей не с кем было посоветоваться, поделиться, - не могла же она жаловаться свекрови на Мехмана. И Зулейха сделала своей наперсницей заведующую детским садом Зарринтач Саррафзаде. Детский сад находился поблизости, и женщины познакомились.
      - Слушай, сестрица, тут можно погибнуть от скуки, - жаловалась Зулейха. - Сердце мое сжимается, будто его сдавили меж двух камней. Муж всегда на работе, я одна...
      Жалобы доверчивой Зулейхи были для Зарринтач как золотое яблоко, внезапно упавшее с неба. Она все делала для того, чтобы расположить к себе Зулейху: осыпала ее ласками, заманивала к себе домой, угощала. Зулейха скучала и потому все чаще наведывалась к Зарринтач. Та угощала жену прокурора чаем, сладостями, вилась вокруг нее.
      - Эй, Зулейха-ханум, ты пропадешь здесь, если не найдешь хорошей подружки, с которой можно свободно поболтать, отвести душу, многозначительно говорила она. - Думаешь, у Зарринтач нет сердца? Нет глаз? Я давно заметила, что твоя свекровь - капризная старуха. Она следит за каждым твоим шагом. О, у меня тоже была такая свекровь, она тоже зорко следила за мной. После долгих споров и скандалов я открыто сказала ее сыну: или я останусь в доме, или она! Она не пожелала изменить характер, продолжала пожирать все глазами, в конце концов, сын указал ей дорогу, и ей пришлось уйти к своей дочери. Ах, эти свекрови готовы сами выйти замуж за своих сыновей, так они ревнуют. Свекровь хуже, чем вторая жена или любовница у мужа. Тьфу! Горечь, кислятина! А взгляд ее, пронизывающий тебя насквозь, а согнутая спина! Как же ей перенести, когда она видит в зеркале свои морщины, а потом переводит взгляд на свежие, как яблочко, щеки своей невестки. Поневоле старуха начнет беситься или, как здешние крестьяне говорят, все упрямые козлы собираются в одной ее голове. Она начинает брыкаться, как мул, эта старуха. Невозможно терпеть, нельзя спокойно глядеть на ее желтую сморщенную морду, глотать ее слова, каждое по пуду весом...
      Зулейха сначала выслушивала эти сочувственные излияния Зарринтач с возмущением, с недоумением, потом привыкла, и, в конце концов, собственная свекровь, старая Хатун, стала ей уже казаться тем источником зла, которое портило ее молодую жизнь...
      Возвращаясь домой от Зарринтач, она косо смотрела на Хатун, ни за что ни про что обижалась, сетовала на свою судьбу, плакала.
      Мехман замечал что-то неладное в поведении жены, но объяснял это тем, что она скучает без своей матери. Но, впрочем, глубоко в домашние дела не вникал, целиком отдавшись работе.
      Он постепенно накапливал опыт, все глубже и глубже входил в дела. Приходилось ему выезжать в дальние села, иногда оставаться там ночевать.
      Хатун подолгу не спала, дожидаясь сына. Сердце ее тревожно билось. Когда ветер стучал в дверь, она вскакивала с постели и спрашивала, дрожа:
      - Это ты, сыночек?
      Но на дворе бушевал только ветер. Старуха подолгу стояла у порога, наконец возвращалась, продрогшая. Просыпалась Зулейха, тяжело ворочалась, бормотала про себя: "Эта старуха и спать не дает, честное слово. Вечно суетится: Мехман не пришел, что-то с ним случилось в пути". - "А вдруг и в самом деле! - и на миг у Зулейхи сжималось в тревоге сердце. - А может быть, ему совсем сейчас не скучно? Ведь в каждом крестьянском доме есть и дочери и ласковые невестки?.."
      Мысли постепенно путались, и Зулейха засыпала, а Хатун устремляла взгляд на окно, все ждала, ждала, пока не наступало утро.
      Зулейха больше уже не ласкалась к свекрови, на все отвечала "да", "нет", "у меня голова болит".
      Она все чаще ходила к Зарринтач. Та показывала ей свои бриллиантовые серьги, красивые кольца, золотые часы. Зулейха дивилась всей этой роскоши и, нечего греха таить, даже завидовала ей. Она очень любила блестящие побрякушки, сказывалось воспитание Шехла-ханум.
      - Милая, как ты накопила столько ценностей? Откуда?
      - А за что же столько лет изнуряю себя, работая в детсадах? Это же пытка, а не работа. Ты хотела, чтобы я даже эти камешки не могла собрать? говорила Зарринтач оскорбленно. И вдруг начинала хохотать. - Даже перед врагами в трудное время не надо склонять голову. Помни, ни молодость, ни красота не вечны...
      - Неужели все это ты сама купила на свою зарплату? Все? Это же сокровища шаха Аббаса, милая моя.
      - Конечно, зачем мне это скрывать от тебя? Некоторые из этих прекрасных вещей достались мне в подарок от первого мужа. Он тоже был, как и твой, прокурором. Ну и другие дарили мне... Родственники, знакомые. В общем накопила...
      - А почему ты разошлась с мужем?
      - Почему? Он допрашивал женщин по ночам...
      - Ну и что же? Может быть, это были обвиняемые или свидетельницы? Зулейха старалась держать себя гордо и скрывала от подруги свою ревность, которая все росла в ней под влиянием рассказов Зарринтач.
      - Если бы у него не было умысла, он допрашивал бы по ночам мужчин, а женщин днем, - отвечала Зарринтач, покачиваясь на стуле и закинув за голову свои полные руки.
      - Где же сейчас твой муж?
      - Не знаю. Говорят, запутался в своих романах и совсем погиб, несчастный. Я не знаю другого такого влюбчивого мужчину, как он. А на вид был такой серьезный. Из-за него вся моя жизнь сломалась. Помни, милая, мой совет, - говорила Зарринтач, все более возбуждаясь от собственных речей. Никогда не оставляй мужа без надзора. Не давай ему покоя, мучай. Едва глаза откроет утром, напоминай ему о себе. Следи за собой, шикарно одевайся, купи себе драгоценности, чтобы ты вся сверкала, чтобы он рядом с тобой казался простым пастухом. Пускай у него слюни текут, когда он взглянет на тебя. Если только начнешь его уважать, считаться с ним, он сейчас же решит: э, она боится меня. А ты наряжайся, ухаживай за собой, гори, сияй, как солнце, чтобы в глазах его рябило от твоего блеска. Знай, ничего на свете просто так не дают человеку. Все надо взять, вырвать из чужих зубов...
      - Откуда взять, что вырвать? - с горечью отозвалась Зулейха. - Старая Хатун остерегает нас даже от хлеба сухого, боится, чтобы мы не объелись. "Сынок, невестка, жадность убивает человека". И стоит над нами, как курица. Не успеет Мехман поставить последнюю букву в подписи на ведомости, как вся зарплата уже у нее...
      - Фи, старая она дура, - злобно проговорила Зарринтач и взмахнула руками, как будто сталкивала, убирала с пути Хатун. И с еще большей горячностью продолжала наставлять Зулейху: - Не жди от других, бери сама. Люди покоряются тому, кто берет. А кто плачет и ноет, для того вся жизнь сплошное горе и траур. Ты о себе подумай, позаботься о себе, бедненькая. Красота ведь твоя - не речка, которая пополняется во время дождя. Она иссякнет со временем. Увянет. Что же останется тебе на память о днях твоей молодости? Хоть драгоценности пускай будут у тебя, чтобы украшаться ими и прикрывать свои морщины...
      Зулейха слушала эти речи, и они отравляли ее, как медленный яд.
      22
      Дорога была трудная, конь спотыкался о камни. Мехман только на рассвете добрался до районного центра. Человек в калошах еще издали заметил его, бросился навстречу, схватил коня за узду.
      - Наконец-то приехал, наконец-то дождались мы радости, - щеря гнилые зубы в улыбке, бормотал он. - Добро пожаловать!.. Сколько дней не был, уже все беспокоились...
      Хатун вышла на галерею встречать сына. Зулейха рванулась было к дверям, но пересилила себя, обиженно поджала губки и снова скрылась.
      - Что случилось, мама? - спросил Мехман, взяв мать за руку и заглядывая в ее заплаканные, покрасневшие, лучившиеся лаской глаза.
      - Ничего особенного не случилось, сынок, - ответила Хатун и сквозь слезы улыбнулась. - Наверно, Зулейха обиделась немножко. Ведь десять дней тебя не было. Как же ей не обижаться? Собрался на два-три дня, а что вышло? Ведь мы здесь одни... Сколько бессонных ночей провела без тебя. Дороги здесь опасные; одни горы да скалы, поскользнется конь, типун мне на язык, да полетит в бездонную пропасть... Зачем же ты так поступаешь? Разве хорошо это? Сам ты к коню не привык, с горами этими не знаком...
      - Дел много, мама, - сказал Мехман, пытливо посмотрел в ту сторону, где пряталась Зулейха. - Я ведь не для своего удовольствия ездил, дело было... и чтобы прекратить этот разговор, попросил: - Дай мне воды умыться...
      Зулейха и теперь не поднялась с места.
      - Я понимаю, что у тебя много дел, но мы, видишь, как беспокоимся, ответила Хатун я проворно принесла воду, мыло и полотенце. Человек в калошах отнял у Хатун кувшин с водой и с улыбкой стал поливать прокурору.
      Мехман умылся. Мать подала чай и, желая дать возможность молодым помириться, вышла с человеком в калошах на кухню.
      - Что с тобой, моя обидчивая принцесса? - спросил Мехман шутливо. - Чем ты недовольна?
      Зулейха заплакала.
      - Ты все шутишь, -упрекнула она. - А я не могу больше так жить...
      - Как это так?
      - Как? - повторила Зулейха. И в свою очередь спросила: - Сколько месяцев уже мы здесь, на чужбине?
      - Почему же на чужбине? Разве наш район не в Советском Союзе? - спросил шутливо Мехман.
      Но Зулейха не слушала его. Она твердила:
      - Никуда не ходим, ничем не развлекаемся. Томимся в ущелье между двумя горами, даже неба не видим... Я... я... я даже не знаю, где ты ездишь, где бываешь.
      - Работать, Зулейха, много, очень много мне работать надо. И ведь ты это знаешь, должна знать.
      - Работать, работать... - возразила Зулейха. - А для чего? Мацони... Черствый хлеб... Пустой стол. Пустой чай... Пустые дни...
      - Так, значит, война разгорелась из-за хлеба? - все еще силился поддержать шутливый тон Мехман.
      - Хорошо, не будем говорить о хлебе. Но хоть вдоволь смеяться, разговаривать, быть друг с другом можно нам или этого тоже нельзя?.. Ты меня не любишь. Несчастная я...
      Человек в калошах тем временем отвел лошадь в конюшню и, вернувшись, снова поднялся на галерею, где стояла встревоженная Хатун. Прислушавшись к голосам, доносившимся из комнаты, он сказал сочувственно:
      - Сколько прокуроров я видел на своем веку, провожал из района и встречал. Но сейчас я удивляюсь, глядя на Мехмана. Таких, как он, я даже не видел. Святой какой-то.
      - Народ у нас скандальный. Для нашего народа все на одно лицо - и тот, кто обжирается доотвалу, и тот, кто никогда не съест лакомого куска, у них называются расхитителями. Проглотил ли ты весь мир или ни к чему чужому не притронулся - у народа одно название - расхититель. Так стоит ли с этим считаться? Стоит ли на это обращать внимание? Пускай говорят. А ваш сын даже норму продуктов, законом положенную для ответственных работников, не разрешает взять из кооперативного склада. Что за странный человек? Не пойму. Пророком нашего века хочет быть, что ли? Его устраивает кусок черного хлеба без соли да чашка холодной воды. Разве так можно? Не знаю, как он думает содержать семью, чем будут кормиться его дети? В собственном доме у него готовят плов с шафраном - не где-нибудь, а в собственном доме. И что же? Хлопает дверью, уходит...
      Хатун строго, с укором посмотрела на человека в калошах.
      - Кому нужны разговоры, что у прокурора собираются собутыльники? сказала она.
      - И вы, Хатун-баджи, считаете, что я неправ? - как бы удивляясь, спросил человек в калошах.
      - Да, неправ, человек должен беречь честь свою. Не обязательно набивать свой живот жирным пловом.
      И Хатун с таким презрением сжала свои бледные губы, что человек в калошах замолчал.
      Через раскрытое окно слышно было, как в комнате плакала и жаловалась Зулейха:
      - Другие утопают в роскоши... а я - замужняя женщина, называется. Что у меня есть? Обручальное кольцо? Даже часов не имею.
      - Значит, ты затеяла со мной это сражение из-за серег и браслетов, Зулейха-ханум? Моя мама - умная женщина. Она всегда говорит: "Награди меня не для желудка, а ради достоинства моего".
      - Разве молодость моя не стоит какого-нибудь хорошего подарка, хоть одной безделушки? Ведь дело не в драгоценности, а в твоем внимании, пойми, Мехман!
      - Надо протягивать ножки по одежке, Зулейха, дорогая моя. Я возьму для тебя в библиотеке книгу народных поговорок, в ней ты прочтешь: "Ножки по одежке".
      - Я прочитала больше романов, чем есть томов во всей здешней библиотеке, - рассердилась Зулейха, переставая плакать. - Ни в одной книге не говорится о том, что девушка не должна одеваться и наряжаться, не должна быть красивой. Ни одна героиня романа не влюбляется в оборвыша, в неряху, в голодранца. Влюбляются в интересных мужчин и красавцев, которые способны оценить женское чувство...
      - Плохие, вредные книги ты читала, Зулейха. Бульварные романы, - все более резко отвечал Мехман, возмущенный упреком жены.
      - Может быть, ты найдешь какую-нибудь статью в кодексе и упечешь меня в тюрьму за это? Конечно, я тебе мешаю...
      - Кто тебя подучивает, Зулейха? Опомнись...
      - Почему это подучивает? Не такая уж я дура. И не немая.
      - Нельзя так, нельзя...
      Зулейха снова зарыдала.
      Человек в калошах не выдержал
      - Видишь? - сказал он, обращаясь к Хатун. - Невестка, по-твоему, тоже не права, а? Слышишь, как она упорствует?
      - Не твое это дело|! - грозно ответила Хатун. - Не лезь, куда не просят...
      Человек в калошах опомнился. Он съежился и втянул голову в плечи.
      - А что? Что я говорю? Какое мне дело? Я бедный сторож, дворник, курьер. Я не лезу туда, куда мне не полагается совать нос.
      - Тогда не болтай лишнее...
      - Разве я болтун? Я простой дворник, сестра, но у меня душа болит. Зачем доводить молодую жену до такого состояния? Я их обоих полюбил, как своих родных детей. - Он ударил себя ладонью в грудь, спустился со ступенек и начал собирать бумажки и щепки под стеной, чтобы подольше послушать, что происходит в доме у прокурора.
      Хатун понимала это и знала, какие сплетни и разговоры поползут теперь по городу. Хоть ей и не хотелось перечить невестке, но она все же решилась. И вошла в комнату.
      - Послушай меня, Зулейха. - сказала она мягко. - Лучше быть честным пастухом, чем бесчестным султаном. До сих пор я еще ни разу не стыдилась за своего сына, и это мое большое счастье. Помни, доченька, помни, что человек с клеймом хуже заклейменного животного...
      - Уй, мама, где ты, мама моя... - завопила Зулейха и зарыдала еще громче. - Все! Все в этом доме обрушились на меня, несчастную, уй, мама...
      23
      Человек в калошах подобрал, наконец, ключик, который долго искал. Он нащупал больное место, понял, какой конфликт может разрушить единство семьи Мехмана. Зулейха хотела хорошо жить, ей нравились драгоценности. "Вот откуда надо начинать, вот где ключ", - радовался он.
      Человек в калошах обдумал план действий. Все у него закружилось, завертелось, все пришло в ход. Он побежал на склад. Мамедхан проверял счета и сшивал толстой ниткой дела, когда длинная тень из окна упала на документы, разбросанные по столу...
      Мамедхан заметил эту уродливую тень и поднял голову.
      - Зачем опять, Калош? А?
      - Есть дело, - сказал человек в калошах и, обогнув здание, вошел. - С просьбой пришел.
      - Когда же мы хоть раз придем к тебе с просьбой?
      Человек в калошах оскалил зубы.
      - Собака спит в тени скалы в воображает, что это ее собственная тень.
      Мамедхан смутился, отодвинул счета в сторону, проворно встал.
      - Калош, я всегда раб твой. Твой покорный раб, связанный по рукам и ногам.
      Калош тронул пальцем лежавшие на столе бумаги.
      - Я не раз спасал твою голову от петли... Помнишь?
      - Хорошо помню.
      - Кто знает, откуда, из-за какой решетки блестели бы сейчас твои глаза? Но недаром говорят: "Подмажь сельского старосту и тогда громи хоть все село".
      - Что все это означает? Не можешь ли ты говорить попроще, Калош?
      - Это означает, что мне нужны часы.
      - Разве я часовщик, Калош?
      - Не слышу... Нужны золотые часы.
      - Откуда в этой глуши найдешь золото? Еще серебряные как-нибудь достал бы, Калош-джан, но золотые...
      - Не скупись. Это нужно для дела.
      Мамедхан задумался. Человек в калошах настаивал:
      - Расходы твои не пропадут зря. Помни мудрое изречение отцов: "Сто дней корчуй, трудись, в один прекрасный день пригодятся тебе плоды твоего труда".
      Мамедхан, поразмыслив, открыл ящик стола, достал из коробочки золотые часы на золотой браслетке и показал собеседнику.
      - Подойдет? - спросил он. - Они такие же желтенькие, как те монетки, что ты собираешь. Но твой кругляшки немые, а эти тикают, говорят.
      Калош взял часы, открыл ногтем крышку, осмотрел механизм, прищуриваясь, прочитал, на скольких они камнях.
      - Сколько будет стоить?
      Мамедхан рассмеялся и развел руками.
      - Назови цену сам.
      - Друзья должны торговать открыто, чтобы не ссориться. Скажи цену.