Мехман

      - Мы говорим о жизни, а не об уходе из жизни, - возразила Дильгуше.
      - Как бы ни было горько, девочка, мы должны смело смотреть в глазе правде. Кто встретит трагедийный финал пляской?
      - Герои бесстрашно, не моргнув глазом, встречают смерть.
      - Во имя жизни они идут на смерть, дочь моя! Но на смерть они идут с мечом в руке - этим завоевывают право на бессмертие, на то, чтобы жить вечно в дастанах. Герои любят жизнь сильнее, чем кто-либо другой. Страсть к жизни кипит, бурлит у поэтов, ученых, художников, у героев труда, - они все силы отдают борьбе со смертью, создают, поднимаются со ступеньки на ступеньку по пути к познанию и мудрости, и дела их продолжают служить грядущим поколениям, а имена живут в воспоминаниях... Да, они идут, пробивая себе дорогу подвигами и творениями... Конечно, это тоже своего рода бунт, восстание против смерти...
      - Папа, какая польза от этой пессимистической философии. Пей чай, он совсем остыл... - Дильгуше старалась отвлечь отца.
      Меликзаде взял в руки свой стакан.
      - Пусть вынесет свой приговор молодой юрист, - сказал он. - Или, может быть, наш прокурор мысленно перелистывает страницы кодексов в поисках подходящей статьи, по которой меня можно привлечь к ответственности за болтовню, за то, что я устроил около своей постели занятия по куцей домашней философии?.
      - Нет, профессор, что вы! - Мехман ласково смотрел на учителя.
      - Пора, пора вынести приговор лихорадочному бреду старика, перешагнувшего за семьдесят...
      - Вы, профессор еще долгие годы будете нашей гордостью.
      - Я не вложу добровольно в ножны свой меч, я хочу жить. Но как бы коварная старуха не нанесла мне удар в спину...
      Мехман не знал, как отвлечь больного от разговоров о смерти.
      - Раньше вы не увлекались такими рассуждениями:
      - Да, рассуждения о начале и конце... Нужны ясность сознания, хорошая логика, чтобы до последнего дыхания беззаветно служить нашему гуманному строю. - И снова профессор как будто разговаривал сам с собой, как будто подводил итоги прожитому. Улыбка освещала его бледное лицо, словно под снегом теплились красные уголья потухающего костра. - Молодость безразлична к смерти. Но старость всегда вопрошает: - А начало человеческой жизни?.. А конец? Разве этот вопрос не занимал всегда умы мыслителей?
      Дильгуше обвила руками шею отца.
      - Ты для меня самый молодой, самый лучший...
      Профессор прижался колючей щекой к щеке дочери.
      - Стараясь помолодеть, я пишу обвинительный приговор старости.
      - Вот так, папа, - воскликнула Дильгуше, ласкаясь к отцу. - Вот так уж лучше. Ты совсем расстроил меня своими разговорами. Нагнал тоску. - Она смахнула с длинных ресниц слезы. - Ты будешь жить до ста лет, папа. Слышишь? Обязательно!
      Зивер-ханум то выходила на кухню, то возвращалась обратно. Она заметила расстроенное лицо дочери и растерянность гостя. Стараясь рассеять печаль овладевшую всеми, она, усевшись на край тахты, бодро заговорила:
      - Наш Мелик очень мнительный, вздрагивает от любого шороха. Когда мы были в Шувелянах, он прислушивался к шелесту веток и спрашивал испуганно: "Что это такое?"
      Профессор покачал седой головой.
      - Стоит ли искать своего врага вдали, когда он находится здесь, поблизости, живет с тобой. Дети подумают, что я трус
      Зивер-ханум посмотрела на Мехмана и, ласково улыбаясь, пояснила:
      - То есть я хочу сказать, что как только у нашего Мелика заболит голова, он начинает составлять завещание.
      - Часто менять завещание - признак слабоволия, жена. - Меликзаде немного рассердился, и это придало ему энергии. Он сел, опираясь на подушки, - Если тайну человека не узнает жена, сам бог не раскроет ее.
      Но Зивер-ханум даже слушать не хотела эти насмешливые упреки.
      - Это, наверно, сотое завещание нашего Мелика...
      - Нет, тысячное, - почти крикнул профессор. - Будь ты хоть семи пядей во лбу, жена считает тебя несмышленым младенцем...
      Мехман встал, накинул на плечи старика тонкое шелковое одеяло. Профессор признательно сжал его пальцы.
      - Наша хозяйка не даст человеку даже поболтать спокойно.
      Зивер-ханум поправила свои пышные седые волосы и сказала:
      - Вообще, я не люблю слез, не люблю завещаний, Мелик.
      - Выходит, надо быть немым и умалчивать о неминуемом?
      - Можно не молчать. Но к чему поднимать шум...
      - Ты поверишь, друг мой, вот такой упрямой и строптивой она была всю жизнь, с первого дня свадьбы, - пошутил профессор.
      - А, по-моему, Зивер-ханум очень любит нашего учителя. - Мехман почтительно склонил голову перед старой женщиной. - Разве без любви она могла бы пройти такой долгий путь рядом с вами?
      - Да, они как Лейли и Меджнун, - сказала Дильгуше.
      - Ну, Лейли никогда так не мучила Меджнуна, как моя жена мучит меня. Ох, сколько месяцев я из-за нее терзался.
      - Почему, мама, ты его так долго мучила? - спросила Дильгуше с любопытством. - Разве он тебе не нравился?
      - Потому что отец мой не соглашался выдать меня за этого Мелика. До самой кончины своей его тревожила страсть Мелика к книгам.
      - Кто же тогда двинул вперед свои войска, чтобы силой отнять Лейли у эмира? - спросила Дильгуше, веселея.
      И мать ответила уже совсем весело:
      - Я сама отозвалась на тяжелые страдания черно кудрого Меджнуна, носившего тогда пояс с медной бляхой.
      - Сколько же лет прошло с тех пор, жена? - оживился Меликзаде.
      - Прошел ровно сорок один год, Мелик.
      Дильгуше посмотрела на Мехмана.
      - Мама любит переводить разговор на воспоминания.
      - А почему наша Зивер любит больше воспоминания, чем нынешнее? спросил профессор у Мехмана и сам же ответил: - Потому что она всегда читала увлекательные сказки и дастаны о любви.
      - Да, слава аллаху, я не перелистывала никогда ни одну из тех книг, ответила Зивер-ханум и открыла дверь в соседнюю комнату. Все четыре стены уставлены были книжными шкафами. Видели вы когда-нибудь подобный океан книг? И все про законы...
      - Жизнь без законов была бы сплошным хаосом. - Профессор неожиданно для всех встал и хотел подойти к книжной полке. Но Зивер-ханум схватила больного за руку и удержала.
      Разговор стал более спокойным. Дильгуше рассказывала о фабрике, Мехман о районе. Зивер-ханум подала еще по стакану чая. Она заботливо положила в стакан больного варенье и помешала ложечкой. Он проследил глазами за ее движениями и снова вспомнил.
      - Всему виной старость, Зивер... Когда-то я носил форму гимназиста. Пояс с медной бляхой. Разве тогда я заводил речи о смерти?
      - Но и тогда тебя нельзя было оторвать от книги, Мелик.
      - Разве я был тебе. недостаточно предан, Зивер... Разве можно было оторвать меня от тебя? Но теперь уже резко дует ветер старости.
      - "Ветер Старости"! - повторила Дильгуше. Она старалась казаться веселой. - Папа определенно хочет стать поэтом...
      Профессор не позволил себя сбить.
      - Девочка, как бы мы ни старались забыть этот не преложный закон смерти, он неизменим. Зивер-ханум обидела меня. Я никогда ни в Шувелянах, ни в каком-либо другом месте не вздрагивал от шума и шороха кустарника. Напротив, я шел туда, откуда доносился этот шорох.
      - Если не пугался, то зачем ходил, Мелик? - возразила жена.
      - За виноградники я боялся, Зивер, за виноградные лозы. Хотел сберечь плоды труда своих рук. Если человек долгие дни, босой, неутомимо трудится на горячем песке, взращивая лозы, он не может спокойно спать, когда в саду раздается шорох.
      Мехман взглянул на старинные стенные часы и стал прощаться.
      - Я совсем заговорил тебя? - спросил профессор. - Но разве можно быть без спора, без обмена мнениями. Мысль человека неутомима, она рождает тысячи вопросов.
      - Да, ваши слова мудры и поучительны... - ответил Мехман. Он видел, как слаб профессор, и хотел поскорее уйти, чтобы дать больному отдохнуть. Но в глазах у того снова вспыхнули веселые искорки.
      - Нет уж, не до такой степени... Нельзя принимать мои слова за абсолютную истину, за догму...
      - Я пойду, профессор, уже поздно...
      - Но папа так рад вам, - вмешалась Дильгуше, - Не уходите...
      - Мама вернется с работы, будет меня ждать, - стал объяснять Мехман, словно извиняясь. - Мне пора.
      Он с уважением пожал руку учителю. Дильгуше накинула на плечи платок и проводила его до ворот.
      - Заходите почаще, пока вы здесь, - сказала Дильгуше, слегка покраснев. - Папа все эти годы так много говорил нам о вас, что...
      - Я приду обязательно... Конечно, я приду...
      Он вышел уже ив ворот, когда из темной глубины двора снова долетел до него голос:
      - Мы будем ждать вас, Мехман.
      35
      Всю дорогу Мехману вспоминалось внимательное, ласковое обхождение Дильгуше. Он невольно ставил ее рядом с Зулейхой, сравнивал. И все яснее становилось ему, что Дильгуше стоит выше. Какой привлекательной и достойной уважения выглядела эта девушка-инженер с открытым добрым взглядом и славным лицом. "Интересно, любит ли Дильгуше кого-нибудь?.. С кем она намерена соединить свою жизнь?" Мехман представлял себе, каким счастливым будет тот, кто свяжет свою судьбу с нею. "Да любовь и счастье.... Женитьба... Как сложно, оказывается, создать настоящую семью!" Так думал Мехман, пробиваясь сквозь тесную веселую толпу, наводнявшую улицу. Он с отвращением вспомнил Шехла-ханум, такую искусственную, неискреннюю, хитрую, все это представление, которое они с Зулейхой затеяли из-за золотых часов. Ну Шехла-ханум - это еще понятно, но почему и Зулейха, его Зулейха, тоже смотрела с жадностью на эти злосчастные часы, чего-то не договаривала... Мехман ничего не подозревал - не было оснований, но интуитивно чувствовал, что за этой историей с часами кроется какая-то ложь.
      И он не мог думать ни о чем другом. Как будто выползла из-за камней ядовитая змея и с шипением стала поднимать все выше свою маленькую желтую голову. Все ближе, ближе жало. Миг - и укусит. Некуда спрятаться, некуда убежать.
      Да, Мехман искал искренности, правдивости в людях, а Шехла-ханум была олицетворением притворства. Какое-то тяжелое сомнение непрестанно, неотступно беспокоило его, точило сердце... Как говорил сегодня профессор Меликзаде, слушая рассказ об убийстве Балыш, внутренние противоречия возникали в семье, сталкивалось старое и новое. Так и у них с Зулейхой. Да, Зулейха стройна, красива, черные волосы ее вьются, а если она смеется, сверкает ряд чудесных белоснежных зубов. Ее большие карие глаза пылают страстью, когда она целует, шепчет ласковые слова. Мехман не может остаться равнодушным, холодным., когда жена кладет ему на плечо руку или треплет волосы. Любит ли он свою Зулейху? Да, любит. Но почему она так беспрекословно повинуется матери, почему во всем согласна с ней? Стоит ему вспомнить об этом, как все в нем содрогается и возмущается. Какое бедствие принесет их семье эта покорность Зулейхи своей матери!..
      Обуреваемый тяжелыми мыслями, Мехман вышел на сравнительно безлюдную улицу, свернул в переулок, подошел к дому и открыл знакомую дверь. Щелкнул выключатель. Свет небольшой электрической лампочки озарил родной очаг.
      Мехман снова сидел за столиком, за которым сиживал школьником, а позднее студентом. Как много узнал он за этим столом, как далеко, в какие далекие страны уносила его фантазия, когда он готовил уроки...
      Но мысли о Зулейхе не оставляли его. Он начал перелистывать книгу, подаренную ему профессором, но не мог усидеть на месте и долго прохаживался в раздумье по комнате. Наконец пришла Хатун. Лицо ее вспыхнуло от радости. Какая мать не забудет об усталости, увидев родное дитя, с которым так давно рассталась?..
      Хатун как будто ожила. Бодро и охотно хлопотала она по хозяйству, подогревала обед, приготовленный с утра.
      Мехман смотрел на натруженные руки и согнутую спину матери и с каждой секундой чувствовал себя все более виноватым перед ней.
      Как могло получиться, что он разлучился с ней, позволил ей уехать? Хатун уехала, а вместо нее появилась важная Шехла-ханум.
      Голос матери вывел его из задумчивости:
      - Садись к столу, сынок...
      Он подошел к рукомойнику, вымыл руки.
      Хатун села напротив сына, но не дотрагивалась до еды. С любовью смотрела она, как Мехман ест суп. Мрачные складки на его лбу разгладились.
      - А ты, мама? - Он вдруг заметил, что мать даже не дотронулась до ложки. - Замечательный суп... Никто не умеет так готовить, как ты...
      "Даже та, городская?" - как будто взглядом спросила мать. Но тотчас же опустила голову.
      - Ты кушай, сынок, кушай, пока не остыло. Мне что-то не хочется.
      Хатун налила из погнутого жестяного чайника, гревшегося на керосинке, горячего чаю. Мехман пошутил:
      - Мама, когда хозяйка дома не ест, у гостя кусок застревает в горле...
      - Ты ведь не гость, сынок. Пей...
      Мехман не нашелся, что ответить. Он наслаждался покоем, уютом, тишиной. Родные стены, родной дом!..
      Хатун не сводила глаз с возмужалого лица сына. Какой он красивый! Но почему он так задумчив, чем встревожен? Болеет душой о чем-нибудь? Скучает о молодой жене? А может, просто устал с дороги?
      В голосе Хатун звучала тоска. Аллах ведает, когда еще ей удастся увидеть сына, когда еще он сядет с ней за один стол. Птенец оперился и вылетел из гнезда.
      Она согрела воду, вымыла ему голову, причесала, завязала волосы белым платком. Мехман, как маленький, покорно подчинялся. Она достала из его чемодана чистую сорочку, заштопала дырочку в носке, неодобрительно покачав головой. Наконец Хатун постелила сыну на кровати покойного Мурад киши. Мехман разделся, лег. Хатун потушила свет и тоже легла. Но оба они не спали И мать, и сын думали о своем, но мысли их вернулись к минувшим дням. Мехман вспомнил годы юности. В этом доме, в этой комнате мечтал он о будущем, выбирал профессию. На эту кровать он взбирался, когда был совсем маленьким, и она казалась ему такой высокой, такой широкой. А когда он болел, мать клала ему на лоб свою руку... Она покупала ему халву, леденцы, орехи. "Отчего детство бывает так сладко?.. Отчего только в детстве человек согревается дыханием матери? Потом приходят заботы, вытесняют из памяти мать... Это несправедливо..."
      А Хатун вспоминала, как Мехман ползал по полу, а потом, шатаясь, сделал первый шаг по комнате, как он впервые пролепетал слово "мама". Он обнимал ее колени и слушал сказки. С какими большими надеждами она растила сына, мечтала о светлом его будущем.
      Отчего же так редко исполняются наши желания? Почему судьба дает человеку совсем не то, к чему он стремится, о чем мечтает? Я надеялась: вот Мехман вырастет, станет мужчиной, я буду окрылена его счастьем. Теперь его матерью стала Шехла-ханум. Наверно, Мехман сто раз в день говорит этой толстухе "мама". И снова, со всеми подробностями, вставали перед ее взором детские годы Мехмана. Вот он улыбается в люльке. Вот он ползает по полу, встает и падает, переступает ножонками, хватаясь за стулья, за стены. Вот уже он ходит в школу с сумкой в руке. Вот он возвращается смеющийся, довольный. Хатун встречает его у порога, прижимает к груди со всей бурной силой материнской любви, целует, забирает у него сумку, которая волочится чуть не по земле, гладит его черную кудрявую головку.
      - Сыночек мой, как ты сегодня отвечал на уроке? Что сказала тебе учительница, довольна ли она тобой? - спрашивала она.
      Мехман всегда возвращался из школы голодным, как собачонка, хватал побыстрее ломоть хлеба и, торопливо жуя, отвечал на все вопросы матери. Да, ей не приходилось бранить мальчика, он, слава аллаху, учился не плохо.
      А дни, когда он приносил похвальные грамоты? Матери казалось, что все богатства мира он дарит ей. Как не любоваться мальчиком, не выполнять все его желания, не целовать его смуглые щеки, сладкие, как персик... Где же минувшие дни, те счастливые часы, минуты?.. Куда ушли, куда исчезли они все? Почему же должно быть так? Виновна ли Хатун в этом сама или она напрасно терзается?.. Нет, не она обидела Мехмана, уехав от него. Она даже не представила себе, что можно хоть один день провести в разлуке с сыном. Кто-то другой ранил, сокрушил, разбил ее сердце. Но кто? Слишком тяжело было задавать этот вопрос - кто? Будущая жизнь Мехмана связана теперь с Шехла-ханум. Зулейха по натуре не плохая, но она полностью во власти матери. Каждая женщина воспитывает ребенка по-своему.
      Как бы ни любила Хатун сына, она должна считаться с характером и привычками Зулейхи.
      А Зулейха уже показала свою воинственную силу, свой угрожающе поднятый кулачок.
      Эти противоречия не примирить, не сгладить. Чем больше думала Хатун, тем сильнее, быстрее билось ее сердце. Где же правда? Мысленно она блуждала чуть ли не по всему свету, ступала по неровным тропинкам, поросшим колючками, переживала тяжелые муки, убегая от себя самой. Но снова материнская любовь приводила ее к Мехману: твой долг быть с ним.
      Хатун слышала, что и Мехман не спит, ворочается с боку на бок.
      - Почему ты не спишь, сынок? Может взбить подушку?
      Хатун не хотела, чтобы сын догадался о ее беспокойстве. Она не могла видеть его задумчивым, печальным...
      - Мама, а ты почему ке спишь?
      - Не спится, сынок.
      - Но ведь ты устала, мама?
      - Сон не поможет мне.
      Мехман встал, пододвинул свою кровать к кровати матери и лег так близко к ней, что почувствовал ее дыхание близ своей щеки.
      - Почему так, мама?
      - Причина глубока, - сказала Хатун и ласково дотронулась до Мехмана.
      - Сыну своему тоже нельзя сказать об этом, мама?
      - Но если сын ничем не может помочь?
      - Мама, ради тебя я готов на все. Помни, ничто меня не остановит...
      - Я и этого не хочу.
      - Мама, добрая ты моя, ласковая, ни на кого я не променяю тебя. Слышишь? Ни за что на свете!
      - Правда? - и, как будто уверовав в искренность сына, Хатун горячо зашептала: - Берегись! Оберегая себя, сынок, оберегай от опасной жадности Шехла-ханум. Будь честен перед самим собой, перед народом. Мурад, отец твой, жизни своей не пожалел за народное дело. Он работал на фабрике, за городом. Враги ненавидели его, тяжело ранили. Умирая, он взял мою руку, сказал: "Хатун, не выходи замуж, расти младенца. Когда Мехман будет взрослым, скажи ему, что это мы создали Советскую власть, не пожалев отдать за нее жизнь свою... - Пускай и они - дети наши - крепко берегут народную власть..." Я боюсь... Я боюсь, как бы не получилось так, что из-за женщин единственный сын Мурада Атамоглан оглы будет с поникшей головой стоять перед теми, за кого его отец отдал жизнь.
      - Ты плачешь, мама, не плачь...
      Мехман приник лицом к лицу матери и почувствовал на щеке ее слезы.
      - Сын мой, не обижайся на меня, я очень боюсь за твое будущее. Зулейха стала дружить с Зарринтач. Эта дружба может стать причиной большой беды...
      - Я не допущу этого, мама.
      - Следи зорко, сынок. Я боюсь, что они погубят тебя своей алчностью. Остерегайся Калоша, Муртуза, даже Явер. Все они жадные, нечестные, грязные люди. И они могут запачкать тебя, - сказала Хатун и прижала голову сына к груди с такой силой, как будто хотела защитить его от жадных и хитрых людей.
      Волнуясь, переговаривались мать и сын почти до рассвета. Наконец голова Мехмана прижалась к иссохшей груди матери. Он заснул. Хатун сняла платок с его головы, вдохнула запах кудрявых волос. Родной, знакомый запах. Ровное и теплое дыхание Мехмана стало согревать грудь матери. Она сидела на своей кровати, не шевелясь, боясь разбудить сына. Тяжелые мысли не оставляли ее.
      - Только бы моего ягненка не обожгли волчьи глаза! - шепнула она.
      36
      С самого утра тетя-секретарша начала приводить в порядок зал заседаний прокуратуры республики. Она распорядилась наполнить графины свежей водой, сменить помятый чехол на кресле, проверила, вставлены ли в ручки новые перья, отточила карандаши, разложила на столах стопки белой бумаги. Она вертелась, как юла, давала указания уборщицам и завхозу, во все вмешивалась, всеми командовала. Когда, на ее взгляд, все было сделано как полагается, она, успокоенная, вернулась в приемную и начала обзванивать всех вызванных на совещание. Это тоже совершалось по заведенному ритуалу: сперва она справлялась о здоровье, потом просила прийти ровно в назначенное время и обязательно до заседания или после подойти лично к ней.
      - Да, есть очень важное дело. Не уходите, не поговорив со мной. Не пожалеете...
      Таким образом секретарша на каждом шагу подчеркивала свое значение в прокуратуре. О, она была незаменима в должности секретаря. Работа эта доставляла ей прямо-таки наслаждение, радость и гордость ее ни с чем нельзя было сравнить. А сегодня ей особенно хотелось показать себя перед заносчивым родственником. Пусть посмотрит этот неотесанный мужлан, как заискивают перед ней другие... Да, в дни таких широких совещаний тетя-секретарша чувствовала себя, как рыба в чистом, прозрачном озере, плыла и вдаль и вглубь, не зная усталости. Она записывала, отмечала что-то в списке присутствующих, подносила прокурору на подпись бумаги, уходила, возвращалась, гордо окидывала зал заседаний, кого-то подзывала, кому-то что-то шептала на ухо.
      Совещание длилось два дня. Меликзаде, не посчитавшись с запретом врачей, все-таки пришел. Когда прения уже подходили к концу, он попросил слова, поднялся на трибуну и начал медленно, тихо говорить. Его слушали внимательно. Особенно придирчиво отнесся он к отчетам своих бывших студентов, раскритиковал даже своего любимца Мехмана, но зато дал молодежи много ценных советов.
      Молодые прокуроры записывали его выступление, как лекцию в институте. Задумавшись, профессор выпил воды и сказал:
      - Не вздумайте только считать себя опытными прокурорами. Вам надо еще учиться и учиться... Зазнайство, дорогие мои, скверная вещь. Особенно в наши дни - чудесные и трудные дни тридцатых годов двадцатого века. Я думал над этим, слушая ваши отчеты. Вы не должны успокаиваться. Не должны этого делать и мы. Каждый ваш недостаток, упущение надо заметить во-время и во-время раскрыть, чтобы они - эти упущения не превращались в гнойник, не разбухали... Нельзя зазнаваться, удовлетворяться достигнутым. Нельзя на ходу спать, теряя бесцельно дни и ночи... Добился малого? Сделал недостаточно? Так двигайся, действуй, работай больше, вникай глубже. Следствие, за которое ты взялся, веди тщательно, ревностно, не создавай волокиту, не откладывай со дня на день. Не так ли? - Профессор обвел взглядом присутствующих, как бы желая понять, доходят ли до них его советы, не наскучил ли он слушателям. Он чуть усмехнулся. - Да, товарищи, горькие слова напоминают лекарство, а сладкие, приятные слова - мед. Но не забывайте, что туда подмешан и яд. Я хочу вас видеть здоровыми. Не сердитесь, что я отнимаю у вас так много времени, но я хотел бы еще кое-что вам сказать...
      - Пожалуйста, учитель, говорите... Просим... - раздались голоса.
      Профессор снова задумался. Он смотрел то на одного прокурора, то на другого. Они сидели перед ним возмужавшие, посуровевшие. Кое-кто курил, кое-кто рылся в своем новом, набитом бумагами портфеле, - работники, самостоятельные люди. А он все еще видел в них вчерашних студентов. Как внимательно слушают его "мальчики"! Это доставляло радость профессору, и успокаивало его больное сердце. Он чувствовал себя сегодня крепче, здоровее. Может быть, болезнь настроила профессора на сентиментальный лад, что он все воспринимал сегодня очень обостренно. Впервые, кажется, с такой отчетливостью он понял, что жизнь прожита не зря, она была полезна для общества, для людей. Как седой садовник любуется выращенными им плодами, так любовался старый профессор этими молодыми людьми, заполнившими огромную комнату. Как ярко и выразительно горят их глаза, как внимательно они слушают. И Меликзаде заговорил так, будто давая последние наставления любимому сыну. Опершись руками о стол, он стоял бледный, изможденный болезнью и торопливо, боясь упустить что-либо, делился своими мыслями и наблюдениями.
      - Лучше совсем не знать, чем знать наполовину. Нет ничего хуже половинчатости. А мне известно, что некоторые молодые юристы ни разу не раскрывали на местах те книги, которые закрыли здесь, окончив юрфак. Оправдываются они почти одними и теми же словами: "Столько дел, что просто утопаю в них". Я беседовал с одним товарищем. Он мне сказал: "Нет времени даже письмо написать".
      Мехман смущенно опустил голову. Он восторгался учителем, его силой воли, требовательностью, энергией. Вчера этот человек казался ему приговоренным, сегодня он верил в то, что профессор выздоровеет и много еще хорошего, полезного сделает...
      Профессор с горячностью говорил:
      - Государственная работа требует основательных знаний, мудрой головы. Чем можно обогатить свои знания? Я утверждаю - чтением, книгой! - Профессор говорил все энергичнее и все энергичнее взмахивал своей маленькой рукой Кто бы ты ни был, а без книги, без знаний голова твоя будет пустой, как тыква. Можно ли представить себе что-либо более страшное на свете, чем необоснованный приговор, вынесенный пустым, неумным человеком? Так обстоит дело, мои дорогие. Вы простите меня за резкость. Но я бывший ваш учитель и говорю открыто. Да и к лицу ли вам, прокурорам, блюстителям революционной законности, интересоваться комплиментами? Нет, суровая правда, правда и еще раз правда... Подобно тому, как мы ежедневно наполняем желудок, так же нам следует питать и голову умственной пищей. Как известно, - профессор сделал такое движение, как будто слова его предназначались только для его учеников. Он подался всем своим туловищем к слушателям: - от того, что желудок чрезмерно набит, голова не умнеет. Напротив, избитый желудок иногда мешает думать. И тогда, тогда мы видим тупую, пустую голову, венчающую собой огромную тушу...
      Профессор вдруг искоса посмотрел на Абдулкадыра, заместителя главного прокурора республики, толстый живот которого, перетянутый широким ремнем, как гора, высился над столом президиума.
      - Но чем должна питаться голова? Героическими дастанами науки, умными толковыми книгами, созданными и оставленными нам мудрыми историками, теоретиками. Книга - это бессмертное духовное богатство гениев человечества, человеческого ума вообще. Что, пройдя сквозь бури долгих веков, доходит до нас, как живое? Шедевры искусства, бессмертные научные трактаты, полные глубокого смысла. Читайте побольше, любите книги, друзья мои... - И профессор опустил седую голову. Но молчание его было так же красноречиво, как его слова. И прокуроры с любовью приветствовали своего старого, больного учителя бурными рукоплесканиями.
      - Простите меня, друзья, за многословие, - сказал Меликзаде, сошел, опираясь на трость, с трибуны и медленной походкой направился к выходу.
      Прокурор республики вышел, чтобы проводить его.
      - Старик прочел нам свое завещание, так я это понял, - негромко сказал Абдулкадыр, наклоняясь к сидевшим неподалеку от него сотрудникам прокуратуры. Огромный живот его всколыхнулся. - Но я не очень-то люблю слушать завещания, по которым мне ничего, кроме воздуха, не может остаться...
      Он затрясся от смеха. Кровь прихлынула к полному лицу, оно стало еще краснее.
      37
      С каждым из молодых юристов прокурор республики побеседовал отдельно, каждого принял и выслушал. При разговоре присутствовали и его заместителя. Они тоже задавали вопросы, делали замечания по работе. Но Мехмана, когда до него дошла очередь, больше всех заинтересовал прокурор республики, с которым он познакомился, когда получал направление в район. Живой, веселый, он держался с молодыми работниками как равный, а не как "высокое начальство". Все интересовало, все ему хотелось узнать - и какие кадры в районе, и обеспечен ли Мехман жильем, и во-время ли доходят до него инструкции и указания из центра.
      Когда беседа подходила к концу, прокурор республики сказал задумчиво:
      - Вашей работой мы не очень довольны... Знаете, недостатков еще много. Но не надо бояться критики. Я считаю замечания Меликзаде верными. Старик правильно говорил, хотя и очень нервничал. Ну, это естественно, он совсем болен... Для меня каждое его слово особенно дорого... Он немного ворчун, обидчивый очень, но совесть его чиста, как кристалл. - Он стал вдруг искать глазами в списке, лежавшем на столе под стеклом, какой-то нужный ему номер телефона. И, видимо, не найдя, нажал кнопку. В дверь вскочила секретарша, она не успела вынуть папироску изо рта и теперь старалась спрятать ее за спиной.
      - Мне нужен домашний телефон Меликзаде.
      Тетя-секретарша щегольнула своей памятью.
      - Телефон Меликзаде? Пожалуйста. Я столько лет с ним работала. - И она назвала номер. - Вас соединить?
      - Спасибо, я сам... - сухо ответил прокурор республики и поднял трубку.
      - Это жена профессора, да? Зивер-ханум? Здравствуйте, Зивер-ханум. Как здоровье профессора? После совещания поднялась температура? Вам не следовало его выпускать вчера. Ничего не могли сделать? Да? Нет, Зивер-ханум, нам он тоже не подчиняется, - ведь мы его бывшие ученики. Врач был? Хорошо, я пришлю врача, не беспокойтесь. Я еще позвоню...
      Прокурор положил трубку.
      - Я был еще мальчиком, когда начал учиться у Меликзаде... - Он показал рукой, каким он был тогда маленьким. - Меликзаде был тогда рядовым учителем. Жилось ему тяжело. Но он всегда был таким кристаллически чистым, как теперь. Это и дает ему право требовать много от учеников. Он не был революционером-подпольщиком, но он вел ярую борьбу против бакинских капиталистов, выступал в тогдашних прогрессивных газетах, защищая права бедного населения, отстаивая азербайджанскую культуру. С первого же дня революции он бесповоротно стал на сторону Советской власти... Нет, он никогда не берег себя, не жалел своих сил. Можно смело сказать, что именно он обучил и воспитал кадры юстиции в нашей республике. Он и остался таким, каким был, - влюбленным в науку, простодушным, как ребенок, откровенным, добрым. К собственным недостаткам он непримирим так же, как и к чужим...
      Абдулкадыр погладил свою бритую голову, блестящую, как биллиардный шар, и сказал, ухмыльнувшись:
      - Любит много говорить... Тянет этот Меликзаде. Ворочает своим языком без устали, как будто это главное занятие в жизни.