Из разговоров с попутчиками она ничего вразумительного не узнала. Слухи о происходящих в провинции событиях были настолько противоречивы и запутанны, что никак не складывались в сколько-нибудь ясную картину. Каждый рассказчик наверняка знал только то, что происходило непосредственно с ним и его близкими. Дальше начинались домыслы и фантазии, иногда настолько вздорные, что Гембра злилась и обрывала разговор. Впрочем, все сходились на том, что ненавидимый всеми Данвигарт долго не продержится. И ещё. Все согнанные с родных мест беженцы стремились попасть на территорию, занятую войсками метрополии, но где эти территории начинаются, никто толком сказать не мог.

Ничего нового не услышала Гембра и в харчевне, куда она зашла вечером в надежде переночевать на хозяйском сеновале. Даже на вопрос о том, чья власть на дворе, она получила краткий, но многозначный и многообещающий ответ — «Ничья!» Но люди как-то жили — ужинали, пили вино и пиво и между жалобами на жизнь даже смеялись. Среди посетителей было несколько солдат армии Данвигарта. Они держались вместе и вели себя смирно — видимо, дела их командиров были не столь хороши. Отдав последнюю монетку за кружку терпкого, пахнущего бочкой вина, Гембра, в который раз горестно вспомнив Сфагама, села в самый дальний угол тускло освещённой харчевни. Опершись спиной о стену и почувствовав сквозь прорехи в рубашке её прохладную шершавую поверхность, она предалась воспоминаниям. Из густого потока ярких и острых впечатлений её память навсегда выхватила тот вечер в деревенской харчевне, когда Сфагам сидел рядом с ней, бледный и слабый от внезапного недомогания, но по-прежнему трогательно невозмутимый. А потом подсел этот самый… в коричневой шапчонке. Даже в мимолётных воспоминаниях этот образ вызывал непроизвольное содрогание. Хотела бы она вернуться туда и пережить всё это снова? Если с ним, то да! Даже ни с чем не сравнимый ужас той ночи и выходки пьяных разбойников. Наверное, сейчас она вела бы себя совсем по-другому. Но что толку об этом думать!

Почему-то все события и испытания, которые она прошла рядом со Сфагамом, память занесла в разряд особо значимых, ключевых, подлинных. А всё остальное казалось на их фоне проходным, случайным, необязательным. Почему так? Здесь мысль опять натыкалась на невидимый и раздражающе непроходимый барьер. Гембра допила вино и, прислонив голову к выступающей из стены толстой бревенчатой опоре, закрыла глаза. Волна накопившейся усталости застала её врасплох, и она незаметно задремала. В сонном сознании завертелся калейдоскоп причудливых видений и звуков, и среди них — знакомый голос. Это Ламисса пела на пиру у Эрствира. Голос был её, но песня другая. Беспорядочный шум разговоров, золотые волосы Ламиссы в потоках яркого света, её чистый благородный голос, звон дорогой посуды, восторженные возгласы… Из глубины сна ворвалась и больно резанула тоска о потерянной подруге. От этой боли сознание пробудилось и несколько мгновений досматривало сон как бы со стороны. Гембра открыла глаза, мысленно прощаясь с образом подруги. Серое тускло освещённое дощатое поле с одинокой пустой кружкой, чья-то физиономия в другом конце стола… Горькая реальность вернулась. Но голос… Голос Ламиссы продолжал звучать. Это было совершенно невозможно, и Гембра боялась поверить своим ушам. Нет! Если она не сошла с ума, что, впрочем, тоже нельзя было исключить, это был голос Ламиссы. Гембра вскочила с места и вгляделась через спины посетителей в то место, откуда доносилась песня. Беспорядочно растрёпанные, но по-прежнему золотистые волосы она узнала мгновенно. Ламисса стояла и пела на небольшом пятачке возле хозяйской стойки в другом конце харчевни. На ней была куцая, едва прикрывающая грудь, распашонка без рукавов и широкая, потерявшая цвет, оборванная немного ниже колен юбка из грубого полотна. Даже издали Гембра увидела, что возле запылённых босых ног Ламиссы валяются, блестя на тёмном полу, несколько мелких монеток. Ещё боясь поверить в реальность встречи, опрокидывая грубые стулья и расталкивая сидящих за столами, Гембра стрелой кинулась к подруге. Песня оборвалась на полуслове. Онемев, Ламисса застыла, широко распахнув свои усталые и влажные глаза. Не говоря ни слова, женщины стиснули друг друга в объятьях. По харчевне прокатилась волна понимающих возгласов. Эти люди многого насмотрелись и всё понимали.

— Ты уже кончила петь, красавица? Очень жаль, хотя мы только этого и ждали! — один из солдат встал из-за стола и направился к Ламиссе. — Весь вечер только и говорим о том, как бы нам всем с тобой времечко провести! А тут ещё и подружка у тебя…

Гембра резко развернулась, оказавшись лицом к лицу с подошедшим солдатом. Тот в испуге отшатнулся. И даже не потому, что возле его горла оказалось остриё кинжала. По лицу Гембры было до боли ясно, что ей совершенно всё равно, перерезать ли горло ему одному или всей компании. И сомнений в её способности сделать это не было ни малейших. То была «победа до начала», которую противник всегда ясно чувствует и не смеет противостоять. Этот самый трудный урок Сфагама прежде ей не давался.

— Чумная! — солдат попятился назад под ехидные смешки товарищей, к которым присоединились насмешливые реплики остальных посетителей. Чувствовалось, что к солдатам сатрапа здесь относились без особых симпатий.

— Пойдём, пойдём отсюда! — словно укрывая своим телом подругу от провожающих взглядов, Гембра увлекла Ламиссу в сторону.

Они вышли на двор. Сдерживать слёзы радости больше не было сил. Чёрные вьющиеся локоны Гембры и золотые Ламиссы спутались единый пушистый клубок.

— Ну, рассказывай. Рассказывай! — судорожно сглотнула слёзы Гембра. — Слушай, ты есть хочешь?… — она стала суетливо развязывать сумку и вынимать из неё остатки скудной провизии.

— Погоди, погоди, — шептала Ламисса, — я ещё не поверила…

Они снова стиснули друг друга в объятьях, не обращая внимания на предательский треск правого рукава Гембры.

— Меня купил Эрствир… — начала, наконец, свой рассказ Ламисса.

— Тот самый?… Блистательный? Точно! — хлопнула Гембра себя по колену, — слышала я там снизу его голосок. Не узнала только…

— Хотел, чтобы я его женой стала, — продолжала Ламисса. — И так и сяк приставал…Только из города выехали — тут эти появились… как их… двуединщики. Всех рабов отбили. Такая драка была… двух охранников насмерть… палками. Эрствиру самому глаз подбили. Еле ноги унёс.

— Что заслужил, то и получил, скотина! — лицо Гембры расплылось в ехидной ухмылке. — Так ему и надо, блистательному!

— Вот тогда я и убежала. А потом… — Ламисса горестно вздохнула и обхватила голову руками. — Ты не обижайся, я лучше потом как-нибудь расскажу, ладно?

— Да уж и так понятно. В этих местах торчать радости мало, ясное дело!

— Нигде проходу не дают, каждая свинья издевается, как хочет. А человека здесь убить — что муравья раздавить! Законов никаких… — голос Ламиссы задрожал, и слёзы вновь полились из её глаз.

Гембра заметила что белые и на зависть мягкие и нежные руки Ламиссы сплошь покрыты синяками.

— Ничего! — процедила Гембра, — мы теперь вместе, и я тебя больше в обиду не дам — любой сволочи кишки выпущу! Завтра в Ордикеаф пойдём, твоих клиентов поищем. А по дороге я тебе про свои дела расскажу. Тоже есть что вспомнить…

— До Ордикеафа отсюда дня полтора пути, Я узнавала… Мы, наверное, потому и встретились, что обе туда шли. Хороши мы там будем в таких нарядах.

— Ничего… Доберёмся — видно будет.

— А ведь скажи, Тунгри, в передвижении по воде есть особая прелесть! — Красная грива Валпракса стремительно неслась, рассекала водную гладь, навстречу волнам. — Такие виды открываются! Одни только скалы на островах чего стоят!

— Мне больше нравятся подводные виды. И скалы под водой красивее, — пробасил в ответ Тунгри, струясь по воде копной полупрозрачных нитей.

— Это кому как! А вообще ты здорово придумал навестить других участников нашей игры. Нельзя же, в самом деле, их оставлять без внимания.

— Тем более что главный герой сейчас в нашей опеке не нуждается.

— Да уж! У него теперь и без нас хватит впечатлений.

— А мне, по правде сказать, и не хочется без особой нужды соваться к Регерту. Много у него там всяких разных…

— Точно, точно! Зато здесь есть на что посмотреть — война! Сколько я уже видел войн и штуки там всякие подстраивал, а всё никак в толк не возьму некоторые вещи!

— Какие же это вещи?

— Вот раньше, когда жили они, люди эти, в соломенных хижинах, одевались в звериные шкуры… Тогда они могли видеть нас обычным зрением, и мир духов был для них совсем близким. Войти в наш мир через ворота смерти было для них делом лёгким и безболезненным, и каждый отдельный человек не слишком много воображал по поводу значения своей жизни.

— Ну, так и что?

— А то, что войн тогда почти не было. Ну, грызлись, конечно… За божков своих, как правило…

— Как трогательно!

— Но вот так, чтобы в большом количестве собраться вместе, вооружиться до зубов и отправиться незнамо куда что-то там завоёвывать или отвоёвывать — такого в те времена не бывало.

— А я всегда говорил: если бы каждый из этих странных людишек не ценил ничего превыше своей жизни — так и не воевали бы вообще. И жили бы спокойно! Вот и выходит, что жизнь свою они ценят всё дороже и дороже, а воюют неизвестно за что всё больше и больше — вот что непонятно, — заключил Тунгри.

— Ха-ха! А разве не мы с тобой и ещё разные другие из нашего мира дразнят их таинственными целями за гранью жизни? Не мы ли толкаем их в погоню за горизонтом прочь от слишком привычного и слишком известного? Не мы ли запрягаем те великие колесницы, что едут столетьями из одного края земли в другой, сминая под колёсами тысячи и тысячи жизней тех, для кого важнее всего хоть немножко проехать, держась за это давящее его колесо? Это мы сбиваем их в толпы и армии, дразня иллюзией бегства в запредельное. А кто понял подлинную цену своей жизни, кто постиг свою судьбу в потоке Единого, тот воевать не пойдёт.

— Говоришь, иллюзия бегства в запредельное? Может, оно и так, — проворчал Тунгри. — Да только начинают всегда воевать за святыни, а кончается всё делёжкой барахла. Ни одного исключения не помню!

— И что удивляться. Как смекнут, что за горизонтом не угонишься, так сразу и начинают делить что поближе. Что с них взять, с людишек-то! Надоело мне копаться в их заварушках!

— Да и мне тоже! Хотя и здесь интересного немало. Видел, как сильная рыба вырывается из водоворота? У судьбы сильного человека свой рисунок, у войны — свой. При наложении такие фигуры получаются…

— Что ж, посмотрим!… Подводные скалы, говоришь? А ну, покажи. — Красная грива нырнула под воду, и белёсый струящийся клубок последовал за ним.

За несколько дней до входа в Лаганву императорских войск офицеры городского гарнизона Ордикеафа, арестовав правителя и верхушку городского собрания, открыли ворота стоящим у стен отрядам Данвигарта. Это был последний крупный тактический успех сатрапа, немало упрочивший его позиции. Потеря богатого и хорошо укреплённого Ордикеафа чувствительно ослабляла силы городской коалиции. Данвигарт же, напротив, получил в лице городского гарнизона сильное подкрепление и надёжную оборонную позицию в случае отступления. Впрочем, когда стало ясно, что придётся иметь дело с войсками метрополии, о том, чтобы отсидеться за городскими стенами, мечтать уже не приходилось. Здесь могла спасти только решительная победа. Но уверенности в ней не было. Несколько дней мятежный сатрап бездействовал, почти безвылазно пребывая в своей ставке. Часами проводя время на ложе, устланном драгоценными мехами, он, запуская руку в шелковистые волосы одной из многочисленных наложниц, мучительно обдумывал ситуацию, ожидая услышать подсказку богов. Искушение бросить всё и бежать из Лантрифа на Ордимолу с чем есть было велико. Но когда ему сообщили, что Лантриф блокирован императорской эскадрой под командованием Талдвинка, Данвигарт понял, что решающей битвы не избежать. О том, чтобы прорвать морскую блокаду, не могло быть и речи. Хорошо, что известие о блокаде застало его ещё в ставке, а не по дороге в Лантриф. А когда вскоре стало известно о поджоге кораблей в порту, он даже почувствовал странное облегчение: теперь ни при каких обстоятельствах ему не придётся связываться с морем.

Данвигарт боялся моря. Особенно ночного. Он боялся чёрной, поблёскивающей в свете луны, бездонной водной стихии, воплощением которой был Талдвинк. Лишь однажды видел Данвигарт адмирала во время боя. Но с тех пор страшное видение неотступно преследовало его, являясь со всей физической остротой и ясностью деталей. Ему слышался треск ломающихся корабельных досок, беспомощное скольжение ног по вздыбленной палубе и свинцовые объятья холодной воды. А дальше — что-то неразличимое, поднимающееся из тёмной глубины в ответ на судорожные барахтанья. Невидимые зубы отхватывают ноги. Боли почти нет, но сердце выскакивает из груди от ужаса и отчаяния. Открытый в судорожном крике рот захлёбывается горькой жижей, мутная водяная завеса, колеблясь, смыкается над головой, и последнее, что различает глаз там, наверху, — это Талдвинк, его невозмутимый равнодушно-презрительный взгляд, провожающий его, Данвигарта, уход в небытие с высоты палубы флагманского корабля.

Много раз отгонял он это жуткое видение, но оно неизменно возвращалось, расцвечиваясь новыми болезненными подробностями. Нет! Только не море! Что же оставалось? Бежать в Энмуртан было глупо. Данвигарт прекрасно знал цену дружбы тамошних заправил. Они любили его богатого и сильного. А попади он к ним, спасаясь от Андикиаста, — они тут же преподнесут императорскому полководцу его голову на золотом блюде — лишь бы их самих не тронули. Тактика увиливания от боя и изматывания противника в данном положении тоже выручить не могла. Территория провинции была не столь велика, Андикиаст не так прост, чтобы позволить втянуть себя в такие игры, варварские силы для таких манёвров вообще не подходили, и ресурсов для долгой войны не было. Всё это могло кончиться лишь предательством ближайших офицеров, пленением и позорной выдачей победителю. Оставалось одно — пока большая часть провинции ещё была под его контролем, собирать силы и готовиться к генеральному сражению. И Данвигарт начал готовиться.

Переместив ставку в наиболее удобное место одного из центральных районов провинции, он принялся стягивать туда верные ему войска, сняв после долгих колебаний осаду непокорных городов. Войско собиралось немалое, но время работало против него, и Андикиаст, понимая это, не спешил приближаться. Он методично освобождал район за районом, постепенно отрезая мятежника с севера от главных дорог и связи с подчинёнными ему городами. В то же время стратег вёл активные переговоры с силами городской коалиции. Всё это не сулило Данвигарту ничего хорошего, и он начал метаться, совершая непоследовательные и противоречивые действия. Он то заигрывал с подчинённым ему населением, надеясь заслужить его лояльность, то устраивал зверские и бессмысленные расправы с нарушителями его сумасбродных и невыполнимых указов.

В последние дни особую ярость сатрапа вызвали известия из Ордикеафа. Стоящие в городе войска с удручающей быстротой теряли боеспособность. Гвардейцы, которым было доверено схоронить от варваров богатые погреба ордикеафских виноторговцев, стали опустошать их с ними за компанию. Деньги, провиант, оружие и военное снаряжение из города, на которые рассчитывала ставка, почти не поступали в район расположения основных сил. Начать повальные конфискации, или, проще говоря, грабежи не позволяли гарантии, данные офицерам-предателям, сдавшим город. А по-хорошему жители ничего не отдавали. Более того, солдаты сами распродавали оружие направо и налево, предаваясь беспробудному пьянству и разврату. И это за считанные дни до генерального сражения! И когда в ставке вновь встретили полупустой обоз с полусгнившим провиантом под охраной полупьяных гвардейцев, терпение сатрапа лопнуло окончательно. Удар тяжёлого медного гонга заставил разбежаться испуганных наложниц — в ставке ближайшее окружение Данвигарта собиралось на совет.

Гембра и Ламисса вошли в Ордикеаф вместе с толпой беженцев, таких же полуголодных и оборванных, как и они. В городе царила неразбериха, но не шумная и суматошная, как в Гуссалиме, а какая-то вялая. Никому ни до чего не было дела. То ли оцепенение в ожидании бурных и грозных событий, то ли усталость от тягостной неопределённости и смутного безвластья и безвременья сделали жителей некогда весёлого и богатого города неразговорчивыми и угрюмо апатичными.

Держась подальше от шляющихся по улицам орав пьяной солдатни и оглашающих окрестности нестройным громогласным пением кабаков, Гембра и Ламисса стали, не теряя времени, разыскивать дом Калвантвиса из рода Линберктов — богатого владельца ремесленных мастерских и члена городского совета, которому везли они свой драгоценный заказ из далёкой Амтасы.

Переживания по поводу нищенского вида оказались напрасны. Говорить было не с кем. Все двери и окна большого дома Калвантвиса, как и калитка, ведущая в сад, были наглухо заколочены. Соседи рассказали, что ещё в самом начале смуты хозяин, вместе со всей семьёй и прислугой, оставив дом, успел уехать к родственникам в Бранал, увезя с собой всё ценное имущество. И когда он вернётся, если вообще вернётся — одни боги знают, да и то наверняка не точно.

— Рассудительный мужчина, — заключила Гембра, — не то, что мы. Ламисса ничего не отвечала. Последние силы оставили её. Да и что тут можно было сказать. Не испытывая ни малейшего желания ни обдумывать, ни обсуждать дальнейшие планы, они понуро направились к центральной площади, где возле большого водоёма, к неудовольствию местных нищих, коротали ночь бездомные беженцы. Прижавшись друг к другу и забывшись беспробудным, от чрезмерной усталости сном, они не подозревали, что судьба уже готовит им новый страшный сюрприз.