Глава 23

Потерял, потерял, потерял!… Плющ, бесконечный плющ, вьющийся по голым острым камням… Вверх, вверх, скорее вверх! Холодный горный ветер студит виски, и прерывистое дыхание надрывает гортань. Но всё это — ничто перед лавиной тревоги и безысходной тоски. Найти! Найти, найти, найти! Главное, внимательно смотреть под ноги и не рассеять внимание, поддавшись однообразной игре жухлой травы и каменных разводов… Я найду, я должен найти! До крови закушенная губа, ветер, хлопающий длинными полами жёсткой чёрной одежды, и носки широких кожаных туфель, отчаянно пинающие равнодушные камни. Тревога и тоска. Тоска и отчаяние…

Этот сон много раз приходил к Сфагаму с самого детства. Последнее время он стал приходить чаще, как правило, под утро, когда при внезапном пробуждении детали видятся ярче и острее. Но они не помогали разгадать сон, и было что-то тягостное в этой многолетней неразгаданности. Словно кто-то много раз присылает одно и то же письмо на непонятном языке.

Ещё с малых лет Сфагам особенно белезненно относился к потерянным вещам, несоразмерно расстраиваясь и тревожась. И даже блестяще освоенные позднее приёмы успокоения духа не извели эту тревогу до конца, а лишь оттеснили её глубоко внутрь.

Сегодня острота ощущений настолько превзошла всё, что было раньше, что это уже походило не на сон, а на медитативные видения первого уровня тонкого мира.

Открыв глаза, Сфагам долго смотрел на низкий серый, испещрённый беспорядочными бороздами каменный потолок. В свою старую келью он не хотел даже и заглядывать и был рад, когда ему отвели одну из гостевых комнат, выдолбленных в скале ещё много веков назад. Комната имела причудливо неправильную форму, а на кое-как сглаженных уступах белёсых каменных стен виднелись остатки почти совсем стёршейся древней росписи. При дрожащем свете тусклого светильника утомлённому, глядящему в одну точку глазу начинали мерещиться диковинные картины. Принимая тёплые прерывистые волны слабого света, бугристые, будто изъеденные червями стены и потолок преображались, разворачивая в заворожённом воображении целые панорамы с многочисленными фигурами людей, зверей и чудовищ и бесконечным разнообразием сливающихся и перетекающих друг в друга сюжетов. Но всё это было вечером… А утром скупые солнечные лучи, с трудом проникающие сквозь маленькое квадратное окошко, лишь легонько серебрили полумрак аскетичной обители одиноких искателей совершенства, которые жили и останавливались здесь на протяжении без малого девятисот лет.

Вчерашний вечер, второй по прибытии Сфагама в Братство, был столь же долгим, как и первый. Беседа с настоятелем вновь затянулась до поздней ночи. Наставник слушал рассказы Сфагама, вникая в каждую деталь. Он был единственным человеком, кто узнал о том, что увидел и услышал его ученик в гробнице Регерта, а вид цветка, оплетающего корнями камень, поверг старика в глубокое раздумье, и в глазах его Сфагам заметил тревогу…

А Братство жило своей обычной жизнью. С точностью хорошо отлаженного механизма чередовались упражнения для тела и духа, медитации и беседы. Занятия боевыми искусствами сменялись изучением древних книг, каллиграфией и живописью. Работали мастерские, ни на час не оставались без внимания ухоженные сады и огороды и, конечно же, совершались торжественные жертвоприношения богам стихий и первоначал естества, как принято было их называть. Жизнь в Братстве кипела, словно в муравейнике, — каждый занимался своим делом. При этом, старшие, не по возрасту, а по рангу, опекали младших и в то же время сами трудились без устали, подавая пример своим подопечным. Дух, царивший в стенах монастыря, как-то быстро и безболезненно вытравливал из душ молодых неофитов зависть, мелочное себялюбие, болезненное самомнение, лень и страх, питающий боязнь изменений.

Неспешно прогуливаясь по монастырским владениям, Сфагам испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, всё здесь было своим, давным-давно природнённым, но с другой — это была уже чужая, отстранённая жизнь. И не только потому, что все ступени мастерства были им пройдены, — иногда ему хотелось начать всё с начала, чтобы не чувствовать себя стрелой, выпущенной в пустоту. А братья-монахи всё же любили его… Иначе им удавалось бы скрыть своё смущение, видя эту его отчуждённость.

Сегодня Сфагам твёрдо решил пойти в левое крыло, где обитали злополучные гости Братства. Раньше этого делать не следовало — так подсказывало безошибочное внутреннее чувство. Да и сегодня надо было дождаться вечера. Свобода отнимает право на ошибку — эту истину Сфагам понял давно, но прочувствовал по-настоящему лишь недавно… Вернее, эта мысль исходила от некоего нового, недавно пробудившегося Я. Не того мастера боевых искусств, знатока языков, медицины, алхимии и древних текстов. Не того, кто изведал пути в тонкий мир, поднявшись к вершинам совершенного тела и духа. Это было совсем другое Я — мятущееся. Сомневающееся и будто бы совсем обычно-человеческое, если бы не тонкий безжалостный ум, задающий жестокие вопросы. И среди них главный, что не приходил в голову ещё ни одному мастеру: что делать со всем этим опытом? После визита к Регерту это новое Я вроде бы успокоилось и помирилось с «мастером». Но теперь оно снова дало о себе знать нарастающим желанием как можно скорее покинуть Братство.

День прошёл как обычно быстро, и вот уже задымили вечерние костры, и удар гонга возвестил о наступлении времени отдыха после вечерней трапезы. Почти все, кто не жил по особому режиму или не был занят по службе, стали собираться у костров. Силуэты дозорных на стенах ещё чётко рисовались на фоне быстро гаснущей синевы осеннего неба, и их перекличка сливалась со стрекотанием цикад и звуками тростниковой флейты, доносившимися с разных сторон.

Сфагам направился к левому крылу. Поборники новой веры также сидели у костра. Их было немного — не более пятнадцати. Остальных не было видно. Ещё издали Сфагам увидел Станвирма. Тот тоже узнал его и даже с удивлением привстал со своего места. А затем он стал что-то говорить на ухо человеку, чей округлый, немного грузноватый силуэт был повёрнут лицом к огню и спиной к приближающемуся Сфагаму. Вся компания, за исключением того, кто сидел спиной, зашевелилась, пытаясь скрыть лёгкое возбуждение. В горячем свете костра заблестели заинтересованные и немного настороженные взгляды. По обе стороны от сидящего спиной как-то само собой образовалось свободное место. Сфагам едва успел приблизиться к костру, как пророк, не оборачиваясь, негромким голосом задал первый вопрос.

— Кто сделал тебе больше всего добра?

— Я сам.

— А какая работа для тебя самая тяжёлая? — последовал новый вопрос.

— Безделье.

— А кто твой бог?

— Тот, кто меня понимает.

— Прости, что я не оборачиваюсь, говоря с тобой. Мои зрачки устали от видений, а глядя на огонь, они отдыхают. Посиди с нами… Станвирм рассказывал мне о тебе.

— От каких же видений освобождает тебя стихия огня? — спросил, в свою очередь, Сфагам, присаживаясь рядом с пророком.

— Я видел, как охотник превращается в воина и как древние боги прикинулись милосердными, отказавшись от человеческих жертвоприношений в пользу животных. Но лишь затем, чтобы сторицей восполнить эту утрату душами погибающих на полях сражений.

— Энергия животного чище человеческой ибо животное не подвержено искусу отпадения от Единого. Потому она всегда была предпочтительней для древних богов. А чтобы охотиться за человеческими душами, они должны были сильно измениться… или это вообще кто-то другой.

— А что вы скажете об этом? — неожиданно спросил пророк у своих притихших сподвижников. Ответом было смущённое молчание.

— Говори ты, учитель, а мы, с твоего позволения, будем внимать вашей беседе, — раздался наконец чей-то голос из глубокой тени.

Пророк невесело улыбнулся и легонько закивал головой.

— Мне видится многое… Вижу постоянно, каждый день. Я уже иногда не могу отличить видения от яви и начинаю задумываться, стоит ли вообще их различать, — тихо продолжил он. — Я — человек простой. Я не искушён в науках, как ты, мастер. Я не размышлял годами над древними текстами, хотя и читал кое-что… Я просто твёрдо знаю, что мне надо сделать. И тот, кто послал меня в этот мир, не оставит меня во тьме, пока я этого не сделаю.

— Что ж, выходит, ты счастливый человек. Тот, кто послал меня, что-то слишком долго раздумывает и, похоже, не слишком хорошо знает, чего он хочет. Но пока он думает, я сам решу, что мне делать. Быть может, в конце концов наши решения совпадут.

— Мастер страдает гордыней, учитель, — подал голос кто-то по ту сторону костра.

— Глупец! — поднял глаза пророк. — Этот человек страдает больше всех нас. Но не от гордыни, а от божественного одиночества в мире людей. Такое страдание — привилегия. Вам бы завидовать, а не укорять… Я сочувствую тебе, мастер, сочувствую всем сердцем, ибо ты несёшь ношу, которую ещё не доводилось нести человеку. Ты не спрашивал у того, кто тебя послал, не слишком ли рано ты призван в мир?

— Он не признал бы своей ошибки. Да и что теперь с этим поделаешь…

— Да, если бы провидение делилось с нами своими планами…

— …Жизнь потеряла бы интерес.

— И то верно… Особенно если жизнь течёт, как свободная река, и дорога сама по себе. Но единый и великий Бог открыл мне свои намерения. Он открыл мне глаза и наставил на истинный путь. Не знаю, что с тех пор берёт во мне верх, — страх или благодарность. Иногда мне кажется, что я не справлюсь… что дух мой слишком слаб. Да и знаний мне не хватает… Но я знаю, что ОН меня не оставит. В самые трудные минуты ОН говорит моим языком, ОН творит через меня свои деяния, он моими руками исцеляет людей и творит чудеса. Как могу я не верить ЕМУ? Как могу я сомневаться? И смею ли я проявлять слабость?

— Учитель, поведай нам ещё раз о своём предназначении, — проговорил Станвирм со своего места.

— Станвирм уже приготовил свиток, чтобы всё записать, — добавил кто-то сидящий рядом.

— И я тоже.

— И я.

Косая складка на высоком лбу пророка стала резче, бледные губы болезненно напряглись.

— Ну, пишите, пишите… Я как-то глянул на то, что они пишут… — сказал он, слегка наклонившись к Сфагаму, иронически покачав головой. — …А потом всё это припишут мне. А кое-где учёные книжники из тех, что слышали мои речи, взялись писать целые трактаты… Вот такие толстые… Я там вовсе ничего не понял… эфирные мембраны какие-то, плеромы, иерархии эманаций…

— Послушай, — с особой серьёзностью сказал Сфагам, — ты, наверное, слышал старую монашескую поговорку: хочешь сломать человека, посей в его душе сомнение. Я не хочу тебя сломать, но всё же спрошу — ты уверен, что тот, кто тебя послал, открыл тебе ВСЕ СВОИ НАМЕРЕНИЯ?

Пророк долго смотрел в упор на своего собеседника. Густая скользящая тень, зацепившись за складку на лбу, казалось, надвое расчертила его лицо. В уголках глаз блеснули слёзы.

— Пишите… писцы, — повернулся он, наконец, к своим ученикам.

Но пророк не торопился начинать свою речь. Он задумчиво уставился на огонь, шевеля палкой пылающие поленья. Стайки огненных искр взвились вверх к угасающему небу. Сфагам тоже смотрел на пламя и на седые уголья прогоревшего дерева, внезапно вспыхивающие изнутри прерывистым рубиновым жаром. Огонь был его стихией и наилучшим образом подходил для погружения сознания в состояние медитации. Теперь Сфагам настраивался на тонкий образ своего собеседника. Пророк уже начал говорить, но Сфагам слышал его лишь той частью сознания, которая у монахов называлась «сторожем» и которая отвечала за связь с внешним миром во время медитации. Сколько начинающих искателей впечатлений в тонком мире повредились умом из-за ненадёжности «сторожа»! Сколько их навсегда осталось между тем миром и этим! А кое-кто лишался не только рассудка, но и жизни. Но Сфагаму это не грозило. Его «сторож» умел не только слушать и говорить, но и даже позволял своему хозяину сражаться мечом, не прерывая медитации. Это было одно из тех умений, что давали право носить пряжку с уроборосом и что служило предметом незлобной зависти простых монахов.

Пока «сторож» внимал речам пророка под нарастающее стрекотание цикад и потрескевание горящих поленьев, внутреннему взгляду Сфагама стали открываться совсем иные картины.

…В потоке пронзительно ярких, тёплых золотых лучей сгущались полупрозрачные образы. Непрестанно двигаясь и встречаясь, они становились всё более чёткими, весомыми и различимыми. Дети играют вокруг дерева… Кто-то сидит на толстой ветке… Тяжёлые красные яблоки со стуком падают наземь… Смех, шум, неясные выкрики… Чья-то рука со смехом поднимает с земли яблоко. Тёплые лучи вздрагивают и сплетаются в ломкое дрожащее кружево… Рука слабеет и скользит по жёсткой коре… Удар о землю, боль, темнота. «Айерен, Айерен, ты что? Вставай!…» Холодный серебряный луч прорезал темноту. Тут же ещё несколько колких вспышек ударили в глаза. Темнота отступила, но мир стал немного другим. Теперь он предстал пронизанный холодным серебристым светом, и что-то новое хлынуло внутрь — там всё сжалось и задрожало, как могло бы дрожать обнажённое сердце под струйками мелкого дождя.

…Тусклый, выдолбленный в скале зал… Скупой свет, падающий на белые головные уборы смуглых стариков. Человек, неподвижно лежащий на длинной каменной плите. Старинный пергамент с восточными письменами… Тихие речи… Почти шёпот. Что-то входит внутрь, что-то неизъяснимое, что нельзя ни описать, ни изобразить. Кончик жезла что-то чертит на серой пыли земляного пола. «Действуй, Айерен! Ты можешь!» Руки становятся сначала тёплыми, затем невыносимо горячими. «Я — это ты. Моя сила — твоя сила. Возьми мою силу, данную свыше!» Горячие руки застывают над тем, кто лежит на плите. Он начинает шевелиться… Встаёт на ноги и делает шаг вперёд. Старики поднимаются с мест и застывыают в поклоне…

…Слёзы… Боль…Сжигающая изнутри обида… «Почему?! Почему они не слышат? Почему не понимают? Как они несчастны в своей злобе! Как темны их души! Посылающий свет, просвети и спаси их! Дай мне сил открыть им дорогу к тебе! Дай мне слова, чтобы убедить их!» Всё тонет в потоке холодного нездешнего света. Он пронизывает тяжёлые силуэты шумящих толпящихся людей и, словно невидимый дождь, смывает с них беспокойные телесные оболочки. Волна раздражения и злобы откатывается прочь. Распылённые и вялые световые пучки, открывшиеся под потерявшими телесность телами, собираются в единые лучи и устремляются вверх. «…Мы все — братья! Мы все братья перед лицом нашего небесного отца. И он любит нас!» Нарастающий шум голосов… «Айерен — Пророк, открывающий путь к божественному свету! Слушайте Пророка!» Страх и сомнения отступают в дальние уголки сознания. И снова слёзы… Слёзы счастья.

— …Я — мост, соединяющий стороны разорванного мира, — продолжал свою негромкую речь пророк. — Через меня люди обретут утраченное единство и истинный путь спасения. Раньше в прошлом золотой век искали и всё надеялись как-нибудь в древность вернуться… А я говорю — не в древности спасенье. Не в прошлом, а в будущем. Древние мудрецы это понимали, а вот люди до сих пор не поймут… Впереди конец, впереди битва, впереди победа света над тьмой. Но чтобы там, в конце времени, свет победил тьму, каждый из нас должен победить тьму в своей душе. Ибо не смертные оболочки сойдутся в той битве, а души. Сердце моё сжимается, когда я вижу это… А я вижу… Я послан, чтобы донести свет небесного отца. Я послан… Я — смертный… Скажите, как не любить мне отца небесного, который от своего величия снизошёл до страданий человеческих? Боги, которые когда-то сотворили мир, одряхлели и ничего с этим миром поделать не могут. Оттого и вера в них слабеет. Разве могут эти чурбаны и идолы исправить мир? Исправить и спасти? Нет, — говорю я. Только единый небесный отец, протянувший руку человеку и воплотивший в нём свою божественную мысль, способен на это.

— Скажи, учитель, как открыть душу божественному свету? — воспользовавшись паузой, спросил чей-то голос из темноты.

— Я уже много раз об этом говорил…

— Но ты всякий раз говоришь по-разному, — с оттенком почтительной просьбы вступил другой голос.

— А вы хотели раз и навсегда привязать суть к словам? — с лёгкой иронией в голосе, вставил Сфагам.

— Вот…Мастер всё понимает… — грустно усмехнулся пророк. — …Чтобы открыть душу свету, надо, прежде всего, сломать тот забор, который окружает каждого из вас и преграждает путь живительным лучам. Это значит слышать эхо своих слов в чужой душе, которая уже становится не чужой, а своей. Это значит одинаково страдать рядом со страдающим, голодать рядом с голодным, рыдать рядом с обиженным и радоваться рядом со счастливым. А когда на тебя снизойдут лучи небесного отца, открыть своё сердце любви и благодарности и тотчас же поделиться всем этим с тем, кто рядом. И тогда сердца ваши укрепятся верой. А когда сердца ваши укрепятся верой, тогда отец позаботится о вас. И всё будет дано вам… Не всё, что пожелаете вы в своей алчности человеческой, а всё, что воистину необходимо вам будет по судьбе вашей. И хлеб, и кров, и сила, и мука, и бессмертье. Бессмертье в духе… А я… Я же послан, чтобы разделить свет и тьму. Разделить и различить их в душах, ибо тьма сияет подобно свету. И души гибнут в этом проклятом сиянии! Я различаю и соединяю, я и «один», и «два», и «три». Я — и круг, и линия, я — и берега, и мост. Мост для идущих к свету. Мост для идущих к Отцу… Понятно ли вам?

Ученики ответили нестройным утвердительным шёпотом.

— Вот так… Они всегда говорят, что понимают, — тихо сказал пророк не то Сфагаму, не то сам себе, — когда я сказал, что для тех, кто черпает силы в сокровенных глубинах божественного Слова, природа с её стихиями, камнями, деревьями и водопадами, горами и облаками, животными и растениями, богами и духами более не важна и не интересна, а важна, прежде всего, борьба добра и зла в собственной душе, то кое-кто тут же заявил, что необходимо уничтожить все гадательные и медицинские книги, чтобы они не проникали в народ и не отвлекали его от духовного возделывания душ. Ох, и наломают же они дров после меня!

— Боюсь, они уже начали, — сказал Сфагам. — Ты сдвинул камень с вершины горы и теперь тебе уже не остановить лавину. А всё сводится к тому вопросу, на который ты так и не ответил. Тебе открыли ТВОЮ ЗАДАЧУ, но известны ли тебе ИСТИННЫЕ ЦЕЛИ того, кто тебя послал? А главное — ЗНАЕТ ЛИ ОН САМ, что из этого всего получится? Сдаётся мне, что если люди слепо уверуют в Слово, то расстояние между словом и делом не сократится, а увеличится. И скоро мы всё это увидим…

Шум возбуждённых голосов, раздавшийся со стороны главного здания, прервал слова Сфагама.

— Там что-то случилось, — сказал он, поднимаясь с места.

— Я буду рад продолжить беседу. Мы почти каждый вечер здесь собираемся, — не отрывая глаз от огня проговорил пророк.

На площадку возле главного здания продолжали сбегаться монахи. Прыгающие огни смоляных факелов взвивали лоскуты пламени к ночному небу.

— Дорогу! Дорогу патриарху! — услышал Сфагам громкие голоса, подойдя поближе.

Наставник спускался по лестнице в сопровождении двух молодых монахов, несущих факелы, а внизу перед крыльцом на земле лежали два неподвижных, накрытых тёмной тканью тела.

— Учитель! — обратился к патриарху выступивший вперёд монах, — Перед тобой тела двух солдат, которые намеревались тайно проникнуть в монастырь. Они напали на дозорных с оружием. Клянусь богами, часовой не хотел их убивать — мы помним твой приказ не вступать ни в какие стычки. Часовой даже меча не вынул… Но так уж получилось… Он нанёс каждому по одному ответному удару и оба оказались смертельными. Теперь он стыдится показываться перед тобой… Но если прикажешь, я приведу его.

— Нет нужды, — тихо проговорил патриарх. — Передай ему — пусть получше отрабатывает технику боя, чтоб не убивал с одного удара, когда это не нужно.

— Он ещё молодой… — вступился за своего товарища докладывающий.

— Ладно-ладно, — остановил его старик, — не в нём беда.

— Пролитая кровь — не слишком хороший аргумент в переговорах, — сказал Сфагам наставнику так, чтобы эти его слова слышал только он.

— Да, теперь можно ожидать всего. — Сжав губы, патриарх задумчиво уставился на убитых солдат.

— Поймали! Ещё одного поймали! — целый рой факельных огоньков заплясал, приближаясь со стороны северной стены.

Наставник поднял голову. Вскоре на пятачок яркого света втолкнули обезоруженного воина без шлема, со связанными за спиной руками. Судя по медальону с полковой эмблемой, это был младший офицер. Он был явно напуган видом своих мёртвых товарищей, но держался с достоинством и даже поклонился патриарху, насколько это было возможно в его положении.

— Зачем вы пытались проникнуть в монастырь? — спросил старик.

— Мы не замышляли ничего плохого ни против тебя, просветлённый наставник, ни против твоего монастыря. Нам было приказано убить того смутьяна, который возводит хулу на богов и смущает людей по всей стране своими речами. Того, который благодаря своей хитрости и вашей доверчивости обрел в этих стенах приют и защиту.

Патриарх молча кивал, глядя вниз. Затем после долгой паузы он вновь поднял голову.

— Развяжите его и верните ему оружие, — коротко распорядился он.

— А ты, — обратился он к офицеру, — отправляйся назад к тем, кто тебя послал, и передай, что мы сожалеем о гибели ваших солдат, в которой, однако, они сами прежде всего и виноваты. Ты сможешь забрать их тела. А главное, передай, что тот главный вопрос, из-за которого мы все оказались в таком положении, скоро разрешится. Я это знаю. Пусть ничего больше не предпринимают — это мой совет… — Положите убитых на тележку и проводите его к воротам.

Офицер снова поклонился патриарху и торопливо пристроил на место протянутый одним из монахов меч.

— Нам надо поговорить, Сфагам. Завтра. Эта история начинает мне надоедать… — тихо сказал наставник.

Сфагам почтительно кивнул и направился в сторону своей кельи. Ещё издали он почувствовал, что день ещё не кончился, и новые впечатления ждут его не где-нибудь, а в самой его обители. Он не ошибся. Открывая дверь, он уже знал, что в келье кто-то есть, и тонкая волна от этого «кого-то» была необычной. Совершенно необычной… Сфагам даже не удивился, когда, войдя в комнату, он увидел высокий неподвижно застывший силуэт, едва обрисованный скупым лунным светом, струившимся сквозь маленькое окошко.

Глава 24

При появлении Сфагама фигура даже не шелохнулась. Ночной гость продолжал неподвижно сидеть на низеньком стуле возле небольшого грубо сколоченного стола. Сфагам тихо прошёл в комнату и сел напротив. Свечка на столе вспыхнула сама собой. Из-под плотно сидящего чёрного капюшона сверкнули огромные серебристо-холодные, отчётливо светящиеся в темноте глаза. В старческом лице незнакомца было что-то нечеловеческое. Его крупные чеканные формы были словно выкованы из тяжёлого металла, а длинные седые пряди будто бы жили своей собственной жизнью. Они то вздымались вверх, окутывая серебряной пеленой глухую чёрную ткань капюшона, то струями падали вниз, становясь то короче, то длиннее. Густые белые брови сошлись над узкой переносицей.

— Не хочешь ли спросить, кто я? — после долгой паузы наполнил комнату глухой и гулкий голос незнакомца.

— Ты — самое могущественное существо, с которым я когда-либо встречался. — Спокойно ответил Сфагам.

— Именно так, — многозначительно изрёк старик. — С некоторых пор я наблюдаю за твоей жизнью и участвую в твоей судьбе. — На лице его на миг появилось странное подобие улыбки.

— Это ты тогда подставил меня лактунбу?

Незнакомец утвердительно кивнул.

— Да. И не только… Те три монаха получили задание тебя убить не без моего участия.

— Если ты ищешь моей смерти — к чему тогда такие хитрые выдумки?

— Хитрые? Тогда это было крайне просто и глупо. Я почти стыжусь… Я не просто ищу твоей смерти, которую, в конце концов, найду, — не сомневайся, я ещё и наблюдаю за тобой. И в этом — мой главный интерес. Так вот, следя за твоими делами, я заметил, что ты умён и проницателен. Поэтому я решил, что ты достоин знать, кто играет с твоей судьбой. Ты услышишь то, что я не говорил ни одному человеку за многие десятки лет. Если не сотни… К тому же, сдаётся мне, ты сам почти обо всём догадался.

— Всё началось с той стычки с разбойниками, после которой мы оказались на не той дороге.

— Всё верно, — усмехнулся таинственный гость, — оттуда и пошла наша игра. Я — демон Тунгри — тот, кто расставляет тебе смертельные ловушки, и если я переиграю своего приятеля — Валпракса, который тебе помогает, то я буду тем, кто нанесёт тебе смертельный удар. Сам или через кого-то — это неважно… Это уж как я захочу. Валпракс тоже тебе однажды показался…