Абитай, суетясь, бросился исполнять приказание. Просунув в дверь комнаты саблю, он энергично помахал ею, и тестудологи, удаляясь по коридору, снова услышали шум, топот и удары панциря о стены - так бесновалась черепаха, когда к ней снова приставили стражника. После каждого ее удара Армон морщился и вздрагивал.
      - Ничего, - сказал Тарази спокойно, - такая встряска ей только на пользу...
      - Мне кажется, это Он! - шепнул Армон, почему-то испугавшись собственных слов, прижался к стене и прикусил от досады кончик усов.
      - Дай бог, - пробормотал Тарази и добавил: - С особой женского пола всегда больше хлопот... Пусть Абитай не отходит от дверей. Кто знает, не выкинет ли гостья какой-нибудь отчаянный номер, боясь разоблачений...
      Армон вернулся к двери и стал что-то втолковывать Абитаю, вначале вкрадчиво шепча на ухо, затем неторопливо размахивая руками. Наконец Абитай, кажется, понял, закивал, а когда Армон отошел от него, страж все продолжал кивать непроизвольно, будто случился с ним нервный тик.
      А Тарази уже сидел в своей комнате, мрачный, как обычно. Армон, прислонившись к двери, смотрел на него, понимая его страхи и сомнения. Ему же, молодому и горячему, не терпелось уже сегодня же начать опыты, не думая о риске, о разочарованиях и ошибках.
      Наконец Тарази поднял голову и сказал:
      - Мы начнем... Но прежде я нарисую схему крови, опишу состав ее и равные дозы. Малейшая ошибка, и сосуды, через которые будет пропущена чистая кровь, не выдержат, и тогда с ней случится непоправимое апоплексический удар... Кровь попрошу доставлять в строжайшей тайне, через доверенных лекарей...
      - Все будет в тайне! - воскликнул Армон и сделал нетерпеливое движение к выходу, но Тарази задержал его:
      - Постойте... Вот что еще: опыт, даже самый удачный, не пройдет для нее бесследно... Это такое борение внутри, такая встряска, столько нитей будет разорвано, столько нервов погублено... Словом, когда гостья наша предстанет перед нами в человеческом облике, она постареет на десять лет... Если же опыт не удастся и она вернется в свое теперешнее состояние - снова минус десять лет жизни... Вот так... чтобы приобрести - надо терять. А когда теряешь приобретенное - платишь двойной платой... звонкой монетой... чередой лет... Я вот думаю: имеем ли мы моральное право? Бессловесная тварь - не может сказать нам ни "да" ни "нет". Твори! Пробуй! Издержки спишутся... Отнять у существа, пусть даже чудовищного, десять лет жизни... - Тарази не договорил - помешал шум и топот в коридоре. Обозленный, он остановился посередине комнаты - малейший шорох раздражал его сейчас.
      Армон выбежал, желая узнать, в чем дело. Оказывается, едва Абитай отошел от двери, черепаха тут же выскочила в коридор и попрыгала по лестнице к воротам дома. Абитая бросился было за ней с проклятиями, но неожиданно сел на лестнице и смотрел, ухмыляясь, как черепаха с разбега ударилась панцирем по воротам. Но створки лишь скрипнули и не открылись черепаха, не понимая ничего, в изумлении уставилась на них.
      Абитай продолжал хихикать, но, увидев Армона, вскочил и не без удовольствия пояснил:
      - Сегодня я проспал, хозяин. И не срубил ветки за воротами. А они, поглядите-ка, зверя нашего не выпустили наружу... Хвала тебе, господи...
      Часть вторая
      I
      И вот спустя полгода, через сумрак сомнений, ощупью преодолевая саму толщу застывшего времени, наступило наконец то утро, когда Тарази и
      Армон, в сопровождении Абитая, подошли к желтой двери, куда они ранее входили свободно, без предупреждения, и постучали.
      После долгого молчания послышалась за дверью возня, вздох и скрип, но приглашения не последовало. Тарази, спокойный, ждал, Армон же был бледен и нетерпелив, а Абитай нервно пританцовывал, покручивая ус,
      Тарази вторично постучал, но уже требовательнее, после чего глухой голос сказал:
      - Что ж... входите... пожалуйста.
      Тарази толкнул дверь, и она едва не ударила черепаху, которая отбежала и, тяжело дыша, с трудом уселась в кресло. Что-то, однако, задержало Тарази возле порога, он попытался улыбнуться, но вместо этого устало и иронично спросил:
      - Как вы себя чувствуете?
      Черепаха сползла с кресла, словно упала: отвернулась к стене и замахала руками - мало того, что она предстала перед ними в таком срамном виде, еще пытались заставить ее отвечать на вопросы.
      - Хорошо, - недовольным тоном вымолвила черепаха.
      Абитай, с изумлением глядевший на нее, вдруг не выдержал и, вскрикнув, побежал по коридору к лестнице. Беднягу не посвящали в опыты по вливанию и кровопусканию, и он, человек суеверный, чуть было не потерял дар речи.
      Черепаху смутили крики Абитая, и она невольно коснулась лапой подбородка, ощупывая морду так, как делают это люди, стыдящиеся своего уродства.
      Но то, чем она трогала морду, уже нельзя было назвать лапой. Оно походило на руку, хотя и не совсем человеческой формы - пальцы, ладонь и кисть до самого плеча еще покрывала черкая, вся в чешуе кожа, зато панцирь, сам отвалившись, валялся в углу комнаты, обнажив смуглую кожу на спине черепахи.
      Если не считать еще и возвращенного человеческого голоса, все в черепахе было как прежде. Хвост мешал ей сидеть, упершись о толстые, слоновые лапы, да и сама морда осталась без изменений.
      Но и то, чего добились наши тестудологи, было обнадеживающим - ведь прошли только первые полгода лечения, впереди были вторые - решающие...
      Тарази, так долго и упорно разглядывавший черепаху, довольный, потер руки.
      Армон же все не приходил в себя - ужас первых минут мешал ему поверить, что опыт удался.
      - Как сделать, чтобы вам было удобно сидеть в кресле? - спросил Тарази, подходя к черепахе. Та, из почтения, неуклюже поднялась и стала, сложив руки на животе. - Разрешите, я осмотрю ваш хвост...
      Черепаха нехотя наклонилась, и Тарази пощупал ее хвост. Потрогал хвост с опаской и Армон.
      - Ну, как? - спросил его Тарази.
      - Мышцы хвоста как будто смягчились, - почему-то смутился Армон.
      - Мне тоже так показалось,.. Можно безболезненно привязать хьост к спине.
      - Нет, нет, мне он не мешает, - почему-то заупрямилась черепаха - ей было обидно, что не только Тарази, но Армон подергал ее за хвост.
      - Прошу делать, как вам велят! - сказал ей властно Тарззи. - Ваше имя, кстати?
      - Бессаз, - назвалась черепаха и вся съежилась, будто выдала важную тайну, подумала и хотела прибавить к своему имени уважительный титул "хан", но сдержалась, поняв, насколько сейчас, при теперешнем ее облике, зто прозвучало бы неуместно.
      - А, Бессаз, - легко и непринужденно сказал Тарази, как старому знакомому, будто знал заранее, что черепаху именно так зовут, й был доволен, что под обликом этого страшилища с человеческими руками и чуть глуховатым, с хрипотцой голосом скрывается особа мужского пола.
      Тарази прошелся по комнате, возбужденно жестикулируя, А ведь как он боялся, что вдруг увидит после опытов особу прекрасного пола, сбросившую панцирь. Капризную, издерганную, неподвластную логике - она будет хитрить, вести по ложному пути - так и не услышишь нужных признаний. Это была чисто психологическая боязнь, ибо Тарази плохо знал женщин.
      - Впрочем, - закончил свою мысль вслух Тарази, - мы так и думали, что вы мужчина...
      - Да, я слышал, о чем вы спорили, но не мог вмешаться, ибо лишился вместе со всем... имуществом, положением в обществе, своим нормальным обликом, наконец, и дара речи, - ответила черепаха с досадой.
      И когда она говорила, Тарази заметил еще одно в ней изменение - форма ее рта, безгубая, с одной лишь кривой полоской, уже чем-то напоминала рот человека, то есть была более подвижной. И если она даже не произносила ни звука, а просто шевелила губами, то по их движению можно было понять, что же она хочет - просит или порицает...
      Увлеченный осмотром, Тарази нечаянно задел ногой панцирь, и он, уже засохший и изменивший форму без тепла туловища, отторгнутый от кроветворных сосудов, глухо, как деревянный, ударился об стену.
      - Вынесите свой домик в коридор, - исполненный иронично-озорного настроения, показал он Бессазу на панцирь, желая заодно посмотреть, как он ходит. Видя, что черепаха поднялась с недовольной миной, добавил: - Вам надо больше двигаться. Распрощайтесь теперь со своей азиатской ленью... - И тут же продолжил настойчиво, язвительно прищурившись: - Или вы не азиат? Может, немец? Благородный римлянин? Эфиоп?
      Черепаха, ни слова не ответив, нагнулась и подняла без труда панцирь, осматривая его некоторое время с нескрываемой грустью на морде, - ведь что ни говори, он был частью ее самой и надежно защитил от удара лошади, а еще раньше от града камней горожан.
      Едва она потопала к выходу, стало видно, что двигаться ей неловко, ибо нижняя часть туловища нашей получерепахи-получеловека была тяжелее верхней, а легкая теперь спина без панциря то и дело гнулась к земле и раскачивалась вместе с маленькой мордой, словно отвешивала поклоны.
      Когда она с трудом переступила порог и вынесла панцирь в коридор, к ней бросился неизвестно откуда появившийся Абитай. Видно, он стоял за дверью и все слышал - и теперь, оправившись от страха и изумления, проникся к Бессазу жалостью.
      - Я помогу вам, - волнуясь, проговорил Абитай и дрожащими руками взял панцирь за край. Он не спускал глаз с черепахи и, видно, очень хотел услышать что-нибудь от нее в ответ. Он уже даже готов был просить у нее прощения за столь вызывающее поведение - ведь он мучил беднягу, пугал саблей. Но черепаха молча и горделиво сделала еще шаг и так поклонилась, что невольно задела мордой плечо Абитая. - Ничего, ничего, - пробормотал смущенный Абитай, извиняя черепаху за столь неуклюжий выпад, и пошел боком, вдоль стены, помогая ей.
      Всю жизнь чувствуя себя ущемленным на господской службе, Абитай вдруг проникся к черепахе - существу столь же несчастному - братским состраданием.
      Наши тестудологи наблюдали за всей этой трогательной картиной, понимая, что Абитай, одинокий и чужой в их ученом обществе, наконец нашел себе собеседника и приятеля, несмотря на весь его нелепый вид.
      - Отнесите, пожалуйста, в мою комнату, - крикнул им Тарази, но те, кажется, не слышали, ибо Абитай что-то доверительно шептал черепахе, был сама деликатность и очень боялся хоть чем-нибудь обидеть приятеля...
      II
      - Когда вы впервые заметили в своем теле изменения, Бессаз? - сухо спросил Тарази.
      Армон, возбужденный, сидел с ним рядом. Абитая же, проявившего столь неожиданную сентиментальность к говорящей черепахе, тестудологи отправили в город за покупками.
      Вопрос этот повторялся уже несколько раз, вчера, сегодня утром, но черепаха упрямилась, не желая рассказывать.
      Посаженная в кресло, она бормотала что-то непонятное, говорила, что не помнит, вытирала поминутно пот, выступавший на ее сконфуженной морде, вскакивала с места, ощупывала недовольно хвост, делая вид, что хвост мешает ей сидеть и сосредоточиться.
      Спокойный и даже равнодушный Тарази вдруг вышел из себя и, топнув ногой, в сердцах выругался, называя черепаху "колбасой, начиненной винегретом, который не переварит ни один здоровый желудок".
      - Черт бы вас побрал! - добавил он к своему красочному сравнению. Все это нам нужно не ради бабского любопытства! Когда мы узнаем, как вы из порядочного человека превратились в столь поганую колбасу, нам будет легче снова сделать из вас прежнего Бессаза... полного сил, любимца женщин, лакомым кусочком жизни... Или вы не хотите... женщин... и думаете навсегда оставаться животным?
      Эти доводы, кажется, подействовали на черепаху, и она пробормотала:
      - Не знаю... бывают обстоятельства, когда лучше оставаться животным...
      - Вот! Вот! И вы, дружок, философ... Так какие же это обстоятельства?!
      Но черепаха снова упорно замолчала, будто не желая вообще открывать пасть.
      И Тарази решил прибегнуть к крайней мере, которую он долго скрывал, надеясь на миролюбивый исход.
      - Будете молчать - выставлю вас за ворота в таком виде, - пригрозил он. - И пусть в городе узнают о говорящей черепахе. Вы понимаете, чем вам это грозит?!
      Последний довод, кажется, подействовал на черепаху, и она призадумалась. Затем встала и поправила пояс, которым хвост ее был привязан к спине, чтобы удобно было сидеть.
      Тарази добавил для пущей убедительности:
      - Поверьте, мы не станем вас наказывать, даже если узнаем, что вы совершили чудовищное преступление... Вы уже наказаны... И еще... если мы не сможем продолжать лечение, вы снова потеряете речь и покроетесь новым панцирем. Мы пропустили через ваши сосуды лишь треть крови из того количества, которое нужно для полного избавления. И чистая кровь будет разбавлена и испорчена той дурной животной кровью, которая течет в ваших жилах...
      - В таком случае... - пробормотала черепаха, ерзая в кресле и вздыхая, - я расскажу все как было... Но прошу - не говорите со мной повелительным тоном. Я ничего не боюсь. В первые дни мне было ужасно тяжело, теперь я свыкся. И не боюсь ни вас, Тарази-хан, ни вашего стражника, ибо сказал себе "будь что будет". - И только после этого краткого предупреждения Бессаз начал: - Впервые я заметил, что тело мое меняется год назад, - сначала стала твердеть спина и расти хвост...
      Тарази почему-то был уверен, что вспоминать об этом она будет спокойно, как о чем-то далеком, остывшем, и очень удивился, когда черепаха, рассказывая, машинально пощупала спину, но, убедившись, что теперь она гладкая, попыталась через силу улыбнуться.
      Не в силах собраться с мыслями, чтобы рассказывать дальше, она посмотрела на слушателей, ожидая, что, может быть, они помогут ей встречными вопросами.
      Но Тарази молчал, бесстрастно глядя ей в глаза.
      Подражая во всем учителю, и Армон делал вид, что и он не проявляет особого интереса к рассказу, поэтому черепаха успокоилась, решив, что раз тестудологи не поторапливают ее, не подозревают в обмане и подвохе, то сам факт случившегося с ней танасуха считают чем-то нормальным, часто встречающимся в жизни явлением, - а это как бы защищало черепаху и давало ей надежду на то, что не будет она отдана в руки правосудия.
      ..Детские и юношеские годы нашего героя не были особенно ничем примечательны, и Тарази обратил внимание лишь на болезненность Бессаза, перенесшего в те годы и малярию, и желтуху, и корь, к тому же часто страдавшего приступами суставных болей. Он слушал, временами расслабляясь и скучая, затем, как бы очнувшись, останавливался на какой-нибудь мелочи и просил повторить, к примеру, он подробно расспросил о болях в суставах, которые, начавшись в ногах, со временем беспокоили уже и в позвоночнике...
      - И что же лекари? - поинтересовался Тарази.
      - Одни говорили, что это собирается соль в костях, другие советовали прикладывать к больным местам толченые орехи с ртутью... - ответил Бессаз, досадливо заметив, что, задав вопрос, Тарази потерял к нему интерес и сидел, развалившись в кресле, будто дремал.
      Но вот рассказ стал мало-помалу привлекать внимание Тарази, и он особенно сделался внимательным после того, как Бессаз сказал, что в двадцать пять лет был с опозданием отдан на учебу в мазхаб [Мазхаб - школа мусульманского права], но ленился, валял дурака, и отец, человек практичный, решил: пусть он поработает помощником городского судьи без того, чтобы забивать свою голову наукой.
      Отец Бессаза содержал большой постоялый двор в очень доходном месте, у базара, так что все эта годы Бессаз провел беспечно, охотился с друзьями, волочился за женщинами, ибо профессия отца - торговля - не привлекала его. Отец не очень настаивал, не нажимал, жалея сына, частенько лежащего больным. Только любил он повторять тоном обреченным, горьким:
      - В кого ты уродился таким наивным? Да и болезнь смягчила твой нрав, сделала добрым. Боюсь, после моей смерти ты промотаешь все мое состояние и пойдешь с посохом по миру...
      Девятилетним мальчиком Бессаз впервые влюбился в особу семнадцати лет, которая была дочерью его дяди, но не помнит уже, хороша ли она была собой. Помнит только, что, едва видел ее, не мог слова вымолвить от смущения, убегал в свою комнату и ночами плакал и все воображал, как она, жалеючи, гладит его и целует...
      Говорящая черепаха опустила морду, нервно теребя сухую, обвисшую шею. Затем вскочила и с криком: "Нет, не могу!" - потопала, царапая пол ногтями и раскачиваясь, как змея, из стороны в сторону. Но, видя, как Тарази упрямо стоит на своем, требуя дальнейших рассказов, снова села, чтобы продолжить.
      Так вот, двадцатипятилетнему сыну отец купил место помощника судьи, желая, видимо, держать в своих руках и закон, и богатство, нажитое нечестно, - всю полноту жизни.
      Благо, у Бессаза всегда был интерес к судейству - так что пошел он на эту должность с охотой, а вскоре ему поручили и первое самостоятельное дело.
      Из одной деревушки в пустыне пришла весь об убийстве, и Бессаз отправился туда на лошади, ехал с самыми благородными намерениями, в хорошем расположении духа, уверенный, что накажет виновных.
      Правда, немного смущало его то, что никакими подробностями об убийстве он не располагал, знал лишь из письма старосты, что труп обнаружен в расселине холма, уже весь высохший, хотя и не разложившийся.
      Деревня, куда Бессаз с трудом добрался лишь к вечеру, тянулась у подножия большого холма, и староста, человек весьма приветливый, хотя и малоразговорчивый, вышел встречать Бессаза и повел к себе домой, чтобы гость мог отдохнуть с дороги.
      Но Бессазу не терпелось сразу же подняться на холм, чтобы осмотреть труп, хотя староста уговаривал его подождать до утра, жалуясь на жителей Деревни - мошенников, само место, где они обитали, холм, он назвал "проклятым дар аль-харбом" [Дар аль-харб - место, населенное немусульманами (араб.)].
      - Я уже тридцать лет обращаю их к истинной вере, чтобы оздоровить их души, но пока тщетно! - вздохнул староста, который, оказывается, в одном лице совмещал здесь столь различные должности - духовного наставника имама-даи [Имам-даи - священник-миссионер], сборщика податей, начальника тюрьмы, владел к тому же небольшой кожевенной мастерской и всерьез подумывал заняться еще вывозом и продажей соли. - Я не вынесу позора, если они, воспользовавшись темнотой, ограбят вас на холме. Поверьте, от тех, кто дик и поклоняется огню, можно ожидать всего. Так что лучше отдохните с дороги, - говорил он вроде бы прося, заискивающе, хотя в нотках его прорывались упрямство и настойчивость.
      - Отчего же вы возитесь с ними так долго? - спросил Бессаз важно, как бы укоряя.
      - Э, не те нынче времена, молодой человек, - тусклые, старческие глаза его неожиданно заблестели злыми огоньками. - Раньше, во времена первых имамов, мы могли их насильно заставить поверить в аллаха, но теперь... Теперь надо спасать их души молитвами, обращениями, зовом, ибо оказалось, что почти все, кто был обращен в святую веру под страхом смерти, все же тайно, в глубине души, поклонялись дьявольским ансабам [Ансаб - идол, кумир]. А нам ведь нужны не тела их бренные, а души бессмертные. Вот и приходится ежечасно взывать к их чувству и разуму... Нужно терпение...
      После ужина Бессаз и староста все же вышли из дома, чтобы осмотреть деревню. Была она застроена беспорядочно - ни улиц, ни лестниц, ведущих на холм. Угол одного дома упирался в ворота другого, так что стоило кому-то открыть ворота, как они ударялись о стены соседнего дома. Жители же пользуются крышами домов как мостовыми улиц, - так обычно застраиваются деревни на холмистой местности.
      С наступлением темноты жители уже скрылись в домах, только двое мужчин ходили, как призраки, по крышам, ведя корову и овцу. Никто, кажется, не проявлял интереса к приезду Бессаза, не было суеты, сборищ, кривотолков, обычных в таких глухих уголках после приезда судьи.
      Несколько озадаченный, даже обиженный невниманием к своей персоне, Бессаз хотел спросить старосту и уже повернулся к нему, но передумал: не хотелось ничем пока делиться со старостой, ни о чем его расспрашивать - кто знает, что у старика на уме и не желает ли он как-то повлиять на беспристрастное расследование?
      - Вижу, что здесь живут одни лишь пастухи, - сказал Бессаз, чтобы прервать неловкое молчание, - оно наступило после того, как староста уловил сомнение Бессаза, который хотел спросить о важном, но промолчал.
      - Да, некоторые держат скот, но многие имеют доход от соли. Холм этот почти сплошь из соли, лишь сверху покрыт тонким слоем песка. Говорят, что здесь некогда было море и огромная глыба соли, оторванная от какой-то дальней горы, приплыла сюда, а когда вода ушла - осталась и превратилась в этот холм... но я, признаться, в это мало верю, - поддерживая Бессаза под руку и помогая ему подняться на крышу дома - начало здешней улицы, торопливо и подобострастно говорил староста, хотя эта страстность и не могла скрыть некоторого официального и казенного тона его выражений.
      Но едва они пошли дальше, как услышали крики, идущие из дома, по плоской крыше которого шли. Должно быть, внутри дома говорили об обычных житейских вещах и неторопливо, но здесь, на высоте, как заметил Бессаз, голоса эти отчего-то усиливались до криков. Говорили: "Слышите, вот судья идет над нами. Видно по шагам - человек он не толстый, как наш староста". "Да, шаги вкрадчивые, осторожный и хитрый человек, и походка у него не прямая, а чуть кособокая. С позвоночником у бедняги неладно..." - "А староста, он весь сжался, нервничает, замышляет что-то хитроумное..."
      Бессаз остановился, удивленный, - озадачило его больше всего то, как они могли увидеть, что ходит он боком? - посмотрел по сторонам, желая увидеть хотя бы одного из здешних жителей на крыше. Но вокруг ни души, только бледный, смахивающий пот с лица староста...
      Староста опять взял гостя под руку и умоляющим голосом попросил вернуться обратно.
      - Один только дьявол знает, что они могут натворить, - добавил он для убедительности.
      Бессазу же было интересно идти дальше - и выше: а вдруг кто-нибудь скажет и такое, что пригодится ему для следствия.
      Но староста с каждым шагом нервничал все сильнее, и быть настойчивым сейчас Бессазу ни к чему, можно вызвать недовольство человека, который по роду службы обязан помогать ему.
      Они спустились вниз, к площади, прошли ее и вернулись в дом старосты. И Бессаз, переступая через порог, подумал, что ему придется провести тоскливый вечер в обществе этого старика, хитрого, льстивого, всю жизнь прожившего в глуши, который, естественно, ни о чем не будет говорить, а только жаловаться на своих прихожан, на их дикие нравы, неповиновение обычная тема тех, кто беседует с приезжим из столицы.
      Но скучная, досадливая мина на лице Бессаза тут же исчезла, едва он заплел в дом и увидел молодую женщину, которая, как выяснилось, была единственной и горячо любимой дочерью старосты.
      Майра - так звали женщину - показалась миловидной и привлекательной и Бессаз сказал с легкой беззаботностью, обращаясь к отцу:
      - Ах, вы прятали такое сокровище, думая, что я - горожанин - человек испорченного вкуса...
      Староста засмущался, не зная, что сказать, зато Майра, тоном спокойным и бесстрастным, ответила за отца:
      - Я была в доме у роженицы. Но услышала, что вы прогуливаетесь с отцом, и поспешила познакомиться с гостем...
      - Так вы принимали роды? - воскликнул Бессаз, кокетливо подняв брови.
      Увлеченная своим рассказом, говорящая черепаха задергала тем местом, где у нее были некогда брови, но вышла такая гримаса на ее морде, что Даже сдержанный Тарази скривился...
      - Да, и вылечиваю от многих болезней, - ответила Майра.
      - Колдунья! - засмеялся Бессаз, но тут же сделался серьезным и уставился на старосту со скучающим видом, ибо тот, стоя у стены, хмурился и недовольно покашливал, словно предупреждал Майру о чем-то.
      Майра также была сдержанна и равнодушна, но за всем этим, как потом выяснилось, скрывалась страстная натура.
      - Но об этом после, господа! - воскликнула черепаха, подняв лапу и двигая ею по воздуху, ибо в лапах ее от долгого, неудобного сидения заломило. - Вы, конечно, понимаете, что всю ночь я не спал, думая о том, с чего завтра начать осмотр холма, где был труп. Поведение старосты начинало казаться мне подозрительным, ибо он делался то страшно разговорчивым, то вдруг мрачнел и замыкался в себе, если я болтал с его дочерью. Время от времени он прислушивался, словно ждал, что вот сейчас за окнами громко заговорят. Но были тишина, ибо, как и во всех деревнях, люди здесь ложились спать рано. Я же проболтал с Майрой почти до самого утра. Потом спохватился, ибо мне стало жалко старика, который сидел с нами молча и не уходил к себе в спальню. Я встал, извинился и пошел за старостой в отведенную для меня комнату. Увидев, что я иду и продолжаю думать о его дочери, машинально поглаживая ус, он вдруг тоже довольно комично погладил свои пышные седые усы - и захохотал. Презабавный он был человек, мой будущий тесть!..
      III
      Сегодня завтрак черепахи в компании Абитая явно затянулся. Атмосфере дружелюбия, в которой они сидели, мог позавидовать любой: Абитай орудовал ножом, расчищая от жил кусок баранины для черепахи, а та, развалившись в кресле, держала у рта рюмку с вином. В бессмысленных глазах ее теперь сиял блеск и сытое довольство, а пояс, которым был привязан к спине хвост, ослаблен для того, чтобы могла она до отвала набить свой желудок, так что кончик хвоста, изогнувшись, весело вилял.
      Разрезав баранину, Абитай преподнес ее на тарелке черепахе, затем они подняли свои рюмки и выпили, подмигнув друг другу подбадривающе.
      То твердое, что было у черепахи губами, с трудом удерживало край рюмки, но она старалась скрыть от собутыльника свою неловкость, чтобы чувствовалось равенство между ними. Но, судя по тому, как Абитай подобострастно служил ей, было заметно, что черепаха добилась в его глазах даже некоторого превосходства.
      Шумные и хмельные, они продолжали беседу, и, как только говорящая черепаха поставила на стол рюмку, Абитай замахал руками:
      - Хотя я ужасно не люблю толстушек, но условие есть условие. Я проник в сад, а там две служанки. Как посмотрел я на них, тонких, изящных, и размеры моей госпожи еще больше ужаснули меня! А эти дьяволы хохочут за забором, корчат рожи, словом, ждут, чем кончится... Ну, а кончилось тем, чмокнул губами Абитай, снова наполняя рюмки, - что вдовушка моя, как она ни жеманничала и корчила из себя воспитанную передо мной, слугой... - Абитай неожиданно закрыл ладонью рот, чтобы подавить смех, и затрясся всем телом от избытка веселья.
      - А я так не смог бы, - после паузы сказала черепаха и, поманив пальцем к себе Абитая, шепнула ему что-то на ухо, после чего сразу раздался опять хохот.
      Абитай не выдержал и в сердцах обнял черепаху за шею, потеребив пальцами складки ее кожи.
      - Вижу, вы неплохо развлекаетесь, - сказал Армон, открыв дверь и пропуская вперед Тарази.
      Абитай вскочил, растерянный, но потом опять сел, приняв независимо-надменный вид, - это он перед черепахой не хотел показаться жалким и напуганным.
      - Что-то у меня с аппетитом неладно, - пробормотал он, бросив на Армона косой взгляд.
      - И вино не помогло? - наклонился над ним и язвительно шепнул Армон.
      - На что вы намекаете? - вскочил и замахал руками Абитай, но Армон спокойно указал ему на дверь.
      Абитай неожиданно размяк весь, испуганно захлопал глазами, видимо вообразив себе всю будущую кару за столь опрометчивое поведение, и, кланяясь ежесекундно, попятился к двери...
      - Так всегда: позволишь слуге сидеть в обнимку с самим судьей, кивнул Армон в сторону черепахи, снова устроившейся в кресле в углу, - как он уже воображает себя адвокатом.
      Абитай, как всегда подслушивающий их разговор, быстро просунул голову в проем двери и забормотал:
      - Клянусь, хозяин, клянусь... - и снова исчез, и было слышно, как он убегает по коридору.
      Тарази, все это время сидевший с меланхолическим видом, будто вся эта суета нисколько не касается его, сделал знак черепахе.
      - Рассказывать? - весело тряхнула мордой хмельная черепаха.
      - Да, и без лишних напоминаний! - прикрикнул на нее Армон. - К нашему приходу вы должны быть всегда готовы... Итак, вы остановились на том, что провели ночь в болтовне с прелестной дочерью старосты...
      Готовность черепахи рассказывать можно было объяснить лишь ее добродушным настроением. С улыбкой на поганой физиономии она начала. И тестудологи узнали, что едва рассвело, как Бессаз был уже на ногах, хотя староста все еще спал, и Бессаз долго думал, будить ли его, но решил один отправиться на холм.
      Часто оглядываясь, чтобы убедится, не идет ли за ним кто, Бессаз перешел площадь, отделявшую одиноко стоящий дом старосты от остальной деревни, и стал быстро подниматься на холм.
      Наверх вели сначала несколько ступенек, под которыми Бессаз заметил дверь первого дома на склоне, затем тянулись крыши, связанные между собой деревянными мостиками.
      Всего десяток шагов сделал Бессаз по крышам и снова услышал голоса, идущие снизу. Он представил себе, как идет над головами жителей деревни, потому, от неожиданности растерявшись, остановился. И сразу же услышал женский голос, как и вчера, сообщающий о каждом его движении: "Остановился. Сегодня почему-то идет один..." - "Будь уверена, скоро староста догонит его..."
      Бессаз снова подумал, что крыши - прекрасное место для сбора нужных ему сведений, и очень пожалел, что не пошел со старостой, чтобы узнать, что жители деревни скажут сегодня о его настроении.
      "Видно, судья наш не спал всю ночь, - услышан Бессаз, - идя дальше. Шаги его тяжелые, усталые. И ходит он не как все, боком, словно боится, что могут неожиданно выстрелить ему в грудь". - "У бедняги что-то неладно с позвоночником, болезнь его точит-подтачивает", - ответил ей другой женский голос, видно колдуньи, прорицательницы. Голос мужчины, покашливающий, поддержал разговор: "А вы не слышали, какие были шаги у Майры, когда она недавно пробежала наверх? Прямо заплелись... Видно, проболтала с ним до утра, не выспалась..."
      А потом, до самого последнего дома, уже никто не говорил под крышами: наверное, ушли пасти скот. А Бессаз шел и думал, отчего это Майра бросилась чуть свет на холм? И как она вышла из дома незаметно?