Черепаха Тарази

      - Ну, довольно, папа, - с укором глянула Майра на отца, и тот кашлянул, сел и стал серьезным.
      - Славно же мы побаловались, - заключил он.
      Бессаз принялся за еду, но староста все не мог прийти в себя после столь неожиданного веселья. То ли оправдываясь, то ли сожалея, старик добавил:
      - Ко мне часто теперь возвращается детство. И я думаю: не прощание ли это?..
      - Да полно! - сказал Бессаз ничего не значащую фразу. Старик, грустный, наклонился, но не ел, а ковырялся в тарелке. Майра сидела рядом с Бессазом и поглядывала на него - ласково, хотя и с укором. В последние дни они почти не виделись, и сейчас, за вкусным ужином, несмотря на недомогание, Бессаз решил быть к ней внимательным. Ему не терпелось поделиться своими наблюдениями на холме, но, чтобы не отягощать обстановку такого дружеского вечера серьезной беседой, Бессаз решил начать как бы между прочим, делая вид, что сказал просто для поддержания разговора...
      - Видите ли, - пробормотал Бессаз, разрезая ломтиками баранину, - наши наблюдения насчет его тростинки оказались верными. Представляю," что бы делал сейчас этот человек, окажись он за нашим столом?! Он набил бы свою трубку гашишем и предложил бы покурить с ним за компанию, уверяя, что это еще более обострит ощущение от вкусного ужина. Мы, есте-, ственно, отказались бы, но он по-хамски тыкал бы нам под нос свою трубку, г упрашивал, хохотал, ведя себя отвратительно. - Поймав на себе удивленный взгляд Майры, Бессаз пояснил: - Я говорю, Майра, о прикованном...
      - Да, это был бы не очень желанный сотрапезник, - согласился староста и умолк, чтобы пожевать, шамкая, мясо.
      - Гашиш? - переспросила Майра наивным тоном. - Я слышала об этом, но никогда не пробовала...
      Старик ласково погладил ее руку и снова глянул на Бессаза, готовый его слушать.
      - Гашиш, Майра, курят безнравственные люди, преступники и самоубийцы. Стараются заглушить вину, которая терзает их. Другие и вовсе не могут сами разобраться... Боятся жизни и хотят забыться... Впрочем, - сверкнул глазами Бессаз, - я не был бы против, окажись этот злостный курильщик сейчас в нашей компании. Вы бы увидели, как он юлит, хитрит, чтобы увильнуть от моих вопросов. Но я прижал бы его к стене фактами. Я, спросил бы: почему ты нес в своей трубке огонь и куда нес? Не надо быть очень умным человеком, чтобы догадаться спрятать внутри тростинки и каменную трубку. И вот я вижу, как господин этот идет, прекрасно одетый, не-;, много беспечный, как любовник, идет не прячась, не украдкой, а свободно, и вертит в руке, как клоун, свою тростинку вправо-влево, как будто она пуста, и насвистывает. Увидев стражу, он сразу же притворяется прихрамываю-, щим, чтобы опереться на свою тростинку, а там горит огонь. Куда и зачем? - воскликнул Бессаз, но тут же сморщился и сел, ибо почувствовал,; как крадется внутри его боль.
      Чтобы не была заметна гримаса на его лице, Бессаз наклонился над тарелкой и поспешно проглотил кусок мяса. Пытаясь улыбнуться, он хотел дать понять, что ничего не случилось, а сам вдруг подумал, что у него, больного, есть что-то общее с прикованным, ибо оба наказаны страданием, хотя: курильщик - большим, Бессаз - меньшим. И поэтому нехорошо говорить о нем так мерзко. Пусть лучше старик рассуждает о нем, тем более что человек он заинтересованный...
      Перетерпев еще одну пробежку боли, Бессаз поднял голову и посмот-; рел на спокойно сидящего старосту.
      - Так куда он, по-вашему, нес огонь? - спросил он старика. i
      - Мне кажется... - пробормотал староста, но не стал продолжать, лишь пожал плечами, как бы говоря, что он не вправе вести Бессаза по следам своих умозаключений. ;
      Чуть было не разозлила Бессаза вся эта игра, и хотел он крикнуть: "Я несу всякий вздор о прикованном - и все для того, чтобы вы наконец при-, знались, чего вы от меня хотите!" Но сдержал гнев и вежливо продолжил дурацкую игру: s
      - Не кажется ли вам, что, шагая так беспечно и играя тростинкой, он; нес огонь, чтобы поджечь? Дом, склад, тюки с шерстью, наконец... ;.
      - Верно, иначе они не стали бы его приковывать, - тихо сказал староста и робко кашлянул при этом, давая понять, что не настаивает на своей версии и готов в любую минуту отказаться от нее.
      - А может, наоборот: он шел, чтобы согреть окоченевшего, разжечь костер в доме больного? Или обогреть руки своим детям? Маленькие, такие беспомощные детские руки... - сказал Бессаз, чтобы придать своим умозаключениям остроту и сложность.
      - Право, я не знаю, - хотел было снова уйти от прямого разговора староста, но Бессаз подбадривающе кивнул ему, чтобы старик не уклонялся.
      - Если для благородных целей, то непонятно, почему он прятал огонь? как бы размышлял вслух староста. - Огонь от бога. Бог дал огонь, чтобы каждый, кто не согрет, голоден, мог взять его - согреться и насытиться. Но если вы прячете то, что не должно быть спрятано, что другие не-суг открыто, - не есть ли тут злой умысел? Простите, - спохватился старик, - может, я говорю бред?
      - Нет, вполне здраво. А не думаете ли вы, что ему за долги или, скажем, за провинность не разрешено было пользоваться огнем? Поймите, я говорю это, учитывая законы другой страны, ведь прикованный - чужестранец. И наверное, есть такие страны, где суд может запретить свободно пользоваться огнем. А у прикованного, скажем, больные дети, и вот ради них он и решился на такой отчаянный поступок...
      - Вы уверены, что он - чужестранец? - удивленно спросил старик и быстро нахмурился. И сказал довольно резко: - Все равно, он совершил преступление, нарушив запрет мужа. Да и откуда вы взяли, что у него были больные дети? - спросил староста, - А если, как вы говорите, долги... вместо того чтобы покрыть их, он пошел на воровство. Это и достойно высшего наказания! - Голос старика был суров и бесстрастен, Бессаз опустил голову, улыбнулся - наконец-то старик понял, чего от него хотят, и перестал притворяться.
      - Но не такого сурового, правда? - задал вопрос Бессаз.
      - И в мирском суде, и перед божьим он заслуживает суровой кары, смахнул пот с лица староста. - Если еще учесть, что он много лет курил гашиш... Люди приковали его после своего суда, а орел - это божье наказанье. Птица, падкая на всякую дрянь, переваривает и яд. Печень его была отравлена гашишем и источала яд - это вы сами видели...
      - Да, гашиш, - повторил Бессаз. - А я-то думал, почему орел все кружил над холмом?.. Птицу эту действительно привлекает всякая гниль...
      - Я не понимал, - сказала черепаха, - почему староста так суров к прикованному. Ведь обычно священники стараются смягчить вину человека, ссыпаясь на божье милосердие, прощение и прочее. Но когда я узнал, что судит он не просто преступника, а мушрика, все стало ясно. Но об этом после, господа! - воскликнула она, поглаживая хвост...
      И мы, читатель, будем терпеливы и дослушаем, что сказал Бессаз за столом. А сказал он, вставая и поглаживая ус, следующее:
      - Итак, нами доказана виновность прикованного, человека безнравственного, злостного курильщика гашиша, который пытался совершить или уже совершил поджог, украв огонь. И по законам своей страны он был прикован к скале вместе с трубкой, которая для нас была важной уликой! Я так и доложу в городе... А теперь, пользуясь вашим гостеприимством, я останусь здесь еще на несколько дней, чтобы отдохнуть... А может быть, и поохотиться на тигров...
      - Чудесно! - в один голос воскликнули отец и дочь, и Бессаз пожал протянутые к нему руки и поспешно сел, чтобы справиться с накатывающейся болью.
      Слабым жестом попросил он Майру положить ему в тарелку еще баранины.
      А староста все сопел над своей тарелкой, все вздыхал, ерзал и покашливал.
      - Вижу, вы простудились после прогулки на холм, - сочувственно сказал ему Бессаз.
      - Кажется, да, - мрачно ответил старик. Затем подвинулся к Бессазу, но тот, боясь, что боль скрутит его, сделал невольный жест, как бы прося не касаться его плечом.
      - Не могли бы вы оказать мне маленькую услугу и объявить ваши обвинения моим прихожанам? - спросил староста, но так, как будто не придавал своей просьбе особого значения. - Сказать просто, без красот, как есть...
      - Мог бы, конечно. Но Им-то какое дело? Они, как я заметил, равнодушны к происходящему.
      - Чтобы снять кривотолки, слухи и сплетни. Прошу вас, как друга, как сына... Это заставит их хотя бы раз задуматься над тем, что такое грех и как он карается, что такое милосердие и как оно успокаивает и облагораживает. - В тоне старика теперь слышалась мольба.
      - Если это подкрепит ваши проповеди, я готов, конечно, еще раз подняться на крыши...
      - Это поможет и Майре. - Староста снова погладил руку дочери.
      - А при чем тут Майра? - У Бессаза тоже возникло сильное желание !: поласкать Майру, сидевшую с независимо-равнодушным видом, как бы говоря, что Бессаз волен и отказать просьбе отца, она не нуждается в защите.
      - Мои прихожане считают, что в этом деле замешана и Майра. И чтобы заступиться за ее честь...
      - Майра? Но что общего между Майрой и прикованным? - испуганно глянул на нее Бессаз, но она даже не шелохнулась, а сидела, протянув руки через весь стол, да так, что они чуть не касались груди Бессаза.
      - Лгуны пустили слух, что между ними что-то было. И поэтому он наказан. - Староста приложил салфетку к влажным глазам и дернул плечом как от нервного тика.
      Бессаз долго не знал, что и думать и как переварить эту нелепицу.
      - Бедные вы люди, - наконец нашелся что сказать, - как вы можете жить среди ископаемых? Ведь для них логика и здравый смысл ничего не значат! Связывать чужестранца, казненного много лет назад, с Майрой - это дикость, которая должна быть тут же высмеяна! - воскликнул Бессаз, а сам подумал, что именно теперь самое время потеребить ее пальцы, протянутые к нему, теплые, белые, ждущие ласки и успокоения.
      Староста сделал вид, что не заметил, как Бессаз сжал ее пальцы, а Майра опустила глаза. И, взбодренный, Бессаз встал, чтобы, не теряя времени - ибо здоровье его ухудшалось с каждым часом, объявить приговор селянам.
      - Прошу за мной, - пригласил он старика, и тот засеменил за Бессазом, шаркая сандалиями.
      - Главное - подчеркните, что его покарал божий суд, - попросил он. Он поклонялся огню, идолам и истуканам. И не признавал аллаха милосердного... "Божий суд - долгий суд, долго терпит, да больно бьет", - и вдруг пропел, шепелявя, легкомысленную песенку, из тех, которые поют священники на досуге, после утомительно длинных проповедей, как отдушину, и бросился открывать Бессазу дверь.
      Сильный ветер ударил им в лицо, и Бессаз невольно прижал руками ноющую спину, чтобы защитить от холода.
      Стемнело, хотя дорога на холме была еще видна.
      "Идут..." - услышали они, едва прошли по первым крышам, но Бессаз шел, не останавливаясь, к самой середине деревни, чтобы речь его была услышана всеми.
      "Торопятся, староста еле дышит, бедняга. Сейчас объявят что-то важное..." - говорили снизу, и эти идиотские объяснения злили Бессаза сильнее, чем когда-либо.
      - Отсюда хорошо будет слышно то, что я хочу сказать вашим прихожанам?! - громко спросил Бессаз, решительно остановившись на плоской крыше, местами уже обветшалой, из щелей которой торчала солома.
      - Да, - закивал староста, - отсюда слышен даже шепот... писк комара и зов горлинки - этой кроткой божьей птицы. - И покорно сложил руки на животе, словно готов был выслушать проповедь лица более высокого сана аятоллы - и внимать благоговейно и трепетно.
      Бессаз принял строгий вид и хотел было уже начать в сильных, кратких, убедительных выражениях, но голос снизу помешал ему:
      "Надо сказать старосте, что он забыл у нас посох, когда был здесь позавчера и учил нас, как одурачивать судью..."
      Бессаз напрягся было, но сделал вид, что не расслышал, старик же пожал плечами, как бы прося не верить этому бреду.
      - Итак, я заявляю: тщательное расследование, - начал было Бессаз, но поморщился от внезапной боли в спине, - показало... мною достоверно установлено, что прикованный был казнен за воровство и безнравственность. Этот злобный мушрик украл огонь, чтобы поклоняться костру, в котором кружат в бешеной пляске дьяволы... огню, в котором обжигаются глиняные истуканы... Этим он осквернил свою душу и нарушат законы ис- , лама - истинной веры, которая спасает от гибели. И всякого, кто пытается переступить закон, ждет высший суд... "Божий суд - долгий суд, бог долго терпит, да больно бьет", решил было заключить молодой судья, но, увидев испуганные глаза старосты, солидно кашлянул.
      Кратким был Бессаз и, как желал того имам, сказал просто и прямо, уверенный, что вселил страх в своих невидимых слушателей. И стоял, напрягая слух, но так и не услышал ничего в ответ, ни стона, ни раскаяния, ни слов, осуждающих прикованного.
      Затем послышалось похожее на бормотание, кажется, женский голос поругал какого-то Дурды, пристающего к ней, но потом тот же голос сладостно вздохнул, прошептав: "Дурлы... Лурлы... Джан-Дурды [Джан - душа]..."
      Староста поспешил благодарно кивнуть Бессазу и взял его под руку, чтобы спуститься вниз.
      - Почему же они молчали? - недоумевал Бессаз, боясь, что неубедительно высказался и староста остался недовольным.
      - Это так кажется, - мягко улыбнулся старик. - Они всегда молчат, но это не значит, что сказанное пропало втуне. Они думают, безмолвные, и это важно. Думают с тоской, напрягая ум. И это все, чем они могут ответить нам...
      После его слов Бессаз легче зашагал по крышам и был доволен, что больше не услышит этих невидимок, хотя и оставляет их в глубоком раздумье. Как важно вовремя явиться к тем, кто погряз в равнодушии, безбожии, и кратким призывом заставить их призадуматься. И Бессаз почувствовал себя на миг человеком сильным, обладающим магической властью над людьми, хотя и не забывал, что в любую минуту его может скрутить боль.
      - Будь спокойна, честь твоя защищена, - сказал староста, целуя Май-ру, - бледная и растерянная, она ждала их у ворот.
      - Продолжим ужин! - вдруг крикнул Бессаз. - Немного вина еще больше украсит наш стол! - добавил он от отчаяния, чувствуя, как боль опять откуда-то из глубин разбавляет кровь и желчь.
      Шумно уселись за стол, а Майра принесла вино.
      - Да перестаньте хмуриться, я все уладил! - сказал ей Бессаз. Веселитесь и улыбайтесь. Я скоро уеду, к сожалению... Дела! Дела! Новые, еще более странные и запутанные, уже ждут...
      Бессаз думал вином заглушить тоску и страх и, когда захмелел, увидел перед глазами красное, дьявольски веселое лицо старосты. Старик обнял Бессаза и сказал, подняв вверх длинный указательный палец, который, казалось, сведен судорогой:
      - Завтра, я уверен, они снова наденут на него цепи... Вот увидите...
      - Какие цепи? - не сразу понял Бессаз. - А! Кому они теперь нужны?! Пусть привязывают псов в хлевах. Плут Фаррух говорил мне об этих свирепых псах с отрубленными ушами и хвостами... Кстати, где теперь этот бедняга?
      - Он уже никогда не сможет вернуться сюда, - просто сказал староста, разливая вино.
      - Боже, неужели я так обидел несчастного! - притворно иронично воскликнул Бессаз.
      Староста выразительно глянул на Майру и только затем приблизил к Бессазу хмельное лицо и доверительно сообщил:
      - Конечно, ведь это его вы сейчас осудили перед всей деревней. Бессаз удивленно поднял брови, думая, не бредит ли старик, захмелев, но, ничего не желая знать ни о Фаррухе, ни о прикованном, взял бокал:
      - Выпьем... выпьем...
      Но когда выпили, староста продолжил:
      - Вы и Фарруха сейчас освободили от кары, когда осудили прикованного. Только ведь мушрики думали, что вы говорите и осуждаете Фарру-ха. Прикованный и Фаррух - для них одно лицо... Как бы вам это объяснить?
      - Но ведь я прогнал Фарруха, - зевнул устало Бессаз. Старик сочувственно посмотрел на него и сказал:
      - Вы утомились... Я буду краток, чтобы больше не возвращаться к этой теме, а потом уложу вас баиньки... Так вот, за день до того как обнажился прикованный, Фаррух был уличен в воровстве - угнал чужих лошадей, продал и пропил. Это был не первый случай его дерзкого поведения. Он зевал на моих проповедях, вел себя вызывающе, угрозами заставлял прозревающих снова поклоняться ансабам, словом, не внимал слову божьему. И они его слушались, ибо боялись... Я давно искал случая наказать ослушника, но Майра все выгораживала его... ибо была между ними тайная связь. - Голос старика дрогнул, но он быстро овладел собой, Майра же встала и вышла из комнаты с бесстрастным видом. - Вы мне как сын, и я вам рассказываю об этом, добавил староста, улыбнувшись через силу. - Когда Фаррух был уличен в воровстве и все требовали его наказания - и случился этот обвал на холме... Фаррух первым увидел прикованного - он бродил в это время возле холма - и сразу же явился ко мне с угрозами и требованиями. Он был сыном покойного колдуна, этот Фаррух, и посему сразу догадался, кто есть этот прикованный. Мушрики верят, что был некогда человек, который, чтобы защитить их, посягнул дерзко на самого бога... На бога, о котором я всегда говорю, что он - милостивый, милосердный, но всемогущий и карающий за грехи. И что даже в мыслях своих человек не должен помышлять против него дурное... А тут, по их верованиям, нашелся герой - мушрик, который похитил для своих собратьев огонь у самого господа и согрел их, униженных, замерзших... Правда, мушрики знают, что бог покарал его за дерзость, приковав цепями к скале, но ведь огонь уже пылал в очагах и люди поклонялись этому огню так, как если бы видели в его отблесках лик самого прикованного. Пожертвовав своей жизнью, он сделался в глазах мушриков мучеником, божеством... И если бы сейчас селяне вдруг увидели, что он явился к ним на холме, пусть мертвый, весь в цепях, с пробитой печенью, представляете, какое бы началось столпотворение?! Чудо явилось! Чудо! Они бы молились этому истукану, набитому солью, этому ансабу... не знаю, мне страшно представить, что было бы... Так вот, Фаррух пригрозил, что расскажет селянам, кто есть этот прикованный, если я не спасу его от наказания за воровство... "Кроме меня, - сказал он, - никто не видел труп на скале, но если вы будете медлить, через час вся деревня будет молиться на холме, зажигая костры и принося жертвы..." Раньше, дорогой Бессаз, я не понимал смысла того, почему они приносят в жертву огню овец, загоняя их в костер сотнями. Тайно, конечно, от меня. Но после слов Фарруха мне стало ясно, что они стараются как-то смилостивить прикованного своего бога за мучения, ведь он ради них украл огонь. Орла же, который весь век клевал ему печень, доставляя великое страдание, думали они смилостивить теплой кровью овец, ибо овца для мушриков все, кормит их и одевает, одним словом - сама жизнь, вот чем они жертвовали... А те, кто принял ислам, перестали разводить овец, а занялись продажей соли, развозя ее в чужие края... Итак, если выразить мою куцую мыслишку афористично, то овца - символ веры огнепоклонника, соль же - веры мусульманина. Вот так! "Хорошо, - сказал я Фарруху, ибо знал, что мошенник исполнит свою угрозу, - я пошлю тебя на холм, но ты скройся. А селянам я объявлю, что осудил тебя за воровство заслуженным наказанием - Приковал к скале. А когда я приглашу из города судью (то есть вас, любезный Бессаз!) и он подтвердит законность моей кары, ты можешь уезжать на все четыре стороны..." Так мы и договорились. Я объявил всем, что прикованный - это Фаррух-конокрад, и прихожане мне поверили... А цепи они забрали за его долги и теперь, после вашего осуждения, вернут их...
      - Они и впрямь думают, что прикованный бог мушриков и Фаррух конокрад и пьяница - одно и то же лицо? - почти беззвучно засмеялся Бессаз, не до конца задумываясь над этим презабавным случаем.
      - Да, но это не все. В глубине души я думал наказать и Фарруха, когда поручал ему это бессмысленное дело. Ведь когда ты думаешь, что прилетает только один орел и ты его вдруг сразил, но вместо него тут же прилетает другой, потом третий - и так длится бесконечно, можно сойти с ума от недоумения и загадки. Я придумал для него смерть от сумасшествия. А сумасшествие, известно, - высшая божья кара, и я, имам, присудил ему эту кару... Я очень надеюсь, что слова обвинения, которые вами сказаны сейчас на холме... Упоминая о божьей каре, вы ведь осудили не только Фарруха-коно-крада, но - что важнее - само поклонение огню в образе ослушника Фарруха... Я верю, они призадумаются. Капля камень дробит, а песчинка к чистой песчинке наполняет гнилой колодец... Это моя последняя надежда... И я пригласил вас в деревню, думая, что страх перед судьей заставит их стать на путь истинной веры... Если же нет... тридцать лет я отдал им, - растерянно пробормотал старик, и Бессаз увидел, что глаза его увлажнились.
      Тихо вошла Майра и стала утешать его, целуя в бороду, но старик все повторял:
      - А если нет, я уйду... странником в пустыню... Бедные мои прихожане...
      - Теперь я понял, как хитро вы привязали его веревкой, чтобы не смог он сразить орла. И сошел в конце концов с ума - ха-ха-ха! В постель, в постель, - прошептал Бессаз, закрывая тяжелые веки и чуть не валясь под стол.
      Но он почувствовал прикосновение заботливых рук на своем плече, а через минуту и теплоту одеяла, которым был укрыт. Подушка поплыла под его головой, и, улыбаясь, Бессаз стал засыпать под тихим успокаивающим взглядом Майры... и сквозь сон, то отчетливо, то в бредовом тумане думал о любви... а вдруг и впрямь, а вдруг такая чистая и нежная обнимет его... Он даже вспотел...
      Но когда проснулся, застонав, после короткого забытья, был весь в холодном липком поту. Прислушался, чтобы понять: боль ли в теле кольнула его и разбудила. Нет, спина не болела, хотя и была тяжелой, будто одеревеневшей, - страх прервал его сон.
      Сквозь бред и хмельной туман в голове послышался звон, затем тяжелый топот ног, будто обутых в соляные сапоги, чей-то визг и хохот за окном, словно танцевали, ритмично позванивая цепями...
      "Прикованный, - резануло, обожгло в сознании Бессаза. - Прыгнул со скалы, прибежал... И вон, вон, корчит рожу в окне..."
      Но едва он привстал, чтобы увидеть эту рожу, освещенную соляным ореолом, как забегали уже по крыше, треща в ее камышовом настиле, постукивая в балках и перекладинах...
      Если все это не почудилось пьяному, вся эта бесовская вакханалия, то должен же был прибежать староста... Но старик, чей храп доносился сюда, мирно спал.
      "Нет, не прикованный, - пытался успокоить себя Бессаз. - Ведь цепи-то ему еще не вернули..."
      VIII
      В первое время Тарази не разрешал выводить черепаху за пределы дома боялся, что заметят ее посторонние и, когда молва о чудовище разнесется по городу, от толпы любопытных отбоя не будет.
      Но Абитай, видя, что черепаха в свободное от рассказов время задыхается в четырех стенах, поклялся, что ни одна живая душа из посторонних не узнает, что делается в доме, и не посмеет подняться сюда...
      Тарази внял его мольбам и согласился, но с условием, чтобы гулял он с приятелем только по саду, и вот уже второй или третий день Абитай выводил черепаху на прогулку.
      С вершины холма страж обозревал местность вокруг, а в саду, за оградой, в это время отдыхала черепаха в обществе Хатун - сестры Абитая. Было условлено, что в случае тревоги черепаха тут же спрячется в кустах, чтобы Абитай мог задержать постороннего...
      Хатун - толстая, среднего возраста дурнушка - была в ужасе, когда увидела в первый раз столь странное существо с черепашьей мордой и человеческими руками, отвешивающее поклоны направо-налево при каждом движении. Она хотела было тут же бежать, но Абитай строго объяснил сестре, что скоро к Бессазу вернется человеческий облик и должна она все делать для того, чтобы понравиться этому душевному парню, если не хочет остаться старой девой.
      - Ты бы видела, каким его привезли сюда, - немой, тощий, ну, словом, мерзость - и все тут! - доверительно шептал ей на ухо брат. - А сейчас пощупай его руки, дотронься до спины: гладкая, как у всех людей. А главное, у него голос прорезался, рассказывает так смешно и толково, умрешь со смеха... Умный человек... Ну, ступай и будь с ним ласкова, - толкал ее в бок Абитай, но у Хатун от страха лицо всякий раз покрывалось красными пятнами.
      Черепаха, сидя на скамейке, ждала, кокетливо виляя хвостом, и очень переживала, видя нерешительность Хатун.
      "А что, если он навсегда останется таким? - сомневалась Хатун. - А я вдруг полюблю его. Нет! Нет! - Сорокалетняя женщина, так и не вышедшая замуж, согласна была хотя бы на маленькое счастье. - Пусть у него лицо вернется, а лапы и хвост он может пока прятать - не буду замечать безобразия, - думала она, теряясь и мучаясь от надежды и неверия. - Буду сама водить его к колдунам и знахарям, может, сделают они его мужчиной, статным, сильным..."
      Абитай, желая еще больше убедить ее, привел сестру и Тарази, чтобы и тот внушил ей надежду.
      Держа за руку Хатун, готовую сбежать от стыда, Абитай пространно обратился к тестудологу:
      - Коль скоро мы с приятелем Бессазом заранее решили позаботиться... К нему вернется человеческий облик, но ведь живое существо не может быть одно, без семьи, ибо его снова завлекут в дурные дела. Не лучше ли, подумал я, чтобы они уже сейчас переговорили с моей незамужней сестрой, женщиной, как вы сами видите, кроткой и порядочной, единственный недостаток которой простоватое лицо... Но, как говорят в нашей деревне, умелые руки прикрывают дурное лицо... Добавлю, что и Бессаз, прежде чем станет красавцем, должен изменить свой безобразный облик. Так что он и Хатун - хорошая пара...
      - Похвально, - отвечал Тарази, всматриваясь в лицо Хатун. - А что я должен сделать для их будущего счастья?
      - Вы должны обнадежить сестру...
      - Мы стараемся вернуть ему прежний облик, - уклончиво ответил Тарази, но когда он замолчал, губы его вздрагивали, будто он продолжал говорить, но про себя, неслышно.
      - Поблагодари Тарази-хана и ступай! - Абитай несколько грубовато потянул ее к выходу, но Хатун успела прошептать пожелание здоровья, удач и всяческих благ нашему тестудологу.
      Уклончивый ответ Тарази хотя и успокоил ее, но мысль о том, что найдет она искусного колдуна, который заговорами вылечит ее суженого, так запала в ее сознание, что Хатун решилась и сейчас заботливо вела черепаху под руку, гуляя с ней по саду.
      Хотя и были они вместе уже несколько дней, Хатун вздрагивала всякий раз, если во время ходьбы черепаха нечаянно задевала мордой ее плечо. Бедная женщина еще крепче сжимала черепахе руку - единственное, что было в ней пока человеческого. Она заставила себя полюбить эти руки, но дальше рук, все остальное вызывало брезгливость, сколько бы Хатун ни старалась внушить себе хотя бы чувство жалости. Но для неприхотливой женщины, которая согласна даже на частичку человеческого, и рук было достаточно для грез и мечтаний. Потому она подолгу рассматривала руки черепахи, боясь, как бы снова не превратились они в лапы, и, разговаривая, все время поглаживала их. И еще ей нравился голос черепахи - густой, даже чуть грубоватый, но мужской, человеческий, и поэтому она старалась больше молчать, чтобы слушать его и восхищаться.
      А черепаха, чувствуя это, говорила безудержно и все, что попадет на язык, а когда второпях, словно подавившись собственной болтовней, умолкала, чтобы перевести дух, Хатун испуганно смотрела ей в рот, думая, не лишилась ли она снова дара речи. И она продолжала болтать несусветную чушь, тоном кокетливым и сладострастным...
      Наши тестудологи тоже вышли погулять, хотя обычно после каждого рассказа черепахи оставались дома, чтобы поразмышлять вслух над услышанным. Проходя мимо ограды сада, они увидели, как черепаха, смешно вытянув шею, пыталась понюхать цветок олеандра и как Хатун наклоняла куст, смеясь.
      Армон, обычно спокойный и выдержанный, вдруг вышел из себя, затряс кулаками и отвернулся, чтобы скрыть отвращение и сострадание.
      - Надо родиться идиотом, чтобы внушить сестре... - дальше он не мог договорить, задыхался, проклиная Абитая.
      - Он, как все, надеется на лучшее, - вздохнул Тарази. - Но не знает того, что знаете вы, Армон: человеческий род происходит от разных животных или птиц. Род Бессаза, начавшийся когда-то от черепахи, уже где-то во втором-третьем колене обнаружил в крови червоточину, порчу. Каждый последующий рождался с клеймом, у прадеда Бессаза, скажем, могли быть слоновые ноги, у Бессаза - это Копчиковый нарост. В следующем поколении гнилой крови стало еще больше. И так до седьмого колена, когда мы видим, что род вернулся, завершив круг, к тому, с чего начал, - к черепашьему облику... Бессаз замкнул цепь... Он, как и прикованный на холме, тоже пристегнут цепью...
      - Значит, мы не сможем полностью... раз это неизбежно?! - Армон испугался собственной мысли.
      - Не будем отчаиваться, - помрачнел Тарази. - Как бы там ни было, все равно труды наши не пропадут даром. Даже если тестудология окажется лженаукой... Но продолжим! Позовите, пожалуйста, Бессаза. - И Тарази, оставив в недоумении Армона, быстро направился к дому.
      Черепаха сегодня дольше обычного прощалась с Хатун и прибежала, запыхавшись, и, боясь нареканий слушателей, с ходу начала, рассказывая о той кошмарной ночи, когда казалось, что прикованный, покинув на время свое всегдашнее место на холме, начал преследовать Бессаза.
      Звон цепей и топот, который раздавался за стенами дома, то утихал надолго - и тогда Бессаз, отнеся все эти слуховые галлюцинации за счет выпитого вина, успокаивался и засыпал, словно проваливался в небытие, - то снова будил его шумом и шорохом на крыше. Один раз Бессазу в ужасе послышалось, что цепями звякнули совсем рядом, в прихожей, между кухней, где спал староста, и его комнатой. Бессаз хотел было уже вскочить и крикнуть, позвать старика, но вместо этого почему-то непроизвольно ощупал свою спину. Опухоль стала чуть меньше, вернее, уменьшилась выше спины, зато от копчика до поясницы отчетливее вырисовывалась та твердая линия, которая уже на следующий день, отделившись, повисла - хвост.
      Но Бессазу показалось, что ничего страшного с ним не произошло, день-два - и все пройдет, не стоит даже говорить о своей болезни старосте. Участливый старик пожелает осмотреть его спину, и Бессазу придется признаться, что у него нарост еще с детства, нечто вроде выглянувшего наполовину хвоста.