Черепаха Тарази

      Конечно, все это можно смягчить шуткой, вспомнив даже выражение отца о "хвостатом мальчике", но неизвестно, как все это воспримет имам с точки зрения веры в божественное? Не сочтет ли это карой?
      "И каково будет потом мне, хвостатому судье, перед ним? - ужаснулся Бессаз. - Видно по всему, большой хитрец этот староста. Ловко подменил Фарруха прикованным, чтобы обмануть деревню. А я болтал с ним о гашише, трубке курильщика и прочей ерунде, смеясь над богом мушриков... А сейчас он... вон опять слышен звон... Или я схожу с ума?" - так думал понемногу обо всем Бессаз, боясь от страха даже пошевелиться в постели.
      Мелькало у него воспаленно, горячечно в уме - стоит ему шевельнуть сейчас рукой, как на него тут же набросят цепи...
      Бессаз еле дождался рассвета, и тут, едва заворковала ранняя горлинка, напряжение и страх как рукой сняло. И он твердо решил, не беспокоя старосту, бесшумно выйти из дома, чтобы посмотреть хотя бы издали - на месте ли прикованный - и, успокоившись, еще до завтрака вернуться домой.
      В нем было столько решимости и столько желания посмеяться над собственными ночными страхами, что почти не чувствовал он боли в спине, когда шагал к холму.
      Странно, никто из тех, кто, наверное, завтракал сейчас в своих соляных мешках, ни словом не обмолвились, услышав его шаги на крыше. Только, кажется, еще какой-то ребенок проявил к нему любопытство, сказал, картавя: "Слышишь, кот крадется... мышка всегда виновата..." И сердитый женский голос прервал ребенка: "Ешь! Нечего прислушиваться! Тебе какое дело хвостатый кот или с отрубленным... Он уже никого не интересует. Сказал свое..."
      Бессаз делал вид, что все эти разговоры о коте не имеют к нему отношения, хотя где-то задним умом понимал, что не зря, услышав его шаги, перешли мушрики на иносказательный язык, давая, видимо, понять, что, хотя и прямо не говорят о нем и перестали им интересоваться с того момента, как Бессаз объявил об окончании расследования, все же забыть о нем сразу не могут, потому-то и говорят отвлеченно.
      Пройдя дальше по нескольким крышам, он вдруг услышал удивительно знакомый голос и, не поверив, вздрогнул. И чтобы не отвлекать своими шагами рассказчика, лег на крышу, прижав ухо к тонкому слою камыша, покрытому соляной коркой, и слушал, все еще не веря, что говорит Фаррух - спокойным, даже чуть ленивым тоном человека, который чувствует свое превосходство перед слушателями. Неужели? Неужели те, кто, по словам старосты, приняли прикованного за Фарруха-конокрада и остались довольны наказанием имама, опять пустили его к себе, в круг, согреваемый со всех сторон теплом соляных стен?
      - Это был Искандар Зу-ль-Карнайн [Иcкaндap 3у-ль-Карнайн - Александр Македонский.], - рассказывал Фаррух. - И наши предки - люди бедные, которые ничем не владели, - очень удивили его. Они рыли могилы у ворот своих домов, сметали с них пыль и часто ходили к могилам, чтобы поклоняться духам умерших. Собирали траву и коренья, не желая другой пищи... Искандар прислал к царю наших предков своего эмира, призывая его к себе. Но царь наш знайте же, мой отец вычитал в свитках и книгах - и был этот прикованный! сказал: "Мне нет до него дела!" Тогда Искандар сам смиренно пришел к нему, чтобы спросить: "Как же вы живете? На чем держитесь? Нет у вас ни золота, ни других благ мира". - "Благами мира еще никто не насыщался", - ответил наш прикованный. "Тогда почему вы роете могилы у ваших ворот?" - "Чтобы они всегда были перед глазами и мы могли бы, вспоминая все время о смерти, не забывать о жизни будущей". - "Почему вы едите траву?" - спросил Искандар. "Потому что мы не хотим делать наши желудки могилами дня червей, ведь сладость кушанья не проходит дальше горла". Затем наш царь, прикованный, вынул череп, положил его перед Искандером и сказал: "О Зу-ль-Карнайн, знаешь ли ты, чей это череп?" - "Нет". - "Этот череп принадлежал царю, который обижал своих подданных - и слабых, и сирот - и все свое время отдавал накоплению суетных благ мира... И вот голова этого царя..." Потом наш прикованный протянул руку и положил перед Искандером другой череп: "Знаешь ли ты, кто это?" - "Нет". - "Этот был из справедливых царей, заботился о жителях страны. И вот его череп, хотя И из райского сада". И прикованный царь наш положил руку на голову Зу-ль-Карнайна и сказал: "Посмотреть бы, который из этих голов ты будешь!" Заплакал Искандар и прижал царя к груди: "Хочешь, будешь моим везиром?" - "Не бывать, не бывать!" - воскликнул наш царь прикованный. "Почему?" - "Потому что все твари тебе враги из-за денег и власти, и все они истинные мои друзья из-за моей неприхотливости и бедности. Я удовлетворяюсь малым, мне достаточно этого". Искандар прижал нашего царя к груди, и поцеловал его между глаз, и ушел...
      Бессаз еле дослушал все это, удивляясь не самой истории (не знал он, что всякого рода байки рассказывают мушрики не вечерами, на сон грядущий, а на заре, перед выходом из дома), а тому, что слышит голос Фарруха, который, казалось, уже давно блуждал на той плоскости земли, называемой "Барса-кельмес". Приступ сильной боли не дал ему сразу подняться, чтобы поскорее возвратиться в дом. Он даже забыл, зачем спозаранку поднялся сюда, хотелось одного - лечь опять в постель.
      Благо старик не заметил его возвращения, и Бессаз, тихо пройдя к себе, растянулся на постели и тут же забылся, да так тяжело, будто потерял сознание.
      Проснулся он от какого-то шороха над головой, но никак не мог повернуться, чтобы посмотреть наверх, ибо снова лежал в позе черепахи, прижавшись животом к кровати.
      Наконец ему удалось лечь так, чтобы увидеть стоящего над ним старосту, - старик только что задернул занавеску на окне и спускался теперь с лестницы. Сверху он пристально всматривался в позу, в которой Бессаз лежал, но, встретившись с ним взглядом, быстро сделал шаг назад.
      - Доброе утро, - через силу улыбнулся он. - Вы всю ночь кашляли, и я поспешил задернуть занавеску, чтобы вас не продуло...
      - Да, я, кажется, простыл, - пробормотал Бессаз, еле открывая слипшиеся губы, и деланно кашлянул.
      - О, совсем плохо! - засуетился староста. - Я скажу Майре, чтобы она напоила вас горячим молоком.
      - Да, будьте любезны, - сказал Бессаз, желая поскорее избавиться от него.
      "Неужели он видел, как я корчился от боли?" - испуганно пощупал Бессаз свою спину: не открылся ли халат от барахтанья в этой нелепой позе и не заметил ли староста еще и копчик.
      Но халат слегка свернулся, открывая его спину, да и мало ли в каких причудливых позах спят люди?
      - Помню, отец мой, - сделала небольшое отступление черепаха, - всегда спал, подложив под шею дощечку, обшитую бархатом. Так что спущенная голова его почти не была видна, если смотрели на него спереди. Что-то творилось с его шеей, то ли она высыхала, то ли покрывалась пятнами, словом, он боялся показывать ее, И однажды, еще в детстве, когда он взял меня с собой в баню, я увидел, что он купается, не снимая с шеи какой-то черный чехол, сшитый как воротник... Прошу прощения, - извинилась черепаха и продолжала рассказ с того места, как староста оставил Бессаза одного, чтобы пойти на кухню.
      И хотя Бессазу не хотелось молока, он терпеливо ждал, боясь, как бы староста не догадался о его истинной болезни, пусть думает, что у его гостя обыкновенная простуда.
      Но время шло, а Майра все не приходила, и Бессаз подумал, что не очень-то удобно встречать ее, лежа в постели, - оделся, прислушиваясь к шуму за дверью.
      А слышались какая-то возня и хохот, и Бессаз вначале не поверил этому, ибо странное поведение хозяев в столь внимательном и деликатном доме было бы нелепым, тем более когда гость болен.
      "Или теперь, когда я закончил расследование, они готовы ходить у меня на голове? - подумал Бессаз с обидой, но сразу же успокоил себя: - Нет, это было бы слишком... Ведь еще вечером, дружески угощая меня, они так обрадовались, узнав, что я остаюсь еще на несколько дней. Притворство? Сейчас я выйду к ним, и если замечу хотя бы тень лукавства, тут же уеду!" решил Бессаз и, тихо открыв дверь, заглянул в коридор.
      И, продолжая слышать возню, крадучись, прошел по коридору и заглянул в комнату Майры, поразившись той нелепой картине, которую увидел.
      Староста растянулся на кровати, точь-в-точь копируя позу, в которой застал утром Бессаза. Майра возвышалась над ним, стоя на лестнице, а когда старик распростер руки, изменив позу, она со смехом сказала:
      - Паук!
      Староста тоже захохотал, кривя беззубый рот, и лихо подогнул под себя ноги. И снова вопросительно повернул лицо к дочери, ожидая ее похвалы.
      - Варан! - воскликнула она.
      У Бессаза от оцепенения, кажется, мускул не дрогнул на лице. Не помня себя, он попятился в свою комнату, представляя, какую они гримасу состроят, будут лгать и изворачиваться, если увидят, что Бессаз вдоволь насладился этим спектаклем.
      - Хватит с меня, - прошептал он и снова лег, укрылся одеялом, не зная, как быть теперь и что думать обо всем этом.
      "Ловко же он. меня копировал, - еле сдержался от нервного хохота Бессаз, - даже перещеголял, изображая паука... У самого в устах после каждого слова: "Господи, помилуй..." Что ж, я сам виноват, надо было знать, у кого идти на поводу... буду умнее".
      И, вдруг вспомнив, как лежал староста в позе варана, захохотал, уже не в силах сдержать себя.
      Майра тут же вбежала к нему с чашкой молока и удивленно уставилась на Бессаза.
      - Простите, молоко скисло, и мне пришлось сбегать за свежим в деревню, - сконфуженно проговорила она и обернулась, увидев в проеме двери голову отца, на ходу приглаживающего свои жиденькие волосы.
      Конечно же они услышали, как Бессаз хохотал, иначе не прибежали бы сразу оба, растерянные.
      - Как вы себя чувствуете? - спросил староста робко.
      - Спасибо. - Бессаз кашлянул.
      - Мне показалось, что кто-то смеялся, - пробормотал староста и, подойдя к окну, посмотрел на улицу.
      - Кажется, это была женщина, - ответил Бессаз и, надув щеки от досады, чуть приподнялся с постели, стараясь тоже заглянуть в окно.
      Староста что-то неслышно пробормотал, затем решительно направился к двери, бросив на ходу:
      - Это на улице. Сейчас узнаю...
      А Майра осталась в растерянности, и, когда Бессаз предложил ей сесть, она опустилась на стул жеманно, облегченно вздохнув.
      - Пейте, пожалуйста, - с настойчивостью хорошей сиделки сказала она и поднесла к его губам чашку.
      Бессаз глотнул молоко и, беззаботный, растянулся снова в постели.
      - Пока отец выясняет, кто там смеялся, поговорим о Фаррухе, - игриво сказал Бессаз и заметил, как она вздрогнула и сделала невольный защитный жест, умоляя не начинать этого разговора. - Что вас взволновало? язвительно пробормотал Бессаз и сжал ей руку, как бы желая применить силу.
      - Что вы хотите узнать? - вызывающе сомкнула она тонкие губы, отчего лицо ее сделалось злым.
      - Вас что-то с ним связывало?
      - Нет, это людские пересуды. Он добивался моей руки, пользуясь тем, что вокруг нет ни одного достойного мужчины...
      - Ах, вон оно что?! - Бессаз призадумался и даже прикусил кончик пальца. - Хам, пользуясь обстоятельством, старался что-то выгадать для себя! - Бессаз готов был вскочить и, заложив руки за спину, ходить взад-вперед по комнате в негодовании, но испугался приступа и остался лежать в постели.
      "А что, если я накажу ее отца, оставив его в полном одиночестве? За столь предательское, коварное поведение", - подумал Бессаз и неожиданно предложил Майре, глядевшей на него пристально:
      - Хотите, я увезу вас в город? Здесь вы зачахнете. Словом, что вас уговаривать?..
      - А чем я там буду заниматься? - с готовностью откликнулась она, но отдернула свою руку.
      - Трудно сказать заранее... Но хуже не будет.
      Она сделала вид, что мучительно думает и уже склоняется, но вдруг сказала со всей страстью любящей дочери:
      - Больной отец... Я не могу его оставить...
      - Ничего, ничего. Вам надо думать и о себе. Женщины быстро вянут...
      Она поправила волосы, как бы желая еще больше приглянуться Бессазу, но в задумчивости села ровно и прямо, положив руки на колени, словно Бессаз хотел навсегда унести с собой в памяти ее прелестный силуэт.
      - Впрочем, я могу приехать за вами и после. - Бессаз залпом выпил молоко, давая понять, что так они и порешили.
      А шумный и возбужденный староста ворвался в комнату и снова подбежал к окну, мельком бросив взгляд на Майру.
      - Ясно, откуда идет шум, похожий на смех. Видите, вон на дереве висит кусок коры... от порыва ветра так гнется, будто хохочет.
      - Я это тоже заметил, - сказал Бессаз, но, желая хоть чем-то досадить старику - лживому, коварному, добавил: - Хотя, впрочем... У вас тут все не как в нормальных деревнях. Ветер разгонится издалека, по гладкому песку, мчится, думаешь - сейчас все повалит буран... Ан - нет! Пшик, скрип - и вся его сила! Или, скажем, тот же Фаррух... Лежишь, думаешь, где он сейчас, бедолага, небось уже совсем высох от жажды в песках "Барса-кельме-са" и остался торчать лишь его голый скелет, на котором сидит в задумчивости коршун... Нет! Он преспокойно завтракает у себя дома и рассказывает всякие небылицы...
      Старик слегка смутился, услышав о Фаррухе, - и только. И чтобы ответить поубедительнее, начал не с прямого ответа, а как бы пожурил Бессаза:
      - Зря, зря вы на рассвете вышли легко одетым... Я хотел окликнуть вас, но не успел... Молодые совсем не берегут свое здоровье. И поверьте моему опыту: простуда - это далеко не безобидная болезнь...
      Чтобы прервать его назидательный тон, в котором сквозило притворство, Бессаз сказал:
      - Фаррух рассказывал о Зу-ль-Карнайне и прикованном...
      - Это не Фаррух, - мягко улыбнулся старик. - Уверяю вас... Не могу с точностью сказать, сидит ли сейчас на его черепе коршун, как вы красочно обрисовали картину... Но смею вас заверить, что это был Дурды... чревовещатель... Он подражает не только голосам птиц, завыванию волка, но может точь-в-точь копировать голоса людей, особенно мертвых...
      - Отчего же мертвых? Что за болезненное пристрастие у вашего певца?! подозрительно глянув на старика, усмехнулся Бессаз.
      - Это не болезненное... Это просто часть жизни мушриков. Они не представляют себе, что мертвые удалились от них и больше никогда не вернутся. Им кажется, что мертвые вместе с ними. И когда им хочется послушать кого-нибудь из мертвых, чревовещатель Дурды рассказывает его голосом... Сегодня им, должно быть, приснился Фаррух, и, проснувшись, они сразу же позвали к себе в круг Дурды...
      - Возможно, - недоверчиво изрек Бессаз. - Но ведь сам рассказ? Разве он вяжется с умонастроением конокрада и пьяницы Фарруха? Будто бы Искандар желает сделать прикованного своим везиром, обещая ему богатство и почет. Но тот отказывается от суетных благ этого мира. Желает все время питаться лишь верблюжьей колючкой и кореньями и, оставаясь бедным, не вызывать ни в ком зависти и злобы... Но, простите, это ведь идеал нашей веры - кротость, неприхотливость, желание не гневить никого... И при чем здесь мушрик Фаррух? Все это рассказывалось в таком духе, будто Фаррух - уже давно истинный мусульманин... хотя, с другой стороны, делать из прикованного бога мушриков - праведного, святого отшельника - тоже кощунство...
      Старик улыбнулся так, будто на все вопросы Бессаза давно имел готовые ответы, обдумывал их годами и теперь с готовностью опровергал его сомнения.
      - Да, вы правы, в их суждениях много путаницы, - сказал староста. - Но все это оттого, что они блуждают, ищут истину... А о Фаррухе я уже вам как-то говорил, что он больше склоняется в сторону нашей веры, и вполне логично, что чревовещатель рассказывал его устами о некоторых догматах ислама... И прикованный, естественно, должен выглядеть в этой истории чуть ли не святым ислама - ведь говорит-то о нем Фаррух... Впрочем, они знают десятки вариантов истории встречи Зу-ль-Карнайна с прикованным. В одном рассказе все наоборот, Зу-ль-Карнайн - наш святой, а прикованный непоколебимый мушрик. Зу-ль-Карнайн уходит побежденный его доводами. В другом рассказе - оба мученики, и здесь они, естественно, говорят в один голос и в конце уходят, обнявшись, чтобы сразиться с воинами нашей веры... Словом, смысл истории встречи Зу-ль-Карнайна с прикованным меняется в зависимости от того, чьим голосом говорит сегодня чревовещатель... Простите, я, кажется, утомил вас... Отдыхайте, пожалуйста... Ведь впереди нас ждет охота на тигров, - закончил старик и, резко повернувшись, вышел.
      Майра тихо пошла следом за ним, а Бессаз стал думать, как бы ему поскорее уехать, а заодно и наказать на прощанье старосту, который, изображая варана, сам оказался не меньшим искусником, чем тот чревовещатель.
      "Наказать его надо одиночеством, - твердо решил Бессаз и уже видел в мечтах картину: больной, покинутый всеми староста не может подняться с постели, чтобы выпить глоток воды, - последние дни его пройдут в муках и страданиях. И поймет он, что прожил бессмысленную жизнь - так и не сумел обратить мушриков в истинную веру.
      Словом, Бессаз наслаждался, жестоко размышляя над тем, отчего он снова так возненавидел старосту, которому еще вчера клялся в верности.
      - Теперь-то я знаю, господа тестудологи, - вставила болтливая черепаха, - причину смены моего настроения. Что-то менялось в моем сознании, да и в самом характере, и к утру следующего дня, когда у меня отделился со спины хвост и стал торчком, я понял, что был уже наполовину черепахой.
      Весь день Бессаз провалялся в постели, засыпал и лишь на короткое время просыпался, чтобы поесть. В нем не было уже прежней энергии и суетливого подъема, в котором жил он в первые дни своего приезда в деревню.
      - Меланхолия, не свойственная мне как человеку, была состоянием черепахи. И это я подчеркиваю, чтобы возбудить ваши научные размышления! воскликнула черепаха и добавила с тоской: - А теперь о хвосте...
      Едва Бессаз проснулся на следующее утро, почувствовал: что-то там ворочается под ним, доставляя хлопоты. Думая, что это свернулось одеяло, Бессаз просунул руку и тут же поймал нечто твердое - вскочил, и за ним по комнате пустился хвост, болтаясь между ногами и касаясь кончиком стен и кровати.
      Странно, Бессаз не закричал. Он лишь прыгал и махал руками, желая поскорее избавиться от хвоста, будто он приклеен - липкий, скользкий, противный. А потом испугался, подумав, что может повредить, поцарапать свой хвост, прыгая по комнате. А вдруг он и впрямь оторвется?
      Бессаз представил, какая это будет адская боль, и похолодел от ужаса. Ведь что ни делай, а хвост уже часть его тела, как голова, ноги, уши...
      Бессаз запер дверь на задвижку и, осторожно взяв свой хвост за кончик, стал рассматривать его, потом измерил - он оказался длиной в кисть руки и черный, покрытый тонкой шерстью.
      На спине, где вчера был нарост, виднелась ярко-красная полоса, но уже покрытая кожицей, - видно, хвост его, затвердевая внутри нароста, безболезненно отделился за ночь, чтобы свободно болтаться. Так стоял Бессаз, разглядывая свой хвост и привыкая к нему, и теперь он не казался ему ужасным, как в тот момент, когда он вскочил с кровати.
      Новое чувство охватило Бессаза, и было оно похоже на состояние матери, родившей маленькое, беспокойное существо - смесь восторга и жалости.
      - Да, господа ученые, не смейтесь! - сказала черепаха. - Это был мой ребенок, пусть нелепый, но он вырос из моей сущности, из моего тела...
      И первое, что захотелось сделать Бессазу, - хорошенько помыть свой хвост, ибо шерсть слиплась в темно-коричневые комки. А он желал иметь гладкий, холеный, надушенный, как и усы, индийской розовой водой...
      Но как это сделать незаметно для посторонних: ведь в умывальную комнату надо пройти мимо кухни, где сидит сейчас староста. И как искусно , одеться, чтобы контуры хвоста не вырисовывались из-под рубашки?
      Боясь испачкать всего себя немытым еще хвостом, Бессаз брезгливо подогнул его к спине, и завязал поясом ("Точно так, как сейчас он привязан!" - сказала черепаха), и оделся. Постоял немного за дверью, прислушиваясь к голосам Майры и старосты, и решил выйти наружу.
      Кажется, его не заметили, ибо он не услышал традиционного утреннего приветствия и вопросов: как спалось? Не желаете ли яичницы на бараньем сале?
      "Теперь надо будет питаться по-другому, - озабоченно подумал Бессаз, открывая дверь умывальной и наклоняясь над тазом с водой. - Может, травой, яйцами диких голубей... Боже, хлопоты!"
      Умывшись, Бессаз стал приводить в порядок хвост и сделал его наконец чистым и гладким. И тщательно разгладил потом гребнем, и пушистый хвост торчал, как у породистого кота. Снова привязав его поясом, Бессаз решительно вышел из умывальной и объявил хозяевам:
      - Я хочу сразу же после завтрака уехать!
      Староста и Майра прибежали, растерянные, с сожалением глядя на него, и старик робко спросил:
      - А как же охота? Я уже приказал накормить лошадей отборным зерном...
      - Накормить? - не понял и побледнел Бессаз, словно речь шла о его завтраке, из смеси человеческого и животного корма. - Лошадей... Но мне уже завтра надо непременно быть в городе. Начальство ждет... А оно, известно, не любит... - почему-то вспомнил, как старик изображал варана, и не договорил, проглотил обиду Бессаз.
      Об отъезде без промедления он подумал в умывальной комнате, испугался, как бы следом за хвостом еще что-нибудь не выросло, может, даже более внушительное, скажем, ослиные уши... Чтобы прервать надоевшее ему притворство, сожаления, просьбы, Бессаз повернулся и ушел к себе складывать вещи.
      Вскоре староста принес ему яичницу - сгорбленный, жалкий, делая вид, что расстроен безутешно. Потоптался немного возле Бессаза, повздыхал, пока тот ткнул острием ножа пузырь желтка, затем вдруг сделался таким важным и официальным, что Бессаз даже вздрогнул.
      - В таком случае, - сказал староста, - я должен вернуть вам документ, чтобы вы отдали его по назначению.
      - Что за документ? - спросил Бессаз с неудовольствием, рассматривая бумагу, которую староста сунул ему прямо под нос.
      - Я написал на обороте... подтвердил, что вы хорошо справились со своим делом, - заявил староста и развел руками, как бы говоря: ничего не поделаешь - долг! служба!
      - Что за чушь?! - закричал Бессаз, чувствуя, что попал в двусмысленное положение.
      Пробежав глазами по написанному, он понял, что документ этот был заранее направлен старосте с приказом доложить, как Бессаз расследовал дело и удовлетворен ли этим староста? Ниже стояла печать, но совершенно неразборчивая из-за того, что была наложена на другую печать, плохо смытую. Так что обе печати не называли имя отправителя, хотя документ был подлинный, написан официальным шрифтом эмирского учреждения.
      Должно быть, документ был составлен одним учреждением, но текст его показался не вполне убедительным второму, более высокому начальству. И чиновники, чтобы сэкономить бумагу, решили просто стереть первый текст и поставить свою печать, но делали это, видимо, второпях и так неуклюже, что смазали обе печати.
      Бессаз наконец поднял и голову и посмотрел на старосту, как бы оценивая его силу. И хотя Бессаз уже и раньше думал о возможных связях старосты с сильными мира сего, но такого оборота не ожидал. Ведь в самом деле странно: человек ниже его по положению должен давать оценку его работе - устроила она его или нет?
      Бессаз еще раз глянул возмущенным взглядом, но староста не отвернулся, выдержал, и на лице его была лишь напускная замкнутость.
      Корявым почерком староста уже нацарапал на оборотной стороне бумаги лишь два слова, лаконичных, но полных достоинства: "Весьма доволен", что заставило Бессаза криво усмехнуться.
      "Конечно же доволен, - мелькнуло у него, - ведь я объявил преступником человека, посягнувшего на власть самого бога. А это значит, стал на сторону власти земной, с ее поганым старостой, с кривоногим моим начальником-взяточником, с самим Денгиз-ханом, который за ничтожную плату развлекает путешественников... Но не сделай я этого, староста написал бы другое - приговор, - и не знаю, смог бы я тогда вообще вернуться в город, может, прямиком указали бы мне путь в "Барса-кельмес"?"
      - Благодарю вас, - подчеркнуто вежливо сказал Бессаз. - Мне только хочется узнать: кому я должен вернуть документ?
      - Я думал, вы знаете, - ответил простодушно староста.
      - Печать неразборчива, - пробормотал и снова глянул Бессаз на документ.
      - Мне тоже так показалось... Я долго ломал голову и вот что решил: документ имел бы силу, если бы вы плохо справились со своим делом. Тогда, наверное, я не должен был бы передавать его вам в руки, а ждать, что за ним приедут. Но коль скоро вы провели дело хорошо, документ не обязательно должен быть возвращен, а остается у вас как своего рода благодарность...
      - Что ж, мне остается лишь попрощаться с вами, - облегченно вздохнул Бессаз, вставая и незаметно при этом ощупывая спину: выглядывает ли наружу хвост?
      Староста расчувствованно протянул к Бессазу руки, обнял его, и поцеловал в лоб, и с минуту еще стоял, уткнувшись носом в его плечо, как раскаявшийся. Затем вышел из комнаты, и, поспешив следом, Бессаз увидел, что . лошадь его уже стоит возле дома и гарцует нетерпеливо...
      Боясь, что у него может лопнуть пояс и выглянуть хвост, когда он важно сядет в седло, как подобает столичному чиновнику, Бессаз вскочил на лошадь, на ходу подбирая под себя хвост, - к счастью, никакого конфуза не получилось...
      Майра стояла у порога и заговорщически улыбалась Бессазу, как бы прося все время помнить ее.
      - Прощайте! - махнул им Бессаз и быстро, прямо с места, пустился га- , лопом...
      Староста побежал немного за его лошадью, но отстал и долго смотрел Бессазу вслед, степенно и важно поглаживая патриаршую бороду...
      IX
      - И я поехал, - сверкнув увлажнившимися глазами, продолжала рас- , сказ черепаха. - Ехал и радовался, что остался живым в этом адском месте... Если не считать недоразумения с хвостом, в остальном все обошлось не так уж и плохо. А хвост - это не самая высокая плата, мог расплатиться и, службой, и свободой, если бы староста выразил свое неудовольствие. Хвост, рано или поздно, должен был отрасти из копчика... - И, слушая, как торопливо, волнуясь, говорит черепаха, тестудологи узнали, что, проезжая мимо холма, Бессаз придержал лошадь и, приподнявшись в седле, глянул наверх, туда, где висел прикованный.
      Он снова держался привязанный цепями, тщательно, со знанием дела прикрепленный к скале, как и в первый день приезда сюда Бессаза.
      Прав оказался староста - стоило Бессазу осудить курильщика гашиша, вора, а с ним и заодно конокрада Фарруха, как мушрики тут же вернули це-, пи обратно.
      Соляное облако окутывало скалу, и, оседая, пар покрывал прикованного и затвердевал. Пройдет немного времени, и соль совсем закроет прикованного и ту часть скалы, которая обвалилась. И холм снова округлится в своем прежнем очертании и будет стоять так годы, а может, столетия, храня в себе тайну дней, проведенных здесь Бессазом в заботах и волнениях.
      "Хотя, впрочем, кто знает, - взгрустнул Бессаз, - завтра ударит гроза, и польется сильный дождь, и прикованный снова обнажится. И сколько новых преступлений будет списано старостой на счет несчастного бога муш-риков! Ну, дьявол с ними со всеми! Надо ехать!"
      Отъезжая, Бессаз заметил на холме и орла с ворованным куском в клюве и подумал, что, когда прикованный покроется солью, стервятник, уже наученный опытом, снова найдет к его печени лазейку, чтобы клевать, клевать без устали...
      Обогнув холм, Бессаз удобно прижался к седлу, ибо путь был далек и утомителен - через пески, пески... И так до темноты - по местности совершенно безлюдной.
      Но не успела лошадь пройти и сотню шагов, как увидела человека, преспокойно лежащего на гребне бархана, испуганно фыркнула. А когда подвезла к нему Бессаза, человек лениво поднялся, и Бессаз, нисколько не удивившись, узнал в нем Фарруха. В последние дни вкралось в его душу подозрение, что изгнанник скрывается где-то в окрестностях деревни, преспокойно живя в ожидании расследования...
      Угрюмым и надменным видом своим Фаррух, казалось, упрекал Бессаза за то, что он дольше, чем тот рассчитывал, задержался в деревне. Сдержанно кивнув Бессазу, он молча зашагал рядом с его лошадью.
      Бессаз ждал, что он заговорит первым, Фаррух же, бросая на него недовольные взгляды, упорно не раскрывал рта. А когда прошли они большое расстояние, Бессазу надоела эта игра, и он решил прогнать прочь Фарруха...
      - Вы куда? - хмуро спросил он.
      - Как? Вы ведь обещали старосте взять меня с собой в город, - искренне удивился Фаррух, сразу же сделавшись кротким.
      Его наглость так возмутила Бессаза, что он не знал, как ему ответить, - лишь пробормотал проклятье. Но потом тут же смекнул, что это прекрасный повод проучить Фарруха, так же жестоко, как и старосту. Взять его к себе в работники, потом жениться на Майре, и чтобы плут, страдая, прислуживал им обоим. Заметив малейшую оплошность, Бессаз будет бить его по щеке на виду у Майры, руки которой он так добивался. Это будет еще худшим наказанием, чем то, которое он избежал в деревне.
      Пока Бессаз зловеще обдумывал все это, Фаррух, уверенный, что все идет, как они договорились, зашагал веселее. И ответ Бессаза, правда рассчитанный на то, чтобы унизить Фарруха, подтвердил это:
      - Да, я обещал старику... хотя и имел удовольствие наблюдать за вами. Там, на холме... Но, уважая старосту... - Бессаз не договорил, спросил: Где же ваши пожитки?
      - Все отняли у меня односельчане. Цепей на прикованном, видите ли, показалось им мало... Тогда они поделили между собой и все мое имущество... что с лихвой покрывает цену целого табуна лошадей... хотя Дурды, грех которого они свалили на мою голову, украл у них всего одну старую клячу...
      - Дурды? Кто это? - притворился, что не знает, о ком речь, Бессаз. Фаррух почему-то уклонился от прямого ответа и продолжал:
      - Но я видел, что они люди совестливые, не желающие брать и лишнего медяка, вновь заковали труп цепями и кричали: "Видишь, нам ничего твоего не нужно, Фаррух ибн-Шааби!.." Клянусь богом нашим прикованным, они так кричали! - криво усмехнулся Фаррух.
      - Так он стал моим слугой, господа ученые! - с печалью молвила черепаха. - И вы уже слышали, как я не раз проклинал тот день, когда встретил его. Вы видели, каков он из себя, Тарази-хан, когда остановились в моем постоялом дворе... Но не буду отвлекаться, тем более что исповедь моя уже близится к концу...