Черепаха Тарази

Пулатов Тимур Исхакович
Черепаха Тарази

      Тимур Исхакович ПУЛАТОВ
      Черепаха Тарази
      Тимур Пулатов автор широко известных прозаических произведений. Его роман "Черепаха Тарази" - о жизни и удивительных приключениях средневекового ученого из Бухары, дерзнувшего на великий эксперимент, в котором проявляется высокий порыв человеческого духа и благородство помысла.
      Часть первая
      I
      Город, о котором пойдет речь, уже засыпан песками, и виной тому событие, казавшееся многим весьма загадочным [Споры вокруг местонахождения этого средневекового города не утихают в научном мире и по сей день. Автор "Черепахи Тарази", правда с некоторыми оговорками, присоединяется к мнению д-ра Туя-Казакова, считающего, что раскопки следует вести где-то между Илийской выпуклостью и Аральской впадиной - Примеч. автора].
      Все началось с происшествия, никого, казалось бы, особенно не взволновавшего, - исчезновения Бессаза, содержателя постоялого двора, мужчины еще молодого, но уже долгое время жившего отшельником. К тому времени у него не осталось в живых ни одного родственника или близкого человека, а слуга лишь на следующий день узнал о пропаже своего хозяина, когда постучался к нему, чтобы решить деликатное дело.
      В то злополучное утро на постоялый двор въехал на лошади и попросил ночлега хриплым, усталым голосом путешественник Тарази. Когда он сполз с лошади, путаясь в своем выцветшем плаще, все увидели, что сбоку седла покачивается клетка, где лежит, свернувшись, без движения, песчаный крокодил-варан.
      Путешественник, человек средних лет, сразу вызвал неприязнь у постояльцев караван-сарая, ибо от всего его облика - походки, манеры выражаться - веяло чем-то экстравагантным, неосновательным, даже легкомысленным. А тут еще крокодил... Правда, выяснилось, что он мертвый и основательно засушенный, не может никому причинить вреда, но суеверные торговцы возмущались всерьез, веря тому, что соседство с вредным пресмыкающимся расстроит их базарные дела.
      "Проклятые торгаши! - ругнул их про себя Тарази. - Вечно недовольны, где бы ни столкнулся с ними... Но ничего! И на сей раз посрамлю их!"
      Публика требовала, угрожала и говорила, что все, сто человек до единого, переберутся в другой постоялый двор: а это, как известно, грозило хозяину убытком. От криков их в беспокойстве метались под навесами верблюды и лошади, отвернув морды от стойл, полных свежего сена, И звенело и ухало на складах, куда торговцы уже давно не завозили ни шелков, ни пряностей, а лишь сабли, грабли, железные когти для лазания по скалам, хотя со всех сторон города на всем пути, длиною в десятки дней, были лишь сыпучие барханы.
      Ведь замечено, что лишь торговцы особым своим нюхом чувствуют по еле заметным штрихам, неуловимым признакам приближение упадка: что-то треснуло и надломилось в жизни города. Да и пески ползли со всех сторон, случалось, и чума пробегала с косой... Хотя логика торговцев, привозя-иди сюда теперь все металлическое, не совпадала с логикой покупателей, которые не могли понять, зачем им запасаться саблями и железными когтями, торговля все же шла бойко, и над городом весь день висел, сгустившись, звон, который утихал лишь ночью над улицами, как далекий пушечный выстрел.
      Тарази уже давно заперся в отведенной ему комнате в мансарде, но торговцы не успокаивались, слуга же - Фаррух - был в замешательстве, не зная, чем унять страсти, и все поглядывал на окна дома в конце двора, где жил хозяин, надеясь, что он сам выйдет на шум и все решит.
      Но Бессаз не появлялся, и так прошел час, а всеобщее нетерпение все возрастало. Потребовали, чтобы Фаррух сам побеспокоил хозяина, и вот слуга робко постучался, но ответа не услышал. Удивленный, он повернулся и увидел, как все во дворе мрачно и недоверчиво смотрят на него. Взгляды эти испугали Фарруха, он покачнулся на лестнице и совершенно нечаянно толкнул плечом дверь,
      Фаррух деликатно закашлял, чтобы привлечь внимание хозяина, затем вошел в дом и сразу же увидел в стене коридора большую дыру - выход на пустырь за домом. Слуга постоял с изумленным видом и, застонав, выбежал прочь.
      Торговцы гурьбой поспешили в дом осматривать пробоину, которая показалась им странной, похожей на звериную нору.
      Но местный судья тут же опроверг эти нелепые догадки. Вернее всего, заявил он, зверь проник в дом уже после того, как была пробита дыра, побродил по пустым коридорам и преспокойно вышел назад, полакомившись всем, что нашел съедобного. Хозяин же, возможно боясь кредиторов и желая замести следы, сам вырубил эту дыру, чтобы исчезнуть загадочно и незаметно...
      - Таким образом, - сказал судья, - хозяин хотел создать у всех впечатление, что его съел страшный зверь!
      Объяснения судьи показались вполне здравыми, и все решили не думать больше о дыре, а приступить к главному. Судья допросил постояльцев дома, и те в один голос заявили, что ни разу, за много дней, не видели хозяина и все дела за него решалФаррух.
      Фаррух очень путано рассказал, что хозяин - человек нелюдимый - в последнее время и вовсе перестал выходить из дома, чтобы не показываться на людях, и, о чем он думал в одиночестве, лежа сутками в спальне, одному богу известно. На вопрос, не замечал ли он чего-нибудь странного в облике или поведении хозяина, Фаррух ответил, что Бессаз имел привычку кутать ноги до самих пяток, а ноги у него с виду казались такими толстыми и неуклюжими, будто их было не две, а четыре, но спаренные. И еще Фаррух вспомнил, что однажды, когда шел дождь и во дворе было скользко, он, пробегая мимо хозяина, оступился и, падая, нечаянно задел его спину - и поразился: спина Бессаза показалась ему такой твердой, будто носил он под халатом броню. При этом она издала еще и странный звук, как если бы тело хозяина, кованное железом снаружи, оставалось полым внутри...
      Рассказ этот, глупый и вздорный, не мог, естественно, помочь следствию, и судья, отругав слугу, удалился с постоялого двора.
      И едва он ушел, торговцы снова стали обсуждать случившееся и совсем забыли о путешественнике Тарази, который, как мы уже сказали, все это время сидел, запершись, в отведенной ему комнате и писал, продолжая то, что не успел закончить в соседнем городе, работал, не обращая внимания на крики во дворе, в каком-то взвинченном, лихорадочно-горячечном возбуждении, что с ним часто бывало после унылой, ровной дороги, тоскливого, меланхолического состояния духа.
      Тарази был бухарцем, и в нем наравне уживалось все самое противоположное - бесстрастная холодноватость и легкая возбудимость из-за пустяка, житейской мелочи, простодушие и хитроумие, презрение к мишуре и аскетизм - и желание блеснуть чем-нибудь из ряда вон, чтобы ошарашить окружающих. Увлеченный какой-нибудь парадоксальной догадкой, он мог работать сутками, чтобы проверить, дойти до сути, но, как никто другой, он был склонен к лени, к пустому времяпрепровождению. Мог вдруг бросить все, убедить себя в том, что его занятие - суета, ложь, и отдаться во власть лени. И, месяцами ничем не занимаясь, просто передвигался из города в город, ведя неприхотливую жизнь пилигрима. И тогда единственное, что его снова как бы возрождало, - самоирония, усмешка над слабостями и пороками, которые обнаруживал он в себе, одинокий, сидя на бархане и наблюдая за тем, как песок струится... струится песчинка к песчинке, течет вниз... Да, дни...
      "Какое это сладостное состояние - лень! - писал Тарази, и прерывистая арабская вязь очень точно выражала его несколько экзальтированный стиль...
      Какое это сладкое состояние - лень!
      Жизненная энергия распределена внутри нас так разумно, что стоит поражаться мудрости Природы. Природа как бы занесла всю вашу силу в свою базарную книгу убытка и прибыли - энергию вот этих клеток вы должны истратить, скажем, зимой и именно в сафаре [Сафар - февраль], в самый лютый месяц, эту энергию в возрасте двух лет, а эту - в старости, в шестьдесят один, а на шестьдесят два вас уже не хватает... Но есть еще и более точные, скрупулезные расчеты, когда ту или иную часть своей энергии вы должны исчерпать, скажем, в воскресенье, а вот эту во вторник в четырнадцать часов сорок семь минут тридцать секунд.
      Но довольно подсчетов! Бывают моменты, когда в вас вдруг ударила незаметно молния, энергия, которую вы должны были истратить в будущем, в далеком будущем, вдруг побежала по вашим клеткам, собралась в комок, в огненный шар - и то, что вам надо было истратить, например, во вторник такого-то месяца на шестьдесят первом году жизни, вдруг переместилось на вторник такого-то месяца на тридцать третий год жизни - и вот тогда, именно с этого вторника, вы так энергичны, в вас столько жизни, и все легко и доступно, нет преград, добра и зла, жизни и смерти., мира и войны, вы на грани эйфории, когда даже можно творить музыку...
      То, к чему вы стремились, чего думали достичь, скажем, за два года, вы получаете в этот период намного раньше, скажем за месяц-полтора, сделали огромный рывок, как тот крокодил, который доселе лежал притаившись в иле, выслеживая свою жертву, и резким прыжком вонзал ей в горло зубы... Виноват, я увлекся, сравнивая деяния энергичного человека с подлыми замашками крокодила. Не лучше ли сравнить его с пешеходом, лениво плетущимся но дороге жизни, а потом взявшим и на удивление публике перемахнувшим пропасть там, где можно пройти окольным путем?
      И в тот самый момент, когда вы, собравшись с силами, перелетаете на крыльях энергии пропасть по ровной прямой, вы сами не замечаете, что полы вашего плаща неестественно надуваются и трепещут, разорванные... Но на той стороне пропасти, вместо того чтобы продолжить шествие дальше, вы вдруг замечаете, что уже не можете, ноги подкашиваются и идти теперь уже даже черепашьим шагом вы не в силах, - оказывается, та самая энергия, которая собралась, как комок, как шар, улетучилась, эйфория, которая в вас так быстро появилась, столь же быстро исчезла, И хотя вы счастливы, что за столь короткий срок вам удалось так далеко продвинуться в жизни, вы все равно чувствуете, что не можете, смертельно устали.
      Нет более тяжкого состояния для человека, чем усталость! Гораздо лучше и приятнее ее - лень! Самая обыкновенная лень - и вот ей моя хвала...
      Попробуйте-ка получить наслаждение, когда вы устали?! Вы падаете обессиленный на кровать, которая покажется узкой, уродливо-пугающей, как гроб. Вы ложитесь и так и эдак, подушку туда, где раньше были ноги, но сколько бы вы ни пытались обмануть свою усталость, она все равно напоминает о себе бессонницей, и вы так измучаетесь, что самое время появиться над вашим изголовьем палачу - и вы будете рады ему.
      Но пока еще не пришел ваш палач, подумайте о великой пользе лени. Но как отдаться ей, как стать хотя бы на время лентяем?
      Прежде всего вы выбрасываете к черту свою кровать-гроб как нечто напоминающее вам о бессоннице (как видите, не во всяком гробу можно заснуть навечно, есть и такие, в которых можно вечно пребывать в бессоннице), а одеяло стелете Hafioji и ложитесь.
      В первые минуты вам все может показаться неудобным. Как и на кровати тело ваше принимает неестественную позу, голова лежит сбоку, как будто она оторвана вашим палачом и положена для приличия рядом с вашим телом; там, где должна лежать ваша правая рука, вы нащупываете свою ногу или - еще хуже - свою левую, тощую ягодицу, но не пугайтесь, наберитесь терпения. Просто лень, прежде чем одарить вас своими прелестями, захочет немного вас помучить, ну прямо как женщина, которую вы добиваетесь...
      Но и лень, как и всякая разумная женщина, знает предел - иначе вы можете просто еще больше утомиться. И вот в тот самый момент, когда лень скажет себе: "Хватит жеманничать!" - она и начнет незаметно вас обволакивать, принимая в свои объятия.
      Это приятное чувство освобождения вы ощутите сначала на своей правой ноге, которая оказывается чуть длиннее левой. Что-то легкое, трепещущее, как дуновение ветерка, пробежит по вашим суставам и оживит пальцы вашей ноги. Ранее скрюченные, как когти хищной птицы, они начнут выпрямляться, мешая друг другу: толстый - четвертому, четвертый - мизинцу и так далее, и так до тех пор, пока не почувствуют себя они легко и на месте - двигаться не захотят. А вы и не двигайтесь, иначе лень убежит от вас в самом начале...
      Пальцы вашей ноги начнут передавать лень дальше - ступне, икре и так далее...
      Но что это? В тот самый момент, когда лень незаметно подкралась к вашей ступне, вы вдруг чувствуете боль, как будто полоснули ножом. Вы, конечно, можете вскочить в панике, зажечь лампу и поискать рану или царапину, опустить ногу для облегчения в теплую ванну или посыпать ступню болеутоляющей травкой или черт знаем чем - это ваше законное право! Но лучше вспомните-ка, что вы сделали этой сейчас болящей правой ногой, когда были столь энергичны. Может, кому-нибудь наступили в суете на руку или отдавили хвост безобидной твари - вспомните... Впрочем, и вспоминать не важно, важно, что вы сделали нечто, чего не сделали бы в состоянии великой лени. Так что травка не поможет...
      Но вот боль в ноге вскоре проходит, стоит только лени прогнать через болевой участок вашу энергию и пойти дальше к вашей левой ноге.
      С левой ногой все проще. Ею вы никого не давили, она только помогала правой, то есть была соучастницей, - а тут не так, как на суде, - отвечает только основной виновник. А соучастник может отделаться лишь порицанием.
      Так вот, левая нога, достойная лишь порицания, быстро поддается искушению лени и покоится, вытянувшись рядом с правой, и обе ноги как бы приросли к земле, и снова двигать ими одна лишь мука...
      После минутного блаженства, когда лень пробирается, покинув ваши ноги, - выше, в сторону живота, вы вдруг вскрикиваете, как будто вас ужалили в ваше непристойное место на округлении живота и ног. Вы хотите вскочить - но вот оказия до слез смешная! - 5заши ноги приросли к земле, а туловище вместе с головой хочет носиться с проклятиями по комнате, - и получаются у вас какие-то странные, никогда ранее вами не пробованные движения, - сидя, посылаете ежесекундно кому-то поклоны, как мусульманин в сторону святой Мекки. Вам, должно, трудно вспомнить, отчего, едва стоило лени пробраться к вашему непристойному месту, у вас начались адские боли. И еще труднее объяснить символ вашей веры, то есть прочертить мысленную траекторию того места, куда вы усердно посылаете поклоны.
      Я лишь могу догадываться. Глядя на соседний дом, я могу увидеть младенца в колыбели и подумать: "Ах вы, такой-сякой, уж не ваш ли он незаконнорожденный сын, которого вы зачали в момент эйфории", - тем более что боль скрутила ваше непристойное место именно в ту самую секунду, когда младенец этот вскрикнул во сне от ужаса.
      Но довольно, и эта боль прошла, и теперь ваше непристойное место вполне опять пристойно, оно покоится так безобидно, что и смотреть на него ничуть не зазорно, а даже эстетично, и непристойные места высечены на мраморных скульптурах и нарисованы на холстах христианских мастеров в момент их глубочайшей лени - а это уже скорее факт искусства, чем самой жизни.
      Благополучно пройдя в сторону, лень стала прощупывать наш живот, определяя для начала его вес и размеры выпуклости, осторожно прикидывая на глаз ту меру труда, которую лень должна потратить, чтобы умиротворить ваше чрево. И еще для лени важно, с какой стороны браться за столь важное дело. Ведь иначе, если лень сразу, как говорится - одним махом, усыпит ваш живот, вас может стошнить, замучить изжога, потому что в то время, когда вы так стремительно и с такой пользой для жизни тратили энергию, требовалось хорошее питание. И если, скажем, лень пробирается сразу к этому участку вашего живота, в котором преспокойно переваривается кусок чужого, незаконно съеденного хлеба, вас обязательно стошнит.
      Поэтому лень сначала выгоняет энергию из вашего позвоночника и ребер, и так легко и ненавязчиво, что вы прирастаете спиной к земле, не чувствуя никакой боли.
      А вот с печенкой, селезенкой все сложнее5 их не к чему пристегивать, разве лишь кое-как к позвонку и ребрам, и сколько бы матушка-лень старалась вас не беспокоить, о чем-то не напоминать, вас все равно замучает изжога от чужого куска и - опять до смешного оказия! - ваш живот вздуло, вы извиваетесь, как змея, но встать, чтобы броситься на кухню и выпить стакан теплой воды с содой, вы не в силах, ибо приросли спиной к земле. Единственное место, где у вас еще перегоняется кровь, - это голова да верхняя часть живота с печенкой-селезенкой, попробуй-ка добеги без ног и без позвоночника по коридору. Жена, соседи - нет, никак нельзя, никакой потом суд-пересуд не оправдает. Лучше уж лежи в объятиях лени и терпи, пока тошнота сама не пройдет.
      Итак, миновав желудок и умиротворив его, лень вкрадчиво пробирается дальше и выше и натыкается на сердце. А сердце ваше такое маленькое, зато лень такая большая, что, когда она неосторожно наваливается на ваше сердце, сердце чуть не выскакивает из вашей груди с воплем. И вы хватаетесь за грудь, стараясь поймать сердце на лету... Такая боль вас замучила, что вы не можете толком вспомнить, какой ритм отбивало ваше сердце, Когда вы находились в экстазе. Словом, оно не вело себя так, как вело бы, находясь в плену лени. Может, что-то нашептывало вам на ухо, кривляясь, Корча разные рожицы, искушало вас, как тот дьявол, короче, не зря оно пытается выскочить из груди.
      А вы дайте сердцу волю, пусть оно покинет вас ненадолго, пойдет пороется в аптечке, глотнет травяную настойку - вы-то сами не в силах сопровождать его - приросли...
      Но вот и сердцу легко, и лень поползла дальше - осталась лишь голова. Ах, голова, голова... Впрочем, к чему патетика? Лень этого не любит. Тем более лени надо собраться с силами и хорошенько поразмыслить - голова труднее всего поддается лени,
      Мысли все время какие-то бродят, не дают покоя, хвостики, отголоски тех самых мыслей, которые, как свора гончих, верно вели вас к цели. Мысли такие хаотичные, такие бойкие, что лени трудно сразу подступиться. С какой бы стороны головы ни начинала она у вас тут же начинается боль.
      Потерпите... Можете для приличия схватиться за голову, но ведь рук-то нет - приросли, - так что лучше не старайтесь. Терпеливо ждите, страдая, лени вы не помощник, с ума от боли не сойдете, лень щадит всех, вернее, умиротворяет каждого, потерпите, пока она не нащупает самое слабое место вашей головы, ее ахиллесову пяту, то есть мозжечок. Лень, пробравшись к этому мозжечку, начинает его нежно поглаживать, а когда усыпит, вскочит на него, как баба с корзинкой, и начнет ловить все вавли мысли, которые пучком идут к этому усыпленному мозжечку. Баба - хвать да и в корзину,
      И вы чувствуете, как умиротворяетесь, освобождаясь от мыслей, и становитесь другим человеком, то есть идеальным лентяем, потому что освобожденная голова - всему голова.
      О эта лень! Теперь вы можете полностью предаться ее неге. Интересно, на кого вы похожи в позе великого лентяя? Спереди, сзади, сбоку... но стоит взглянуть на вас с высоты (пребывающий в лени очень хорошо просматривается, скажем, с точки зрения паука на потолке), с точки зрения паука, вы очень напоминаете распятого Ису-пророка [Иса - библейский Иисус Христос] с картины в римском храме - так же скошенная набок голова, такие же сросшиеся с крестом ноги... Но не обольщайтесь, ведь я снова рассуждаю об искусстве в жизни Иса вовсе не был великим лентяем...
      Итак, вы лежите сейчас и наслаждаетесь великой Ленью, и в вашей светлой голове нет места даже короткой мысли: лень-матушка сняла все ваши боли, но не смогла сделать одного - вернуть вам энергию тех, скажем, двух лет, которые взяли напрокат у вашей будущей жизни и истратили за месяц в эйфории, и теперь по базарной книге Природы вместо, скажем, шестидесяти двух лет вам будет отпускаться впредь энергия из расчета только на оставшиеся шестьдесят...
      Но разве это так важно, когда вы лежите в объятьях Великой лени?!"
      Написав это нечто похожее на бурлеск в восточном обличий и назвав шуточно "хвала лени", Тарази почувствовал умиротворение, ибо что-то пересилил внутри себя, выразившись сполна, что-то психологически застоявшееся и мучившее его в последние дни тоской, сомнениями, страхом перед одиночеством. Он даже вскочил в волнении и зашагал по тесной своей каморке, ощущая приятное во рту, легкое щекотание языка и вкус к жизни. Ему не было теперь противно смотреть на все вокруг, а это, хотя бы на время, примиряло его с собой и внушало веру...
      II
      Но в тот же день произошло и второе, не менее странное событие, которое, как потом выяснилось, было продолжением первого - исчезновения Бессаза.
      К тому времени, когда Тарази закончил свои записки, у торговцев во дворе иссякла фантазия и никто уже более не мог сочинить что-нибудь увлекательное о пропавшем хозяине. Посему страсти сами по себе улеглись, и все торговцы ушли по своим делам.
      Тарази бодрым шагом спустился по лестнице, неся свою клетку, и снова оказался лицом к лицу с опечаленным Фаррухом. Слуга вздрогнул, глядя на гостя, удивляясь тому, каким другим - быстрым, решительным, ироничным увидел он его теперь. А ведь час назад, когда Тарази на своей кляче еле въехал во двор, было такое ощущение, что жизнь покидает его окончательно, оставляя лишь черный остов высохшего тела, каждое движение которого, казалось, сопряжено с мукой,
      Фаррух - предупредительный и подобострастный - вывел лошадь путешественника из-под навеса и тут же бросился помогать Тарази седлать ее, а сбоку седла привязать и клетку, ибо Тарази решил возить с собой чучело варана, боясь, как бы торговцы не похитили его.
      Тарази был поэтом и ученым. И если, самовыражаясь в своих записках и бурлесках, он всякий раз освобождался от черной хандры и неверия, то занятия наукой снова ввергали его в холод отчаяния и сомнения. Углубляясь в суть, сверля ее до самого дна, обобщая и находя связи там, где, казалось бы, нити не сходятся, он снова поддавался отчаянию и замыкался, уходил в себя, чтобы не видеть людей. Проще сказать: поэзия своей легкостью, простодушием, иронией, своей свободой, загадочностью и иллюзорностью была для него спасительницей, самой жизнью, в то время как наука основательностью, глубиной постижения, трезвостью, холодным расчетом и отсутствием игры - часто приводила Тарази к черте самоубийства.
      Но в этой раздвоенности - его суть, сам образ жизни, судьба, и даже злополучный варан, из-за которого он услышал от торговцев столько нелестного, был дорог ему, нужен для опытов.
      Варана он отловил в пустыне, и пока блуждал и странствовал, выплачивая во встречных городах большие пошлины за перевозку песчаного крокодила, варан не выдержал и сдох, но и мертвый он был полезен ученому.
      - Я заберу с собой клетку. Так что будьте спокойны! - сказал Тарази серьезным и властным тоном, и человек проницательный, не такой суетный притворщик, как Фаррух, мог бы сразу догадаться, что надменность - это лишь его маска, чтобы не выглядеть легкомысленным.
      - От души вам признателен, - поклонился Фаррух и подбежал с покрывалом, чтобы помочь Тарази закрыть клетку от любопытных глаз горожан.
      Тарази потянул лошадь за собой и, выйдя за ворота, сразу же смешался с толпой, которая неведомой силой втянула его в свою среду и, толкая со всех сторон, увлекала волной помимо его воли куда-то.
      Но путешественник все же, выглядывая из-за голов, замечал, что город этот внешне не отличается от десятков других, уже виденных им на плоскости двух соседних пустынь - Кызылкумы и Каракумы, - одно-двухэтажные дома, слепленные из белой глины, башни из красного кирпича - и все это вокруг пятачков пестрых базаров.
      Улучив момент, когда волна ослабла, Тарази выскочил в сторону узкой улочки, побродил по ней немного и понял, что даже самый опытный соглядатай, высматривающий, где что плохо лежит или скрыто от посторонних глаз, может запросто заблудиться в этом городе. Ведя за собой лошадь мимо базара, Тарази вдруг вышел к знакомому постоялому двору, сконфуженный, просунул голову в ворота и встретился взглядом с перепуганным насмерть Фаррухом, который почему-то отчаянно замахал руками.
      Удивленный этим странным обстоятельством, Тарази потянул лошадь назад-, побродил среди базарной толпы, где всякие плуты, не церемонясь, сбрасывали покрывало с клетки, но, увидев вместо ходового товара чучело крокодила, с проклятиями убегали прочь.
      "Надо вернуться к слуге, он-то наверняка знает, как выйти из этой заколдованной улицы", - решил Тарази и снова появился возле постоялого двора.
      Но едва голова его показалась в воротах, как Фаррух, седлавший чью-то лошадь, спрятался, и Тарази не успел даже заметить куда: за стог сена или за тюк с шерстью?
      И тут на Тарази напию такое шутливо-вздорное настроение, так ему захотелось от души посмеяться над плутоватым слугой, что он, не медля, забежал за угол, а Фаррух, высунувший в это время голову из-за тюков, был немало удивлен, что и гость почему-то прячется от него, и стоял, сконфуженный, не зная, кула теперь деться, Но едва наш путешественник опять показался у ворот, слуга сообразил и метнулся к мешкам с солью.
      "Он сейчас весь в заботах о наследстве пропавшего хозяина к боится, что я могу разоблачить его", - усмехнулся Тарази и, привязав лошадь у ворот, решительным шагом направился туда, где скрылся слуга, но ни возле тюков и мешков с солью, ни за стогами сена Фарруха не было.
      Боясь, как бы не увели его лошадь, Тарази бросился назад к воротам и тут столкнулся лицом к лицу со слугой, который как ни в чем не бывало на-тягивал веревки, прикрепляя клетку к седлу.
      "Что же вы играете?.." - хотел пожурить его Тарази, но сдержался, подумав, что глупо пререкаться на улице, на виду у незнакомых людей.
      - Объясните, как мне проехать в центр города, к дворцу Денгиз-хаиа?
      - К центру города? - переспросил Фаррух и с виноватым видом стал прикладывать руки к груди, кланяться. - Простите, я приезжий... Я никогда не был в центре... Спросите, пожалуйста, у кого-нибудь...
      - Как приезжий?! Сколько же вы тут живете? - прищурился от подозрений Тарази.
      - Семь лет... Но чтобы не чувствовать себя приезжим, вы должны прожить здесь не меньше двадцати. Таков обычзй. Но и после двадцати лет вы все равно будете считаться чужаком, - забормотал Фаррух и, извинившись, побежал во двор прислуживать кому-то.
      Поистине глупое положение, из которого наш путешественник сам должен был теперь выпутываться.
      И Тарази пошел по левой стороне, где был постоялый двор, внимательно глядя на правую, в надежде увидеть какой-нибудь переулок между заборами, просвет или дыру. Но кончался один дом - и сразу же начинался другой - и вес сплошным рядом.
      "Может, дома здесь с двумя воротами, как в Кугуктепе? - подумал Тарази. - Одни выходят на эту улицу, другие на соседнюю, параллельную? А что, если я заплачу какому-нибудь домовладельцу и пройду через его двор?"
      Тарази постучал в первые попавшиеся ворота, и на стук вышел старик, в напряжении открывший рот, чтобы слушать.
      - Простите приезжего... Я подумал, что мы легко договоримся, если я заплачу вам, чтобы пройти через двор ко вторым воротам на другую улицу, от смущения несколько вычурно заговорил Тарази.
      - Какие ворота? - переспросил старик и посмотрел назад, на свой голый, без единого деревца двор, как бы ища ворота, о которых говорит Тарази.
      Наш путешественник из любопытства тоже заглянул, но вторых ворот не увидел - глухая стена закрывала улицу, куда он желал попасть.
      - На ту, соседнюю, - пробормотал Тарази, все еще надеясь, что туда есть какой-нибудь ход.
      - Я не понимаю, о чем вы говорите, - ответил старик. - Кроме этой своей улицы, я не знаю другой...
      - Но ведь она должна быть! Или вы хотите сказать, что весь город - это кольцо, по которому я брожу уже битый час.
      - Простите, - сказал домовладелец, - но я не в силах отвечать. Видите, в каком я возрасте? Я устаю, когда говорю больше двух-трех слов в день. Приходите завтра, возможно, я сумею ответить еще на несколько вопросов. Но для этого вы должны хорошенько обдумать ваши вопросы, чтобы я мог толково ответить. Иначе вы опять утомите меня...
      И старик закрыл ворота перед гостем, и гостю ничего не оставалось делать, как зашагать дальше.
      "Наверное, они принимают меня за шпиона соседнего эмира, - в отчаянии подумал Тарази. И решил вернуться обратно на постоялый двор, переночевать, а утром на заре уехать отсюда, чтобы продолжить свои странствия... Уверен, ничего не прибавится нового к моим знаниям местных правителей, если увижу дворец Денгиз-хана. Так что лучше не стоит..." - резонно решил про себя Тарази.
      Но едва он побрел, усталый, в сторону своей гостиницы, как на дорогу выбежал бойкий такой человечек, вертлявый, - одно его бедро было выше другого, - со всего маху бросился он к путешественнику и чуть было не попал под копыта его лошади. Б мгновение ока он уже вытянулся как вкопанный возле самой лошадиной морды, будто и не бежал вовсе, виляя, а всегда стоял здесь, ожидая Тарази. Он заискивающе взял путешественника под локоть и посмотрел ему прямо в глаза, как бы оценивая меру его порядочности.
      - Я знаю ваше дело, - сказал он громко и развязно. - Мне показали на вас из толпы на базаре.
      - Да, видите ли... - Тарази стал догадываться, с кем имеет дело.
      - Разумеется, я провожу вас ко дворцу эмира за плату, - без ненужных формальностей сказал провожатый. - Я на это живу, не имея других доходов.
      - Так вы действительно возьметесь? - спросил Тарази, в упор глядя на собеседника и оценивая в свою очередь меру его плутовства.
      - Ну, конечно! - вдруг расхохотался провожатый, затем неожиданно стал серьезным. - Вы правильно сделали, что решили сразу направиться в центр. На других улицах нечего смотреть, кроме ворот и заборов, похожих один на другой. - И он опять расхохотался, хотя тут же испугался, как бы путешественник, приняв его за человека легкомысленного, не заплатил мало, потому, закрыв ладонью смеющийся рот, спросил: - Договорились?
      - Да, я вам хорошо заплачу.
      - Тогда ступайте за мной, - все так же громко сказал провожатый, беря лошадь под уздцы.
      Тарази посмотрел вокруг, боясь, как бы посторонние не догадались об их путешествии, - ведь раз он пользовался услугами платного провожатого, значит, делал нечто не вполне законное.
      Тарази угрюмо и молча пошел за провожатым, а тот покрикивал на прохожих, расталкивая их, словно все, кроме него, были бездельниками. Так пройдя несколько десятков шагов, он зашел в какие-то ворота. И очутились они в узком переулке, точнее, в коридоре между глухими стенами, покрытыми копотью, - видно, ночные бродяги собираются здесь у костров.