Черепаха Тарази

      Ждать пришлось недолго. Вскоре орел вновь устремился с вершины холма, и по взмаху его крыльев Бессаз определил на глаз скорость его полета. В ярости бросился и настиг его в тот миг, когда орел вытянул клюв, чтобы вонзить в тело прикованного.
      Один ловкий удар, и орел, даже без хрипа, будто давно желал смерти, сложил крылья и упал вниз.
      Стоя на краю обрыва, Бессаз наблюдал за тем, как труп птицы ударился о глыбу соли - перья надломились и разлетелись в разные стороны, и, непонятно отчего, то ли от невидимого воздушного сквозняка, то ли от каких-то малых энергий, высвободившихся из тела сраженного орла, прикованный затрепетал, позванивая цепями, и звон этот услышал даже Фаррух, ушедший уже далеко в глубь пустыни, -т- слуга вздрогнул и обернулся, но ничего не увидел, и почудилось ему, что это одно из видений, которые часто посещают странников в песках...
      Довольный собой, Бессаз сел на край обрыва, чтобы еще раз внимательно рассмотреть прикованного, который продолжал позванивать цепями. И странно было слышать этот звон на его дрожащих ногах, словно теплая кровь от них расходилась по всему телу...
      "Загадочно все это, - думал Бессаз, и страх, неожиданно охвативший его, заставил быстро подняться с места. - Похоже, я никогда ничего не разгадаю, а если и разгадаю, что мне от этого? Могут убить из-за угла ударом в спину, отравить - все настроены против меня... И если старосте нужно, чтобы я повел дело так, как он желает, что ж, я готов... Ведь в конце концов и он представляет власть. А ссориться и враждовать с людьми власти из-за какого-то соляного трупа - нехорошо... Тем более, на нас смотрит вся деревня - и посмеивается... Надо скорее кончать все - и уезжать..."
      Вот так, еще вчера Бессаз был решительно настроен против старосты и желал знать тайну прикованного, чтобы наказать виноватых, сейчас же, на холме, сразив орла, он вдруг перестал верить в успех, запутался от загадок, которых с каждым часом все больше, и кажутся они теперь вовсе неразрешимыми.
      Бессаз увидел, что тело прикованного и часть его спины и затылка ушли в соля!гую толщу скалы, - значит, труп действительно зарыт задолго до обвала, когда холм был рыхлым, а соль сыпучей, - давнее, очень давнее преступление... И ясно, что прикованный не имеет никакого отношения к конюху, который пропал в день обвала...
      "Конюх... - прошептал Бессаз, чувствуя, как ревность сжимает его горло. - Неужели она... такая воздушная, утонченная... вся ароматическая... с красивыми ушами... И лошадь... навоз... бричка... топот копыт. И брань, поток брани из грязной пасти конюха... Нет!"
      Он успокоился, не поверив в их связь, но удручало другое: теперь предстояло разрешить сразу два дела - о прикованном и пропавшем конюхе. Только надо угадать, какое из этих дел хочет закрыть староста, а в каком помочь ему.
      Но не стоит осложнять, решил Бессаз, надо забыть пока о пропавшем (а если раскроется его, конюха, связь с Майрой, то и вообще поставить на его деле крест, тем более что никто о нем письменно не обращался, прося заняться пропавшим, - ни его родственники, ни староста) и все время уделить прикованному... хотя и не мог Бессаз отделаться от ощущения, что оба этих дела как-то связаны между собой.
      Сомнения Бессаза были прерваны появлением старосты. Он неожиданно вырос из-за валуна на тропинке шагах в пятидесяти от того места, где Бессаз сразил орла.
      "Вот и он... Самое время действовать решительно и беспощадно", подумал лихорадочно Бессаз - у него уже заранее был приготовлен рад вопросов, которыми он хотел прижать старосту к стене. Главными аргументами был убитый орел и Фаррух, делавший все, чтобы уклониться от своих обязанностей.
      Ведь не мог же староста не знать о веревке и о том, что Фаррух лишь притворялся и вовсе не думал прогонять орла.
      Староста, уличенный во лжи, сразу перестанет быть спесивым и надменным и постарается как-то искупить вину. А Бессаз постарается унизить его и пошлет назад, чтобы староста принес ему убитого орла.
      Дорогу вниз староста, вне сомнения, знает хорошо, тогда как Бессазу все пути туда казались непроходимыми из-за камней и соляных глыб.
      Итак, желая применить власть, - а сила власти, как учили Бессаза в мазхабе, лучше всего чувствуется, когда даешь понять противнику, что знаешь о его бесчестии, - Бессаз встал, чтобы обратиться к старосте, ибо был уверен, что тот уже поднялся к нему наверх.
      Но каково же было его удивление, когда Бессаз не увидел нигде фигуры старосты - ни на площадке, где он стоял, ни на тропинке, ведущей наверх. Бессаз подождал еще немного, думая, что вот сейчас он появится из-за валуна...
      Но прошло столько времени, что староста мог уже подняться к нему, переговорить и, опозоренный, снова спуститься в деревню.
      Бессаз в нетерпении ходил по площадке взад-вперед, путаясь в веревке, которой сам себя привязал. И решил тут же спуститься вниз, чтобы арестовать старосту. Запертого в собственном доме, держать его до окончания расследования. Словом, избавиться от единственного из оставшихся людей, которые всячески мешали ему, - ведь Фаррух был изгнан в пустыню, а Майра, похоже, не проявляла никакого интереса к его делам, кроме одного только раза, когда желала узнать, не конюх ли это прикован.
      А жители деревни и вовсе пассивны - никто из них не старался попадаться на глаза Бессазу, знал он только, что на верхний ярус холма они не взбираются, уходят утром на пастбища, с простивоположной стороны, и тайно поклоняются своим глиняным ансабам в пещере, танцуя в исступлении вокруг костров и бросая в огонь жертвенных овец...
      Если староста докажет свою невиновность, рассудил Бессаз, он тут же его освободит, но чтобы старик не жаловался на произвол, можно припугнуть его, обвиняя в халатности, нежелании помогать правосудию.
      И пока Бессаз в раздумье отвязывал на ноге веревку, вдруг пронзила его невероятная мысль: а что, если Фаррух, привязавшись к скале, отождествлял себя с прикованным, как бы ставя себя на его место, чтобы разделить с ним страдания?
      Ведь есть же такие, в чем-то ущемленные люди, которые при виде чужого горя сами кажутся несчастными, чтобы почувствовать с истерзанным связь и даже насладиться своим мученичеством. Недаром же, ползая у ног Бессаза и умоляя не прогонять его в пустыню, Фаррух вдруг пожаловался на свою немощь, чтобы вызвать сочувствие, и пробормотал:
      - Не надо, я умру там от жажды... У меня печень больна... смертельно...
      Не был ли прикованный собутыльником, закадычным другом Фарруха, может, даже его ближайшим родственником? Не дай бог, все это осложнило бы дело, запутало, и Бессаз попытался туг же отбросить прочь эти догадки, ибо в противном случае надо заново допросить Фарруха, который уже наверняка шагал по пескам "Барса-кельмеса", зная, что назад пути нет...
      Впрочем, догадки эти, казавшиеся поначалу нелепыми, потом подтвердились, правда с совершенно неожиданной стороны. Прикованный и Фар-рух, привязавший себя веревкой, и вправду оказались родственными душами, но не пострадавшими, а виновными.
      Но не станем забегать вперед, читатель, теряя нить повествования, доверимся рассказу черепахи - ведь она знает больше и лучше нас...
      ...Не помнит уже Бессаз, о чем говорили ему вдогонку мушрики, по крышам которых он прыгал, - спешил, чтобы посадить старосту под домашний арест. Единственное, что его заинтересовало в их разговорах, - то, что староста, идущий к нему наверх, неожиданно свернул куда-то в сторону, но Бессаз и сам об этом догадался.
      Но едва он прошел по крыше последнего дома и спустился на площадь, как староста сам предстал перед ним, выйдя из дома и неся труп орла за хвост.
      Не сбавляя хода, Бессаз сделал ему навстречу еще несколько решительных шагов, желая объявить об аресте, но добродушно улыбающийся, чуть усталый староста умерил его пыл, и вместо повелительного жеста и грозных слов Бессаз невольно пробормотал приветствие, поглядывая на орла, который, уже засыхая, ронял одно за другим перья...
      - Я так беспокоился за вас... Слава аллаху, что вы так быстро прошли по этой джанабе [Джанаба - буквально: большая клоака (араб.)]... и никто вас не оскорбил, не ограбил, - сказал старик, приветливо кивая, и, помолчав, добавил: - Вам, наверное, показалось странным, отчего это я, направляясь издали к вам, неожиданно исчез? Вы - человек добрый и милосердный, наверное, подумали, что подо мной провалилась какая-нибудь крыша и я упал к ним в пучины, задыхаясь в джанабе от смрада и нечистот... Я даже был уверен, что вы броситесь спасать меня, старика... Но, к счастью... Просто еще издали я увидел, как вы ловко сразили орла, и, поднимаясь к вам, чтобы выразить восхищение, подумал: а не лучше ли мне спуститься обратно и найти труп орла? Я очень боялся, что мушрики, радуясь, унесут его раньше меня, чтобы выдернуть перья из хвоста и, украсив свои маски, плясать вокруг огня в исступлении... Вы бы лишились важной улики... Но подняться к вам вторично, уже с орлом, я не решился, ибо в моем возрасте проделать такой путь наверх... простите, нелегко.
      Старик был сегодня на редкость словоохотлив, и Бессаз решил, что ему, наверное, приятно оказать гостю такую услугу. Видно, решил схитрить и отвести подозрения, да еще активно помогать Бессазу, ибо и дальше уклоняться от дела было бы прямым вызовом городскому чиновнику, которого староста сам пригласил в деревню для расследования.
      Бессаз вдруг засмущался от мысли, что староста может догадаться о том, что еще минуту назад он твердо намеревался арестовать его, и, чтобы отвлечься и не показать своей растерянности, Бессаз взял орла и стал осматривать его со всех сторон. Это был крупный хищник, темно-бурый, с черным клювом и когтями; перья его, покрытые соляной пудрой, поблескивали на солнце.
      Староста, чуть приоткрыв рот, с удивлением следил за тем, как Бессаз вертел орла в руке, пытаясь найти след от удара.
      "Уж не подвох ли какой? - снова сделался подозрительным Бессаз. Может, это другой орел, подставной?" Но когда с трудом разжал птице клюв и увидел на ее языке комочки, непроглоченной ворованной пищи, успокоился: видно, палка его просто оглушила орла, не оставив на теле кровавых следов.
      Староста вдруг тоже заговорил об этом, желая поделиться своими сомнениями:
      - Вы, должно быть, думаете, почему на теле орла нет следов от вашего удара? Мне это тоже кажется странным. И я думаю, что это все-таки не тот орел, которого вы сбили. Да! Да! За несколько дней до вашего приезда мне тоже удалось наконец сразить орла, подумал: слава богу, избавились. Но потом вижу, что уже другой стервятник кружится над холмом. Затем Фаррух убил еще одного, я другого, пока наконец мы не поняли, что их великое множество... как стая ворон... И все будут стоять и ждать своей очереди, ибо ед- , ва погибнет один, как его место тут же занимает другой орел... ни повадкой, ни окраской - ничем не отличающийся от предыдущих... Этот, видимо, отдал душу дьяволу, задохнувшись от ядовитых паров...
      - А где же, простите... которого убил я? - Старик заметил, как побледнел Бессаз.
      - Его, наверное, сразу же, подхватив на лету, унесли другие орлы... Они такие номера проделывают в воздухе, так ловки, что заглядишься с открытым ртом...
      - А жители деревни? Не могли ли?..
      - Нет, я следил.
      Бессаз молча вернул птицу старику. И как ни сдерживал себя, чтобы не выдать растерянности и волнения, старик все же заметил, как дрожат его руки.
      - Прошу вас в мой скромный дар аль-исхан [Дар аль-исхан - буквально: островок, приют добродетели, друга (араб)], - широким жестом староста пригласил его в дом. - Вам надо отдохнуть... И забыть все эти неприятности. Все уладится...
      И старик повел его в дом и, на секунду прислонившись к двери, вздохнул, как бы сочувствуя Бессазу, оказавшемуся в таком скверном положении. Загадки, одна запутаннее другой, а теперь еще эти орлы, стоящие на страже и сменяющие друг друга...
      Садясь за стол, Бессаз почувствовал такую усталость, что еле поднял руку, чтобы сделать жест старику, приглашая и его садиться напротив.
      Староста сел и уставился на Бессаза - весь внимание, - и Бессаз, уже почти ничего не соображая, вдруг признался:
      - А ведь я шел сюда с намерением арестовать вас...
      - Боже милостивый!
      - Нет, нет, не пугайтесь, прошу вас... Это было необдуманно и глупо...
      Скорее бы закончить это дело. Прошу вас, помогите мне, чтобы я мог уехать со спокойной совестью...
      Староста молча разглаживал пояс на своем плаще.
      - Уверяю вас, я с первой же минуты старался помочь, но вы подозревали меня...
      - Сейчас не время вспоминать старое, - остановил его Бессаз, - Я доверяю вам. Более того, впредь буду делать все по вашему совету, человека опытного и мудрого...
      Тарази сделал знак, чтобы черепаха замолчала, и повернулся к двери, где уже давно слышалось покашливание. Черепаха умолкла и, удивленная, тоже повернула морду.
      - Абитаю не терпится показать вам одежду, - сказал Тарази, вставая. А мы пока тоже немного развеемся...
      VI
      - Итак, все на местах - и я могу продолжить свой печальный рассказ, сказала черепаха и театрально развела руками, как бы прося снисхождения за свою несколько затянувшуюся историю.
      С каждым днем заметно оживлялась получерепаха-получеловек, и на морде ее все реже появлялись страдальческие гримассы... освобождаясь от того, что было тяжелого на ее сердце, и успокаиваясь, она заметно располнела заботами Абитая, правда, настолько, насколько применительно это слово к форме черепахи.
      - В тот самый вечер, когда я обещал старосте во всем следовать его советам, в хорошем расположении духа я вышел погулять с Майрой по площади, недалеко от дома.
      Староста, всегда хмурившийся и ворчавший, если заставал меня с дочерью, на сей раз как бы поощрял наше желание прогуляться - улыбался нам из окна и махал приветственно руками, резонно думая, что приятный вечер, проведенный с Майрой, еще больше скрепит наш со стариком союз...
      Наши тестудологи уже знали по прежним рассказам Бессаза, что площадь эта, маленькая и темная, вымощенная булыжником, - место собраний и молений - намазгох, конечно же не очень вдохновляла Бессаза, желавшего поухаживать, пококетничать с Майрой, но ему не хотелось подниматься по тропинке и слышать голоса селян, которые уже порядком осточертели ему, ибо всегда готовы были соврать, оклеветать, - чем еще им заниматься в своих соляных мешках долгими вечерами при свете коптящего бараньего жира?
      Бессаз хотел отдохнуть, желал забыться, не думать ни о прикованном, ни об орле, который наверняка уже заступил на место сраженного, чтобы с новыми силами продолжать атаки на печень несчастного. И как только Майра попыталась заговорить о пропавшем конюхе, Бессаз тут же остановил ее, взяв за холодную руку.
      - Не надо, - взмолился он, - я хочу посвятить вечер только вам и не желаю слышать ни о прикованных и пропавших, ни о привязанных и сраженных...
      - Что ж, - воскликнула она смеясь, - я рада. Просто я боялась ваших подозрений...
      - Да какие подозрения?! - Бессаз сделал удивленно-наивный вид, но помрачнел, вспомнив о конюхе. Хотел спросить: "Вы и... простите, конюх..." - но не стал, подавил ревность. - Просто в первые дни рвение повело меня в другую сторону - и я запутался в несущественных деталях, хотя более опытный судья конечно же не стал бы ходить вокруг да около, а решительно, без всякого сомнения стал бы на верный путь, вместо того чтобы искать владельцев орлов и прочее, - довольно путано сказал Бессаз. - А какие тут могут быть владельцы орлов? Это целая воровская шайка птиц... И сейчас я уже тоже повернул на верную тропу... благодаря помощи вашего отца...
      - Отца?! - вдруг встрепенулась и остановилась Майра. Но затем, испугавшись, что старик может увидеть ее из окна, вымученно засмеялась и пошла дальше.
      Такое поведение ее конечно же не ускользнуло от взгляда Бессаза, но он решил ничего не замечать и ничему не придавать значения, что мешало бы его благодушному настроению.
      - Да, вашего отца, - с легкой беззаботностью сказал Бессаз. - И я сожалею, что с первого дня не воспользовался советами столь многомудрого человека. Ведь мы оба стражи порядка, выполняем одно и то же дело. А вы, очаровательное существо, должны поддерживать в нас уверенность... и хорошее настроение, - вставил Бессаз, давая понять, что не желает больше пользоваться ее услугами и советами.
      Этим он деликатно отстранял Майру от любой попытки хоть как-то повлиять на расследование. И если еще учесть и другой, не менее решительный шаг Бессаза - изгнание Фарруха, который также все запутывал, да и то, что перестал искать среди селян владельцев орлов, ломать голову над численностью хищников и начисто вычеркнул из дела пропавшего в ливень конюха, - будущая работа его намного облегчалась.
      Домой они вернулись поздно, и Бессаз был удивлен тем, что старик еще не ложился спать. Он встретил их, держа свечу у дверей, и, заглядывая Бессазу в лицо, улыбался, желая, чтобы тот на сон грядущий запомнил его приветливым и услужливым.
      Старик замечал, в каком прескверном настроении ложился Бессаз в постель после каждой прогулки с Майрой, ворочался, недовольный, вскакивал, чтобы с силой захлопнуть окно.
      Да и у самого старика ночи были беспокойными. Позавчера, например, Бессазу послышалось сквозь сон, как он кричит на свою дочь и угрожает ей...
      Сейчас же старик был без меры радушным, и Бессаз подумал: как мало нужно, чтобы расположить человека к себе, сделать другом, надо просто дать понять, что ты нуждаешься в его поддержке, и человек, существо сострадательное, сразу же откликается на зов.
      "Как хорошо, что я не арестовал его, не написал жалобу своему начальству, - думал Бессаз, лежа в постели. - Это совсем испортило бы дело, и гнусный, тяжелый осадок остался бы на душе... Слава богу, я, кажется, не сказал о нем дурного ни Майре, ни Фарруху. Нет, нет, я не обидел старика ни словом, ни жестом..."
      Бессаз живо представил его тяжелую жизнь среди упрямых, диких муш-риков - без бога в душе и без царя в голове, - которые так и норовят обвести его вокруг пальца. К тому же старик страшно одинок, и его не может не терзать мысль о незамужней пока дочери, которой уже двадцать пять, а здесь, куда ни кинь взор, не найдешь достойного человека - одни конюхи, пастухи, солекопы, люд мелкий и темный, а она ведь как-то призналась, что благородных кровей, в роду ее был и министр при дворе эмира, правда умерший от запоя... но все же, шутка ли, министр... везир...
      И Бессазу стало жаль бедного старика, вынужденного жить в скромном, маленьком домике из двух комнат, на жалованье обыкновенного городского писаря, хотя и выполнял он работу за пятерых должностных лиц.
      Имам без помещения для молитвы, без мечети, фундамент которой, по его словам, был заложен на площади лет десять назад, но с тех пор заброшен, ибо город обещает, но в конце года опять не дает денег на строительство, и легче, как говорится, слепому стать снова зрячим милостью божьей, чем выпросить хотя бы копейку у его прихожан на благотворительность, - мушрики уже весь камень фундамента растаскали в свои соляные убежища.
      Мучаясь от жажды, Бессаз поднялся с постели и тихо, ощупью направился на кухню, где спал теперь старик. Гостеприимный, он поселил Бессаза в своей комнате, а сам устроился кое-как в неудобстве на крохотной кухне, заваленной старой, ненужной мебелью.
      Бессаз тихо нажал на дверь, уверенный, что старик давно уже спит, и остановился, сконфуженный.
      При зажженной свече старик, сидя на постели в белом ночном халате и чепчике, необычайно худой и нелепый, натирал какой-то терпкой мазью средний палец руки. Близоруко моргая, он уставился на дверь, думая, что зашла дочь, подождал, но, разглядев наконец Бессаза, застонал и тут же растянулся на постели, поспешно укрывшись одеялом, но оставил открытой лишь руку, которую мазал, - выставил ее на подушке рядом с головой - напоказ Бессазу.
      Бессаз глянул на его руку и заметил, что палец, который тщательно опускался в склянку с мазью, теперь так согнут, что похож на обрубок.
      - Мне показалось, что вы зовете... - пробормотал Бессаз. - Простите... - И направился поспешно к двери, еще раз бросив взгляд на его скрюченный палец, будто сведенный параличом.
      Старик ничего не ответил от растерянности, а Бессаз, так и не выпив воды, пошел к себе.
      Полчаса назад Бессаз лежал и размышлял о том, что же переменило его отношение к старику, - ведь еще сегодня он намеревался держать его как арестанта взаперти. Откуда этот тончайший психологический сдвиг - из страха ли, из простого желания найти себе союзника в столь запутанном деле?
      Но ведь вовсе не обязательно клясться в любви и верности своему союзнику, можно просто делать с ним общее дело, но соблюдая при этом как лицо, занимающее более высокое служебное положение, определенную дистанцию. Хотя все, видимо, не так просто: началось с чувства жалости, когда старик принес ему убитого орла, и еще этот палец на руке, который показался Бессазу наполовину отрубленным.
      И все же непонятно: не вид же этого пальца мог так повлиять на Бессаза, палец, который, как теперь случайно выяснилось, был нормальным, не сведенным ни судорогой, ни параличом. Просто старик так ловко сонгул его, чтобы Бессазу показалось, будто это обрубок. И сделал это нарочно, чтобы тронуть Бессаза жалостью, зная о его чувствительной натуре.
      Ну, а почему сейчас, когда подвох раскрылся, старик снова повторил свой жест и даже выставил руку напоказ?
      Неужели он надеялся, что Бессаз при свете слабой свечи ничего не разглядел, не заметил обмана? А может, держать палец скрюченным, чтобы походил он на обрубок, - одна из его дурных привычек? Или все-таки он страдает судорогами, да еще такими болезненными, что приходится каждую ночь перед сном натирать пальцы мазью?
      Если это болезнь, то старика конечно же жаль, и, может быть, само сознание молодости, силы и примирило Бессаза с немощным имамом.
      Утром они решили вместе подняться на холм и поработать весь день не покладая рук. За завтраком Бессаз смотрел, как старик ест левой рукой - И с непривычки почти всю еду мимо рта - на скатерть, и все из-за того, что не хотелось ему смущать гостя видом пальца, сведенного судорогой.
      "Старик конечно же желает направить расследование в выгодную для себя сторону, - думал Бессаз. - А впрочем, для прикованного уже все равно, как поведу я расследование - против него или за... Доброе имя мертвому, его реабилитация - фетиш, пустой звук. А вот для живого человека, например для того же старосты, - доброе имя может помочь получить надбавку к жалованью или выдать дочь за достойного человека... И кто меня осудит, если я пойду на поводу у старика ради того, чтобы сделать ему доброе имя... Есть много вариантов применения фуру аль-фикха [Фуру ал ь-фикх - способы толкования и применения закона (араб.)] - этой святая святых юридической практики.
      И ни под одну из них не подкопаешься. Все будут верными. К тому же староста - лицо официальное, возьмет и сам напишет на меня жалобу. Не надо портить с ним отношений. Кто знает, он тут ковыряется, копается в глуши... И такие земляные черви чаще всего и имеют сильных покровителей... может, самого Денгиз-хана? И хотя я по должности выше старосты, Денгиз-хан примет неудовольствие старика ближе к сердцу, чем мой рапорт... Не знаю, насколько верой и правдой служил эмиру все эти тридцать лет староста, но одно то, что он состарился на своей службе, дает ему право быть обласканным Денгиз-ханом. Мне же эмир может крикнуть: "Вы еще доживите до его лет, посмотрим..." - если, конечно, пожелает повернуть голову в сторону моего ничтожества... А селянам, как и прикованному, должно быть, безразлично, чем кончится расследование..."
      "Идут..." - услышал Бессаз, едва вместе со старостой ступили они на крышу и пошли, перешагивая через острые глыбы соли, разбросанные на ее поверхности.
      "Помирились..."
      Это последнее замечание о примирении почему-то особенно рассердило Бессаза, и он повернулся к старосте:
      - Какие они развязные! Смеют обсуждать даже то, что для скромных селян обсуждать не пристало...
      - Что поделаешь?! - развел руками староста. - Мне порой бывает жутко среди них...
      - Их надо наказывать! - решительно заявил Бессаз. - Я бы не остановился даже перед анвой! [Анва - завоевание насильственным путем, вооруженной борьбой (араб.)] Призвал бы сюда из города отряд стрелков, они бы живо забыли о своих идолах!
      Но староста промолчал, видимо не согласный с такой крайней мерой.
      - А ирония, с которой все это говорится! - не успокаивался Бессаз. Как будто они чем-то превосходят нас, людей образованных, занимающих положение в обществе...
      Внизу, в соляных мешках под крышами, его слушали, но молчали, видимо не решаясь пререкаться. А староста, пройдя в молчании добрую сотню шагов, побледнел и тяжело задышал, и Бессаз поддерживал его за локоть до самой площадки, где висел прикованный.
      Старик благодарно кивал ему и был трогателен в своем усердии не жаловаться на трудность подъема.
      Но, глянув на скалу, Бессаз поразился от неожиданности: труп каким-то чудом держался сам, все цепи, до единой, были сняты с него и унесены куда-то. Наполовину вогнанный в соляную стену затылком, несчастный даже не изменил позы - обращенные к небу распростертые руки, будто высеченные из белого мрамора, тоже висели над головой без цепей.
      - Ах, бандиты! Мунафики! [Мунафик - лицемер (араб.)] - закричал Бессаз, но староста, кажется, не удивился, увидев этот грабеж.
      - Да, это селяне, - только кивнул он в знак согласия. И стал утешать Бессаза, взяв его под руки и отводя подальше от края обрыва. - Они как дети... - В голосе старика, кажется, даже послышалась теплая нотка. - Им все надо пощупать руками, попробовать на зуб. Уверен, что сейчас они, собравшись вместе, ломают голову над тем, как это замюгутые кольца цепей, без насечки, вдеты друг в друга по всей длине... Поверьте, в том, что они сделали, нет злого умысла. Они посмотрят все, проверят, но, так и не поняв секрета вдетых в звенья колец, повесят цепи обратно... Непременно повесят, - повторил он так, будто был уверен, что селяне прислушиваются к каждому его слову, а не скажи он этого, не заступись за своих прихожан, - значит, жди от них еще какого-нибудь подвоха.
      - Хорошо еще, что несчастного зажала соль, - примирительно сказал Бессаз. - А если бы он упал?.. Поди тогда и попробуй собери его кости... Об этом они хотя бы догадывались?
      - Конечно, догадывались, - мягко улыбнулся староста. - Некоторые вещи они понимают лучше нас, эти дети природы...
      - Что вы имеете в виду? - нахмурился Бессаз, заложив руки за спину в решительной позе.
      - Многое, - загадочно ответил старик. - Они понимают, что поступили нехорошо и что надо обязательно вернуть прикованному его цепи, - говорил староста внимательно слушающим его мушрикам.
      - Да бог с ними, с цепями! - вдруг засуетился Бессаз и забегал по площадке, не зная, что делать, ибо злило его все время то, что староста заступается за своих односельчан, - Надо что-то придумать... Во время ливня или при сильном ветре несчастный сорвется вниз. Медлить нельзя! - И посмотрел на старосту, ожидая его ответа, - ведь теперь он решил действовать только с согласия старика и во всем следовать его воле.
      Мудрый старик будет направлять Бессаза так ненавязчиво и незаметно, будто Бессаз вполне самостоятелен и независим в своих поступках. У обоих будет совесть чиста, когда соблюдут они правила игры. Хотя, если призадуматься на досуге, может сделаться Бессазу гадко, мерзко, ибо молодая душа его впервые приняла такое тяжкое испытание... но времени на терзания уже нет, да и все вроде бы уже решено...
      - Я думал подождать, когда пойдет ливень, но выжду... - пробормотал Бессаз.
      - И правильно, - согласился староста и посмотрел озабоченно по сторонам, словно искал кого-то. - После ливня слой станет еще толще. Ведь холм весь в соляных парах, как в ядовитом ореоле...
      - Об этом я не подумал, - удрученно сказал Бессаз. - Так вы советуете?..
      - Обвязать себя веревкой, спуститься к несчастному и начать осмотр. Хотите, я обвяжусь?..
      - Что вы! Не утруждайте себя!
      Староста вынул из-за пояса маленькую лопату и повертел в руках.
      - Эта штука пригодится...
      - Да, да, - Бессаз посмотрел вниз с обрыва и содрогнулся, представив себе, как будет висеть на такой высоте. А старик тем временем с тщательностью завязывал узлы на веревке, проверяя на прочность, - заодно он пожурил Бессаза за халатность и торопливость, с которой он ранее привязывал к ноге веревку.
      - Вы обрекали себя, молодой человек, на верную гибель, - добавил он так, словно пока еще не в открытую и неназойливо старался подчеркнуть свое превосходство.
      Приготовив все, староста отошел и сел на возвышенности. Ему хотелось находиться подальше от веревки на случай, если Бессаз все еще в глубине души не доверяет ему. И желая все время быть на виду.
      Бессаз, слегка задетый этим, уже хотел было снова объясниться, уверяя старика в том, что не сомневается в его преданности, но решил, что лучше не говорить больше на эту тему.
      Короткой молитвой староста благословил Бессаза. И Бессаз стал спускаться и после нескольких нервных движений почувствовал себя увереннее, когда ноги его коснулись ямок, - подобно лестнице они были прорублены до того места, где висел прикованный.
      "Это вырубили, чтобы достать цепи", - догадался Бессаз, спускаясь по следам грабителей, и староста все подбадривающе махал ему рукой.
      Нога Бессаза нечаянно задела голову прикованного, раздался глухой звук, который так напугал следователя, что у него в глазах потемнело.
      - Соляной панцирь окаменел, - с трудом овладев собой, крикнул он старосте, ибо бедняга, услышав, как Бессаз застонал от страха, вскочил, бледный и дрожащий.
      Еще шаг, и Бессаз повис рядом с прикованным и - странное дело - не чувствовал ни сострадания, ни омерзения, хотя и касался плечом тела мученика, над которым так жестоко надругались.
      Бессаз был спокоен, наверное, оттого, что не видел его лица, закрытого соляной маской. Лишь тупой звук раздался, когда Бессаз ударил его по груди лопатой, но ни комочка соли не отлетело...