Тарази взобрался на лошадь и стал объезжать бархан. Черепаха пошла за ним, часто оглядываясь: кажется, и она поняла тайну черного бархана, и по ее довольной морде, на которой разгладились угрюмые складки, было видно, что тайна эта обогатила ее чем-то неведомым, сокровенным...
      IX
      Армон, одетый во все пестрое молодой человек, нетерпеливо ерзал на лошади, стоящей неподвижно на холмике за крепостной стеной, но, едва увидев Тарази на дороге, поскакал вниз, спешившись шагах в десяти. Подбегая к Тарази, он длинно и витиевато приветствовал его и помог учителю сойти с лошади.
      Несмотря на некоторую экстравагантность во внешнем виде, Армон был серьезным, добрым малым и обожал своего учителя.
      Тарази знал и о его слабостях, но прощал ему многое за преданность. И едва он обнял своего ученика, как напряжение отпустило его и Тарази почувствовал слабость в ногах. Улыбнувшись, он легким жестом показал на черепаху.
      Черепаха съежилась и пригнулась к земле.
      Армон, с первого взгляда не обратив на черепаху особого внимания, принялся громко и торопливо рассказывать о чем-то Тарази, но тот не слушал, боясь, как бы с ним не случился нервный припадок от смены напряжения. Верным признаком надвигающегося нездоровья была тошнота, которую Тарази пытался подавить частым покашливанием.
      - Да, я был долго, - невпопад отвечал он Армону, во всех подробностях рассказывающему о том, как три дня ждал он приезда учителя, ночуя здесь же за городом.
      - Бон в том шалаше, - показал Армон на темную постройку возле холма, да так подчеркнуто, будто Тарази мог ему не поверить. - Забавный случай... Трое суток караулил вас и некий Асадулла из ордена Ясавийя... Хотел прямо здесь, перед воротами города, устроить с вами нечто вроде диспута... Он якобы нашел в ваших записках "Хвала Лени" и "На приеме у господа" такие противоречия... И, сведя эти противоречия воедино, желает извлечь пользу... Так сказать, обогатить учение самого Ясави...[Ахмед Ясави - тюркский поэт-мистик]
      - Пользу? - совладал с собой и усмехнулся Тарази. - Что ж, вольному воля... А противоречия... Кого раздирает любовь и ненависть, сострадание и злость, озарение и полная беспомощность перед жизнью... - Тарази не договорил, ибо, взяв высокую вдохновенную ноту, утомился, и в сердцах махнул рукой.
      Да и Армон уже жалел, что затеял этот разговор с замкнутым, неразговорчивым учителем, - лучше бы сразу поехали в город, где для Тарази было приготовлено жилье.
      - Тварь загадочная, но трусливая, - кивнул Тарази в сторону черепахи, заметив, как в беспокойстве оглядывается она по сторонам. - Набросьте-ка ей на шею веревку, зеваки в городе могут напугать ее...
      - А что, если я перекину ее на спину лошади и повезу с собой? спросил Армон, но не успел приблизиться к черепахе, как та уже бросилась к шалашу. Ленивая, шедшая доселе с утомленным видом, она на удивление сделалась такой проворной, что догнать ее можно было разве что на лошади.
      - Армон! - неожиданно осенило Тарази. - Не бегите, пусть она прячется в шалаше, мы же пойдем в город. Нужна ей будет защита - сама найдет нас. Ну, а если нет... что ж, подарим ей свободу. - Тарази хотел еще что-то сказать, уверенный в том, что черепаха его слышит и понимает: ведь многое в ней говорило в пользу этой догадки и надо было ее проверить.
      - Пожалуй... - Армон махнул рукой вслед резвой черепахе. - А к шалашу я приставлю охранника. - И направился в сторону Тарази, который уже сидел на лошади и пристально следил за каждым движением черепахи. - Вы правы, забавное существо, - шепнул Армон. - Подобной резвости я не видел у особей с панцирями...
      - Вы не поверите, когда я расскажу о своих наблюдениях, - загадочно произнес Тарази. - Повозитесь с седлом своей лошади - словом, помедлите, и вы увидите: черепаха вернется к нам с виноватым видом.
      Армон стал придирчиво осматривать то одну, то другую ногу лошади, чтобы проверить, надежно ли подкованы копыта, не забывая, однако, краем глаза поглядывать на черепаху.
      А та, видимо чувствуя игру, остановилась недалеко от шалаша, потопталась на месте, обнюхивая траву. Будто испытывая терпение хозяина, вытягивала шею и вертела мордой, как бы отгоняя назойливых насекомых, словом, оттягивала время...
      Тарази не выдержал, топнул ногой и крикнул Армону:
      - Позовите-ка сюда вашего стражника!
      - Аби-та-а-ай! - приложив ладони ко рту, протяжно позвал Армон, и в тот же миг поднялся из ямы, звеня доспехами, здоровенного вида малый, добродушие которого отражалось даже на сонном лице.
      Чувствуя себя страшно виноватым зз то, что проспал момент встречи Тарази, он бросился впопыхах к путешественнику, желая приветствовать его длинной, заранее разученной фразой, но Тарази холодным тоном несколько умерил его пыл.
      - Ступайте к шалашу. И никого не впускайте к тому чудовищу! - показал он плетью на черепаху.
      - Слушаю и повинуюсь! - резким движением вынув саблю из-за пояса, он прижал ее к груди и побежал к шалашу.
      Черепаха, испугавшись его бравого вида, не выдержала и в страхе засеменила обратно в сторону Тарази.
      Абитай же сконфуженно остановился, не зная, преследовать ли ему черепаху... Он был уже наслышан о колдовских занятиях Тарази и посему с почтением относился не только к ученому, но и к его собственности пан-циреносному страшилищу.
      - Ну вот, - повернулся Тарази к Армону, облегченно вздохнув, - тетерь забирайте ее к себе на лошадь. Страх перед стражником отрезвил ее...
      А черепаха уже стояла недалеко от Армона, покорно опустив морду к земле - в своей всегдашней притворной позе.
      Армон с некоторой опаской обхватил ее туловище, но поднять не смог вес же весила она не меньше восьми пудов. Абитай поспешил на помощь, но, чтобы не пугать черепаху свирепым видом, снял и швырнул на песок шлем, а следом и саблю.
      Они оба вцепились ей в лапы, и Абитай шептал что-то ласковое зверю на ухо, суетился и страшно переживал, боясь причинить ему хоть малейшую боль.
      Наконец черепаха была поднята на спину лошади, но та не выдержала и опустила шею от тяжести - пришлось снять седло, чтобы пристроить черепаху поперек туловища скакуна.
      Она была еле жива, черепаха, лапы ее не гнулись от напряжения, но на спине лошади она зашевелилась, чтобы лечь поудобнее.
      - Ну и хорошо, - довольный проговорил Тарази и первым тронулся к воротам города.
      Все поспешили за ним; Абитай держал лошадь под уздцы и все время оглядывался, боясь, как бы черепаха не скатилась и не шлепнулась на землю.
      Армон обогнал Тарази, чтобы ввести гостя в город. Тарази же сидел на лошади ровно, с достоинством и вовсе не был похож на усталого, равнодушного человека, каким его встретил Армон.
      Ему неожиданно сделалось хорошо, нашему путешественнику, наверное оттого, что рядом был близкий человек, а впереди уже мерещилась прохлада дома. Можно хотя бы ненадолго отдохнуть от бродячей жизни и опять почувствовать вкус к поискам, догадкам, всему, что возвышало его в собственных глазах и наполняло жизнью.
      Привратник поспешно отступил назад, пропуская Тарази на окраинную улицу, - видно, он уже заранее был предупрежден о приезде ученого гостя.
      Но, увидев черепаху чудовищных размеров, привратник сделал невольный защитный жест, будто страшась нападения, хотел воскликнуть, но поспешно отвернулся, чтобы не выдать своего изумления.
      Но чтобы не показаться полностью безучастным, привратник пролепетал, обращаясь к Армону:
      - Рад, что вы дождались дорогого гостя. - Хотел было еще что-то добавить, подбегая к Тарази, сказать, что собственными глазами видел, как целых три дня жили в шалаше и мокли под дождем встретившие его достойные люди, но робость помешала ему обратиться к человеку, по рассказам Абитая, знавшему Коран наизусть, трактаты Аристотеля, Галена, Ион Си-ны, нескончаемое "Шах-Намэ" святого Фирдоуси и всего блаженного Ясави...
      Абитай, который все эти дни коротал за беседой с привратником и почти подружился с ним, рассказывая еще и о своих любовных похождениях, большей частью вымышленных, вдруг сделался важным и, проходя мимо приятеля, ничего не ответил, а лишь пару раз махнул саблей над головой.
      Так прошли они сначала по безлюдной площади и вышли на улицу, где прохожие жались к стенам низеньких домов, уступая дорогу. Торговцы с шумом опускали ставни на дверях своих лавок и не знали, ошеломленные, выбегать ли им на улицу или же спрятаться подальше в чуланах.
      Необычная процессия-тянулась в следующей последовательности: впереди, с отрешенным видом, подражая своему бесстрастному учителю, шагал Армон сын влиятельного судьи, следом, чуть не наступая ему на пятки, брела лошадь, на которой восседал прямой и стройный, аскетического вида Тарази, а чуть поодаль от них - Абитай с саблей, тянущий лошадь, на спине которой неизвестно как держался еле живой свирепый зверь.
      Взоры всех, естественно, были обращены к черепахе, и публика готова была восклицать, изумляться, громко обсуждать увиденное, но с трудом сдерживала свои эмоции, делая спокойные, даже равнодушные лица, - ведь задним умом понимала она, что не зря выловлено это чудовище ученым, о чудачествах которого были наслышаны, хотя, по правде сказать, остерегались они больше всего гнева сына судьи, умеющего при случае, не церемонясь, отчитать любого, невзирая на возраст и положение.
      Чтобы не давать повода для кривотолков лавочникам, Армон ни разу не глянул в сторону зевак, шел и рассказывал Тарази о чем-то доверительно да с такой интонацией, что наш тестудолог не выдержал и так расхохотался, что чуть не вывалился из седла.
      Разговаривая непринужденно, шли они довольно долго, не заметив, что прямая улица подняла их на холм, где стоял белый с колоннами дом, построенный в александрийском стиле и вовсе непохожий на здешние, мусульманские глинобитки.
      Тарази настороженно глянул на дом, думая, что сейчас будет непременно опрошен каким-нибудь дотошным чиновником, работающим здесь, придется долго объяснять, а потом уйти с тяжелым сердцем, сознавая, что не был понят, хотя и старался говорить просто, даже доверительно. Но, к счастью, никто не вышел из дома, и они прошли мимо его железной ограды и снова очутились на улице, полной народа.
      Тарази успел заметить, что расположением своим очень отличается Оруз от города, где была поймана черепаха. Не было в Орузе ни кольцевых улиц, ни гротов, а сам он стоял весь на холмах, которые не видны рассеянному взгляду, - тоже хитрость, чтобы ввести в заблуждение неприятеля.
      На самом верху холма улицу обязательно венчал какой-нибудь богатый дом. И, пройдя мимо него, можно было незаметно спуститься к подножию следующего холма и снова подняться наверх...
      Рискованно отгадывать строительную тайну Оруза, чужаков в нее не посвящают, а если и посвящают, то, как и в вотчине Денгиз-хана, чужак должен понести за это кару.
      Занятый этими презабавными мыслями, наш тестудолог и не заметил, что улица осталась позади, а сами они вышли на пустырь перед большим домом на холме.
      - Приехали, учитель! - воскликнул с облегчением Армон.
      - Разве? - очнулся Тарази и остановился, всматриваясь в дом и не узнавая его.
      Армон увидел его чуть растерянный взгляд - взгляд человека, который пытается привыкнуть к новому месту, надеясь, что здесь ему будет не хуже, чем в прежних чужих домах, и удивленно спросил:
      - Не узнали, учитель?! Вы ведь уже здесь жили... четыре года назад... - Правда? - переспросил Тарази. - Да, да, припоминаю... - Хотя был готов спорить, что впервые видит этот дом, ибо была у него странная особенность памяти - напрочь забывать жилье, где когда-либо останавливался, все его внешние черты и внутреннее устройство.
      Это было в характере странника, переспавшего на множествах кроватей, каждая из которых казалась ему одинаково жесткой, с запахами чужих людей. Помнил он лишь в сложной смеси красок, запахов, линий отчий дом в Бухаре, и часто сердце его сжималось в тоске даже от пустяка - голубого кувшина с маслом в нише двора или луча света, пробегающего по потолку, чтобы догнать и опалить усики пауку, - все, что осталось с детских лет.
      Но Армон не ошибался - Тарази останавливался уже раз в этом доме на обратном пути из монгольских степей, куда он прошагал, принятый в компанию бухарскими купцами. И надо же было так совпасть, прямо с пыльных верблюдов - на великое пиршество племен, говорящих краткими, словно обкатывая их на языке, щелкающими фразами. И, слушая, как они говорят, пьют и как, хмельные, вскакивают, расстегивая ворот рубашки, будто им тесно уже в этих необозримых просторах, будто задыхаются они, желая глотнуть свежего воздуха других плоскостей земли, и, видя, как только что избранный ими властелин Темучин, которого нарекли они Чингисханом, понимающе усмехается в свои рыжие усы, Тарази подумал: в этой далекой от Бухары степи накапливается исподволь столько силы, что не пройдет и пяти - десяти лет, как она начнет выплескиваться через край, чтобы затопить другие страны...
      Купцы, обласканные Чингисханом, привезли Тарази в Оруз, сами же продолжили путь по знакомой дороге в Бухару, не подозревая, конечно, что их чудаковатый попутчик, раздавший всем нищим свои подарки, сядет тут же писать военный трактат "О защите крепостей от диких кочевников" на тюркском языке, который Тарази ценил за краткость и точность выражения.
      В этом трактате, как и в любом сочинении, ему приходилось то примирять свои непримиримые противоречия, то снова раздваиваться, чтобы выразиться сполна, то есть воображать себя и кочевником, пытающимся взять городскую крепость, что было нетрудно сделать при его образе жизни изгнанника, странника, и горожанином, защитником крепости, что также было легко представить, благодаря ностальгии по отчему дому.
      "Самое трудное для врага - осаждать крепости, - писал он. - При первом приступе кочевники могут потерять до трети своих воинов, если крепость надежно защищена, а горожане отважны и не поддаются панике.
      Кочевники, лишившись части войска, могут пойти на хитрость: отойти далеко от города, притворившись, будто они ушли насовсем. Горожане не должны поддаваться чрезмерному ликованию и веселью, чтобы не ослабить свою волю, а послать лазутчиков, а те установят, насколько далеко отошли кочевники.
      Кочевники упрямы: они никогда не отказываются от поставленной цели. Могут уйти сейчас, а вернуться через два года, когда ворота города будут открыты.
      Кроме крепкой стены, подобно китайской, которую мне приходилось видеть, желательно прорыть от крепости далеко за город к селам подземные проходы, чтобы часть горожан могла тайком пройти по ним и неожиданно ударить кочевников с тыла. Таким образом, они будут взяты в клещи и биты как спереди, так и сзади..." - и еще многое, очень длинный трактат - здесь и рассуждения о добродетелях полководцев, об орудиях, разрушающих крепости, и о том, как обезвредить их, о дисциплине воинов, о том, как военачальники должны внушать им веру в победу, о наказаниях за дезертирство, мародерство и грабеж собственного населения, о провианте для армии, но главное, на что обращал внимание автор трактата, - это удивительная способность кочевников сталкивать между собой бывших союзников, плести хитроумные интриги натравлять родного сына на отца, старшего брата - хана одной области - на младшего - властелина другой мусульманской области - и умело пользоваться раздорами родственников, чтобы потом обезглавить и младшего брата, и старшего...
      Медленно выводя черные знаки тушью, Тарази много дней потом размножал трактат, чтобы послать правителям всех областей - от Турана до Ирака и от Джейхуна до Евфрата. И только от одного из них - владетеля Майафарикина Малика Гази - пришел ответ, на полях рукописи Тарази было написано: "Бред одержимого" - на меланхолическом языке фарси...
      X
      Дом, на который с удивлением поглядывал Тарази, был деревянный, двухэтажный и весь поскрипывал от ветхости. Овальной формы с четырьмя или пятью маленькими окнами; первый этаж намного ниже второго, который своей тяжестью загнал часть дома в землю.
      Впрочем, окон в доме могло быть и больше, ибо все стены были закрыты вьющимися снаружи растениями. Красноватые, похожие на пустынный мох, растения выползли из всех щелей и дыр, тянулись из земли наверх или, наоборот, сползали с крыш вниз и были так густо и замысловато переплетены, словно ткали их гигантские проворные пауки.
      - В дом не проникает ни один посторонний звук, - ожидая похвалы, сказал Армон, все еще удивляясь забывчивости учителя. - Идеальное место для уединения...
      - Спасибо, - воскликнул Тарази, - действительно удачно!..
      Ворота, к которым они подошли, также были обвиты растениями, издающими какой-то горьковато-приторный, мускусный запах. Абитай, ворча, принялся с ходу рубить их саблей.
      - Вот наказание! Кто поверит, что только вчера вечером я очистил вход... За ночь они снова сползли, - оправдывался Абитай, швыряя ногой в сторону толстые, истекающие соком стебли.
      Но когда ловким ударом была срублена последняя ветка, ворота сами медленно распахнулись от сквозняка.
      Неожиданно оказалось внутри дома светло, словно он насквозь просвечивался солнечными лучами, и свежо - ни запаха пыли и гнили, старых нежилых помещений.
      Просторная передняя, с середины которой шла лестница на второй этаж, разделялась на два коридора с множеством дверей, а в конце коридоры переходили в полутемный зал, откуда поднималась другая, более узкая, лестница.
      Тарази, осматривая все, полушутливо заметил:
      - Тут сама мысль может убежать из комнаты и потеряться бесследно, запутавшись в растениях. Попробуй потом верни эту сокровенную, раз в жизни посещающую...
      Не с меньшим любопытством озиралась по сторонам и черепаха. И Тарази вдруг почувствовал неприязнь к ее физиономии, страстно захотелось ему не видеть ее рядом с собой, хотя бы ненадолго отдохнуть от спутницы.
      - Пожалуйста, отведите ее в комнату, - попросил он Абитая. - Рядом с моей...
      Абитай широким жестом пригласил черепаху наверх, на ходу подыскивая нужный ключ в связке.
      Черепаха с готовностью пошла за ним, нелепо взбираясь по лестнице, видно, и ей осточертело людское общество.
      Тарази и Армон наблюдали за каждым ее шагом, и черепаха, чувствуя их взгляды, ежилась.
      - И для меня она загадка, - деловым тоном сказал Армон, но тут же спохватился: - Простите, учитель, вам надо отдохнуть с дороги. А я сразу о деле... Я ведь так соскучился, так ждал вас и готов день и ночь слушать...
      - Да, в ней много странного, - чтобы не смущать Армона, поддержал нехотя разговор Тарази. - Боится крови. Вы бы видели, как она дрожала ночью от страха, в трех шагах от нас варан поедал суслика... А как она хитра, как любит притворяться, льстить! Да, загадка, загадка...
      Но Абитай уже быстрыми шагами, возбужденный, спускался обратно. Он успел переодеться во все белое - рубашку и длинные штаны, но шлем почему-то не снял, и,от каждого его прыжка по лестнице шлем поворачивался на его бритой голове вправо, влево...
      - Что-то случилось? - встревожился Армон.
      - Ничего, хозяин, ничего, - забормотал Абитай, но не выдержал и хохотнул. - Вы бы видели, хозяин, как она пьет воду. Высовывает язык, черный, страшный... медленно опускает в таз, как будто там кипяток, и глупо так, с досадой уставится на меня, потому что бедняге в рот ни капли... как говорится, по усам течет, а в рот не попадает, - рассказывал Абитай восторженно, с какой-то детской непосредственностью.
      - Черепахи могут долго жить без воды и пищи, - внушительно объяснил слуге Армон и повернулся к Тарази: - А не послать ли Абитая на базар за яйцами и змеями?
      - Пожалуй... - уклончиво ответил Тарази. Он все еще никак не мог сосредоточиться, был в том обычном для себя состоянии отрешенности, замкнутости в новой обстановке.
      - Каких яиц, хозяин? - с готовностью отозвался Абитай, довольный тем, что ему придется кормить черепаху и опять подглядеть в ее поведении что-нибудь забавное.
      - Голубиных... перепелиных.
      - Слушаю и повинуюсь! - Абитай бросился наружу, а тестудологи поднялись в комнату, приготовленную для Тарази, и, проходя мимо двери, за которой находилась черепаха, услышали легкое посапывание.
      Тарази тихо приоткрыл дверь: черепаха лежала на мягком войлоке, так заботливо постеленном для нее Абитаем, и спала, уткнувшись мордой в прохладную стену. Таз, о котором смеясь рассказывал Абитай, был пуст. Ни капли воды, - значит, черепаха как-то приловчилась, чтобы утолить жажду.
      - Не будем тревожить, - шепнул Тарази так, словно речь шла о заболевшем человеке.
      Как и в прошлый приезд, Тарази поселился в скромно обставленной, с голыми стенами комнате - так ему было уютнее, - и этой своей неприхотливостью он также мало походил на типичного восточного человека, любящего окружать себя всем мягким, ярким, душистым (ведь даже в сторожке Абитая под лестницей висели на стенах три красных ковра). Из маленького окна и сюда, в комнату Тарази, протянулся мох, длинный стебель которого уже стелился по полу.
      Армон все время чувствовал, что Тарази чем-то взволнован, нервничает, хотя и старается не подать виду. Сделав несколько шагов по комнате, Тарази вдруг остановился и чуть растерянно посмотрел ученику в лицо.
      - А что, если она не будет есть ни яиц, ни змей?
      - Вы хотите сказать, не из породы ли она травоядных? Это немыслимо... - не зная, что ответить на прямой вопрос, пожал плечами Армон.
      - Может быть, - снова как-то неопределенно сказал Тарази, затем попытался улыбнуться, чтобы разрядить тягостную обстановку. - Можно и я немного вздремну? Вид сладко спящей черепахи умиротворил меня...
      - Отдыхайте, пожалуйста. А я пока сбегаю домой и предупрежу отца о вашем приезде...
      Тарази невольно поморщился, вспомнив о судье. Почтенный считал, что своими сомнительными занятиями Тарази дурно влияет на его сына и портит все его будущее, отвращая от карьеры военного.
      - Как здоровье вашего уважаемого родителя? - поинтересовался Тарази.
      Армон в ответ тряхнул упрямо головой, но, перед тем как выйти из комнаты, сказал весело:
      - Он, кажется, уже привыкает к моим бессмысленным занятиям. Проговорил он это и умолк, удивленный: Тарази уже лежал на кровати и спал, свернувшись в трогательной, беззащитной позе...
      XI
      Прогуливаясь вокруг дома, наши тестудологи приблизились к саду, куда вела маленькая калитка.
      Дом и окружающий его сад были собственностью судьи, но когда Армон всерьез занялся тестудологией и напрочь отверг военную карьеру, отец поспешил подарить непутевому сыну этот ветхий дом, чтобы лишить Армона другого наследства. На этом настояли и два его старших сына, чтобы досадить младшему, строптивому.
      Но Армон продолжал жить с отцом и только изредка, когда Тарази приезжал в Оруз, перебирался в дом на холме. Без должного ухода сад совсем запустел, зарос дикой травой и кустарником. И деревья, питающиеся теперь ядовитыми соками трав, переродились и плодоносили дикими, несъедобными яблоками.
      В саду гулял сейчас и Абитай с черепахой. Тарази и Армон услышали шум и топот, проходя вдоль ограды, и увидели, как Абитай кормит черепаху.
      С корзиной в руках, он бегал по поляне, а черепаха пыталась скрыться в зарослях от змеи, которую слуга бросил к ее морде. И бедный Абитай никак не мог понять, отчего это черепаха, вместо того чтобы, растоптав змею, полакомиться ею с удовольствием, в ужасе убегает...
      Абитай остановился и стал что-то объяснять черепахе, затем, схватив змею, снова бросился догонять толстоногую через заросли. Человек исполнительный, Абитай был очень сконфужен - ведь ему было велено хорошенько накормить черепаху...
      Абитай сел на пень и устало пробормотал:
      - Я бы сам задушил змею и положил тебе в пасть, но что ты, черт побери, за зверь, который любит дохлятину без запаха живой крови?!
      Он хотел еще что-то сказать, с обидой и состраданием, но черепаха только глубже зарылась в зарослях, - кажется, сама мысль о дохлой змее привела ее в ужас.
      - Да пойми ты! - терпеливо втолковывал черепахе Абитай. - Это не какая-нибудь дрянь - гюрза или очковая. Это вкусный уж, сам выловил в пруду, и если бы я, не приведи господи, был черепахой, устроил бы такое пиршество на зависть хозяевам...
      Черепаха слушала его не шевелясь, только виден был кончик ее хвоста из зарослей да задние лапы. Как и Абитай, она позволила себе передышку, готовая, однако, в любую минуту продолжить бегство.
      Абитай тревожно посмотрел по сторонам - словно почувствовал, что тестудологи слушают его, и сказал, теперь уже желая оправдаться перед ними:
      - И яйца не ест, вот наказание! Крупные, голубиные. Я поставил перед ней на подносе десятка два яиц, а она морду брезгливо воротит. Так она нас вскоре разорит, сейчас, в смутное время, все дорожает и дорожает... Теперь я, кажется, начинаю понимать, отчего господин судья был против занятий своего сына. Дело это, кроме убытка и нервотрепки, ничего не приносит... Ни радости, ни денег, как занятие кафира [Кафир - неверный, немусульманин] в самаркандском базаре.
      - Перестань, Абитай, нечего причитать, - строго прервал его Армон, появляясь перед ним вместе с Тарази.
      Абитай вскочил, выронил корзину. С лукаво-ошарашенным видом смотрел он на тестудологов, ожидая порицания, но готовый какой-нибудь шуткой или даже грубой выходкой развеселить Армона и оправдаться.
      Но тестудологов интересовало сейчас не поведение Абитая, они смотрели на черепаху, хвост которой вилял в зарослях.
      Армон глянул на Тарази и понял, что догадка, мучившая его, прояснилась через пронзительную мысль, через озарение и всецело овладела им.
      И казалось, мысль эта не радует, а скорее страшит. Может быть, поэтому Армон вдруг вспомнил, как Тарази сказал ему однажды - спокойно, без рисовки, даже с ноткой фатальности, что все дело его жизни может оказаться одной большой, трагической ошибкой, которой нет оправдания. Будет горько, смертельно обидно, но не страшно. И это мужество перед лицом судьбы и помогает ему верить и жить...
      - Ну что же, - решительно сказал Тарази, но больше не произнес ни слова, неопределенно махнув рукой, и пошел по сухим, прошлогодним листьям к зарослям, и черепаха вздрагивала от каждого его шага. - Вы уже вдоволь нагулялись, - сказал Тарази, остановившись в трех шагах от нее, и обратился к Абитаю: - Ступайте в дом...
      Черепаха задом выползла из своего убежища и с горделивым независимым видом поплелась за Тарази. Видно было, что только ему она доверяла, но не льстила, не просила защиты, как раньше, не желая, видимо, при чужих показывать свои дурные наклонности.
      Когда зашли в дом, Тарази молча пошел к себе в комнату и закрыл дверь - не хотел никого видеть.
      Черепаха тоже легла в своем углу. А Армон велел Абитаю сидеть возле порога на страже...
      XII
      Вскоре тестудологи застали Абитая за еще более странным занятием. С саблей за поясом и в шлеме, он сидел у порога и корчил разные рожи, хохотал, а черепаха металась из угла в угол по комнате, ударяясь со всего маху панцирем о стены, да в таком отчаянии, что казалось, дыру сейчас пробьет, чтобы сбежать на волю.
      Но затем Абитай, будто сжалившись, снимал шлем и, подперев кулаком подбородок, невинно смотрел на плутовку, как бы укоряя себя за дерзость. И черепаха, видя это, прижималась к стене, тяжело дыша, но ожидая в любой момент очередной выходки стражника.
      Абитай же отвешивал поклоны мошеннице и, дернув на прощание жертву за хвост, уходил за дверь, делая вид, что оставляет ее в покое.
      Черепаха поудобнее растягивалась на соломе, притворялась спящей. Но страж снова надевал на голову шлем и, приставив саблю к виску, с грозным видом открывал дверь, будто поклялся не давать плутовке отдыха.
      Бедная черепаха вновь трепетала от страха и, если бы не прочные стены, пробила бы их панцирем...
      Тарази долго наблюдал за всей этой чертовщиной, прежде чем обратиться к Армону:
      - Отчего это вид шлема и сабли приводит ее в такой ужас? Может, наша гостья чувствует за собой вину и боится расплаты?
      - Абитай! - крикнул Армон, и страж тут же выбежал к ним в коридор. Что за дурацкие выходки? И этот шлем?..
      - Но ведь я так... без злого умысла, - оправдываясь, Абитай опустил голову, и шлем со звоном упал к его ногам. - Ведь вы разрешили носить его...
      - Да, разрешил, когда мы встречали учителя. Тебе очень хотелось показаться бравым, хотя ты нелеп в этом котелке...
      Черепаха прислушивалась к их разговору, уткнув морду в солому и притворяясь равнодушной к происходящему. И лишь Тарази догадывался, как благодарна она за то, что избавляют ее от издевательств Абитая.
      - Иди! - прогнал его Армон.
      - Слушаю и повинуюсь! - прокричал Абитай и еще хотел что-то добавить себе в оправдание, но Тараэи уже не слушал, о чем они говорят с Ар-моном. Он чувствовал: сжимается в тревоге сердце перед тем, как ощутит он приступ полного бессилия и отрешенности. Даже мелькнуло у Тарази странное: будь он сейчас в одиночестве в этом пустом доме, наверняка не смог бы уснуть под одной крышей с черепахой.
      Он был раздражен, нервозен, ибо понимал, как был не прав в своих прежних предположениях. Его мучила теперь новая догадка, и сама мысль, что догадка эта может подтвердиться, приводила его в уныние и растерянность.
      Но как только Армон повернулся к нему, Тарази овладел собой и сказал просто:
      - Я думаю: тут все наоборот. - Он пристально посмотрел на черепаху, будто она мешала их разговору, и та отвернулась, царапнула ногтями стену, пробуя ее прочность. - Мы искали нити, связывающие животных с людьми, чтобы попытаться как-то менять натуры животных, а столкнулись с совершенно противоположным. Похоже, что этот танасух [Танасух - переселение душ, превращение (араб.)]... - Тарази умолк, видимо не желая раскрывать тайну перед Абитаем и черепахой, и зашептал на ухо Армону, объясняя ему нечто такое, отчего Армон побледнел и растерялся.
      Вид ученика был таким, будто он разучился соображать, и Тарази для пущей убедительности закивал, настаивая на своем.
      Армон попятился назад, не спуская глаз с черепахи, но Тарази предупредительно взял его под руку, сделал знак Абитаю, чтобы тот не отходил от дверей ни на шаг.
      - Можете надеть свой шлем, если вам так безопаснее, - добавил он иронично.