"Пронесло... - облегченно вздохнул Тарази. - Хотя поведение толпы и непонятно, унижения я, кажется, избежал... И могу сейчас же уезжать, не медля..." И заторопился к своей лошади, пройдя по дну высохшей речки и опять поднимаясь на возвышенность; тут он невольно остановился: пустырь с горками соли и ямками с зеленой стоячей водой был усыпан камнями, палками и железными прутьями, короткими, как ножи, будто здесь дрались, целясь друг в друга острым и круглым, а то и просто булыжником... размах настоящего побоища.
      И еще валялись под ногами клочья сетей, обрывки веревок, даже куски мешковины, такое ощущение, будто толпа хотела кого-то загнать в сети, а существо это - чудовище или человек - рвало и металось, металось и рвало, не желая лезть в капкан.
      "Уж не черепаха ли это?" - мелькнуло у Тарази, едва вспомнил он слова Фарруха и странное поведение толпы, мигом исчезнувшей с пустыря.
      Любопытный, как и все путешественники, Тарази побежал по пустырю, забыв о всякой опасности. Приседал возле каждого встречного холмика, осматривал его со всех сторон, втыкал трость в мутную яму, энергично покручивая ею в заплесневелой воде и чихая от болотных запахов, вскакивал, бросался к кучке хлама, чтобы разбросать ее по сторонам. И вот нашел наконец, задержался у ямы, изумленный и растерянный, ибо то, что он разглядел в грязной воде, было не что иное, как чудовище.,, существо, от страха прижавшееся ко дну.
      - Боже! - вскрикнул Тарази, увидев черепаху, дородную, королевскую черепаху размером с человека среднего роста.
      Впрочем, стоило ему внимательно приглядеться, как суеверный страх сразу прошел, ибо великан среди черепах, зарытый в грязь, производил жалкое впечатление - купол его панциря поднимался и снова опускался в болото, и было видно, что он с трудом дышит в мертвой воде, боясь выдать себя.
      Похоже, что черепаха топала по пустырю, нелепо расставляя толстые лапы, и вот тут-то горожане заметили ее, стали кидать камни и палки. Бросались на нее с сетями и железными когтями, загнали черепаху в яму, а она высовывала голову, шевеля черным языком перед носом какого-нибудь смельчака, фыркала, стонала, чтобы напугать его.
      Но по всему было видно, что кто-то ловкий сумел набросить на нее сеть, чтобы вытащить из болота. Глухая, как и все черепахи, она не слышала, что подкрались к ней сзади, но с какой яростью она рвала сеть когтями и сильным хвостом...
      Сейчас она лежала в неудобной позе, подмяв под себя лапу и пытаясь все время выпрямить ее. Наверное, она сделала резкое движение, и это увлекло ее из толщи вонючей мути, да с таким фырканьем и чмоканьем, что толпа, стоящая в напряжении, бросилась прочь, оставив Тарази наедине с чудовищем.
      Впрочем, кто знает этих людей? Может, они не убежали бы, а продолжали кричать и бросать в ее сторону камни, если бы не проводник, .который привел сюда Тарази.
      "Их держало здесь чувство долга, - усмехнулся про себя Тарази. - Они послали сказать Денгиз-xaнy и ждали его высочайшего повеления. Но когда узнали, что эмир поручил это дело мне, сразу же потеряли интерес к черепахе и побежали, делая вид, что напутаны..."
      Тарази осмотрел черепаху со всех сторон, не находя в ней ничего ужасного и отталкивающего,
      - Если это кара Денгиз-хана, я принимаю ее с благодарностью, - забыв о всякой осторожности, вслух сказал наш путешественник. - Как будто эмир знал, что к всегда мечтал найти в пустыне черепаху таких размеров...
      Толкнув в Черепаху тростью, Тарази подумал о своем ученике, молодом человеке со странным, необычным именем - Армон [Армон - не достигший цели, неудовлетворенный (тюрк)], и живо вообразил, в какой тот придет восторг от находки.
      Армон, как и Тарази, в последнее время увлекся тестудологией [Тестудология - производное от латинского testudines - черепаха - наука, занимавшая промежуточное положение между биологией и зоологией. - Примеч. автора]. Каких только черепах не изучили они вместе - и скрытношейных, каймановых, и грифовых, иловых, мускусных, и горбатых, кожистых, змеешейных. Но разве могла сравниться с ними и по повадкам, и по одному лишь размеру мио-лания - длина ее была почти пять локтей - редкая порода черепахи, пойманная Армоном.
      - Ну-ка, дружище, - сказал Тарази, настраиваясь на шутливый лад, - не пора ли вылезать из этой клоаки? - И легко так подтолкнул черепаху, помогая ей освободить ногу.
      Фыркая, черепаха слегка наклонилась, обнажив свой гладкий, покрытый еле заметным пушком, сальный, сытый живот, и вытянула лапу.
      Затем и голову подняла, стряхивая с нес грязь, и с тоской глянула на Тарази прищуренными глазами, желая запомнить своего добродея. Но, вид-но, не до конца разглядев его, снова уставилась на Тарази тусклым, неживым глазом, заставив нашего путешественника съежиться от неприятного ощущения.
      - Ну, довольно разглядывать, - поторопил ее Тарази. - Пока не стемнело, мы должны уехать. - Вторую половину фразы сказал он громко, чтобы и горожане услышали, ибо был он уверен, что, спрятавшись где-нибудь поблизости в гроте, они наблюдают за каждым его движением.
      Но странно, черепаха медлила, нюхала воду и снова, в который раз, близорукими глазами всматривалась в Тарази. И так продолжалось бы бесконечно, если бы Тарази в сердцах не прикрикнул на нее, не выругал, не обозвал "ползучей костяной чашкой, полной потрохов".
      Черепаха опасливо высунула голову из панциря и огляделась, желая убедиться, что ничто ей не угрожает, затем с трудом поднялась на лапы и вылезла, посапывая, из болота.
      - Вижу, тебя так напугали! - воскликнул Тарази и посмотрел по сторонам. - Господин Фаррух!
      В ответ послышался шепот, бормотанье, будто советовались, принимая трудное решение.
      - Выходите же наконец! - в нетерпении позвал Тарази. - Мне надо расплатиться за ночлег... я уезжаю... - И посмотрел, желая проследить, откуда появится Фаррух, но так и не смог увидеть, ибо слуга уже шел к нему, неизвестно зачем прихватив ведро. Был он мертвецки бледен и не спускал глаз с черепахи, словно ждал нападения.
      Остановившись шагах в десяти от Тарази, Фаррух поставил ведро на землю, давая понять, что он и шага больше не сделает, даже под угрозой смерти.
      Тарази глянул на его деланно-стыдливую позу, в которой было столько притворства, и не сдержался, съязвил:
      - А ведь могли для храбрости прийти с дружками, которые притаились в гроте...
      Фаррух, вместо ответа, вдруг отбежал еще на несколько шагов и стал там, опустив бегающие глазки. Не Фаррух со своим притворством удивил Тарази, а черепаха, которая, едва увидев слугу, тут же в страхе зарылась опять в яме.
      Тарази стоял в растерянности: что могло ее так напугать? Ведь не лошадь же, спокойно поедающая травку на краю пустыря.
      "Может, бросили в нее камень из грота?" - подумал Тарази, не находя другого объяснения, и крикнул:
      - Эй вы, смельчаки в гроте! Если будете мне мешать, я оставлю вам в подарок черепаху и уеду!
      Шептали на сей раз растерянными голосами, думали, видимо, как объяснить Тарази, что, наоборот, все они с трепетом ждут, когда же наконец увезет он черепаху, с благоговением молятся за него.
      - Вылезай! - Тарази в сердцах ударил черепаху тростью по панцирю, и раздался такой звук, будто была черепаха полая изнутри, без тела.
      Бедняга нехотя высунула голову из воды, но, увидев Фарруха, снова зарылась в грязь.
      В недоумении Тарази смотрел на Фарруха, хотя несчастный слуга боялся поднять глаза и стоял по-прежнему в покорной позе, опустив голову. Тарази же припоминал жесты Фарруха, его манеру говорить и думал: нет ли между Фаррухом и черепахой какой-то связи? Ведь не зря же появление слуги привело ее в такое смятение. Наш тестудолог верил в такие скрытые, интуитивные связи и знал, что в одном роду вместе с человеком может появиться и неудачный его слепок в облике черепахи или варана.
      - Что напугало тебя в этом человеке? - наклонился Тарази над черепахой. - Ведь он только и способен притворяться, чтобы вызвать жалость...
      Черепаха еще глубже прижалась животом ко дну, и Тарази знаком велел Фарруху убираться вон, что слуга с удовольствием и сделал.
      Черепаха фыркнула, вылезая из воды, и отряхнулась, - видно, ей самой уже не терпелось выйти поскорее на сушу. Купол ее панциря, изогнутый книзу, на округлении живота, светло-коричневый, с глубокими черными бороздками, был похож на перламутровые чашки. Чешуйчатые, толстые лапы она могла защитить, только подобрав под себя, голову, как и все ее сородичи, прятала, втянув в панцирь, - словом, ничего в ней необычного, разве что только длина... Хотя Тарази тут же вспомнил о том, что писал ему Ар-мон: какие-то странники рассказывали молодому тестудологу, что на острове была поймана слоновая черепаха. По описанию Армона, была очень похожа на ту, что смотрела сейчас, не мигая, на Тарази.
      Но ведь не могла же слоновая черепаха проползти так далеко, от острова - через море - в пустыню? А впрочем, кто знает? И здесь некогда было море с островами, плескалась вода, собирая мокрый песок на берегу, и, может, черепаха эта одна из тех, что не ушли отсюда, а научились жить на суше?
      - Ну, пора, пора! - вдруг спохватился и заторопился наш путешественник - и добавил, уверенный, что Фаррух его слышит: - На постоялый двор мы не вернемся. В Оруз, к Армону! А ночь мы проведем в Муз-тепе [Муз-тепе соляной холм], греясь в теплых соляных парах...
      Тарази свистнул, лошадь в ответ заржала и прискакала к хозяину, дорожный мешок которого был незаметно прикрашен Фаррухом к седлу.
      В путь! Но не успел Тарази вскочить на лошадь, как услышал крик.
      "Что за черт?" - с неприязнью подумал он, видя, как через весь пустырь бежит к нему, выкрикивая что-то, мужчина в ватнике, размахивая свирепо плетью.
      Тарази, не вынимая ноги со стремени, ждал и удивился тому, что черепаха, так панически бежавшая от Фарруха, даже не глянула в сторону незнакомца.
      Бежавший, средних лет мужчина, весь потный, со взъерошенной бородой, остановился как вкопанный у самой морды лошади, лошадь невольно обнюхала его и брезгливо отвела ноздри. Мужчина же от волнения долго не мог начать, хотя и открывал рот и очень старался.
      - Я - Кумыш, клянусь всеми святыми! - выговорил он наконец с акцентом горца. - Вы, я вижу, уезжаете, а кто мне вернет долг?
      Что-то трогательное было в этом человеке, должно быть, то, что он слишком сильно переживал, боясь оказаться ложно понятым.
      - Вы, верно, обознались? - улыбнулся Тарази и предупредительно наклонился к нему, чтобы лучше слышать.
      - Это же Али-Ташбаккол! [Ташбаккол - лавочник, мелкий торговец] закричал Кумыш, показывая плетью в сторону черепахи, мирно стоящей рядом с лошадью. - Мне сказали, что теперь он ваш раб... слуга. - Кумыш запнулся, не находя точного сравнения, ибо даже он, ослепленный яростью, понимал, что называть черепаху слугой не совсем убедительно. - Словом, он теперь ваша собственность, и будьте добры, верните мой долг... Я всем объяснял, когда толпа пыталась его поймать, но меня прогнали, - говорил он торопливо, желая скорее высказаться, пока его снова не прогнали, - Он у нас в деревне, в лавке, всех обвешивал, обкрадывал, безбожник, и мы прокляли его... Не было семьи, где бы не желали, чтобы аллах покарал его... А он мне задолжал десять монет золотом... Я уезжал в горы к брату, а когда вернулся, мне говорят: радуйся, господь услышал нас и превратил Ташбаккола в черепаху. И я вижу - он и впрямь ташбокка [Ташбокка- черепаха, производное от: ташбаккол]...
      Тарази продолжал с улыбкой смотреть на Кумыша, не зная, как ему возразить.
      Кумыш помолчал, подождал, но, видя, что Тарази ничем не убедишь, в сердцах ударил себя в грудь:
      - Да как же вы... правоверный мусульманин... и не верите? - И еще ударил себя по лбу - жест, которым горцы клянутся в честности. - Вы посмотрите, на что похож ее панцирь?! На чашу весов, которыми плут обмеривал честных людей! А повадки? Подлые, трусливые, так и норовит спрятать голову от стыда... Верните мне долг, умоляю! - Кумыш вдруг упал на колени, протягивая руки в мольбе. - Я столько дней искал его, мошенника! [Автор использовал здесь мотивы восточной притчи о превращении плутоватого торговца в черепаху. - Примеч. автора]
      Продолжая бить себя в грудь, по лбу, в живот, Кумыш краем глаза с любопытством поглядывал на черепаху, ожидая, что она чем-нибудь выдаст себя. Но черепаха бродила вокруг лошади, тянулась к ее хвосту, опускала морду, чтобы обнюхать ее следы, будто искала что-то.
      Тарази пожал плечами, больше ему ничего не оставалось делать, как крепко натянуть поводья, зная, что сейчас освободят его от назойливого горца.
      И вправду, едва Кумыш вскочил, чтобы броситься за путешественником, как открылась плита тоннеля - и четыре пары рук, высунувшись из грота, потянули за собой кричащего, проклинающего свою судьбу Кумыша.
      Тарази повернулся в седле и увидел, как черепаха безропотно пошла за ним. Но шла осторожно - мягкие, вкрадчивые шаги ее не оставляли на мокрой земле следов.
      Тарази хотел было крикнуть Фарруху, сказать на прощание всем, кто следил за ним, что-нибудь язвительное и путаное, чтобы ломали они потом свои головы, пытаясь найти смысл в услышанном, но не стал, махнул рукой.
      И снова в путь... странствия. За пустырем начиналась дорога, одна из бесчисленных дорог в пустыне, на которую Тарази ступил без грусти и сожаления, ибо уделом его была кочевая жизнь, которую он сам себе выбрал.
      Черепаха, покорно топающая сзади, остановилась на краю пустыря, чтобы в последний раз глянуть на город, с которым, видимо, еще что-то связывало...
      Страдальческая морда ее на миг как бы посветлела. Но впереди была длинная дорога, полная неизвестности. Это испугало ее, и, в отчаянии щипнув какую-то жесткую траву, она пошла, пожевывая и нелепо расставляя лапы.
      Отъехав на большое расстояние, Тарази вдруг опять вспомнил Фарру-ха, подумал, что так и не расплатился с ним за ночлег. Но, открыв дорожный мешок, обнаружил, что честным слугой было взято из его кошелька ровно столько, сколько полагалось за хорошую комнату и корм для лошади...
      VI
      "Жаль, я забыл сказать ему о главном, - подумал наш путешественник о Фаррухе. - Не намекнул плуту, что теперь он займет место хозяина на постоялом дворе. Ведь у пропавшего Бессаза не осталось наследников. Интересно, как бы вел себя Фаррух? Бормотал бы что-нибудь невнятное, притворно всплакнул бы, уверяя, что ничего ему не нужно из чужого добра, лишь бы его почтенный хозяин вернулся живым-невредимым..."
      Затем Тарази пристально посмотрел, как плетется за его лошадью черепаха, и подумал о другом:
      "Но какая же все-таки связь между этим толстоногим страдальцем и
      Фаррухом - вот загадка! Отчего черепаха была в ужасе, едва увидела слугу постоялого двора? Уверен, что до этого они ми разу не сталкивались... Но может, связь родственная? Ведь возможно: природа тянула цепочку рода, которую завершает Фаррух, а в каком-нибудь седьмом поколении как неудачный слепок появилась черепаха, троюродный дядя того же Фарруха. Хотя если они родились из одного древа, то должны были чувствовать друг к Другу влечение? Черепаха бросилась бы к Фарруху искать защиты от озверевшей толпы... Часто животные бродят в поисках людей своего рода, а те, не зная об этом, в тоске молятся изображениям животных или танцуют до припадка, закрыв лица масками из черепашьих панцирей..."
      Тарази ждал, пока черепаха выйдет из-за холмика, затем сделал круг, осматривая ее со всех сторон и не переставая удивляться своей находке...
      Это действительно везение - крупное, видно по всем признакам - умное, как слон, но не изученное еще тестудологией животное, - такой подарок природа преподносит ученым раз в сто лет, неизвестно только, для разгадки тайн или просто в насмешку за тщетность и суетность их помыслов?
      Но как бы там ни было, наш путешественник, не лишенный тщеславия, уже слышал голоса своих коллег-ученых, которые назовут потом животное его именем - черепаха Тарази.
      Но где они, эти отважные коллеги-ученые? Только Тарази и его ученик Армон из Оруха увлечены тестудологией, все же остальные - от Дамаска до Бухары - колдуют в дыму и чаду, пытаясь превратить железо в блестящий, увлекающий, смертельно благородный металл. Тарази, больше чем кто-либо, отдал алхимии, зато раньше всех понял, что занятие это бесплодное, спорил с коллегами во дворе эмира бухарского, пытался доказать, но за то, что сеял смуту в умах ученых и сомнения в душах казнохранителей, был изгнан из родного города на десять лет, чтобы мог он вернуться уже умудренным, верующим, не знающим сомнения.
      Впрочем, алхимия - идея превращения металлов - и озарила его вдруг, научила тестудологии - превращению жалких, неразумных животных в приличных людей, которых можно обучить торговле, военному делу, переписыванию бумаг и каллиграфии, на худой конец.
      Десять лет он скитался... В Дамаске его приняли за соглядатая и продали греку-лавочнику. Дочь грека Зорбы влюбилась в молчаливого аскета, и это спасло его - грек однажды утром широко распахнул двери лавки и пинком в зад прогнал Тарази прочь... В римском соборе, как мы уже говорили, он обозревал картины с распятым пророком Исой, и его облили сверху помоями кара, чтобы мусульманин не входил больше в христианский храм.
      Долго он прожил возле ашрама [Ашрам - храм, обитель] и вел беседы с отшельником. Тарази увлекся учением об аватарах, и они говорили с отшельником о разных случаях перевоплощения в зависимости от поступков и деяний человека в предыдущих рождениях. Саму идею перевоплощения Тарази толковал как закон жизни, форму изменения, приемлемую для всех живых существ, будь то человек или животное, то есть в голове его зрела всеобщая формула, которую он как ученый хотел применить в своих исканиях.
      Отшельник же эту самую идею толковал уже как человек богобоязненный, кроткий, не помышляющий дерзнуть на широкие обобщения, а тем более строить из случаев перевоплощения всеобщий закон жизни. Он говорил лишь об аватарах одного божества - Вишну, рассказывая о его возрождениях на земле и появлении среди людей в виде животных - рыбы, черепахи, вепря, льва и человека, карлика Вамаиа, Кришны, который был одновременно и пастухом, и принцем, и воином, царевича Рамы, брахмана Па-рашурама, всадника на белом коне - Калки и, наконец, мудреца-вероучителя Будды...
      Тарази старался втолковать отшельнику, что поскольку божество меняет свою форму, перевоплощаясь, то человеку, изучившему этот порядок перевоплощений и вычислившему математическую формулу, можно будет вмешиваться в божественное ремесло и превращать, скажем, вепря в человека по своему желанию и, наоборот, различными опытами и хирургическими вмешательствами - в животное...
      Отшельник, уже давно подозревавший Тарззи в богохульстве, но всегда говоривший с ним сдержанно, дружелюбно, ничем не выражая своего раздражения, вдруг махнул в сторону Тарази в досаде рукой и, повернувшись, пошел в глубь ашрама. И как был удивлен Тарази и тронут, когда на следующий день отшельник нашел его возле базара, упал на колени и потянулся к его сандалиям, чтобы поцеловать на них пыль. Жестом этим он как бы умолял Тарази простить его за раздражительность и нетерпеливость, которые помешали ему в спокойном и дружелюбном тоне закончить их вчерашнюю беседу. "Мне, грешному, еще долго придется учиться сдерживать свои пороки", - добавил отшельник печально.
      В Самарканде у него был брат, служивший в дворцовой гвардии хана сипахсаларом [Сипахсалар - высший воинский чин], человек обеспеченный, испытывавший к Тарази сложные чувства, - он и жалел Тарази, называя его юродивым, неудачником, и стыдился на людях за него, любил отшучиваться: "Наша покойная матушка рассказывала, что, когда мой братец появлялся на свет, он не увидел сторону Мекки и отвесил поклон язычникам..." И когда Тарази, остановившись у него ненадолго, рассказывал о своих индийских приключениях, брат все время прерывал его, говоря: "Ну довольно, образумься ты наконец. Ты еще не так стар, за сорокапятилетнего любая богатая вдовушка пойдет. Поживи хоть немного. Ну чего ты маешься? Чего ищешь? Что тебя режет пополам, что ты мечешься между верой и неверием?.."
      И сестра, к которой он приехал тайком в Бухару - одинокая, хотя и живущая в достатке старая дева, - о том же. Смотрит на брата, как он ест, как сидит во дворе, глядя на куст олеандра в палисаднике, и вздыхает, не знает, о чем с ним говорить, чувствует, что он так далек от нее, от этой жизни вокруг, но думает сестра все о том же - остепенился бы, седой уже весь, спрятал бы гордыню и пошел бы на поклон к эмиру Бухары, чтобы тот простил и разрешил жить в родном городе. Через каких-то влиятельных знакомых добилась она приема к эмиру. И пока Тарази сидел в приемном зале, среди просителей, не зная, о чем он будет говорить с эмиром, от всей этой чинности, парадности, от всей этой атмосферы негласного соперничества кого раньше пригласят на аудиенцию, тот, значит, большего стоит! - он вновь наполнялся иронией, мысли его как будто загорались от парадоксальных догадок и прозрений, от проницательного взгляда на сидящих в зале и ожидавших каждый своего - повышения в чине, в жалованье, графства, бегства, - и вся эта мишура не стоила того, чтобы отдавать за нее хотя бы час своей свободы, добровольного изгнанничества, этого мерного покачивания в седле по пустынной дороге.
      Тарази вскочил и, не дождавшись аудиенции, выбежал прочь из зала мимо изумленных сановников, которые и раньше с подозрением поглядывали на него, и, пока шел из дворца к дому сестры, чувствовал такой подъем духа, такое вдохновение. И оно должно было спасти его от унижения, чувства ущербности. Вот почему то, что он стал сочинять, едва заперся в комнате, несет в себе налет меланхолии, смешанный со спасительной иронией, - это особенно стилистически точно передает персидский язык, на котором и был написан очередной бурлеск "На приеме у господа".
      Все мы как бы просители в коридоре господа. С надеждой поглядываем на дверь и думаем, не продешевим ли, когда войдем гуда с ходатайством. Действительно, занял ты очередь, чтобы просить, скажем, маленький дом с палисадником, а когда проберешься наконец к столоначальнику, то тот, выслушав твою просьбу и просмотрев список оставшегося не раздаренного еще добра, скажет: мол, все дома уже заняты на земле, но, чтобы не обидеть тебя, предложит взамен лекарство от облысения.
      Тут ты, естественно, замешкаешься, чтобы обдумать, что выгоднее на сегодняшний день по базарным ценам - дом или это средство для волос, а так как господь не любит тратить на прием одного посетителя больше, чем положено, времени, го, будучи отцом строгим и дерзким, тут же выставит тебя за дверь, сконфуженного, да так ловко, что даже не прищемит в проеме своей патриаршей бороды.
      Я тоже в этом коридоре, но всегда только делаю вид, что стою в очереди. На самом же деле слоняюсь взад-вперед, то прилягу незаметно отдохнуть под лавкой, то спрячусь в темноте в нише стены, чтобы побыть в одиночестве, то, видя, что кто-то из просителей упал в беспамятстве от духоты, исчезаю, бормоча, что бегу в аптеку, - и все потому, что у меня нет никакой просьбы к господу.
      Все другие перешептываются, сообща обдумывая какие-то дерзкие планы, говорят вкрадчиво и доверительно, поддерживая друг друга за локти или поправляя друг другу эполеты или мишуру мундиров, тут уже носятся этакие маклеры - энергичные иудеи с бакенбардами, предлагая за умеренную плату сочинить краткий, но очень убедительный вариант просительной бумаги, все в суете, надеясь, что господь на дряхлости лет так наивен, что его легко можно обвести вокруг пальца.
      И только я один как бы вне игры, притворяюсь, что-то шепчу заговорщическое, прижавшись щекой к чьей-нибудь теплой щеке, а потом, утомившись и так ничего и не узнав полезного, снова незаметно отхожу в сторону, - но едва тот, кто ведет список просителей, начинает свою очередную перекличку, я снова тут как тут со всеми.
      Да, я до неприличия робок, и это главная причина моего столь опрометчивого поведения. Действительно, почему бы, например, мне не узнать хотя бы элементарные вещи, так сказать, самые простые ходы ритуала? Ведь разве не важно для пользы дела предстать перед господом этаким образцовым просителем, тихим и кротким, как будто ты просишь не что-нибудь свое, законное, а вовсе не заслуженное тобой, как в долг за будущее усердие? Тогда тебе обязательно нужно узнать еще здесь, в коридоре, какого, например, радиуса поклон ты должен отвесить столоначальнику, продолжительный, до самых носков его сапог, вполне раболепный, или же поклон легкий, уважительный, - ведь может оказаться, что господь не любит, чтобы ты слишком явственно показывал ему свое нутро и отвешивал такой поклон, как, скажем, неуклюжий слон перед дрессировщиком, - тогда все пропало, легкий пинок в зад - и ты опять за холодной дверью.
      А сама церемония подачи прошения - разве это маловажная деталь? Тут, в коридоре, например, я заметил, что ты правой рукой что-то даешь, а левой берешь, - как будто то, что ты берешь, менее важно, чем то, что ты даешь. А вдруг там, за дверью, все наоборот - ты должен левой рукой протянуть господу просительную бумагу, а правую держать наготове, чтобы получить долгожданное. Но кто знает, как отреагирует на это сам господь, может, он как раз таки, увидя твою левую протянутую руку, посчитает, что ты не слишком кроток, а дерзок, просто хам.
      Словом, все запутано и таинственно там, за дверью, а тут, в коридоре, честно говоря, никто ничего толком не знает, потому что я не встречал еще ни одного, кому бы уже удалось побыть на приеме у господа. Ведь очередь длинная, и те, кто уже побывали, не успели еще вернуться и пройти мимо нас к выходу, а коридор так плотен, что даже если они будут возвращаться нормальным человеческим шагом, то все равно надо прождать еще долго, чтобы спросить у них: "Ну, что? Как он? В хорошем ли расположении духа? А главное, что там еще осталось у него в реквизите ценного?" Счастливцы, побывавшие у бога, они как свет тех далеких звезд, которые уже в пути, но которые достигнут нас лишь через многие годы...
      Как видите, и жизнь в коридоре так же запутанна и так тягостна своей неизвестностью, что лучше всего лишь притворяться просителем и аккуратно являться на перекличку.
      И я притворялся очень долго и очень умело, но бог свидетель - господа не проведешь! Щедрость его оказалась столь безграничной, а око его таким зорким, что он не дал мне уклониться, и я, хотя и не попал к нему на прием, все же получил его Подарок, в виде эликсира, освобождающего дух, то есть просто-напросто одну из его многочисленных болезней, которая на языке обывателей коридора называется меланхолией.
      Но тут, в коридоре, я услышал и утешительное, - оказывается, господь одаривает болезнью-духа тех, к кому он особенно благосклонен и хочет приблизить к себе, сделав как бы секретарем при столе.
      Но чем я заслужил его особую милость? За что? Я ведь не мученик, не святой, душа моя полна скверны, а тут такая божеская благодать!
      Не ошибка ли это? Не присвоил ли я Подарок того, кому он по заслугам предназначался?! И самое ужасное - не раскроется ли когда-нибудь этот обман, эта ошибка судьбы и не схватят ли меня за руку как вора, чтобы отобрать Подарок назад да еще опозорить на глазах всего общества?
      Я готов был тут же вернуть Подарок обратно и снова, плутовато усмехаясь в усы, слоняться взад-вперед по коридору, делая вид, что состою на учете, и с невинным лицом тут же являться при первой перекличке, но господь, очевидно, не любит, когда ему возвращают его Подарок...
      И тогда я решил примириться с его Подарком, сделать вид, что вполне заслужил его особую милость. В самом деле - тот, кто урвал у господа то, чего он недостоин, скажем, власти или особых благ или любовниц, - ведь они умеют делать хорошую мину, почему бы и мне не попробовать? Тем более я ничего не просил у господа и всегда уклонялся от просьб, чтобы его не утомлять своей персоной, - а в коридоре я просто потому, что другого места нет, где бы мог толкаться проситель.
      И я принял божий дар - иного выхода у меня не было. Ведь этот подарок господа - как будто и не Подарок вовсе, другие, я уверен, возвратятся к нам после приема, скажем, с сундуком на спине или с любовницей на руках, несут и незачатых детей бесплодные женщины, а старцы три аршина земли в мешке за сгорбленными спинами - все это, как принято говорить в коридоре, - материя, вещи на ощупь и на вес, на цвет и на вкус, а твой Подарок бесплотный, эфир - можно сказать, как спал ты под лавкой просителей, так и остался без кровати...
      В первое время, получив Подарок, я действительно все чаще и чаще уползал под лавку, потому что такая хандра стала одолевать, что тягостно рукой шевельнуть, не то чтобы вскочить по первому зову того, кто занес мое имя в список очереди. Слышу, что меня окликают грозно, но встать не могу равнодушие, а когда меня все же находили под лавкой и выволакивали, чтобы я встал перед гневным оком катиба [Катиб - писец, секретарь (араб.)] с бакенбардами, - тот меня - раз! раз! - перчаткой по щеке за непослушание. А я стою и покачиваюсь, и хандра, вселившаяся в меня, не дает мне возможности ответить по достоинству обидчику. А когда белая перчатка секретаря чернеет от моей грязной физиономии и когда он с брезгливостью прерывает свое истязание, я снова, облизывая раны, уползаю в свою обитель под лавкой, и снова непонятно - сплю ли я, бодрствую ли, в кошмаре или наяву...
      Так продолжалось изо дня в день - поздно утром едва просыпаюсь весь в поту, слышу, опять кличут для проверки, и снова не могу срочно предстать перед поганой мордой катиба, а когда наконец выползаю, доставляя много хлопот другим просителям, - кое-кому отдавливаю ноги, кое у кого запутываюсь в шароварах или в халате - и снова, как плата за неповоротливость, брань и удары ведущего список к господу.
      Вначале я отделываюсь просто выговорами, то есть мое имя каждый раз отодвигают все назад и назад, ближе к хвосту очереди, а потом и вовсе плохо - узнаю, что писец просто взял и вычеркнул мое имя из списка просителей к великому удовольствию собрания всего коридора, которое, видно, и подсказало ему этот хитроумный ход.