Тарази остановился возле дверей, но так и не решился открыть их и глянуть на черепаху.
      Пошел к себе и стал ждать судью. Он думал о том, как убедительнее объяснить всю эту чертовщину с колдовством. От того, поймут ли они с судьей друг друга, зависит многое. И будущее Армона. Тарази уедет, но юноша не растеряется, будет увлечен новым занятием. А оно, кажется, не такое бесполезное, как тестудология.
      А сам Тарази - вечный странник, ищущий истину, но каждый раз снова идущий по ложному кругу...
      "Я начал тестудологию и сам же привел ее к краху", - печально заключил он...
      VIII
      Старик судья сдержанно подал Тарази руку и сказал без обиняков:
      - Вас давно надо запрятать в тюрьму... бросить в яму к клопам - вот и сидите там и колдуйте сколько душе угодно, - но сказал тоном не совсем серьезным, как бы журя Тарази за чудачество... - Каждый день, поверьте, я получаю анонимки - народ требует, негодует, вот, и сегодня ввалилась ко мне в суд толпа и заявила, что на холме живет колдун... И что помогает ему мой сын - колдуненок, - метнул отец в сторону сына насмешливый взгляд. Благодари бога, что твой отец - судья, человек независимый, не подчиняющийся самому эмиру... К черту мне мое занятие - это кара! Я готов сегодня же отказаться от нее. Ай-яй-яй! От колдунов, правда, вас отличает то, что вы не танцуете вокруг жертвы в исступлении, не пускаете кровь петуха и не закапываете его голову с красным гребнем в золу... Хотя ваше дело - суета, ложь, и вы никогда не измените того, что сотворил всевышний в своем облике и виде... Вы дахри - жертвы заблуждения и гордыни. И вся ваша беда в том, что вас раздирают, как я понимаю, страшные противоречия... Вы, Тарази-хан, говорят, много странствовали по странам ажнабий-цев... Вот откуда эта ваша червоточина... Ажнабийцы воображают, что человек - пуп земли, царь природы, венец творения... посему ему все дозволено. Он мудрее всех, умнее, лучше всех... а это шепчет дьявол, все время накручивает вокруг головы человека, как чалму, аркан гордыни... но боюсь, как бы аркан этот не сполз ниже, вокруг его шеи, и не потянул человека на виселицу...
      Но, с другой стороны, вы, выводя человека из животного, низводите его ниже всякой твари. Он уже не сам в петлю лезет, его на аркане тянут, как овцу...
      Вы мечетесь, путь ваш ведет в тупик... и все оттого, что вы не знаете, что есть человек - царь или червь? Аллах скрыл от нас эту тайну...
      "Он, оказывается, думающий и забавный человек", - подумал Тарази, с симпатией глядя на судью, который говорил все это, размахивая руками и почему-то ощупывая кончик носа.
      - Сын мне рассказал о черепахе, якобы запертой в этом доме. - Судья снова сделался важным. - И просил побеседовать с ней, чтобы узнать кое-какие любопытные вещи... Мне эта беседа конечно же делает честь, но я надеюсь, что вы из меня не сделаете черепаху, чтобы мы понимали звериный язык друг друга?
      - В этом нет надобности, - шутливо, в тон ему ответил Тарази. - Можете говорить с ней на человеческом языке. И она подтвердит, что никогда и никем не была заколдована...
      - Тогда я поговорю с ней с глазу на глаз. Старая привычка судьи, простите. Но прошу вас стоять за дверью на случай, если она попытается говорить со мной на зверином языке. - Судья еще раз выразительно глянул на Тарази: - Признаться, когда я шел сюда, ожидал увидеть шарлатана, обманувшего моего сына... Вижу, что ошибся.
      - Спасибо, это лестно для меня... Если черепаха попытается напасть на вас, это будет первый случай такого рода... Но все равно, мы все станем за дверью...
      - Кто знает?! Кто знает, во что могла превратиться безобидная тварь после ваших опытов?! - усмехнулся судья.
      - Кстати, отец, - вмешался в разговор Армон, - черепаха была судьей, так что можно свободно болтать с ней о правосудии...
      - Ах, вон оно что! - сделал испуганный вид судья. - Я так и знал: тех, кто занимается этим недостойным делом, ожидает печальный конец. - И, не переставая шутить, пощупал свою голову: - Боюсь, как бы вам не пришлось и мне делать всякие вливания, когда у меня, скажем, вырастут рога или хобот...
      - Можете положиться на мой опыт, - засмеялся Армон.
      - На твой?! - удивленно поднял брови отец. - Занятие бесовскими делами, вижу, сделало тебя самоуверенным. И ты рвешься... тебе кажется цель близка... А ведь я, когда нарекал тебя Армоном, хотел, чтобы даже именем своим ты не смел бросать вызов судьбе, не смел высовываться... Ан нет! Ошибся!
      Но, желая закончить чем-нибудь приятным, старик судья спросил, как бы между прочим, Тарази:
      - Не сын ли вы покойного Мумин-хана?
      - Да, - кивнул Тарази.
      - Достойный был человек. Богобоязненный. Я много о нем слышал... Ну, веди меня, Армон...
      Армон пошел с отцом в комнату черепахи, затем вернулся, и оба они с Тарази, взволнованные, стали расхаживать по коридору.
      - В городе только и разговоры о черепахе, - шепнул Армон. - К отцу и вправду прибегала толпа...
      - Слухи у нас ползут быстро, неся за собой ложь, - неопределенно пожал плечами Тарази. - А хорошее стараются поскорее закопать в песок...
      - Да, но как они могли узнать, что она говорящая?
      Тарази рассеянно глянул на Армона и повернулся к двери, за которой судья допрашивал черепаху. И застыл так в напряженной позе, смотря в одну точку.
      Молчание его угнетало Армона, и он облегченно вздохнул, когда вышел судья, загадочно теребя кончик носа. И едва они зашли в комнату Тарази, судья снова возбужденно заговорил:
      - Да, не будь вас, господа, я так и кончил бы свой век, не увидев такого... И кто бы мог подумать: несчастный - бывший судья! Я-то решил, что вы зловеще пошутили. Странно! Это бросает тень на нашу и без того непопулярную профессию. Впрочем, - успокоил себя судья, - он обещал никому не говорить об этом...
      - Не волнуйтесь, - дрогнул голос Тарази, - он скоро потеряет и дар речи...
      - Разве? Да, да; понимаю... Ну, что я могу сказать?! Это действительно любопытно... и можно использовать, чтобы оправдывать колдунов. Вернее, тех, кого обвиняют... Сын-то мой - еще дитя, но вы, Тарази-хан, надеюсь, понимаете, что показания одной черепахи - этого так мало, чтобы пересмотреть закон, который существует со дня сотворения мира... Нужны еще показания котов, овец, коров и так далее, - словом, всех четвероногих и пернатых, которые спаслись когда-то в ковчеге святого Нуха... [Нух библейский Ной] Но обязательно говорящих, чтобы всякий раз, когда слушается дело о колдовстве, животные могли выступить на стороне защиты... Вы меня поняли?
      - Конечно, если Армон поймет, что отец готов помочь ему... - деликатно выразился Тарази, хотя и почувствовал утомление от словоохотливого судьи.
      - Разве? - удивленно глянул отец на сына. - Неужели он стал таким ученым? - И ласково потрепал сына за волосы. Затем снова сделался важным: Законы составляются для граждан. Если они, скажем, верят в деся-тикрылого дьявола, нам, судьям, ничего не остается, как принять закон, карающий козни этого дьявола, чтобы у всех было ощущение, что мы стоим на стороне граждан... Это я говорю, как вы сами понимаете, не для того, чтобы оправдать себя, я готов хоть сегодня отменить закон, преследующий колдунов. У меня здравый ум, слава аллаху, и ваша истинная вера запрещает верить во всякую чертовщину... Но пока я вынужден, закрыв глаза, отдать какую-нибудь несчастную, обвиненную в колдовстве, в руки палача... Мое занятие проклятое, и только такие несчастные, как я, работают в суде... Это... - он ткнул пальцем на пятно песи на щеке, - связывает меня по рукам и ногам... И повторяю: надо, чтобы у самих граждан появилась потребность отменить закон о колдунах, а для этого пока терпеливо надо убеждать их, глупых, упрямых, не желающих ничего слышать дальше своего уха, видеть дальше своего носа...
      - Этим я и хочу теперь заняться! - воскликнул Армон.
      - Прекрасно! Избавлять отца от ненужных законов - куда более благородное дело, чем вливать в несчастных животных кровь и ждать, что они превратятся в порядочных людей! - захохотал вдруг судья.
      Затем неожиданно повернулся к окну, постоял, обдумывая что-то, и сказал строго:
      - Но вы сейчас же, повторяю - немедленно, должны вернуть черепаху ее законному владельцу. Иначе я вынужден буду привлечь вас, Тарази-хан, к ответственности... Ко мне поступила жалоба некоего Денгиз-хана. Вы о нем слышали?
      Тарази побледнел и повернулся к Армону, словно ища у него защиты.
      - Но ведь он сам велел мне забрать черепаху, когда я был проездом в его городе. Хотя я...
      - Денгиз-хан утверждает, что человек, превращенный в черепаху, был его подданным. А закон повелевает, чтобы вы вернули его собственность...
      Тарази молчал, подавленный горечью, затем сказал дерзко:
      - На вашем месте я бы наказал этого мошенника! Посудите сами: должен ли оставаться без наказания человек, создавший своим подданным такую жизнь? - Тарази хотел еще что-то сказать, но понял, что выглядит сейчас в глазах судьи человеком несерьезным, доверяющим голосу чувства, а не рассудка. Хорошо, - обреченно добавил он, - я верну ему подданного...
      - Вот и прекрасно! И разрешите в таком случае пригласить Денгиз-хана сюда. Он ведь тоже может подтвердить, что в этом деле нет никакого колдовства. Он и его свита ждут внизу...
      Армон пошел мрачно вниз и вернулся, ведя за собой Денгиз-хана, Гольдфингера, а также Фарруха с Майрой.
      Тарази стоял и, не веря своим глазам, смотрел, как изменился эмир и его прислужник - немец. Денгиз-хана можно было узнать лишь по надменному виду, хотя в потрепанной одежде он больше походил на нищего бродягу.
      Фаррух и Майра, увидев Тарази, спрятались под лестницей и, сколько Денгиз-хан ни звал их властным жестом, не желали выходить.
      - Мой дорогой друг! - бросился к Тарази Денгиз-хан, желая обнять его так же дружески, как в саду у дворца, но Тарази хмуро отступил на шаг, и эмир остался стоять с поднятыми руками.
      - Не думал снова увидеть вас, да еще в таком экзотическом виде, усмехнулся Тарази и дольше всех задержал взгляд на Гольдфингере.
      Немец в ответ лишь кашлянул и поправил усы, не желая разговаривать. Зато Денгиз-хан был словоохотлив, весел, как и в прошлый раз.
      - Да, я уже больше не владыка, - сказал он без особого сожаления. - И мне легко и хорошо. Во мне всегда жила эта бродяжья стихия... Мы бы с вами, Тарази-хан, жили бы лучше любого эмира, если бы бродяжничали вдвоем...
      - А ваши подданные? Они прогнали вас? - озадачился Тарази.
      - Если бы так... они сами... В одно прекрасное утро все поднялись и укатили на повозках - весь город... И случилось это сразу после того, как вы, мой друг, уехали с черепахой. Вы уехали, а в городе начались болезни. Кто виноват? Конечно же заколдованная черепаха! Это она принесла все несчастья! И укатили на своих повозках подальше от этого проклятого места. Ах, народ... Впрочем, я не стал уговаривать, убеждать. Я смотрел, как они уезжают, и чувствовал, как во мне просыпается вольный дух бродяжничества... Я уже хотел было броситься искать вас, Тарази-хан, чтобы бродяжничать вместе... Но не успел... Сразу же, на другой день, по опустевшему городу, озираясь жадно, промчался со своей конницей этот дикий Чингисхан... Друг мой Гольдфингер прибежал ко мне с доспехами... но я не стал... без армии... Тогда Гольдфингер посоветовал мне переждать в тоннеле... пока Чингисхан не нагонит мой народ где-нибудь в песках "Барса-кельмеса", чтобы истребить их всех до единого... в отместку за то, что они оставили меня одного... У государей, даже смертельно ненавидящих друг друга, есть негласный закон полностью, до последнего семени, истреблять народ, покинувший в тяжелый час своего владыку... А после набега дикарей - вы ведь знаете - просыпается Господин Песок, поднимает голову, ползет и проглатывает все. Все! Дома, сады. Мой дворец и, кстати, постоялый двор черепахи - тоже. Все начисто вылизал шершавым языком Господин Песок. Города, увы, больше нет. Но я свободен и весел. И езжу по свету со своими друзьями, с Гольдфингером, Фаррухом и его женой. Она нам варит и стирает. И что нужно бывшему князю? Я счастлив! И надеюсь, что судья вам все объяснил...
      - Да, можете забирать своего подданного, - презрительно глянул на него Тарази и отвернулся.
      Видя, что Тарази уходит, Денгиз-хан хотел было схватить его за руку, чтобы объясниться до конца, но только Армон и судья слышали, как он оправдывается:
      - Я ведь говорил вам о каре, помните? Эта черепаха покарала и вас, и город, и судьба возвращает ее опять мне. Неужели и мне как кару? Как будто мне мало того, что я уже больше не хан, а шут? И сплю с этими плутами в одной повозке! - И вдруг на радостях, что дело его решилось быстро, Денгиз-хан запел, направляясь к выходу:
      Когда приходит в срок сам Господин Песок Взглянуть на этот мир, смежив сухие вежды, Не отыскать тогда колодцев и дорог, Засыпаны дома, богатства и надежды...
      Он пел и когда спускался с холма, и вся свита ему подпевала...
      IX
      Еще три дня Тарази пробыл в Орузе, и они говорили теперь с Армоном о тех, кого обвиняют в колдовстве.
      Армон не был уже столь суетлив и нетерпелив, он будто повзрослел, пережив неудачу, и сделался более задумчивым, даже спокойным.
      - Природа иногда ошибается, - но сама исправляет свои ошибки - это я понял... - говорил Тарази. - Она очень ревнива и пускает к своим тайнам только избранных... Когда мы поймем, как же все-таки природа исправляет свои ошибки, в наших руках будет такая сила... поистине дьявольская... Какой-нибудь кроткой овце можно будет вернуть ее человеческий облик, а Денгиз-хана, скажем, превратить в варана...
      Разговаривая, они спускались с холма в город - все эти дни неудачливые тестудологи подолгу бродили по улицам, свободные теперь от дел, гуляли в толпе, шутили на базаре, вставляя в спор и грубоватое, вольное словечко, подтрунивая над каким-нибудь торговцем, заломившим дикую цену за свой товар.
      Это было отдушиной, освобождением от горечи неудачи.
      Тарази в такие минуты превращался в ребенка, которому разрешили проказничать. И он проказничал, смешил Армона, когда, скажем, приставал к какой-нибудь толстой торговке, начиная разговор о ценах на базарах Багдада и Исфахана, где ему пришлось побывать, и кончая неожиданно утверждением, что приходится ей дальним родственником.
      Бедная торговка поначалу как будто начинала верить в эту несусветную чушь, ибо, глядя на ее лицо, Тарази безошибочно мог сказать, как выглядели ее родственники с самого первого колена, сухоруки ли были или с пятнами песи на коже, Но, видя, что Армон не в силах сдержать смех, она кричала в бешенстве, придвигая к Тарази тарелку похлебки:
      - Так бы и сказал, бродяга, что хочешь поесть бесплатно! К чему тревожишь сердце бедной женщины?!
      Сегодня, когда они бродили по базару, разнесся слух, что приехал цирк, и торговцы, самые, казалось бы, невозмутимые люди, стали поспешно закрывать свои лавки, чтобы с толпой зевак броситься к воротам.
      Подталкиваемые со всех сторон, Тарази и Армон вышли на площадь перед базаром, где обычно устраивали зрелища - петушиный бой или ходьбу по высокому канату.
      Но сегодняшнее зрелище, судя по возбуждению зрителей, было не совсем обычным - толпа спорила, обсуждая что-то, и на устах у всех было: "говорящая черепаха".
      Тарази и Армон догадались, о чем речь, в испорченном настроении молча приблизились к большой повозке, украшенной разноцветными лентами. Представление, видно, уже началось. Ибо едва тестудологи встали на удобное место, как из юрты на повозке вышел сам Гольдфингер в помятом цилиндре и потертом фраке, с тростью в руке и поклонился публике.
      У хмурого и злого немца руки и тело артистично легко изгибались, и Тарази подумал, что он, должно быть, не новичок в балаганных делах.
      - Говорящая черепаха... Но сначала еще два-три не менее интересных номера! - объявил Гольдфингер и поспешно исчез в юрте.
      Несколько секунд из юрты была слышна какая-то возня - вся она тряслась, как от самума, но вот вышел человек в маске с двумя козьими рогами.
      Хотя маска была сделана наспех и неряшливо, она вполне скрывала лицо того, кто не хотел, чтобы его узнали.
      Человек в маске растерянно стоял перед публикой, вытирая потную шею, но зрители, всегда по-доброму относящиеся к шутам, рассмеялись дружно, чтобы подбодрить его.
      Когда приходит в срок сам Господин Песок Взглянуть на этот мир, смежив сухие вежды, Не отыскать тогда колодцев и дорог, Засыпаны дома, богатства и надежды, - запел он довольно дурным голосом, и никто, кроме наших тестудологов, уже слышавших эту песенку, так и не понял, что под маской скрывается сам Денгиз-хан.
      Пускай он спит, Песок, ты не буди его. И не вставай вовек ты на пути его, Ты не кляни его, ты не гневи его, К тебе беда придет, коль разбудить его. Не найдешь в песке очагов, дорог, Пусть он вечно спит - Господин Песок...
      Зрители, нетерпеливо ожидавшие главный номер - говорящую черепаху, все же выслушали пение Денгиз-хана, который, пробормотав последние слова, вдруг сердито, словно проклиная судьбу, махнул рукой и понуро направился к юрте.
      И снова юрта покачнулась, будто тот, кто должен был теперь выйти, отпирался, не хотел, а его насильно заставляли. И опять вышел Гольдфингер, неся с собой маленький стульчик. По-прежнему угрюмый, с неподвижным лицом циника, так портившим общее впечатление от спектакля, Гольдфингер сел на стульчик и начал:
      Schlaft, ausgglassene
      Kinder da Rommf zu euch
      Soldfinger. Ach,
      sie FrSume, FrSume...
      песенку, услышанную Тарази в саду из уст Денгиз-хана, Гольдфингер пел на своем родном языке, рассчитывая на эффект, - ведь казалось, что, как только публика услышит немецкую речь, она тут же захохочет и придет в восторг от необычного для восточного слуха сочетания звуков...
      И вправду номер удался, ибо после первых фраз многие хохотали, показывая на Гольдфингера пальцами, а те, кто не успел еще оценить прелесть немецкой речи, должны были обязательно оценить, когда Гольдфингер пропоет до конца.
      Довольный тем, что честно зарабатывает свой хлеб насущный, Гольдфингер постепенно забыл, где находится и кому поет. Лицо его смягчилось, глаза подобрели, а голос стал тише и слабее - ведь Гольдфингер уже напевал самому себе, улетая мысленно в родной город Бриттенбург, где впервые услышал эту песенку от милых, чумазых детей, дразнивших Гольдфингера, в цилиндре и во фраке шагавшего утром под дождем к молочнице Зитте, чтобы купить у вдовы сливок и полюбезничать с ней. Вдова страстнее всех аплодировала Гольдфингеру, когда тот выступал в туманном, тихом Бриттен-бурге со своим бродячим цирком, и теперь каждое утро он шел к ней, чтобы, поцеловав ей ручку, кокетливо выслушать вздохи Зитты.
      Ах, Бриттенбург, далекая страна, куда Гольдфингер не мог уже вернуться, ибо скрывался здесь от либерального немецкого правосудия, решительно настроенного покарать его за грабеж и убийство вдовы Зитты.
      Чувствуя, что не может сдержать слезы, Гольдфингер прервал пение и, схватив стульчик, побежал в юрту, подгоняемый криками одобрения.
      Чувствовалось по нетерпению зрителей, что наступил черед говорящей черепахи. Но сначала из юрты испуганно выглянул Фаррух, которого вид любой толпы приводил в ужас, и пропустил вперед Майру.
      Майра, вся обвешанная яркими стекляшками, стала перед публикой, как бы давая возможность полюбоваться собой, затем властным жестом позвала на помост Фарруха.
      Несчастный вышел и долго тянул веревку, наматывая конец на руку, и сам трюк этот с бесконечно длинной веревкой тоже, видимо, входил как смешной штрих в общий замысел представления.
      Когда веревка была вытянута из юрты, оказалось, что конец ее привязан к шее черепахи. Видно было, что она и сейчас не хочет показываться публике, - едва высунув морду, черепаха стала и не пожелала ступить дальше. Но едва вспомнила она, как угрожал ей Гольдфингер голодной смертью, как бил ее немец тростью по панцирю и по толстым лапам, сразу засеменила на помост.
      Многие из тех, кто собрался на площади, уже видели черепаху на повозке, когда Абитай гнал к дому, посему особенно не удивились ее размерам. Все с трепетом ждали, что она скажет.
      - Смотрите! - крикнула Майра, показывая на черепаху, и наклонилась над ней, кокетливо спрашивая: - Поговорим? Вспомним о былом?
      Все замерли с открытыми ртами, только Армон не выдержал и подался вперед, будто хотел побежать на помост, чтобы остановить весь этот балаган. Но Тарази сжал ему руку и так до конца представления держал Армона властно и повелительно.
      - Расскажи, как мы любили друг друга, - попросила Майра черепаху. Как ты обещал жениться на мне... и обманул...
      Черепаха, доселе стоявшая как неживая, сердито повела мордой по сторонам, чтобы увидели все на ее губах презрительную гримасу, и ответила:
      - Я был наивен, а ты, плутовка, обманула меня и приехала к негодяю Фарруху, моему слуге. Я вас всех презираю, и тебя, и Денгиз-хана...
      Зрители, после нескольких минут шока, справились наконец с изумлением, и такой хохот поднялся, так воздух затрясся... Ведь все поверили, наивно думая, что это заученный черепахой текст, бесхитростный, но житейски правдивый, такой и должен быть в балаганных пьесах.
      Кстати, и сама Майра, и все, кто был в юрте, на это и надеялись, зная наперед, что даже самые правдивые и сокровенные слова черепахи зритель воспримет как вымысел, - поэтому не боялись вымогатели разоблачения.
      Майра с улыбкой выслушала черепаху, невозмутим был и Фаррух. И только сама черепаха смутилась. Она надеялась, что толпа поймет, о чем речь, осудит Майру и всю компанию, если узнает, как жестоко поступили они с бывшим судьей и хозяином постоялого двора, - думала она об этом еще до выхода на помост, хотя была готова и к тому, что за такое откровение немец обязательно пройдется тростью по ее спине.
      Черепаха, справившись со смущением, хотела крикнуть в толпу, сказать, что она не лжет, но подумала, что здесь даже человек с нормальным обликом ничего не докажет, ну а черепахе и подавно не поверят, ибо те, кто готов платить, уже заранее приготовились к забавному представлению...
      - Скажи, как ты смогла сделать дыру в стене, чтобы убежать из дома? поглаживая черепаху по панцирю, задал свой вопрос Фаррух.
      Но черепаха опустила моду, прижав ее к сырым доскам, уже своим видом подчеркивая нежелание говорить больше.
      - Ладно, - начал выходить из положения Фаррух, - на сегодня хватит. .Если ты сразу расскажешь все, чему тебя учили, завтра никто не захочет прийти сюда. Мы разоримся...
      - Пусть говорит! - закричали из толпы. - Говори, черепаха!
      Эти два-три голоса потянули за собой гул толпы, которая требовала, умоляла, угрожала:
      - Ну, еще несколько слов, черепашенька, черепуленька, черепашище... Но черепаху уже увели в юрту, и Майра переждала, пока утихнут крики, и прыгнула вниз, чтобы пройти по кругу с чашкой. И каждый добросовестно бросал в чашку монету, слыша от Майры: "На яйца ей, на змей, бедняжке..." И только трое не заплатили за представление - Тарази, Армон и Кумыш, тот самый горец, которого встретил однажды наш тестудолог на пустыре, во владениях Денгиз-хана.
      Видя, что Майра приближается к ним с чашкой по кругу, Тарази и Армон повернулись и ушли с площади. Кумыш же сразу пробрался к Майре, чтобы смотреть, кто сколько бросает, и подсчитывать.
      Кумыш был пайщиком этой компании. Еще задолго до первого представления он узнал, что где-то за городом Гольдфингер готовит цирк, самым доходным номером которого будет номер с говорящей черепахой.
      Упрямый горец все же нашел Гольдфингера, чтобы потребовать у владельца черепахи долги. И слово в слово, как рассказывал он когда-то Тарази, Кумыш повторил Гольдфингеру историю того, как пропал у них в деревне торговец, который задолжал ему кругленькую сумму.
      - Вы что, не верите? - кричал Кумыш и бил себя в грудь. - Посмотрите, на что похож ее панцирь? На чашу весов. А повадки? Трусливые, подлые, так и хочет спрятать морду от стыда!
      - Да что ты мелешь? - толкнул его в шею ГолЬдфингер, боясь, как бы незнакомец не помешал его предприятию.
      Вместе с Фаррухом прогнали они назойливого Кумыша до самых городских ворот, но под вечер Кумыш снова выглянул из-за юрты шутов.
      - Смотрите! - закричал он, размахивая какой-то бумагой. - Я все подробно написал судье. Лучше решим все мирно. - И на всякий случай приготовился к бегству.
      - Ну, что с ним делать? - взмолился Гольдфингер, толкая в бок спящего Денгиз-хана. - Он может все испортить...
      - Пусть черепаха сама ему объяснит, - умно решил Денгиз-хан, не видя из-за перегородки, что черепаха, слышавшая весь этот разговор, зловеще улыбнулась.
      - Объясни ему, что ты никакой не торговец! - пнул ее по панцирю Гольдфингер, думая, что сейчас все благополучно решится.
      Кумыш опустился на колени перед черепахой и умоляюще протянул к ней руки:
      - Ну, скажи, земляк, не соври, ты ведь Али-Тошбаккол? А я Кумыш, ей-богу, помнишь? Мы по пятницам с тобой чай пили, сидя на валуне возле твоей лавки, и меня скорпион ужалил... Признайся, тебе ведь все равно не платить. Я бы простил долги, но ведь шуты зарабатывают на тебе, земляк... А мне тебя до смерти жаль...
      - Да, я Али-Тошбаккол, - криво усмехнулась черепаха.
      - Ну, слышите?! - вскочил Кумыш, быстро справившись с изумлением. - Я ведь сразу догадался, что он - Али-Тошбаккол. Так что давайте мирно... Без судьи...
      С минуту Гольдфингер с ненавистью смотрел на черепаху, не ожидая от нее такой выходки. Но затем махнул рукой, быстро подсчитав в уме: долг, который надо вернуть, лишь сотая часть того, что они зарабатывают на говорящей черепахе. А хорошее наказание ей за Кумыша - унижение перед толпой зевак и веревка на шее, за которую Фаррух ее будет тянуть из юрты...
      X
      И снова лошадь увозила своего хозяина, ступая по песку, покрытому утренней росой. Рядом с ней семенил черный мул с пустой клеткой и остальным бесхитростным скарбом нашего путешественника.
      Армон и Абитай глядели вслед Тарази, стоя, не шелохнувшись, возле того самого привратника, который столь торжественно встречал когда-то гостя. Впрочем, и сейчас привратник выглядел не менее торжественно - как и Абитай, держа свою саблю прижав к уху.
      Армон трудно переживал расставание, хотя и верил, что снова встретит здесь когда-нибудь Тарази, чтобы провести с ним долгие дни в доме на холме.
      Тарази уже перестал оборачиваться и махать им, ехал и грустно поглядывал на желтые пески - они обещали зной и нелегкую дорогу.
      Странно, но тот черный бархан, который провожал Тарази и черепаху к городу, снова стоял, отряхиваясь, словно прождал здесь, не шелохнувшись, возвращения путешественника. И едва Тарази приблизился к нему, как бархан сбросил с себя порывом ветра верхушку, приветствуя такого же, как и сам, одинокого странника.
      Тарази проехал мимо знакомого бархана, который, повернувшись, заслонил собой город...
      Погруженный в дрему, не заметил он, как с бархана побежали к нему Денгиз-хан и Гольдфингер.
      - Мой дорогой друг! - кричал Денгиз-хан, чуть не падая от усердия.
      Тарази вздрогнул и остановил лошадь. И пока они бежали к нему, путешественник успел разглядеть цирковую повозку, из которой, прищурившись, смотрела на него черепаха.
      Майра сидела, обняв ее за шею, безразличная ко всему, зато Фарруху досталось самое тяжелое занятие - он был впряжен в повозку вместо лошади.
      - Дорогой друг! - подбежал и бросился на колени у самых ног лошади Денгиз-хан. - Помогите, умоляю вас...
      - Курфюрст... - осуждающе глянул на Денгиз-хана Гольдфингер, чувствуя, что такое почтительное обращение уже давно не украшает оборванца, а звучит издевательски над самим этим немецким титулом, и посему добавил, правда чуть тише: - Денгиз... damlich [Придурковатый (нем.)]. Но потом подумал и тоже упал на колени, ибо то, что они просили, с лихвой перекрывало любое унижение...
      - Она перестала разговаривать, - забормотал Денгиз-хан. - И мы разорились! Умоляю, верните ей голос. Хотя бы на время... - и толкнул Голь-дфингера в бок, чтобы и тот молвил словечко.
      - Мы возьмем вас в компаньоны, - угрюмо молвил Гольдфингер.
      И оба они застыли, ожидая ответа Тарази. Но Тарази упрямо молчал. Нечто похожее на злорадство мелькнуло на его лице, и оно снова сделалось замкнутым.
      - Хотите, я буду лизать соль из-под ваших следов?! - прокричал Денгиз-хан и несколько раз ударился лбом о песок. - Мы обнищали. Продали лошадь...
      Тарази еще раз глянул в сторону повозки и не без грусти подумал:
      "Все, как обычно, вернулось на свои места... Слуга Фаррух возит своего господина, а Майра ласкает его, как любовника". Хотя и знал он, прежде чем полностью избавиться от всего человеческого в себе, черепаха еще доставит им много хлопот.
      Подняв плеть, Тарази в сердцах, сильнее, чем следует, ударил лошадь, и та поскакала вперед, оставив Денгиз-хана и Гольдфингера на песке.
      Должно быть, они еще долго лежали, умоляли, падая на песок, но Тарази уже ничего не слышал... Прищурившись, он посмотрел на горизонт, словно там, куда он ехал, ждало его еще более неожиданное...
      XI
      А куда направит теперь свой шаг растерянная, не управляемая твердой рукой Тарази, лошадь?
      Только что-то смутное, как тоска, взволновало Тарази, прочертив острой болью полосу в его остывших уже чувствах. И, едва перетерпев эту боль, он придержал лошадь, сполз на песок...
      Сел, пристроившись на гребне бархана... Заброшенная мечеть на окраине Бухары... минарет... Почему-то именно здесь он вспомнил... Не в силах больше сдерживать себя, он, горьким опытом умудренный человек, неожиданно стал писать наивноватым, ностальгическим стилем, что придавало особый, волнующий тон его рассказу, который, правда, приглушался меланхоличностью персидского языка...
      ...В этой соборной мечети уже нет духа того, ради чего она была создана и воспета, - духа веры, она не манит к себе толпы, проезжающей мимо из деревни, лишь глянет на миг, прищурившись от солнца, и ничего не почувствует, как и заезжий путешественник, скользящий взгляд которого не родит в нем эмоций от созерцания купола и голубого обрамления поверх главного входа. Мечеть окаменела в одиночестве, и ровный камень ее стен, местами смещенный, местами обваленный, рождает из себя другую форму, близкую к языческой, - и вот воображение видит у основания купола рисунок птицы, непохожей ни на одну из птиц, летающих над луковым полем рядом, а глядя на малый вход, можно рассмотреть, что плиты без всякого постороннего участия сотворили руку, в напряжении и муках вскинутую вверх, чтобы поддержать треснутый портик.