...Вечером Бессаз благополучно вернулся домой, но узнал, что отец сильно прихворнул. Он уже давно жаловался на боли в горле, но почему-то упрямо не показывался ни лекарям, ни знахарям и, когда Бессаз заводил о них разговор, почему-то хмурился и обреченно вздыхал. Наверное, он считал лечение занятием бесполезным, а болезнь свою настолько запущенной, что отдался воле судьбы.
      Недуг мучил отца с давних пор - ведь Бессаз еще в детстве заметил, что моется он в бане в воротнике, закрывающем шею. Может, он уже тогда советовался с лекарями и те беспомощно развели руками?
      Больной отец, лежа в постели, долго смотрел Фарруху в глаза, затем перевел взгляд на сына, и Бессазу показалось, что хочет он сказать: не нравится мне этот тип, смотри, как бы он не сделал тебя несчастным, завладев нашим имуществом, и не выгнал тебя, нищего и голодного...
      Жаль, что у него уже пропал голос и он не мог вразумительно втолко-, вать обо всех своих предчувствиях и опасениях сыну. Только дал понять Бессазу, чтобы отныне он занимался делами постоялого двора, и показал свое завещание.
      Расстроенный Бессаз ушел от отца, не зная, за что ему взяться и с чего начать. Но выяснилось, что Фаррух прекрасно разбирается во всем, что касается содержания двора, учета и расчета, и в прочих делах, будто он, еще вчерашний мушрик из проклятой богом деревушки, давно промышлял в городе и до тонкостей разбирался во всех хитросплетениях торговли. Был к тому же послушным, исполнительным, но одного не понимал Бессаз, почему это он, проходя всякий раз мимо, суетливый и деятельный, с метлой в руке или ведрами, обязательно, как бы невзначай, задевал его спину, извинялся, проклиная себя за неуклюжесть...
      - Теперь мне ясно, - пояснила, криво усмехнувшись, черепаха, - что мошенник таким образом ощупывал мою спину и хвост, ибо староста рассказал ему о том, что со мной творилось. Ведь не зря же он показывал, в какой позе я лежал и хохотал вместе с Майрой. О, каким проницательным оказался имам! Он уже заранее знал, что у меня еще и спина закроется панцирем... Я же, глупец, был уверен, что, кроме хвоста, ничего в моем теле теперь не изменится, - думал я: закончится суета с наследством отца - и я займусь лечением; знахарь безболезненно удалит мне хвост... Слышал я, что бухарские знахари убирают, не оставляя следов, не только хвосты, но и лошадиные уши у порядочных граждан... Вы же, Тарази-хан, скажу вам без лести, делаете это лучше самого искусного колдуна!
      Отец Бессаза Прожил еще день. Под утро Бессаз вдруг проснулся, застонав от дурного сна, - лихорадило, и он долго не мог успокоиться.
      В дурном предчувствии Бессаз побежал в комнату отца - его труп, уже окоченевший, был в такой позе, будто отец сам задушил себя, крепко сжав руками горло.
      Бессаз крикнул и выбежал, чтобы позвать Фарруха, но внутренний голос задержал его. Он вернулся к покойному и долго не мог разжать ему руки.
      - В бешеной лихорадке, - продолжала черепаха, - я расстегнул воротник, который он никогда не снимал, и увидел, господа ученые, что шея у него черная, морщинистая, словом - черепашья... Это наша родовая болезнь, вроде проклятия, все мы, из рода Баккал-заде, жили с черепашьим клеймом... У отца клеймо было только на шее, само тело его оказалось без единого изъяна, полностью человечьим. Никто из посторонних так и не узнал его тайны, ибо я заявил всем, что отец завещал похоронить его, не снимая воротника... мол, чудачество, связанное с его суеверной натурой...
      На похороны неожиданно явился сам Денгиз-хан, что всех удивило - ведь эмир уже не выходил за пределы своего сада.
      Бессаз был польщен и, чтобы показать, что служит своему эмиру верой и правдой, протянул Денгиз-хану документ, возвращенный старостой.
      Денгиз-хан удивленно поднял брови, читая документ, и Бессаз понял, что вручил его не по адресу. Денгиз-хану же ничего не оставалось, как сделать вид, будто он знает о таинственном учреждении, откуда был послан в деревню документ, и сказал кратко:
      - Похвально! - и передал бумагу своему телохранителю.
      Бессаз же наивно ждал, что эмир непременно осудит то учреждение, которое обращается к низшим деревенским чинам, чтобы те следили за работой столичных чиновников. Но монарх, запутавший ходы к своему дворцу подземными дорогами, да так, что никто не знает, как подать жалобу или прошение без посредничества проводников, берущих за это мзду, не мог, наверное, поступить иначе.
      - Вы ведь сами видели, Тарази-хан, как зарабатывают на этом проводники, - напомнила черепаха, неизвестно от кого знавшая о приключениях нашего тестудолога в городе Денгиз-хана.
      Бессаз похоронил отца и, не остыв еще, сгоряча, решил исполнить свой зловещий замысел.
      - Езжай и привези сюда Майру, - приказал он Фарруху. - У нас с ней уговор... Только не говори, плут, что тебе нельзя возвращаться... За эти дни, пока ты здесь, ты уже трижды успел тайно побывать в деревне... Я ведь знаю...
      - Хорошо, я все сделаю, - закивал Фаррух, не удивленный и не огорченный, будто заранее знал о договоре Бессаза и Майры.
      В тот день, когда Фаррух уехал, Бессаз почувствовал сильное недомогание. Ему уже давно было скверно, но он крепился и не подавал вида, а сейчас ослабел окончательно и слег. В заботах и суете не заметил, как кожа на его спине начала твердеть, становясь бесчувственной, сильно опухли руки и ноги.
      Понимая, что с ним творится что-то ужасное, Бессаз заперся и не выходил из комнаты, даже не приветствовал у ворот каждого въезжающего в караван-сарай торговца, что входило в этикет всех хозяев постоялых дворов.
      - Тело мое корчилось, меняя форму, - вздохнула черепаха, - и я уже не мог ходить, лишь ползал на четвереньках. Пощадите меня, Тарази-хан, избавьте от рассказа о подробностях моего полного танасуха, вам и так все ясно... Добавлю только, что когда я стал черепахой, больше всего испугался не за себя, а за Майру. И, услышав во дворе голос Фарруха, решил, что он привез Майру, и в панике бросился, пробил дыру в стене панцирем и выполз наружу... и вскоре на пустыре был пойман вами, Тарази-хан, за что я благодарю господа... Простите за мелочность, хотел давно спросить вас: Фаррух был с женщиной?
      - Я не видел никакой женщины, - сказал Тарази так, будто это не имеет никакого отношения к рассказу.
      - Слава богу! - обрадовалась черепаха. - Значит, Фаррух не смог за~ владеть Майрой... А как он вел себя, презренный, когда узнал, что я исчез? ,,
      - Был сдержан... вроде опечален, - снова нехотя ответил Тарази.
      - А как вы думаете, почему Денгиз-хан поручил вам увести меня? Уверен, что Фаррух знал о моем танасухе и заранее договорился с ним. Через того проводника, который повел вас к дворцу... Чтобы поделить чужое, у нас низкий слуга может найти союзника среди высоких вельмож, не удивляйтесь...
      Черепаха посмотрела на тестудологов, желая понять, какое впечатление произвел на них рассказ, но, вспомнив еще что-то существенное, повела себя странно, схватила Тарази за руку, и тот наклонил к ней ухо, чтобы слушать.
      - Да, вот еще что! В нашей семье из уст в уста передавали, что род свой мы ведем от черепахи. В год черепахи мы устраивали веселье, все танцевали вокруг костра, постукивая в черепашьи панцири, как в барабаны, и ползали на четвереньках с повязками на глазах, бились лбами... Думал я раньше, что это просто суеверие... забавная игра... А оказалось, что все мы носим клеймо, чтобы природа не забывала возвращать нас к праматери Черепахе... Я же как раз оказался последним по счету и, как видите, истратил все человеческое...
      Часть третья
      I
      Сутулый мужчина, слабого телосложения, сквозь халат которого вырисовывалось брюшко, наеденное благодаря уходу Абитая, предстал перед нашими тестудологами. Он второпях натягивал через облысевшую голову рубашку, когда вошли Тарази и Армон, и им пришлось в нетерпении ждать, чтобы увидеть его лицо, неожиданно оказавшееся приятным, хотя и строгим, с проседью на усах.
      "Ему уже под пятьдесят", - мелькнуло у Тарази, и он всматривался в Бессаза, будто не мог привыкнуть к этому, хотя подсчеты, прибавление к его двадцати семи годам - каждый раз десяти лет - после первого лечения, второго, были платой за то, что природа позволяла вмешиваться в свой порядок, в раз и навсегда установленную череду лет для каждого существа...
      Бессаз же от восторга не знал, что сказать, и глядел на вошедших широко и удивленно; словно видел в их зрачках свое увеличенное отражение, которым не мог налюбоваться.
      Тарази, сдерживая волнение, шагнул к Бессазу, стоящему уже не в черепашьем облике, и поспешно, будто торопился куда-то, сказал:
      - Ноги покажите!
      Бессаз, чуть смущенно, поднял штанину и показал свои загорелые ноги. Тарази пощупал левую, потом правую ногу за икры и, довольный, отметил:
      - В порядке! Присядьте, сложите руки. Поясница не болит?
      Бессаз делал все с добросовестностью ученика, жаждущего похвалы. Но тестудолог, наблюдая за его жестами, все больше мрачнел и под конец даже как будто обозлился.
      - Быстрее! - поторапливал он Бессаза, словно решил поиздеваться, как издевается хозяин цирка над дрессированным, если представление не удалось на славу. - Голову вверх-вниз!
      Затем он поманил Бессаза к окну и стал хмуро всматриваться ему в лицо, отчего Бессаз боязливо заморгал глазами.
      Он толкнул Бессаза в бок, схватил его за щеку, натянул кожу, да так, будто проверял, лопнет она или нет. На щеке Бессаза появились красные пятна от его пальцев, но когда пятна побледнели, лицо снова приняло болезненно-матовый, бескровный вид маски.
      И улыбка на его губах, едва появившись, сразу гасла, и даже, когда Бессаз засмущался, лицо его почему-то выразило противоположное чувство нахальную ухмылку. Будто все его чувства смешались, перепутались - и Бессаз теперь искаженно воспринимал все, и любого, кто говорил с ним, выражение его лица вводило в заблуждение.
      "Ничего удивительного, - сказал себе Тарази, - ведь он воскрес из мертвых..."
      - Ладно, - досадливо махнул он рукой. - Раздевайтесь!
      - Как?! - невольно вырвалось у Бессаза. - А я ведь был рад, что оделся наконец, вы меня поймете... - не терпелось разглядеть себя, ощупать руки, ноги, голову... Но главное - скорее показаться Абитаю и Хатун, которые ждали его за домом, - об этом Бессаз умолчал, хотя для Тарази это было ясно с самого начала.
      Тарази кивнул, но, видя, что Бессаз медлит, нетерпеливо расстегнул ему пуговицы, и Бессаз поспешно растянулся на кровати, раздевшись.
      Когда Бессаз повернулся на живот, показывая голую спину, Тарази подозвал поближе Армона, и они оба наклонились над телом бывшей черепахи.
      Хвост у Бессаза тоже исчез (он отвалился во время опытов, и Абитай, завернув хвост в тряпку, трепетно вынес утром на свалку), но на том месте, где он рос ранее, виднелся небольшой нарост, величиной с орех, огненно-красный, еще не полностью покрытый кожицей, - сам Бессаз назвал это копчиком.
      Тарази надавил на него пальцем, но Бессаз не вскрикнул, даже не поморщился: видно, нарост не был болезненным. И краснота на месте, где отвалился хвост, должна была пройти со временем, и тогда копчик снова покроется тонким пушком, не доставляя Бессазу никаких неудобств.
      Множество людей рождаются с копчиками, но вовсе не обязательно, что все эти копчики со временем вытянутся в хвосты. Просто копчик лишний раз доказывал, что человек в длинном ряду превращений был животным, и копчик остался как знак, но ненужный, необязательный.
      Если бы копчик всегда был на виду, как нос, к нему давно привыкли бы и так же тщательно чистили и мыли бы, кутали зимой от стужи, а те, кто родился с особенно привлекательным копчиком, гордились бы этим, рассчитывая на благорасположенность женщин, тоже имеющих красивые копчики.
      Но копчик, который остался у Бессаза, вызывал тревогу, и не случайно поэтому Тарази сердито бросил Бессазу:
      - Одевайтесь! - и вышел из комнаты, оставив своего подопечного в беспокойстве.
      Страшно стало Бессазу, когда вспомнил он вдруг разговор с Тарази перед последним опытом: тестудолог предупредил, что надо быть готовым ко всему, даже к худшему. Хотя заверил, что сделают все, чтобы обратное воплощение удалось, но даже когда Бессаз будет в своем прежнем, человечен, ском облике, много еще останется неясного, непонятного. И главный воп-; рос навсегда ли Бессаз останется человеком или же снова будет втиснут в панцирь?
      Теперь уже тестудологи не спорили, как в первые дни, должен ли подопытный знать о том, что каждый срок лечения стоит ему десяти лет жизни, и так, три лечения за год, успешных или безуспешных, состарят Бессаза сразу на тридцать лет. Тарази был склонен сказать об этом черепахе, безъязыкая, но зато все понимающая, она как-то выразила бы свое отношение - согласилась или же, наоборот, пожелала бы навсегда остаться черепахой, прожившей всего двадцать семь лет, - а это для ее возраста еще безмятежное детство. Но Армон горячо и страстно доказывал, что поскольку заняты они делом благородным, то черепахе вовсе не обязательно знать об этом - она всего лишь для них подопытное животное. Они пробуют, ищут, и, если даже им придется пожертвовать жизнью одной черепахи, уверен он, в будущем это поможет многим сотням испытавшим танасух.
      А Бессаз уже шагал по комнате и, поймав себя на том, что ходит легко и твердо стоит на обеих ногах, радостно заволновался. Схватив себя за голову, нормальную, думающую, он ощупывал ее, накручивал на палец волосы, бил себя ладонью по лбу и хохотал...
      Неважно, что случится в будущем, - сейчас он снова человек, может выходить, гулять в безопасности среди своих двуногих собратьев, и те, подавая ему руку, и не заподозрят, что перед ними бывшая черепаха, которую можно было брезгливо толкнуть ногой, набросить на нее сеть, гнать и улюлюкать, смотреть на нее как на подопытное животное.
      Теперь Бессаз может постоять за себя, любить Хатун, и все, что придумало общество гуманного, все его законы и свободы - для него! Он не изгой, не прокаженный...
      Бессаз запрыгал, правда сначала с опаской, боясь, что вывихнет еще неокрепшие ноги, останавливаясь и прислушиваясь к биению сердца и бормотанию живота.
      - Все-таки приятно быть человеком! - воскликнул он. - Никакого сравнения с ощущениями черепахи - не давит со всех сторон костяной гроб, не мучают запахи дождевых червей в почве, прелые листья, а главное, время не тянется так нудно, протяжно, под ритм медленных шагов... Все же лучше твердо стоять на земле, подняв от нее нос на расстояние роста, чем все время тыкать мордой в песок, обнюхивать камни... И теперь, когда я побывал в шкуре зверя, готов спорить с любым циником о благе быть человеком, с любым болезненным меланхоликом, кто мрачно смотрит на мир и не верит в людскую добродетель!
      А в соседней комнате было совсем иное настроение. Удрученный, подавленный Тарази молча смотрел на Армона, да так, будто винил его в чем-то.
      - Вас расстроил его копчик? - спросил Армон, не выдержав взгляда Тарази, который давил на него больше, чем его молчание.
      - Да, - не сказал, а вздохнул Тарази. - Похоже, что ничего у нас не вышло... Ошибка, длиною в целую жизнь...
      - Но ведь есть еще надежда! - с горячностью сказал Армон, но, устыдившись то ли своей безрассудной веры, то ли напористости, опустив голову. - Еще ведь месяц срока...
      - Да, месяц, - как будто смягчился, вспомнив о последнем сроке, Тарази. - И этот месяц мы посвятим познанию... еще раз проверим ошибки...
      - Но в чем ошибка? Одно дело, если зверем его сделало падение, про-дажничество, нравственный порок... Другое - если это заложено в роду...
      - Пока мне трудно... Но думаю, что духовная порча ускорила порчу физическую... Погуляем? - тряхнул головой Тарази, как будто отгоняя тяжелые мысли.
      Когда незадачливые тестудологи проходили мимо дверей Бессаза, тот высунул голову и, близоруко моргая в сумраке коридора, хотел что-то спросить, но передумал и стал прибивать ручку к двери. Он держал молоток в руке, а в зубах - гвоздь, и Армон вздрогнул, с любопытством всматриваясь, странным и непривычным показалось ему, когда вышел из этой комнаты человек.
      - Что у вас со зрением? - спросил Тарази.
      - Бельмо в правом глазу, крошечное. С рождения. - Бессаз, как бы любуясь проворством своих рук, ловко застучал молотком. Затем извиняющимся тоном попросил Тарази: - Разрешите мне спуститься в город и купить очки?..
      - Пожалуйста, - развел руками Тарази, - вы теперь свободный человек. Я хоть сейчас отпустил бы вас на все четыре стороны света, но надо еще немного понаблюдать за вами. Вы ведь помните наше условие?
      - Не волнуйтесь, месяц я еще потерплю, - сказал Бессаз, но вдруг погрустнел, не хотелось прощаться с ними - боязно было. Будущая жизнь немного страшила его, как страшит больного долгая ночь, когда нет рядом врача, который бы помог в случае, если станет хуже.
      Уже выйдя из дома, Тарази спросил Армона:
      - Вы предупредили Абитая, чтобы он по-прежнему не спускал с него глаз?
      - Да, Абитай все знает...
      Возле дома Тарази остановился, наслаждаясь солнцем, но к нему уже бежала неизвестно откуда взявшаяся Хатун. Схватила тестудолога за руку, чтобы поцеловать. Тарази с усилием отстранил ее, и она вдруг зарыдала, не то от радости за Бессаза, не то от смущения.
      - Спасибо! - шептала она, почему-то оглядываясь в сторону сада. - Вы вернули мне жениха!
      Тарази смотрел на нее, удивленно подняв брови, и, когда Хатун трижды повторила свою фразу, понял наконец ее смысл.
      - Как? Вы уже договорились обо всем?!
      Бедная бесхитростная женщина стыдливо опустила глаза, не умея притворяться, и, заикаясь, высказалась так путано, что Тарази утомился.
      - Он пообещал мне, когда был еще... А я смотрела на его черную морду и думала: если ты меня обманываешь, век тебе не быть снова человеком. Брат сказал, что уже видел его... Ой, какой он там? - И она засуетилась, потирая руки в страшном волнении, и вдруг побледнела и остановилась с открытым ртом, не высказав до конца фразу, ибо из ворот старого дома выходил сам Бессаз.
      Он ей сразу показался великолепным, веселым, гладко причесанный, в полухалате-полуфраке, шел, будто любуясь собой со стороны, уверенный в успехе. Бессаз посмотрел на сад, потом поднял вверх голову, чтобы почувствовать тепло, которое солнце излучало в этот радостный для него день, - и увидел Хатун.
      Хатун стояла, все еще не веря своим глазам. Потом смутилась и лицо ее стало мрачнеть, словно она в чем-то ошиблась. И в самом деле - она ждала увидеть, вернее, хотелось ей, чтобы жених ее не был таким, с приятными манерами, а был простым, грубоватым мужчиной, под стать ей самой, чтобы ни жених, ни невеста не отличались друг от друга.
      - Нет, - невольно пробормотала она, - это не он...
      Бессаз подошел и молча смотрел ей в лицо, как бы давая возможность Хатун оценить его достоинства, и веселость на его лице сменилась недоумением.
      - Вы что? - спросил он досадливо. - Ожидали увидеть другого? Поинтереснее?
      - Нет, нет, почему? - Хатун шагнула назад, как будто Бессаз собирался при людях сделать с нею нечто недозволенное, и смотрела на его руки, на то единственное, к чему она уже привыкла, и даже показалось ей, что Бессаз удалился от нее, стал чужим, и ей было странно и непонятно, как она брала раньше его руки и гладила их. К лицу Бессаза, его фигуре, ногам, бесхвостой спине она никак не могла привыкнуть...
      Бессаз засмущался, но не от странного поведения Хатун, а от взгляда Тарази, и решил увести свою растерянную невесту.
      - Мы побродим с Хатун по городу, - сказал Бессаз и, не услышав возражения Тарази, пошел к спуску с холма.
      Хатун же стояла в нерешительности, и глаза ее от страха искали кого-то в саду. И едва Абитай, наблюдавший эту картину, показался за оградой, Хатун робко поспешила за Бессазом.
      А когда они скрылись за валунами, Абитай крадучись прошел мимо тес-тудологов, сделав им заговорщический знак: мол, от меня не сбежит...
      Тарази и Армон переглянулись, не в силах сдержать улыбку, - так комично получилось у стража, который теперь был еще и тайным соглядатаем. Посмотрев ему вслед, наши тестудологи молча повернули было обратно, к опустевшему теперь дому, впервые за много дней оставались они здесь одни можно спокойно побродить по саду, погулять вокруг дома, позабыв хотя бы ненадолго о делах, заботах, Бессазе...
      Но едва они сделали несколько шагов к дому, как услышали крики и брань Абитая, и, оглянувшись, не сразу разобрали, кого он преследует, обнажив саблю. Мелькнуло даже у Тарази - не Бессаза ли, решившего сбежать, но, приглядевшись, увидел, как карабкается на холм бритоголовый, босоногий, путающийся в длинном своем рубище маленький худой человечек с узелком в руке. Он чуть было не упал, споткнувшись о камень, и в сердцах запустил в Абитая большую луковицу, но тот ловко увернулся, грозно помахав в ответ саблей, решительно настроенный не пускать к дому постороннего.
      - Это же Асадулла... тот самый аскет! - воскликнул Армон. - Помните, я рассказывал, он двое суток прождал вашего приезда за городом? Все равно, говорит, встречусь с Тарази-ханом - и пусть не ждет от меня снисхождения в споре...
      - Что ж... пустите, - сказал Тарази, почувствовав вдруг, что не хватает ему кого-нибудь постороннего, нового лица, с которым он мог бы просто потолковать, даже поспорить - и забыться, не думать о черепахе и Бессазе, иначе с ума можно сойти...
      - Пропусти, Абитай! - крикнул стражу Армон в тот самый момент, когда страж уже нагнал аскета и чуть не схватил его за подол.
      Абитай остановился, сконфуженный, и, смахнув пот со лба, бросился догонять Бессаза, ответив на ходу:
      - Слушаю и повинуюсь!
      Аскет же от неожиданности подпрыгнул на левой ноге и, порывшись в своем узелке, запустил вслед Абитаю еще одну луковицу, пробормотав:
      - Давно бы так... послушание и повиновение украшает слугу... - И, успокоившись, сделавшись вдруг важным, медленными шажками пошел к навесу, под которым ждали его Тарази и Армон.
      Тарази внимательно всматривался в Асадуллу, но не потому, что хотел заранее предугадать по его виду или походке, какой он спорщик, сильный ли, способный ли посрамить его перед Армоном, - это его мало интересовало. Просто ему действительно было интересно и радостно видеть еще кого-то, кто поднялся сюда, - то маленькое общество, которое окружало его изо дня в день уже несколько месяцев, и надоело ему, и временами раздражало.
      Правда, в первое время на холм поднималось еще одно лицо, которому разрешалось не только подходить к дому, но заходить вовнутрь, - невеста Армона, - но она всегда смущенно ждала молодого тестудолога возле валуна. Как и отец Армона, она, должно быть, не одобряла занятия жениха, и Тарази это понял по ее укоризненному взгляду, брошенному как-то в его сторону. Теперь же, когда не было горячки и волнений с черепахой, девушка не появлялась здесь, Армон сам часто уходил с вечера в город, и Тарази заранее напоминал ему об этом шутливым тоном:
      - Молодой человек, нам уже тесно мыслить вдвоем под одной крышей. Будьте добры, переночуйте сегодня в городе...
      И так всегда - Тарази убегал от людей, чтобы пожить в одиночестве, но, живя без человеческого общения, тосковал, раздражался и с любопытством всматривался в первого попавшегося на дороге, будто не верил, что снова встретил человека. С таким же любопытством смотрел он сейчас и на забавного аскета Асадуллу.
      - Хвала любознательному и неутомимому! - с этими словами, несколько комично поклонившись, предстал перед ним Асадулла.
      - Прошу вас в дом, - пригласил его Тарази, но аскет замахал руками, запротестовал и подпрыгнул на правой ноге.
      - Нет, нет! Позвольте, Тарази-хан, сразу приступить... я хочу попросить, чтобы вы уделили час или другой несчастному, голова которого забита куцыми мыслишками... А поскольку возможен спор, то истинный мусульманин никогда не позволит себе вести его ни за стенами, ни внутри города - поэтому я прождал вас столько за крепостью, Армон-хан свидетель моего усердия, - ни тем более внутри маленького дома. Спор должен вестись в пустыне, друг против друга на барханах. Или хотя бы - Асадулла придирчиво посмотрел вокруг, - прямо здесь, на открытом воздухе. Чтобы солнце касалось своими лучами макушки головы... Вы согласны?
      - Согласен, - торопливо ответил Тарази, ибо все, что он сейчас услышал, показалось забавным, живым, комичным.
      - И я - с усердием и благодарностью! - воскликнул Асадулла и сел там же, где стоял, - на ровной площадке - каменистой и твердой, - и стал развязывать узелок.
      Тарази и Армон, переглянувшись, тоже пристроились на теплых камнях полукругом, молча наблюдая, как аскет вынимал из узелка черную редьку, потом большую белую луковицу, небольшую тыкву и красную свеклу, несколько орехов и кусочек каменной соли - и разложил все это на то место, где дул ветерок, но есть, естественно, не стал и хозяевам не предложил, - видно, просто боялся, что все это сгниет, пока они будут беседовать,
      - Армон-хан вам, должно быть, назвал мое имя... Асадулла... Я последователь святого Ясави... Я мог бы переспорить вас обоих, но истинный мусульманин всегда спорит один на один. Поэтому я прошу Армон-хана молча внимать... тем более, эту беседу я почему-то самонадеянно назвал спором. Просто несколько вопросов к человеку, чьи сочинения во множестве ходят по рукам, переписанные тайно... хотя бывает, что и продают их на базаре открыто... Особенно - трактат "На приеме у господа...".
      Все, что он говорил, польстило Тарази, и он не нашел ничего лучшего, как сказать:
      - Пусть читают, как защищать крепости от диких кочевников. Сейчас это важнее...
      - Да, я тоже уверен, что будет война. Уже есть первые предвестники вши и нищие. Вы заметили эту странную закономерность - перед каждой войной вдруг становится много вшей и нищих?
      - Любопытно... Возможно, есть связь...
      - Не возможно, - обиделся аскет, - а проверенный факт. Займитесь вшами - чем они хуже черепах? Разве что меньше - на привязи не удержишь... но зато, узнав, почему вдруг они сильно размножаются перед войной, вы сможете оказать большую услугу человечеству... Но простите, мы отвлеклись... Что вы хотели сказать своей похвалой лени? Понимаю... Лень, так свойственная восточному характеру, есть лучший способ избежать зла, ибо действие - есть захват чужого имущества, чужих жен... Энергия - зло... Война...
      Тарази вдруг утомился, выслушав все это, ибо то, что вначале показалось ему интересным в этом человеке, теперь выглядело банальным, прямолинейным - и так всегда: любой человек был ему интересен не более получаса, затем Тарази уставал.
      - Поймите, это всего лишь фантазия, выдумка, - мрачно сказал Тарази. Я выразил свои ощущения, не претендуя на философское обобщение, нравоучение и прочее...
      - Допустим! Но вы выразили то, что может расширить учение нашего ордена ясавийя. Мы тоже против активного зла. Но боремся мы со злом другой степенью активности - заклинаниями, плясками, которые доводят до транса; бешенства. Мне тоже по душе - бездействие, великая лень, как вы ее называете... я по характеру медлительный, склонный к размышлениям... самоуглублению...
      - Какой же я проповедник лени и бездействия?! Сам-то я, как вы видите, действую - ищу, ломаю голову, ошибаюсь, - лишь из вежливости возразил Тарази, стерпел, не встал, не ушел.
      - В том-то и загадка! - Аскет переложил на место луковицы свеклу. Учение может отделиться от своего сочинителя и жить своей жизнью, как ваши Я-Так-Себе и Я-Это-Да... А образ господа, удаляющегося с кем-то... с женщиной? с гиеной? с дьяволом? по заснеженному полю... Что это? Каково толкование этого? Ведь вы и этого не утверждаете - господь был в холодном, белом поле или не господь...
      Тарази поморщился, и по его выражению аскет понял, о чем он хотел сказать, и возразил:
      - Нет, нет, только не говорите, что это плод воображения, ничего под собой не имеющий... смысла, философии... растолкуйте это место ваших замечательных записок, ибо я сам близок к такому умонастроению...
      - Какому? - задал встречный вопрос Тарази, думая избавиться от назойливого собеседника.
      - Вашему... хотя, простите, не в такой категорической форме... я не принимаю вашего безверия... вселенской скорби...
      - Безверия? - удивился и, кажется, даже обиделся Тарази. - Откуда вы это взяли? И скорбь... Чепуха какая-то... - И иронически глянул на Ар-мона, словно ища его поддержки: - Как это до сих пор меня не разрубили на куски и не бросили на съедение собакам?!..
      - Простите, я не хотел так резко... ибо я желал бы втолковать вам, что мы, из ордена ясавийя, близки к вашему воззрению... восприятию идеи господа... Лично я домысливаю все так: господь где-то рядом, недалеко от нас, пусть в холодном, ледяном пространстве - не в теплой спальне же, на мягком ложе он должен возлежать, простите меня за кощунство... И, зная, что он рядом, мы можем приблизиться к нему настолько, что посредством транса, озарения слиться с ним...
      - А как же лень? Ведь вы толковали о великой лени - спасительнице? то ли от усталости, то ли от раздражения съязвил Тарази, желая скорее встать и уйти в тень, - с ним уже делалось дурно от жары.
      - Вы меня обижаете! - Аскет вдруг поднялся и стал в воинственной позе. - Меня предупреждали о вашем ужасном нраве... но такого жестокого, холодного человека я вижу впервые. - И стал с поспешностью собирать плоды и орехи, завязывать узелок. - Во что же вы верите, вы - великан? Джалут? [Джалут - библейский Голиаф]
      Тарази тоже встал, сожалея, что обидел аскета, но ведь еще никто не обвинял его в безверии - так зло и агрессивно...
      - Верю я в малое, может быть, смешное... в отчий дом, в случайные, всегда неожиданные радости, в прохладу, которую дарит нам вечерами аллах... даже белая луковица... разве этого недостаточно, чтобы еще теплилась душа?
      Сам тон человека, о котором Асадулла был наслышан столько дурного, подействовал на аскета, и он подпрыгнул на одной ноге по привычке и сказал:
      - Золотые ваши уста... Хвала! Я бы бросил все и пошел за вами... если бы не был рожден для большой, великой веры, боюсь, что вашу веру в малое, вот в эту луковицу, выветрит из меня первый встречный самум в пустыне... и я стану мушриком... Прощайте! - И, прижав к животу узелок, он ушел, путаясь в своем холщовом рубище, шел, пока не скрылся за валунами...