— Во-во, — согласился Никитенко. — Дрищут, но до горшка скачут бодренько.

— Им как будто клизму поставили… — задумчиво протянул Майкл. — Как в таких условиях можно поставить клизму, чтоб мы не заметили?

— Никак. У них воды для этого нет. А там еще трубки всякие нужны, или эти, груши резиновые.

— Ладно, вали спать. Дверь не запирай. И не разувайся. На всякий случай.

— Думаешь?

— Я ж сказал — на всякий случай. Окно запри тоже. Мало ли что.

Никитенко проникся.

«Клизма, — думал Майкл. — Клизма…» Вынул записку, развернул. Четыре слова. «Пятое согласно. Карты давай». Карты? Зачем им карты? И при чем тут пятое купе? А ведь пятое купе не дристало, осенило Майкла. Может тут быть связь?

В шестом купе, прямо за его спиной, кто-то с треском и стоном испражнился. Майкл зажмурился, еле справляясь с тошнотой. Когда вонь стала невыносимой, неслышно скользнул в сторону. Глаз ухватил странность, Майкл обернулся.

В седьмом купе один мужик нагло имел другого. Огромный бугай стоял нагнувшись, а сзади пристроился тощенький, студенческого вида юнец в прыщах. Штаны здоровяк снял, аккуратно положил на полку. Майкл вспомнил, что и в срущих купе «больные» сидели без штанов, и у всех одежда была сложена, будто они готовились.

Ни бугай, ни юнец не обращали внимания на конвоира, целиком занятые процессом. На лицах у обоих было написано искреннее любопытство. Нет, понял Майкл, это не опускалово. Хотя с виду оно — один позади другого, пидор держит руками раздвинутые ягодицы. Но оба не шевелятся. И тут юнец отступил, сделав характерный жест: он стряхнул с конца каплю. А из

анального отверстия бугая выпала свернутая воронкой игральная карта. Король — разглядел Майкл.

Тут они его заметили. Юнец тонко взвизгнул, бугай побелел, но «клизма» дала о себе знать, и он метнулся к горшку. Майкл, не дожидаясь развития событий, треснул кулаком по ближайшей тревожной кнопке.

Одновременно вывалились две рещетки — спереди и позади. Озверевшие каторжники, огромные и жуткие в сгустившихся сумерках, вырвались в коридор. Горло Майкла захлестнуло обжигающей болью. Он бросил шокер, обеими руками вцепился в удавку. Черная фигура перед ним. Молния по нервам, дикая боль в паху. Потом — в сердце. И еще раз, еще…

…Он очнулся в лазарете. На койке рядом сидел Никитенко в больничной пижаме. Улыбающийся.

— Наши успели вовремя, — похвастался он.

Майкл прикрыл глаза. Сердце еще болело. О том, что мерзавцы натворили с его гениталиями, страшно было подумать. Он и не думал. Разряда шокера хватает, чтоб бабы месяц не снились.

Пострадал от собственного оружия, хмуро признал он. Хотя какое это оружие — шокер? Так, средство для воспитания. Их использовали преимущественно для вразумления истериков, расстроенных потерей свободы. Ну и, конечно, для наказания.

Самым частым нарушением режима была переписка между арестантами. Им запрещалось разговаривать и общаться иначе чем с соседом по купе. Но решетки позволяли высунуть руку наружу. При определенной невнимательности конвоиров заключенные могли обмениваться короткими малявами. Особого вреда от переписки не происходило, но распорядком запрещалось. Потому солдаты обычно пришпаривали неосторожно высунутые конечности шокером. Исключительно для острастки — дураку понятно, кто захочет, тот улучит момент.

Шокер был единственным видом оружия, положенным охранникам в вагоне. Из-за узости коридора риск, что заключенные попросту притянут конвоира к рещетке и обезоружат, увеличивался. А шокер — это несерьезно. Даже если выставить переключатель на максимум, парализует конечность на полчаса. В роте Майкла было двое дедов, любителей поиздеваться, — они так и делали. Каторжники их люто ненавидели и называли фашистами. А остальные ребята настраивали шокеры так, чтоб разряд причинял ощутимую боль, но не мучения. Ни к чему зверствовать. В России ты сегодня на конвое, а завтра под конвоем. Майкл об этом не забывал.

Сейчас умеренность спасла его самого. Лучше не представлять, что с ним произошло бы, выставь он переключатель на максимум. Его ведь саданули не только в пах, но и не менее двух раз — в область сердца.

— Как ты догадался? — Никитенко на месте усидеть не мог от любопытства.

— Не догадался. Увидел. — Собственный голос показался Майклу надтреснутым. Потрогал горло, обнаружил вспухшую борозду от удавки. Закашлялся. — Вода для клизмы не нужна, они ж поссать могут. Но непосредственно член в жопу вставить не позволят, это опускалово. Кроме того, стоячим не поссышь, а мягкий не всунешь. У кого-то были игральные карты. Сворачивали их воронкой, засовывали и ссали друг другу в очко.

План, по мнению Майкла, был достаточно остроумен. Бежать из арестантского состава теоретически проще, чем с каторги. При посадке шмонают не так строго, пилку пронести можно. Но подточить решетки мало, потому что вагон заперт. У конвоиров ключей нет, они, заступая на пост, их снаружи в специальный шкафчик вешают — чтоб арестанты к решетке не притянули и ключи не отобрали. Так что каторжникам, чтоб выбраться, остается только прыгать в окна на полном ходу. При известном искусстве можно вылететь и отделаться синяками, а не сломанными костями. Но: выбить окна нельзя, они бронированные. Значит, надо заставить конвоиров их открыть. А для этого нужно как следует провонять тюрьму на колесах.

Майкл не знал, кто разработал этот план и как беглец убедил остальных ему помогать. Обещал вызволить всех? Не иначе. А как он собирался реализовать свою идею? Положим, две или три рещетки незаметно подпилить можно, но не все. Значит, арестанты надеялись взять отмычки у конвоира. Наверное, понятия не имели, что охране запрещено носить их с собой. Тут у них недоработка вышла. Да и набросились зря — окна-то были заперты. Майкл полагал, что у каторжников сдали нервы, когда он застукал парочку в седьмом купе. А может быть, они услыхали, как Майкл сказал Никитенко «дверь не запирай». Так-то проникнуть в служебное купе у них возможности не было — а вот если дверь открыта, то запросто.

«Боже мой, — страдал Майкл, — чего только люди со своим говном не вытворяют! Произведения искусства создают, теперь как оружие использовать научились… Осталось только сделать из дерьма философию, и можно смело утверждать, что людям мозги не зря были дадены…».

Обосравшийся вагон расформировали, раскидав арестантов по всему поезду. Вслед за ними распространился запах. Амбре чувствовалось даже в закрытом вагоне, где отдыхал конвой.

Майкл стоял у открытого окна. Гадостные ароматы нисколько его не раздражали. Он ловил себя на желании высунуть голову в окно, подставить лоб упругому ветру. Устав запрещал детские выходки, поэтому Майкл косил одним глазом в сторону унтер-офицерского купе. Убедившись, что начальство скрылось за дверью, немедленно и с наслаждением нарушил Устав.

Он вытянул шею, стараясь вывернуться и увидеть небо, не спрятанное за бронированным пыльным стеклом вагонного окна. Небо неподвижно висело над саванной, в свете звезд казавшейся не рыжей, а серебристой. Звезды были чужими.

Когда-то Силверхенд, будучи крепко пьяным, проболтался Майклу, что русские — не миф. Они первые синтезировали «третий изотоп», используя его в качестве источника энергии для Щита. Что такое Щит — Силверхенд не знал. Да и неважно это было, когда адмирал пиратской флотилии откровенничал со своим пилотом, счастливо вызволенным из «Вечного солнца».

Русские включили свой Щит, говорил Силверхенд. И провалились в параллельную Вселенную, оставив за собой несколько летных коридоров. По ним они иногда проникают в старую Вселенную, чтобы раздобыть немного «третьего изотопа», ну, и узнать последние новости. Возвращаться не собираются. Зачем? У них там целый мир. А Силверхенд ворует и продает им «третий изотоп». Он вообще им сочувствует. Чего б не сочувствовать, если он женат на русской? Нормально женат — зарегистрировал брак в имперском реестре и обвенчался с любимой в православной церкви. Все честь по чести. И две дочки у него растут. Двойняшки Анька и Машка.

Потом пират сказал такое, от чего Майкл протрезвел и запросился в ту жутко секретную команду, которая возила русским «третий изотоп». Силверхенд, приняв на грудь лишнюю рюмку, пьяненько засмеялся и признался, что женился на… матери Майкла. Он отбил ее у Железного Кутюрье. «Ты, парень, смело называй меня папашей, — добавил Силверхенд, хлопнув офонаревшего Майкла по плечу. — Уж я-то с тобой точно не поступлю, как этот мерзавец. Я тебя, знаешь, местами где-то даже люблю. Как сына, которого у меня уже не будет», — тут пират уронил буйную голову на руки и горько заплакал.

Наутро выяснилось, что пират расчувствовался, но помнит все до последнего слова. И Майкла он в секретную команду перевел. Удовольствия от пролетов на ту сторону Майкл не получал: координаты «коридоров» были зашифрованы и введены в автопилот, который работал весь путь. Строго говоря, роль экипажа сводилась к тому, чтобы следить за роботами, а по прибытии сдать груз. Майкл ходил на Землю-2 пятнадцать раз, изнывая от рутины — старт, анабиоз, пробуждение, посадка, космодром, мотель, опять старт, анабиоз, неделя гульбы на базе, старт… А потом на местном космодроме что-то взорвалось, и Майкл не смог улететь. Подумал — и остался навсегда.

Он смотрел в бездонное русское небо и улыбался. Его ни капельки не тянуло назад. Наверное, он тайно ненавидел Космос. И очень рад, что в него не надо возвращаться. Ему хорошо тут, на русской земле. На его родной земле. Ему нигде так хорошо не было. Да, Зем-ля-2 — не рай обетованный. Есть, есть проблемы. Но Майкл понимал, что в своих бедах повинен сам. А так ему поразительно комфортно. На своем он месте, вот что. И это очень важно.

Небо… Где-то там бродят Чужие. В старину люди ужасно боялись Чужих, как в древности — демонов. Ни для тех, ни для других в той Вселенной места не нашлось. А тут Чужие были. Они многократно пытались высадиться на планете, чтобы колонизировать ее, но русские сбивали их корабли. Для того им и потребовался «третий изотоп», что никакое другое оружие Чужих не брало.

Майкл счастливо хлопал глазами. Поезд летел стрелой, серебристая саванна колыхалась волнами под ветром. Звезды висели, как прибитые гвоздями. И где-то там, на этих звездах, Чужие ехали на своих поездах, вынашивая злодейские планы по захвату русской земли. А вот хрен им, а не русская земля!

Майкл отдыхал. После неудавшегося побега заключенных ему выписали увольнительную на трое суток. Смех, да и только. В нормальных частях он мог бы погулять по прилегающему городку, деревне или что там найдется. В крайнем случае, побыл бы наедине с природой. А куда сходишь в поезде? Только и преимуществ, что можно спать круглые сутки да еще в солдатском вагоне-столовой отпускникам наливают халявного пива.

В первый день решили с Никитенко врезать по пивку. Взяли нормально, по пять литров на нос, сели в уголке столовой и под умиротворяющий стук колес поговорили за жизнь. Майкл нутром ощущал, что простоватый парень из русской глубинки стал ему если не братом, то корешем уж точно. Странное многозначительное русское слово «кореш» — корешок, отросток от общего корня. У Майкла теплело на душе от мысли, что Россия в лице Никитенко дала ему еще один признак своего благоволения. Урожденный русский считает, что у них с Майклом общий корень.

— Нас в семье шестеро, — рассказывал Никитенко. — У меня еще четыре сестры и брат. Я самый старший. И самый умный — нашу церковно-приходскую школу с отличием закончил. Батяне губернатор написал, если у тебя сын такой одаренный, давай мы его дальше учиться пошлем. За обучение из казны заплатим, все дела. Ну, нам нужны специалисты. Во всей губернии еще туда-сюда, а в нашем уезде со специалистами просто беда. И тут я задумался. Я хотел стать ветеринаром, но у нас уже есть два. Один старый, Егорыч — он всю жизнь с коровами, так руку набил, что людей лечит. И еще один приехал, ссыльный. Я не спрашивал, что он там натворил в столице, но мужик — зубр! Прикинь, его Егорыч уважает, а ведь Егорыч — всю жизнь!..

Никитенко шумно схлебнул пену. Присосался к кружке. По подбородку, чисто выбритому по случаю увольнительной, текли пивные ручейки. Майкл смотрел и думал: парень напоминает Шанка. Только без дурацкой склонности умереть красиво. Никитенко был сама жизнь, простая, от земли и для земли.

— Ну, я и подумал: может, агрономом? У нас нет приличного агронома. А я ведь знаю, почвы у нас неплохие. Не Зауралье, конечно, и не Сибирь, но уж точно не Поволжье. В Поволжье на самом деле пшеницу особо не сажают, ей там не нравится. А у нас, в средней полосе, — только в путь. Два урожая в год — как с куста. Если с умом, то и три. И почти уже решил, когда мужик к нам приехал, лектор. Про железные дороги рассказывал. Меня заело. Ни спать, ни жрать сил нет. Хочу инженером быть. Тут, пока думал, в армию повестка прилетела. Я и пошел служить. А что? После армии учиться поступлю. А в армии хоть людей посмотрю, жизни поучусь у нас в уезде скучно, каждый день одно и то же, и людей всех с пеленок знаю. Надо и других посмотреть-послушать. Ну, и подумать: может, я стране в другом месте нужней буду, чем в уезде? Ну, мало ли? На агронома мне поступить легко, за меня из казны заплатят, чтоб я в уезд вернулся после учебы. А если я, к примеру, на инженера задумаю, то фигушки, никто платить не станет. Но я умный, я экзамены сдам. Зато работать буду где захочу. В общем, не стоит торопиться. Жизнь сама натолкнет.

— Выпьем, — сказал Майкл и стукнул своей кружкой о край вновь наполненной посуды Никитенко, выбив на стол несколько пышных хлопьев пены.

Картина показалась знакомой. Вспомнил — стол в длинном кормежном зале «Вечного солнца», рядом профессор, еще живой, и фельдшер-каннибал по имени Себастьян. Майкл подавился куском синтетического овоща, а Себастьян треснул его по спине. Овощ вылетел изо рта. Клочья пены были похожи на тот бледный и пористый кусок синтетики. Майкл засмеялся, чувствуя, что пьянеет.

Никитенко тоже заметно повеселел. Хлопнул Майклa по плечу, сказал, что все мальчики из столицы — те еще хлыщи и в армии их терпеть не могут. Поделом. Мальчики из Москвы на провинциалов глядят свысока, а сами даже средней силы удар не держат. Но к Майклу это не относится.

На третьем литре Никитенко захотел поговорить о Боге.

— Миха, ты веришь в Бога, если честно?

Майкл задумался.

— Не знаю. Нет, не в том смысле, что не знаю, есть Он или нет. Есть. У меня в жизни такое случалось, что без Его помощи никак не выкарабкался бы. Один раз прямое указание было — меня священник спас. Да собственно, он и раньше спасал, еще пока священником не был…

— Это как? Они ж с детства учатся!

— Не все. Иной живет раздолбай раздолбаем, потом его как торкнет! Вот и у меня приятель такой был… В смысле, есть. Я только его повидать не могу при всем желании.

— Что, — Никитенко понизил голос, подался вперед, — он юрский?

— Типа того, — согласился Майкл. — Только еще сложней.

— Ладно, — покладисто сказал Никитенко, — я не спрашиваю, сам понимаю, наверняка государственная тайна. А что с тобой такое было?

— Жизнь он мне спас. Меня подставили, я год на каторге оттрубил…

У Никитенко глаза стали как пятаки.

— Ну а чего? В жизни всякое бывает. Мне даже переписку запретили. Думал, хана настанет полная. — Майкл вздохнул. — Педераста одного собственными руками в параше утопил…

Никитенко боялся дышать.

— Он, гнида, достойных людей подставлял. Меня потом за убийство в карцер, а я, как за наградой, шел. Потому что первый по-настоящему мужской поступок в своей жизни совершил — убил мерзавца. А потом в зону священника занесло. Гляжу — а я ж его знаю! Потом я окончательно влип, меня к стенке поставили, а тут как раз он, и не один, а с моими корешами. За пять секунд до расстрельной команды успел…

Майкл говорил медленно, стараясь не запутаться в реалиях и в собственном вранье. Он уверен был, что Никитенко не выдаст его. Но вываливать на голову парня ненужные знания о том, что «за горизонтом» есть люди, тоже не стремился. Наверное, не стоило бы упоминать о «Вечном солнце», но Майкл был пьян — и хотел общения.

— Лихо, — уважительно заметил Никитенко. — Выпьем. Эх, под такое дело водки бы… — Оглянулся с сомнением. — Ты не уходи, попробую уболтать буфетчицу.

Майкл все-таки отошел — до сортира. Возвращаясь, еще от дверей заметил, что Никитенко сияет. На столике появились тарелка с солеными огурцами и чайник, весь в облупившихся эмалевых цветочках. Рядом с кружками пристроились два граненых стакана в подстаканниках.

— Достал! — сообщил напарник громким шепотом. — Ну, я к ней сегодня вечерком еще загляну… Ты не обращай внимания, что водка коричневая. Ее для конспирации чаем подкрашивают. Ну, если зайдут офицеры или унтера.

Разлил по сто граммов резко пахнущей жидкости, в которой плавали чаинки.

— Вздрогнем! — провозгласил Никитенко.

Выпили. Майкл закрыл глаза, прислушался к ощущениям. Водка была хороша, ее не только чаем — керосином не испортишь. Потянул сморщенный, подозрительного вида огурец с тарелки. Интересно, что с ним делали при жизни? Выжимали? А почему он тогда б спираль свернулся?

На вкус чудо кулинарии оказалось выше всяких похвал.

— Нюська обещала попозже мяса принести. Как господа офицеры отобедают. Там всегда что-нибудь остается. Нюська — баба понимающая.

Никитенко принялся рассказывать, какая буфетчица замечательная. Бабе лет под сорок, поперек себя шире, овдовела года три назад. А ей же хочется! Вот она и привечает солдатиков.

— А я тоже по бабе соскучился. У меня невеста есть, но ты ж понимаешь, да? Мы тут как на войне.

Майкл рассказал ему про Мэри-Энн. И сам удивился, как защемило сердце.

Первый раз он вспомнил о ее существовании почти через год после бегства. Осторожно навел справки. Женщине сказали, что Майкл погиб. Замуж она не вышла, отвергла Роберта, которого быстренько сплавили в Нижнюю. Родила до срока малюсенькую девочку. Назвала Микаэлой, в честь отца.

Майкл мог бы усовеститься, забрать и ее, и дочь. Но то, что казалось удобным для бессрочной каторги, стало неприемлемым для свободного человека. Тем более он опять случайно встретился с Людмилой. Майкл через Сандерса передал Мэри-Энн половину всех денег, какие успел заработать, и тут же забыл о существовании «вдовы».

— А дочку свою так и не видел? — посочувствовал Никитенко.

Майкл покачал головой:

— Незачем. Ну что я скажу? Что столько времени шлялся, не удосужившись сказать, что жив?! Они привыкли, небось, что я умер. Денег я оставил достаточно. А тут я появлюсь — нате вам, нарисовался. И что моя дочь подумает? Сейчас ничего, понятно, она маленькая еще. Но все равно узнает. И будет думать, что отец ее предал. Нет уж.

Он крутил в пальцах чеканный подстаканник. На донышке была выбита надпись — набор цифр. Год назад Майкл не понял бы шифра. Сейчас знал. Подстаканники вручную делали на какой-то зоне. Резали на станке послушный лист тонкой стали, штамповали рисунок, заваривали края.

И колесили по всей стране эти подстаканники, как металлические голуби из зоны, а каждый пассажир, разглядывая простодушные чеканные рисунки, вспоминал тех, кто о свободе только мечтает. Трогательная и наивная, но прочная связь между свободными и заключенными — полоска металла. Просто полоска металла.

— Да, — вздохнул Никитенко. — У меня-то жизнь скучная. Мне вот в армии весело. Но мне тоже Бог помог. Я на железную дорогу хотел — и попал. А сначала меня в артиллеристы взяли. Я ж умный. Там секретность — ого-го! И учат полгода, а не три месяца. В общем, мне еще месяц оставался, когда пришла разнарядка, чтоб артиллеристов сократить. — Подумал. — Я Богу молился, чтоб меня на железку перевели. Но сам думаю: это как же — артиллерию сокращать? Никак нам без нее нельзя, самое важное оружие.

— Интересно, где у нас пушки применяются? С юрскими особо пушками не навоюешь, они на другом материке.

Никитенко посмотрел на Майкла как на идиота.

— При чем тут юрские? Мы против Чужих! — почти крикнул он, тут же испугался — не услышал ли кто. Но вагон пустовал, и даже буфетчица Нюська ушла по своим делам.

— Что, они на самом деле существуют?

Майкл усмехнулся чуть более снисходительно, чем следовало. Никитенко покраснел от обиды, запыхтел.

— Еще как! — выпалил он. — Сам куски кораблей видел. Мне на полигоне в учебке все показывали. Они знаешь какие гады? У них есть вирусы, которые им безвредны, а нас убивают. И они с собой эти вирусы везут, на тот случай, если удастся высадиться. Сядут они, вирус выпустят, мы тут перемрем, а они потом на готовенькое прилетят и планету захватят. Артиллерия как раз нужна, чтоб их корабли с заразой на орбите расстреливать.

— На орбите? Из пушки?!

Никитенко смутился, отвел глаза:

— Ну, в общем, на орбите, да. Мих, тайна это. Вот это — точно тайна. А давай лучше я тебе про другое расскажу. Это тоже тайна, но не такая. Мы же кореша, да? Так вот, иногда артиллерия не справляется. Чуть больше года назад случилось как раз. У нас космодром был, это не секрет, но болтать не надо. Мы хотели станцию построить, чтоб не с земли, а с орбиты стрелять. Тут юрские возмутились. Нам в учебке давали их передачи слушать. Они, сволочи, говорят, что никаких Чужих нет, а станция нам нужна, чтоб с ними воевать. Ага, делать нам больше нечего! Тут к нам этот корабль и валится. Аккурат на космодром. Разнесло все — вдрызг. И ракету с разобранной станцией, и все остальное. Нет у нас сейчас ничего.

Майкл сообразил, что был свидетелем этого взрыва. Он доставил груз, сдал его, ушел отдыхать в мотель. А ночью рвануло так, что здание гостиницы чуть не развалилось. Все стены в трещинах были.

— Не, Миха, я понимаю: и среди юрских много хороших людей. Сами-то люди — они что? Они такие же, как мы. Не какие-то там Чужие. Но правят ими подонки. Когда у нас космодром рвануло, эти сволочи народные гуляния устроили! Нет, ну кем надо быть, чтоб чужому горю радоваться?! И ладно бы чужому, так почти своему. Ну что, Чужие прилетят — они юрских помилуют? Если бы так, я б еще понял. Так ведь они всех, до последнего ребятенка уничтожат! Ну, может, кого для зоопарка оставят. Вот как раз этих подонков и оставят. А они и рады за миску жратвы Родину продать! Эх, жаль, что наши их в войне недожали… Чуть-чуть оставалось. Пожалели их. А они — сволочи, нас не жалеют. Я иногда думаю: объявит государь войну юрским — первым в добровольцы запишусь. Потому что юрские нас предали. — Помолчал. — Мих, ты ведь меня понимаешь?

— Понимаю, — Майклу было кисло.

— Тогда… Давай выпьем за нашу победу?

Выпили за победу. Никитенко удалился в сортир, оставив Майкла наедине с раздумьями.

Юрские… Казалось бы, все — выходцы из одной страны. У всех одна беда. Просрав Землю и оказавшись в параллельном мире, русские ухитрились расколоться на два народа. Тот, что побольше, выгнал меньшинство на безымянный архипелаг к югу от основного материка, Старого. Потом меньшевики уплыли еще дальше и обнаружили второй материк. Официально назвали его Чкаловским. Неофициально — Юга. Майкл не знал, как обитатели Чкаловского именуют тех, кто остался на Старом. Чкаловцев звали южнорусскими, в просторечии — юрскими.

Между собой два русских народа не дружили, потому что на Старом монархия, на Югах тоже, и они выясняли, у кого прав на звание исконно русской империи больше. Как результат — «железный занавес» и шпиономания. В прошлом веке война случилась, но быстро утихла за неимением техники, способной массово поражать врага на соседнем континенте. А переплывки закончились истощением генетического фонда и примирением сквозь зубы. Теперь опять, если Майкл правильно понял намеки Никитенко, воевать собрались. Определенно русским нельзя позволять скапливаться в одном месте. Как только их концентрация превышает четыре человека на квадратный километр, они принимаются роиться, парализуя всю жизнедеятельность в пределах досягаемости.

И даже угроза в лице Чужих их не объединяет. Или не такая уж она угроза, чтоб объединить поссорившихся братьев?

…Водку допили, мясо съели. Никитенко отправился ублажать толстую буфетчицу, а Майкл завалился спать.

Снились ему наглые зеленые человечки и Людмила.

К Волге подошли ночью.

Процедура планового досмотра требовала максимального напряжения от конвоя, и Майкл радовался, что этот груз пал не на его плечи, — у него еще не закончилась увольнительная.

Он безумно хотел увидеть Волгу. Казалось, визуальное знакомство с аортой России позволит ему понять, постичь душу народа, пропитаться ею и больше не бояться, что ближний заподозрит в нем чужака. Майкл испытывал нечто вроде благодарности к арестантам, пытавшимся бежать. Если б не они, Майкл обязан был бы проспать знаменательную ночь — а утром заступить в караул.

Саратов считался портовым городом, но от него до собственно порта и реки было около пяти километров. И еще пятнадцать до моста, самого грандиозного сооружения во всей России. Еще бы, семнадцать кэмэ стальных конструкций, кружевной вязью соединяющих берега.

Майкл стоял у окна и пытался высунуть голову как можно дальше. Поезд прорезал прибрежные джунгли. Сквозь тяжелое благоухание цветов пробивался порой запах воды. Запах огромного количества воды. Он не был похож на знакомый Майклу аромат моря — соль, гниющие водоросли в полосе прибоя, пропитанный йодом воздух. От Волги тянуло зеленью, тоже с легкой гнильцой, и немного — свежей рыбой.

К неудовольствию Майкла, деревья закрывали весь обзор. Никитенко обмолвился, что перед мостом джунгли вырублены и с этой площадки открывается фантастический вид: безграничная водная гладь и уходящая к горизонту тонкая металлическая нить. Ночью зрелище становится феерическим: мост залит ярким электрическим светом, блики ложатся на черную воду, а зарево затмевает звезды. Майкл разглядывал небо в поисках долгожданного сияния, но пока ничего не замечал. Только черная глубина, серые полосы легких облаков, и две луны — одна цепляется за вершины деревьев на востоке, другая стоит в зените. Луны здесь были совсем не такие, как на Земле, — меньше раза в четыре. Зато две, а не одна. На самом деле три. но третья совсем крохотная.

Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу, думая, не отойти ли в столовую за кружкой пива. И в тот момент, когда почти отвернулся, впереди блеснула полоса золотого света.

Майкл замер. Больше всего это напоминало рассвет, когда сверкающая изломанная линия распарывает черноту, разделяя ее на небо и землю. Только рассветный блеск алый, а это мягкое свечение было бледно-желтым.

Черные кроны деревьев по контрасту показались еще черней. Звезды в небе немного поблекли, но лишь те, что находились над мостом. А стоявшие в зените стали холодней, превратились в кристаллы чистого льда. Маленькие, ужасно колючие кристаллы.

— Красиво, — зевнул рядом Никитенко.

Майклов напарник Волгу пересекал трижды. Два раза днем и один раз — ночью. Этот переезд он собирался проспать, но что-то заставило его присоединиться к захмелевшему от сентиментального восторга Майклу.

Сияние росло, но не поднималось ввысь, как рассветное зарево. Этот свет оставался мягким, ручным.

Он не прогонял ночь, только отвоевал у нее маленький кусочек и, согласно мирному договору, не расширял свои границы.

— Смотри! — выкрикнул Никитенко и от полноты чувств дернул Майкла за рукав.

Ткань затрещала, но Майкл не обратил внимания. У него захватило дух. Поезд вырвался из живого коридора джунглей, будто перепрыгнув из одного мира в другой. Майкл повидал множество строений, по сравнению с которыми мост через Волгу был разве что игрушкой, собранной наспех из запчастей детского конструктора. Но все те чудеса цивилизации никогда не били по нервам. Да, красиво, да, впечатляет. Но они находились посреди младших братьев своих, если можно так выразиться, возвышаясь над такими же строениями масштабом помельче. Майкл не знал, будет ли поражать воображение двухкилометровая теленить в Вашингтоне, если вынести ее из комплекса небоскребов. Или как будет смотреться купол жизнеобеспечения с Сигмы-Таурус, если разместить его средь цветущих полей.

Мост был один. Он протягивался над рекой и уходил за горизонт. Хрупкие фермы таяли, словно снег под солнцем, растворялись в ореоле электрического света. И вся конструкция плыла в абсолютной темноте, будто в невесомости.

Но река! Майкл видел моря, которые шириной уступали Волге. Бесконечная ее поверхность, поблескивавшая маслянисто, как нефть, ломала световые блики и многократно отражала луны, рождая дорожки и странные узоры. Красиво…

— А днем тот берег видно? — спросил он у Никитенко вполголоса.

— Нет. Это еще что! Мой дядька в дельте был. Там Волга в пять раз шире.

Майкл присвистнул.

— Интересно, — вздохнул Никитенко, — а та Волга, которая на старой Земле, она была шире или такая же?

— Та Волга, извини, переплюйка, — ответил Майкл и прикусил язык.

Никитенко изумленно посмотрел на него. Майкл понимал, что молчание — золото, но сдерживаться было уже поздно.

— На той Земле нет настолько широких рек. Там морские проливы по пятьдесят километров, и это неплохо. И за пять суток можно проехать не четверть России, как тут, а половину или даже больше. Бывал я там.

— Врешь, — спокойно сказал Никитенко. — Не мог ты там бывать. Ту Землю уничтожили Чужие.

— Нет там никаких Чужих, — поморщился Майкл. — Там произошла техногенная катастрофа.

Никитенко тяжело задышал.

— Ты просто сука, вот что я тебе скажу. Юрская сука, — прошипел он и кинулся душить Майкла.

Майкл отбивался. Никитенко свирепел. Пришлось накатить ему в лоб. Никитенко упал, но сознания не потерял. Майкл подождал, пока напарник сядет, отчеканил:

— Я там с секретной миссией был. У меня мать контрразведчица, а отец — разведчик, по пиратской легенде живет. Я с детства во всей этой каше варюсь. Я даже учился там, под видом сынка одного богатея. А потом прокололся на явке, полтора года отсидел на тамошней каторге, пока меня свои не вызволили. Ясно тебе, чурка с глазами?!

— Нам говорят, что Землю уничтожили Чужие, — упрямо повторил Никитенко. Губы у него задрожали, нос распух и покраснел, а на ресницах повисли слезы. — Сволочи вы все, как же я вас ненавижу… Врете, врете, врете…