К Тому Бродбенту пришла смерть. Но не в черном балахоне и без косы. Она явилась в облике ужасного дикаря: его лицо было раскрашено в красный и желтый цвета, щетинилось торчавшими в черных волосах зелеными перьями, сверкало остро подпиленными зубами во рту; он смотрел на Тома зелеными глазами и дотрагивался пальцами. Но смерть не наступила, наоборот, дикарь влил Тому в рот горячую жидкость. Том поперхнулся, но проглотил. Потом еще и еще. И уснул.
      Он проснулся с ощущением сухости в горле и дергающей боли в голове. Он лежал в сухом гамаке в хижине под кровлей из листьев. На нем были чистая майка и шорты. Снаружи светило солнце, джунгли наполнились звуками. Довольно долго он не мог сообразить, где он и что здесь делает. Потом мало-помалу память стала возвращаться: исчезновение отца, странное завещание, их путешествие вверх по реке, шутки и прибаутки дона Альфонсо, лесная прогалина с видом на Серро-Асуль и умирание под гниющим стволом.
      Все это, казалось, случилось давным-давно — Том чувствовал себя обновленным, родившимся заново и слабым, как дитя.
      Он осторожно приподнял голову — не больше чем позволяла стучащая молотом в виски головная боль. Натянутый рядом гамак был пуст. У него упало сердце. Кто умер: Сэлли, Вернон?
      — Эй, — слабо проговорил он и сел. — Есть здесь кто-нибудь?
      Полог приподнялся, и в хижину, словно внезапное золотое извержение, вошла Сэлли.
      — Том, я так рада, что тебе лучше.
      — О, Сэлли, я увидел пустой гамак и решил… Она подошла и взяла его за руку.
      — Мы все живы.
      — Филипп?
      — Еще болен, но ему гораздо лучше. Вернону полегчает завтра.
      — Что произошло? Где мы находимся?
      — На земле. Поблагодари за это Бораби, когда он вернется. Он ушел на охоту.
      — Бораби?
      — Горного индейца. Он нашел нас и спас. Вернул к жизни.
      — Почему?
      — Не знаю.
      — Я долго находился без сознания?
      — Неделю, как и все остальные. Мы заразились лихорадкой, которую Бораби называет «биси». Он — целитель, только не такой, как я, а настоящий. Он даже говорит по-английски, только очень смешно. Бораби спас нас от смерти.
      Том попытался сесть.
      — Тебе еще рано. — Сэлли принудила его лечь. — Выпей вот это. — Она подала ему чашку с горячим настоем. Том проглотил жидкость и почувствовал голод.
      — По запаху я могу судить, что готовится деликатес?
      — Черепаховый суп а-ля Бораби. Принесу тебе немного. — Сэлли дотронулась ладонью до его щеки, и Том сразу все вспомнил.
      Сэлли наклонилась и поцеловала его.
      — Нам предстоит еще долгий путь, пока все это кончится. Будем делать шажок за шажком.
      Он кивнул. Сэлли принесла ему черепахового супа. Том выпил и крепко уснул. А когда проснулся, головная боль прошла. Он сумел выбраться из гамака и, шатаясь, выйти из хижины. Они находились все на той же прогалине с упавшим гниющим деревом. Только теперь здесь была не сырая чащоба, а светлый, просторный лагерь. Кто-то вырубил папоротники и устлал ими землю так, что получился приятный пружинящий ковер. Две аккуратные хижины были покрыты пальмовыми листьями, вокруг кострища положены бревна, чтобы удобнее было сидеть. Солнечные лучи струились сквозь прореху в кронах деревьев, на фоне голубого неба багровела вершина Серро-Асуль. Сэлли сидела у костра, но, увидев Тома, вскочила на ноги и помогла опуститься на бревно.
      — Сколько времени?
      — Десять часов утра, — ответила девушка.
      — Как Филипп?
      — Отдыхает в гамаке. Он все еще слаб, но идет на поправку. Вернон досыпает последнюю стадию болезни. Выпей еще черепахового супа. Бораби сказал, чтобы мы ели как можно больше.
      — А где этот таинственный Бораби?
      — На охоте.
      Том поел. На огне кипела кастрюля, в которой вместе с кусками мяса варились странные овощи и коренья. Покончив с супом, Том пошел во вторую хижину навестить Филиппа. Оттянул вверх дверь из пальмовых листьев, нагнулся и оказался внутри.
      Филипп лежал в гамаке и курил. Он все еще выглядел поразительно исхудавшим, но раны начали подсыхать и затягиваться коркой, а глаза больше не казались такими пустыми.
      — Рад тебя видеть на ногах, Том.
      — Как себя чувствуешь?
      — Небольшая трясучка в коленках, а в остальном — бодряком. Ступня подживает, так что через несколько дней смогу ходить.
      — Ты видел этого Бораби?
      — О да! Странный парнишка. Весь размалеван, диски в ушах, татуировки, всякие финтифлюшки. Сэлли готова его канонизировать, только я сомневаюсь, что он вообще католик.
      — Филипп, ты выглядишь как новенький.
      — И ты тоже, Том.
      Наступило неловкое молчание, которое прервал крик снаружи:
      — Привет, братья!
      — А вот и Бораби вернулся, — объяснил Филипп.
      Том высунулся из хижины и увидел, что к ним через поляну направляется удивительнейший коротышка-индеец. Верхняя часть его туловища была раскрашена красным, вокруг глаз черные круги, на груди по диагонали нарисованы свирепые желтые полосы. Из-под лент на руках торчали перья. Он был нагим, за исключением набедренной повязки. В оттянутых мочках ушей висели тяжелые гирьки, которые мотались при каждом шаге. По животу расходился замысловатый узор шрамов. Зубы к кончикам были сточены. Черные волосы пострижены ровно. Карие глаза такого необыкновенного оттенка, что казались зелеными. Его лицо было на удивление привлекательным. Гладкая кожа отливала, как у изваяния.
      Он подошел к костру — низенький, но полный достоинства. В одной руке трубка для выдувания стрел длиной семь футов, в другой — мертвое животное неизвестного вида.
      — Брат, я принес мясо, — сказал по-английски Бораби и улыбнулся. Опустил добычу на землю, подошел к Тому, обнял и расцеловал с каждой стороны в шею. Видимо, это было здешнее традиционное индейское приветствие. Затем отступил на шаг и приложил ладонь к груди. — Меня зовут Бораби.
      — Я Том.
      — А я — Джейн, — заявила Сэлли.
      — Джейн? А разве не Сэлли?
      — Шучу, — рассмеялась девушка.
      — Я, он, она. Мы все братья, — заключил индеец и снова заключил в объятия и расцеловал Тома.
      — Спасибо, что спас нам жизнь, — поблагодарил Том. Слова прозвучали блекло, но Бораби как будто остался доволен.
      — Благодарю, благодарю. Ты кушать суп?
      — Да. Восхитительный.
      — Бораби хорошо готовить. Кушать больше.
      — Где ты научился говорить по-английски?
      — Мама научила.
      — Ты хорошо говоришь.
      — Я говорить плохо. Учиться у тебя и говорить хорошее.
      — Лучше, — поправила его Сэлли.
      — Спасибо. Когда-нибудь, брат, я ехать с тобой в Америку. — Тома поразило, что даже здесь, вдали от всякой цивилизации, люди стремятся попасть в Америку.
      Бораби посмотрел на Волосатика, который занял свое обычное место в кармане Тома.
      — Эта обезьяна плакать и плакать, когда ты болеть. Как ее зовут?
      — Волосатик.
      — Почему ты ее не кушать, когда голодать?
      — Я ее полюбил, — объяснил Том. — Да к тому же какое в ней мясо?
      — Почему вы назвали ее Волосатиком? Что значит Волосатик?
      — Ничего особенного. Просто кличка для животного, у которого много волос.
      — Хорошо. Волосатик. Я знать новое слово. Мне нравится учиться английский.
      — Надо говорить: учить английский, — снова поправила Сэлли.
      — Спасибочки. Говори, когда я ошибаться.
      Индеец протянул обезьянке палец. Та зажала его в крохотной ладошке, посмотрела на Бораби, заверещала и скрылась в кармане Тома. Индеец рассмеялся:
      — Волосатик бояться, что я его кушать. Он знает, что мы, тара, любим обезьян. А теперь я варить еду. — Бораби вернулся к тому месту, где оставил добычу, отошел от лагеря, прихватив с собой тушу и кастрюлю, присел на корточки и начал свежевать и разрубать на части животное. Причем в кастрюлю складывал все, включая внутренности и кости.
      Том присоединился к Сэлли у костра.
      — Не могу взять в толк: что с нами приключилось? Откуда взялся этот Бораби?
      — Я знаю не больше тебя. Бораби нашел нас, когда мы умирали под этим стволом, расчистил поляну, соорудил хижины, перенес нас внутрь, кормил и врачевал. Собрал огромное количество трав и даже наловил каких-то странных насекомых. Все это висит в его хижине на перекладинах. Он нас этим лечил. Я первая почувствовала себя лучше. Это произошло два дня назад. Я стала помогать ему готовить и ухаживать за вами. Бораби сказал, что лихорадка вроде бы скоротечная. Слава Богу, не малярия. Он утверждает, что она проходит без осложнений и не дает рецидивов. Если в первые день или два не наступает смерть, человек поправляется. Похоже, именно «биси» убила дона Альфонсо. Бораби объяснил, что у стариков сопротивляемость хуже.
      При упоминании об их товарище по путешествию Том ощутил укол щемящей грусти.
      — Понимаю, — кивнула Сэлли. — Я по нему тоже скучаю.
      — Никогда не забуду старика и его удивительную мудрость. Трудно поверить, что его не стало.
      Они смотрели, как Бораби рубит и отрезает кусочки мяса, складывает в кастрюлю и при этом напевает что-то наподобие песенки — мотив то взлетал, то падал в унисон с ветром.
      — Он упоминал о Хаузере и о том, что происходит на Серро-Асуль? — спросил Том.
      — Нет, ничего не говорил. — Сэлли посмотрела на него и замялась. — Совсем недавно я не сомневалась, что нам не выкарабкаться.
      — Еще бы.
      — Ты помнишь, что я тогда говорила?
      — Помню.
      Сэлли густо покраснела.
      — Хочешь взять свои слова обратно? — покосился на нее Том. Она помотала головой, и ее волосы взвились в золотом вихре.
      — Никогда.
      — Вот и хорошо. — Он взял ее за руку. Переживания последних дней каким-то образом благоприятно повлияли на ее красоту. Том не мог объяснить почему, но Сэлли стала задушевнее. Исчезла ее защитная ершистость. Впрочем, близость к смерти изменила каждого из них.
      Подошел Бораби с завернутыми в лист обрезками мяса.
      — Эй, Волосатик! — позвал он и причмокнул губами, совсем как это делают обезьяны.
      Волосатик высунул голову у Тома из кармана. Индеец протянул угощение, обезьянка состроила опасливую гримасу, пискнула, но мясо взяла. Запихнула в рот и тут же потянулась за вторым и за третьим кусками. Она набивала рот обеими руками и при этом довольно мычала.
      — Волосатик и я теперь друзья, — улыбнулся Бораби.
      Ночью у Вернона наступил кризис. И наутро он проснулся хотя и слабый, но с ясной головой. Бораби хлопотал возле него, заставлял пить травяные настои и еще какое-то целебное варево. Выздоравливающие остались отдыхать в лагере, а индеец отправился добывать еду. Он возвратился после обеда с мешком из пальмовых листьев, в котором оказались фрукты, коренья, орехи и свежая рыба. Остаток дня он провел у костра: жарил и вялил мясо, солил рыбу и все это заворачивал в сухие листья и перевязывал травой.
      — Мы куда-нибудь собираемся? — спросил его Том. — Да.
      — Куда?
      — Поговорим потом, — отмахнулся индеец.
      Из хижины, хромая, вышел Филипп. Его нога все еще была перебинтована, во рту он держал трубку. Он доковылял до костра и сел у огня. И, наливая в кружку заваренный Бораби чай, заметил:
      — Нашего индейца стоило бы поместить на обложку «Нэшнл джиографик».
      К ним присоединился Вернон и неуверенно устроился на бревне.
      — Вернон, кушать! — тут же засуетился Бораби и сунул ему в дрожащие руки кружку с супом. Вернон принял еду и пробормотал благодарность.
      — Добро пожаловать в страну живых, — рассмеялся Филипп.
      Брат не ответил. Он был еще очень слаб и бледен. Смахнул пот со лба и проглотил очередную ложку супа.
      — Итак, вот мы и собрались, — буркнул Филипп. — Трое его сыновей.
      Том заметил, что в голосе брата появилось раздражение. В костре рассыпалось искрами полено.
      — И во что же такое мы втравились по его милости? По милости нашего старика. Предлагаю за него тост! — Филипп осушил кружку с чаем.
      Том присмотрелся к нему — Филипп поправлялся на удивление быстро. Еще недавно мертвые глаза ожили, но ожили злостью.
      Он огляделся.
      — И что теперь, братья мои?
      Вернон пожал плечами. Его лицо посерело и осунулось, вокруг глаз обозначались темные круги. Он влил в рот новую ложку супа.
      — Уберемся восвояси, поджав хвосты, и позволим Хаузеру присвоить Липпи, Моне, Брака и все остальное? Или пойдем на Серро-Асуль, где, не исключено, кончим тем, что наши кишки развесят по кустам? — Филипп помолчал и снова раскурил трубку. — Такой выбор стоит перед нами.
      Никто не ответил, и он окинул взглядом каждого по очереди.
      — Я задаю серьезный вопрос, — продолжал Филипп. — Собираетесь ли вы закрыть глаза на то, как распоясался этот жирный Кортес, который вот-вот завладеет нашим имуществом?
      Первым поднял глаза Вернон. Болезнь оставила на его лице отпечаток, голос звучал слабо:
      — Ответь на свой вопрос сам. Это ведь ты привел сюда Хаузера.
      Филипп холодно посмотрел на брата:
      — Я полагал, что эпоха взаимных упреков прошла.
      — А на мой взгляд, только начинается.
      — Перестаньте, — оборвал их Том, — здесь не время и не место ссориться.
      Вернон повернулся к Тому:
      — Филипп притащил сюда этого психопата и должен за это ответить.
      — Я действовал с добрыми намерениями. Понятия не имел, что этот Хаузер окажется таким монстром. И я уже ответил за свой поступок. Взгляни на меня!
      Вернон покачал головой.
      — Раз никто не желает брать вину на себя, значит, истинный виновник — наш отец, — продолжал Филипп. — Неужели никто из присутствующих хотя бы чуточку не злится на него? Это благодаря ему мы чуть не погибли.
      — Он хотел испытать нас, — возразил Том.
      — Ты его защищаешь?
      — Стараюсь понять.
      — Я его прекрасно понимаю. Эта идиотская экспедиция на поиски гробницы — очередное испытание из числа многих. Вспомните спортивных тренеров, инструкторов по лыжам, уроки истории искусства и верховой езды, музыки и шахмат, увещевания, назидания и угрозы. Вспомните дни, когда мы приносили из школы отметки. Он всегда считал нас неисправимыми кретинами. Взять хотя бы меня: тридцать семь лет — и все еще преподаватель в колледже. Ты, Том, лечишь лошадей в Юте. Ты, Вернон, потратил лучшие годы жизни, распевая песенки со всякими браминами.
      Бораби поднялся на ноги. Он проделал это с такой осмотрительной неторопливостью, что все замолчали.
      — Нехороший разговор.
      — Тебя, Бораби, это не касается! — отрезал Филипп.
      — Прекратить нехороший разговор.
      Филипп не обратил на него внимания и продолжал, обращаясь к Тому:
      — Отец мог завещать нам свои деньги, как все нормальные люди. Или выбросить их. Отлично, я бы пережил. В конце концов, это его деньги. Но он придумал, как помучить нас ими.
      Бораби ожег его взглядом.
      — Заткнись, брат! Или я хлестать тебя по заднице.
      — Мне все равно, что ты спас нам жизнь, — оборвал его Филипп. — Не лезь в наше семейное дело! — На его лбу запульсировала жилка. Том ни разу не видел брата в таком состоянии.
      — Слушать меня, мой маленький брат! — Бораби распрямился во весь свой небольшой рост и сжал кулаки.
      Последовала недолгая пауза, и вдруг Филипп расхохотался. Он содрогался, тряс головой, и его тело обмякло.
      — Господи! Этот парень не шутит.
      — Мы все взвинченны, — начал успокаивать его Том. — Бораби прав: здесь не место спорить.
      — Вечером мы говорить об очень важном, — заявил индеец.
      — О чем? — спросил Филипп.
      Бораби повернулся к кастрюле с супом, и его раскрашенное лицо сделалось непроницаемым.
      — Увидите.

      Льюис Скиба откинулся в кожаном кресле в своем обитом деревянными панелями кабинете и развернул газету на колонке редактора. Попытался читать, но отвлекали доносившиеся из другого конца дома всхлипы и вопли кларнета, на котором учился играть его сын. Со времени последнего звонка Хаузера прошло почти две недели. Он явно с ним играл и держал в неведении. Или что-то случилось? Он… что-то уже сделал?
      Глаза Скибы бегали по строкам передовицы, но как он ни пытался справиться с приступом самобичевания, слова проходили мимо сознания, и он не понимал их смысла. Центральный Гондурас считался опасным местом. Не исключено, что Хаузер где-то оступился, совершил ошибку, чего-то недодумал, подцепил лихорадку… Мало ли что могло с ним приключиться. Факт оставался фактом — человек исчез. Две недели — немалый срок. Может быть, братья Бродбенты оказались Хаузеру не по зубам: он попытался разделаться с ними, а в итоге они убили его?
      Скиба вопреки всякому здравому смыслу надеялся, что именно так и случилось. В его голове не укладывался факт, что он в самом деле приказал Хаузеру уничтожить этих людей. О чем он только думал? У Скибы вырвался невольный стон. Хоть бы этот Хаузер погиб! Слишком поздно Льюис осознал, что предпочел бы потерять все, чем стать виновником убийства. Он сам преступник. Это у него сорвалось с языка: «Убейте их!» Господи, почему Хаузер так настаивал, чтобы он произнес эти слова? Как могло произойти, что он — звезда школьной футбольной команды, выпускник Стэнфордского университета и Уартона, стипендиат программы Фулбрайта и управляющий компанией из разряда «Форчун-500» — позволил загнать себя в ловушку, поддался помешанному на убийствах дешевому психопату? Скиба всегда считал, что он — человек твердых моральных устоев и высокой нравственности, интеллектуал, то есть хорошийчеловек. Он был заботливым отцом. Не обманывал жену. Постоянно ходил в церковь. Заседал в правлении и отдавал на благотворительность изрядную долю своих доходов. И вдруг какой-то доморощенный шпик срывает с него маску и демонстрирует истинное лицо. Он этого никогда не простит — ни себе, ни Хаузеру.
      Скиба снова вспомнил лето из детства на озере — дощатый сарайчик, убегающий в воду причал, запах костра и сосен. Вот если бы можно было повернуть время вспять, оказаться там и начать жить сначала. Пережить все заново.
      Он мучительно застонал, выбросил эту мысль из головы и глотнул виски из стоявшего у локтя стакана. Все это в прошлом и больше не вернется. Часы назад не повернуть. Что сделано, то сделано. Он получит фармакопею, манускрипт, быть может, даст новый толчок процветанию компании Лэмпа и никто ни о чем не узнает. А он как-нибудь переживет. Должен пережить. Но запомнит навсегда, что способен на убийство.
      Скиба сердито тряхнул газетой и снова начал изучать колонку редактора.
      В этот момент ожил телефон. Звонил рабочий аппарат с защищенной линией. Скиба сложил газету, поднялся, подошел и снял трубку.
      Голос звучал словно издалека, но чисто, как колокольчик. Это был его собственныйголос: «Сделай это! Убей их, черт тебя подери! Убей братьев!»
      Скиба будто получил удар в солнечное сплетение. Он задохнулся, ему не хватало воздуха. Послышалось шипение, и его голос, словно призрак из прошлого, повторил: «Сделай это! Убей их, черт тебя подери! Убей братьев!»
      — Узнаете? — теперь в трубке телефона с шифратором говорил Хаузер.
      Скиба, пытаясь заставить легкие работать, сделал судорожный вдох.
      — Привет.
      — Никогда больше не звоните мне домой! — возмутился Льюис.
      — Вы меня об этом не просили.
      — Как вы узнали номер?
      — Вы что, забыли, я же частный сыщик.
      Скиба поперхнулся. Нет смысла отвечать. Теперь он понял, почему Хаузер был так настойчив. Его заманили в ловушку.
      — Мы в Белом городе. Управляющий ждал.
      — И нам известно, что Бродбент отправился именно сюда. Заставил кучку здешних индейцев похоронить себя в той самой гробнице, которую ограбил сорок лет назад. В той самой, где, возможно, нашел кодекс. Чувствуете, какова ирония судьбы?
      Послышался хлопок, который благодаря скрэмблеру перешел в продолжительный скрежет в трубке. Чтобы записать его голос, Хаузер, должно быть, отключал шифратор. И теперь ему ничто не мешало получить свои пятьдесят миллионов. Наоборот, у Скибы было такое ощущение, что ему предстоит заплатить больше, гораздо больше — и расплачиваться до конца жизни. Хаузер держал его за горло. Каким же он оказался идиотом — позволил перехитрить себя, как ребенок. Невероятно!
      — Слышали? Этот прекрасный звук — взрыв динамита. Мои люди трудятся над пирамидой. Беда в том, что Белый город — огромное заросшее пространство, и Макс мог похоронить себя где угодно. Тем не менее спешу сообщить об изменениях в планах: после того как мы отыщем могилу и добудем кодекс, наш путь пойдет на запад через горы и Эль-Сальвадор к Тихому океану. Сначала пешком, затем вниз по реке. Это займет немного больше времени. Так что кодекс получите через месяц.
      — Но вы говорили…
      — Помню. Первоначально я планировал доставить кодекс вертолетом из Сан-Педро-Сула. Но в таком случае мне пришлось бы объяснять, как погибла пара-тройка гондурасских солдат. К тому же разве предугадаешь, когда какому-нибудь местному хвастливому генералишке стукнет в голову наложить лапу на чужое добро и объявить его национальным достоянием? Единственный вертолет принадлежит военным, и чтобы его заполучить, пришлось бы непременно пересечься с армией. Поэтому мы тихо и мирно повернем в неожиданную сторону — на запад. Поверьте, это лучший путь.
      Скиба снова поперхнулся. Погибшие солдаты? От разговора с Хаузером его начинало мутить. Подмывало спросить, уж не дело ли это рук самого Хаузера, но слова не шли с языка.
      — Кстати, если вас интересует, я не выполнил ваш приказ: трое братьев Бродбентов до сих пор живы. Живучие типы. Но я не забыл обещания и обязательно все сделаю.
      Не выполнил приказ! Скиба вновь почувствовал в горле ком. Проглотил его и чуть не задохнулся. Они живы!
      — Я передумал, — прохрипел он.
      — Вы о чем?
      — Не делайте этого.
      — Чего именно?
      — Не убивайте их.
      — Поздновато передумали, — усмехнулся Хаузер.
      — Ради Бога, не надо. Приказываю вам не трогать их! Разберемся как-нибудь иначе.
      Но связь уже оборвалась. Послышался шорох. Скиба повернул мокрое от пота лицо. На пороге стоял его сын. Он был в свободной пижаме, светлые волосы торчали во все стороны, в руке он держал кларнет.
      — Кого не убивать, папа?

      В тот вечер Бораби порадовал их обедом из трех блюд: на первое рыбный суп, на второе мясо, приправленное крохотными вареными яйцами с птичьими зародышами внутри, и на десерт — фруктовый салат. Он заставлял их есть, пока всем чуть не стало плохо. Когда последнее блюдо исчезло в желудках, из карманов появились трубки, и табачный дым повел борьбу с налетевшими в сумерках насекомыми. Небо было чистым, из-за темного силуэта Серро-Асуль вставала горбатая луна. Трое братьев и Сэлли сидели полукругом у костра и ждали, когда заговорит Бораби. Несколько минут индеец молча курил, затем отложил трубку и, задержав подолгу на каждом взгляд, обвел глазами всю компанию. Затянули песню ночные лягушки, и их голоса влились в хор других голосов — таинственных криков, уханья, писков и хлопанья крыльями.
      — Что ж, братья, — произнес Бораби и помолчал. — Начну свою историю с самого начала — за год до того, как родился сам. В тот год белый человек в одиночку поднялся по реке и перешел через горы. В деревню тара он попал полумертвым. До него там ни разу не видели белого. Его внесли в хижину, накормили, вернули к жизни. Белый человек жил с тара, учился говорить на нашем языке. Его спросили, зачем он пришел. Он сказал: чтобы найти Белый город, который мы называем Сукиа-Тара. Это город наших предков. Теперь мы приходим в него только для того, чтобы хоронить мертвецов. Его отвели в Сукиа-Тара. Тогда никто не знал, что он намеревался обокрасть город… Вскоре белый человек взял себе женщину из тара.
      — Еще бы, — хмыкнул Филипп. — Разве отец упустит возможность поамурничать?
      Индеец осадил его взглядом.
      — Брат, кто из нас рассказывать историю: ты или я?
      — Хорошо, хорошо, продолжай, — махнул рукой Филипп.
      — Я уже сказать, что белый человек взял женщину из тара. Эта женщина — моя мать.
      — Он женился на твоей матери? — вытаращил глаза Том.
      — А как же иначе? Поэтому мы с вами братья.
      Когда слова Бораби дошли до сознания Тома, он потерял дар речи. Том во все глаза смотрел на индейца, будто увидел его впервые. Взгляд скользил по раскрашенному лицу, татуировкам, подпиленным кончикам зубов, гирькам вушах, но вместе с тем подмечал зеленые глаза, высокий лоб, упрямую складку у рта, четкую линию скул.
      — Господи, — пробормотал он.
      — Что? — переспросил Вернон. — Том, что такое?
      Том повернулся к Филиппу. Тот был поражен не меньше его. И, не спуская с Бораби глаз, медленно поднимался на ноги. Индеец снова заговорил:
      — После того как папа жениться на маме, она родила меня и назвала как отца.
      — Бораби, — пробормотал Филипп. И добавил: — Бродбент. Все надолго замолчали.
      — Вы что, не понимаете? Бораби и Бродбент — одинаковые имена.
      — Ты утверждаешь, что ты наш брат? — Смысл сказанного стал наконец доходить и до Вернона.
      Ему никто не ответил.
      Филипп подошел к индейцу, наклонился и, приблизившись вплотную, принялся разглядывать, словно перед ним был забавный уродец. Бораби вынул трубку изо рта и нервно спросил:
      — Что, брат, увидел привидение?
      — В каком-то смысле да. — Индеец сидел не шевелясь.
      — Господи, — прошептал Филипп. — Ты наш брат. Причем старший. Оказывается, я не первенец, но никогда об этом не знал.
      — Я и говорю: мы все братья. Что вы подумали, когда я сказать «мы братья»? Думали, я шутить?
      — Мы решили, что ты говорил не буквально, — пробормотал Том.
      — В таком случае зачем я спасать ваши жизни?
      — Мы не понимали. Нам показалось, что ты святой.
      — Я святой? — рассмеялся индеец. — Какой ты забавный, брат! Мы все братья. У нас один отец. Я Бораби. Вы Бораби! — Он стукнул себя в грудь.
      — Наша фамилия Бродбент, — поправил его Филипп.
      — Бродбейн… я плохо говорить. Но вы меня понимать. Я так долго был Бораби. Пусть и останусь Бораби.
      Внезапно к небесам взлетел смех Сэлли. Девушка вскочила на ноги и обошла костер.
      — Мало нам было троих Бродбентов. Появился четвертый. Заполонили весь мир.
      До Вернона в последнюю очередь дошло, кем приходится им индеец, но к первому вернулось присутствие духа. Он поднялся и подошел к Бораби.
      — Рад приветствовать тебя в качестве брата! — Он заключил индейца в объятия, а тот, немного удивленный, ответил по обычаю тара.
      Когда Вернон отступил в сторону, к Бораби подошел Том и протянул руку.
      — Что-то не так с рукой? — недоуменно спросил индеец. «Он — мой брат, но не знает даже, что такое рукопожатие», — подумал Том. С улыбкой обнял индейца и, как и Вернон, удостоился ритуального приветствия. Том отошел, снова присмотрелся к Бораби и на этот раз увидел в его лице свое отражение. Свое, отца и братьев.
      Наконец очередь дошла и до Филиппа. Он тоже протянул индейцу руку.
      — Я не любитель целоваться и обниматься. Мы, гринго, здороваемся друг с другом вот так. Я тебя научу. Протяни руку. — Он от души стиснул индейцу ладонь. А когда отпустил, Бораби уставился на руку, словно ожидал увидеть, что ему переломали все пальцы. — Добро пожаловать в наш клуб. Клуб затраханных в доску сынков Максвелла Бродбента. Список членов растет не по дням, а по часам.
      — Что такое затраханный в доску клуб? — спросил индеец.
      — Не бери в голову, — махнул рукой Филипп. Последней к Бораби подошла Сэлли и тоже обняла.
      — Я тут единственная, слава Богу, не из Бродбентов, — улыбнулась она.
      Все снова расселись вокруг костра и смущенно замолчали.
      — Подумать только, какое воссоединение семьи, — изумленно покачал головой Филипп. — Наш дорогой папаша даже после смерти преподносит нам сюрпризы.
      — Именно это я и хотел вам сообщить, — заговорил Бораби. — Наш отец не умер.

      Наступила ночь, но ничто не изменилось в глубине гробницы, куда уже тысячу лет не проникал дневной свет. Марк Хаузер шагнул через проделанную дыру в недра пирамиды и вдохнул пыль веков. Как ни странно, воздух оказался свежим и без неприятных запахов — никаких признаков гниения и разложения. Хаузер повел лучом мощного галогенового фонаря, и втемноте вспыхнули золото и нефрит вперемешку с пылью и коричневыми костями. На богато украшенном письменами погребальном постаменте покоился мертвец.
      Хаузер сделал шаг вперед и стряхнул кольцо с костяшки пальца скелета. Оно было великолепным, с вырезанной из агата головой ягуара. Он опустил его в карман и занялся другими оставшимися на теле вещами — золотым обручем с шеи, нефритовыми подвесками, нашел еще одно кольцо. Мелкие украшения спрятал в карман и не спеша обошел погребальную камеру.
      Голова умершего покоилась на противоположном от входа конце возвышения. За долгие века его челюсть освободилась от пут и отвалилась, и от этого череп приобрел изумленный вид, словно мертвец так и не сумел поверить, что расстался с жизнью. Кожи почти не осталось, но на макушке сохранились ни к чему не прикрепленные, заплетенные в косички волосы. Хаузер поднял череп, челюсть клацнула и повисла на нитях сухожилий.
      Бедный Йорик!
      Он посветил на стены. Из-под известкового налета и плесени просвечивали тусклые фрески. В угол, после какого-то давнишнего землетрясения, скатились кувшины. Их припорошило землей, многие были разбиты. Сквозь своды пробились корни растений и спутанной массой висели в неподвижном воздухе.
      Хаузер повернулся к лейтенанту:
      — Это здесь единственное захоронение?
      — На этой стороне пирамиды да. А другую сторону мы еще не взорвали.