В солнечную погоду Капитон расстилает на дворе для просушки очередную партию холстов и похаживает между ними, отгоняя кур и воробьев.
      В то же время маленькими опухшими глазками он посматривает в щели забора на соседний двор, подкарауливая, когда покажется художник Бродников. Капитон и себя считает художником и очень любит потолковать об искусстве.
      Как только Ваоныч появляется на своем крылечке, потирая затекшие от палитры и кистей пальцы, Капитон спешит к пограничному забору.
      Его толстое красное лицо, похожее на запоздалую летнюю луну, восходящую над недалеким лесом, медленно всплывает над забором.
      Вначале показывается огненный чуб, потом лоб, весь какой-то измятый и складчатый. Вот выплыли кустистые светлые брови и маленькие бесцветные, но очень пронзительные глазки. Показался нос, похожий на повернутую хвостом вверх молоденькую репку. Ботва у нее коротко острижена и слегка растрепана. Это у Капитона такие усишки. А губы у него почему-то очень светлые и кажутся голубыми на медном небритом лице.
      И вот уже вся физиономия, потная, улыбающаяся, всходит над забором.
      Положив толстые в оранжевых волосах руки на верхнюю доску забора, он говорит своим хриплым задыхающимся голосом:
      — Привет, холлека!..
      Ваоныч как-то объяснил Володе, что Капитон хочет сказать «коллега», что значит товарищ по работе. Конечно, это, должно быть, обидно для Ваоныча. Он ничего не отвечает, но это нисколько не смущает Капитона. Вытащив из кармана маленькую черную шапочку, он натягивает ее на голову. И вот его лицо утрачивает сходство с поздней луной. Оно напоминает теперь необыкновенно пузатый желудь, сорвавшийся с ветки. Даже кусочек этой ветки еще торчит на макушке.
      — Беретка! — любовно сообщает Капитон. — Некоторые деятели теперь этакое носят. Моду, значит, соблюдают.
      — Какие деятели?
      — Ну, вообще… Свободной профессии.
      — Ага! — смеется Ваоныч. — На барахолке приобрел?
      Капитон, оглаживая берет, сообщает:
      — Выменял. Вещь заграничная. У нас разве чего могут…
      — Это верно, — соглашается Ваоныч, — производство очень сложное, колпачки эти сложнее атомной станции.
      Капитон вздыхает своим густым махорочным запахом:
      — Вот вы смеетесь все… А я разговорился на барахолке с одним соображающим человечком. Молодой такой, а между прочим, тут, — Капитон постучал пальцем по своему жирному лбу, — вот тут шарики играют. Сам-то он заграничными предметами торгует. И все мне объяснил про искусство. Какое передовое, а какое, значит, на сегодняшний день отстающее. И некоторые картинки показал заграничных мастеров. Там, если по совести говорить, ни черта понять невозможно. Нарисована коряга, а подписано: «Моей любимой скучно». И, понимаешь ты, деньги за это дают.
      — Знаю, — обрывает его Ваоныч, — абстрактная живопись.
      — Знаешь? — удивляется Капитон. — А сам так можешь?
      Ваоныч громко, на весь двор, смеется:
      — Я? Нет. А вот ты сможешь. Тебе, Капитон, за границей цены бы не было! Там даже ослов приспосабливают картины писать. Хвост ему в краске испачкают, он и рисует.
      — Ну? — с каким-то особым интересом восклицает Капитон и даже лезет зачем-то на забор. — Неужели человека для этого не могли подобрать?
      Ваоныч строго отвечает:
      — Не каждый человек на такое дело пойдет.
      — Я бы пошел. За деньги-то? Пошел бы! У меня бы получилось! Я бы их, этих картинок, по десятку в день. И хвостом и чем хочешь. Пальцем надо — я пальцем, пяткой — пожалуйста. А то так волосьями. Башкой в краску, ей богу, — и об картину.
      Он с таким остервенением завозился на заборе, как будто ему сейчас, немедленно предстоит писать картину своей рыжей башкой. Забор трещит и шатается под его тяжелым, рыхлым телом.
      — У меня, может быть, талант к заграничной жизни.
      И вдруг Ваоныч покраснел и громко, на весь двор, закричал:
      — А ну слезь! Забор поломаешь! Заграничный талант. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.
      Капитон не обижается. Сидя на заборе, он рассуждает:
      — Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.
      — Что? — спросил Ваоныч.
      — Идеи у нас разные. У тебя идея одна, а у меня совсем наоборот.
      Ваоныч расхохотался так, что долго не мог ничего ответить, и только махал руками. Вдруг он обрывает смех и, вытирая слезы, серьезно спрашивает:
      — А как думаешь, у клопа есть идея?
      — Обязательно, — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.
      — Не слушай ты его, — сказал Ваоныч, заметив, что Володя притих и внимательно прислушивается к разговору. — Все он брешет. Идея может быть только у человека. И только у убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать — это не идея, а скотское стремление. Понял?
      — Теперь понятно, — протянул Капитон, — презираешь, значит.
      Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч, и, если говорить по совести, ему даже нравились пестрые Капитоновы изделия. Он любил смотреть, как волосатые руки Капитона ловко наносят на ковры голубые и розовые деревья, желтокожих красавиц и ослепительно сияющих серебряных лебедей.
      Ваоныч это давно заметил. Сейчас он спросил:
      — Красивые у Капитона ковры?
      Попробуй-ка скажи, что красивые…
      — Не знаю, — ответил Володя.
      — Хитер, — засмеялся художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.
      Володя честно сказал:
      — Лебеди красивые.
      — А ты настоящих лебедей видел?
      — Нет.
      Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.
      — Пойдем. Я тебе настоящего лебедя покажу. Такую красоту, что мороз по коже пойдет.
      В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потертым репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.
      Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.
      И в комнате художника, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Он даже и не подходил к соседней двери. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала в свои комнаты, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал.
      — Это я, мама, — тихо сказал он.
      Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.
      Дверь отворилась. Они вошли. Володя замер у порога. Все стены комнаты были увешаны коврами и вышивками красоты неописуемой. Здесь все блистало необыкновенной чистотой. Печь с вделанной в нее плитой очень белая, стол, стулья, буфет очень блестящие, и даже желтый пол кажется покрытым не масляной краской, а жарким, солнечным светом.
      Еления сидела в кресле у стола и зубной щеткой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она прогудела:
      — Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.
      И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.
      — Ну, а он зачем здесь? — спросила она, указывая на Володю щеткой.
      При этом она так строго посмотрела на Володины босые, пыльные ноги, словно собиралась их тоже почистить своей щеткой.
      Художник, разглядывая статуэтку, сказал:
      — Это я его привел. Надо показать ему лебедя.
      — Ну, идите, — разрешила она. — Только не давай ему ничего трогать руками.
      Она и на руки посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно этому мальчишке и руки?»
      В следующей комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.
      Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное Желание удрать отсюда. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет.
      Вдруг ставня со стуком распахнулась. Комната мгновенно осветилась, и все вокруг засверкало разноцветными бликами. Володе показалось, что он попал в волшебную пещеру, набитую чудесными драгоценными вещами. Они стояли и лежали на полках, за стеклами шкафов, на столе и даже на полу. Черные шкатулки таинственно мерцали в глубине шкафа разноцветной росписью и тонкой позолотой. На полке разгуливали толпы белых, густонарумяненных баб, барынь, девушек в платьях, сверкающих чистыми красками и золотом. Были тут и бараны с золотыми рогами и кони в красных и зеленых яблоках, под серебряными седлами.
      На другую полку выбежал целый табун коней, блистающих всеми оттенками обожженной глины. Коричневые, красные, зеленые, они мчались вперед, свивая в кольца свои гордые шеи.
      Изделия из чистого белого или из желтоватого, как бы опаленного солнцем, дерева занимали целую стену. Чего тут только не было! Каких только причудливых зверей, рыб и человеческих фигур не выдумали безызвестные мастера.
      А на краю полки стоял старичок-лесовичок, собранный из шишек и сосновых веток, с бородой из седого мха. Он забрел сюда из коми-пермяцкой пармы — тайги.
      Под стеклом на столе разместились изделия, выточенные из кости терпеливыми северными художниками. Они были настолько хрупкими, что предохраняющее их стекло, по сравнению с ними, казалось надежной броней.
      На это стекло Ваоныч поставил большого белого лебедя. Но Володя не сразу заметил его. Он вообще ничего не мог заметить сразу. Он растерялся и онемел.
      — Вот какие лебеди-то бывают у настоящего мастера, — донесся до него голос Ваоныча. — Смотри…
      Белая птица, широко распахнув крылья, собиралась оторваться от зеркального стекла, как от застывшей водной глади. Изогнув шею, она гордо и удивленно смотрела вверх. Каждое перышко на крыльях, каждая пушинка на груди были полны живого трепета.
      Володя махнул рукой.
      — Кш! — сказал он тихонько и не удивился бы, если бы лебедь вдруг оторвался и, взмахнув крылами, взмыл бы над столом.
      — Вот видишь! — радостно засмеялся Ваоныч. И как-то особенно ласково прошептал: — А Капитошкиным лебедям не захочется сказать: «Кш!»
      Володя покраснел оттого, что невольно поддался на обман: деревянного лебедя принял за настоящего, как совсем маленький, как первоклассник.
      Заметив это, Ваоныч осторожно погладил лебедя и тихо продолжал:
      — А ты не стыдись. Это не обман. Это искусство. Великий мастер тот, кто в мертвый материал живую душу вложит. Слыхал, как люди говорят про настоящего мастера: он в дело всю душу вкладывает. Вот и в этого лебедя душа вложена. Видишь, какой он!
      — А зачем вы его в темной комнате прячете? — спросил вдруг Володя, оглядываясь на открытую дверь.
      Спросил оттого, что ему стало жаль лебедя. Володя представил себе, как он сейчас уйдет на залитый солнцем двор, а лебедь останется в темноте, где пахнет пылью и нафталином. Никто его не увидит и никто никогда не узнает, какой бывает настоящий лебедь.
      — Зачем прячете? — повторил Володя.
      — Тише! — сказал Ваоныч и показал на дверь. — Я тебе потом все объясню.
      Он закрыл ставню и вывел Володю из чудесной комнаты. Еления по-прежнему сидела в своем кресле и любовалась на черную фигурку, поворачивая ее то одним боком, то другим.
      — Хорош лебеденочек? — спросила она, не глядя на Володю. И, не дожидаясь ответа, вдруг сообщила — Деда твоего работа. Великий был мастер, а человек упрямый, бог ему судья. Это еще не самая его лучшая вещь.
      Володя знал, что самая лучшая вещь — это большой резной портрет. Назвал его дед «Веселый плотник», и, говорят, что он похож на самого автора.
      Сидит на чурбашке плотник. Отдыхает и топор подтачивает. Держит он в руках топор и большим пальцем пробует, остер ли инструмент. А сам посматривает на всех такими веселыми глазами, и такая затаилась в бороде ухмылка, что всем ясно: остер у мастера топор, а язык и того острее. Скажет — на ногах вряд ли устоишь.
      Еще при жизни деда просила Еления продать ей «Веселого плотника», год упрашивала. На колени без стеснения становилась. Дед говорил тоже без стеснения:
      — Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь…
      — Он у меня в сохранности будет, а у тебя кто наследник-то? Девчонка. Размотает все. По людям разойдется, ребятам на игрушки.
      Дед и сам понимал, что некому оставить ни мастерства своего, ни любимых своих вещей. Дочь ничего в этом не понимает, а внук еще мал. Поэтому взял да и отдал все на сохранение в музей до совершеннолетия внука. Володя знал, что когда он вырастет, то сможет пойти в музей и взять все, что сработал дед. Но он уже давно решил, что ничего он не возьмет. Пусть все остается в музее. Там хоть люди поглядят да деда вспомнят.
      — Кто наследник-то? — строго повторила Елена Карповна, словно продолжая свой неоконченный спор с великим мастером.
      — Я наследник, — вдруг осмелев, ответил Володя.
      Художник сказал:
      — Ого!
      Еления выпрямилась в своем кресле, стала еще выше и внушительнее.
      — Лебеденочек! — сказала она низким, певучим голосом.

      Мама иногда вспоминала о том, что есть у нее где-то двоюродный брат — Володин дядя. А где точно — не знала. Она помнила только, что фамилия его не совсем обычная: Оседлый. Имя тоже: Гурий Валерьянович.
      Ничего больше о нем известно не было, и, наверное, потому Володе он казался существом таинственным, вроде того снежного человека, о котором он прочел в одном детском журнале.
      И вдруг от дяди пришло письмо:

       Дорогая наша сестрица Валентина Владимировна и какие еще существуют при Вас дорогие сродственники, всем от нас низкий поклон.
       А я, если не забыли, являюсь брат Ваш (сродный) Гурий, дорогой мамаши вашей родный свояк.
       Дорогая сестрица Валентина, конечно. Вы не помните нас, как живете Вы в городе, где много удовольствий и прочих культурно-политических, мероприятий.
       А у нас, как Вам может бить уже известно, распустили МТС и все машины и все имущество продали колхозам, то нам теперь тут нарушили существование. Я работал при МТС кладовщиком и считался, как рабочий класс, а теперь заставляют вступать в колхоз. А нам этого не надо, поскольку у меня своя параллель и другое направление жизни, т. е. не колхозное.
       Как вы смотрите на это, дорогая сестрица, что мы всем нашим семейством прибудим к Вам на постоянное жительство.
       Семейство наше состоит из следующих лиц:
       а) жена Александра Яновна 35-ти лет,
       б) дочка Таисия Гурьевна 9-ти лет.
       А также все, что требуется по хозяйству.
       Нам не известно какое Ваше семейное состояние, а с нашим прибытием будет Вам облегчение в жизни и всякое удовольствие.

      Прочитав это письмо, мама обрадовалась:
      — Вот и хорошо, пускай приезжают. Мне одной не справиться с этим домом.
      В самом деле, дом требовал непрестанных забот и ухода. Тем более, такой дом, построенный под веселую руку да на долгую счастливую жизнь для большого дружного семейства.
      Обветшало крыльцо, потрескалась резная нарядная дверь. Крышу надо чинить, полы красить. Многое надо.
      А что может сделать одинокая женщина, весь день занятая на работе? Ничего-то она сделать не может. Тут нужна мужская, хозяйская рука.
      Советовали продать дом, и покупатели находились, но мама всем отвечала одно:
      — Не могу этого сделать. Ведь он с меня спросит, — указывала она на сына, — вырастет и спросит…
      Слушая мамины жалобы. Володя тоже горячо протестовал:
      — Не продавай. Я не велю!
      Мама смеялась:
      — Вот видите: не велит…
      Володя понимал, что маме и самой было бы тяжело расстаться с домом, продать свое родное гнездо, где выросла сама, вырастила сына, где знала счастье и горе.
      Поэтому она обрадовалась приезду брата, все же не чужой человек будет в доме. По письму видно, что не очень-то он грамотный, но такие как раз и бывают самые хозяйственные.
      — Может быть, в нашем доме повеселее сделается… И нам с тобой повеселее жить будет, — девчоночьим жалобным голосом протянула она.
      И они начали дружно мечтать, какая хорошая жизнь начнется, когда приедет дядя. Мама подружится с Александрой Яновной, будет с кем перекинуться добрым словом, поделиться и радостью и бедой. Да и Володю приберут, присмотрят, накормят. И мама всей душой отблагодарит за сына.
      А Володя сказал, что, конечно, лучше бы у них был мальчишка. Ну нет так нет. Девчонки тоже не все вредные, бывают и ничего.
      Потом начали думать, где их разместить, и решили, что им очень хорошо будет жить на кухне. Это только так называется — кухня, а в самом деле это просто самая большая комната в доме. В ней никто не живет. Если им не понравится печь, ее можно сломать.
      Мама сейчас же села писать письмо дяде, а Володя побежал на улицу, чтобы поделиться новостью и похвастать. Но как назло ни одного приятеля не оказалось на улице. Даже Васька исчез куда-то.
      Одна только Васькина мачеха сидела у своих ворот, задумчиво и равнодушно она глядела, как в темнеющем небе тают золотые облака.
      Володя сообщил:
      — К нам скоро дядя приедет. На постоянное жительство.
      Лениво двигая пухлыми губами, она ответила:
      — Давно бы ему собраться. Может быть, фулюганить меньше будешь.
      А Капитон из-за забора добавил:
      — Дядька-то он тебе разукрасит сидячую местность. Они говорили так, словно радовались всем тем неприятностям, которые, по их мнению, ожидали Володю с приездом дяди.

      Дядя приехал совершенно неожиданно и очень скоро. Произошло эта так.
      Володя уже успел забыть о своей болезни, и ему снова разрешили бегать по всей улице и по соседним улицам и даже за Оторвановку на строительство.
      И вот как-то вечером Еления пожаловалась маме:
      — Косточки во мне гудят на разные голоса. Это уж к дождю.
      — Да, это очень может быть, — ответила мама, — такой стоит зной. Даже листья в саду вянут, как осенью.
      Володя не особенно верил в музыкальные способности старухиных косточек, потому что у нее всегда что-то шумело, гудело и переливалось. Он верил только своему капитану. Вот если он выйдет на палубу своего корабля, тут уж без ошибки можно утверждать — будет дождь.
      Выбежав из ворот на улицу, откуда лучше виден отважный капитан, Володя остановился. Он увидел странную процессию.
      Вдоль тротуара по самой его кромке шел высокий и с виду очень унылый человек. Несмотря на жару, он был в сером брезентовом плаще. Его голову прикрывала кожаная кепка, широкая и с острыми краями. Она была похожа на большую черную сковороду. На плаще, в самом низу, рыжело большое нефтяное пятно, напоминающее Каспийское море.
      Человек все время вертел головой, жадно поглядывая по сторонам выпуклыми и тусклыми, как оловянные пуговицы, голодными глазами. Лицо его, покрытое густой сетью больших и малых морщин, было похоже на лист пожелтевшей измятой бумаги.
      Все эти подробности сразу отметил Володя и подумал, что этому человеку наверное очень невесело живется на белом свете. Ему жарко, хочется есть — оттого он так и посматривает вокруг: чем бы тут поживиться. Но кругом стоят одни только прожаренные солнцем слепые дома.
      Человек уныло тащился по размякшему асфальту в горячем плаще и чугунной кепке, а за ним, повизгивая, катилась тележка на двух высоких колесах. Бойко двигая босыми ногами, тележку тащил небольшой, но какой-то широкий и жилистый человек. Одет он в широкие грузчицкие порты, до того испачканные и потрепанные, что определить, из чего они сшиты и какого цвета был материал, уже не было никакой возможности. С плеч его на одной сохранившейся лямке свисала очень длинная майка, бывшая когда-то, может быть, голубой. Но возможно, что она была и красной. Сейчас этого уже не определить. Майка открывала его волосатую грудь, а подол ее трепетал при ходьбе где-то около самых колен. Полотняная панамка, какие летом носят интеллигентные бабушки, покрывала его голову.
      Его босые ноги, открытая грудь и руки — все поросло густыми волосами. Небритое круглое лицо казалось мохнатым. Он был похож на большую обезьяну. Пот стекал по его лицу, плечам и груди, оставляя извилистые грязные дорожки. Блестящие капли пота, срываясь с его носа, падали на пыльный раскаленный асфальт и тут же испарялись с тихим шипеньем.
      На тележке стояли фанерные чемоданы, перевязанные веревками, ремнями, проволокой, лежали пестрые узлы, полосатые перины, железные части кроватей, панцирная сетка, новая большая кадушка, в каких солят на зиму капусту, и другая кадушка, выкрашенная голубой краской. В голубой кадушке росла комнатная пальма. Под узорной сенью пальмы на самой вершине воза стояли две большие клетки с серыми и пестрыми кроликами.
      Удивительно, как один небольшой человечек может тащить столько вещей, да в то же время еще бодро покрикивать хриплым голосом:
      — Не тушуйся, хозяин! Культурно довезем.
      Конечно, над забором сейчас же показалась огненная Васькина голова. Смешно двигая своей репкой, он дурашливо пропищал:
      — Рикша!
      За тележкой шли толстая женщина с очень белым лицом и тоненькая загорелая девчонка в новом красном платье. Она несла большую гипсовую собаку, прижимая ее обеими руками, как ребенка.
      Женщина шла, спотыкаясь и покачиваясь, как слепая. На ней было надето тонкое желтое платье. Синее суконное пальто она несла на руке. Другой рукой она держала черный дождевой зонтик, загораживая от солнца свое лицо.
      Было видно, что она умирает от жары.
      А девчонка — Володя это сразу определил — была вредная. Она задирала широкий нос и при этом так презрительно щурила глаза, что казалось: она смотрит на окружающий ее мир своими круглыми ноздрями. Хотя гордиться ей было совершенно нечем. Платье на ней короткое, коленки острые, и загорелые ноги сплошь в белых царапинах. И шляпка на ней смешная: желтая, соломенная, с пучком тряпочных цветов. А из-под шляпки, как будто сделанные из той же соломы, торчат две жидкие косенки, завязанные розовыми бантиками. Один бантик развязался, и длинная ленточка подрагивает на ходу.
      Словом, сразу видно, вредная девчонка, что она сейчас же и доказала.
      Как только Васька пропищал на заборе, девчонка моментально опустила свой нос и звонко, на всю улицу рассмеялась:
      — Какой рыжий! Смотрите, как петух!
      — Малявка! — завопил оскорбленный Васька и для убедительности показал язык. — Э-э, малявка!
      Володя тоже засмеялся. В самом деле, Васька, когда сидел на заборе, очень напоминал яркого петуха.
      — Стой! — вдруг скомандовал унылый человек таким гулким басом, что Володе показалось, будто голос ударил из большой кадушки, стоящей на возу.
      Голодным взглядом он осмотрел дом, Володю, рыжего Ваську и спросил:
      — Чей дом?
      — Наш, — ответил Володя.
      — А вы-то чьи? — прогудел унылый человек, и не успел еще Володя ответить, как из калитки выбежала мама.
      — Гурий Валерьянович?! — спросила она.
      Вот оно что — дядя приехал!
      Васька свистнул на всю улицу.
      Дядя снял с головы свою сковородку.
      — Здравствуйте, сестрица, — сказал он.
      И вдруг многочисленные морщины на его лице дрогнули и заиграли, редкие усы ощетинились. Можно было догадаться, что он улыбнулся.
      — Мое семейство, — ткнул он рукой в ту сторону, где находилась тележка с чемоданами и кадушками.
      Сейчас же толстая женщина, продолжая прикрываться зонтиком, поцеловала маму в щеку.
      — Здравствуйте, сестрица, — простонала она, — какие у вас погоды невозможные…
      И девочка поцеловала маму в другую щеку, сказала тоненьким голосом:
      — Здравствуйте, тетя!
      — А это мой сын, — мама подтолкнула Володю.
      Снова на дядином лице вздрогнули и заиграли все морщинки. Ощетинив усы, он пробубнил:
      — Здорово, пистолет.
      Девчонка захихикала, прикрываясь своей белой собакой.
      Мама показала на дом и положила руку на Володину голову:
      — Наследник.
      Оловянные глаза вспыхнули, словно их поскоблили, вернув утраченный блеск, отчего его взгляд сделался совсем уж алчным.
      — Здравствуйте, молодой хозяин, — прогудел он и протянул вперед кепку и свободную руку.
      Володя попятился. Ему показалось, что этот высокий голодный человек сейчас посадит его на свою сковородку и пришлепнет свободной рукой.
      — Примите бесприютное семейство, — умильным голосом запричитал он, — мы, значит, вам дядя, хотя и двоюродный.
      — Культурно, — сказал человек, впряженный в тележку. Задирая подол грязной рубахи, он размазывал пот на лице. Другой рукой в это время он придерживал оглобли, чтобы не перевернулся его экипаж.
      — Ох, да как же вы так! — воскликнула мама, вдруг увидав чудовищный дядин багаж. — Да заезжайте скорее во двор. Такси разве не было? Взяли бы грузовое.
      Дядя свысока поглядел на маму и, как бы снисходя к ее молодости и неопытности, пояснил:
      — Сестрица, так это денег сколь надо! Такси-то ваше, оно кусается.
      — А этот, я думаю, еще хуже кусается.
      Дядя подозрительно оглядел своего возницу. Тот блудливо ухмыльнулся всей своей широкой мохнатой рожей.
      — Вы тоже, скажете…
      — Куда уж такому кусаться-то, — согласился дядя, открывая ворота.
      Тележка вкатилась во двор.
      Ох, нехорошо все-таки, — продолжала мама. — Такси-то приличнее, да и много дешевле.
      Когда выяснилось, что за грузовое такси пришлось бы заплатить почти вдвое дешевле, дядя побледнел и в глазах его снова появился тусклый оловянный блеск.
      — Обманул ты меня, значит? — спросил он.
      Тележник радостно подтвердил:
      — Ей-богу, обманул!..
      — Да как же ты посмел?
      — А я тебя разве заставлял верить? Я, если обманывать перестану, дня не проживу.
      Васькин отец, привлеченный шумом на дворе, поднял над забором свою красную голову — подтвердил: