Море ясности

      В этот момент и увидел мастер своего «Лебеденочка».
      Забыв обо всем на свете, Елена Карповна стояла на коленях и, осторожно, кончиками пальцев, прикасаясь к лебедю, поворачивала его перед собой на столе.
      Да, чудесная, строгая работа. Все в нем живет, трепещет и заставляет забывать о материале, из которого мастер сработал его. Вот эти взъерошенные утренним ветерком перышки на груди: разве это дерево? А наполненные воздухом, напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий, а глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоревое небо!..
      Красота! Если бы даже только одной красотой была отмечена эта работа, то уже и довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.
      Одни мастера способны вылепить чудесную безделушку с массой красивых подробностей. Около таких изделий повизгивают и шепчутся девчонки и умильно вздыхают старушки.
      Других мастеров совершенно не заботят ни красота, ни детали: им нужна идея. Только идея, ради которой они старательно убирают все детали до одной, оставляя то, что им кажется главным. Они забавляются этим до тех пор, пока не останется один только символ их замысла, совершенно забывая, что все в мире, в том числе и всякая идея, должно иметь форму, как душа должна иметь тело.
      Без тела — душа мертва. Это отлично понимали старые мастера. Они умели изображать и тело и душу.
      Елена Карповна, не отводя глаз от дорогого подарка, думала, что вот так соединить в одно целое по-детски чистую манеру старых мастеров с лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли — под силу только настоящему, великому мастеру.

17

      С трудом оторвавшись от «Лебеденочка», Елена Карповна вспомнила о том, что надо идти на работу. Но даже и это не погасило выражения умиленности на ее темном лице, и оно как-то даже посветлело и расцвело. Она даже улыбалась.
      Она любила платья, сшитые из серого холста и украшенные росписью. По вороту, на груди и на рукавах она сама красками по трафарету наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это «совсем как вышивка», она сурово одергивала:
      — Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!
      В прихожей ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли стружки на полу около парадной двери. Она подняла глаза. Над дверью на косяке была вырезана завещательная надпись: «От мастера Владимира Вечканова внуку Владимиру Вечканову».
      Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания и его связь с тем подарком, который она получила. Она только никак не могла поставить знака равенства между этими двумя ценностями. Он получил душу дома — сомнительное приобретение, если иметь в виду происхождение этой души, а ей досталась вещь бесспорно драгоценная. Тут уж никакого сомнения быть не может.
      Но все же она не была уверена, что здесь нет подвоха. Старик способен на всякие выдумки.
      В платье из серого холста и такой же панаме на черных, едва тронутых сединой волосах, она — солидная, высокая — торжественно стояла перед наглухо заколоченной дверью, пытаясь проникнуть в замыслы старого мастера. Но эта дверь тоже оказалась заколоченной наглухо.
      Так же торжественно и с тем же выражением недоумения она повернулась к другой двери, ведущей на двор, и выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.
      Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто уже не верил весне — все были убеждены, что наступило лето.
      Большой зеленый двор блестел под солнцем. По траве босиком гуляла Валя, баюкая ребенка, завернутого в белое и розовое. Ничего не замечая вокруг, она заглядывала в лицо сына и ликующе напевала одну только фразу:
      — А мы деда проводили, а мы деда будем ждать…
      По-видимому, этого было вполне достаточно для ликования.
      И, увидев Елену Карповну, она не могла да и, наверное, не пожелала скрывать своей радости. Она только слегка повела плечом, как, наверное, птица крылом, желая прикрыть своего птенца. Но, заметив улыбку на темном лице Елены Карповны, она немного растерялась:
      — Доброе утро.
      Она знала, что Елена Карповна за последнее время возненавидела ее, догадывалась, за что, и вдруг такая улыбка.
      Она еще больше удивилась, когда Елена Карповна подошла, через ее плечо заглянула в лицо ребенка и вроде как бы с недоумением произнесла:
      — Лебеденочек…
      Приняв недоумение за вопрос. Валя торжествующе ответила:
      — Да!

18

      Прошлое напоминает о себе всегда не вовремя, когда его совершенно не ждешь. И на этот раз оно выбрало для своего появления время, самое неподходящее для раздумий: вечер после жаркого дня, когда даже солнце кажется утомленным своим же собственным неистовством.
      Это было в конце августа в субботу, и поэтому Валя пораньше вернулась домой, захватив из яслей сына. Она уже успела сделать все по дому и сейчас отдыхала на теплой траве в тени дома.
      Отец, приладив под навесом верстак, мастерил внуку манеж, который он собирался установить в большой комнате, зная, что скоро тому сделаются тесны материнские колени, если уже и сейчас не лежится спокойно, вон как он работает.
      Внук и в самом деле работал изо всех сил. Его розовые руки и ноги да и все тело, едва прикрытое распашонкой, все время было в движении. Он перекатывался на материнских коленях и с усилием кряхтел, когда ему не удавалось перевернуться с живота на спину, и тогда мать приходила к нему на помощь, легонько подталкивая под розовый задок. Со спины на живот он уже умел перекатываться без посторонней помощи.
      На крыльцо вышел Валерий Ионыч. Он несколько отошел после своего нелепого и явно запоздалого объяснения в любви и сейчас мог разговаривать с Валей просто так, как со старой знакомой или как с квартирной хозяйкой, хотя она с того дня начала относиться к нему если не сердечнее, то задушевнее. Она вообще сделалась мягче, спокойнее, как бы притушив чрезмерную яркость красок и мальчишескую живость поступков.
      Зеленый двор, красный сарафан Вали, ее загорелая шея и руки; на белых пятнах пеленок розовый младенец; под навесом в дымке, которую создает неяркая вечерняя тень, могучий старик в старой голубой рубахе среди вороха желтых стружек — вся эта мирная картина чудесно освещена предзакатным спокойным светом, придающим мягкий колорит этому вполне библейскому сюжету.
      «Все повторяется, — подумал Валерий Ионыч, стоя на крыльце, — вот святая дева с младенцем, вот кудрявый Иосиф—плотник. Форма одна, а содержание? Святая дева — член завкома, Иосиф — мастер передового цеха, награжденный многими грамотами и премиями, а младенец? Вот тут еще ничего неизвестно. Потребуется ли его кровь для спасения рода человеческого, как это произошло недавно с миллионами сынов человеческих? Или уже нам теперь удастся покончить с этим божественным библейским варварством?»
      Эти его размышления были прерваны словами святой девы:
      — Ну, конечно, ты только это и знаешь, дрянной мальчишка. Ну что глазами моргаешь? Стыдно, наверное!
      В это время сын издал такой восторженный звук, что было ясно, что ему нисколько не стыдно, наоборот, он-то вполне удовлетворен своим действием. Мать вытерла его и, приподняв, прижала к своей груди. Теперь он глядел через ее плечо, кулак во рту, а розовый задок где-то около материнской щеки.
      Ей необходимо было встать, чтобы снять с веревки сухую пеленку. Заметив ее движение, художник спросил:
      — Вам помочь?
      — Ну, конечно, — засмеялась Валя. — Вот та, крайняя, наверное, высохла…
      — Эта? Я не сказал бы…
      — Ну, тогда следующая. Да не та, не та! Вот спасибо за помощь вашу…
      Она продолжала смеяться, смотрела, как он приближается к ней с пеленкой в руках, и тут перед ней предстало ее прошлое — Михаил Снежков.
      Калитка была закрыта неплотно, осталась неширокая, в ладонь, не больше, щель. И он стоит там и смотрит в эту щель. Неизвестно — была ли приоткрыта калитка или он ее нарочно открыл? Только сейчас или уж давно?
      Ей почему-то сделалось очень страшно, она крепче прижалась к теплому телу сына и подумала, что она сейчас же упадет, если не будет за него держаться. А он все смотрит, смотрит, так долго, что у нее затекли руки и пересохло во рту.
      Вдруг стукнула калитка, и видение исчезло.
      Оказывается, прошло так мало времени, что она не успела — перестать смеяться, а Валерий Ионыч еще был на полпути к ней. А ей показалось: прошла вечность.
      Только потом, оставшись одна, она вспомнила его лицо, его тоскующие глаза и поняла, что он приходил для того, чтобы простить ее, и тут возникло какое-то препятствие, помешавшее ему сделать это.
      Что это за препятствие, она так и не узнала тогда…
      Вот так начал свою жизнь Володя Вечканов.

19

      Когда Володя был маленький, то не мог выговорить сложного имени художника — Валерий Ионыч — и звал его просто: Ваоныч.
      В два года Володя уже позировал Ваонычу для его картины, которая прославила его. Было это так. Рано утром художник умывался во дворе. Из дома вышла Володина мама в своем домашнем цветном сарафане и остановилась на крыльце. На ее плече сидел голый двухлетний Володя. Он, растопыривая пальчики, хватал розовый воздух и требовал:
      — Дай!..
      — Ну, что тебе дать, ну что, что? — счастливым голосом строго спрашивала мать.
      — Дай!..
      Художник засмеялся.
      Мать тоже засмеялась, смущенная тем, что посторонний человек подсмотрел ее откровенную гордость.
      — Дай, дай. Весь мир тебе дать и то мало будет, — с притворной ворчливостью проговорила она.
      И вдруг Ваоныч перестал смеяться, лицо его побледнело.
      — Весь мир, — задумчиво повторил он. — Да, пожалуй, ему будет мало, если только весь этот наш мир…
      И вдруг он оживился, подбежал к крыльцу и попросил:
      — Знаете что, Валентина Владимировна, постойте так немного. Сколько сможете. Я сейчас.
      Бросив полотенце, он кинулся в дом. Через минуту вернулся с альбомом и карандашом.
      — Да я хоть платье получше надену, — смутилась мама.
      — Не надо. Ничего не надо! Так очень хорошо.
      Он писал целое лето. Очень часто он просил Валентину Владимировну выйти с сыном на крыльцо. Старенький сарафан, в котором она управлялась в доме, совсем сваливался с плеч. Она сшила себе другой, из точно такой же материи. Но когда она вышла в новом сарафане, художник поднял такой крик, словно у него украли картину.
      Она рассмеялась и надела старый.
      К осени картина была готова. Ничего, кажется, особенного и нет на этом полотне: стоит молодая женщина в стареньком цветном сарафане, на ее плече сидит голый малыш и требовательно тянет руки к розовому, просыпающемуся небу. Все очень просто на этой картине, а перед ней всегда подолгу стоят люди и смотрят.
      Называется картина тоже очень просто: «Дай». Картину возили на выставку в Москву, снимки с нее печатали в журналах, и Ваоныч подарил Володе великолепного деревянного коня, рыжего, с черной гривой и таким же хвостом.
      А потом Ваоныч женился и перестал жить в Володином доме, а в свою комнату приходил только работать. Он стал жить «у своей пигалицы в норушке на горушке». Это Еления так говорила, потому что невзлюбила жену Ваоныча. Володя сначала подумал, что, должно быть, это очень интересно — «в норушке на горушке». Как в сказке. Но мама объяснила, что ничего тут нет интересного, просто у них там очень маленькая комнатка на четвертом этаже. И жена у него маленькая и тоненькая и очень серьезная. Володе она тоже не понравилась, и он был доволен, когда Еления сказала, что не хочет больше ее видеть.
      Ваоныч только усмехнулся и пожал плечами. Володя понимает — боится. Все ее побаиваются, Елению-то. А вот дед не боялся, и это обстоятельство как-то смущало Володю, потому что он сам никак не мог преодолеть робости. Но человек он был очень жизнелюбивый и всегда думал, что это оттого, что он еще маленький. Вырастет и перестанет бояться. Как дед.
      Дед ушел из жизни, когда Володе не было еще и двух лет, и поэтому помнить его он не может. Но он уверяет, что помнит. И ему и в самом деле кажется, что он помнит деда.
      В спальне из фонаря в потолке струятся широкие солнечные полосы, в которых вспыхивают искры пылинок, от нагретых стен горьковато пахнет хвоей и медом. По вечерам, когда мама уложит его спать и, потушив свет, выйдет из комнаты, из фонаря сейчас же потечет зеленоватый свет вечкановской звезды. Засыпая, Володя думает, что и от звезды тоже пахнет хвоей и медом и что все это: и дом, и солнце, и звезды, и весь мир сработаны могучими и добрыми руками Великого Мастера и что он сам стоит тут большой, бородатый и ласковый.
      Наверное он улыбался, когда вырубал в прихожей на стене свое завещание. Улыбался и думал, что у него появился наследник, которого он сам вырастит и научит своему веселому ремеслу. И это ничего не значит, что деда нет, все равно Володя вырастет точно таким, каким задумал его Великий Мастер.

 

 

ЛЕТО

БОЛЕЗНЬ ТАКАЯ — СВИНКА

      Скачка на неоседланной лошади, встреча со слоном, охота на тигра… Нет, сначала была охота, а потом уже появился слон. А на лошади это уж, когда выздоровел, но еще мама велела все время быть дома и не особенно рассиживаться на крыльце.
      Все началось со свинки. Нет, это болезнь так называется. Свинка. Если бы Володя не заболел, то он уехал бы, как все ребята, в летний лагерь, на все лето, и ничего бы такого не было. Ни слона, ни лошади.
      Ну, все равно, случилось бы что-нибудь другое. Не может быть, чтобы так уж ничего и не было. Всегда что-нибудь должно быть.
      Володя только что окончил второй класс. Он маленький, черноволосый и черноглазый, как мама.
      Мама говорит, что ростом он удался в нее, а характером в деда, и что она ничуть не удивится, если вдруг узнает, что ее сын улетел на Луну.
      Вот какой у него характер.
      Так уж и улетел. Если бы она знала, как это трудно, не говорила бы. Володя и Венка знают. Очень трудно. Но ничего невозможного нет. Во всяком случае, они готовы в любое время лететь на Луну. Письмо насчет этого уже написано.
      Так вот, значит, сначала была свинка. Началась она так. Вечером, когда все уже было готово: и рюкзак уложен, и походный костюм, заново заштопанный, висел на стуле, и белая панамка выстирана и наглажена так, что даже блестела, мама вдруг спросила:
      — Отчего у тебя лицо такое красное? Знаешь что, У тебя жар.
      Володя и сам чувствовал, что у него не все ладно. Почему-то хочется лечь, чего еще никогда добровольно он не делал. Но он помалкивал. Только скажи, сейчас же явится доктор и, чего доброго, уложит в постель на целый месяц.
      Он хотел сказать: «Какие пустяки», но вместо этого произнес такое слово, какого наверняка нет на белом свете:
      — Какипусти…
      Вдруг он почувствовал, что ничего не чувствует, ни стула, на котором сидит, ни самого себя; как будто он летит на Луну и находится в состоянии невесомости…
      Утром Володя хотел подняться, но не смог. Голова вдруг стала такой тяжелой, что ее невозможно было оторвать от подушки. Он закрыл глаза и подумал, что это все ему, наверное, снится, что он сейчас проснется и все будет хорошо.
      Как во сне, он слыхал голос Венки Сороченко, и даже он сам как-то мелькнул в дверях, тоже будто сквозь сон. Володя представил себе, как все ребята сейчас усаживаются в автобусы, все, кроме него. Он закричал: «Ребята, что же вы меня покидаете?», хотел встать, но не смог. От горя и обиды он заплакал.
      Мама положила на его лоб холодную руку и что-то спросила. Володя ничего не ответил.
      Пришла докторша и сказала, что Володя, наверное, простудился. Она не велела ему вставать с постели.
      А через три дня ему стало больно глотать, и оказалось, что у него такая болезнь, о которой никто еще и не слыхал: свинка.
      Володя сначала испугался, потому что щека у него начала очень быстро опухать и наползать на нос. А нос под нажимом щеки подался в сторону, но тут начала пухнуть вторая щека и нажала с другой стороны нос. Теперь он очень смешно торчал среди блестящих надутых пузырей.
      Это даже понравилось Володе. Он только жалел, что все его друзья уехали и лишили себя удовольствия увидеть человека с таким необыкновенным лицом.
      Ну, а мама, конечно, то и дело говорила:
      — Не торчи у окна. Застудишь опухоль, и у тебя останется такое лицо навсегда.
      Смешно: лето, а она говорит — «застудишь».
      Все-таки ему удалось показаться. Увидел его Васька Рыжий. Он был очень рыжий. Весь рыжий с головы до ног. Даже на коленках у него были ярко-рыжие пятна веснушек.
      Огненные свои лохмы он стриг, оставляя впереди задорный чубчик. Замечательный у него был носик. И по форме, и по окраске он напоминал молоденькую репку, только что выдернутую из сырой земли и еще не обмытую. Летом на этой репке всегда появлялись розовые проплешинки и беленькие завитушки облупившейся кожицы.
      Он старше Володи, но теперь они будут учиться в одном классе, потому что Ваську оставили в третьем классе на второй год.
      Володя не дружил с Васькой. Нехороший он человек. Барыга. Это значит барышник, на базаре торгует. Его отец делает всякие рамочки, полочки, а главное, рисует ковры. Весь этот товар он продает на базаре, а Васька ему помогает.
      Вот и сейчас Васька бежит на базар. Он очень торопится. Он так летит по улице, что его длинные и широкие шаровары, держащиеся на веревочке, перекинутой через плечо, раздуваются, как черные пиратские паруса.
      Майка на нем тоже черная. У него все черное, даже нижнее белье. Это мачеха так придумала — выкрасила всю его одежду в черный цвет, чтобы грязь была не так заметна и чтобы реже стирать.
      И выгоревшая майка, и шаровары, и даже волосы у него вечно испачканы лаком и разноцветными красками.
      Он тащит связку фанерных рамочек, нанизанных на веревочку, как бублики. Рамочки покрашены теми же красками, что и Васька.
      Увидев в окне Володино распухшее лицо, он мгновенно остановился. Фанерная связка с треском ударилась о его спину. Рыжий чуб растопырился, как иголки на спине испуганного ежа.
      — Вовка, это кто? — спросил он, не доверяя своим глазам.
      — Это я, — прохрипел Володя.
      — Врешь!
      — Ну вот еще…
      — Ты надулся. Открой рот.
      Замирая от гордости, Володя приоткрыл рот, хотя это в его положении было сделать нелегко.
      Убедившись, что обмана тут нет, Васька завистливо Произнес:
      — Вот это портрет! Лихо как у тебя получилось. Это у тебя отчего? Мне, понимаешь, сейчас некогда. Батька дожидается. Я потом в окно стукну, ты подойди. Мне еще посмотреть охота.
      Уходя, он все время оглядывался, показывая в знак восхищения большой палец и кричал:
      — Знакомых ребят с другой улицы приведу. Они тоже посмотрят. Сдохнут от зависти!..

СОСЕДИ

      Васькиного отца зовут Капитон, а фамилия у него совсем смешная — Понедельник. Соседями они стали недавно. С прошлого года.
      Валерий Ионыч говорит, что такие люди отравляют воздух.
      И в самом деле, Капитон, такой запашистый, что около него трудно дышать. От него всегда пахнет прокисшим клеем, вчерашней водкой, луком и почти всегда сегодняшней водкой. Кроме того, он курит необычайно злобные сигареты, отчего всем окружающим хочется чихать.
      А потом Володя понял, что Ваоныч говорил не о пронзительном Капитоновом запахе, а про его изделия и особенно ковры. Это они отравляют чистый воздух.
      Он рисовал деревья розовой и голубой краской. Они, эти деревья, были похожи на клубы пара или на капустные кочаны. Он малевал красавиц, прикрывающих свои желтые тела длинными извилистыми волосами, и лебедей, которые плавали в круглом озере тупо и безжизненно, как ковшики в кадушке.
      Нет, он даже не рисовал. Володя часто наблюдал, как Капитон создает свои ковры. Он накладывал трафарет — картонный лист с дырками — и мазал большой кистью. Там, где была дырка, на полотне оставалось пятно, какая-нибудь деталь картины: крона дерева, окно в замке или клюв лебедя.
      В заключение Капитон вручную «доводил» ковры: тупой кистью густо наляпывал желтые и красные цветы, подрисовывал красавицам черные коровьи глаза, с такими жирными ресницами, что глаза делались похожими на двух обожравшихся жуков-плавунов.
      Васькина мать умерла, и теперь у него мачеха. Молодая она или старая, Володя так и не мог понять. Сонная какая-то и очень ленивая. Нигде не работает и только по воскресеньям ходит с мужем на барахолку продавать его изделия.
      А так целыми днями или спит, или оденет ситцевый цветастый халат и сидит у окна. Смотрит, что на улице делается. Она любит грызть семечки. Лениво шевеля пухлыми и какими-то расплывчатыми губами, она выталкивает мокрую шелуху, которая долго держится на губах и на подбородке, прежде чем упасть. Зовут ее Муза. Муза Демьяновна! А Васька, когда рассердится и если она не слышит, зовет ее — Мурзилка.
      Когда подходит время обеда, она зовет Ваську и слабым, будто сейчас умрет, голосом приказывает:
      — Сбегай в гастроном. Отец скоро придет.
      — Сама-то не можешь, — отзывается Васька.
      — Вот отцу скажу.
      — А говори. Я сам скажу, что ты целый день спишь.
      — Ну, кому я говорю, — визгливо кричит мачеха, так, что подсолнечная шелуха летит во все стороны.
      Они пререкаются до тех пор, пока не приходит Капитон. Ну, тут начинается! Выругав жену всякими словами, он ловит Ваську, гоняя его по двору, как курицу.
      Поймав, он зажимает его голову между колен и не спеша отстегивает ремень. Васька не вырывается и не кричит. Он знает, что все это бесполезно. Он только плачет, повизгивая, как щенок, и в то же время сморкается в отцовские брюки. Отхлестав сына, отец бросает ремень и освобождает Васькину голову. В ту же секунду Васька бойко, как петух, взлетает на забор и, подтягивая штаны, начинает ругать отца.
      — Босяк несчастный! Бандюга! Подожди, вырасту, я тебя еще не так вздрючу! Ты у меня по две недели сесть не сумеешь, на пузе ползать будешь…
      А отец ходит по двору и хохочет:
      — Смотри, как научился ругаться, собака! Молодец, Васька! Главное, не тушуйся. Ну, ладно. На вот деньги, лети в гастроном. Жрать-то от этой физкультуры еще больше захотелось.

ДУТАЯ СЛАВА

      Когда Володя заболел, маме пришлось взять освобождение для ухода за сыном, и теперь она все время дома.
      Она всегда приходила домой после пяти вечера. Да еще иногда и по вечерам у нее бывают какие-то заседания. Даже если она и возвращается домой не очень поздно, то все равно у нее столько дел! Надо все убрать, сготовить ужин и обед на завтра, так что с ней даже и не поговоришь.
      Поэтому он-то знает, как это здорово, когда мама дома и ей никуда не надо идти. И вообще свинка замечательная болезнь: человек совсем здоров, если не считать опухоли, которая делает необыкновенно интересным самое простое, ничем не замечательное лицо.
      Кроме того, за тобой все ухаживают и выполняют все желания. Даже нелюдимая квартирантова старуха Елена Карповна, которую все потихоньку называют Еления, и та принесла яблоко, от которого пахло нафталином.
      Часто прибегал Васька Рыжий и приводил мальчишек с соседних улиц, чтобы они полюбовались на редкостное лицо. И тут Васька так задавался и так хвастал, словно это он сам придумал такую удивительную болезнь и великодушно подарил ее Володе.
      Целыми днями за окном мелькали любопытствующие рожи мальчишек. Расплющивая носы о стекла, они восхищенно рассматривали Володино лицо, а Васька, таким голосом, как будто он экскурсовод в музее, объяснял:
      — Во, видели! Это у него щеки такие сами сделались. Может, думаете, он нарочно надувается? Вовка, открой рот! Ну, вот, теперь все видели. Тут без обмана. Вчера еще шире морда была. Шкурка аж блестела от натяжения, как все равно воздушный шар! Ну, посмотрели? Вовка, отойди от окна, тебе берегчись надо. А эти за свои двадцать копеек готовы человека насквозь проглядеть.
      Вначале Володя не понимал, о каких это копейках идет речь, я только когда опухоль совсем пропала и приток любопытных прекратился, Васька сообщил:
      — А ты что, думал, я их задарма пускал? Со своих по гривеннику, а которые с других улиц — по двадцать копеек! Вот, гляди: четыре рубля двадцать пять копеек. С Петьки Колпакова пятак взял, у него больше не было.
      Володя обругал Ваську и сказал, что это даром ему не пройдет, а Васька показал язык и убежал, позвякивая в кармане нечестно добытыми рублями.
      Но вот болезнь пошла на убыль, мама вернулась на работу, а Васька, когда и пробежит мимо окон, то даже и не оглянется. А если и оглянется, увидит в окне похудевшее, бледное Володино лицо, покажет язык и побежит дальше.
      И все потеряли к Володе всякий интерес. Все отвернулись от него. Вот что значит дутая слава! Что значит слава без подвига! Она недолго живет. Ее едва хватает на несколько дней.
      С горечью отметил Володя, что он забыт, покинут всеми. Даже врач перестал навещать его. И мама ушла на работу, заперев его в четырех стенах. Не на замок, конечно, просто взяла с него честное слово, что он никуда из комнаты не выйдет и никого к себе не пустит.
      А честное слово — это крепче всякого замка!

ОХОТА НА ТИГРА

      В комнате всегда стоял запах соснового бора. Ни обоями, ни штукатуркой дедушка не захотел пачкать янтарного блеска на диво тесаных сосновых бревен.
      Со временем потемнели стены, перестали источать смолу. Гроздья прозрачных капель застыли на бревнах и покрылись желтоватым налетом. Но когда солнце нагревало стены, то вновь пробуждался горьковатый, ни с чем не сравнимый богатырский запах тайги. А едва ударит первый мороз и в доме затопят все печи, то сразу в комнатах запахнет, как в улье: медом, и смолой, и горьковатым, березовым дымком.
      Комната деда — лучшая в доме. Сейчас в ней мамина спальня. Ну и Володина, конечно. Володя, как и дед когда-то, любит, лежа в постели, смотреть на звезды через фонарь в потолке и просыпаться от блеска первых лучей солнца.
      Несомненно, такой комнаты нет ни у кого на свете, но просидеть в ней две недели, две солнечные летние недели, очень тяжело.
      Оставшись в одиночестве, Володя порисовал немного, чтобы не утомляться после болезни. Хотел поиграть, но раздумал.
      И тут он увидел своего коня.
      Это был отличный рыжий конь, друг, испытанный в боях. Сразу видно: хлебнул он и радости и обиды со своим отважным хозяином. И, судя по его отчаянному виду, хлебнет еще.
      Он стоял, кольцом свивая шею и кося единственным глазом на хозяина. Будь у него уши, он бы тревожно шевелил ими. Он дугой выгнул бы хвост, если бы… В общем, Володе один раз захотелось сделаться Чапаевым и понадобились усы, а для этого, известно, лучше хвоста ничего не найдешь.
      Конь всем своим видом подбивал своего хозяина на головокружительные подвиги, но это ему не удалось. Володя устал. Ему хотелось пожить в тишине.
      Вздохнув, он слез с коня и задал ему корма. Когда-то давно конь питался морской травой из матраца. Вспомнив об этом, Володя подвел друга своего боевого младенчества к постели. Дыра в матраце оказалась зашитой, пришлось снова открыть ее.
      Конь равнодушно нюхал черную морскую траву, но Володя знал, что он просто хитрит: стоит отвернуться — конь начнет есть. Тем временем можно построить конюшню. Володя вытащил все кубики и коробки, какие у него нашлись, и начал возводить стену вокруг коня. На некоторых кубиках были напечатаны части всевозможных диких зверей. Вот белый клык и часть хобота. Этот от слона. Вот полосатый хвост тигра, а вот его бок, тоже весь в оранжевых и черных полосах. Если не полениться, то можно сложить целого тигра.
      Когда зверь был составлен, Володя порычал за него, и вдруг его осенила мысль, что конь, в общем, похож на тигра. Не хватало только черных полос на его боках. И чем больше он думал, тем яснее было желание исправить это явное упущение природы.
      Полосы он нарисовал. Баночки ихтиоловой мази не хватило. Пришлось дорисовывать угольками из печки. Тигр получился коричневый и рыжий. Конь остался доволен, Володя тоже.
      Теперь пришлось строить не конюшню, а клетку. Потом тигр вырвался и убежал в лес. Все цветы в горшках, какие только были в доме, изображали дикий лес.
      Тигр, удирая от бесстрашного охотника, поломал любимую мамину гортензию, при этом он страшно ревел на весь дом.
      Решительная схватка произошла в горах среди вечных снегов. Володя так ловко свалил разъяренного зверя и так прижал его, что на сугробах отпечатались коричневые ихтиоловые полосы.
      В горячке он даже не заметил, что горой оказалась мамина постель, а сугробами — подушки. Все это обнаружилось позже, когда мама пришла с работы.
      Это было потом. А сейчас отчаянный охотник, загнав тигра в клетку и накормив его лепестками сломанной гортензии, устал и захотел отдохнуть.
      Он забрался на мамину постель и спокойно уснул.

СЛОН НА УЛИЦЕ

      Прошел еще один день. Володе разрешили выходить на крыльцо. Когда мама пришла с работы, он встретил ее радостным криком:
      — Мамочка пришла моя дорогая!
      Мама быстренько поцеловала его в лоб.
      — Что-то, сын мой дорогой, ты весь в краске. Ты что, носом рисовал?
      В самом деле, к рукам и даже к лицу пристало немного той ярко-рыжей краски, которой он нарисовал сегодня своего недруга Ваську Рыжего, за то, что тот…
      Но прежде чем рассказать маме, за что он отомстил Ваське Рыжему, необходимо ей рассказать про слона, которого он встретил сегодня утром.