Море ясности

      — Снимите меня с Луны, Мария Николаевна!

ТРЕВОЖНЫЙ ДЕНЬ

      В этот вечер, когда мама пришла с работы, Володя сразу заметил, что она чем-то очень озабочена. Он подумал, что это и лучше: может быть, она забудет спросить его, как прошел день в школе, потому что прошел этот день не так, чтобы о нем хотелось рассказывать.
      Но мама ничего не забыла. После обеда она задала тот самый вопрос, которого он боялся:
      — У тебя в школе все благополучно?
      — У меня в школе не все благополучно, — говорит Володя, ничуть не удивляясь тому, что мама догадывается, как неспокойно у него на душе. Мама всегда как-то обо всем догадывается. Сколько ни скрывай.
      — Так я и предполагала. Сегодня мне звонила Мария Николаевна. Она к нам придет.
      В ее голосе прозвучала тревога. Володя давно заметил, что все родители, и мама тоже, так робеют перед учительницей, как будто она сейчас вызовет их к доске. Смешно. Ведь мама старше Марии Николаевны, а все равно побаивается.
      — А зачем она придет?
      — Я ничего не знаю. Ты же от меня все скрываешь. Это, знаешь, нечестно: я-то тебе все рассказываю.
      Она быстро составила посуду в буфет, села против Володи за стол и потребовала:
      — Ну, быстро, подробно и ничего не скрывать.
      Ничего скрывать он и не собирался. Нечего ему скрывать, потому что он во всем прав, а Мария Николаевна неправа.
      Володя рассказал все, как было, ничего не утаил.
      — Где эта твоя картина?
      — У меня.
      — Дай ее мне, а потом мы с тобой обсудим, что с ней делать.
      — В школу я ее все равно не понесу.
      — Ты сорвал плакат. Подумай-ка, что ты сделал.
      — А разве можно Сеньку на Луну? Ведь это позор!
      — Совсем ты от рук отбился. Что нам с тобой делать? Я на работе весь день, а ты как-то растешь тут без меня. Не могу же я бросить работу.
      Пришла Мария Николаевна. Володя нахмурился и встал. Мама тоже встала, как ученица, и пошла встречать гостью.
      Снимая свою серую нарядную шубку, Мария Николаевна каким-то незнакомым, домашним голосом проговорила:
      — Ужасный у вас сосед, этот Понедельник. Зашла к нему насчет сына поговорить, а он схватил ремень и начал его бить. Я заступилась… Жалко: мальчик способный и очень живой.
      Васька способный!? Володя этого никогда не думал. В другое время он бы удивился, но сейчас было не до того.
      — Трудно вам с ними? — спросила мама.
      — Когда родители помогают, то ничего. Только, конечно, не так, как ваш сосед.
      Володя все ожидал, когда же дело дойдет до него, но Мария Николаевна строгим, школьным голосом распорядилась:
      — Поди-ка побегай во дворе.
      — Иди, иди, — торопливо проговорила мама.
      А что на дворе? Знакомая картина: Васька в своей причудливой шубейке и, как всегда, без шапки сидел на заборе. Утирая ладонями злые слезы, он орал:
      — Погоди, бандит! Я тебя ремнем не буду. Я для тебя нагайку куплю.
      — Ух, собака! — посмеивался Капитон и потрясал ремнем. — Это ты про отца соображаешь…
      А мачеха стояла на крыльце и шепелявила:
      — Каку моду взял: учителку в дом приваживать. Да я бы на отцовском месте…
      — А ты, Мурзилка, не высовывайся, тебя тоже, не бойся, не забуду! — пообещал Васька и, увидев Володю, спрыгнул к нему.
      — Мария Николаевна к вам пошла. Видел?
      — Ну и ладно.
      — Тебе хорошо. Тебя лупить не будут. Ты способный.
      Васька всегда заявлял, что учиться он все равно не будет, потому что у него нет способностей. Он говорил, что у него мозги устроены не так, как у всех людей. Только бы закончить четыре класса и — прощай школа! Некоторые ему верят, но Володя-то знает, что все это он не сам выдумал. Это ему внушает отец, а Васька и рад. Учиться-то ему неохота, вот он и наговаривает на себя.
      — А, знаешь, Мария Николаевна сказала, что ты способный, — сказал Володя.
      — Врешь?..
      — Сам слыхал. Способный, говорит, и живой.
      Капитон выглянул из-за забора. Поигрывая ремнем, он удушливым своим голосом сочувственно проговорил:
      — Дело ваше, студенты, нелегкое. Вы меня послушайте: главное, ей не поддавайтесь, из кожи не вылазьте. Чего ей надо, это понятно. Ей надо лучше всех выглядывать, красивше. Чтоб ее класс на все красные доски записали. Карьеру пробивает на ребячьих жизнях. Шкуру с вас спускает. Вы ей не поддавайтесь. Учитесь не спеша…
      — Детей бить нельзя! — прервал Володя удушливый поток Капитоновых слов.
      Капитон хлестнул ремнем по забору и с удовольствием согласился:
      — Правильно, нельзя.
      — А вы бьете?
      — Правильно, бью, — и он, все похлестывая ремнем, весело проговорил: — Бью, потому что от этого польза. Я бы и тебя поучил, а то ты больно умный да вострый.
      С презрением глядя в дрожащее от смеха жирное лицо Капитона, Володя негромко сказал:
      — Барыга…
      — Ладно. Так мы, значит, мамаше и доложим, — удовлетворенно пообещал Капитон.
      Поднявшись на крыльцо своего дома, он хлестнул по косяку двери и крикнул сыну:
      — Лети в гастроном! На жратву чего-то потянуло.
      Володя остался один посреди большого двора, покрытого мокрой побуревшей травкой. И все кругом мокрое, ненужное, опустевшее. Мокрые деревья стучат по мокрой крыше, пугая мокрых воробьев.
      Пустые клетки валяются под навесом. Мама не согласилась, чтобы кролики зимовали в прихожей, и дяде пришлось их продать. Двоих он все-таки оставил, они жили у него дома под печкой. Около клеток лежит никому ненужный пестерь, напоминая о последнем приключении ушедшего лета.
      На острой крыше вершицы, тихонько скрипнув, покачнулся блестящий от дождя кораблик. Он казался летящим среди серых туч, как среди вздыбленных волн. Капитан стоял на носу и, вытянув руку, приказывал:
      — Вперед, только вперед!
      Но и отважный вид капитана не ободрил Володю, а только еще больше растревожил. Он решил, что, наверное, мама с Марией Николаевной уже решили, что с ним делать, и, готовый к любым испытаниям, пошел домой.

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

      В первой комнате никого не было, а из спальни доносился тихий разговор и, что было совсем уж удивительно, смех.
      — Они такие бывают смешные, особенно девочки. Недавно на уроке вижу: не слушают. А глаза у всех внимательные, внимательные. Не понимаю, в чем дело. Потом уже дозналась: они, оказывается, бусинки считали. Сколько у меня бусинок в ожерелье.
      Не снимая пальто и шапки, Володя сел на сундук около двери и задумался. А может быть, Капитон и не все врет. Конечно, Мария Николаевна всегда повторяет, что их класс должен стать самым лучшим в школе. И на дом задает, ого, сколько! В пятом классе и то, наверное, меньше задают… Шкуру она спускает, это верно.
      Вдруг он услыхал свое имя. Ага. Мария Николаевна говорит:
      — Знаете, иногда просто руки опускаются. Я спрашиваю: «Володя, почему не работаешь?» А он отвечает: «Я не буду решать эту задачу — она уже и без меня решена, вот даже ответ в конце… Вы задавайте, что еще никто не решал».
      — Так и не стал?
      — Решил, конечно. Я заставила. Сам бы не стал. Решил моментально.
      — Он мне ничего не сказал.
      — А он все вам говорит?
      — Я думала: все. А теперь не знаю.
      — Он-то знает. Он очень все замечает. И в нем сильно развито чувство коллективизма, и он очень настойчивый. Ребята это ценят. Они всегда на его стороне, весь класс. Его слушаются, а меня нет. Его распоряжения выполняют безоговорочно, а от моих стараются увильнуть. Я даже изучаю его способность воздействовать на коллектив. Вот с этой его картиной. Думала, им понравится, а они мне доказали, что я оказенила им всю романтику. А Луна для них не только романтика, но и победа и героизм. А я туда посадила отличного ученика, во всех отношениях примерного, но которого никто не любит.
      — Он для кого примерный? — спросила мама. — Для учителей?
      — Вообще примерный, — объяснила Мария Николаевна.
      — Так не бывает. Если его никто не любит, то какой же это пример? Никто равняться по нему не захочет и тем более подражать. Примерный тот, кого любят и уважают.
      — Ну, в школе не так.
      — А я еще не забыла, как в школе. Все помню. Почему-то зубрилы очень часто считаются примерными. А ведь ребят не проведешь.
      — Но у него везде пятерки!
      — Вот я и говорю; учителя таких любят, с ними спокойно. Вы ставите в пример и думаете, что это делу на пользу. А для жизни такие люди непригодны. Наша жизнь требует смелых, веселых людей. И чтобы он был верный друг, отличный труженик. Вот такой должен быть пример. Такого сами ребята поднимут еще выше Луны! И не только ребята. У нас тоже, кто народу полюбится, тому и почет.
      — Но ведь теперь-то я должна настоять на своем, — сказала учительница.
      — Не знаю, — ответила мама, — я так не думаю…
      — Должна. А как это сделать — не знаю. А вот он, я думаю, знает.
      Мама засмеялась:
      — Вечкановская порода. Меня и в завком выбрали за то, что я настойчивая. Есть у нас рабочие постарше меня и уж, конечно, умнее. А вот полюбилась я им. Если бы у нас такой случай вышел, как у вас, я бы знала, что делать.
      — А что?
      — Вытащила бы это дело на общественность. Тут уж решили бы. Без ошибки.
      — В школе этого нельзя.
      — А я так считаю, что можно. Вы боитесь, что ребята похвалят Володьку? Нет. Они очень справедливые, ребятишки-то наши.
      То, что говорила мама, показалось Володе правильным и справедливым. Теперь-то уж он не уступит. Теперь он будет стоять на своем, и мама его поддержит. Но тут в нем заговорила совесть, и он вспомнил, что подслушивать стыдно, и посильнее хлопнул дверью, а потом встал около порога, как будто только сейчас пришел…
      Скоро Мария Николаевна ушла, не сказав ему ни слова. Но зато с мамой получился совсем не тот разговор, на который Володя рассчитывал.
      Он спросил:
      — Что про меня говорили?
      — Ничего хорошего про тебя сказать нельзя. Это ты и сам отлично знаешь.
      — Все только одно плохое?
      — Да, про все твои подвиги. Хорошего в них мало.
      — Никаких я подвигов не устраивал.
      — В общем, вот твоя картина. Возьми. Завтра повесишь ее на место, — устало проговорила мама.
      Этого Володя не ожидал. Только сейчас он сам слышал, как мама спорила с Марией Николаевной и не соглашалась с ней.
      — А Сенька? — спросил он.
      — Все должно остаться на своих местах.
      Теперь уж совсем ничего невозможно понять. Недавно мама говорила совсем другое. Может быть, сейчас она шутит. Или испытывает его твердость… Вот она сейчас рассмеется и скажет: «Молодец, ты поступил совершенно справедливо».
      И чтобы она как следует поняла все, что он хочет сказать, Володя еще раз спросил:
      — И примерный ученик должен остаться на Луне?
      Пристально глядя на сына, мама сказала чужим, не домашним голосом:
      — Да. Кроме того, ты извинишься перед Марией Николаевной. Дисциплину нарушать никому не позволено.
      Такой несправедливости он уже не мог вынести и с отчаянием воскликнул:
      — Да мама же! Какой же Сенька пример, когда его никто не любит! Ты же сама говорила! А зачем теперь по-другому говоришь?
      — Как ты посмел подслушивать? — крикнула мама. — Как ты мог? Вот уж этого я от тебя никак не ожидала…
      Но Володе было уже все равно. Пусть он будет какой угодно плохой. Он готов принять любое обвинение. Он во многом виноват. Но мама-то! Как она может быть такой несправедливой?
      Вот это никак невозможно ни понять, ни объяснить.

РАСТИТЕ ПО-ХОРОШЕМУ

      Накопилось столько разных вопросов, которые своими силами решить невозможно. Кого-то надо спросить, как жить дальше. Посоветовавшись с Венкой, Володя решил, что самым подходящим для этого человеком может быть Милочкин папа. Он летчик-реактивник, он все поймет и скажет, что делать.
      Капитан Инаев зашел в школу прямо с аэродрома. На нем была короткая кожаная куртка с молнией, а на ногах меховые сапоги. Он звонко пощелкивал широкими крагами перчаток, ожидая, когда Милочка получит в гардеробе свою одежду.
      Ему не пришлось долго ждать. Все мальчишки старались уступить Милочке свою очередь.
      Капитан шел по улице, слушал болтовню своей дочери и, конечно, не замечал двух мальчишек, которые следовали за ним на почтительном расстоянии. Они шли, стараясь не попадаться ему на глаза, и всю дорогу доказывали друг другу, что ничего тут нет страшного, просто подойти и расспросить насчет полета на Луну. Главное, надо выяснить, когда это будет и успеют ли они вырасти и подготовиться к полету. Но уже у самого дома, где жил капитан, они осмелели и поздоровались.
      — Это наши мальчики, — объяснила Милочка. — Из нашего класса.
      Володя спросил:
      — Можно с вами поговорить?
      — Это и есть Володя Вечканов, — сказала Милочка.
      Она держала портфель обеими руками перед собой и перекатывала его вокруг коленок. Это у нее такая привычка.
      Капитан обрадовался, увидав Володю, как будто он давно мечтал с ним встретиться, да все никак не удавалось.
      Он протянул руку и засмеялся:
      — Ага, вот ты, значит, какой Володя Вечканов.
      Володя осторожно положил свою слегка вздрагивающую и холодную, как рыбка, ладошку в широкую капитанскую ладонь и на всякий случай сказал:
      — А это вот Венка.
      — Ясно, — продолжал радоваться капитан. — О чем же мы будем говорить? Я так думаю, насчет кос…
      — Ну, папа! — протестующе воскликнула Милочка.
      — А что? — спросил он. — Я так и подумал, что они пришли насчет космоса. А про косы, — он наклонился к Володе, — даю тебе слово, я узнал на родительском собрании. И захотелось мне потолковать с тобой. Ты, Володька, возьми себя в руки. Косы, понимаешь, мелочь, пустяк. А в нашей летной дисциплине даже такая мелочь — это не пустяк. Понял?
      — Все, — твердо сказал Володя.
      — Конечно, — твердо сказал Венка.
      — Запомните, товарищи, дисциплина для нас с вами — это главнее всего.
      Володя сказал:
      — Все понятно.
      Милочка взмахнула портфелем и убежала домой. Капитан положил свои перчатки на крыльцо, сел на них и предложил:
      — А теперь давайте о деле.
      Выслушав мальчиков, капитан понимающе улыбнулся.
      — Дело, ребята, простое. Я так думаю: во-первых, вам вырасти надо, выучиться, ума набраться, а кроме того, — сжав кулаки, он с силой потряс ими, — здоровье, ребята, надо железное и волю, ребята, стальную. Вы это учтите.
      — Мы это учитываем, — уныло согласился Венка, соображая, как далеко им еще до Луны.
      А Володя, поставив на землю свой набитый портфель, начал загибать пальцы:
      — Целину мы уже не увидим. Братскую ГЭС тоже, в Сибири тоже без нас. Пока вырастешь, все уже будет готово.
      — Да! — горячо подхватил Венка. — Чем собак тренировать-забрасывать, лучше бы нас. Честное слово, обидно даже.
      Выслушав все это, капитан серьезно сказал:
      — Вот что. Когда я был маленький, то, как и вы, думал: «Северный полюс открыли без меня, все мировые перелеты тоже без меня, война началась и то меня не сразу взяли». Так, думал, все сделают, и на мою несчастную долю ничего и не останется… Осталось. Да еще сколько! А сейчас я гляжу на вас и, знаете, что думаю?
      — Знаем, — вздохнул Володя.
      — И что?
      — Известно, что вы про нас можете думать: малы еще, вырасти надо…
      — Это само собой. А я вот что думаю. Вот эти, думаю, ребятишки, очень может быть, на Луну полетят, на Марс. Эти ребятишки еще такого насмотрятся, чего мне и во сне не снилось… Так что вы не торопитесь. Растите по-хорошему.

 

 

ЗИМА

ПО ДОМУ БРОДИТ ДЯДЯ

      Красные всадники мчались на оранжевых конях. Черные шашки, взметнувшиеся над высокими пиками шлемов, сверкали в бирюзовом небе. Буйные языки пламени, похожие на солнечные протуберанцы, стремительно вылетали из-за недалекого горизонта. Крутые клубы фиолетового дыма рвались навстречу.
      «Победа или смерть!» — написано на огненном знамени.
      — Победа, только победа! — утверждал решительный вид всадников…
      — А бочка у них где? — спросил дядя.
      Ну, конечно, стоит только засесть за работу, дядя тут как тут. Каждое воскресенье он расхаживает по всем комнатам: вынюхивает-высматривает. Конечно, если мамы нет дома. При ней не очень-то расходишься. Но она почти каждое воскресенье занята, все-то у нее дела, а дядя этим и пользуется.
      Щедро бросая под ноги скачущих лошадей сочные мазки зелени, Володя даже не обернулся. А дядя, посапывая, продолжал бубнить за его спиной:
      — Если это пожарники, бочка при них должна находиться, поскольку они конные. А вот если же на машинах, тогда воду из крантов качают…
      — Это солдаты, — сказал Володя. — Гражданская война.
      — Солдаты красные не бывают. Это им только название такое, для наглядности. Глупо все у тебя получается. Все не как у людей.
      Хотел Володя ответить как следует, но вспомнил маму и сдержался. И так уж все замечают, что у него нет нисколько уважения к старшим. Мама говорит:
      — Я даже не знаю, откуда у тебя это. Наверное, все идет от Васьки. Не водился бы ты с ним.
      Вот говорит, а ведь сама знает, что с Васькой давно уже все покончено. А к старшим он вообще относится с уважением. Не ко всем, конечно. Это смотря по тому, какие старшие. Ваоныч, например, или Милочкин папа, или директор школы Николай Иванович — это одно дело. А попробуй-ка уважать Капитона? А дядю? И сама-то их, скорей всего, не уважает, так зачем же других заставлять?
      Вот этого Володя никак не мог понять.
      Всем известно: Капитон — барыга, тунеядец, а дядя пока еще неизвестно кто. Темный он человек. Ну чего он, как только выходной день, так и начинает бродить по всему дому, всех поругивать и учить, что надо делать, как жить. Только к Ваонычу он перестал захаживать после одного случая. Выгнали его оттуда.
      Это было так. Дядя зашел в мастерскую, постоял около двери, послушал, как звенит натянутое полотно, когда художник ударяет по нему кистью, и похвалил:
      — Какой звук раздается.
      — Вы по делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.
      — Какие дела. По-суседски зашел, вот и все мои дела.
      Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:
      — Ну, садитесь.
      Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:
      — Это что же у вас, извиняюсь конечно, мадам такая поставлена без рук? Как отражение инвалидности или незавершенная художественная продукция?
      Зная, что от непрошенного гостя никаких умных слов не дождешься, Ваоныч все же пояснил:
      — Это Венера.
      — Вон чего! Ага… Понятно, — глубокомысленно заметил дядя и, немного помолчав, сообщил: — У нас в одном колхозе корова была по кличке Венера. Так себе коровенка…
      Ваоныч положил кисть. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное. Но, растирая уставшие от палитры пальцы, он попросил:
      — Знаете что, уважаемый, давайте договоримся: во время работы вы ко мне заходить не будете.
      — Это можно, — несколько растерявшись, согласился дядя.
      — И после работы тоже.
      — Ага, — задумался дядя, — все понятно: значит, загордились? Брезгуете?
      Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:
      — Хитрый, а дурак.
      Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.
      Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. Здесь пахло скипидаром и маслом, и тишину нарушали только шорохи и звон туго натянутого полотна под ударами кисти. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он становился, когда рисовал. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. Очень часто отходил в угол к окну и долго смотрел на картину, размешивал на палитре краски. А потом вдруг срывался, подбегал к картине и делал несколько поспешных мазков. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть на пол, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:
      — Чем это написано? Чем? Чего же ты молчишь?
      Но Володя молчал. Он-то уж знал: попробуй скажи — вылетишь, как пуля. На такие вопросы даже грозная Еления ничего не отвечала. Боялась. Да Ваоныч и не ждал, что ему ответят.
      — Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!
      Потом он снова с отчаянием спрашивал:
      — Это что, по-твоему? Думаешь, небо?
      Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.
      — Штапель это, девчонкам на сарафаны. Капитошке на ковры такое небо!
      Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек… И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно. И тут он замечал Володю.
      — А ты все сидишь?
      — Сижу.
      — А уроки?
      — Сделаю еще.
      — Да тебе что? В самом деле интересно?
      Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил:
      — Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.
      И он начал учить Володю.
      Однажды Володя спросил:
      — Как думаете, выйдет из меня художник?
      — А ты сам как думаешь?
      — Захочу — выйдет.
      — Одного хотения мало. Художник — это не должность, не специальность. Захотел — и выучился. Это талант! Таланта нет — не выучишься.
      — А мой дедушка нигде не учился.
      — И что же?
      — А какой был художник! Сами говорите.
      Ваоныч строго сказал:
      — Правильно. Талантище был огромный. А знаешь, что бы он сработал, если бы поучился?
      Художник сжал кулаки, с силой тряхнул ими и воскликнул:
      — Такое бы сотворил, что нам с тобой и не снится!
      — Это я понимаю.
      — Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!
      Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:
      — Великий был художник. То, что он за один день мог сделать, мне за всю жизнь не выдумать. А ведь простой плотник. А я, понимаешь, академию закончил.
      Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:
      — Я никому не скажу, вы не думайте.
      — Чего не скажешь?
      — Да про это… что вы так не можете, как дедушка…
      — Ах, вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Не ожидал я этого от тебя. Нет, я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.
      Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:
      — Эй вы, слушайте! Я в подметки не гожусь великому мастеру — Володькину деду!.. Понял?

А ОН ВСЁ БРОДИТ

      — Глупо все у тебя получается, — продолжал дядя, пристраиваясь на сундук около двери.
      У него, должно быть, все получалось совсем по-другому.
      Вскоре после приезда устроился он кладовщиком в авторемонтную мастерскую и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.
      Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:
      — Бу-бу-бу…
      Словно засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных подсказчиков.
      А если дело было днем, в воскресенье, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:
      — Ожидают…
      И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.
      Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир этих дел. Напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Маму он не спрашивал. Известно, скажет, что это не его дело.
      Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, он ответил:
      — Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.
      И смешно дергал своей репкой.
      Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.
      Володя презрительно отворачивался от Васьки:
      — Брехун ты, оказывается.
      Васька только посмеивался:
      — Значит, сорвалось.
      У взрослых Володя не спрашивал, заранее зная их ответ. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. И он думал, что очень долго растет человек, овладевая всеми правами взрослого и подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему приходится сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые дядя проповедует.
      — И все у тебя не как у людей, — сидя на сундуке у двери, гудит дядя. — Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант пропадает без пользы. Тебе с Капитоном соединиться бы… Сила! Всю бы барахолку товаром завалили!
      Он уже не впервые заводит этот разговор, соблазняя Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Так просто, взял листок бумаги из тетради и нарисовал. Капитон вырезал трафарет и вот уже на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби…
      Но на этот раз ему не удалось высказаться до конца. Со двора донесся сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.
      — Иду! — бухнул дядя, срываясь с места.
      В прихожей испуганно охнула Еления:
      — Ох, чтоб тебя!
      — Извиняюсь, — громким шепотом ответил дядя.
      — Таким голосом невозможно разговаривать, — наступала она, — таким голосом только рыбу глушить…
      — Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.

ОБИДА

      Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя тихонько положил кисть и выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате было пусто и только справа от входной двери стоял большой ларь, окрашенный желтой масляной краской.
      Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над забитой парадной дверью. И все в прихожей — и стены, и пол, и желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — все казалось измазанным пятнами разных красок. Словно какой-то озорной маляр, израсходовав все свои краски, здесь расплескал остатки.
      Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:
      — … Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?
      Ну, конечно, без Васьки нигде не обойдется. Уж он-то в курсе всех самых секретных дел. Ему скажут, а тут стой на холоде и дрожи, как шпион, и слушай, что дядя скажет о своих домашних. А кому это интересно! Никого он не любит, но делает вид, что готов в лепешку разбиться, только чтобы все были довольны. Зная это, Володя не удивился, когда дядя, сдувая пепел с папиросы, проговорил:
      — Худоумные они все. Одно слово — жильцы.
      — Это как понимать: жильцы?
      — Так и понимай…
      — А ты кто?
      — А я буду житель. Вот кто.
      — Чудишь ты все. Какая же разница?
      Дядя обстоятельно разъяснил:
      — Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Не так себе баба, она — домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков! Такому дому да хозяина настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. По полторы сотни — без малого тысяча. Капитал! А она весь день на работе да еще где-то. Домой-то ночевать только является. А теперь еще в Москву собралась. Обучаться. Вот тебе и есть жилец в собственном доме…
      Он продолжал еще что-то говорить, но Володя его не слушал. Он уже ничего не мог слушать.
      Мама уезжает в Москву!
      Володя отошел от двери и встал около ларя, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. Лицо его окрасилось в голубой цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.
      Мама уедет, обязательно уедет. Она всегда добивается того, что задумала. Такой уж у нее характер.
      Как же это так получилось? Она собирается, а он ничего и не знает…
      В это время появилась Тая. В своем сером пальтишке с белым кроличьим воротником и в сером пушистом колпачке она вбежала в прихожую из коридора, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.
      — Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?
      — Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.
      Но разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она сразу разглядела голубую слезу.
      Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:
      — Проходи, а то получишь.
      — Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.
      Володя давно заметил, что Тая никого не боится и, если ей начинают угрожать, делается совсем уж отчаянной. Поэтому, наверное, не всякий отваживается ударить ее. И еще у нее была одна особенно ценная, с мальчишеской точки зрения, черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и даже не плакала.
      Раскачивая авоську с хлебом. Тая сказала:
      — А я знаю, отчего ты плачешь…
      — Ну и знай.
      — Мама уезжает. Да?
      — Тебе сказано: проходи!
      — Да? На целый месяц? Да, да, да!