Путешествие продолжается. Четыре лесины, прочно связанные еловыми вицами, — отличный корабль. Даже мачта есть — сучковатый такой еловый стволик; стоит он посреди плота для того, чтобы на него вешать все, что может подмокнуть. Висит ружье и патронташ, висит Володина зеленая сумка; когда стало жарко, он снял свое пальто и тоже повесил на сучок, и шапку повесил.
      Конников сказал:
      — Не простудись смотри.
      А сам даже рубашку снял. Стоит на конце плота и длинным шестом отталкивается от берега. Загорелый, рыжебородый, в зеленой шляпе, на щеке следы медвежьих когтей. Очень красивый человек!
      — Можно и я рубашку сниму? — спросил Володя, желая хоть сколько-нибудь походить на Конникова.
      — Валяй. На пять минут. Солнце сейчас зверское.
      — А вы?
      — Я зимой снегом обтираюсь каждое утро.
      — А Снежков?
      — Он, конечно, тоже обтирается и купается даже. Мороз, вьюга, а он — в прорубь…
      — Ух ты!
      Каким же должен быть Снежков, если он еще смелее, еще красивее, чем Конников!..
      Плыли долго. Один раз приставали к берегу, на костре кипятили чай в котелке. От чая пахло сладковатым хвойным дымком. Прежде чем хлебнуть, надо было подуть в кружку, отогнать к другому краю попавших в чай комаров. Это был напиток таежников — вольных людей.
      Чтобы отпугнуть комаров. Конников положил в костер сырых гнилушек. Повалил желтый, горький дым, от которого слезились глаза и все время хотелось сморкаться. Но комары не очень-то испугались.
      — Знаешь что, — сказал Конников, хлопая себя ладонями по шее, — ну их к лешему. Поплывем дальше.
      На плоту, если держаться подальше от берега, комары не кусали. Володя спросил, а как же другие люди живут среди комаров, и узнал, что есть такая мазь, намажешься — и ни один комар не тронет.
      Потом Володя уснул. Проснулся он от какого-то шума. Очень низко, почти у самой воды, трещал крыльями вертолет. Он повисел немного, потом поднялся и полетел, чуть не задевая верхушки сосен.
      Оказалось, что это пожарный вертолет. Наблюдает: не горит ли где. Лес охраняет.
      — А вон на пригорке, смотри-ка, лоси, — сказал Конников.
      На самом деле: посреди круглого холма, покрытого нежной зеленью, стояли лосиха с лосенком. Подняв тупые морды, они смотрели на вертолет. Видно было, что им нисколько не страшно.
      Еще немного проплыли по широкой реке между высоких гор и дремучих лесов. Снова показался зеленый круглый холм, только побольше того, где лоси, и повыше. На вершине холма стоит домик и поглядывает на реку блестящими окошками. Над крышей высокая антенна. По склону холма сбегают ступеньки деревянной лестницы. На песке лежат две лодочки и висит на кольях сеть.
      — Кордон, — объявил Конников.
      У Володи застучало сердце — сейчас совершится какое-то чудо, самое расчудесное из всех таежных чудес: он увидит Снежкова.
      Но сколько ни всматривался, никого не заметил на зеленом берегу. Ни одного человека.
      — Вот и добрались, — проговорил Конников, подталкивая плот к берегу.
      Наверху залаяла собака, сообщая о прибытии новых людей, и сейчас же там показалась какая-то женщина в желтом пальто. На ее голове трепетал голубой шарфик… Легко постукивая каблуками по звонким ступенькам, она побежала вниз. Пальто распахнулось, мелькнуло ярко-красное платье. Шарфик съехал на шею. Нет, в такое чудо Володя не сразу поверил.
      А женщина бежала по ступенькам и кричала:
      — Володька! Володька!
      И голубой шарфик весело трепетал за спиной, как прозрачные крылья стрекозы.
      Все еще не веря в чудо, Володя тихо сказал:
      — Мама…

      Плот сильно налетел на берег, должно быть. Конников поднажал шестом изо всей силы. Володя с трудом удержался на ногах. Он выскочил на песок, мама сразу же схватила его и бессильно опустилась перед ним на колени.
      Она ничего не говорила, а только все время своим шарфиком вытирала то свои глаза, то Володины.
      Конников, стоя на плоту, снял шляпу и низко ей поклонился.
      А она сказала:
      — Я благодарить вас должна, а мне и говорить-то не хочется с вами!
      Не надевая шляпы, Конников пробормотал, смущенно посмеиваясь в рыжую бороду:
      — Вы успокойтесь. Потом, может, и захотите поговорить со мной.
      Но мама, все еще стоя на коленях, прижала сына к себе и проговорила:
      — Нет. Нет. Нет. Если бы вы знали, как плохо вы все для нас сделали…
      Мама поднялась и как-то вся выпрямилась. Тонкие брови ее сдвинулись. Володя знал, что сейчас будет. Сейчас Конникову достанется за то, что он не послушался ее и увез Володю. Она это умеет.
      Володя, защищая своего спутника, закричал:
      — Да мама же! Смотри, у него что на щеке. Видишь? Это его медведь! Когтями!
      Мама вдруг засмеялась и сказала:
      — Ну, хорошо. Я не буду медведем.
      Володя не понял, зачем она так сказала, а Конников, этот необыкновенный человек, сразу понял. Он тоже улыбнулся и, надевая шляпу, сказал:
      — Правильно.
      — А того медведя, знаешь, кто убил? Снежков!
      — Да? — Мама сразу перестала смеяться. — Нет, я решительно не хочу быть медведем… Мы долго еще будем стоять на этом берегу?
      — Наверху есть дом, — предложил Конников.
      — Я не в том смысле. Как нам поскорее выбраться отсюда?
      — А как вы попали сюда?
      — Я прилетела на вертолете, — сказала мама так просто, словно она каждый день прилетает в тайгу на вертолете.
      — Видите, для вас нет препятствий, — восхищенно заметил Конников. — Это не каждому удается.
      Вот и еще одно открытие: мама, оказывается, такая красивая, такая строгая, такая отважная, что даже Конников, этот неустрашимый человек, восхищается ее поступками.
      А она все так же просто, словно о самом обычном, рассказала, что на пожарный вертолет ее устроил лейтенант Василий Андреевич, что они спустились на станции Таежной и, узнав, что Конников уже успел увезти Володю на кордон, сейчас же прилетели вдогонку.
      Заметив восхищённый взгляд сына, мама тихонько засмеялась:
      — Что ты на меня так смотришь? Ты думаешь, от меня можно убежать? Я ведь все равно догоню. Я никому тебя не отдам. Это все должны бы знать…
      — Может быть, мы все-таки поднимемся наверх, — предложил Конников.
      Мама вздохнула:
      — Делать нечего. Ведите.
      Дом стоял на вершине зеленого холма, окнами к реке. Он был срублен из толстых бурых бревен, покрыт дранью, которая за долгие годы так вымокла под дождем и так высохла под солнцем, что крыша казалась сделанной из старого серебра.
      В задней стене тоже были окно и дверь под навесом. По обе стороны двери стояло, ощетинившись над крышей, множество разных шестов в багров. А пониже виднелось несколько весел.
      На низком крыльце сидела большая белая собака и лениво тявкала. Увидев Конникова, она очень обрадовалась, приветливо заскулила, застучала хвостом, но с места не тронулась. Она была на цепи.
      Большую широкую поляну с трех сторон обступила тайга. Согретая щедрым весенним солнцем, она не казалась страшной, наоборот, она привлекала к себе своей таинственностью. Вот, например, это тропинка, которая начинается от самого крыльца, идет по краю холма и скрывается в тайге. Так и хочется пробежать по ней, чтобы узнать, что там на другом ее конце.
      Как бы угадав его мысли. Конников сообщил:
      — Вот эта тропинка ведет к домику Снежкова. Всего около километра.
      Володя посмотрел на маму, вздохнул и ничего не сказал.
      — У него, кстати, имеется моторная лодка, — добавил Конников.
      Мама даже не вздохнула, как будто здесь никто ничего и не сказал.
      Молча вошли в дом. Там была одна очень большая комната и отделенная от нее дощатой перегородкой вторая, маленькая. В большой комнате все было большое: две кровати, стол, накрытый розовой клеенкой, печь. Володе подумалось, что они забрели в дом, где живут великаны. От этой мысли ему сделалось не по себе: что они скажут, когда увидят у себя непрошенных гостей.
      Но тут оказалось, что один из великанов — это Конников, потому что он начал хозяйничать, как у себя дома. А потом оказалось, что он как раз и есть главный хозяин этого дома.
      — Располагайтесь, — сказал он. — Я не понимаю, почему вы боитесь этой встречи?
      Снимая пальто, мама попросила:
      — Можно об этом не говорить?
      Конников повесил на гвоздь ружье и, расстегивая патронташ, мягко произнес:
      — Я думаю, что надо бы поговорить. Я его лучший друг и знаю, как он ждет вас. Всю жизнь.
      — Столько лет ждет? — тихо проговорила мама.
      Конников спросил:
      — Удивительно?
      — Ох, нет! Страшно. И трудно поверить.
      — Потом, наверное, он сам расскажет вам все, и тогда вы поверите. Только не надо думать, будто ждать так долго — это удивительно и даже страшно, а жениться за это же время несколько раз не страшно и не удивительно.
      — Я так не думаю. Откуда вы взяли?
      — Тогда вы должны увидеться с ним.
      Мама села на скамейке у окна.
      — А вы не думаете, что только одна я могу это решить?
      Конников достал из шкафа хлеб и стаканы.
      — Нет, не думаю.
      — Почему?
      — Около вас есть еще один человек.
      — Он — ребенок.
      Володя начал было прислушиваться к разговору. Он уже начал понимать кое-что, но тут Конников отвлек его внимание. Он вдруг начал разбирать пол около печки. Вынул три короткие доски. Оказалось, что там у них подполье, и чтобы туда попасть, надо вынуть три доски. Конников спустился вниз. Его голова с рыжей бородой возвышалась над полом, совсем как на картинке «Бой Руслана с головой».
      Голова назидательно сказала:
      — Ребенок тоже человек. Только маленький. Вот в чем дело.
      Голова исчезла, а мама поглядела на черное отверстие в полу и решительно пообещала:
      — С ним-то я сговорюсь.
      — Вы хотите сказать — уговорю, — послышалось из-под пола.
      — Я всегда говорю то, что хочу сказать.
      — И всегда без ошибки?
      Показалась рука с миской, в которой было налито что-то очень густое и красное, похожее на варенье. Мама взяла чашку и поставила на стол. Выбравшись наверх, Конников закрыл подполье.
      — Это моченая брусника, — сказал Конников, разливая в стаканы красную жидкость с ягодами. — С хлебом очень вкусно. Вот сахар, кто любит послаще. Придет Анна Петровна, будем ужинать.
      Моченая брусника целиком захватила Володю: он обмакивал в терпкий сок серый необыкновенного вкуса хлеб, отчего он становился слаще всякого пряника. Корочкой он подхватывал кисловатые ягоды, хрустящие и свежие, как первый снег.
      С первым стаканом он покончил в два счета. Съел бы еще, но взрослые, увлеченные своими разговорами, и сами ничего не ели, и других не угощали.
      — Вы просто только поймите, — строго, как, наверное, на своих заседаниях месткома, говорила мама. — Вы поймите: ребенка нельзя уговорить, чтобы он кого-нибудь любил или не любил. Дети могут играть во что угодно, но только не в чувства. Их не заставишь дружить с тем, кого они невзлюбят. Они не умеют лицемерить. А уж если они привяжутся к кому-нибудь, тогда даже матери не под силу порвать эту привязанность. Вот чего я боюсь.
      Конников слушал да помалкивал. Понял, наверное, что с мамой лучше не спорить. Воспользовавшись его замешательством, Володя сказал:
      — Эта моченая брусника почему-то сразу кислая, сразу-сладкая и сразу горькая. Даже смешно…
      — Дай-ка я тебе еще подсыплю, — догадался Конников.
      Съел еще стакан брусники, а они все еще что-то обсуждают, отвернувшись к окну. Володя воспользовался обстановкой и сам «подсыпал» себе брусники в стакан и не пожалел сахару.
      Он ел и даже не старался подслушивать, о чем они там говорят у окна. В конце концов самое замечательное во всем этом, конечно, брусника, а все остальное не стоит внимания. Давно выяснено, что разговаривать с мамой о Снежкове — дело бесполезное. Конников-то об этом не знает. Но уже, наверное, и он понял, вон как он глубоко вздохнул. Он вздохнул, и вдруг до Володи донеслось:
      — Э-эх, любимая сестра Валя…
      — Это еще что?
      — Простите. Вырвалось по привычке. Иначе мы с ним вас и не называем.
      — Мы договоримся до того, что нам придется сесть на ваш злосчастный плот и… куда глаза глядят!
      Володя внес поправку:
      — А лучше бы на вертолете.
      — А лучше бы ты не вмешивался! — раздраженно откликнулась мама. — Кончил есть? Иди умойся.
      — Рукомойник в сенях, — подсказал Конников с такой готовностью, что Володя только вздохнул: сдался даже и сам бесстрашный Конников. Не выдержал.
      Володя усмехнулся и вышел в сени. Ну и ладно. Где тут у них рукомойник? Никакого рукомойника и нет. Висит на веревочке не то котелок, не то смешной какой-то чайник с двумя носиками. Может быть, это рукомойник? Стоит под ним великанская лохань, рядом на полочке мыло, а на громадном деревянном гвозде полотенце. Ясно, это и есть рукомойник.
      Умылся. Вышел на крыльцо. Белая собака лежала на прежнем месте. Увидев Володю, она не пошевельнулась, а только постучала хвостом.
      Володя погладил ее и сел рядом. Она положила на его колени тяжелую морду и вздохнула. Глаза у нее были скучные. Конечно, ей надоело день и ночь сидеть одной на цепи, сторожить дом, когда кругом так много интересного.
      И ему показалось, что и его тоже посадили на цепь и заставили сторожить что-то совсем ненужное. У него сейчас же мелькнула одна отчаянная мысль и, как всегда, когда у него появлялись отчаянные мысли, он не стал долго раздумывать. Поглядывая на окно, он отцепил кольцо от ошейника. Собака сейчас же вскочила и сильно встряхнулась, так что пыль полетела во все стороны. Потом она оглянулась, весело посмотрела на Володю, и ему даже показалось, что она засмеялась от радости.
      Он выпустил ошейник, и она ринулась вперед.
      Ни минуты не раздумывая и не выбирая пути, Володя побежал по тропинке, которая начиналась у самого крыльца и скрывалась в тайге.
      А что-то там, где она кончается?

      Володя знал, что на другом конце этой тропинки должен стоять дом. Но он все шел и шел, а никакого дома ему не попадалось.
      Он впервые оказался один в тайге, и ему ничуть не было страшно. Розовая старушка была права, и Катя была права — они обе говорили, что хорошему человеку в тайге бояться нечего.
      Володя шел совершенно один и ничего не боялся — зяачкт, он вообще-то хороший человек.
      Белая собака жила полной собачьей жизнью. Радуясь свободе, она рыскала вокруг, разрывала лапами мох и громко фыркала.
      Володя и не заметил, как тропинка оборвалась, словно заросла зеленым мхом и какой-то таежной травкой с темно-зелеными и красными блестящими листочками.
      Но даже и теперь он не испугался, ему было просто интересно, куда это так сразу делась тропинка? Как в сказке: была-была, да вдруг и пропала.
      Вокруг стояли молоденькие елочки, некоторые так малы, что их не сразу и разглядишь. Таких он еще не встречал. А немного поодаль расположились, совсем уже по-сказочному, темные великаны — ели. Они широко раскинули свои ветки, похожие на мохнатые лапы, а с них свешиваются серые космы мха, такие длинные, что достают до земли. И очень непрочные: если потянешь — сразу рассыпаются.
      По золотому стволу снизу вверх пробежала пестрая птица. Володя не знал, какая это птица, а она сама подсказала: остановилась и длинным клювом начала долбить кору. Дятел! Сразу видно.
      А вот белку он узнал. Она сидела на еловой ветке, с любопытством посматривая на Володю блестящими черными глазками. Подбежала собака и сейчас же облаяла ее. Белка ничуть не испугалась, она быстро протрещала что-то, наверное, очень обидное для собаки, потому что та сразу притихла и уткнулась мордой в мох.
      Но тут Володя заметил, что приближается вечер, и забеспокоился. Он не знал, как зовут собаку, Конников никак ее не назвал, поэтому пришлось придумать ей кличку. Она белая, значит, Белка.
      — Белка! Белка! — позвал он, и собака сразу же подбежала к нему.
      Взяв ее за ошейник Володя сказал:
      — Ищи.
      Белка посмотрела на него и повиляла хвостом. Ничего он от нее больше не добился. Тогда Володя испугался. В тайге стояла тишина, только бодро посвистывала какая-то, должно быть, маленькая неугомонная птичка. И сколько ни слушай — ничего больше не услышишь. Даже деревья не шумят.
      Не выпуская ошейника, Володя пошел куда глаза глядят. Шел он не очень долго, пока не почувствовал запаха дыма. Он только никак не мог сообразить, с какой стороны он доносится. А тут Белка вдруг рванулась, залаяла и кинулась в чащу. От неожиданности Володя выпустил ошейник. Он побежал на лай и увидел, что ему надо было. Это было именно то, из-за чего он и пустился на поиски.
      Дом, который он искал, стоял среди очень маленькой, круглой, как блин, золотой лужайки, и около дома сидел художник Снежков. Это был именно он, и никто иной. Володя притих, сжался и долго смотрел на Снежкова.
      Тот, в красной клетчатой рубашке и меховом расшитом шелком жилете, сидел на низеньком складном стульчике. На коленях у него был этюдник. Художник писал сосны и бледное, чуть тронутое вечерней позолотой небо, просвечивающее сквозь стволы и кроны сосен. Неподалеку дымил костерок-дымарь, отгоняя комаров.
      Белка, прыгая вокруг Снежкова, не лаяла, а только тыкалась носом в его спину, колени, бока и восторженно повизгивала, а Снежков отталкивал ее локтем и что-то негромко приговаривал. Сразу видно, что они давно знакомы.
      Потом Белка кинулась к Володе и залаяла. Тогда Снежков увидел какого-то незнакомого мальчика и спросил:
      — А ты откуда такой взялся?
      Володя вышел на полянку, вытянулся и, прижимая руки к бокам, двинулся к Снежкову. Подошел и сказал:
      — Я взялся из Нашего города.
      — Из Нашего города? — художник поставил на траву свой этюдник. — Как ты сюда попал? С кем?
      — Я приехал на плоту. С Конниковым. А мама после прилетела на вертолете.
      — Ага… Ничего я не понимаю. Какая мама?
      — Моя мама. Я из дома убежал, она меня искала, а я вас искал…
      Выслушав все это, художник резко взмахнул рукой, словно отгоняя от себя комаров.
      — Вот что: давай все сначала. Тебя как зовут?
      Володя ответил. Снежков сразу притих.
      — Вечканов? — шепотом повторил он. — Дальше можешь не объяснять.
      И, обращаясь почему-то к собаке, он взял ее морду обеими руками и добавил:
      — Вот какие у нас дела…
      Потом, оттолкнув собаку, он подбежал к Володе.
      — А почему Вечканов?
      Приподняв плечи, Володя усмехнулся—почему? Как это взрослые иногда не понимают самых простых вещей.
      — Такая фамилия, — объяснил он.
      — Чья фамилия?
      — Наша. Моя и мамина.
      — Ага, — пробурчал Снежков и о чем-то задумался.
      Потом он несмело глянул на Володю и осторожно спросил:
      — А другой фамилии у вас не было?
      — А зачем нам другая? — удивился Володя. Если у человека нет отца, то какая же у него может быть другая фамилия? Он хотел все это объяснить Снежкову, но тот уже и сам все понял.
      — Значит, вы так и живете вдвоем с мамой? — спросил он.
      — Так и живем.
      Этот простой ответ особенно разволновал Снежкова. Он для чего-то застегнул на все пуговицы свою расшитую безрукавку и, снова растегивая ее, шепотом спросил:
      — Скажи ты мне вот что… Этот у вас там такой с черными волосами…
      Он так покрутил над своей головой растопыренными пальцами обеих рук, что Володя сразу понял, о ком идет речь.
      — Ваоныч?
      — Кто он?
      — Он художник.
      — Никогда не слыхал.
      — Его фамилия Бортников.
      — Бортников? Знаю. Он что у вас?
      — Ничего. Просто в нашем доме у него мастерская. А живет он в другом месте. У своей жены, в норушке на горушке.
      — А мама? Она где?
      — На кордоне.
      — Здесь, на кордоне?
      — Да. Разговаривает с Конниковым…
      Володя с готовностью отвечал на все вопросы. А как же иначе. Снежков должен все знать о нем, о маме, обо всем. Но вопросы налетали на Володю, как комары. Он еле успевал отбиваться от них. Наконец ему надоели и вопросы, и комары. Тогда он сам спросил, поглядывая на дом:
      — Вы тут всегда живете?
      Снежкова комары почему-то мало беспокоили. Он стоял перед Володей, засунув руки в карманы, и о чем-то думал.
      — Нет, — ответил он, — не всегда. Я живу в Северном городе, а здесь работаю.
      Тут он и сам, должно быть, заметил, что комары одолевают Володю. Он крикнул:
      — Беги в дом, пока они тебя совсем не сожрали!
      И, подхватив Володю, он побежал с ним к своей избушке.

      Это была настоящая берлога бродяги, следопыта и художника. От бревенчатых стен шел знакомый запах смолы и сохнущего дерева. Точно так же пахло в спальне деда, где вырос Володя. И здесь было такое же огромное светлое окно. Из этого окна видны обрыв, сосны на обрыве, сквозь которые просвечивали небо, и река, и заречные высокие горы, и дремучая тайга.
      На большом столе у окна в беспорядке свалены такие немыслимые ни в каком другом доме вещи, как охотничий нож с ручкой из оленьей ноги, чучело белки, не совсем еще законченное, тюбики с красками, пустые и набитые патроны, желтоватые искривленные корни какого-то растения, огромные шишки и еще многое другое. Посмотришь — дух захватит.
      А самое главное — тут же на столе сидел огромный ручной ворон с белым клювом. Ворон что-то клевал из чашки. Увидев Володю, он злорадно гаркнул: «Ага!» и, подпрыгнув, подлетел поближе. Усевшись на самом краю стола, он так строго поглядел своими черными глазами, как будто спросил:
      — А тебе тут что надо?
      Володе сделалось не по себе, он попятился к двери, но Снежков сказал:
      — Не бойся.
      — Да я и не боюсь, — ответил Володя, досадуя, что он с первых же шагов так оконфузился. Что теперь о нем Снежков подумает?
      — Его все боятся, — рассказывал Снежков. — Это таежный колдун. Его зовут Тимофей Тимофеевич. Видишь, как он посматривает на тебя.
      Ясно, что ничего хорошего Снежков не мог подумать, иначе не стал бы рассказывать таких сказок.
      — Колдунов не бывает, — хмуро проговорил Володя. Но он тут же забыл о своем промахе.
      На полу, прислоненные к стене, стояли этюды, эскизы на холсте, на фанере и просто на картоне. Некоторые из них висели на стенах.
      На всех этих полотнах была нарисована тайга: стрельчатые сосны, ели над рекой, сосны, поваленные бурей, штабеля бревен. Было и несколько портретов. Володя догадался, что здесь нарисованы охотники и лесорубы. Но его внимание привлек один портрет, который висел над столом. На нем нарисована девушка, немного похожая на маму, когда она была еще любимой сестрой Валей. Заметив, что Володя разглядывает именно этот портрет, Снежков поспешил отвлечь его внимание.
      — Вот, смотри, веера какие к стенам прибиты, это все глухариные крылья, а это хвосты. Верно, здорово?
      — Огромные какие! — отозвался Володя. — А раньше вы лучше маму рисовали…
      — Видишь, медвежья шкура на топчане? Очень мягкая. Я на ней сплю.
      Он вдруг подхватил Володю и посадил его на свой топчан и сам сел рядом.
      — Ну, как?
      — Ничего. Как перина.
      — Хочешь, я ее тебе подарю?
      Он еще спрашивает! Еще бы — медвежья шкура! Сколько найдется на свете мальчиков, имеющих медвежью шкуру? Тут и спрашивать нечего.
      Подавляя восторг, Володя осторожно ответил:
      — Как хотите.
      — Считай, что она твоя!
      Снежков взял Володину руку, положил ее на шкуру и сверху, для верности, прихлопнул ее своей горячей ладонью.
      — Этого медведя вы сами убили?
      — Это мы вместе с Конниковым. Он возражать не будет, не сомневайся. Этот медведь ему заметку на лице сделал.
      — Я видел. А вы его спасли от верной смерти…
      — Конников рассказывал?
      — Конников.
      — Очень его просили… А еще что он про меня рассказал?
      Глядя на портрет, напоминающий маму, Володя проговорил:
      — Все он рассказывал. А на том портрете, который находится у нас, вы написали: «Любимая сестра Валя».
      — Да? Это, понимаешь, очень интересно. Ты вот куда еще посмотри. Это рога сохатого.
      — Здоровые какие!
      — Хочешь я тебе подарю эти рога?
      — Как хотите…
      — Забирай. Мне для тебя ничего не жалко. А потом когда-нибудь пойдем с тобой в тайгу и еще, может быть, найдем.
      — Ага! — закричал Тимофей Тимофеевич и, подпрыгнув, уселся над самым топчаном, на широкой лапе сохатиного рога.
      Пронзительный взгляд его черных глаз смущал Володю. Смотрит и смотрит, как самый главный хозяин.
      — Ты его боишься? — спросил Снежков.
      Володя неуверенно возразил:
      — Очень надо…
      — Не хвались. Он, знаешь, как долбанет тебя своим клювом!
      — А кто его боится-то! — вспыхнул Володя в поднял руку.
      Ворон широко разинул клюв и зашипел, думая, что Володя очень испугался. А он как раз и не струсил. Он никогда не трусил, если противник вместо того чтобы немедленно нанести удар начинал запугивать. Скверная это привычка. Она-то и подвела Тимофея Тимофеевича.
      Пока ворон шипел, Володя изловчился да так его толкнул, что тот свалился прямо на топчан. Но он тут же захлопал крыльями, запрыгал и взвился под самый потолок. Страшно ругаясь на своем вороньем языке, он забрался на печь, уселся на трубе и уже больше оттуда не вылезал. Так и сидел все время в темноте, поблескивая глазами и пощелкивая своим белым клювом.
      Тут Володя вспомнил, что он еще не сказал Снежкову самого главного:
      — Знаете что, я буду космонавтом, когда вырасту…
      — Это хорошо, — одобрил Снежков.
      — И еще художником. Чтобы там все нарисовать. На Луне или на Марсе.
      — Это ты сам придумал? — спросил Снежков с удивлением.
      — Это придумали мы с Венкой.
      — Венка — это кто?
      — Это мой друг.
      — Ты будешь первым космонавтом-художником. Ох, какой ты, оказывается! Замыслы у тебя чудесные. Как это у тебя получилось?
      — Знаете, у меня был дедушка?
      — Знаю. Мастерище был великий!
      — Он говорил: самое распрекрасное место без человека ничего не стоит.
      — Хороший был человек твой дед. И говорил он хорошо и все отлично делал. Уж он-то умел украшать жизнь!
      Ворон так и сидел на своей трубе и поглядывал: как бы еще не попало.