Конников спрыгнул с подножки вагона вниз и сразу провалился, как в черную пропасть. Володя хотел испугаться, но не успел: могучие руки подхватили его и тоже повергли в пропасть.
      Почувствовав под ногами землю, Володя покрепче ухватился за ремень, подтягивающий сапог к поясу, и в это время светлые прямоугольники вагонных окон поплыли в сторону, сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее, и вот они уже мелькают так, что Володя видит одну сплошную сверкающую линию.
      А поезд грохочет, и кажется, что все кругом грохочет и летит в желтых вспышках света. Володя оглянулся и увидел, как из темноты выскакивают мокрые елки и, взмахнув ветками, снова проваливаются в темноту.
      Это только так кажется, будто они выскакивают, а на самом деле стоят себе на месте. Смешно на них смотреть. От мелькания света и от грохота у него закружилась голова. Но вот последний вагон пронесся мимо и пропал в темноте. Сразу стало тихо, а от этого как-то страшновато.
      — Пошли на станцию, — сказал Конников. — Давай руку.
      И они пошли в сторону, где виднелись какие-то желтые огни. Подошли к небольшому домику. Никто не догадался бы, что это станция. Просто избушка. Но Володя сразу понял, избушка эта не простая. Это станция «Таежная». Так написано на синей вывеске, освещенной единственным фонарем, который висит на высоком столбе. В лужах дрожит желтый свет. На избушке около двери медный колокол, над ним прибита доска, на ней написано «Миру — Мир»! А над дверью тоже висит доска, поменьше, написано «Зал ожидания».
      И еще можно рассмотреть садик, огороженный низкой оградкой, выкрашенной в зеленый цвет. В садике клумба, на которой торчат сухие стебли прошлогодних цветов, а посредине стоит футболист на одной ноге. А где другая — неизвестно. Наверное, отбита или ее просто не видно в темноте. Володя хотел рассмотреть, но Конников очень быстро шел, так что даже иногда приходилось бежать, чтобы не отстать от него.
      Они вошли в зал ожидания, плохо освещенный единственной лампочкой. Тут никто ничего не ожидал. Стояли четыре дивана, и в стене — закрытое окошечко: «Касса». На одном диване стояла тетка в красной фуражке, такая же, как на городском вокзале, до того похожая, что Володя сейчас же спрятался за Конникова. Тетка стояла на диване и вкручивала еще одну лампочку. Вдруг стало очень светло. Конников сказал:
      — Здорово, начальница Рита!
      Тетка обернулась, засмеялась и громко, как на улице, закричала:
      — Ого! Обратно к нам? Здорово, Конников!
      Она была молодая, краснощекая и, сразу видно, очень веселая. И нисколько не похожа на ту, городскую. Просто одеты они одинаково.
      Рита легко спрыгнула с дивана и тут же увидела Володю. Она вновь залилась звонким смехом.
      — Ах ты, Конников! Уже и мальчонку подцепил. Это у тебя откуда?
      — Это у меня знакомый мальчик. Зовут Володя.
      — Постой, постой. А фамилия у тебя как?
      Помня Венкины наставления, Володя прошептал:
      — Инаев.
      — Врешь! — радостно закричала Рита. — Фамилия твоя Вечканов. И сумка у тебя зеленая, и пальтишко синее. Все приметы схожи. Только сейчас по всем станциям передали, чтобы задержали и сообщили.
      Вот и попался… Сейчас веселая начальница схватит его и закончится его путешествие в самом начале!
      Конников, этот ни на кого не похожий человек, сказал:
      — Мы это дело решим так. Сейчас пошлем твоей маме телеграмму, чтобы не беспокоилась. А ты, — он широкой ладонью помахал перед красной Ритиной фуражкой, — ты нас не видела. Договорились?
      Рита радостно закричала:
      — Ты меня куда нацеливаешь, Конников?
      — Договорились?
      — Ты меня на преступление нацеливаешь. Не пройдет. Я сама куда надо пошлю телеграмму.
      — Не пошлешь, — уверенно сказал Конников.
      — Не надейся.
      — А я как раз надеюсь…
      — Наша станция передовая. Мы за переходящее знамя бьемся. Знаешь, какие у нас показатели?
      — Знаю. Передовые.
      — А ты их смазать хочешь! Понял?
      Вот так решалась Володина судьба, а он стоял и думал, хорошо бы сейчас убежать. Это было бы самое верное дело. Дорогу на этот Ключевский кордон он как-нибудь и сам нашел бы. Он убежал бы, если бы не такая темная ночь, не такая черная тайга. И, наверное, рыщут там под елками разные звери и злобно щелкают зубами. А люди сейчас все спят, и никто не придет на помощь, никто не укажет дорогу на кордон.
      Придется потерпеть до рассвета. Если они даже и пошлют свою телеграмму, то все равно до утра никто за ним не приедет. В городе тоже все спят. И мама, наверное, спит. А может быть, и не спит. Лежит, может быть, на своей кровати, смотрит на высокую вечкановскую звезду и думает про Володю: где-то он сейчас? что делает?
      Конников что-то тихо говорил Рите, а та слушала, смешно моргая своими черными блестящими глазами, как будто хотела заплакать. Или рассмеяться. Не разберешь. Но она не заплакала, она просто сказала, задумчиво разглядывая Володю:
      — Вон какое дело… Фронтовая, значит, его несчастная любовь. Слушай, Конников, война кончилась — уже пятнадцать лет прошло, а как же мальчонка? Ведь ему годков-то сколько…
      — Тише, Рита, — сказал Конников.
      Она очень громко вздохнула и вдруг сердито закричала:
      — Задурили вы мне голову!
      И сразу же без остановки рассмеялась.
      Конников взял за руку Володю и потащил к выходу, а она все еще вдогонку кричала:
      — А телеграмму, будь спокоен, сейчас же дам. Срочную!

      — Зачем телеграмму? — спросил Володя, поеживаясь от сырого таежного ветерка.
      Конников неопределенно ответил:
      — А ты как думал?
      И Володе показалось, что его спутник — этот необыкновенный человек — тоже, как и все простые, ничем не замечательные люди, не понимает его и даже, кажется, осуждает его поступок и, может быть, он договорился с веселой начальницей отправить Володю домой.
      Ему стало так плохо, вот будто он потерялся и один идет по темной тайге. Так он шел, спотыкаясь о какие-то не видимые в темноте мягкие кочки, и хлюпал носом от жалости к самому себе. А Конников идет себе впереди и посвистывает. Ему что! Он человек свободный и бесстрашный.
      От этих мыслей Володе стало так уж плохо, что терпеть такое положение он дальше не мог.
      — А других выдавать хорошо разве? — спросил он отчаянным голосом.
      — Шагай, шагай, — донеслось из темноты.
      — Все равно убегу.
      — Куда?
      — Знаю куда.
      Но Конников даже не обернулся. Посмеиваясь, он проговорил на ходу:
      — Далеко не уйдешь. Здесь у меня кругом все дружки. Мне стоит только свистнуть, как тебя тут же схватят и ко мне приведут.
      — Кто схватит? — Володя осторожно поглядел по сторонам. — Тут и нет никого.
      — Тогда вот посмотришь.
      — А что будет?
      — Хочешь, свистну?
      — Никого тут нет, — повторил Володя, но сам подумал: «А может быть, есть».
      Все тут может быть, в этой черной тайге. Все здесь совсем не так, как в городе. И станция не такая, и темнота, и люди, и повадки людей. Все не такое. В городе сколько ни свисти, никто никого не схватит, а тут?.. А все-таки интересно, что получится, если Конников свистнет?
      Розовая старушка говорила в вагоне: «Хорошему человеку тайга зла не сделает». Вот идет очень одинокий мальчик. А какой он: хороший или нет? Если по-городскому считать, то не очень уж хороший. А если по-таежному, то как?
      Конников спросил:
      — Что припух?
      — Ничего я не припух.
      — Я вижу…
      Но Володя уже дошел до того, что у «его забегали по спине мурашки, и ему захотелось выкинуть что-нибудь отчаянное. Охрипшим голосом он выкрикнул:
      — Свистите!
      И вот тут раздался свист! Такой свист пронзительный и раскатистый, будто под каждой елкой, под каждой сосной засвистело сто человек; и Володе показалось, что внезапно сверкнула молния; и сейчас же вокруг залаяло сто собак; и где-то между сосен заблестели бледные огни; и тонкий мальчишеский голос издалека грозно отозвался:
      — Ктой-то иде-от?
      Володя хотел крикнуть: «Я иду!», но почему-то у него получилось не так. У него получилось: «Мама». Он кинулся к своему спутнику и, споткнувшись, выронил сумку и сам упал на мягкую мховую кочку.
      — Идет… Идет… Идет… — звонко орали мальчишки, прыгая вокруг Володи.
      Он разозлился на весь свет: на эту чертову кочку, на собачий лай, на бестолковых мальчишек, которым только бы орать в лесу, и на самого себя: ну, чего испугался, дурак! Все знают, что это эхо по лесу раздается.
      А тут еще где-то в темноте, в чащобе громко рассмеялся Конников. Подумав, что он смеется над ним, Володя еще злее рассердился. Подняв голову к черному небу, он закричал:
      — Да чего вы все тут!..
      И вот тут-то он и струсил как следует: неизвестно откуда, прямо из темноты на него прыгнул какой-то черный зверь. Хрипящая пасть ткнулась в лицо, обдав его своим жарким дыханием. Закрыв голову руками, Володя ткнулся в мягкий мокрый мох и замер.
      И снова в темноте раздался смех Конникова:
      — Соболь, ко мне!
      Сразу стало понятно, что неведомый зверь — это просто собака и, наверное, такая черная, что ее не видно во мраке, потому и назвали ее Соболем. — Ну, что ты, дурак, — ласково укорял Конников Соболя. — Не узнал? Эх ты. Ну, ладно, ладно, нечего оправдываться…
      Сидя на кочке, Володя наконец-то разглядел собаку. Она, повизгивая от восторга, кидалась Конникову на грудь, старалась лизнуть его лицо, но так высоко не могла допрыгнуть. Тогда она кинулась к Володе и горячим языком облизала его щеку.
      Конников закричал на весь лес:
      — Карасик, это я-а!
      Мальчишеский голос прокатился по тайге, такой звонкий, будто сто веселых птиц пронеслось между деревьями:
      — Конников! Иди сюда-а-а!
      В той стороне, откуда выпорхнули звонкие птицы, наверное, был конец этого черного леса. Там, сквозь частые стволы сосен, переливчато светилось что-то очень большое, похожее на длинное слоистое облако, а на этом облаке, как большие звезды, мелькали редкие, золотистые огни.
      Что это такое, Володя не знал. Он был подавлен всеми чудесным тайнами, опасностями и открытиями, на которые не скупилась тайга.
      Все это, как могучий поток, захлестывало его, но он был прекрасным пловцом. Даже последнее приключение слегка ошеломило его, но не сломило воли и ничуть не повлияло на его самочувствие.
      Таинственное море Ясности, к которому он стремился, оказывается, бушевало вокруг него. Не оно ли переливчато светится в черной тайге между стволами сосен?
      Володя хотел опросить, что там впереди, но в это время Конников сам спросил его:
      — Убежишь?
      Володя вздохнул: ладно, хорошо такому сильному и могущественному, окруженному верными друзьями, хорошо ему посмеиваться… А вот если кто один в тайге. То как?
      — Конников! — часто дыша, горячо заговорил Володя. — Я очень вас прошу, не выдавайте меня…
      Конников сразу перестал смеяться. Он быстро опустился рядом с Володей.
      — Да ты что?
      — Если бы вы знали, как мне надо найти Снежкова?
      — Да я и знаю.
      — А телеграмма зачем?
      — Чудак ты какой! Телеграмма, чтобы в городе не беспокоились. Пока они там разберутся, мы, знаешь, где будем! Мы с тобой будем в глухой тайге.
      Володя засмеялся от счастья — так, что даже заплакал. Хорошо, что темно и не очень заметно, что он вытирает слезы. Но Конников — от него ничего не укроется, не такой он человек — он все заметил.
      — Это тебя Соболь лизнул? — деликатно подсказал он.
      Но тут надо быть честным до конца, изворачиваться еще недостойнее, чем плакать от счастья.
      — Плачу я! — выкрикнул Володя.
      Положив руки на Володино плечо, Конников прижал его к холодной коже своей куртки.
      — Ты молодец. Не испугался.
      — Я испугался, если хотите знать, — всхлипнув последний раз, ответил Володя. — Я только виду не подал.
      — Вот я и говорю — ты молодец. Испугался, а виду не подал. Это, знаешь, самое трудное: не подать виду.
      — А вы, когда на вас медведь насел, испугались?
      — Еще как! Я тогда так заорал, что, я думаю, и медведь опешил.
      Ладонями вытирая остатки слез, Володя, посмеиваясь, подсказал:
      — Он, наверное, подумал, что вы орете от храбрости. Да?
      — Вот этого я не успел выяснить. Медведя тут же убил один мой товарищ.
      — Вы в самом деле художник? — спросил Володя.
      — В самом деле.
      — А я думал вы — охотник.
      — Я художник и охотник. Художник все должен уметь. Тогда он будет настоящим мастером своего дела.
      Володя долго молчал, прежде чем задать свой главный вопрос. Он осторожно, потому что сейчас решалось самое важное в жизни, спросил:
      — А Снежков?
      — Снежков? Ого!
      — Он охотник?
      — Он у нас самый главный заводила! Того медведя тогда он убил.
      Счастливо рассмеявшись, Володя уже безбоязненно начал задавать вопросы:
      — Он храбрый?
      — Самый храбрый!
      — Сильный?
      — Конечно…
      А в этот момент звонкие птицы снова рассыпались по тайге:
      — Коннико-ов… Вы что жа-а-а!
      — Пойдем. Карасик ждет. Смотри, звонко как! — похвалил Конников, явно восхищаясь голосом неизвестного Карасика.
      Володе тоже очень захотелось чем-нибудь восхитить своего спутника и он, напрягая голос, распустил по тайге почти таких же, как у Карасика, звонких птиц:
      — Кара-а-сик, мы иде-е-ом!

      Продолжается путешествие по неизвестной стране. Открытие следует за открытием.
      А Карасик-то и не мальчишка вовсе. Это девчонка. Вот отчего такой звонкий крик получается. Девчонки на это мастерицы. Хотя надо прямо сказать, Карасик — девчонка совсем особенная. Она таежная девчонка. По-настоящему ее зовут Катя. А фамилия у нее необыкновенная — Карасик. Катя Карасик.
      Все это сообщил Конников, пока они выбирались из тайги.
      — И еще, — сказал Конников, — она здорово плавает. Видишь — река, она ее запросто переплывает.
      Таинственное море Ясности, которое переливчато светилось среди черной тайги, оказалось широкой таежной рекой. Над ней стоял негустой, голубоватый туман. Совсем непонятно, почему река такая светлая, когда кругом — и на земле и на небе — совершенно темно. Может быть, это от тумана? Вдоль черного берега, среди черных, шумящих вершинами деревьев мелькают несколько золотистых огоньков. На светлой реке тоже виднелись огоньки и слышались гулкие удары бревен и голоса людей, которые делали там, в тумане, какую-то таинственную работу.
      Соболь, как воспитанный пес, бросился к девчонке и негромко гавкнул два раза, докладывая о выполнении задания.
      Катя поднималась по крутому берегу им навстречу, вырисовываясь на светлом фоне реки, будто вырезанная из черной бумаги.
      В одной руке Катя несла ведро, в другой — какой-то длинный шест с обручем на конце. Обруч обтянут сеткой, с которой капала вода.
      Володя сообразил, что это сак, которым ловят рыбу, и сразу подумал, что девочка эта стоящая.
      — Много поймала? — спросил Конников, протягивая ей руку.
      — Да нет. Вас услыхала, бросила.
      Она поставила ведро и, как взрослая, поздоровалась с Конниковым. Он сказал:
      — А это Володя. Из города. Ничего не боится. Девочка и Володе протянула руку, как взрослая, и, аккуратно складывая пухлые, румяные губы, представилась:
      — Катя. А чего у нас тут бояться?
      На ней была старая телогрейка, подпоясанная пестрым пояском от какого-то летнего платья, блестящие резиновые сапожки до колен и, как у взрослой, туго затянутая темная косынка на голове.
      От ее одежды шли великолепные запахи ночной реки, смолы, рыбы, запахи необыкновенных приключений. Володя понюхал свою руку, от нее тоже пахло ночной рекой и рыбой.
      — Подержи, — сказала девочка, передавая Володе сак.
      — Отец где? — спросил Конников.
      Поправляя волосы, выбившиеся из-под темной косынки, она заговорила непонятными словами:
      — Да все на выпуске. Так на бонах и пропадает, третьи сутки. А лес все идет да идет. А по рации с рейда требуют, чтобы не меньше как две тысячи кубиков за смену. А вы на кордон?
      Конников ответил тоже не совсем понятно:
      — Утром сплавимся.
      Он взял ведро, и все направились вверх, где на отлогом берегу светилось несколько окошек в поселке сплавщиков. Поселок был новенький, только что срубленный, и в темноте среди громадных сосен слабо белели свежие стены и крыши.
      Когда вошли в поселок, Володя обнаружил, что он потерял свою зеленую сумку. Наверное, он ее тогда уронил, когда на него прыгнул Соболь.
      — Утром найдем, — сказала Катя.
      — Нельзя оставлять до утра, — решил Конников, — там у него очень важные документы, а в тайге сыро.
      Тогда Катя спросила:
      — На тропе потерял?
      Никакой тропы Володя не заметил, ему казалось, что они все время шли по кочкам и болотам, но оказалось, что это и была таежная тропа. Конников так и сказал:
      — Точно, на тропе.
      — Соболь! — крикнула Катя и побежала в темноту. Собака кинулась за ней.
      Издалека донесся Катин голос:
      — Ищи, Соболь, ищи!
      Скоро она вернулась с зеленой сумкой.
      — Соболь нашел.
      Вот это здорово! Рассказать ребятам в школе, не сразу и поверят. А это было одно из тех чудес, к которым Володя уже начал привыкать.

      Вот настало утро, и снова начались всякие чудеса, так что Володя никак не мог сообразить, во сне это или он уже проснулся. Он даже начал подумывать, что он совсем и не убегал из дома и все ему приснилось.
      Уж очень не походило на обыкновенную, привычную жизнь все то, что с ним произошло. И прогулка по черной тайге, и разбойный свист в темноте, и многоголосый лай собак, и девочка по имени Карасик. Все это сон, стоит только открыть глаза — и все кончится.
      Он так и сделал: открыл глаза, и ничего не кончилось! Совсем наоборот. Тут началась такая жизнь, что не увидишь и во сне!
      Жизнь началась красная, как кровь, как солнце, как флаг! Володя лежал на широкой скамейке у окна, в незнакомой комнате. И комната, и все в комнате: печка, потолок, окна — все залито густым вишневым светом.
      А посреди комнаты на красном полу стоял плотный человек в блестящем плаще и, высоко подняв руки, держал под жабры большую рыбину. Рыбина слабо пошевеливала широким, как две ладони, хвостом. С хвоста стекали на пол рубиновые капли, похожие на капли вишневого сока. И-с плаща тоже капал вишневый сок. Как будто человек этот, для того чтобы поймать рыбину, нырял за ней в самую красную газированную воду.
      Он высоко поднял свою добычу и зверским голосом зарычал:
      — Зимогоры, подымайтесь! Глядите, какого я тайменя поймал!
      А глаза у него были очень веселые, и сам он смеялся.
      Из соседней комнаты выскочила Катя в длинной розовой рубашке, растрепанная.
      — Папка явился! — закричала она.
      Не поднимая головы, Володя осторожно поглядывал из-под одеяла: так вот он какой Карасик-папа! Это он, значит, трое суток прожил на бонах, в тумане и сырости. Оттого он так зверски и рычит. Потому что, если он будет говорить обыкновенным голосом, то его никто и не услышит.
      — Мать спит? — сиплым шепотом спросил он.
      — Спит, она ночью пришла.
      — Ты ее не буди.
      — А у нас гости: Конников.
      — Видел. Он за мыском плотик вяжет.
      Карасик-папа положил рыбину на стол, снял свой блестящий плащ и повесил его у двери.
      Володя прислушался: что там за мыском делает Конников? Тут все говорят какие-то непонятные слова.
      Катя, надевая спортивные брюки, проговорила шепотом:
      — Вот спит мальчик. Зовут Володя. Конников говорит: он бесстрашный.
      Смешно, все время говорила громко, даже кричала, а как про Володю, так шепотом. Это она думает, что он спит.
      Карасик-папа тоже шепотом прохрипел:
      — Отчаянный. Помоги-ка мне.
      Стаскивая с отца огромные резиновые сапоги. Катя рассказывала:
      — Он из дома убежал, мама рассказывала, и теперь его разыскивают. А Конников хочет его на плоту увезти.
      — Отчаянный, — повторил Карасик-папа, — подай-ка мне кирзовые сапоги, надо Конникову помочь.
      Из соседней комнаты послышался голос Карасик-мамы:
      — Петро, а ты бы дома посидел с таким горлом.
      Что-то очень знакомый голос, где-то Володя уже слышал его. Пока он соображал, где он мог слышать этот голос, Карасик-мама вышла из спальни. Так это же веселая начальница Рита!
      Володя спрятал голову. Теперь ничего хорошего не жди. Теперь вся надежда на Конникова.
      — Спит? — спросила Карасик-мама, поглядывая на Володю.
      — Спит.
      — Ночью телеграмма пришла от его мамы.
      Она еще что-то сказала, но Володя не разобрал. Ему вдруг стало так трудно дышать под одеялом, что он больше не выдержал.
      — А я все равно убегу на кордон! — громко сказал он, откидывая одеяло.
      — Ох, какой ты настырный! — засмеялась Карасик-мама.
      А дочка, аккуратно складывая пухлые, как у мамы, губы строго поправила:
      — Он бесстрашный.
      — Я пошел все-таки, — прошипел Карасик-папа.
      — И я с вами, — засуетился Володя и начал собираться, — подождите, пожалуйста…
      Спал он одетый, как свалился, так и уснул, только ботинки были сняты да пальто. Сборы поэтому были недолгими: раз-два — и готово.
      — Никуда ты не пойдешь, — сказала Карасик-мама Карасику-папе. — Конников и без тебя справится. А Володю, если уж ему крайне необходимо, Катерина проводит.

      Володя выбежал на крыльцо и сразу же лоб в лоб столкнулся с огненно-алым солнцем. Оно только что оттолкнулось от мохнатой заречной горы, и было очень веселое, озорное, и все кругом веселилось, плясало и пело от радости.
      На стены домиков и на стекла лучше было и не смотреть — они блестели наперегонки: кто ярче. Стволы высоченных сосен сверкали, как древки праздничных флагов, отбрасывая прямые синие тени через весь берег. Сквозь кроны сосен пробивались огненные пики золотого света.
      Птицы трещали и свистели на разные голоса.
      Розовый туман плясал над огненной рекой.
      Соболь, тоже красный, как лиса, подлетел к Володе и, как друг, положил лапы на его плечи. Они вмиг подружились.
      — Пошли, — сказала Катя, появляясь на крыльце.
      На ней была та же старая стеганка, только уж без пояска, и блестящие сапожки. Она говорила на ходу:
      — Ты, наверное, думаешь, что моя мама несерьезная? Ты не знаешь, какая она на работе? Очень строгая. Она просто веселая. А у тебя?
      Они пошли по сырому песку. Соболь подбежал к реке и понюхал воду.
      Володя вспомнил свою маму и вздохнул. Какая она? Конечно, она очень хорошая. Она самая лучшая. Только ей все время некогда. А раньше и она веселая была, и он никогда не думал, серьезная она или не очень. В футбол играла с мальчишками, болтала всякую веселую чепуху. И в то время ничего не скрывала от сына. Сразу отвечала на все его вопросы.
      Он молчал, и Катя, наверное желая его утешить, тихонько сказала:
      — Ну, ничего…
      Как будто по голове погладила. Эти девчонки всегда лезут со своими утешениями. Володя вспылил:
      — А у меня мама, знаешь, какая? Я вот тебе картину покажу. На фронте она, у палатки сидит.
      — А я уже видела. Конников показывал, когда ты спал.
      — Тогда и нечего спрашивать!
      — Ух, какой! Зачем ты от нее убежал, удивляюсь?
      — Убежал, и все. А тебе-то что?
      — Уж и спросить нельзя?
      — А чего спрашивать? Я тебя не спрашиваю.
      — Так я ведь из дома не убегаю, — задиристо проговорила Катя и тут же поняла, что этого не надо бы говорить. Она не бегает… Подумаешь, чем расхвасталась. А для чего ей бегать, когда у нее папа есть? А у Володи нет, и он думает, что Снежков его отец, а мама говорит, этого быть не может, и он напрасно надеется.
      Засунув руки в карманы пальто, Володя шел впереди. Вода широкой, ленивой волной набегала на берег и снова откатывалась, как будто кто-то легонько раскачивал реку.
      В тишине было слышно, как Соболь звонко пьет розовую воду.
      Володя остановился. Соболь сейчас же перестал пить и подошел к нему. Володя погладил его, и тот тихонько заскулил, тычась холодным носом в Володину руку.
      Володя взял его за уши. Соболь сразу притих и прижался к нему. Собака понимает, когда человеку не по себе, особенно если это такой небольшой человек.
      Глубоко вздохнув за его спиной, Катя тихо позвала:
      — Пойдем.
      Володя не тронулся с места. Катя подождала немного, соображая, обидеться ей или не стоит.