Весна появляется неожиданно. О ее приходе всегда узнаешь с опозданием: вдруг утром в прихожей как-то по-особенному хлопнет дверь и кто-нибудь скажет веселым голосом:
      — Вот и весны дождались!
      Как это они узнают? Вот этого Володя не мог понять.
      Сегодня он встал и, как всегда, открыл форточку, прежде чем делать зарядку. И тут с улицы начал вваливаться в комнату такой необыкновенно густой и пахучий воздух, что Володя растерялся. А тут еще на краешек форточки прыгнул воробьишко и, покосившись на Володю своим черным глазком, чирикнул что-то, должно быть, очень смешное. Сейчас же на всех ветках громко затрещали воробьи. Они вертели головками, заглядывали в комнату и явно посмеивались над Володей. Ему так и показалось, будто они хихикают.
      Он тоже засмеялся, оттого, что пришла весна и что он сам узнал о ее приходе, а это значит, что он и сам понемногу делается взрослым и начинает понимать то, что прежде было ему недоступно.
      Поскорее одевшись, он вышел в прихожую, громко хлопнул дверью и звонко прокричал:
      — Весна пришла! Весна пришла! Весна пришла! Из своей двери выглянула Тая.
      — А все уж и без тебя знают, что весна…
      Но и это не омрачило его радости. Все знают, ну и хорошо. И он знает. Он догадался сам. Сам.
      А Тая, поджимая губы, взрослым голосом приказывает:
      — Иди скорей завтракать, а то в школу опоздаешь…
      Румяная от морозного утренника весна гуляла по городу. Она только что пришла и посматривала кругом любопытствующими горячими глазами.
      Выбежав на улицу, Володя звонко свистнул от восторга: уж очень хороша была улица в этот ранний час утра.
      — Ох, чтоб тебе! — испуганно охнула Муза.
      Она только что вышла из своего дома. В обеих руках у нее разноцветные абажуры, надетые один на другой. Она их сама делает из бумаги или шелка и по воскресеньям носит на базар продавать. Она занялась этим делом с тех пор, как Капитон уехал искать Ваську. Это он так говорил, но все-то знали, зачем он уехал. Он сам сказал Музе, что здесь ему все равно житья нет и надо искать счастья в другом городе, где его еще никто не знает. Уж такое у него счастье нечистое, что надо его искать тайком от честных людей.
      Получив от мужа письмо. Муза каждый раз прибегала к тетке, чтобы рассказать, что он пишет. Писал Капитон, наверное, все одно и тоже, потому что она всегда говорила:
      — Пишет: ты там гляди, а не то убью!
      — Ох, да какой же он у тебя нервный, — шептала тетка. — И на всех-то он кулаки свои сучит, а попадает-то все ему, все ему.
      Тетка тоже получала письма от Гурия, но никому не рассказывала, что он пишет. Она и так-то была неразговорчива, а тут и вовсе замолчала.
      И вообще в доме стало так тихо, как будто никто в нем и не живет. Скучный стал дом. Когда приехала мама и Володя перестал ходить на проверку к Елене Карповне, то он не каждый день даже видел-то ее. Только слышал иногда, как она выходит перед сном покурить в прихожую и от скуки разговаривает сама с собой. Говорить ей не с кем, потому что Ваоныч с тех пор, как его выбрали председателем в Союзе художников, редко приходит работать в свою мастерскую. А Тайка неизвестно отчего заважничала. Она распустила свои тонкие, как крысиные хвостики, косички и начала завязывать волосы на затылке большим черным бантом. Она думает, что у нее получается прическа, как у взрослой, вот и задается.
      И на дворе не веселее, чем дома: Васьки-то нет и неизвестно, где он. Очень стало скучно, вот почему Володя и старается бывать дома как можно меньше. Иногда он возвращается даже позже мамы. Конечно, влетает ему за это, а он заранее знает, что влетит, и все равно не торопится. Да и не очень-то ее боится — покричит, поругает, а потом сама же и спрашивает:
      — Окончательно ты от рук отбился. Скажи, что мне с тобой делать? Ну что?
      А Володя только вздыхает: если бы он знал, что с ним происходит и что ему надо сделать для нормальной жизни.
      А весной стало еще хуже. Все ребята, как хлебнули весеннего воздуха с ветром, с солнцем, так и ошалели. В классы никого не загонишь, носятся по школьному двору, по коридорам, будто даже и не слышат звонка.
      И на уроках сидят неспокойно. Володина соседка. Милочка Инаева, то и дело шепчет, что сидеть с ним рядом стало просто невозможно. Но и она тоже отличилась: на третьем уроке, когда Мария Николаевна что-то объясняла, Милочка долго смотрела в голубое окно, а потом подняла руку.
      — Тебе что? — спросила Мария Николаевна.
      Милочка встала и с выражением, будто стихотворение прочла, мечтательно и звонко проговорила:
      — А уже весна… и скоро будет лето!
      Никто даже не засмеялся, только Мария Николаевна улыбнулась чуть-чуть:
      — Ну, хорошо, садись.
      Весна пришла — в этом уже никто не сомневался. Но по-настоящему она развернулась к полдню, когда Володя возвращался из школы. Он шел, распахнув пальто и радуясь, что шарф можно засунуть в карман вместе с варежками, которые чаще теряешь, чем носишь.
      Он шел и мокрыми снежками сшибал длинные сосульки. А на крышах стояли люди с лопатами и обрушивали вниз целые сугробы серого городского снега. При этом все они весело покрикивали:
      — Берегись! Эй!
      Дома, отыскав в чулане лопату, Володя залез на крышу навеса и тоже начал сбрасывать снег. И хотя поблизости никого не было, он все равно кричал на весь двор:
      — Берегись! Эй!
      А потом, когда он устал и остановился, чтобы передохнуть, он с удивлением отметил, как вдруг все изменилось вокруг. Какой новый, совершенно не похожий на прошлогодний, блестящий и разноголосый мир вытаивает из-под снега! Под ясным небом заблестели, словно только что выкрашенные разноцветными красками, крыши домов, вынырнули из снега чугунные столбики ограды вдоль дороги, а кое-где уже показались голубые проталинки асфальта.
      Но самое удивительное — на улицах вдруг появилось очень много маленьких детей. В разноцветных колпачках и блестящих ботиках, они ковыряли лопаточками хрупкий снег или таскали на веревочках жестяные автомобили.
      Их было так много и появились они так внезапно, что можно было подумать, будто они тоже вытаяли из-под снега. Сидели себе, сидели в сугробах, а как солнышко припекло, так и они и принялись вытаивать один за другим в своих разноцветных колпачках.
      Эта легкая весенняя мысль развеселила Володю, он схватил лопату, с размажу воткнул ее в снег и во все горло заорал:
      — Берегись!

      Разве только какие-нибудь очень уж злопамятные люди продолжают еще называть Оторвановкой чистую, хорошо освещенную улицу Первой пятилетки. Там, где когда-то был пустырь, сейчас настроили пятиэтажных корпусов, а на свободной площади разбили сквер с аллеями, фонтанами и киосками, где продаются разноцветные прохладительные напитки и мороженое, тоже всех возможных на свете оттенков.
      Таким достался этот рабочий район города Володе и его товарищам. Ничего другого они не видели и только по рассказам знали, что была когда-то на свете Оторвановка — отпетый район городской голытьбы.
      Но у Володи с Оторвановкой были свои счеты, и даже не со всей Оторвановкой, а только с некоторыми мальчишками и девчонками с улицы Первой пятилетки.
      Вот он утром выходит из своего дома и не торопясь идет по тротуару.
      Все очень хорошо. Тротуары влажно блестят от утренней росы, ветви деревьев обильно осыпаны темно-зелеными, тугими почками. На каждую почку ласковое весеннее солнце уронило по блестящей искорке, отчего все деревья кажутся политыми веселым дождем.
      Голуби на крышах рассказывают друг другу свои теплые сны. Все очень хорошо.
      Володя идет умиленный прелестью весеннего утра. Тяжелый портфель покачивается сбоку на ремне. Ручка у портфеля оторвалась еще в прошлом году, в оставшиеся от ручки кольца Володя продел ремень и стал носить портфель через плечо. Это получилось так здорово, что многие ребята нарочно поотрывали ручки у своих портфелей. Тут что главное: ничего не надо тащить в руках, а если взяться за ремень и размахнуться как следует тяжелым портфелем, то, сами понимаете, что из этого может получиться.
      Но пока все идет благополучно. Володя шагает, засунув ладони под ремень на животе, и поглядывает по сторонам.
      Румяное утреннее солнце освещает его путь.
      Весна в полном разгаре. Вот уже и знакомый скворец вернулся в свой домик на высоком шесте, прибитом к воротам. Он сидит у круглого окошечка на жердочке, а на ветвях старой березы разместилась воробьиная стайка и возмущенно чирикает. Этих воробьев Володя тоже приметил. Они всю зиму жили в скворечнике и теперь, должно быть, отчаянно ругаются оттого, что явился хозяин и выселил их.
      Скворец послушал, послушал, склонив голову набок, потом презрительно свистнул и скрылся в своем домике. Очень ему надо разговаривать с нахалами. Воробьи возмущенно заохали, запищали и, дружно снявшись с места, рассыпались каждый по своим делам.
      Все эти весенние пустяки занимали Володю до тех пор, Пока он не дошел до аптеки. Над входом висели большие матовые шары, на одном было написано «Аптека», на другом «№ 6». Около самой двери прибита пожелтевшая от ржавчины жестянка с надписью: «Новость! Пудреница-диск» и нарисован какой-то темный круг — это, наверное, и есть пудреница. Мама рассказывала, что когда она бегала в школу, то эта жестянка уже висела. Вот какие бывают новости!
      Володя сделал вид, что его вдруг очень заинтересовало это древнее, изъеденное ржавчиной объявление. Потом он с такой же заинтересованностью залюбовался другим объявлением, написанным от руки на куске картона: «Зубной техник Арон Гутанг за углом, в доме 12/1».
      Володя изо всех сил старался показать, что его интересуют исключительно эти объявления, чтобы оторвановские не вообразили, будто их кто-то боится. Он их не боится, он просто незаметно изучает обстановку. А дело тут вот в чем.
      Прямо от аптеки через пустырь шел ближний путь до школы. Именно здесь бегали в школу еще родители нынешних учеников, их старшие братья и сестры. Бегали и они сами до прошлого года. А в прошлом году, в один осенний денек, когда первая смена возвращалась из школы, все увидели, как по пустырю с ревом ползают три бульдозера. В этот день многие пришли домой только к вечеру, а вторая смена опоздала на урок.
      Пустырь был очищен от вековых залежей мусора. Потом и взрослые и дети копали ямы, намечали, где будут деревья, где пойдут аллеи, где забьют фонтаны.
      В ту же осень вдоль будущей ограды насадили кусты акации и сирени. Большие деревья привозили на машинах, и подъемные краны осторожно подхватывали их и опускали в приготовленные ямы.
      В эти дни жить было интереснее, чем всегда. Кругом трещали моторы, огромные самосвалы с грохотом опрокидывали целые водопады щебенки, золотого песку или черной, сверкающей на солнце, влажной земли.
      Экскаваторы выгрызали узкие траншеи. Потом туда укладывали водопроводные трубы для фонтанов. Тут же отливались огромные чаши самих фонтанов.
      А в этом году, еще не везде сошел снег, в парке снова закипела работа. Кругом поставили красивую чугунную ограду. И вот тут-то и оказалось, что ближний путь в школу закрыт навсегда. Теперь, чтобы попасть в школу, надо пройти через калитку, а не хочешь через калитку — так шагай вокруг парка.
      Вот что придумали! Нет, все это не для него, все эти калиточки, песочек. Пусть здесь девчонки прогуливаются. Так размышлял Володя, в первый раз взбираясь на красивую ограду.
      Но тут появилось новое общество, перевернувшее все привычные понятия о мальчишеской доблести — «Общество друзей сада». Организовали его сами ребята заводского района. Самыми активными «друзьями» оказались неуемные оторвановские. Сгоряча, не разобравшись, к чему все это приведет, Володя тоже вступил в общество. С увлечением он помогал писать красивыми буквами разные воззвания насчет газонов и чтобы не рвали цветов.
      Он еще не понимал, как все это обернется против него. А когда сообразил, то было уже поздно.
      На газонах зеленела, поблескивая на солнце, щетинка молоденькой травки; склонившись над клумбами, женщины высаживали цветы и пели задумчивые песни, иногда они покрикивали на ребят, чтобы не лезли куда не надо; по дорожкам похаживали оторвановские мальчишки и девчонки с зелеными повязками на рукавах и строго поглядывали по сторонам.
      Едва Володя спрыгнул с ограды, как сразу и попался. Случилось это на днях, и с этого момента началась непрерывная борьба. Силы были неравны, ну и что ж из того, все равно он не отступит. Он еще им покажет, оторвановским.
      Для начала он получил строгое предупреждение — нашли чем пугать! Потом нарисовали на него карикатуру — и вовсе не похоже! А после всего исключили из «Общества» — наплевать, он и так проживет.
      А жить, по правде говоря, становилось все труднее и труднее. Но Володя не сдавался, упорно отстаивая свои права, хотя он прекрасно понимал, какие это глупые и совсем не нужные права. Но отступать уже нельзя.
      Вот стоит он, как дурак, которому неизвестно для чего понадобилась пудреница-диск. Стоит и поглядывает: не видать ли где зеленых повязок?
      — Собираешься зубы вставлять? — слышит он за своей спиной звонкий девчоночий голос.
      Это Павлик Вершинин, самый справедливый мальчик в классе. Несмотря на свой нежный голос, он умеет постоять и за дело и за себя. Кроме того, Володя знает, что Павлик не один — его немедленно поддержат «друзья сада», которые, конечно, наблюдают за каждым Володиным движением.
      А кто поддержит Володю? Не оборачиваясь, он отвечает:
      — Как бы самому не пришлось вставлять…
      — Давай пошли, — говорит Павлик.
      — Куда?
      — В школу.
      — Знаешь что, — посоветовал Володя, — иди-ка ты своей дорогой!
      — А ты пойдешь своей?
      — Где надо, там и пойду.
      Он решительно двинулся к ограде. Но наперерез уже бежали зеленые повязки, отрезая ему путь. Тогда он сбросил с плеча ремень и, закрутив над головой свой боевой портфель, диким голосом завопил:
      — Прочь с дороги!
      Первому досталось Павлику. Он упал. Зеленые повязки отступили. Но тут Володя заметил, что к ним на помощь спешат взрослые. Он перемахнул через ограду и прямо по газонам, через хрупкие кусточки акации побежал в школу.

      Володя так и знал — его вызвали к директору школы. Он этого ждал и был уверен, что на этот раз ему придется туго. Но, несмотря на это, он не стремился ни отделаться от наказания, ни отсрочить его. Ему было все равно.
      В этот день Венка Сороченко дежурил по классу. Он утащил Володю под лестницу в конце коридора и там горячо зашептал:
      — Хочешь, я скажу, что ты заболел, что ты играл в футбол и тебе выбили глаз, или на тебя напал слон…
      Зная, что Венка еще и не то выдумает, если его не остановить, Володя сказал:
      — Это уж ты загнул. Слон!
      — А что? Он из цирка вырвался, как, помнишь, в прошлом году?
      — Так цирк давно уж уехал.
      — А может быть, Николай Иванович не знает, что уехал.
      — Все равно узнает и завтра вызовет.
      — Забудет до завтра-то! — еще горячей зашептал Венка. — Вдруг его в райком вызовут, или кто-нибудь к нему приедет, или он под автобус попадет, или под дождь и простудится…
      Володя обреченно отмахнулся:
      — Он не забудет. У него, знаешь, все записано.
      Большая перемена гудела по всем коридорам и лестницам школы, как небольшая, очень бойкая и очень бестолковая река, которая настолько ошалела, что даже перепутала свое собственное направление. Ее волны беспорядочно плещут во все стороны, закручиваются в маленькие водовороты или вдруг с воплем кидаются против течения.
      Друзья стояли в конце коридора под лестницей, в стороне от кипучего потока, хотя Венке, как дежурному, полагалось находиться в центре главного русла. Но дежурный — тоже человек, и у него могут быть свои неотложные дела.
      — Ну, смотри, — предупредил он, — на волоске держишься.
      Насчет волоска Венка был прав. За последнее время столько замечаний ни у кого не было. Волосок, на котором держался Володя, был до того тонок, что мог оборваться в любую минуту.
      Все это так, но есть еще одно обстоятельство, о котором почему-то Венка забывает. Володя напомнил:
      — Ничего они мне не сделают — у меня по всем предметам голые пятерки. Круглый пятерочник.
      — Ты круглый дурак! — перебил Венка.
      — Кто дурак? — спросил Володя таким голосом, словно он съел подряд четыре порции мороженого, и, выпятив грудь, повернулся плечом к Венке. — Кто дурак?
      Венка объяснил:
      — Чего ты на меня наскакиваешь? Я хочу как лучше. Знаешь, это Мария Николаевна сказала директору. Она сказала: «Делайте что хотите, я больше не могу».
      — Это она про меня?
      — Про тебя. Ты слушай самое главное: «Я, говорит, умываю руки».
      — А он что?
      — А директор говорит: «Мы не имеем права умывать руки, мы за него, за тебя значит, отвечаем».
      — А потом что? — хмуро спросил Володя.
      — А тут они заметили меня.
      — Прогнали?
      — Конечно. Вовка, а что это они про руки?
      Володя и сам не понимал таинственного смысла этих слов. Кто его знает, что они означают. Наверное, хорошего мало. Никогда ничего определенного нельзя сказать, если имеешь дело со взрослыми.
      На всякий случай он сказал:
      — Ну и пускай умывает свои руки.
      Раздосадованный упорством друга, Венка осуждающе проворчал:
      — Нашел с кем связываться. Не знаешь оторвановских, что ли? Обойди ты их за сто метров!
      — Да что ты пристал со своими оторвановскими!
      — Что тебе, трудно обойти? — обозлился Венка. — Принципиальный какой!
      Володя хотел ответить, что для него никакого труда это не составляет обойти оторвановских за сто метров. Пожалуйста! Хоть за тысячу. Жалко, что ли! Но пускай он лучше пострадает, а не уступит оторвановским.
      Но сказать он ничего не успел. На лестнице, прямо над их головами, раздался такой уж совершенно отчаянный вопль, что Венка сразу же вспомнил о своем высоком звании.
      Поправив красную повязку на рукаве, он со скоростью космической ракеты вознесся по лестнице и врезался в самый центр скандала.

      Николай Иванович, директор, снял очки и вздохнул:
      — Не знаю, что с тобой и делать…
      Володя в ответ тоже вздохнул. Никто этого не знает, ни учителя, ни мать. Они только вздыхают или угрожают чем-нибудь, и все почему-то думают, что очень это интересно, когда тебя называют хулиганом и все время жалуются на тебя.
      А интересно, если бы у него, как у всех, был бы отец, он бы знал, что надо делать. Наверно бы знал.
      Он бы как сказал:
      — Я знаю, что мне с тобой делать. У меня, брат, не отвертишься. Покоряйся моей воле.
      И Володя с полным доверием покорился бы твердой воле отца.
      Вначале он еще ждал, что придумают для него какое-нибудь настоящее испытание, но так и не дождался. Все осталось по-старому. Его стыдили в учительской и перед всем классом; спрашивали, есть ли у него совесть; рисовали в стенгазете — плохо нарисовали, он бы в сто раз лучше нарисовал.
      За окном догорал хороший апрельский денек. Внизу, на спортивной площадке, ребята гоняли мяч, доносились ликующие возгласы и пронзительный свист. Сразу видно, что там играют не в узаконенный волейбол. Там лупят мяч ногами, что было строжайше запрещено после того, как в учительской высадили сразу четыре стекла.
      Володя осторожно взглянул на директора: старается, думает, как бы перевоспитать непокорного ученика. И ничего не получается. Он участливо спросил:
      — Для других так знаете, а для меня так нет?..
      — Знаешь что, — невесело оказал Николай Иванович, — ты меня не учи.
      — Уж и спросить нельзя…
      Выхватив из кармана блестящий портсигар, директор достал папиросу, покрутил ее между пальцами и бросил на стол. Постукивая ребром портсигара по своей ладони, он оказал:
      — Вот сейчас мама твоя придет.
      — А зачем? — Володя потянул носом. Почему это, когда человеку приходится трудно; нос начинает усиленно вырабатывать свою продукцию.
      — А в этом вопросе как-нибудь без тебя разберемся.
      Подумав, что без него как раз ничего бы и не было, Володя сообщил:
      — Не придет она.
      — Как так не придет?
      — Сегодня партсобрание.
      — Все тебе известно, — проговорил Николай Иванович и снова занялся своим портсигаром.
      Наступила томительная тишина. Володя тоскливо рассматривал старый диван, обитый черной облупившейся клеенкой, равнодушно ожидая наказания. Молчание затягивалось. Именно в такие минуты чувствуешь себя особенно неловко, сознание собственной вины чудовищно набухает, и ты начинаешь глупо надеяться на какое-нибудь чудо: вдруг начнется пожар, или провалится пол, или случится еще что-нибудь такое, отчего все твои преступления сразу побледнеют.
      В дверь постучали.
      — Войдите, — сказал Николай Иванович.
      Вошла мама. На ней было новое пальто, которое она привезла из Москвы — широкое, светло-желтое, с коричневыми черточками. Володе оно очень нравилось, потому что мама в нем была необыкновенно красивой. Особенно сейчас, когда от быстрой ходьбы у нее разгорелись щеки и ярко блестели глаза.
      — Я опоздала, — проговорила она, порывисто дыша, — извините, пожалуйста.