Дверь распахнулась, на пороге стоял лейтенант Василий Андреевич. У него было такое веселое лицо, что всем сразу стало ясно, кто это там смеялся.
      — Твоя квартира, Володя? — спросил он.
      — Наша с мамой.
      — Разрешишь войти?
      — А то! Я что ли собственник?
      — Правильно! — сказал Василий Андреевич и подмигнул всем присутствующим, словно собираясь рассказать что-то очень смешное.
      — Ну, Гурий Валерьянович, давай казну делить. Пошли в твою квартиру. Севастьянов, — обратился он к милиционеру, — проводи хозяйку, помоги ей.
      В дядиной комнате Василий Андреевич усадил всех по местам и начал считать деньги. Ему помогала Елена Карподна и еще один знакомый Володе, дедушка Филипьев из дома напротив.
      Дядя сидел в переднем углу и все время так громко вздыхал, будто из футбольного мяча выпускали весь воздух сразу. А тетка, тихонько подвывая, совалась, как слепая, из угла в угол и неизвестно для чего переставляла с места на место табуретки, вещи на комоде и цветы на подоконниках.
      На Володю с Таей никто не обращал никакого внимания, и они смирно посиживали на пороге и только опасливо поглядывали на милиционера Севастьянова. Но он на них и не смотрел, а просто сидел себе в сторонке и о чем-то думал.
      Василий Андреевич, не торопясь, считал деньги и тоже ни на кого не смотрел. Он и на тетку не посмотрел, когда она схватила голубую кадушку с пальмой, пытаясь и ее куда-то переставить.
      — Севастьянов, — сказал Василий Андреевич, — подсоби хозяйке.
      Милиционер встал, взял кадушку, осторожно поставил на пол около своего стула и опять уселся на свое место.
      Дядя выпустил из себя весь воздух, а тетка ушла подвывать за печку.
      Когда деньги были сосчитаны и убраны, Севастьянов, ни слова не говоря, поставил на стол пальму и приподнял ее за ствол вместе с землей.
      — Есть, — сказал Василий Андреевич, заглядывая в кадушку. — Вы, Гурий Валерьянович, просто фокусник.
      И вытащил из-под пальмы сверток, обмотанный прорезиненной материей. В свертке тоже оказались деньги.
      Но дядя сидел и, казалось, ничего не видел и не понимал. Он окончательно обалдел и немного пришел в себя только тогда, когда все уже было кончено и все ушли.
      И Володя совсем уже собирался уходить, но тут как раз явился Капитон. Его толстое, красное лицо так налилось горячей кровью, что казалось, будто оно светится.
      — Что здесь было? — прохрипел он.
      — Конец жизни.
      — Под метелку?
      — Разделили. Им деньги, мне подписку о невыезде.
      Капитон сел к столу и, мотая жирной головой, мутным голосом простонал:
      — Ох, Васька, попадись он мне… ноги выдерну!
      Володя, стоя около двери, сказал:
      — Ну да, как же!
      Но никто даже не посмотрел в его сторону. Ни дядя, ни Капитон. Они сидели по сторонам большого стола, похожие на двух друзей, которые случайно встретились в пивной и уже здорово нализались по этому поводу. Между ними на столе — совсем как в пивной — находилась пальма. Она стояла так лихо накренившись в своей кадушке, словно и ей перепало ради этой незабвенной встречи.
      А из угла над ними склонился темнолицый бог. Он хмуро, как официант, которому надоели пьянчужки, смотрел на друзей и, подняв два пальца, как бы сердито спрашивал:
      — Еще пару, что ли?
      Подошла тетка, всхлипнула и, взявши пальму за ствол, придала ей правильное положение.
      — Дура, — гукнул дядя, — сама им деньги подсунула. Погоди, нечистый твой дух!
      Тетка, истово глядя на грозного бога, словно это он, а не дядя, пригрозил ей, проворно закрестилась и зашепелявила:
      — Да господи же! Да я-то что? Васька все, Васька — нехристь. Он милицию привел. Господи-и…
      — У-ух, попадись он мне! — замотал башкой Капитон.
      Володя снова сказал:
      — Как же!
      И опять никто ничего не ответил, словно им не хотелось даже разговаривать с ним. Володя обиделся, да и устал от всех этих переживаний, которые свалились на него в один вечер. Пожалуй, этого очень много для одного человека. Вот именно для одного, для одинокого.
      Он открыл дверь и вышел.
      В темной прихожей, слабо освещенной мутными расплывчатыми пятнами радуги, ему стало очень жалко себя — всеми покинутого человека. Ваоныч, наверное, все еще не пришел, Еления спит в своей комнате. Спит, наверное, вполглаза, как Змей-Горыныч, стережет свое добро. И томится там за тремя замками лебеденочек, заколдованный злой силой, ждет, кто его выручит.

      А утром, когда Володя еще лежал в постели, он услыхал в первой комнате распевный голос Елены Карповны. Она говорила тетке:
      — Ваших дел я не касаюсь, и вы куда не надо не лезьте. Ты тут прибери, ишь нагадили деньгами своими. Молчи, божья лампадка. Я в доме не хозяйка, а ты и подавно. И еще запомни: Капитона и на порог не пускать. Я ему и сама скажу.
      Вспомнив Змея-Горыныча, стерегущего несметные свои сокровища, Володя подумал, что и он, кажется, попал в число этих сокровищ и что теперь его тоже собираются стеречь.
      И тут явился перед ним сам Змей-Горыныч в своем сером холстинковом платье с красивой самодельной набойкой и трубным голосом подтвердил Володины опасения:
      — Встаешь, Володимир? Ну, будь здоров.
      — Здрасьте, — поежился Володя под одеялом.
      Разглядывая фонарь, прорубленный в потолке, она приказала:
      — Как соберешься в школу, ко мне зайдешь.
      — Зачем?
      Она не ответила на его вопрос, но снова приказала:
      — И каждый день так будет. Пока мать не вернется. Понял?
      Володя ничего не понял, но сделал все, как она велела. Перед тем как идти в школу, он постучал в ее дверь. Просто ему было интересно — зачем. Это он так внушал себе, будто ему интересно. А уж какой тут интерес, когда ничего не понимаешь, что делается вокруг.
      Елена Карповна строго осмотрела его со всех сторон, как вещь, которую она только что купила. Володя так и подумал, что сейчас она стряхнет с него последние пылинки и запрет в темную комнату. Он немного струхнул, а она строго проговорила:
      — Вечером, как уроки выучишь, зайдешь: я проверю. Куда пойти захочешь, мне доложишься. Понял?
      — Понял, — хмуро ответил Володя.
      Вот он и попался, да так, что не вырвешься и даже «е охнешь. И вчера, когда он ложился спать, и сегодня все ему казалось, что он очень одинок, беззащитен и никому до него нет никакого дела.
      Никому, кроме грозной Елении. Он так и не понял, что она вчера говорила о какой-то ответственности перед ним? Почему она вдруг начала заботиться о нем, когда раньше даже и не глядела в его сторону?
      И вдруг Тая ответила на все его вопросы. Утром она, пританцовывая от нетерпения, ожидала на крыльце, когда выйдет Володя. Едва он показался, она замахала ему рукавичкой и зашептала, оглядываясь на дверь:
      — Ой, что я узнала, Вовка! Что узнала!.. Идем скорее, здесь нельзя говорить.
      Она схватила его за руку и потащила на улицу. Едва за ними со звоном захлопнулась калитка, как она огорошила его первым открытием:
      — Вовка, она тебя боится!
      — Кто, Еления?
      — Ну да. Все говорят. И я сама вчера заметила. Когда ты крикнул на них, чтобы замолчали, все так пришипились, примолкли. А она как испугалась!
      Это верно. Володя и сам заметил, что Елена Карповна испугалась больше всех. Он только не мог понять, почему.
      — А знаешь почему? — спросила Тая, заглядывая в его глаза. — Знаешь?
      — Нет.
      — Ты слушай, слушай. Вот ты вчера ушел от нас, а папка и говорит Капитону «Еления, говорит, боится, как бы с квартиры не согнали». Понимаешь?
      — А кто ее сгонит?
      — Как кто? Да ты же! Дом-то ведь твой, ты наследник. Вот она и начала тебя приласкивать.
      — Ого! Она так приласкает, хоть из дома беги…
      — Слушай-слушай: а самое главное, она боится, что ты отберешь у нее дедушкино подарение.
      — А что он ей подарил?
      — Не знаю. И никто не знает. А вчера говорили, что дедушка твой перед смертью отдал ей на хранение все свои вещи. Кто говорит — отдал, кто говорит — она сама взяла. Только вещи все очень прекрасные. Очень дорогие.
      — Какие вещи? — снова спросил Володя.
      — Наверное, золотые или из драгоценных камней. Он их все сам сделал. А она все в темную комнату под замок.
      Вот сколько наговорила. И поди разберись, где тут правда, где выдумка. Вчера Володя ничего этого и слушать бы не стал, ну, а сегодня так просто не отмахнешься.
      Тая посоветовала:
      — Ты не переживай.
      — Очень надо.
      — Где-то наш Васька?
      А в самом деле: где же наш Васька?
      — Он в надежном месте, — важно сказал Володя, хотя сам и понятия не имел, что это за место.
      — В милиции?
      Володя промолчал, но на школьном крыльце их встретил мальчик, очень похожий на Ваську, такой же рыжий, в такой же лохматой шубейке, но вместе с тем и не очень похожий. Настоящий Васька никогда не был так чисто умыт, так гладко причесан, а из всех прорех шубейки у настоящего Васьки всегда тянулась серая вата.
      И все-таки это был Васька, только какой-то очень чистый, причесанный и обалдевший от переживаний.
      — Ребята, — встревоженно зашептал он, — что я вам расскажу! Не поверите… Я теперь у Марии Николаевны живу! Она меня сама купала! В ванне!
      Новость поразила Володино воображение не меньше, чем сообщение о полете на Луну первой ракеты. Это было такое открытие, что Володя даже подумал, не врет ли Васька. Разве можно представить себе, как самая строгая учительница, которой даже родители побаиваются, купает в ванне самого последнего ученика.
      — Рассказывай, Васька, рассказывай, — торопила Тая и трясла своими косичками.
      Они забежали в раздевалку, и там под лестницей, около бачка с водой, Васька и рассказал все, как было.
      Вчера вечером, выбежав из Володиного дома, Васька кинулся в милицию искать спасения от беспощадного отцовского гнева. А там уже сидела Мария Николаевна. От своей матери — Павлушкиной бабушки — она узнала, что один из ее учеников арестован.
      — Рыжий такой, лохматый…
      — Васька, — сразу поняла Мария Николаевна.
      Она явилась в милицию и потребовала, чтобы ей объяснили, за что арестован ее ученик. Василий Андреевич начал было ей рассказывать, но тут явился сам Васька, и все само объяснилось.
      Учительница подумала, как будто решала в уме трудную задачу, и нерешительно, совсем как ученица у доски, сказала:
      — Я, пожалуй, возьму его к себе.
      И Василий Андреевич по-учительски одобрил:
      — Это очень правильное решение.
      Павлик встретил Ваську, как старого знакомого, и его с трудом удалось загнать в постель. Его отец, в зеленой пижаме, заглянул в спальню и зверским голосом прошипел;
      — Ты, беглец, лучше спи. А то всыплю.
      Васька подумал, что сейчас будет порка, но Павлик, зная, что ничего такого не будет, очень обрадовался:
      — Папа, всыпь… ну, немножко.
      Мария Николаевна выглянула из ванной и строго крикнула:
      — Виктор, прекрати игру, а то он всю ночь не уснет!
      Она ходила по квартире в новом голубом халате и всеми командовала. В ванной шумела вода. Павлушкина бабушка шила, сидя на диване, а Васька молча посматривал на всех и замирал от переживаний.
      Потом его мыли в горячей воде, потом кормили, потом укладывали спать на раскладушке. Засыпая, он слыхал, как на кухне решали его судьбу.
      Мария Николаевна сказала:
      — Надо устроить его в интернат, а пока поживет у нас.
      Ее муж сказал:
      — Взял бы его к себе на строительство, да мал он еще.
      Бабушка, наверное, зашивала прорехи в его шубейке, потому что она сказала:
      — Уж не знаю, что тут к чему пришивать. Одни ремки.
      А утром Васька шел в школу чистый, накормленный, согретый. Павлик поцеловал его на прощанье и сказал: «Приходи скорей», бабушка сунула в его зашитый карман завтрак. Он первый раз в жизни шел в школу, как человек, а рядом шла Мария Николаевна и говорила:
      — Хорошо учиться может каждый, стоит только захотеть.
      На этом Васькин рассказ пока и окончился.
      Тая вздохнула:
      — Бывают же люди…
      И Володя тоже вздохнул:
      — А говорят, она шкуру спускает.
      Васька хмуро проговорил:
      — Дураки говорят. А я теперь сам из своей шкурки вылезу, а всем докажу…

      Настало утро. Ничего не изменилось, а Володе казалось, будто все кругом не такое, как было вчера, будто он вырос за одну ночь и у него прибавилось силы и отваги. Его сначала удивило, что в классе никто не замечает этого, а потом он понял, что и все в классе изменились и притихли. Все стали очень вежливые и какие-то гордые за то, что именно у них такая учительница, которая никогда не оставит своих учеников в беде.
      И все очень старались, чтобы все было если уж не отлично, то хотя бы хорошо. И чтобы Мария Николаевна поняла, как ее любят все и уважают.
      Конечно, за Васькой все так ухаживали, будто он для всех стал родным и самым близким человеком.
      Непонятно только, как все узнали, что произошло? Сам Васька никому не рассказывал, и Володя не рассказывал, и Тая говорит, что никому ни словечка не сказала. А все равно все узнали и только делали вид, что никто ничего не знает.
      Пока Васька жил у Марии Николаевны, все о нем очень беспокоились и хлопотали, чтобы определить его в интернат. Всем хотелось пристроить Ваську, но ничего из этого не получилось, потому что в интернате не было места.
      А Васька теперь очень хорошо учился и образцово вел себя. Он никому не рассказывал, каково ему живется на новом месте, но видно было, что неплохо. Его часто встречали на улице с малышом в коричневой шубке, подпоясанной красным пояском.
      Васька подружился с маленьким Павлушкой с того самого вечера, когда Мария Николаевна впервые привела его к себе домой. Он относился к Павлушке, как к младшему брату: любил его, но держал в строгости, и Павлушке нравилась именно эта братская любовная строгость. Он без разговоров выполнял все Васькины распоряжения. Никто в доме не располагал такой властью — ни бабушка, ни мать, ни отец. А Васька только скажет, как Павлушка готов сделать все: съесть что дают, лечь спать без разговоров, умыться, даже не вздохнув при этом.
      Но недолго продолжалась такая тихая жизнь.
      Один раз, когда Володя бежал в школу, его остановил Капитон. Он вышел из своей калитки и прохрипел:
      — Постой-ка, студент!
      Если бы он даже и не позвал, то Володя все равно бы остановился — такой необыкновенный предстал перед ним Капитон. На нем была очень старая, затрепанная стеганка; брюки, которые как будто нарочно сшили из одних заплат; шапка, очень облезлая, с потрескавшимся кожаным верхом; и все это густо заляпано известкой и пятнами разноцветных красок. В руке он держал ведерко, из которого торчали кисти.
      — Чего шарики-то растопырил? — удушливо рассмеялся Капитои. — Это мне и самому удивительно, как скоро меня перевоспитали. Васька там как?
      — Ничего…
      — Пошли, нам по дороге. Я тут временно на строительство пристроился. Маляром. Золотое дело — пролетарии всех стран! Так что Ваське скажи, пусть прекратит, домой пусть вертается. Лупить, скажи, не стану. У нас теперь другая мода пойдет.
      — Ладно, скажу, — пообещал Володя, недоверчиво поглядывая на Капитоновы толстые ежовые щеки.
      — Это ты правильно, — лениво заговорил Капитон, волоча ноги по утоптанному снегу, — правильно делаешь, что мне не веришь, сомневаешься. А ты никому не верь, вот и будешь житель. Человек любит обмануть другого человека для своей выгоды. А есть некоторые дураки и так обманывают, для удовольствия. Обманул — вроде это он в театр сходил. Вот этого не надо…
      — Не все же обманывают, — возразил Володя.
      Капитон лениво согласился:
      — А кто же говорит, что все. Если все обманывать начнут, тогда кого же обманешь? Так скажи Ваське-то.
      Володя передал Ваське приглашение отца, ничего не сказав насчет обмана. Но Васька и сам все понял, как надо.
      — Придуривается, — поморщился он, — да мне наплевать. В интернате все равно места для меня никто не приготовил.
      — Значит, ты теперь домой?
      — Куда же еще…
      — А у Марии Николаевны что же?
      Васька строго, как взрослый, проговорил:
      — Пожил и хватит. Там, понимаешь нет, — я к товару нагрузка.
      Володя не понял. Васька объяснил:
      — Ем я много. Стараюсь поменьше, а все равно не получается. Бабушка-то все замечает: говорит — ты ешь, ешь, не стесняйся. А в первые дни не говорила. Понял?
      — Ясно. А Мария Николаевна?
      — Молчит. Да ты не думай, удерживать не станет.
      Но все было совсем не так. Мария Николаевна не хотела отпускать Ваську и советовала пожить у нее, хотя бы до суда. И он согласился, но Капитон очень настаивал, чтобы сын вернулся домой. Он надевал свой парадный костюм, приходил в школу, в гороно и везде говорил, что теперь все будет очень хорошо, пусть кто хочет придет и проверит. И все подумали, что Капитон с перепугу исправился и Ваське теперь дома будет и в самом деле неплохо.
      Тогда Мария Николаевна сама отвела Ваську к отцу, и после этого начали Ваську обследовать. Сначала пришла высокая женщина в желтой мохнатой шубе, подпоясанной кожаным ремнем, и в серой каракулевой папахе. Отстегивая ремень и распахивая шубу, она сообщила, что является инспектором гороно. Это она сказала таким суровым голосом, что Капитон, и без того подавленный всеми событиями, бестолково забегал по комнате, как будто он испугался, что его сейчас начнут стегать этим самым ремнем.
      Инспектор достала из портфеля толстую тетрадь в черном переплете и карандаш. Указывая карандашом на Васькину мачеху, спросила:
      — А это что?
      — Супруга это.
      — Сама вижу, что супруга. Я спрашиваю, почему капот на ней, как тряпка. И кругом грязь. В такой обстановке жить ребенку нельзя.
      — Это у нас временно, — суетился Капитон, — в связи с переживаемым моментом.
      — А где твое рабочее место? — спросила она Ваську.
      Он стоял у окна и подтягивал свои лыжные брюки. Ослабла резинка, и брюки все время сползали. Он непочтительно сопел и, разглядывая нечистые доски пола, молчал. У него никогда еще не было своего места, а кроме того, он не любил отвечать на вопросы.
      — Что же вы не отвечаете? — прохрипел Капитон, обращаясь к Ваське на «вы», желая, наверное, подчеркнуть свое уважение к происходящему событию. — Ответьте товарищу инспектору, что за время вашего отсутствия столик временно прибран…
      Еще приходили из школы, от родительского комитета, из горздрава — все вдруг заинтересовались Васькиным житьем-бытьем. Капитон привык и уже не так тушевался. Муза постирала свой халат и каждый день со стонами и вздохами прибирала в комнате, загоняя сор в такие места, куда обследователи не заглядывали. Ваське купили по дешевке, через скупочный ларек на рынке, поношенную, но вполне приличную форму.
      И все, кто только ни обследовал Ваську, в один голос говорили, что жизнь у него вполне приличная, а не такая ужасная, чтобы надо было срочно определять его в интернат.
      И Капитон подтверждал:
      — Правильно. Жизнь у нас нормальная. А если чего и вспыхнет, так из вас каждый детей имеет и знает, насколь они ангелы, особенно мальчишки. А если вы желаете коснуться моего ошибочного заблуждения в смысле художественной продукции, то, как видите, осознал. Переключился.
      Он так все это убедительно говорил, что все ему верили. Один Васька не верил и часто говорил Володе:
      — Это он перед судом красоту наводит.
      Вечером постучалась какая-то старушка и сказала, что пришла она просто так, проведать Васю. Но Капитон сразу смекнул, что старушка эта забрела неспроста, старушка эта скорей всего самая опасная. Он не растерялся и Принял ее со всеми почестями. Когда же оказалось, что это пришла Павлушкина бабушка, то Капитон и тут не растерялся и нахально объявил:
      — Ходят тут всякие, высматривают…
      — Ну, ну, — сияя всеми своими добрыми морщинками, проговорила Павлушкина бабушка, — а ты все еще не уходился? На-ко вот почитай, кто я для тебя буду.
      Из своей клетчатой сумки она достала удостоверение, где сказано, что она является внештатным сотрудником детской комнаты при милиции. Капитон снова не растерялся, он только сразу так вспотел, что даже редкие волосы на его круглой голове потемнели и закрутились в мелкие колечки.
      — Ходят, говорю, тут всякие, — начал он выкрикивать без передышки, — всякие ходят, а настоящего человека, знающего, только вот сейчас и увидел. Проходите, дорогая наша гражданка…
      Рассказывая все это, Васька каждый раз повторял, что Капитон очень боится суда, а потому так и старается. Он хочет, чтобы все увидели, что не такой-то он пропащий человек, что дома у него все идет хорошо, и тогда его не так строго накажут.
      А Володя и сам знал, какой Капитон хитрый человек, и очень сочувствовал Ваське.

      По дороге из школы Тая спросила:
      — Пойдешь к Елении проверяться?
      Володя ничего не ответил. Попробуй-ка не пойти! Сама, небось, как только увидит Елену Карповну, так и замрет, как птичка. А еще спрашивает.
      Повздыхав и помаявшись около ларя в полутемной прихожей, Володя вежливо стучал в дверь старухиной комнаты. Два вечера ходил. Проверялся.
      Ожидая его, Елена Карповна сидит на одном и том же месте у стола и читает. Отодвинув книгу, она сразу начинает спрашивать уроки.
      Выслушивая его ответы, она покачивает головой, будто поклевывает своим длинным носом корм, который Володя рассыпает перед ней. Неважный, наверное, этот корм, потому что вид у нее при этом не очень-то довольный. А может быть, ей очень хочется сделать замечание, отругать его, но она никак не может ни к чему придраться.
      С уроками все обстоит вполне благополучно.
      Тогда она переходит на дела домашние:
      — Что сегодня ел?
      Глядя на ее клюющий нос, Володя перечисляет все, чем его сегодня кормила тетка. Здесь тоже придраться не к чему.
      — Ну, это еще ладно, — недовольно прерывает его Еления и снова задает вопрос: — А пуговицы все на месте?
      — Не знаю. Наверное.
      — Проверь. Если что неладно — скажи.
      — Все ладно.
      — А ты сначала подумай, а потом говори. Володя подумал и сказал:
      — Спать я хочу…
      Елена Карповна вдруг усмехнулась:
      — Лебеденочек, а смотришь волчонком… Зачем?
      Володя ничего не ответил, а она продолжала:
      — Гурий тебя растревожил дурацкими своими словами. Так ты ему не верь. Пустой он человек, и слова его пустые. Все, что у меня спрятано в той вот комнате, это я от гибели спасла. Люди красоту любят, да не всегда ее настоящую цену знают. Многие думают: красивая штучка, безделка на копейку. Таким все равно, что настоящее мастерство, что Капитошкина халтурная поделка. А мне вот надо человеку настоящее открыть. Я для того и накапливала это богатство. Всю жизнь, как человек силу копит, как ум, как кровь! У меня это отнять — лучше убить. Твой дед, великий мастер, отлично понимал это. Он человек был необыкновенный, а умом — ребенок. Он говорил, будто народу надо наше старинное мастерство. Вот как ошибался! Сейчас всякие модные штучки в ходу.
      Слушая ее неторопливую гудящую речь, Володя думал, что Тая, пожалуй, и не очень ошиблась насчет Елении. Побаивается она его. А почему? Что он может ей сделать?
      — Вот что мне сегодня из Северного города привезли. Я тебе покажу.
      Она выдвинула ящик стола и начала доставать оттуда белых, ярко раскрашенных и раззолоченных куколок. Она торопливо расставляла их на темной скатерти, и Володе казалось, что с появлением каждой новой игрушки в комнате становится веселее. А лицо Елении, наоборот, все больше и больше темнело. Обиженным голосом она спросила:
      — Вот и тебе, я вижу, нравится? Это потому, что ты ничего еще не понимаешь. А ты приглядись: сделано под старину, форма соблюдена, а раскрашено, как модная тряпка. Голая абстракция. Отдать их Капитошке на потеху. Ему в самый раз по его разумению.
      На темных щеках Елении вспыхнули пятна злого румянца, глаза ее сверкнули, и она так раздула ноздри, что Володе показалось, будто из них повалил дым. Очень она сейчас похожа на сказочного Змея-Горыныча. Володя даже попятился к двери на всякий случай. А в это время без стука вошел Ваоныч.
      — Что тут у вас?
      Елена Карповна замахала на него руками:
      — Иди к себе, иди!
      — Что случилось-то?
      — Кому ты этот мусор привез?
      — Не нравится?
      — Нет. Подделка. Модерн.
      — А по-моему, интересно, новое осмысливание старой формы…
      Но Елена Карповна грозно прикрикнула на него:
      — Да замолчи ты, замолчи! Болтать-то от пигалицы своей как выучился. Раньше ты проще был.
      — Трудно мне с тобой спорить, — отмахнулся Ваоныч.
      — А и не надо. О старинном, о русском, со мной тебе не под силу спорить. Ох, как портят некоторые старое-то мастерство. До чего додумались: на лаковых шкатулках копии с картин малевать начали. Даже портреты! Вот что получается, когда ум убог, а рука блудлива. Русское мастерство — гордость наша, пример красоты. Хранить его надо в чистоте, как святыню.
      — Все совершенствуется…
      — Слушать-то тебя не хочется. Как ты, например, станешь совершенствовать Репина? Или Голикова? Их искусство оберегать надо от этого твоего совершенствования. В искусстве, запомни, каждый мастер все начинает сызнова, на голом месте, будто до него ничего и не было. Он зачинатель неповторимого. Тогда он — мастер.
      — Значит, ты против современности?
      — А ты словами не разбрасывайся. Сейчас надо новые свойства вещей открывать, а не старые раскрашивать. Ну, а теперь иди.
      — А я пришел рассказать тебе про выставку. Думал, тебе интересно послушать. Тем более, там открывали новые свойства вещей.
      Ваоныч только что вернулся из Северного города, он ездил туда на открытие областной выставки картин.
      Еления сказала:
      — Если так, то рассказывай. — Посмотрев на Володю, добавила: — А ты иди, сложи книги, да спать.
      Уложив книги в портфель, Володя решил еще немного почитать перед сном, но тут пришел Ваоныч и спросил:
      — Что у вас произошло? Мать жалуется на Гурия. Он тебя на какую-то диверсию подбивает?
      Поглаживая небритые с дороги щеки, художник слушал Володины объяснения и посмеивался.
      — Здорово, значит, его припекло. Гурия-то. Если он так ожесточился. Он ведь трус, как и всякий жулик. Володя спросил:
      — А может быть, она и сама боится.
      — Кого? Гурия? Нет…
      — А Тайка сказала, как будто это она меня боится, — сказал Володя и засмеялся, чтобы Ваоныч не подумал, будто он верит в эту девчоночью болтовню.
      Он думал, что Ваоныч тоже посмеется над такой нелепой выдумкой. Но тот даже не улыбнулся. Это удивило и насторожило Володю. А художник долго молчал, а потом вдруг объявил:
      — Боится? Нет. Она, знаешь, любит тебя.
      Любит! Всего Володя ожидал от Елении, только не этого. Никогда он не замечал никакой любви. Она даже внимания на него не обращала. Это Ваоныч, должно быть, выдумал, чтобы посмеяться.
      Но художник очень серьезно сказал:
      — Не веришь? А ведь она добрая. Только характер у нее тяжелый. Она, если в чем уверена, будет стоять железно. Знаешь, как она зовет тебя? Лебеденочек. Редко, правда. Раз в год.
      А ведь и верно — зовет. И даже совсем недавно называла, сегодня. Но он не обратил на это никакого внимания.
      Ваоныч продолжал:
      — И любит она тебя тоже скуповато. Раз в год. Себя любит чаще, а свой музей всегда. Так что ты очень-то не переживай.
      — Да я нисколько.
      — И не надо. Будь ты постарше, она бы тебя на одно дело подбила. Уж она бы уговорила. Я знаю.
      — Какое дело? — спросил Володя.
      И Ваоныч снова ошеломил его новым сообщением:
      — Хлопочет она, чтобы в этом доме музей открыть.
      — Какой музей?
      — Музей народного искусства. Хорошо придумала?
      — Очень хорошо, — согласился Володя.
      — А мама? Она что скажет?
      — Я ее уговорю…
      Похаживая по комнате, Ваоныч говорил, что это было бы замечательно: в таком красивом доме, который уже сам по себе является чудесным изделием русского мастерства, открыть музей. Все, что накопила Елена Карповна за свою жизнь, все свои драгоценные коллекции она согласна передать в новый музей. И все будут приходить, все будут любоваться на красоту и говорить: «Вот что могут золотые руки великого мастера — русского народа!» Надо так и назвать: «Музей Великого Мастера»!
      — Вот это здорово! — согласился Володя. — «Музей Великого Мастера». Так и на вывеске написать…
      Ваоныч спросил:
      — А нарисовать на вывеске знаешь что?
      — Знаю! — восторженно подхватил Володя.
      — Что?
      — Лебеденочка!
      — Ага. Раскинул крылья широко, широко. Сейчас полетит…
      — А за ним солнце, — продолжал Володя.
      Ваоныч, как песню, подхватил:
      — Алое, горячее. А лучи золотые.
      Володя снова повторил:
      — Это очень хорошо! Это просто здорово!
      Ваоныч сказал:
      — Но это очень трудно.
      — А если все возьмутся?
      — Тогда легче. Но все равно трудно.
      И он начал перечислять все, что надо проделать для открытия музея. Надо решение городского Совета, квартиры всем, кто живет в доме, деньги на ремонт, постройка выставочного помещения, очень много всего надо. А Володя слушал его и думал, как взрослые умеют так усложнять простые вещи, что о них делается скучно даже мечтать.
      А Ваоныч все ходил по комнате и говорил о Том, как трудно открыть «Музей Великого Мастера», что за это дело взялась пока одна Елена Карповна, но даже и она со своим железным характером вряд ли добьется успеха, если ни от кого не будет поддержки.
      Володя спросил:
      — А вы?
      — И я, конечно. Хотя у меня и своих дел в Союзе художников хватит. Вот был я в Северном городе на выставке. Это не простая выставка всяких картин. Это, как тебе объяснить… Ну, в общем все художники собрались и решили нарисовать картины про богатства северной природы. И чтобы эти богатства сохранить и умножить. Два года работали, и у некоторых замечательные получились картины. Самые лучшие у Снежкова…