Володин дед, Владимир Васильевич Вечканов, был чудак, каких мало. Веселый и очень сильный, он и работу избрал себе по плечу и по нраву — веселую и размашистую…
      — Плотник — везде первый работник!
      Это он так говорил своим сыновьям. Всем он так говорил.
      Его три сына тоже были плотниками.
      Все они работали в затоне — рубили сухогрузные баржи, в которых в то время возили соль, хлеб, сахар и другие товары, не любившие сырости.
      Плотники они были отличные и свою работу считали самой лучшей и самой необходимой. И в самом деле, если разобраться, то без плотника ни одно дело не обойдется. Дом ли построить, завод или корабль, руду добыть и железо выплавить, в театре спектакль поставить — попробуйте-ка без плотника. Ничего не выйдет.
      Нет, наверное, на свете такого дела, к которому бы плотник свою ловкую руку не приложил.
      На всякое новое место плотник первым приходит, обстраивает его и украшает. Без человека самое распрекрасное место ничего не стоит. Это давно известно.
      О труде, украшающем жизнь, дед говорил часто, и все ему верили. Ему нельзя было не верить, потому что он и сам был красив неотразимой красотой рабочего человека.
      Высокий, стройный, с могучими плечами — богатырь. У него были такие волосы, будто он сам шутки ради положил себе на голову полную пригоршню золотистых круто закрученных сосновых стружек. Такие стружки получаются, если рубанком-двойником строгать высушенную до самой высокой звонкости доску.
      И борода у него тоже была могучая и крутая, но только стружка сюда пошла потемнее, вроде от дубовой доски.
      Улыбается, в бороде зубы — березняк.
      А еще расцветала в семье дочка, Валечка. Характер у нее был отцовский — веселый и настойчивый. В свои девять лет умела все повернуть по-своему, как ей хотелось. Да ей не очень-то и перечили. Единственная дочка в семье, последненькая, нежданная, росла среди братьев, как голубой цветок среди дубков-подросточков.
      Характер у нее отцовский, а росточком и красотой вышла в мать. А у матери рост средний, а красота не очень уж выдающаяся, а такая, что посмотрит человек и подумает: «Вот какие приятные женщины у нас живут».
      Водилась Валя только с мальчишками, причем выбирала самых отпетых, которые даже не всякого мальчишку примут в свою компанию.
      Девчонок презирала и никогда не соглашалась с ними играть. И только в пятом или шестом классе начала она дружить с девчонками, которые были на два, на три года старше ее.
      Мама звала ее так:
      — Валентин!
      Но к хозяйству все же приучила. Валя не спорила с мамой. В доме с мамой никто никогда не спорил — здесь она главная, и все обязаны выполнять ее добрую хозяйскую волю.
      А жили они в тесном старом домишке в самом конце Оторвановки. Так называлась тогда слободка, отделенная от города большим пустырем и оврагом, по дну которого бежала небольшая, но очень бойкая речка Лягушиха. Пустырь, наверное, с основания города служил местом свалки. Здесь свободно гуляли стаи одичавших собак, и с наступлением темноты никакой даже самый отчаянный человек не пустился бы через овраг и пустырь.
      Неподалеку от этого пустыря дед и решил поставить дом.
      Он пообещал соседям:
      — Я вас на всю жизнь удивлю.
      И начал строить.
      Это произошло в те далекие времена, когда была объявлена первая пятилетка. На месте затона строили судостроительный завод. Оторвановка получила новое звучное название: «Поселок первой пятилетки».
      Дом, который Вечкановы построили, не был похож ни на одно здание в городе. Он вообще не был похож на жилой дом.
      Он состоял из четырех зданий, настолько разных, что казалось, их выстроили в разных концах земли и только потом приставили одно к другому.
      И будто его строил не один, а несколько веселых выдумщиков, причем каждый старался как бы удивить друг друга. Таинственно улыбаясь и подмигивая, они рубили срубы, ставили стропила, украшали дом резьбой, стремясь сделать все не так, как делали до них.
      Дед работал весело. Топор в его могучих руках ослепительно сверкал на солнце и звенел так, что слышно во всем поселке. Он покрикивал на своих сыновей, если они делали что-нибудь не так.
      Всем, кто приходил посмотреть на дедову выдумку, делалось завидно, до чего же умеют красиво работать люди, до чего весело!

      В центре поставили вершицу — рубленную из сосновых брусьев башню. Внизу была прихожая, а над ней в верхнем этаже башни срубили мезонин — маленькую комнатку, в которую вела узкая лестница с точеными перилами. Из мезонина можно было выйти на маленький балкончик, который нависал над парадной дверью.
      Под балконом прорезали большое овальное окно для освещения прихожей. А в окно вставили цветные стекла, отчего казалось, что прихожая всегда озарена необыкновенно яркой радугой, и каждому, кто бы ни зашел в дом, сразу становилось веселее.
      В прихожей было четыре двери, выкрашенные зеленой краской. Средняя дверь вела в кухню. Она же была и столовой и клубом, где собиралась по вечерам вся семья.
      В левом крыле дома находилось три комнаты: чтобы у каждого сына, когда женится, был свой угол. Над этим крылом была устроена большая крытая галерея, где летом хорошо было отдыхать, пить чай и смотреть во все стороны на город, на реку, на заречные синие леса и заводы.
      Правое крыло дед построил для себя. Здесь были две комнаты. В первой, которая поменьше, жила Валя, в большой помещался сам хозяин.
      В этой комнате он прорубил потолок и поставил над крышей стеклянный фонарь, вроде такого, какие ставят на заводских корпусах.
      Дед, проснувшись, любил увидать над собой бледное предрассветное небо. А ложась спать, смотрел на одну, самую яркую зеленую звезду, которая в этот час всегда находилась в центре верхнего стекла. При этом он повторял:
      — Наша звезда. Вечкановская. Теперь, кто бы ни лег сюда, звезду увидит, меня вспомнит.
      Он не велел вешать никаких занавесок на широкое окно, чтобы солнце свободно весь день гуляло по комнате.
      И все окна в доме были широкие, просторные, отчего дом всегда был наполнен воздухом и светом, как веселая молодая роща в знойный день.
      Но главным чудом являлась вершина. Как уже было сказано, она стояла в центре и возвышалась над всем удивительным строением. Высокая шатровая крыша, покрытая голубым рифленым шифером, походила на волну, яростно взметнувшуюся к небу.
      И для того чтобы уж ни у кого не возникало сомнения, что это именно волна, на ее гребень строители поместили искусно вырезанную модель парусного корабля. Они окрасили корабль черной краской и по всему борту провели золотую полосу. В центре укрепили высокую мачту с красными парусами и флажком-флюгером. Флажок был установлен так, что, поворачиваясь под напором ветра, он повертывал и весь корабль, отчего казалось, что корабль всегда стремится навстречу самым пронзительным ветрам и самым свирепым бурям.
      И каждый раз перед непогодой из люка на носу появлялась фигура капитана в желтом плаще и синей фуражке. Он видел надвигающуюся бурю. Он предупреждал людей и призывал их держаться стойко, что бы ни случилось. Его рука указывала путь кораблю.
      — Вперед, товарищи! Только вперед! Бури нам не страшны! Крепкий ветер веселит сердца отважных!
      И не было случая, чтобы капитан проспал: в трудную минуту он всегда на своем посту.
      Вот какой барометр сделал Владимир Васильевич.
      Не отстали от отца и сыновья. Они украсили дом удивительной резьбой, на которую приезжали посмотреть даже из других городов. Фотографы снимали дом, художники приходили рисовать его, и все говорили, что в этом необыкновенном доме жить нельзя, надо его сохранить и всем показывать как произведение искусства.
      Все гордились тем, что на их улице стоит такой необыкновенный дом, какого больше нет на белом свете.
      И все называли деда Великим Мастером.
      Он любил работать в башне. Здесь, под самым шатром крыши, была у него небольшая горенка, освещенная со всех сторон широкими светлыми окнами.
      Дымоходы всех печей проходили по углам вершицы, и поэтому даже в самые лютые морозы в дедовой мастерской было тепло.
      В то время в слободе еще не строили больших домов. Работая в своей вершице, дед поглядывал на все четыре стороны света белого. Он видел город, вольно раскинувшийся вдоль берега широченной реки, заречные синие горы, и бескрайнюю тайгу, и заводские дымящиеся трубы. Все ему видно.

      Когда началась война. Вале не было еще тринадцати лет. Малолетство угнетало ее. Оно казалось ей болезнью, которая закрывает вход в большой мир со всеми его горькими и радостными событиями.
      Все так и думают: ребенок, да к тому же девчонка.
      Ну, это последнее препятствие не такое уж страшное. Девочки из старших классов прекрасно устроились в госпиталях. Это уже первый шаг к фронту. А две знакомые девочки даже в военную школу попали. Будут зенитчицами.
      — Не дури, Валентин, — сказала мать.
      Они сидели на галерейке. Цветные стекла делили солнечный мир на красные, зеленые, оранжевые куски. И внутри галереи тоже все было разноцветное и казалось неопределенным и почему-то тревожным.
      Валя думала, что так и есть на самом деле — неопределенно и тревожно.
      Только что проводили на фронт ее братьев. Всех троих сразу.
      Внизу, тяжело ступая, двигался отец. Впервые он ходил вот так, просто ходил, ничего не делая.
      Потом пошли письма с фронта. Служили братья саперами. Плотничьим своим славным ремеслом прокладывали путь нашим частям. Погибли они в одну минуту — все трое — от одной бомбы.
      И тут же наступила в доме тишина. Будто не в прошлом году, а вот только сейчас, в эту минуту ушли отсюда братья-погодки. Только сейчас перестали звучать их голоса в стенах отчего дома.
      До сих пор они все еще продолжали жить здесь. О них вспоминали, мечтали о встрече с ними. У них было будущее. Живые среди живых. Их вещи были вещами живых. Каждую минуту они могли понадобиться хозяевам.
      Через месяц после этого умерла мать.
      Отец приходил поздно. Он никогда не оставался ночевать на заводе, как делали многие. Хоть под утро, хоть на час — придет.
      Придет и спросит:
      — Ну что? Как ты тут?
      И, услыхав от Вали: «Ничего, живу», шел спать. А однажды она сообщила:
      — Вот квартирантов пустила. Эвакуированные.
      — Правильно, дочка.
      И она привыкла к тому, что все, сделанное ею, встречает одобрение со стороны отца. А он ни во что не вмешивался, и это приучило Валю к самостоятельности.
      В начале войны приехали в город жена художника Бродникова и его мать Елена Карповна. Они шли по городу и всех спрашивали насчет квартиры.
      Спросили и у Вали, встретив ее на улице:
      — Не знаешь ли, девочка, где бы нам квартиру найти? Мы эвакуированные из Пскова.
      Валя привела их домой и поселила в опустевших комнатах братьев.
      Сам Бродников в это время находился на фронте. Вскоре и жена уехала с санитарным поездом, да так и не вернулась.
      Осталась в квартире одна мать — старуха Елена Карповна. Высокая, нелюдимая, она бесшумно бродила по опустевшему дому, а потом и она поступила на работу и домой приходила только ночевать. У нее была редкая специальность — мастер по росписи тканей.

      Валя все делала, не спрашивая разрешения отца. Он даже не сразу узнал, что его дочь работает в госпитале. Ее сначала не принимали на работу. Главврач сказал, что здесь не детский сад и не школа. Когда она начала показывать свой настойчивый характер, он попросту выставил из кабинета зарвавшуюся девчонку.
      Но главврач еще не вполне уяснил себе, что такое Валин характер. Когда уяснил, то сразу принял.
      Нет, она ничего такого не сделала. Она просто села на диван, покрытый белым чехлом, и сказала, что никуда отсюда не уйдет.
      — Уйдешь, — усмехнулся главврач.
      Он сидел за своим столом и читал какие-то инструкции, напечатанные на папиросной бумаге. И Валя отлично видела, что читает он без интереса, потому что она мешает ему. И, наверное, он обдумывает: как бы выгнать эту девчонку из кабинета.
      — Ты уйдешь? — спросил он.
      — Нет.
      Он еще почитал и снова спросил:
      — Долго ты еще будешь сидеть?
      — Пока не примете, — ответила Валя. — До конца войны.
      Она сидела на диване и мило улыбалась. Она видела, что этот большой, строгий человек отлично понимает, какая сила привела ее сюда. Но он, конечно, думает, что она маленькая капризная девчонка, которую ничего не стоит припугнуть и выгнать из госпиталя.
      Надо ему доказать, что она не такая. Если уж ей нельзя воевать, то позвольте хоть здесь, в глубоком тылу, отдать все силы для победы над врагом.
      Конечно, она не произносила таких пышных слов. Она просто так думала. Но ведь у главврача есть и другие дела, и, кроме того, у него есть нервы. Сколько можно смотреть, как на диване сидит худенькая, загорелая девчонка и болтает коричневыми, в белых царапинах, ногами.
      Он сказал:
      — Я вот сейчас позвоню в твою школу.
      — Пожалуйста, — с готовностью согласилась Валя, и в ее глазах заиграли какие-то торжествующие огоньки, — пожалуйста, позвоните. Телефон 33–15.
      — Вот и позвоню, — пригрозил главврач и снял трубку.
      Застрекотал телефонный диск. Валя рассеянно разглядывала пол.
      — Что ты меня разыгрываешь? Это номер моего телефона. Вот этого.
      Валя с улыбкой подтвердила:
      — Правильно. Это и была до войны наша школа. А здесь был кабинет директора. И вот на этом диване я сто раз сидела. А сейчас мы учимся в чужой школе в третью смену. Телефона там нет.
      Он сделал такое лицо, словно у него вдруг заболели зубы, и закричал:
      — Ну, марш отсюда!
      Валя улыбнулась и не сделала ни одного движения.
      Тогда главврач позвал какую-то тетку в белом халате. Выслушав приказ главврача, она сказала «есть», и не успела Валя оглянуться, как оказалась в полутемном коридорчике.
      Потом каждый раз, когда главврач выходил из кабинета или возвращался в него, он обязательно натыкался на нее. По блеску ее глаз и зубов он догадывался, что она улыбается. Он больше не звал могучую тетку в белом халате. Наверное, ему было совестно, что он, здоровый, пожилой мужчина, полковник, не может справиться с девчонкой, которая, судя по всему, могла бы быть его самой младшей дочерью. А может быть, он именно и вспомнил о своих дочерях.
      Она не смеялась над ним. Ее улыбка, он это видел, не была насмешливой. Но ему от этого не становилось легче.
      Девчонка высидела на подоконнике до поздних летних сумерек.
      Вечером главврач вышел в коридорчик и, не говоря ни слова, сунул ей в руки кусок хлеба с маслом. Немеркнущая ее улыбка вспыхнула с новой силой.
      — Спасибо, — прошептала Валя.
      — Черт знает что такое!.. — прошипел главврач, скрываясь в своем кабинете.
      Валя съела хлеб и задремала на подоконнике. Ее разбудила та самая тетка, которая днем так ловко выставила ее из кабинета. Валя привычно улыбнулась и подумала: «Это мне снится». А тетка теплой рукой обняла ее, и они вместе поплыли по ласковым облакам.
      — Где это таких характерных выращивают? — приговаривала тетка. — Против нашего Михаила Васильевича выстояла. Надо же!
      Валя плыла и думала: «Какие сны бывают хорошие».
      Потом, как и полагается во сне, все исчезло в теплом тумане. Но когда она проснулась, то оказалось: все произошло на самом деле и Михаил Васильевич — главный врач — уже приказал зачислить ее санитаркой в пятую палату. Все мечты сбылись, как во сне.
      Пятая палата считалась самой легкой. Здесь лежали выздоравливающие. И отсюда вели две дороги: на фронт или, в случае полной негодности, в тыл.
      Конечно, Валю, как самую младшую, все начали учить уму-разуму. Особенно старались санитарки. Все они были пожилые, и, наверное, им казалось, что их работа здесь самая сложная и что такая девчонка может только все напутать, если за ней не уследишь.
      Все это Валя перенесла. Тоненьким голоском она послушно повторяла:
      — Хорошо, тетя Маша, так все и сделаю, тетя Маша.
      А сама думала: «Ох, как вы все надоели со своими советами». Но все терпела, не показывала своего строптивого характера, боялась, что ее могут выгнать из госпиталя. А сама между тем выглядывала ту дорожку, которая привела бы ее — несовершеннолетнюю девчонку — прямехонько на фронт.
      Но боялась она напрасно. Скоро все увидели, какая она ловкая и понятливая и с какой любовью относится к Делу.

      Раненые называли ее дочкой и сестренкой: это смотря по тому, сколько лет было им самим.
      Лейтенант Михаил Снежков называл ее просто по имени. Он лежал в пятой палате дольше всех. Перед самой выпиской у него вдруг началось нагноение.
      Он был художник и на фронт попал сразу по окончании художественного училища. Лежа на своей постели, он целыми днями рисовал в альбоме, который Валя принесла ему из дома. Все врачи, сестры и санитарки, все товарищи по палате получили от него свои портреты.
      Получила и Валя. Михаил нарисовал ее цветными карандашами и написал внизу: «Любимая сестра Валя».
      Она принесла портрет домой и кнопками приколола его над своей кроватью. Как-то ночью, вернувшись из госпиталя, увидела, что портрет висит в красивой рамке, под стеклом. Отец постарался.
      Когда Снежков уезжал на фронт. Валя пошла его провожать на вокзал.
      Ей шел уже шестнадцатый год, но она, маленькая и смуглая, все еще казалась девчонкой, а ей очень хотелось казаться взрослой и сильной девушкой.
      Она попросила:
      — Дай мне твой мешок, я понесу.
      Мешок был очень легкий. Валя несла его на одном плече.
      Михаил, посмеиваясь, тихо сказал:
      — Взял бы я тебя вместе с мешком и понес. Валя обиделась и заносчиво ответила:
      — Как это у тебя получилось бы — не знаю. А я так сколько перетаскала на носилках.
      Но тут же взяла себя в руки. Дура. Провожает человека на войну, на смерть, может быть, и еще гордится перед ним.
      Она взяла его под руку:
      — Может быть, и тебя тащила, на носилках. На второй этаж.
      — Ну вот, — оживился Михаил, — зачем тебе обязательно на фронт — и здесь достаточно тяжело.
      — Я тяжелого не боюсь.
      — Дай мне слово, что останешься в госпитале.
      Валя не ответила. Михаил вздохнул.
      После второго звонка он бросился к поезду, потом снова вернулся к ней, почувствовав, что надо еще что-то сделать, но что — не знал. И Валя тоже не знала.
      Но когда поезд уже тронулся, он вдруг обнял ее и поцеловал в горячие твердые губы. Или это она поцеловала его. Ни он, ни она об этом не думали. Они вообще ни о чем не могли думать. Они были просто очень счастливы. Они даже не понимали, что их счастью сейчас наступит конец.
      Так и не понимая этой страшной истины, он крикнул уже из вагона:
      — Будешь ждать?
      — Всю жизнь, — звонко ответила Валя.
      Она получила от Михаила только одно письмо и то с дороги. Шла война — писем не было. Война закончилась — он не пришел. А когда пришел, то уже было поздно.

      Она никогда не вкладывала в понятие «отчий дом» никакого особого смысла. Всю жизнь она стремилась куда-то подальше от дома, сначала это была школа, потом работа в госпитале, потом фронт. А после фронта — снова школа и первая работа, ожидание любви, отчаянье и, наконец, то, что она приняла за любовь.
      Все это не имело прочной связи с отчим домом.
      Она училась и работала корректором в типографии. Так прошло около пяти лет.
      Если она не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю, отцовскую спальню. Чаще всего его там не оказывалось. Тогда она легко взбегала по лестнице в мезонин. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько таких стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде отца, таких белых, что стружки казались темнее.
      Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери.
      — Прискакала, коза…
      За последнее время он резал лебеденочка, впервые пытающегося оторваться от воды. Другие его скульптуры стояли на полках вдоль стен.
      Отцу шел шестой десяток, и он по-прежнему работал на судостроительном заводе и был привязан к своему опустевшему дому, который он любил, считая лучшим из всего, созданного его веселым мастерством.
      Валя любила отца, гордилась тем, что унаследовала черты его характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.
      Михаила Снежкова она разыскала, верно, не сразу. Он лежал в госпитале. У него были повреждены обе руки. Он понимал, что для художника это конец, но не хотел сдаваться. Несколько операций вернули ему левую руку. Он сейчас же начал учиться владеть ею. Первые два слова, которые он написал, были посвящены Вале и любви. Третье слово — была его подпись. До этого Валя получала письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти солдатские письма. Сколько она сама написала таких писем по просьбе раненых, когда служила в госпитале. Так что ей-то уж известно, как обстоит дело с любовью в письме солдата, написанном по его просьбе чужой рукой.
      Госпиталь, где уже пятый год долечивался Михаил, находился в Красноярске. Письма приходили редко. Она хотела ехать к нему, но он был против этого. Зачем? Теперь уже скоро вылечится и сам приедет.
      А потом письмо привез его друг, недавно выписавшийся из госпиталя. Письмо, как и всегда, было написано чужим почерком, а в конце, как и всегда, — два заветные слова и подпись, сделанные все еще левой рукой.
      Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Он, здороваясь с ней, уважительно пожимал ее руку и готов был без конца рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.
      Но с каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Вале казалось, что так и должно быть, потому что между ними установилась такая дружеская близость, которая стирает некоторые условности.
      Однажды он передал ей письмо: Михаил писал, что он полюбил другую и просит его простить. Как обычно, письмо было написано кем-то другим, может быть, той самой, другой, потому что в конце уже не было тех заветных слов, а только одна подпись.
      Все это Валя пережила.
      Друг не отходил от нее. Оказалось — он давно полюбил ее, но раньше не мог этого сказать. Он был хороший человек. Все ее подруги в один голос твердили, что он очень хороший, что ей привалило счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. А она сама думала: если нет любви, то не все ли равно, с кем?
      Наверное, он и в самом деле любил Валю. Она чувствовала, что любил, и она надеялась, что со временем и сама его полюбит. Вот пройдет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.
      Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.
      Он приходил к ним домой, познакомился с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж и все ее поздравляли, а рана не затягивалась, любовь не приходила.
      А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: «Ну и ладно — нет любви, но он мне нравится — значит, есть что-то еще. Какая-то замена любви, эрзац. Тем и утешимся».
      Она смутно догадывалась, что вступает в сомнительную сделку со своей совестью и что когда-нибудь придется поплатиться за это. Но возмездие пришло гораздо раньше, чем она могла ожидать.
      Шел конец августа. По утрам было прохладно и, отправляясь на работу. Валя надевала свою полосатую вязаную из разноцветной шерсти кофту, очень модную в то время. Когда она возвращалась домой, кофту приходилось нести в руках, потому что днем становилось очень жарко, хотя осень уже заглянула в город. Но осень в это время делала такой вид, будто никаких серьезных намерений у нее нет, а просто она забежала мимоходом проведать, как тут поживают без нее. Все ей поверили.
      Валя шла по городским улицам стремительно и легко, помахивая своей полосатой кофточкой, как пучком ярких лент.
      Пришла домой и увидела: в прихожей на ларе лежит письмо. На него падает яркий оранжевый луч. Она сразу по штемпелю увидела, от кого это письмо, и досадливо подумала: «Что ему еще надо?» Тут же, не заходя домой, у резного ларя она распечатала письмо. Да, это от него.
      От него, и писал он сам! Все письмо сам! От начала до конца, десять строк — все сам, своей правой рукой: он любит ее, считает дни, оставшиеся до встречи, он скоро приедет! Жди, Валя, любовь моя!
      Вот оно, возмездие, в десяти строках, которые он написал сам, своей правой рукой, первое письмо единственной любимой, на всю жизнь. Так тебе и надо, «Валя, любовь моя!»
      И всю ночь, лежа на своей койке, она сжималась под одеялом от ненависти к себе.
      — Дрянь. Какая я дрянь…
      А утром так же она сказала и этому, «другу»:
      — Я — дрянь. Как я могла поверить, что он меня разлюбил! Ему не поверила… Ему! В его правду не поверила. Как я могла докатиться до этого? А ты его оболгал, и я тебе, обманщику, поверила. Кто же я после этого?
      Он усмехнулся и сказал:
      — Зачем такие высокие слова?
      — Это низкие слова. Ну, все!
      — Низкие, высокие… Какая разница? Я-то тебя люблю. Поэтому и написал письмо будто от него…
      — Ну, ладно. Ты сейчас же, сразу, уйдешь и забудешь дорогу. Навовсе. И не надо больше ни одного слова. Ну, все. Все! Все!..
      Он ушел, но, конечно, не сразу, но зато навсегда. В этом Валя уверена. Теперь она боялась только одного — вот приедет Михаил, и тогда случится самое страшное, что пережить будет очень трудно: он простит ее, покарает своей любовью. А этого не надо ей, а главное, ему. И чтобы этого не случилось, она написала ему письмо: «Полюбила другого, счастлива, если можешь, прости».
      Обманула. Ну и что же. Теперь уже все равно. Я теперь такая…

      Каждый вечер перед сном Елена Карповна выходила в прихожую покурить и без стеснения высказать все, что она думает о новой западной живописи. У себя в комнатах она никогда не курила, оберегая свои коллекции от вредного влияния табачной копоти.
      Ее сын, Валерий Ионыч, вернулся из госпиталя в самом конце войны. Молоденькая хозяйка, сдавшая им квартиру, сама в то время находилась на фронте. Старик хозяин пропадал в своих мастерских, так что квартиранты оказались хозяевами дома.
      Валерий Ионыч был сухонький и большеголовый, как гвоздик. Масса необычайно густых и кудрявых волос, успевших отрасти, пока он лежал в госпитале, косматой тучей клубилась над темным его лицом. Под этой тучей, словно вспышки черных молний, сверкали глаза.
      Он, прихрамывая после ранения, походил по городу, проехал по широкой реке, посмотрел на скалы, на тайгу и решил, что никуда теперь он не уедет из этих мест, где все дышало суровой, могучей, не всякому открытой, русской красотой. Елена Карповна не возражала. Так они и остались жить в доме Вечкановых.
      И вот теперь, похаживая по большой темноватой прихожей из угла в угол, она низким и необыкновенно певучим голосом говорила сыну:
      — Нагляделась я на эти картинки, абстрактные, пятнистые, полосатые и еще какие-то. Хулиганство это все, по-моему. Скудоумие. Рядом с настоящим искусством и не стояло.
      Такие разговоры она всегда заводила только в прихожей, считая их, наверное, тоже чем-то вроде табачной копоти, вредной для ее коллекций.
      — В России, слава богу, давно переболели этим. Да и не пристало нам-то фиглярничать. Страна наша положительная, сильная, такое же нам и искусство надобно. А всякие кривляния — это для слабеньких. И ты со мною не спорь.
      Валерий Ионыч сидел в открытых дверях своей комнаты на высоком пороге. Он не имел к абстрактной живописи никакого отношения, но ничего не имел и против нее: нельзя же восставать против того, чего не знаешь. Он и не собирался спорить с матерью. Она тоже знает не больше его, хотя и говорит, что насмотрелась. Где это она успела насмотреться, не выезжая из города?
      При таких условиях всякий спор становится так же абстрактен, как и то, что на западе называют живописью, которую мать считает хулиганством.
      Он просто заметил:
      — Не все же там плохо…
      — Ты всегда всех оправдываешь.
      — Я рассматриваю это как искания.
      — Абстракционисты! На помойке ищут!
      — Я должен в этом сам убедиться. Западное искусство — это не только абстракция. Там и другое есть. Пикассо, например.
      — А он хуже всех: талантлив, а фокусничает. А уж у которого мастерства не хватает, таланта на грош, вот тот и начинает выкидывать разные номера. Настоящий художник никогда не унизится до этого. Всякое искусство реализмом держится. В искусстве прежде тело, а потом душа.
      Валерий Ионыч спорил с матерью не для того, чтобы доказать матери закономерность поисков и неотделимых от всяких поисков ошибок. Этого ей не докажешь. Да и не надо. Она самоотверженно влюблена в искусство народных мастеров, в их детскую непоколебимую веру. Она смотрела на мир их зорким глазом, умеющим видеть одновременно и форму и душу вещей. Народное мастерство всегда материалистично. Оно никогда не отделяет душу от тела, идею от оболочки, от формы, как пытаются это сделать разные кубисты, сюрреалисты и им подобные.
      Елена Карповна всю жизнь отдала изучению и сбору изделий народных мастеров. Дело свое знает так, что позавидуешь. Это редкое знание по нынешним временам.
      А то, что она не принимает этой новой, особенно западной, живописи, так в том она не очень и виновата. Сама западная живопись не очень-то старается, чтобы ее принимали и с ней считались здоровые люди. Художники, специалисты — ну те еще могут рассмотреть в ней какой-то смысл. Если он есть, конечно.
      А если его нет, то они стараются отыскать. Иногда находят.
      Валерий Ионыч не причислял себя к специалистам подобного сорта и если спорил с матерью, то на это у него были свои, не относящиеся к искусству, причины.
      Из открытых дверей в прихожую падает неяркий свет. Широкой полосой он лежит на полу и по противоположной стене поднимается до потолка. Сам потолок тонет в темноте, и в полосу света попадают лишь две потолочные балки и широкий карниз, украшенные чудесной глубокой резьбой. Стены, сложенные из гладкотесаных бревен, потемневших от времени, блестят, как полированные. Все это делает комнату похожей на дорогой старинный ларец.
      Над парадной дверью слабо светятся в темноте разноцветные стекла большого полукруглого окна, и от него через всю прихожую тянутся еле видимые полосы, напоминающие радугу. Когда взойдет луна, радуга сделается ясной, полной таинственного лунного трепета и заиграет на глубоких гранях резьбы разноцветными бликами.
      Художник сидит на высоком пороге, разглядывает свою тень, распластанную на полу в золотой полосе света. Его сухое, небольшое тело и голова с пышной шапкой волос выглядят на тени широкими, внушительными, такими, какими он бы хотел, чтобы они выглядели на самом деле.
      Мать ушла в темноту и оттуда сказала, указывая на потолочные балки огоньком своей папиросы:
      — Вот это сделал простой плотник, даже не очень грамотный. А мне хочется встать на колени — до того это прекрасно… Да я уж и вставала. И перед мастером вставала, как перед богом никогда не стаивала.
      — Ну это ты уж перехватила.
      — А ты его «Веселого плотника» видел?
      — Видел. Это, по-моему, автопортрет. Но он говорит — это вообще рабочий человек.
      — А «Лебеденочка» видел? — спросила она, переходя на шепот.
      — Потрясающая вещь! Когда на него смотришь — по спине идет мороз.
      Мать строго проговорила:
      — То-то вот. А ты говоришь — «перехватила». Жива не буду, если не выпрошу у него «Лебеденочка». «Плотника»-то он не отдаст…
      — Этим вещам в музее место! — сказал Валерий Ионыч и тут же понял, что сделал глупость. Но уже было поздно. Как он ни вилял, как ни старался затянуть вполне абстрактный спор по поводу абстрактной живописи, но она его все-таки сбила.
      Ведь она только и ждала случая, к чему бы придраться, чтобы сейчас же начать громить современную молодежь, которая все готова сдать в музей, им ничего не свято: ни старое искусство, ни устарелое понятие о добродетели, о чести, о почтении к старшим. Все в музей!
      Забыв на время западную живопись, она весь огонь перенесла на пошатнувшиеся нравы молодежи, а так как она имела в виду не всю молодежь, а только небольшую ее часть, то под ее обстрел неизменно попадали только два представителя молодежи, один из которых сидел на пороге, а другой, вернее, другая, находилась вон за той дверью. При этом условии ни о какой спасительной абстракции не могло быть и речи.
      «Ну, теперь держись, — тоскуя, подумал он, — сейчас будет второй залп».

      Он не ошибся. Огонь обрушился именно на ту, не очень уж молодую молодежь, которая побыла на фронте, понюхала пороху, хватила лиха. Вместе с порохом нанюхались они там еще чего-то непрочного, что выражалось у них в одной бесшабашной фразе: «Война все спишет».
      Но война-то уж пять лет как кончилась, а они все еще не могут прочихаться и никак не могут вернуться к прежнему, мирному пониманию жизни.
      Проговорив все это своим густым певучим голосом, Елена Карповна сделала передышку, чтобы потушить папиросу и бросить ее в пепельницу, стоящую на ларе под лестницей.
      Воспользовавшись этим, он подумал: «Подавив противника мощным огнем, части перешли в наступление». Он не ошибся.
      — Тебе нужны примеры? — вернувшись на свое место, спросила Елена Карповна.
      И хотя примеры ему как раз и не были нужны, но он ничего не ответил, зная, что вопрос задан совсем не для того, чтобы узнать его мнение.
      — Примеры недалеко. Вот, пожалуйста…
      Она сидела в глубине прихожей, на ступеньках лестницы, ведущей в мезонин, и, должно быть, прямо указывала на подходящий к случаю пример. Только темнота не давала возможности разобрать, кто же являлся этим подходящим к случаю примером: он сам или хозяйская дочь Валя. Да, собственно говоря, он и не стремился к уточнению. Не все ли равно. Сейчас это уже не имело никакого значения. Он воевал четыре года, пороху, надо полагать, нанюхался вдоволь, но никак не мог обвинить себя в легкомысленном отношении к жизни. Валя? Ну, это уж ее дело, она тоже везде побывала: и на фронте, и в госпитале. И за свои поступки может ответить сама.
      — Ну, что приумолк? — спросила Елена Карповна.
      Голос ее, похожий на приглушенное гудение контрабаса, гулко раздавался под резными балками потолка.
      — Ты ведь знаешь, — напомнил Валерий Ионыч, стараясь говорить как можно тише, чтобы Валя не услыхала, — она мне не нравится.
      — Врешь!
      — Тог есть не так нравится, чтобы…
      — Что ты там шипишь? Говори, как человек.
      — Я говорю достаточно громко. Я никогда и не думал о ней в таком плане…
      — Чепуха! Прекрасная девушка.
      — Да и она не любит.
      — А ты спрашивал?
      — Разве это надо спрашивать?
      — А ты думал, она сама тебе на шею кинется? С ее-то характером!
      Да, он как раз так и думал, не имея, конечно, в виду свою шею. Он думал, что именно с ее характером девушки не ждут, когда их выберут. Они выбирают сами. Вот она и выбрала.

      Когда Валерий Ионыч говорил матери, что Валя его не любит — это было правда. Но он лгал, заявляя, будто она нисколько ему не нравится и он даже не помышляет о том, чтобы на ней жениться.
      Еще как нравилась-то! Но его любовь была так тонка и почтительна, что могла вызвать разве только сочувствие, но уж никак не ответную любовь. Он поглядывал на нее своими глубокими черными глазами, стараясь это делать так, чтобы она не заметила и не обиделась или не рассердилась бы. Она и на смех поднять может. И так может взглянуть, что сразу сделается не по себе. Никогда не угадаешь, что она сейчас сделает или скажет.
      Он сравнивал себя с лохматым псом, тоскливо поглядывающим, как под самым его носом прыгает воробей; зная, что воробья ему не поймать, пес все равно поглядывает. Сравнение, конечно, не очень меткое и не самое лучшее. Он это понимал, но ничего другого в голову не приходило.
      Во всяком случае, если она и воробей, то самый бойкий, самый бесстрашный и решительный. Кроме того, очень насмешливый. И очень привлекательный: вот в чем все дело.
      Как художник, Валерий Ионыч не мог понять, чем она привлекает его. Красивой ее не назовешь: маленькая, смуглая, на мальчишку похожа. На избалованного, своевольного мальчишку. Откуда это в ней: жизнь не очень-то с ней цацкалась. Елена Карповна говорит:
      — Она сама себя балует.
      Может быть, так оно и есть: Валя всегда старается делать так, как ей хочется, а оттого, что она очень настойчива, в большинстве случаев это и удается.
      Она редко смеется, еще реже хмурится, но почти всегда чуть-чуть улыбается; и как-то все улыбается в ней: и очень блестящие глаза, по цвету и по форме напоминающие кофейные зерна; и остренький подвижной подбородок; И очень яркие губы, овальные и чуть вытянутые вперед, с глубокими ямочками по углам. И вот тут-то и начинается то самое, неуловимое, что привлекает к себе сильнее, чем красота, и заставляет подчиняться всем ее желаниям. Валерий Ионыч знает, что это не только ему одному так кажется.
      Он любил ее молча и старался не показать своих чувств, и это ему удавалось так, что даже мать ничего не замечала, занятая своими коллекциями. Она подчинила им всю свою жизнь и очень сокрушалась, если другие не соглашались с ней.
      Ей очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изделия.
      Посмеивался, а сам с тоской думал, что если он начнет ухаживать за Валей, то все, и в первую очередь она сама, подумают, что он позарился на ее приданое. Он бы никогда так не подумал, если бы мать не связывала его любовь со своими расчетами, и чем больше она настаивала, тем безжалостнее он расправлялся со своим чувством.
      Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:
      — Ну, чадушко, добился ты своего: завелись у нашей Валечки ленты на стороне.
      «Это ты добилась своего», — тоскливо подумал он, но ничего не ответил. Он взял творческую командировку и уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном; в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину: «Жена сталевара». Окно, ночь, ока стоит и ждет мужа.
      Сделал этюд. Вернувшись домой, показал его матери. Она сказала тягучим низким голосом:
      — На Валентину похожа.
      И осуждающе добавила:
      — В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас! Кто отец — неизвестно. Говорит: «Я его знать не хочу, а вам и подавно знать не надо». Только от нее и добилась.
      Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила:
      — Отец, как узнал, так с той поры и замолчал. Из своей комнаты ушел, на вершицу перебрался. Слышишь, ходит…

      В родильном отделении больницы она не была одна такая… Трудно привыкать к названию, от которого веет казенщиной и пошлостью… Мать-одиночка. Никто им не передавал бутылок с молоком и закутанных в полотенце и газеты — чтобы не остыли — котлет. С их тумбочек не сыпались цветочные лепестки из увядших букетов.
      К ним, если и приходили, то большей частью подруги, или, что было значительно реже, «от имени завкома». К Вале приходили и те и другие. Ее любили в типографии, уважали за ее прямоту и настойчивость. Она была членом заводского комитета, и ей часто приходилось самой навещать больных, мирить здоровых, поздравлять молодых — «от имени завкома».
      Она лежала, окаменев, под серым больничным одеялом и ждала рассвета, когда можно будет уйти домой и начать совсем новую жизнь.

      Новая жизнь — это ребенок. Валя еще очень плохо разбиралась в этой новой жизни. Пока она мало беспокоила, мало требовала.
      У этой новой жизни было совершенно неопределенное лицо, маленькое, сморщенное, с нежным и жадным ртом, с вытянутыми, похожими на мягкий клювик губами. Эту новую жизнь она сама родила и сама питала.
      Она с нетерпением ждала, когда наступит шесть часов — время первого кормления, потому что, как только она брала в руки ребенка, сразу пропадало гнетущее чувство виноватости.
      Не понимая, в чем тут дело, она все пыталась осторожно раздвинуть белые пеленки, чтобы увидеть свое будущее во всей его красе.
      И наконец настал день, когда она получила его в свое полное и безраздельное владение. Пожилая нянька, вся какая-то белая и мягкая, развернула ребенка, и он сейчас же заворочался среди пеленок — маленький, темный и какой-то уж очень упругий.
      Валя с удивлением и страхом смотрела на него, а нянька смело хватала его, перевертывала и требовательным голосом говорила:
      — Вот вам, мамаша, ручки. Вот вам, мамаша, ножки. Все чисто, все в полном порядке…
      Потом она ловко запеленала его, завернула в новое одеяльце, которое принесли «от имени завкома». Передавая ребенка Вале, она спросила уже обыкновенным своим мягким голосом:
      — Ну, что загрустила? Квартира-то есть? Родные есть?
      Узнав, что у Вали все есть — и дом, и отец, и друзья, она заверила:
      — Выпестуешь.
      Так начался для нее этот первый день новой жизни.

      В доме стояла тишина, и Валя на свободе могла поразмыслить о том, как жить дальше. Сын спал на ее девичьей кровати за ширмой. Она прошла по своим пустым комнатам, побывала наверху, в мастерской отца. Белый лебедь — последняя его скульптура — совсем уже законченный стоял на столе. На гордо выпяченной для полета груди птицы, казалось, трепетал еще не полностью утраченный младенческий пушок. Она погладила птицу и прошептала:
      — Лебеденочек.
      И тут же, вспомнив о своем сыне, поспешила к нему. Стремительно сбегая по лестнице, она увидела Валерия Ионыча. Он стоял на пороге своей комнаты в старой солдатской гимнастерке, которую надевал, когда работал.
      — Здравствуйте, — сказал он дрогнувшим голосом.
      Он был похож на мальчишку, которого застали врасплох, и он растерялся, не зная, что ему делать: удирать или безропотно принять взбучку. Он предпочел последнее и задал очень остроумный вопрос:
      — Значит, вы приехали?
      — Приехала. Сегодня.
      — Ну, как?
      — Сын! — воскликнула Валя так звонко и восторженно, что сразу стало ясно, как она намерена относиться ко всем окружающим ее людям и их переживаниям.
      Валерий Ионыч это понял, и, наверное, к нему вернулось свойственное ему чувство юмора, потому что ничем иным он не смог бы объяснить свое следующее заявление:
      — Валя, я вас люблю!..
      Но и это ее не смутило.
      — Здравствуйте! — смеясь воскликнула она. — Вот сейчас мне только этого и не хватает! И вам тоже. — Она подошла к нему и погладила его руку. — Простите меня…

      Вечером, сидя в своей комнате у окна, она вспомнила это запоздалое объяснение в любви, похожее, как она думала, на сочувствие. И за то великое спасибо. Все остальные, конечно, осуждают ее за то только, что она поступила не так, как поступили бы они сами на ее месте.
      Северные весенние сумерки впадали в океан ночи, как молочные реки, и чем дальше, тем раздольнее будет этот разлив белых ночей.
      Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху в своей мастерской ходит отец. Конечно, он-то уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжело его осуждение и для него и для нее. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.
      Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Она, как и всегда, кого-то ругала, и Валя заранее знала, что ей сейчас попадет от нее, и не ждала пощады. Конечно, она для начала заговорила все о том же: молодые не хотят считаться со старшими, а своего-то ума не хватает, чтобы обдумать все свои поступки.
      Все это уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей беспощадностью собственницы, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну это уже легче.
      В прихожей наступила тишина. Валя вздохнула. Ошиблась? Может быть. Во всяком случае это ее дело, и обсуждать ее поступок никто не имеет права.
      Никто, кроме одного человека, ее отца, который ходит там, наверху.
      Послышался глуховатый голос Валерия Ионыча.
      — И думать и говорить сейчас об этом не надо, потому что бесполезно.
      — Нет, не бесполезно. Слышишь: все ходит.
      — Ему есть о чем думать.
      — А тебе даже и думать уже не хочется.
      — Каждый поступает, как умеет.
      — Как умеет! А знаешь, как называется ее поступок?
      — Ты говорила. Знаю.
      — Не нравится?
      — Говори тише…
      — Кто не хочет, пусть не слушает. Отец, посмотри-ка, до чего дошел. Какого человека обидели? Какого мастера! Все вы после войны какие-то ненастоящие сделались. Он этот дом для большой семьи строил. Три сына. Дочь. А что осталось? Сыновей война сожрала, а дочь… Кому теперь этот дом достанется? Красота эта. Кому? Наследники-то где? Достойные, заботливые руки. Где? А ты — художник. Слышишь!
      — Я не слушаю, мама. Прости, но я ухожу, — решительно сказал Валерий Ионыч и поднялся.
      Он захлопнул дверь. Елена Карповна осталась одна в темноте.
      И вдруг шаги наверху затихли.
      Елена Карповна насторожилась, ожидая, что за этим последует. Конечно, человек, у которого душа на месте, сейчас бы просто лег спать. Ну, а у этого душа, должно быть, еще не скоро свое место отыщет. Да и отыщет ли?
      Над ее головой отворилась дверь без скрипа, как и все двери в этом ладно построенном доме. Не поднимая головы, Елена Карповна спросила:
      — Не спишь?
      — Сама видишь, сплю. Десятый сон досматриваю.
      — То-то, тебя не видать. Это, значит, ты во сне бродишь.
      — А тебя чего сон не берет?
      — С сыном говорила.
      — Слыхал. Жадная ты.
      — Не то говоришь.
      — Ну, завистливая… Ты бы, если смогла, то и солнышко запрятала бы в темницу-то в свою, одна бы тайно любовалась, как оно играет…
      — Не то говоришь, не то. Я — собирательница.
      — А для кого?
      — А ты для кого?
      — Так ведь я строю, делаю. А ты знай в сундук складываешь.
      — Я спрашиваю: для кого ты терем этот построил?
      — Говорю, для людей. Мой терем у всех на виду. А ты от людей прячешь. Не любишь ты их. Опасаешься. Ну-ка, подвинься, я сойду, а то разговариваю с тобой невидимый, как бог на небесах.
      — Скажешь тоже. Бог, — проворчала она, медленно поднимая свое громоздкое тело.
      Она отошла от лестницы, уступив дорогу, и необыкновенное видение вдруг возникло перед ней: взошла луна и через всю прихожую, от полукруглого окна пролегли разноцветные полосы трепетного света, похожие на невиданную ночную радугу. По этой радуге, как по ступеням небесной лестницы, спускался Владимир Васильевич, и в самом деле напоминающий большого, бородатого бога, задумчиво сходящего на грешную землю.
      У бога был обескураженный вид. Как видно, на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.
      — Ну, чем не бог! — приветствовала его Елена Карповна. — Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор…
      — Постой, Еления. Не гуди…
      — Ушибло тебя, Владимир Васильевич?
      Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:
      — Вот послушай, Еления Карповна, про мою жизнь и про твою.
      — Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…
      — Да погоди. Разговор недолгий.
      — Ох, про нашу-то жизнь! До утра не управишься.
      — Это как подойти к жизни-то…
      — Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.
      — Это, значит, прожила ты, как в зеркало смотрелась.
      — Как это так?
      — А вот так: одну себя только и видела; и думала, что все кругом — и земля, и вода, и люди — в общем, все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни разные, и до тебя никому дела нет, очень ты обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: «Люди, что вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!»
      — Хватит! — басовито воскликнула Елена Карповна. — Хватит тебе болтать-то!
      — Вот и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.
      — Тебе она ай как угодила!
      Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания:
      — Я, когда молодой был, песни любил петь. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как! А ты говоришь — ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.
      — Выдумщик ты.
      — А ты не менее моего.
      — Где уж мне за тобой-то поспеть…
      — Ты еще меня пуще. Сколько ты муки-горя приняла за свое самое главное.
      — Вспомнил что, — проворчала Елена Карповна, и ей вдруг представилось, как стояла она среди развалин и соображала, где тут до войны находился ее дом?..

      Дом свой она тогда нашла с превеликим трудом.
      Еще когда только поступила она на работу в театр, начала собирать изделия народных мастеров. В магазинах и на рынке любила покупать вылепленных из глины лошадок, петушков, блистающих глазурью и позолотой, пестро раскрашенных вятских кукол, резные из дерева ларцы, мстёрскую роспись и уральское фигурное литье. Сначала покупала без толку, что понравится, но скоро начала понимать, где настоящее мастерство, а где подделка.
      Она вышла замуж за театрального художника, появился ребенок, она стала опытным мастером по росписи тканей, но увлечение ее не прошло. Оно стало главным смыслом ее жизни. Теперь она не просто покупала, она отбирала только самое ценное и неповторимое. О ее коллекциях писали в газетах. Любой музей был бы рад приобрести их.
      Началась война. Мужа и сына мобилизовали в первые же дни. Сама она вместе с женой своего сына эвакуировалась на Урал.
      Уезжая из родного города, она отобрала только самое ценное и увезла с собой. Все остальное, целый сундук, закопала в погребе под домом. И сразу после войны поехала и среди развалин нашла место, где стоял дом. Сама откопала и привезла свой драгоценный сундук.
      Тогда сказал ей Владимир Васильевич:
      — Ох и сильна ты, Еления Карповна! Ох сильна!
      Сколько потребовалось для того, чтобы вспомнить этот подвиг своей жизни? Должно быть, меньше минуты, а рассказать — пять минут. И вся жизнь тут. Наверное, дело, которое избрал человек, и есть та самая душа, без которой нет жизни. Вот и подошел разговор к самому главному.
      Поняв ее мысли, Владимир Васильевич проговорил глухим голосом:
      — Ну что, поняла теперь? У тебя сын есть. Продолжатель. А у меня кто? Придут в дом чужие люди, а какие они еще будут? А на Валентину, сама видишь, у меня надежды не стало. В музей, что ли, все снести? Там хоть спасибо скажут.
      Она упала на колени перед ним.
      — Отдай хоть «Лебеденочка»!
      — Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь.
      — Отдай. У меня в сохранности будет. У тебя кто наследник-то? Кто? Девчонка — в голове ветер. Чести своей не жалеет, а уж отцово творение и подавно. Размотает все, ребятишкам на игрушки. Отдай.
      — Замолчи! — громко стукнул он кулаком по ступеньке. — Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих сила есть и ума на это хватит…
      И вдруг он примолк и вроде как бы насторожился, а она подумала, что наконец-то его тронули горячие ее просьбы и он задумался и насторожился, как настораживается человек, готовясь принять трудное и окончательное решение.
      Она замолчала и притаилась, чтобы уже совсем не мешать ему. И тут она увидела, что вовсе не ее он слушает, что-то другое вдруг оторвало его от всего окружающего, смешало и в один миг перевернуло все его мысли.
      В темной тишине дома заплакал ребенок. Сначала раздался тихий тонкий звук, похожий на неуверенное мяуканье котенка. Но это только сначала. Ого, как заорал он через секунду! Он протестовал против всего, что ему не нравилось, он требовал то, что ему полагалось по его высокому званию, он ничего не хотел знать, ему наплевать на все, на все страсти, высокие и мелкие, которые раздирают взрослых людей. Он жил и оповещал об этом весь мир.
      В сонной тишине дома, где-то глубоко в самой его теплой утробе, громко плакал ребенок.
      — Душа, — сказал шепотом Владимир Васильевич. — Понимаешь. В доме живая душа…
      — Ясно, живая, — вздохнула Елена Карповна, тяжело подымаясь с колен.
      Она повернулась к своей двери. Он остановил ее:
      — Постой. Это кто?
      — А то не знаешь?
      — Да не о том я. Кто родился, спрашиваю?
      — Мальчик.
      Владимир Васильевич вдруг тихо засмеялся и начал медленно, словно трудное делал дело, пальцами вытирать щеки и усы. При этом он повторял:
      — Ишь ты! А? Смотри-ка. Это он кричит… Наследник… А ты что тут мне говоришь…
      И он все смеялся, отчаянно осчастливленный тем, что в доме, который умирал у него на глазах, вдруг вспыхнул крохотный огонек жизни.
      Не поняв этого, Елена Карповна с досадой прогудела: «Ох и крученый ты человек, Христос с тобой», и ушла к себе.

      Когда наверху затихли тяжелые шаги. Валя прислушалась. В прихожей зазвучал глуховатый и, как всегда, чуть насмешливый тенорок отца, заставив примолкнуть расходившуюся старуху.
      Валя задумалась, сидя у самого берега белой ночи, и уже не слушала дальше, о чем там гудит Еления…
      Но все-таки, видно, она его допекла, своего терпеливого собеседника, потому что в его голосе зазвучали неслыханные до сей поры угрожающие раскаты:
      — Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих ума хватит…
      И сразу наступила тишина.
      Она сжалась и окаменела так, как будто это к ней относятся грозные слова отца, и он сейчас войдет сюда для строгого отцовского суда над непокорной дочерью.
      Тишина. И вдруг в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.
      Валя бросилась к нему.
      — Ну что ты, что ты, — зашептала она, склоняясь над постелью. — Ты не бойся, ты не один, и я не одна. Нас с тобой двое. Нам не страшно…
      Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.
      — Нас не напугаешь, хоть кто приди. Мы не боимся…
      Тишина. Тихие шаги и шепот у двери:
      — Валя. Не спишь?
      Отец! Он вошел.
      — Не сплю.
      — Он у тебя чего?
      — Не знаю. Плачет.
      — Плачет… — Вале показалось, что отец всхлипнул, но это было так невероятно, что она не поверила.
      Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие шершавые ладони прошли по ее щекам, по шее, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим рукам и соединились под ее ладонями, державшими сына. Он словно хотел помочь ей держать его.
      Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.
      — Ого, какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.
      Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:
      — А сама чего плачешь?
      — Разве я знаю? Плачу, и все.
      — А как назовем?
      — А я уже назвала: Володька!
      Вот снова послышалось, будто отец всхлипнул, оглянулась. Да, ее отец растерянно сжимал веки, стараясь скрыть свое волнение.
      — Володька! — воскликнул он и судорожно всколыхнулся всем телом. — Володька! Спасибо, дочка. А все остальное забудь.
      — Вот и хорошо. Нечего нам назад-то оглядываться.
      И оба они расстались, уговорив друг друга забыть прошлое, хотя каждый знал, что это невозможно; здесь человек не властен — у него есть чуткая память, на которой навсегда отпечатано все пережитое. Прошлое, которое, кажется, прочно похоронено, вдруг появляется, чтобы безжалостно напомнить о себе.

      Елена Карповна ушла в свои комнаты, в свой мир, населенный приятными ей вещами и угодными ей мыслями. Этот мир помещался в двух комнатах. В первой жила сама. Тут все было очень чисто и как-то по-музейному домовито: стены от пола до потолка увешаны старинными набойками с невиданными цветами и птицами, киевскими вышивками и тургайскими полосами, тканями из цветной, черной и оранжевой шерсти. Над кроватью висел ковер, изготовленный в прошлом веке в нарышкинской мастерской: на нежно-сиреневом поле хитро переплетались между собой синие и зеленые листья. Любоваться можно без устали.
      Во второй комнате, загороженной дубовыми ставнями, у нее был устроен музей, или, вернее, кладовая, где сберегала она свои коллекции, охраняя их от пыли, солнца и от людского глаза. Эту комнату Владимир Васильевич и называл темницею. Ох, выдумщик! Выдумал название и повторяет: темница. А если разобраться, то у каждого человека есть своя темница, куда он складывает самое дорогое, чего людям и знать-то не надо. А если нет, то пустой он, значит, человек. Темница или светлица, это все равно… Что он там расстучался к ночи? Опять что-то придумал. Ох, все мудрит чего-то… Все мудрит…
      В самом деле, из прихожей доносилось негромкое постукивание и шорох, словно там прилежно работал дятел. Хотела выйти посмотреть, да махнула рукой. На все его чудачества все равно не насмотришься, а завтра на работу. Она разделась и легла спать.
      Проснулась оттого, что ей почудилось, будто хлопнула дверь в ее комнату. Она вскочила с постели в измятом спальном халате, растрепанная и заспанная. А в комнате стоял полумрак, и плотные занавеси на окнах светились и слегка пламенели от стыдливой утренней зорьки.
      Решив, что, наверное, все ей почудилось, она совсем уж приготовилась снова завалиться и доспать недобранный часок, но взгляд ее упал на стол. Она замерла. Вот теперь уж ясно, что все ей чудится, потому что то, что она увидела, может совершиться только во сне.
      На столе, широко раскинув белые крылья, стоял лебеденочек.
      Она осторожно, словно боясь вспугнуть великолепную птицу, подкралась к столу.
      Да нет, не во сне, а на самом деле стоял перед ней лебеденочек во всей своей неописуемой красе. Дрожащей от нетерпения рукой распахнула она занавеси на окнах, снова подошла к столу и, чтобы лучше рассмотреть лебедя, опустилась перед ним на колени.
      Это был совсем молоденький лебедь. Лебеденочек. Он проснулся на зорьке и, разбрызгивая воду, взмахнул крыльями, сам еще не подозревая, какая замечательная сила заключена в них. Голова его поднята к небу, в изгибе прекрасной шеи, в приподнятом клюве и широко открытых глазах — во всем еще есть что-то неловкое, детское. И вместе с тем уже угадывается во всем этом благородная и стыдливая гордость возмужания.
      Первый неуверенный взмах крыльев! Он видел, как летают взрослые, завидовал их смелым, плавным движениям, их великолепному умению подняться к солнцу и скрыться в манящей синеве. Он завидовал и ждал своего часа. И вот он, этот час, настал. Широко распахнув крылья, он взмахнул ими и услыхал свист рассекаемого воздуха. Лебеденочек каждым перышком затрепетал от восторга, и тут же он почувствовал волшебную упругость воздуха под крыльями. Он нерешительно оперся на эту упругость, и вдруг его тело послушно приподнялось. Еще толчок — и вот сейчас, сейчас он полетит.
      В этот момент и увидел мастер своего «Лебеденочка».
      Забыв обо всем на свете, Елена Карповна стояла на коленях и, осторожно, кончиками пальцев, прикасаясь к лебедю, поворачивала его перед собой на столе.
      Да, чудесная, строгая работа. Все в нем живет, трепещет и заставляет забывать о материале, из которого мастер сработал его. Вот эти взъерошенные утренним ветерком перышки на груди: разве это дерево? А наполненные воздухом, напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий, а глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоревое небо!..
      Красота! Если бы даже только одной красотой была отмечена эта работа, то уже и довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.
      Одни мастера способны вылепить чудесную безделушку с массой красивых подробностей. Около таких изделий повизгивают и шепчутся девчонки и умильно вздыхают старушки.
      Других мастеров совершенно не заботят ни красота, ни детали: им нужна идея. Только идея, ради которой они старательно убирают все детали до одной, оставляя то, что им кажется главным. Они забавляются этим до тех пор, пока не останется один только символ их замысла, совершенно забывая, что все в мире, в том числе и всякая идея, должно иметь форму, как душа должна иметь тело.
      Без тела — душа мертва. Это отлично понимали старые мастера. Они умели изображать и тело и душу.
      Елена Карповна, не отводя глаз от дорогого подарка, думала, что вот так соединить в одно целое по-детски чистую манеру старых мастеров с лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли — под силу только настоящему, великому мастеру.

      С трудом оторвавшись от «Лебеденочка», Елена Карповна вспомнила о том, что надо идти на работу. Но даже и это не погасило выражения умиленности на ее темном лице, и оно как-то даже посветлело и расцвело. Она даже улыбалась.
      Она любила платья, сшитые из серого холста и украшенные росписью. По вороту, на груди и на рукавах она сама красками по трафарету наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это «совсем как вышивка», она сурово одергивала:
      — Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!
      В прихожей ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли стружки на полу около парадной двери. Она подняла глаза. Над дверью на косяке была вырезана завещательная надпись: «От мастера Владимира Вечканова внуку Владимиру Вечканову».
      Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания и его связь с тем подарком, который она получила. Она только никак не могла поставить знака равенства между этими двумя ценностями. Он получил душу дома — сомнительное приобретение, если иметь в виду происхождение этой души, а ей досталась вещь бесспорно драгоценная. Тут уж никакого сомнения быть не может.
      Но все же она не была уверена, что здесь нет подвоха. Старик способен на всякие выдумки.
      В платье из серого холста и такой же панаме на черных, едва тронутых сединой волосах, она — солидная, высокая — торжественно стояла перед наглухо заколоченной дверью, пытаясь проникнуть в замыслы старого мастера. Но эта дверь тоже оказалась заколоченной наглухо.
      Так же торжественно и с тем же выражением недоумения она повернулась к другой двери, ведущей на двор, и выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.
      Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто уже не верил весне — все были убеждены, что наступило лето.
      Большой зеленый двор блестел под солнцем. По траве босиком гуляла Валя, баюкая ребенка, завернутого в белое и розовое. Ничего не замечая вокруг, она заглядывала в лицо сына и ликующе напевала одну только фразу:
      — А мы деда проводили, а мы деда будем ждать…
      По-видимому, этого было вполне достаточно для ликования.
      И, увидев Елену Карповну, она не могла да и, наверное, не пожелала скрывать своей радости. Она только слегка повела плечом, как, наверное, птица крылом, желая прикрыть своего птенца. Но, заметив улыбку на темном лице Елены Карповны, она немного растерялась:
      — Доброе утро.
      Она знала, что Елена Карповна за последнее время возненавидела ее, догадывалась, за что, и вдруг такая улыбка.
      Она еще больше удивилась, когда Елена Карповна подошла, через ее плечо заглянула в лицо ребенка и вроде как бы с недоумением произнесла:
      — Лебеденочек…
      Приняв недоумение за вопрос. Валя торжествующе ответила:
      — Да!

      Прошлое напоминает о себе всегда не вовремя, когда его совершенно не ждешь. И на этот раз оно выбрало для своего появления время, самое неподходящее для раздумий: вечер после жаркого дня, когда даже солнце кажется утомленным своим же собственным неистовством.
      Это было в конце августа в субботу, и поэтому Валя пораньше вернулась домой, захватив из яслей сына. Она уже успела сделать все по дому и сейчас отдыхала на теплой траве в тени дома.
      Отец, приладив под навесом верстак, мастерил внуку манеж, который он собирался установить в большой комнате, зная, что скоро тому сделаются тесны материнские колени, если уже и сейчас не лежится спокойно, вон как он работает.
      Внук и в самом деле работал изо всех сил. Его розовые руки и ноги да и все тело, едва прикрытое распашонкой, все время было в движении. Он перекатывался на материнских коленях и с усилием кряхтел, когда ему не удавалось перевернуться с живота на спину, и тогда мать приходила к нему на помощь, легонько подталкивая под розовый задок. Со спины на живот он уже умел перекатываться без посторонней помощи.
      На крыльцо вышел Валерий Ионыч. Он несколько отошел после своего нелепого и явно запоздалого объяснения в любви и сейчас мог разговаривать с Валей просто так, как со старой знакомой или как с квартирной хозяйкой, хотя она с того дня начала относиться к нему если не сердечнее, то задушевнее. Она вообще сделалась мягче, спокойнее, как бы притушив чрезмерную яркость красок и мальчишескую живость поступков.
      Зеленый двор, красный сарафан Вали, ее загорелая шея и руки; на белых пятнах пеленок розовый младенец; под навесом в дымке, которую создает неяркая вечерняя тень, могучий старик в старой голубой рубахе среди вороха желтых стружек — вся эта мирная картина чудесно освещена предзакатным спокойным светом, придающим мягкий колорит этому вполне библейскому сюжету.
      «Все повторяется, — подумал Валерий Ионыч, стоя на крыльце, — вот святая дева с младенцем, вот кудрявый Иосиф—плотник. Форма одна, а содержание? Святая дева — член завкома, Иосиф — мастер передового цеха, награжденный многими грамотами и премиями, а младенец? Вот тут еще ничего неизвестно. Потребуется ли его кровь для спасения рода человеческого, как это произошло недавно с миллионами сынов человеческих? Или уже нам теперь удастся покончить с этим божественным библейским варварством?»
      Эти его размышления были прерваны словами святой девы:
      — Ну, конечно, ты только это и знаешь, дрянной мальчишка. Ну что глазами моргаешь? Стыдно, наверное!
      В это время сын издал такой восторженный звук, что было ясно, что ему нисколько не стыдно, наоборот, он-то вполне удовлетворен своим действием. Мать вытерла его и, приподняв, прижала к своей груди. Теперь он глядел через ее плечо, кулак во рту, а розовый задок где-то около материнской щеки.
      Ей необходимо было встать, чтобы снять с веревки сухую пеленку. Заметив ее движение, художник спросил:
      — Вам помочь?
      — Ну, конечно, — засмеялась Валя. — Вот та, крайняя, наверное, высохла…
      — Эта? Я не сказал бы…
      — Ну, тогда следующая. Да не та, не та! Вот спасибо за помощь вашу…
      Она продолжала смеяться, смотрела, как он приближается к ней с пеленкой в руках, и тут перед ней предстало ее прошлое — Михаил Снежков.
      Калитка была закрыта неплотно, осталась неширокая, в ладонь, не больше, щель. И он стоит там и смотрит в эту щель. Неизвестно — была ли приоткрыта калитка или он ее нарочно открыл? Только сейчас или уж давно?
      Ей почему-то сделалось очень страшно, она крепче прижалась к теплому телу сына и подумала, что она сейчас же упадет, если не будет за него держаться. А он все смотрит, смотрит, так долго, что у нее затекли руки и пересохло во рту.
      Вдруг стукнула калитка, и видение исчезло.
      Оказывается, прошло так мало времени, что она не успела — перестать смеяться, а Валерий Ионыч еще был на полпути к ней. А ей показалось: прошла вечность.
      Только потом, оставшись одна, она вспомнила его лицо, его тоскующие глаза и поняла, что он приходил для того, чтобы простить ее, и тут возникло какое-то препятствие, помешавшее ему сделать это.
      Что это за препятствие, она так и не узнала тогда…
      Вот так начал свою жизнь Володя Вечканов.

      Когда Володя был маленький, то не мог выговорить сложного имени художника — Валерий Ионыч — и звал его просто: Ваоныч.
      В два года Володя уже позировал Ваонычу для его картины, которая прославила его. Было это так. Рано утром художник умывался во дворе. Из дома вышла Володина мама в своем домашнем цветном сарафане и остановилась на крыльце. На ее плече сидел голый двухлетний Володя. Он, растопыривая пальчики, хватал розовый воздух и требовал:
      — Дай!..
      — Ну, что тебе дать, ну что, что? — счастливым голосом строго спрашивала мать.
      — Дай!..
      Художник засмеялся.
      Мать тоже засмеялась, смущенная тем, что посторонний человек подсмотрел ее откровенную гордость.
      — Дай, дай. Весь мир тебе дать и то мало будет, — с притворной ворчливостью проговорила она.
      И вдруг Ваоныч перестал смеяться, лицо его побледнело.
      — Весь мир, — задумчиво повторил он. — Да, пожалуй, ему будет мало, если только весь этот наш мир…
      И вдруг он оживился, подбежал к крыльцу и попросил:
      — Знаете что, Валентина Владимировна, постойте так немного. Сколько сможете. Я сейчас.
      Бросив полотенце, он кинулся в дом. Через минуту вернулся с альбомом и карандашом.
      — Да я хоть платье получше надену, — смутилась мама.
      — Не надо. Ничего не надо! Так очень хорошо.
      Он писал целое лето. Очень часто он просил Валентину Владимировну выйти с сыном на крыльцо. Старенький сарафан, в котором она управлялась в доме, совсем сваливался с плеч. Она сшила себе другой, из точно такой же материи. Но когда она вышла в новом сарафане, художник поднял такой крик, словно у него украли картину.
      Она рассмеялась и надела старый.
      К осени картина была готова. Ничего, кажется, особенного и нет на этом полотне: стоит молодая женщина в стареньком цветном сарафане, на ее плече сидит голый малыш и требовательно тянет руки к розовому, просыпающемуся небу. Все очень просто на этой картине, а перед ней всегда подолгу стоят люди и смотрят.
      Называется картина тоже очень просто: «Дай». Картину возили на выставку в Москву, снимки с нее печатали в журналах, и Ваоныч подарил Володе великолепного деревянного коня, рыжего, с черной гривой и таким же хвостом.
      А потом Ваоныч женился и перестал жить в Володином доме, а в свою комнату приходил только работать. Он стал жить «у своей пигалицы в норушке на горушке». Это Еления так говорила, потому что невзлюбила жену Ваоныча. Володя сначала подумал, что, должно быть, это очень интересно — «в норушке на горушке». Как в сказке. Но мама объяснила, что ничего тут нет интересного, просто у них там очень маленькая комнатка на четвертом этаже. И жена у него маленькая и тоненькая и очень серьезная. Володе она тоже не понравилась, и он был доволен, когда Еления сказала, что не хочет больше ее видеть.
      Ваоныч только усмехнулся и пожал плечами. Володя понимает — боится. Все ее побаиваются, Елению-то. А вот дед не боялся, и это обстоятельство как-то смущало Володю, потому что он сам никак не мог преодолеть робости. Но человек он был очень жизнелюбивый и всегда думал, что это оттого, что он еще маленький. Вырастет и перестанет бояться. Как дед.
      Дед ушел из жизни, когда Володе не было еще и двух лет, и поэтому помнить его он не может. Но он уверяет, что помнит. И ему и в самом деле кажется, что он помнит деда.
      В спальне из фонаря в потолке струятся широкие солнечные полосы, в которых вспыхивают искры пылинок, от нагретых стен горьковато пахнет хвоей и медом. По вечерам, когда мама уложит его спать и, потушив свет, выйдет из комнаты, из фонаря сейчас же потечет зеленоватый свет вечкановской звезды. Засыпая, Володя думает, что и от звезды тоже пахнет хвоей и медом и что все это: и дом, и солнце, и звезды, и весь мир сработаны могучими и добрыми руками Великого Мастера и что он сам стоит тут большой, бородатый и ласковый.
      Наверное он улыбался, когда вырубал в прихожей на стене свое завещание. Улыбался и думал, что у него появился наследник, которого он сам вырастит и научит своему веселому ремеслу. И это ничего не значит, что деда нет, все равно Володя вырастет точно таким, каким задумал его Великий Мастер.

 

      Скачка на неоседланной лошади, встреча со слоном, охота на тигра… Нет, сначала была охота, а потом уже появился слон. А на лошади это уж, когда выздоровел, но еще мама велела все время быть дома и не особенно рассиживаться на крыльце.
      Все началось со свинки. Нет, это болезнь так называется. Свинка. Если бы Володя не заболел, то он уехал бы, как все ребята, в летний лагерь, на все лето, и ничего бы такого не было. Ни слона, ни лошади.
      Ну, все равно, случилось бы что-нибудь другое. Не может быть, чтобы так уж ничего и не было. Всегда что-нибудь должно быть.
      Володя только что окончил второй класс. Он маленький, черноволосый и черноглазый, как мама.
      Мама говорит, что ростом он удался в нее, а характером в деда, и что она ничуть не удивится, если вдруг узнает, что ее сын улетел на Луну.
      Вот какой у него характер.
      Так уж и улетел. Если бы она знала, как это трудно, не говорила бы. Володя и Венка знают. Очень трудно. Но ничего невозможного нет. Во всяком случае, они готовы в любое время лететь на Луну. Письмо насчет этого уже написано.
      Так вот, значит, сначала была свинка. Началась она так. Вечером, когда все уже было готово: и рюкзак уложен, и походный костюм, заново заштопанный, висел на стуле, и белая панамка выстирана и наглажена так, что даже блестела, мама вдруг спросила:
      — Отчего у тебя лицо такое красное? Знаешь что, У тебя жар.
      Володя и сам чувствовал, что у него не все ладно. Почему-то хочется лечь, чего еще никогда добровольно он не делал. Но он помалкивал. Только скажи, сейчас же явится доктор и, чего доброго, уложит в постель на целый месяц.
      Он хотел сказать: «Какие пустяки», но вместо этого произнес такое слово, какого наверняка нет на белом свете:
      — Какипусти…
      Вдруг он почувствовал, что ничего не чувствует, ни стула, на котором сидит, ни самого себя; как будто он летит на Луну и находится в состоянии невесомости…
      Утром Володя хотел подняться, но не смог. Голова вдруг стала такой тяжелой, что ее невозможно было оторвать от подушки. Он закрыл глаза и подумал, что это все ему, наверное, снится, что он сейчас проснется и все будет хорошо.
      Как во сне, он слыхал голос Венки Сороченко, и даже он сам как-то мелькнул в дверях, тоже будто сквозь сон. Володя представил себе, как все ребята сейчас усаживаются в автобусы, все, кроме него. Он закричал: «Ребята, что же вы меня покидаете?», хотел встать, но не смог. От горя и обиды он заплакал.
      Мама положила на его лоб холодную руку и что-то спросила. Володя ничего не ответил.
      Пришла докторша и сказала, что Володя, наверное, простудился. Она не велела ему вставать с постели.
      А через три дня ему стало больно глотать, и оказалось, что у него такая болезнь, о которой никто еще и не слыхал: свинка.
      Володя сначала испугался, потому что щека у него начала очень быстро опухать и наползать на нос. А нос под нажимом щеки подался в сторону, но тут начала пухнуть вторая щека и нажала с другой стороны нос. Теперь он очень смешно торчал среди блестящих надутых пузырей.
      Это даже понравилось Володе. Он только жалел, что все его друзья уехали и лишили себя удовольствия увидеть человека с таким необыкновенным лицом.
      Ну, а мама, конечно, то и дело говорила:
      — Не торчи у окна. Застудишь опухоль, и у тебя останется такое лицо навсегда.
      Смешно: лето, а она говорит — «застудишь».
      Все-таки ему удалось показаться. Увидел его Васька Рыжий. Он был очень рыжий. Весь рыжий с головы до ног. Даже на коленках у него были ярко-рыжие пятна веснушек.
      Огненные свои лохмы он стриг, оставляя впереди задорный чубчик. Замечательный у него был носик. И по форме, и по окраске он напоминал молоденькую репку, только что выдернутую из сырой земли и еще не обмытую. Летом на этой репке всегда появлялись розовые проплешинки и беленькие завитушки облупившейся кожицы.
      Он старше Володи, но теперь они будут учиться в одном классе, потому что Ваську оставили в третьем классе на второй год.
      Володя не дружил с Васькой. Нехороший он человек. Барыга. Это значит барышник, на базаре торгует. Его отец делает всякие рамочки, полочки, а главное, рисует ковры. Весь этот товар он продает на базаре, а Васька ему помогает.
      Вот и сейчас Васька бежит на базар. Он очень торопится. Он так летит по улице, что его длинные и широкие шаровары, держащиеся на веревочке, перекинутой через плечо, раздуваются, как черные пиратские паруса.
      Майка на нем тоже черная. У него все черное, даже нижнее белье. Это мачеха так придумала — выкрасила всю его одежду в черный цвет, чтобы грязь была не так заметна и чтобы реже стирать.
      И выгоревшая майка, и шаровары, и даже волосы у него вечно испачканы лаком и разноцветными красками.
      Он тащит связку фанерных рамочек, нанизанных на веревочку, как бублики. Рамочки покрашены теми же красками, что и Васька.
      Увидев в окне Володино распухшее лицо, он мгновенно остановился. Фанерная связка с треском ударилась о его спину. Рыжий чуб растопырился, как иголки на спине испуганного ежа.
      — Вовка, это кто? — спросил он, не доверяя своим глазам.
      — Это я, — прохрипел Володя.
      — Врешь!
      — Ну вот еще…
      — Ты надулся. Открой рот.
      Замирая от гордости, Володя приоткрыл рот, хотя это в его положении было сделать нелегко.
      Убедившись, что обмана тут нет, Васька завистливо Произнес:
      — Вот это портрет! Лихо как у тебя получилось. Это у тебя отчего? Мне, понимаешь, сейчас некогда. Батька дожидается. Я потом в окно стукну, ты подойди. Мне еще посмотреть охота.
      Уходя, он все время оглядывался, показывая в знак восхищения большой палец и кричал:
      — Знакомых ребят с другой улицы приведу. Они тоже посмотрят. Сдохнут от зависти!..

      Васькиного отца зовут Капитон, а фамилия у него совсем смешная — Понедельник. Соседями они стали недавно. С прошлого года.
      Валерий Ионыч говорит, что такие люди отравляют воздух.
      И в самом деле, Капитон, такой запашистый, что около него трудно дышать. От него всегда пахнет прокисшим клеем, вчерашней водкой, луком и почти всегда сегодняшней водкой. Кроме того, он курит необычайно злобные сигареты, отчего всем окружающим хочется чихать.
      А потом Володя понял, что Ваоныч говорил не о пронзительном Капитоновом запахе, а про его изделия и особенно ковры. Это они отравляют чистый воздух.
      Он рисовал деревья розовой и голубой краской. Они, эти деревья, были похожи на клубы пара или на капустные кочаны. Он малевал красавиц, прикрывающих свои желтые тела длинными извилистыми волосами, и лебедей, которые плавали в круглом озере тупо и безжизненно, как ковшики в кадушке.
      Нет, он даже не рисовал. Володя часто наблюдал, как Капитон создает свои ковры. Он накладывал трафарет — картонный лист с дырками — и мазал большой кистью. Там, где была дырка, на полотне оставалось пятно, какая-нибудь деталь картины: крона дерева, окно в замке или клюв лебедя.
      В заключение Капитон вручную «доводил» ковры: тупой кистью густо наляпывал желтые и красные цветы, подрисовывал красавицам черные коровьи глаза, с такими жирными ресницами, что глаза делались похожими на двух обожравшихся жуков-плавунов.
      Васькина мать умерла, и теперь у него мачеха. Молодая она или старая, Володя так и не мог понять. Сонная какая-то и очень ленивая. Нигде не работает и только по воскресеньям ходит с мужем на барахолку продавать его изделия.
      А так целыми днями или спит, или оденет ситцевый цветастый халат и сидит у окна. Смотрит, что на улице делается. Она любит грызть семечки. Лениво шевеля пухлыми и какими-то расплывчатыми губами, она выталкивает мокрую шелуху, которая долго держится на губах и на подбородке, прежде чем упасть. Зовут ее Муза. Муза Демьяновна! А Васька, когда рассердится и если она не слышит, зовет ее — Мурзилка.
      Когда подходит время обеда, она зовет Ваську и слабым, будто сейчас умрет, голосом приказывает:
      — Сбегай в гастроном. Отец скоро придет.
      — Сама-то не можешь, — отзывается Васька.
      — Вот отцу скажу.
      — А говори. Я сам скажу, что ты целый день спишь.
      — Ну, кому я говорю, — визгливо кричит мачеха, так, что подсолнечная шелуха летит во все стороны.
      Они пререкаются до тех пор, пока не приходит Капитон. Ну, тут начинается! Выругав жену всякими словами, он ловит Ваську, гоняя его по двору, как курицу.
      Поймав, он зажимает его голову между колен и не спеша отстегивает ремень. Васька не вырывается и не кричит. Он знает, что все это бесполезно. Он только плачет, повизгивая, как щенок, и в то же время сморкается в отцовские брюки. Отхлестав сына, отец бросает ремень и освобождает Васькину голову. В ту же секунду Васька бойко, как петух, взлетает на забор и, подтягивая штаны, начинает ругать отца.
      — Босяк несчастный! Бандюга! Подожди, вырасту, я тебя еще не так вздрючу! Ты у меня по две недели сесть не сумеешь, на пузе ползать будешь…
      А отец ходит по двору и хохочет:
      — Смотри, как научился ругаться, собака! Молодец, Васька! Главное, не тушуйся. Ну, ладно. На вот деньги, лети в гастроном. Жрать-то от этой физкультуры еще больше захотелось.

      Когда Володя заболел, маме пришлось взять освобождение для ухода за сыном, и теперь она все время дома.
      Она всегда приходила домой после пяти вечера. Да еще иногда и по вечерам у нее бывают какие-то заседания. Даже если она и возвращается домой не очень поздно, то все равно у нее столько дел! Надо все убрать, сготовить ужин и обед на завтра, так что с ней даже и не поговоришь.
      Поэтому он-то знает, как это здорово, когда мама дома и ей никуда не надо идти. И вообще свинка замечательная болезнь: человек совсем здоров, если не считать опухоли, которая делает необыкновенно интересным самое простое, ничем не замечательное лицо.
      Кроме того, за тобой все ухаживают и выполняют все желания. Даже нелюдимая квартирантова старуха Елена Карповна, которую все потихоньку называют Еления, и та принесла яблоко, от которого пахло нафталином.
      Часто прибегал Васька Рыжий и приводил мальчишек с соседних улиц, чтобы они полюбовались на редкостное лицо. И тут Васька так задавался и так хвастал, словно это он сам придумал такую удивительную болезнь и великодушно подарил ее Володе.
      Целыми днями за окном мелькали любопытствующие рожи мальчишек. Расплющивая носы о стекла, они восхищенно рассматривали Володино лицо, а Васька, таким голосом, как будто он экскурсовод в музее, объяснял:
      — Во, видели! Это у него щеки такие сами сделались. Может, думаете, он нарочно надувается? Вовка, открой рот! Ну, вот, теперь все видели. Тут без обмана. Вчера еще шире морда была. Шкурка аж блестела от натяжения, как все равно воздушный шар! Ну, посмотрели? Вовка, отойди от окна, тебе берегчись надо. А эти за свои двадцать копеек готовы человека насквозь проглядеть.
      Вначале Володя не понимал, о каких это копейках идет речь, я только когда опухоль совсем пропала и приток любопытных прекратился, Васька сообщил:
      — А ты что, думал, я их задарма пускал? Со своих по гривеннику, а которые с других улиц — по двадцать копеек! Вот, гляди: четыре рубля двадцать пять копеек. С Петьки Колпакова пятак взял, у него больше не было.
      Володя обругал Ваську и сказал, что это даром ему не пройдет, а Васька показал язык и убежал, позвякивая в кармане нечестно добытыми рублями.
      Но вот болезнь пошла на убыль, мама вернулась на работу, а Васька, когда и пробежит мимо окон, то даже и не оглянется. А если и оглянется, увидит в окне похудевшее, бледное Володино лицо, покажет язык и побежит дальше.
      И все потеряли к Володе всякий интерес. Все отвернулись от него. Вот что значит дутая слава! Что значит слава без подвига! Она недолго живет. Ее едва хватает на несколько дней.
      С горечью отметил Володя, что он забыт, покинут всеми. Даже врач перестал навещать его. И мама ушла на работу, заперев его в четырех стенах. Не на замок, конечно, просто взяла с него честное слово, что он никуда из комнаты не выйдет и никого к себе не пустит.
      А честное слово — это крепче всякого замка!

      В комнате всегда стоял запах соснового бора. Ни обоями, ни штукатуркой дедушка не захотел пачкать янтарного блеска на диво тесаных сосновых бревен.
      Со временем потемнели стены, перестали источать смолу. Гроздья прозрачных капель застыли на бревнах и покрылись желтоватым налетом. Но когда солнце нагревало стены, то вновь пробуждался горьковатый, ни с чем не сравнимый богатырский запах тайги. А едва ударит первый мороз и в доме затопят все печи, то сразу в комнатах запахнет, как в улье: медом, и смолой, и горьковатым, березовым дымком.
      Комната деда — лучшая в доме. Сейчас в ней мамина спальня. Ну и Володина, конечно. Володя, как и дед когда-то, любит, лежа в постели, смотреть на звезды через фонарь в потолке и просыпаться от блеска первых лучей солнца.
      Несомненно, такой комнаты нет ни у кого на свете, но просидеть в ней две недели, две солнечные летние недели, очень тяжело.
      Оставшись в одиночестве, Володя порисовал немного, чтобы не утомляться после болезни. Хотел поиграть, но раздумал.
      И тут он увидел своего коня.
      Это был отличный рыжий конь, друг, испытанный в боях. Сразу видно: хлебнул он и радости и обиды со своим отважным хозяином. И, судя по его отчаянному виду, хлебнет еще.
      Он стоял, кольцом свивая шею и кося единственным глазом на хозяина. Будь у него уши, он бы тревожно шевелил ими. Он дугой выгнул бы хвост, если бы… В общем, Володе один раз захотелось сделаться Чапаевым и понадобились усы, а для этого, известно, лучше хвоста ничего не найдешь.
      Конь всем своим видом подбивал своего хозяина на головокружительные подвиги, но это ему не удалось. Володя устал. Ему хотелось пожить в тишине.
      Вздохнув, он слез с коня и задал ему корма. Когда-то давно конь питался морской травой из матраца. Вспомнив об этом, Володя подвел друга своего боевого младенчества к постели. Дыра в матраце оказалась зашитой, пришлось снова открыть ее.
      Конь равнодушно нюхал черную морскую траву, но Володя знал, что он просто хитрит: стоит отвернуться — конь начнет есть. Тем временем можно построить конюшню. Володя вытащил все кубики и коробки, какие у него нашлись, и начал возводить стену вокруг коня. На некоторых кубиках были напечатаны части всевозможных диких зверей. Вот белый клык и часть хобота. Этот от слона. Вот полосатый хвост тигра, а вот его бок, тоже весь в оранжевых и черных полосах. Если не полениться, то можно сложить целого тигра.
      Когда зверь был составлен, Володя порычал за него, и вдруг его осенила мысль, что конь, в общем, похож на тигра. Не хватало только черных полос на его боках. И чем больше он думал, тем яснее было желание исправить это явное упущение природы.
      Полосы он нарисовал. Баночки ихтиоловой мази не хватило. Пришлось дорисовывать угольками из печки. Тигр получился коричневый и рыжий. Конь остался доволен, Володя тоже.
      Теперь пришлось строить не конюшню, а клетку. Потом тигр вырвался и убежал в лес. Все цветы в горшках, какие только были в доме, изображали дикий лес.
      Тигр, удирая от бесстрашного охотника, поломал любимую мамину гортензию, при этом он страшно ревел на весь дом.
      Решительная схватка произошла в горах среди вечных снегов. Володя так ловко свалил разъяренного зверя и так прижал его, что на сугробах отпечатались коричневые ихтиоловые полосы.
      В горячке он даже не заметил, что горой оказалась мамина постель, а сугробами — подушки. Все это обнаружилось позже, когда мама пришла с работы.
      Это было потом. А сейчас отчаянный охотник, загнав тигра в клетку и накормив его лепестками сломанной гортензии, устал и захотел отдохнуть.
      Он забрался на мамину постель и спокойно уснул.

      Прошел еще один день. Володе разрешили выходить на крыльцо. Когда мама пришла с работы, он встретил ее радостным криком:
      — Мамочка пришла моя дорогая!
      Мама быстренько поцеловала его в лоб.
      — Что-то, сын мой дорогой, ты весь в краске. Ты что, носом рисовал?
      В самом деле, к рукам и даже к лицу пристало немного той ярко-рыжей краски, которой он нарисовал сегодня своего недруга Ваську Рыжего, за то, что тот…
      Но прежде чем рассказать маме, за что он отомстил Ваське Рыжему, необходимо ей рассказать про слона, которого он встретил сегодня утром.
      Но маме все некогда. Она ставит на плитку обед, а сама начинает переодеваться. Потом она умывается и заставляет умываться Володю. Потом они обедают.
      Пообедав, мама моет посуду, а Володя вытирает ее суровым полотенцем и рассказывает про слона…
      С утра все было так хорошо, что, наверное, со стороны было просто приятно посмотреть на Володю. На нем была клетчатая рубашка, такая чистая, что еще даже не измялись складочки от утюга. В первый раз после болезни мама разрешила ему погулять по двору, но с тем условием, чтобы за калитку ни шагу.
      Он ходил по зеленой траве двора от калитки до крыльца и от крыльца до навеса, где лежат дрова.
      Трава была мелкая и с утра холодноватая, так что ходить по ней босыми ногами было просто приятно.
      Белая кошка сидела на краю крыши и делала вид, что она пришла погреться на солнышке и что воробьи ее совершенно не интересуют. Воробьи прыгали по коньку и дразнили кошку, а она только щурила глаза.
      На носу у кошки было большое зеленое пятно. Сразу видно, что она понюхала краску на палитре. Кошка принадлежала Ваонычу.
      Елена Карповна вышла на крыльцо. На ней, несмотря на жаркую погоду, темное платье, а голова повязана желтым в мелкую крапинку платком. Она погрозила Володе и спросила:
      — Какую каверзу опять задумал?
      Володя ничего ей не ответил, и она ушла, так стукнув калиткой, что воробьи дружно рассыпались в разные стороны.
      Вдруг на улице послышался необыкновенный шум, крики ребятишек и возбужденные голоса взрослых.
      Володя не выдержал и, приоткрыв калитку, выглянул на улицу. Выглянул и замер от восторга.
      По улице шел слон!
      Самый настоящий, живой-разживой слон!
      Шел, не торопясь переставляя свои толстенные, как диванные валики, ноги и отмахиваясь от мух мягкими, похожими на лопухи, ушами.
      Прохожие сначала ахали от неожиданности, но потом успокаивались и сообщали друг другу:
      — Смотрите-ка, слон по улице идет!
      Ребятишки бежали за слоном, а некоторые, самые отчаянные, заскакивали вперед и восторженно орали.
      Васька вел себя совсем уж нахально. Сначала он бежал по тротуару и отталкивал мальчишек с таким видом, будто слон — это его собственность, будто он купил его на базаре.
      Потом он начал показывать свое удальство. Он забегал вперед, строил рожи и, размахивая руками, плясал перед самым хоботом слона.
      А слон шагал, не обращая на Ваську никакого внимания.
      — Наверное, он из цирка убежал, — сказал кто-то.
      Другой возразил:
      — Как же, убежал! Это они его для рекламы выпустили. Чтобы народ заманывать….
      Какой-то толстяк снял соломенную шляпу и тонким голосом пропищал:
      — Это безобразие — так распускать слонов!..
      Но Володя подумал, что никакого тут безобразия нет и вообще было бы здорово, если бы слон вдруг свернул с дороги и вошел к нему во двор. Ему даже показалось, что слон тоже так подумал и вроде даже замедлил шаг.
      Распахнув калитку пошире, Володя призывно пощелкал языком, заманивая слона, но тот прошел мимо, даже не посмотрел на него.
      Встречные машины сворачивали в сторону, нарушая правила уличного движения. Ослепительные зайчики весело прыгали на их разноцветных крышах и чистых стеклах.
      Навстречу шел красный автобус. Он остановился и затрубил. Слон тоже остановился и тоже затрубил. Он, наверное, подумал, что встретил какого-то особенного, городского слона, и очень обрадовался.
      По крайней мере, Володя подумал именно так. Он ходил с мамой в цирк, видел там много всяких зверей: шесть львов; медведей, если считать с медвежатами, трое; тюленей и то было два. А слон один. Ему даже и поиграть не с кем. Это разве жизнь?
      Это Володя отлично понимает. Уж кто-кто, а он-то настрадался один в четырех стенах. Поэтому он очень сочувствует слону. И ничего нет особенного в том, что ему надоело сидеть в своем цирке и он вышел в такой хороший летний день на улицу подышать свежим воздухом.
      Засмотревшись на слона, Володя забыл о своем недруге Ваське Рыжем.
      За слоном гнались четыре очень красивых и, судя по всему, необычайно отважных человека. На троих были короткие красные куртки и брюки тоже короткие и красные, блистающие золотыми нашивками и пуговицами. Но, конечно, самым красивым и храбрым, несомненно, был четвертый человек. Он, бойко работая коротенькими ножками, бежал впереди всех, его голубой, расшитый серебряными звездами плащ взвивался выше его головы. Одной рукой он придерживал тюрбан, чтобы не потерять, а в другой у него был пучок моркови. Он кричал явно не по-русски:
      — Борка, Борка, назад!
      Остальные, размахивая булками, кричали русскими голосами:
      — Борька, давай назад! Борька!
      Они уговаривали слона вернуться обратно в цирк, но тот даже и не глядел в их сторону.
      Когда слон затрубил, Васька от страха подпрыгнул и бросился к своему дому.
      — Люди! — заорал он дурным голосом. — Спасайте меня!
      Он упал и на четвереньках, как лягушка, запрыгал по тротуару.
      Володя засмеялся, а в это время слон свернул куда-то в переулок, словно его и не было.
      Сразу улица стала обычной и довольно скучной. А Васька Рыжий, сидя на краю тротуара, плевал в ладонь и растирал расшибленное колено.
      — Эх ты, — сказал Володя, — слона испугался.
      Поднявшись, Васька пообещал:
      — Вот как дам!
      Володя боком пошел к Ваське:
      — Ты, дашь?
      — Дам!
      — А ну, дай…
      — Пачкаться неохота, — проворчал Васька и пошел к своему дому, презрительно покачивая плечами.
      — Лягушка рыжая, — вдогонку сказал Володя и повернул к своему дому.
      Но едва он переступил порог калитки, как в ворота с треском ударился обломок кирпича. Володя выбежал на тротуар, но Васька плясал уже около своего дома и строил самые противные рожи.
      Володя погрозил ему кулаком и ушел домой.

      Закончив рассказ про слона, Володя хотел перейти к перечислению злодеяний Васьки Рыжего. Это необходимо было для того, чтобы мама могла вполне оценить тот шедевр, которым Володя заклеймил эту личность.
      Рисовать Володя начал рано, лет с пяти. Тогда он считал, что для рисования годится любая поверхность: скатерть на столе, обложка книги, наволочки на подушках, собственные ладони, оконное стекло, фотографии, тетради из маминого портфеля, лысина деда, когда тот спит, пол, стены, печка, не говоря уже о заборах и тротуаре перед домом.
      И доставалось же ему за это от мамы, от деда, от соседей. Особенно попадало от квартирантов, хотя как раз Ваоныч больше всего и был виноват в том, что Володя пристрастился к рисованию. Он сам давал Володе бумагу, карандаши, а иногда даже и краски.
      Итак, Володя сидел за столом, вытирал посуду, которую мама мыла в белом тазу, и обдумывал, как бы ему убедительнее рассказать про Васькины злодеяния. Маме почему-то совсем не понравилось, что в ее отсутствие Володя выходил за ворота.
      — Ты же дал мне слово, — строго сказала она.
      — Так я и не выходил. Я калитку открыл, а он тут и шагает.
      Мама постучала пальцем по столу и самым строгим голосом сказала:
      — Чтобы этого никогда больше не было. А за то, что ты нарушил слово….
      Она не успела договорить, потому что в это время с шумом распахнулась дверь и в комнату вбежал Ваоныч. У него был такой вид, будто за ним гонится привидение. Его буйные волосы клубились вокруг головы, как черный Дым, когда его крутит ветер. Он хватал руками воздух и дергал губами.
      Володя сразу смекнул, в чем тут дело, и поспешно начал сползать со стула, намереваясь укрыться под столом.
      Разгадав его намерение, Ваоныч налетел на него и схватил за руку.
      — Что случилось? — строго спросила мама.
      Но Ваоныч и ее схватил за руку и молча потащил на Двор. Говорить он не мог. Да и зачем тут слова? Не надо слов. Все было ясно и так. На досках забора густой оранжевой краской нарисовано что-то похожее не то на убитого горем крокодила, не то на крушение поезда.
      Через забор перевесился Васька Рыжий. Он держал в руке старый истертый веник и старался дотянуться до оранжевого изображения. Могло показаться, что художник, размалевавший забор, пользовался вместо кисти Васькиной головой. Она была такая же ярко-оранжевая, как и краска.
      Увидев Ваоныча, который тащил Володю и его маму, Васька бросил веник и, охнув, свалился по другую сторону забора. Но он не убежал: Володя все время видел, как сквозь щели мелькают его огненные волосы.
      — В-вот! — сказал Ваоныч торжествующе, словно он сам нарисовал эту картину на заборе. — Полюбуйтесь!
      — О господи! — прошептала мама.
      — Что это? — продолжал художник таким дрожащим голосом, как будто чьи-то могучие руки трясли его с такой силой, что слова в нем прыгали, как горошинки в погремушке.
      Мама схватила Володю за плечи и строго спросила:
      — Что это такое? Отвечай сейчас же!
      Володя вздохнул и от волнения вытер нос посудным полотенцем, которое он все еще держал в руках.
      — Васька это рыжий, — пояснил он. — От слона побежал и растянулся, как лягушка!
      Из-за забора послышался злорадный смех.
      — А-а! Васька! — зловеще спросил Ваоныч и вдруг, подняв руки и потрясая кулаками, отчаянным голосом закричал:
      — Гуашь загубил! Целую банку!.. Гуашь! Кадмий!..
      Он в эту минуту был так похож на злого волшебника, выкликивающего колдовские слова, что Володя сразу перестал плакать и с интересом начал ожидать, что же произойдет.
      И дождался. Несомненно, Ваоныч знал свое волшебное дело, потому что мама вдруг сказала:
      — Ну, долго я терпела!
      Она вырвала полотенце из Володиных рук и больно отхлестала его. Он не заревел. Он стойко перенес наказание под мстительный смех своего врага, торжествующего под прикрытием забора.
      Проглотив слезы, Володя вызывающие вскинул голову и громко сказал:
      — Ха! Ха! Ха!
      Пусть все видят, как он умеет презирать боль, пусть не радуются враги!
      — Пошел в угол, — приказала мама.
      — Стой, — нормальным голосом сказал Ваоныч, — а где же у тебя слон?
      Володя глубоко вздохнул. Из-за забора последовало пояснение:
      — Он слоновую краску стащить не успел!
      — Вот как! Неужели тебе целой банки не хватило?
      Удивленно посмотрев на Ваоныча, Володя снова вздохнул:
      — Слоны рыжие не бывают…
      Ну кто же этого не понимает? И нечего его разыгрывать. Такой могучий, такой красивый слон может быть изображен только благородной слоновой краской. Какая она, он пока еще не знает, но уж во всяком случае не презренная рыжая Васькина краска.
      Ваоныч понял и рассмеялся, но мама строго спросила:
      — Ну, я что сказала?
      — В угол носом… — тонко запел Васька, показывая над забором свой растрепанный чуб.
      Мама взмахнула полотенцем и двинулась к забору, а Васька противно захихикал и мгновенно провалился вниз. Тогда мама еще больше рассердилась:
      — Ну, вот что, — проговорила она самым строгим голосом, — чтобы завтра этого ничего не было. Мазни этой. А то обоим мало не будет.
      Гордо подняв голову, Володя двинулся к дому.
      — Да подожди же ты, — продолжал Ваоныч. — Это ты что нарисовал?
      — Глаз.
      — А похоже на редьку. Чему я тебя учил? Как выглядит глаз в профиль?
      Он подбежал к забору, глянул по сторонам и увидел кисть, торчащую из банки с остатками оранжевой краски.
      — Вот, смотри, как надо…
      — Ну, знаете что! — рассердилась вдруг мама. — После этого никаких жалоб я больше не слушаю. Разбирайтесь сами!
      И она ушла в дом, размахивая полотенцем.

      И вот снова наступило утро. Володя вышел на крыльцо и зажмурился, ослепленный солнечным светом.
      Блестящий кораблик под красными парусами плывет в сияющей голубизне. Не видно на нем капитана — он мирно спит в своей каюте. А где-то очень высоко в ослепительном небе гремит невидимый самолет, и через все небо протянулся его белый след, похожий на толстую ватную ленту.
      Володя подумал, как, должно быть, хорошо сейчас лететь в таком празднично сияющем небе, посматривая на землю с высоты, и думать, что сейчас там внизу стоят мальчишки и все как один отчаянно завидуют.
      Подумав так, Володя посмотрел на землю с высоты крыльца и сразу увидел Ваську. Он трудился около забора, стараясь стереть рисунок. Дело не ладилось. Краска прочно въелась в старые доски.
      Володя крикнул:
      — Зря стараешься!
      Васька проворно заскреб пальцами по доскам и вспорхнул на забор. Но прежде чем спрыгнуть на свою сторону, он оглянулся. Володя стоял на крыльце, поигрывая резинкой от трусиков. Он оттягивал ее до предела, и она возвращалась обратно, издавая щелкающий звук. Казалось, ничто в мире не интересует его и он даже не замечает какого-то там мальчишку на заборе.
      Но Ваську не так легко провести. Человек он бывалый, мастер на всевозможные каверзы, и поэтому считает, что все также только тем и заняты, что готовят ему какой-нибудь подвох.
      Конечно, он ни минуты не верил, что Володе в самом деле очень интересно играть резинкой. Сидя на заборе, он пристально наблюдал за каждым движением своего врага. Тем более, что все дальнейшие движения были совершенно непонятны.
      Васька сполз в самый дальний конец забора к воротам, где опасность меньше всего угрожала ему и откуда в случае необходимости легко удрать.
      А Володя притащил таз с водой и, все еще не глядя на Ваську, начал мокрым веником смывать свой рисунок. Он обещал маме отмыть забор так, чтобы ничего не было заметно, и честно выполнял свое обещание.
      Но Васька этого не знал. Глядя на грязно-желтые ручьи, стекавшие с забора, он подавал ехидные советы:
      — Три, мазилка, три-растирай, протирай, оттирай, вытирай, затирай…
      Он трещал, как воробей, прыгающий на почтительном расстоянии от кошачьих когтей и готовый в любую минуту задать тягу.
      Но Володя даже не посмотрел на него.
      Сделав серьезную рожу, Васька сказал:
      — Мазилка, реши задачку! Сколько будет: три да три, да три? Думаешь, девять? Дырка будет…
      Но и тут Володя смолчал.
      Тогда Васька пригорюнился, заморгал глазами, захлюпал облупленным носиком-репкой, всем своим видом показывая, что ему очень жаль Володю.
      — Бедный ты, бедный. Всыпали тебе вчера? Чем лупили? Полотенцем, наверное. Эх, жалко! Ремнем слаще.
      Но Володя работал и молчал. Ваську начало раздражать его хладнокровие.
      — Мазилка-поротый зад! — запел он, приплясывая на столбе.
      Володя принес мочалку и начисто протер каждую доску. А Васька уже вошел в такой раж, что, позабыв осторожность, придвинулся так близко, что Володя мог бы легко схватить его.
      — Работай, не ленись, мазило-мученик!
      Володя выплеснул воду и стер со дна таза оранжевую грязь.
      — Мазило! Мазилочка! Мазюлюнчик!
      И тут пришел конец терпенью. Мочалка полетела в Ваську. На черной майке расцвел красивый оранжевый цветок.
      — Вот как! — удивленно сказал Васька.
      Он ничего больше не мог выговорить от неожиданности. Он просто как-то притих, сидя на заборе. Было похоже, что он даже доволен, что получил то, чего так упорно добивался целое утро.
      Володю тоже удивило такое состояние соседа. Он ждал хорошей драки и был готов к ней: ничего, что Васька старше и сильнее.
      На всякий случай он спросил:
      — Получил?
      — Получил, — хмуро подтвердил Васька. — Будет мне теперь. Убьет меня Мурзилка за эту майку.
      Володя знал, что Васька не врет. Достанется ему от мачехи.
      — Знаешь что, — предложил Володя, — хочешь, мы ее постираем. Ну, чего ты боишься? Прыгай сюда!
      Вскоре майка уже сушилась на солнышке, а Васька полуголый сидел на крыльце и подбивал Володю на какое-то новое предприятие.
      — Да Вовка же! — горячо убеждал он, ударяя себя в грудь. — Я же тебе говорю. Чтоб мне сгореть перед тобой. Никто и не узнает!.. Я уже сколько раз на ней скакал! Да пошли же, ну!..
      И, натягивая непросохшую еще майку, которая из черной сделалась зеленоватой, он не переставал уговаривать Володю. И, конечно, уговорил.

      Но едва Володя отошел от своего крыльца, как его начали мучить угрызения совести. Утром он дал маме слово, что не выйдет за калитку, и еще не наступил полдень, как уже он готовится нарушить слово.
      — Ну, что ты встал? Пошли скорее, — торопил его Васька.
      Глядя на его лицо, золотое от веснушек, очень похожее на подсолнух, с которого еще не облетел желтый пушок цветения, Володя вздохнул:
      — Слово, понимаешь, дал…
      — Какое еще слово?
      — За калитку не выходить.
      — Слово олово, — солидно согласился Васька, — слово надо исполнять. Ты про калитку обещался? Про калитку. Ну так ты ее не касайся, чтоб ей сгореть. Про забор ты слово не давал?
      — Про забор не давал.
      — Тогда валяй прыгай!
      Васька засмеялся и так подмигнул всеми своими веснушками, что от Володи сразу отлетели все сомнения, и он бойко полез на забор.
      Это у Васьки базарная выучка: так все объяснить, что неправда становится похожей на правду. Он не только других, но и сам себя обмануть может. Все ребята знают эту его способность и не верят ему, но все-таки часто поддаются на его уговоры.
      И сейчас Володя очень хорошо понимает, что он смалодушничал, нарушил слово, но он скоро забыл об этом, потому что впереди ждало его новое, неизведанное приключение.
      Вот уже кончилась Оторвановка, начались пустыри, где во время войны горожане сажали картошку. Сейчас здесь шла большая стройка. Поднимались целые кварталы пятиэтажных домов. По сравнению с этими каменными красавцами почерневшие оторвановские домишки выглядели еще ниже и уродливее.
      Новые кварталы наступали на старую слободу, и она, как древняя старушонка, оборонялась от них кривой своей клюкой. Было ясно — дни ее сочтены, и никто не пожалеет о ней, а если и вспомнит, то для того только, чтобы сказать с удивлением:
      — И как мы только жили в таких хибарках?
      Володя давно не бывал здесь. Сколько прибавилось новых домов, сколько еще кранов взметнуло свои ажурные стрелы, пока он лежал в постели! Мальчики остановились и полюбовались работой самоходных кранов.
      — Вот бы забраться, весь город видно, — сказал Володя.
      — А я лазил один раз.
      — На самый верх?
      Васька неохотно сознался:
      — Немного недолез. Вышел из будки дядька и прогнал. Ну, пошли, чего тут не видели…
      На пустыре, недалеко от оврага, паслась очень высокая серая лошадь. Передние ноги ее были спутаны для того, чтобы она не могла далеко уйти.
      Медленно передвигаясь, лошадь щипала мелкую травку. Заметив мальчиков, она скосила на них большой блестящий глаз и подвигала ушами.
      — Прислушивается, — сразу начал хвастать Васька. — Она меня знает. Я часто на ней прокатываюсь.
      Он и в самом деле смело подошел к лошади и покровительственно похлопал ее по шее.
      — Ну, здорово, Машка. Прыгаешь?
      Лошадь фыркнула.
      — Вот, видишь. Да ты ее не бойся. Я, если захочу, у нее под брюхом пройду. Она понимает, что ты со мной.
      Он разыгрывал роль хозяина конюшни, показывающего приятелю свою любимую лошадь.
      — Я и не думаю бояться, — ответил Володя и нахмурился, потому что сказал неправду.
      Он боялся, и еще как боялся-то. Но скорее он согласился бы тоже пройти под брюхом у лошади, чем сознаться в этом.
      Откуда же ему, городскому мальчику, знать лошадей. Он мог перечислить все марки автомобилей и мотоциклов, рассказать, какие бывают самолеты и радиоприемники. А лошади? Единственная лошадь, с которой он до сих пор имел дело, была его собственная, недавно раскрашенная под тигра, деревянная лошадка.
      — Чего мне бояться, — повторил он и, затаив дыхание, подошел к лошади.
      Она оказалась необычайно большой, наверное, только очень немного поменьше, чем слон.
      Володя осторожно приложил руку к шее лошади.
      Кожа под его рукой мелко задрожала. Володя отдернул руку. Совсем не потому, что он испугался, а просто от неожиданности. Но Васька презрительно скривил губы.
      — Некоторые слонов боятся, некоторые лошадей, — сказал он и начал выбирать репьи из лошадиной гривы.
      Не говоря ни слова, Володя побледнел и вдруг, согнувшись, пробежал под животом лошади.
      — Молодчик, — одобрительно сказал Васька. — Посмотрим, как ты верхом поскачешь. Я-то уже скакал.
      — А я не видел этого.
      — Подсади-ка меня, — скомандовал Васька.
      И вот он уже сидит верхом и, вцепившись в гриву руками, колотит босыми пятками по лошадиным ребристым бокам, подскакивает, совсем как всадник на головокружительном галопе.
      — Но, Машка! Ух ты! — орал он с таким диким восторгом, словно престарелая кобыла вдруг встрепенулась и птицей понеслась, едва касаясь земли.
      Володя подумал, что, может быть, и в самом деле Ваське кажется, что он скачет, перегоняя ветер. Может быть, стоя на земле, не испытываешь этого чувства восторга, свойственного только наездникам?
      Но, по-видимому, сама кобыла тоже ничего не испытывала. Она по-прежнему равнодушно пофыркивала, не спеша перебирала ногами и пощипывала травку. Только когда разгорячившийся наездник начинал очень уж егозить и подскакивать на ее спине, она взмахивала тощим хвостом и хлестала его по длинным шароварам.
      — Ух, ты! — задыхаясь, словно в самом деле тугой ветер хлестал в лицо, орал Васька. — Давай, милашка! Чтоб тебе сгореть! Давай, давай! Нажимай!..
      Вот это игра! Не то что на деревянной лошадке!
      Володя бегал вокруг лошади и тоже кричал что-то, уже совершенно непонятное.
      Наконец Васька устал от этой бешеной скачки. Он с Володиной помощью соскочил на землю. Лицо его было красно, как и волосы, взмокшие от пота. На каждой веснушке тоже сидело по блестящей капельке пота. Он так раскалился, что от него веяло жаром, как от чугунной печки.
      — Видал? — спросил он, переводя дыхание.
      Он задрал на животе майку и обтер разгоряченное лицо.
      — Ну, садись теперь ты. Хватайся за гриву…
      И вот Володя взбирается на лошадь. Ему кажется, что он сидит на доске, такая у нее оказалась острая спина. Поглядел вниз. Ого, как высоко! Когда стоишь внизу, так не кажется. И сидеть, широко раскинув ноги, тоже не особенно удобно.
      — Ну, держись! — командует Васька, и Володя уверен, что сейчас начнется удивительный полет. Спина его вдруг холодеет, а в груди все сжимается от восторга, и от страха, и от решимости победить страх.
      Вспотевшими от волнения руками он цепляется за жесткую гриву и хриплым голосом отчаянно вскрикивает:
      — Ух, ты! Пошла!
      Васька суетится внизу и тоже орет и размахивает какой-то хворостиной.
      И Володя вдруг почувствовал, что старушка лошадь вдруг ударила о гулкую землю тяжелыми копытами и взмыла в воздух.
      Все вокруг: и ближний лес, и поляна, и небо — все вдруг закачалось и мгновенно провалилось куда-то вниз. Володе показалось, что его забросило прямо в середину мягкого облака, отчего все тело мгновенно покрылось горячей влагой.
      Лошадь неслась над землей. Гулко били копыта. Володя уже ничего не различал вокруг. Его подбрасывало кверху, нестерпимо раскачивало вперед и назад. Ему казалось, что он летит, уцепившись за гриву.
      В голове его отзывается грохот, ветер свистит в ушах и слепит глаза… Он хочет крикнуть что-нибудь удалое, как кричал Васька, и не может открыть рта.
      И вдруг наступила тишина.
      И лес, и небо, и земля — все прочно водворилось на свои места.
      И Володя сидит на широкой теплой спине лошади, сонно перебирающей ногами. Он ничего не может понять. Окончилась бешеная скачка, а он находится все на том же самом месте. Васька стоит совсем недалеко. Он размахивает хворостиной и с воодушевлением спрашивает:
      — Здорово? А?
      — Здорово! — отвечает Володя, удивленно соображая, как же это все произошло.
      Лошадь, повернув голову, поглядывает на Ваську. Кожа на ее шее мелко вздрагивает. Васька хохочет:
      — Еще хочешь?
      — Не хочу. Помоги слезть.
      — Врешь. Ты еще хочешь, только стесняешься.
      Володя уже понимает, что Васька поймал его, но признать себя обманутым он не соглашается.
      И вдруг Васька заорал, взмахнув хворостиной. Лошадь тревожно всхрапнула и, вскинув спутанные ноги, сделала тяжелый прыжок.
      Володя уткнулся лицом в жесткую гриву. Васька мстительно засмеялся и тут же исчез, словно провалился сквозь землю.
      Когда Володя решил, что с него хватит, Васьки уже не было.
      А до земли довольно далеко, тем более, что с лошади приходится прыгать первый раз в жизни, и к тому же с такой высокой лошади. Прыгнешь, да еще под копыта подвернешься.
      Володя долго не решался на это. Солнце уже стояло над самой головой. Лошадь перестала есть, по-видимому, задремала. Далеко на стройке зазвонили в рельсу — обеденный перерыв. Краны перестали вертеть ажурными шеями и казалось, что тоже задремали.
      По дороге пробежал грузовик, пыль, поднятая его колесами, подняла свою растрепанную сонную голову и тут же снова улеглась на дорогу.
      Тишина. Словно во всем мире наступил обеденный перерыв. Все сидят в тени, закусывают и разговаривают о своих делах.
      Один Володя вынужден сидеть на костлявой лошадиной спине под обжигающим солнцем. И хотя прошло не более получаса с тех пор, как он залез сюда, ему кажется, что прошел целый день.
      Никто не узнает, что он слегка всплакнул за эти полчаса. Не от страха. Нет. От досады, всплакнул от того, что поддался на Васькины уговоры. Ну, подожди, рыжая лягушка, за все ответишь.
      На стройке зазвенела рельса так звонко и протяжно, точно там били в горячий солнечный луч. Сейчас же ожили стрелы кранов, на красных кирпичных стенах закопошились люди.
      Перерыв окончен.
      Володя еще раз посмотрел вниз. Потом он решительно перекинул ноги на одну сторону и, оттолкнувшись от лошади, полетел на траву.
      Лошадь даже не пошевелилась.

      Встреча со слоном, отчаянная скачка на неоседланной лошади, охота на тигра и множество других таких же невероятных приключений окончательно вывели маму из терпения.
      — Знаешь, с меня хватит. За время болезни ты совсем одичал. От рук отбился. Я даже не могу представить, что ты еще придумаешь. Я просто боюсь себе это представить. И я совершенно не удивлюсь, если мне вдруг скажут, что ты уехал на целину или даже улетел на Луну. И никто не Удивится.
      Володя с недоумением поглядел на маму.
      Откуда она знает про Луну? Эта мысль пока вынашивается двумя решительными и смелыми людьми, а она уже и догадалась.
      — Кто тебе сказал? — спросил Володя.
      Мама рассмеялась и, мягко взяв сына за чубчик, подняла его круглое, загорелое лицо. Володя посмотрел в ее внимательные, коричневые, как чай, глаза. Он увидел там двух очень маленьких мальчиков и засмеялся.
      Но мама строго сказала:
      — Нетрудно догадаться… Только имей в виду: на Луну полетят самые умные, самые смелые и самые дисциплинированные. Вот как раз последнего тебе и не хватает.
      Он стоит перед мамой в своей серой клетчатой рубашке, которая утром была совсем чистой, и в синих полинявших трусиках. Тоже чистых, с утра.
      — Я дисциплине подчиняюсь.
      — Ну не очень-то подчиняешься.
      Володя молчит. Он понимает, что тут действительно не все у него в порядке.
      Мама сидит на крыльце. Ее легкие очень светлые волосы блестят на солнце и красиво вьются над белым выпуклым лбом. На ней ситцевое домашнее платье, коротенькое и узкое. В нем она похожа на девчонку.
      Володя очень любит, когда мама, придя с работы, снимает свое служебное платье и надевает домашнее. Она сразу становится родней и ближе, и он уже не испытывает одиночества.
      По правде говоря, ему очень надоело оставаться одному в большом пустом доме. Никто этого не хочет понять. А ведь именно одиночество и толкает его на самые отчаянные поступки.
      Мама говорит:
      — Ты пойми, нас в семье всего двое. И если мы не будем во всем поддерживать друг друга, то уж лучше и не жить. Ты должен подумать и обо мне. Вот теперь ты окончательно поправился. Ведь я не могу работать спокойно, если думаю, что ты путаешься под ногами у какого-то там слона, сбежавшего из цирка.
      Да, вся Володина семья состоит из двух человек. Мама и он сам. Стоит одному уйти по делам, как сразу же наступает тяжелое одиночество. Раньше он как-то этого не замечал. Была школа, были друзья.
      Сейчас школа не работает, друзья загорают на солнечном берегу Весняны — веселой таежной реки, жгут незабмваемые костры, поют песни и, может быть, втихомолку без него мечтают о полетах на Луну.
      Стоило Володе оторваться от друзей — и вот он один. Мама права — он одичал и начал совершать такие нелепые поступки, на которые способен разве что первоклассник, и за которые потом приходится краснеть.
      Плохо жить одному без друзей-приятелей.
      И еще плохо, когда нет у человека старшего и самого главного друга — отца. И неизвестно, где он был раньше и где находится сейчас. Маму лучше и не спрашивать об этом. Ни за что не скажет. Но Володя давно догадывается кое о чем и втихомолку мечтает пуститься на поиски.
      А мама сидит на крыльце и тихонько рассказывает про свое житье-бытье.
      Три рассказа Володя любит больше всех. Первый рассказ про деда. Об этом мама рассказывала так:
      — Взбегу я к нему на вершицу, а он сидит, тоненькой стамесочкой режет и улыбается в бороду. Я спрошу: «Чего ты смеешься?» А он: «Вот вырастешь большая, будет тебе в деле удача, тогда и поймешь, отчего человеку бывает весело».
      Володя всегда спрашивает:
      — А как он про себя говорил?
      Он знает, как говорил дед, но он так любит эти слова, что всегда спрашивает, и едва мама начинает говорить, как он подхватывает, и они в два голоса повторяют:
      — Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает.
      При этом они хлопают ладонями по своим коленям, чтобы крепче выходило.
      В дедовой горенке под вершицей Володя еще ни разу не был. Когда он был еще очень мал, то полез в горенку, да свалился со ступенек. Тогда мама заперла горенку на замок, а лестницу загородила тяжелым ларем.
      — Нечего туда лазить, — сказала она, — там у нас всякое старье свалено и мыши бегают.
      Второй рассказ про войну. Сначала мама рассказывала, как она в госпиталь попала, показав при этом свой настойчивый характер, такой твердый, как сучок дубовый.
      И на этом месте мама обычно обрывала свой рассказ:
      — Ну а дальше ничего интересного нет. На фронт я, конечно, попала, только уж после, почти в конце войны. А там сразу и ранение получила. Вот и все мои подвиги.
      И так всегда — на самом интересном месте замолчит. Володя уже знает: сколько ни проси, ничего больше не услышишь. Не любит она рассказывать о войне. Почему? — Неизвестно.
      Наверное, оттого, что женщина… Был бы у Володи отец, вот он бы уж рассказал.
      И тогда наступает время для самого главного рассказа. Про Снежкова. Был такой лейтенант Снежков, он лежал в госпитале и подружился с мамой. Он был художник, Мама все обещает показать портрет, который он нарисовал, да как-то все не может его найти. Там нарисована мама и написано: «Любимая сестра Валя». Это раненые так звали маму — любимая сестра. Они все любили маму, а Снежков любил больше всех и обещал приехать, как только кончится война.
      Володя не первый раз слушает этот рассказ, но все равно он всегда спрашивает:
      — Так и не приехал?
      — Нет, — коротко вздыхает мама, — так и не приехал. Ну, неси воду.
      — Так мы с тобой и живем вдвоем.
      — Вот так и живем. Неси воду, мой ноги.
      — А если бы приехал, то жил бы он с нами?
      — Если бы кабы да во рту выросли грибы…
      — Вот взял бы да вдруг и явился. Ты бы что?
      — Тебе говорят: мой ноги. Пора спать.
      Володя наливает в таз воды и, сидя на пороге, начинает нехотя мыть ноги.
      — И тогда бы он сделался нашим папой, — тоненьким голосом произносит он, вздыхая и покачивая головой.
      Но в то же время он осторожно наблюдает за матерью.
      — Ты долго еще будешь болтать глупости! — вдруг закричала она, и лицо ее покраснело. — Живо в постель!
      Бросив полотенце ему на колени, она ушла. Плакать. Володя знал, что она плачет, но не мог понять, почему ее так раздражает упоминание об отце. Стоит только сказать это слово — и пожалуйста…
      И он знал, заранее знал, к чему приведут его расспросы, но он все равно каждый раз снова заводил один и тот же разговор, надеясь, что мать вдруг да проговорится и он узнает все.
      То и дело вздыхая, он окунул в таз ноги, кое-как вытер их полотенцем и тоже пошел домой. По темной прихожей ходила Елена Карповна, размахивала горящей папиросой, что-то говорила Ваонычу, который стоял на пороге своей комнаты и молчал. Володя вздохнул и сказал:
      — Спокойной ночи.
      — Спокойной ночи, — ответил Ваоныч.
      Елена Карповна ничего не сказала. Мама сидела в проходной комнате. Просто так, сидела и ничего не делала. Смотрела на скатерть. Проходя мимо, Володя издал особенно затяжной вздох и покосился на мать: зря старался — не заметила. Ну и пусть, переживем-перетерпим…
      Но в своей постели он долго вздыхал и вертелся, хотя больше уже не надеялся, что мама услышит и придет к нему. Она услыхала.
      — Ну, хватит тебе вздыхать-то, — чужим голосом сказала она, — спи.
      Он только собрался вздохнуть особенно потрясающе и даже набрал побольше воздуха, как вдруг распахнулась дверь и в комнату, покачиваясь, вошел слон. Около него оказалась мама и недовольно сказала:
      — Ну вот, только этого нам еще и не хватало!
      Но слон даже и не посмотрел на нее. Он сказал, обращаясь к Володе:
      — А я знаю, где твой папа. Он на Луне, и мне известна дорога к нему.
      И вот они пошли… поплыли… полетели… Слон, а на нем Володя. Он думает, что это, наверное, очень смешно — слон летит по воздуху, как воздушный шар. Но смеяться нельзя, сердце замирает от страха и, главное, он никак не может сообразить — сон это или не сон…

      В солнечную погоду Капитон расстилает на дворе для просушки очередную партию холстов и похаживает между ними, отгоняя кур и воробьев.
      В то же время маленькими опухшими глазками он посматривает в щели забора на соседний двор, подкарауливая, когда покажется художник Бродников. Капитон и себя считает художником и очень любит потолковать об искусстве.
      Как только Ваоныч появляется на своем крылечке, потирая затекшие от палитры и кистей пальцы, Капитон спешит к пограничному забору.
      Его толстое красное лицо, похожее на запоздалую летнюю луну, восходящую над недалеким лесом, медленно всплывает над забором.
      Вначале показывается огненный чуб, потом лоб, весь какой-то измятый и складчатый. Вот выплыли кустистые светлые брови и маленькие бесцветные, но очень пронзительные глазки. Показался нос, похожий на повернутую хвостом вверх молоденькую репку. Ботва у нее коротко острижена и слегка растрепана. Это у Капитона такие усишки. А губы у него почему-то очень светлые и кажутся голубыми на медном небритом лице.
      И вот уже вся физиономия, потная, улыбающаяся, всходит над забором.
      Положив толстые в оранжевых волосах руки на верхнюю доску забора, он говорит своим хриплым задыхающимся голосом:
      — Привет, холлека!..
      Ваоныч как-то объяснил Володе, что Капитон хочет сказать «коллега», что значит товарищ по работе. Конечно, это, должно быть, обидно для Ваоныча. Он ничего не отвечает, но это нисколько не смущает Капитона. Вытащив из кармана маленькую черную шапочку, он натягивает ее на голову. И вот его лицо утрачивает сходство с поздней луной. Оно напоминает теперь необыкновенно пузатый желудь, сорвавшийся с ветки. Даже кусочек этой ветки еще торчит на макушке.
      — Беретка! — любовно сообщает Капитон. — Некоторые деятели теперь этакое носят. Моду, значит, соблюдают.
      — Какие деятели?
      — Ну, вообще… Свободной профессии.
      — Ага! — смеется Ваоныч. — На барахолке приобрел?
      Капитон, оглаживая берет, сообщает:
      — Выменял. Вещь заграничная. У нас разве чего могут…
      — Это верно, — соглашается Ваоныч, — производство очень сложное, колпачки эти сложнее атомной станции.
      Капитон вздыхает своим густым махорочным запахом:
      — Вот вы смеетесь все… А я разговорился на барахолке с одним соображающим человечком. Молодой такой, а между прочим, тут, — Капитон постучал пальцем по своему жирному лбу, — вот тут шарики играют. Сам-то он заграничными предметами торгует. И все мне объяснил про искусство. Какое передовое, а какое, значит, на сегодняшний день отстающее. И некоторые картинки показал заграничных мастеров. Там, если по совести говорить, ни черта понять невозможно. Нарисована коряга, а подписано: «Моей любимой скучно». И, понимаешь ты, деньги за это дают.
      — Знаю, — обрывает его Ваоныч, — абстрактная живопись.
      — Знаешь? — удивляется Капитон. — А сам так можешь?
      Ваоныч громко, на весь двор, смеется:
      — Я? Нет. А вот ты сможешь. Тебе, Капитон, за границей цены бы не было! Там даже ослов приспосабливают картины писать. Хвост ему в краске испачкают, он и рисует.
      — Ну? — с каким-то особым интересом восклицает Капитон и даже лезет зачем-то на забор. — Неужели человека для этого не могли подобрать?
      Ваоныч строго отвечает:
      — Не каждый человек на такое дело пойдет.
      — Я бы пошел. За деньги-то? Пошел бы! У меня бы получилось! Я бы их, этих картинок, по десятку в день. И хвостом и чем хочешь. Пальцем надо — я пальцем, пяткой — пожалуйста. А то так волосьями. Башкой в краску, ей богу, — и об картину.
      Он с таким остервенением завозился на заборе, как будто ему сейчас, немедленно предстоит писать картину своей рыжей башкой. Забор трещит и шатается под его тяжелым, рыхлым телом.
      — У меня, может быть, талант к заграничной жизни.
      И вдруг Ваоныч покраснел и громко, на весь двор, закричал:
      — А ну слезь! Забор поломаешь! Заграничный талант. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.
      Капитон не обижается. Сидя на заборе, он рассуждает:
      — Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.
      — Что? — спросил Ваоныч.
      — Идеи у нас разные. У тебя идея одна, а у меня совсем наоборот.
      Ваоныч расхохотался так, что долго не мог ничего ответить, и только махал руками. Вдруг он обрывает смех и, вытирая слезы, серьезно спрашивает:
      — А как думаешь, у клопа есть идея?
      — Обязательно, — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.
      — Не слушай ты его, — сказал Ваоныч, заметив, что Володя притих и внимательно прислушивается к разговору. — Все он брешет. Идея может быть только у человека. И только у убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать — это не идея, а скотское стремление. Понял?
      — Теперь понятно, — протянул Капитон, — презираешь, значит.
      Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч, и, если говорить по совести, ему даже нравились пестрые Капитоновы изделия. Он любил смотреть, как волосатые руки Капитона ловко наносят на ковры голубые и розовые деревья, желтокожих красавиц и ослепительно сияющих серебряных лебедей.
      Ваоныч это давно заметил. Сейчас он спросил:
      — Красивые у Капитона ковры?
      Попробуй-ка скажи, что красивые…
      — Не знаю, — ответил Володя.
      — Хитер, — засмеялся художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.
      Володя честно сказал:
      — Лебеди красивые.
      — А ты настоящих лебедей видел?
      — Нет.
      Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.
      — Пойдем. Я тебе настоящего лебедя покажу. Такую красоту, что мороз по коже пойдет.
      В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потертым репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.
      Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.
      И в комнате художника, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Он даже и не подходил к соседней двери. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала в свои комнаты, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал.
      — Это я, мама, — тихо сказал он.
      Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.
      Дверь отворилась. Они вошли. Володя замер у порога. Все стены комнаты были увешаны коврами и вышивками красоты неописуемой. Здесь все блистало необыкновенной чистотой. Печь с вделанной в нее плитой очень белая, стол, стулья, буфет очень блестящие, и даже желтый пол кажется покрытым не масляной краской, а жарким, солнечным светом.
      Еления сидела в кресле у стола и зубной щеткой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она прогудела:
      — Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.
      И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.
      — Ну, а он зачем здесь? — спросила она, указывая на Володю щеткой.
      При этом она так строго посмотрела на Володины босые, пыльные ноги, словно собиралась их тоже почистить своей щеткой.
      Художник, разглядывая статуэтку, сказал:
      — Это я его привел. Надо показать ему лебедя.
      — Ну, идите, — разрешила она. — Только не давай ему ничего трогать руками.
      Она и на руки посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно этому мальчишке и руки?»
      В следующей комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.
      Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное Желание удрать отсюда. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет.
      Вдруг ставня со стуком распахнулась. Комната мгновенно осветилась, и все вокруг засверкало разноцветными бликами. Володе показалось, что он попал в волшебную пещеру, набитую чудесными драгоценными вещами. Они стояли и лежали на полках, за стеклами шкафов, на столе и даже на полу. Черные шкатулки таинственно мерцали в глубине шкафа разноцветной росписью и тонкой позолотой. На полке разгуливали толпы белых, густонарумяненных баб, барынь, девушек в платьях, сверкающих чистыми красками и золотом. Были тут и бараны с золотыми рогами и кони в красных и зеленых яблоках, под серебряными седлами.
      На другую полку выбежал целый табун коней, блистающих всеми оттенками обожженной глины. Коричневые, красные, зеленые, они мчались вперед, свивая в кольца свои гордые шеи.
      Изделия из чистого белого или из желтоватого, как бы опаленного солнцем, дерева занимали целую стену. Чего тут только не было! Каких только причудливых зверей, рыб и человеческих фигур не выдумали безызвестные мастера.
      А на краю полки стоял старичок-лесовичок, собранный из шишек и сосновых веток, с бородой из седого мха. Он забрел сюда из коми-пермяцкой пармы — тайги.
      Под стеклом на столе разместились изделия, выточенные из кости терпеливыми северными художниками. Они были настолько хрупкими, что предохраняющее их стекло, по сравнению с ними, казалось надежной броней.
      На это стекло Ваоныч поставил большого белого лебедя. Но Володя не сразу заметил его. Он вообще ничего не мог заметить сразу. Он растерялся и онемел.
      — Вот какие лебеди-то бывают у настоящего мастера, — донесся до него голос Ваоныча. — Смотри…
      Белая птица, широко распахнув крылья, собиралась оторваться от зеркального стекла, как от застывшей водной глади. Изогнув шею, она гордо и удивленно смотрела вверх. Каждое перышко на крыльях, каждая пушинка на груди были полны живого трепета.
      Володя махнул рукой.
      — Кш! — сказал он тихонько и не удивился бы, если бы лебедь вдруг оторвался и, взмахнув крылами, взмыл бы над столом.
      — Вот видишь! — радостно засмеялся Ваоныч. И как-то особенно ласково прошептал: — А Капитошкиным лебедям не захочется сказать: «Кш!»
      Володя покраснел оттого, что невольно поддался на обман: деревянного лебедя принял за настоящего, как совсем маленький, как первоклассник.
      Заметив это, Ваоныч осторожно погладил лебедя и тихо продолжал:
      — А ты не стыдись. Это не обман. Это искусство. Великий мастер тот, кто в мертвый материал живую душу вложит. Слыхал, как люди говорят про настоящего мастера: он в дело всю душу вкладывает. Вот и в этого лебедя душа вложена. Видишь, какой он!
      — А зачем вы его в темной комнате прячете? — спросил вдруг Володя, оглядываясь на открытую дверь.
      Спросил оттого, что ему стало жаль лебедя. Володя представил себе, как он сейчас уйдет на залитый солнцем двор, а лебедь останется в темноте, где пахнет пылью и нафталином. Никто его не увидит и никто никогда не узнает, какой бывает настоящий лебедь.
      — Зачем прячете? — повторил Володя.
      — Тише! — сказал Ваоныч и показал на дверь. — Я тебе потом все объясню.
      Он закрыл ставню и вывел Володю из чудесной комнаты. Еления по-прежнему сидела в своем кресле и любовалась на черную фигурку, поворачивая ее то одним боком, то другим.
      — Хорош лебеденочек? — спросила она, не глядя на Володю. И, не дожидаясь ответа, вдруг сообщила — Деда твоего работа. Великий был мастер, а человек упрямый, бог ему судья. Это еще не самая его лучшая вещь.
      Володя знал, что самая лучшая вещь — это большой резной портрет. Назвал его дед «Веселый плотник», и, говорят, что он похож на самого автора.
      Сидит на чурбашке плотник. Отдыхает и топор подтачивает. Держит он в руках топор и большим пальцем пробует, остер ли инструмент. А сам посматривает на всех такими веселыми глазами, и такая затаилась в бороде ухмылка, что всем ясно: остер у мастера топор, а язык и того острее. Скажет — на ногах вряд ли устоишь.
      Еще при жизни деда просила Еления продать ей «Веселого плотника», год упрашивала. На колени без стеснения становилась. Дед говорил тоже без стеснения:
      — Дура, на что он тебе? В темницу свою запрешь…
      — Он у меня в сохранности будет, а у тебя кто наследник-то? Девчонка. Размотает все. По людям разойдется, ребятам на игрушки.
      Дед и сам понимал, что некому оставить ни мастерства своего, ни любимых своих вещей. Дочь ничего в этом не понимает, а внук еще мал. Поэтому взял да и отдал все на сохранение в музей до совершеннолетия внука. Володя знал, что когда он вырастет, то сможет пойти в музей и взять все, что сработал дед. Но он уже давно решил, что ничего он не возьмет. Пусть все остается в музее. Там хоть люди поглядят да деда вспомнят.
      — Кто наследник-то? — строго повторила Елена Карповна, словно продолжая свой неоконченный спор с великим мастером.
      — Я наследник, — вдруг осмелев, ответил Володя.
      Художник сказал:
      — Ого!
      Еления выпрямилась в своем кресле, стала еще выше и внушительнее.
      — Лебеденочек! — сказала она низким, певучим голосом.

      Мама иногда вспоминала о том, что есть у нее где-то двоюродный брат — Володин дядя. А где точно — не знала. Она помнила только, что фамилия его не совсем обычная: Оседлый. Имя тоже: Гурий Валерьянович.
      Ничего больше о нем известно не было, и, наверное, потому Володе он казался существом таинственным, вроде того снежного человека, о котором он прочел в одном детском журнале.
      И вдруг от дяди пришло письмо:

       Дорогая наша сестрица Валентина Владимировна и какие еще существуют при Вас дорогие сродственники, всем от нас низкий поклон.
       А я, если не забыли, являюсь брат Ваш (сродный) Гурий, дорогой мамаши вашей родный свояк.
       Дорогая сестрица Валентина, конечно. Вы не помните нас, как живете Вы в городе, где много удовольствий и прочих культурно-политических, мероприятий.
       А у нас, как Вам может бить уже известно, распустили МТС и все машины и все имущество продали колхозам, то нам теперь тут нарушили существование. Я работал при МТС кладовщиком и считался, как рабочий класс, а теперь заставляют вступать в колхоз. А нам этого не надо, поскольку у меня своя параллель и другое направление жизни, т. е. не колхозное.
       Как вы смотрите на это, дорогая сестрица, что мы всем нашим семейством прибудим к Вам на постоянное жительство.
       Семейство наше состоит из следующих лиц:
       а) жена Александра Яновна 35-ти лет,
       б) дочка Таисия Гурьевна 9-ти лет.
       А также все, что требуется по хозяйству.
       Нам не известно какое Ваше семейное состояние, а с нашим прибытием будет Вам облегчение в жизни и всякое удовольствие.

      Прочитав это письмо, мама обрадовалась:
      — Вот и хорошо, пускай приезжают. Мне одной не справиться с этим домом.
      В самом деле, дом требовал непрестанных забот и ухода. Тем более, такой дом, построенный под веселую руку да на долгую счастливую жизнь для большого дружного семейства.
      Обветшало крыльцо, потрескалась резная нарядная дверь. Крышу надо чинить, полы красить. Многое надо.
      А что может сделать одинокая женщина, весь день занятая на работе? Ничего-то она сделать не может. Тут нужна мужская, хозяйская рука.
      Советовали продать дом, и покупатели находились, но мама всем отвечала одно:
      — Не могу этого сделать. Ведь он с меня спросит, — указывала она на сына, — вырастет и спросит…
      Слушая мамины жалобы. Володя тоже горячо протестовал:
      — Не продавай. Я не велю!
      Мама смеялась:
      — Вот видите: не велит…
      Володя понимал, что маме и самой было бы тяжело расстаться с домом, продать свое родное гнездо, где выросла сама, вырастила сына, где знала счастье и горе.
      Поэтому она обрадовалась приезду брата, все же не чужой человек будет в доме. По письму видно, что не очень-то он грамотный, но такие как раз и бывают самые хозяйственные.
      — Может быть, в нашем доме повеселее сделается… И нам с тобой повеселее жить будет, — девчоночьим жалобным голосом протянула она.
      И они начали дружно мечтать, какая хорошая жизнь начнется, когда приедет дядя. Мама подружится с Александрой Яновной, будет с кем перекинуться добрым словом, поделиться и радостью и бедой. Да и Володю приберут, присмотрят, накормят. И мама всей душой отблагодарит за сына.
      А Володя сказал, что, конечно, лучше бы у них был мальчишка. Ну нет так нет. Девчонки тоже не все вредные, бывают и ничего.
      Потом начали думать, где их разместить, и решили, что им очень хорошо будет жить на кухне. Это только так называется — кухня, а в самом деле это просто самая большая комната в доме. В ней никто не живет. Если им не понравится печь, ее можно сломать.
      Мама сейчас же села писать письмо дяде, а Володя побежал на улицу, чтобы поделиться новостью и похвастать. Но как назло ни одного приятеля не оказалось на улице. Даже Васька исчез куда-то.
      Одна только Васькина мачеха сидела у своих ворот, задумчиво и равнодушно она глядела, как в темнеющем небе тают золотые облака.
      Володя сообщил:
      — К нам скоро дядя приедет. На постоянное жительство.
      Лениво двигая пухлыми губами, она ответила:
      — Давно бы ему собраться. Может быть, фулюганить меньше будешь.
      А Капитон из-за забора добавил:
      — Дядька-то он тебе разукрасит сидячую местность. Они говорили так, словно радовались всем тем неприятностям, которые, по их мнению, ожидали Володю с приездом дяди.

      Дядя приехал совершенно неожиданно и очень скоро. Произошло эта так.
      Володя уже успел забыть о своей болезни, и ему снова разрешили бегать по всей улице и по соседним улицам и даже за Оторвановку на строительство.
      И вот как-то вечером Еления пожаловалась маме:
      — Косточки во мне гудят на разные голоса. Это уж к дождю.
      — Да, это очень может быть, — ответила мама, — такой стоит зной. Даже листья в саду вянут, как осенью.
      Володя не особенно верил в музыкальные способности старухиных косточек, потому что у нее всегда что-то шумело, гудело и переливалось. Он верил только своему капитану. Вот если он выйдет на палубу своего корабля, тут уж без ошибки можно утверждать — будет дождь.
      Выбежав из ворот на улицу, откуда лучше виден отважный капитан, Володя остановился. Он увидел странную процессию.
      Вдоль тротуара по самой его кромке шел высокий и с виду очень унылый человек. Несмотря на жару, он был в сером брезентовом плаще. Его голову прикрывала кожаная кепка, широкая и с острыми краями. Она была похожа на большую черную сковороду. На плаще, в самом низу, рыжело большое нефтяное пятно, напоминающее Каспийское море.
      Человек все время вертел головой, жадно поглядывая по сторонам выпуклыми и тусклыми, как оловянные пуговицы, голодными глазами. Лицо его, покрытое густой сетью больших и малых морщин, было похоже на лист пожелтевшей измятой бумаги.
      Все эти подробности сразу отметил Володя и подумал, что этому человеку наверное очень невесело живется на белом свете. Ему жарко, хочется есть — оттого он так и посматривает вокруг: чем бы тут поживиться. Но кругом стоят одни только прожаренные солнцем слепые дома.
      Человек уныло тащился по размякшему асфальту в горячем плаще и чугунной кепке, а за ним, повизгивая, катилась тележка на двух высоких колесах. Бойко двигая босыми ногами, тележку тащил небольшой, но какой-то широкий и жилистый человек. Одет он в широкие грузчицкие порты, до того испачканные и потрепанные, что определить, из чего они сшиты и какого цвета был материал, уже не было никакой возможности. С плеч его на одной сохранившейся лямке свисала очень длинная майка, бывшая когда-то, может быть, голубой. Но возможно, что она была и красной. Сейчас этого уже не определить. Майка открывала его волосатую грудь, а подол ее трепетал при ходьбе где-то около самых колен. Полотняная панамка, какие летом носят интеллигентные бабушки, покрывала его голову.
      Его босые ноги, открытая грудь и руки — все поросло густыми волосами. Небритое круглое лицо казалось мохнатым. Он был похож на большую обезьяну. Пот стекал по его лицу, плечам и груди, оставляя извилистые грязные дорожки. Блестящие капли пота, срываясь с его носа, падали на пыльный раскаленный асфальт и тут же испарялись с тихим шипеньем.
      На тележке стояли фанерные чемоданы, перевязанные веревками, ремнями, проволокой, лежали пестрые узлы, полосатые перины, железные части кроватей, панцирная сетка, новая большая кадушка, в каких солят на зиму капусту, и другая кадушка, выкрашенная голубой краской. В голубой кадушке росла комнатная пальма. Под узорной сенью пальмы на самой вершине воза стояли две большие клетки с серыми и пестрыми кроликами.
      Удивительно, как один небольшой человечек может тащить столько вещей, да в то же время еще бодро покрикивать хриплым голосом:
      — Не тушуйся, хозяин! Культурно довезем.
      Конечно, над забором сейчас же показалась огненная Васькина голова. Смешно двигая своей репкой, он дурашливо пропищал:
      — Рикша!
      За тележкой шли толстая женщина с очень белым лицом и тоненькая загорелая девчонка в новом красном платье. Она несла большую гипсовую собаку, прижимая ее обеими руками, как ребенка.
      Женщина шла, спотыкаясь и покачиваясь, как слепая. На ней было надето тонкое желтое платье. Синее суконное пальто она несла на руке. Другой рукой она держала черный дождевой зонтик, загораживая от солнца свое лицо.
      Было видно, что она умирает от жары.
      А девчонка — Володя это сразу определил — была вредная. Она задирала широкий нос и при этом так презрительно щурила глаза, что казалось: она смотрит на окружающий ее мир своими круглыми ноздрями. Хотя гордиться ей было совершенно нечем. Платье на ней короткое, коленки острые, и загорелые ноги сплошь в белых царапинах. И шляпка на ней смешная: желтая, соломенная, с пучком тряпочных цветов. А из-под шляпки, как будто сделанные из той же соломы, торчат две жидкие косенки, завязанные розовыми бантиками. Один бантик развязался, и длинная ленточка подрагивает на ходу.
      Словом, сразу видно, вредная девчонка, что она сейчас же и доказала.
      Как только Васька пропищал на заборе, девчонка моментально опустила свой нос и звонко, на всю улицу рассмеялась:
      — Какой рыжий! Смотрите, как петух!
      — Малявка! — завопил оскорбленный Васька и для убедительности показал язык. — Э-э, малявка!
      Володя тоже засмеялся. В самом деле, Васька, когда сидел на заборе, очень напоминал яркого петуха.
      — Стой! — вдруг скомандовал унылый человек таким гулким басом, что Володе показалось, будто голос ударил из большой кадушки, стоящей на возу.
      Голодным взглядом он осмотрел дом, Володю, рыжего Ваську и спросил:
      — Чей дом?
      — Наш, — ответил Володя.
      — А вы-то чьи? — прогудел унылый человек, и не успел еще Володя ответить, как из калитки выбежала мама.
      — Гурий Валерьянович?! — спросила она.
      Вот оно что — дядя приехал!
      Васька свистнул на всю улицу.
      Дядя снял с головы свою сковородку.
      — Здравствуйте, сестрица, — сказал он.
      И вдруг многочисленные морщины на его лице дрогнули и заиграли, редкие усы ощетинились. Можно было догадаться, что он улыбнулся.
      — Мое семейство, — ткнул он рукой в ту сторону, где находилась тележка с чемоданами и кадушками.
      Сейчас же толстая женщина, продолжая прикрываться зонтиком, поцеловала маму в щеку.
      — Здравствуйте, сестрица, — простонала она, — какие у вас погоды невозможные…
      И девочка поцеловала маму в другую щеку, сказала тоненьким голосом:
      — Здравствуйте, тетя!
      — А это мой сын, — мама подтолкнула Володю.
      Снова на дядином лице вздрогнули и заиграли все морщинки. Ощетинив усы, он пробубнил:
      — Здорово, пистолет.
      Девчонка захихикала, прикрываясь своей белой собакой.
      Мама показала на дом и положила руку на Володину голову:
      — Наследник.
      Оловянные глаза вспыхнули, словно их поскоблили, вернув утраченный блеск, отчего его взгляд сделался совсем уж алчным.
      — Здравствуйте, молодой хозяин, — прогудел он и протянул вперед кепку и свободную руку.
      Володя попятился. Ему показалось, что этот высокий голодный человек сейчас посадит его на свою сковородку и пришлепнет свободной рукой.
      — Примите бесприютное семейство, — умильным голосом запричитал он, — мы, значит, вам дядя, хотя и двоюродный.
      — Культурно, — сказал человек, впряженный в тележку. Задирая подол грязной рубахи, он размазывал пот на лице. Другой рукой в это время он придерживал оглобли, чтобы не перевернулся его экипаж.
      — Ох, да как же вы так! — воскликнула мама, вдруг увидав чудовищный дядин багаж. — Да заезжайте скорее во двор. Такси разве не было? Взяли бы грузовое.
      Дядя свысока поглядел на маму и, как бы снисходя к ее молодости и неопытности, пояснил:
      — Сестрица, так это денег сколь надо! Такси-то ваше, оно кусается.
      — А этот, я думаю, еще хуже кусается.
      Дядя подозрительно оглядел своего возницу. Тот блудливо ухмыльнулся всей своей широкой мохнатой рожей.
      — Вы тоже, скажете…
      — Куда уж такому кусаться-то, — согласился дядя, открывая ворота.
      Тележка вкатилась во двор.
      Ох, нехорошо все-таки, — продолжала мама. — Такси-то приличнее, да и много дешевле.
      Когда выяснилось, что за грузовое такси пришлось бы заплатить почти вдвое дешевле, дядя побледнел и в глазах его снова появился тусклый оловянный блеск.
      — Обманул ты меня, значит? — спросил он.
      Тележник радостно подтвердил:
      — Ей-богу, обманул!..
      — Да как же ты посмел?
      — А я тебя разве заставлял верить? Я, если обманывать перестану, дня не проживу.
      Васькин отец, привлеченный шумом на дворе, поднял над забором свою красную голову — подтвердил:
      — Правильно.
      Тогда дядя стал так ругаться, что мама не выдержала и сказала:
      — Ну, довольно. Как не стыдно!
      Но дядя продолжал бушевать.
      — Сваливай! — кричал он на весь двор. — Разгружай, нечистый твой дух.
      И бросился отвязывать веревку, которой был стянут воз.
      — Погоди, — грозно протянул тележник. — Культурно отдохни. Остынь. Деньги отдай, тогда кидайся до веревок.
      — Я тебе все отдам, — зашипел дядя, — по закону. Согласно тарифу. За километраж.
      Но тележник был не дурак. Он бойко повернул тележку так, что Гурию Валерьяновичу пришлось отскочить в сторону. Он снова забежал назад, и снова тележка повернулась к нему колесом, угрожая наехать на ноги.
      — Врешь, культурно отдашь, — хрипел тележник, лихо разворачивая свой экипаж.
      Васька свистел на заборе. Его отец хохотал, утирая слезы своим беретом.
      — Не отставай, сосед! Давай, давай!
      — Да что вы делаете! — кричала мама. — Сейчас же прекратите! А вам-то стыдно, Капитон Романович!
      — Ох, не мешай им, соседка, — надрывался Капитон. — Гляди, какой балет! Давай, дядя, давай закручивай!
      — Закручивай!.. — надрывался Васька.
      Девчонка, поставив свою собаку на крыльцо, подскочила к забору и начала колотить кулаками по доскам.
      — Дураки! — пронзительно визжала. — Все вы дураки рыжие!
      Когда Володя услыхал голос матери, он тоже кинулся было на Капитона, но его опередила девчонка. Тогда он схватил обломок кирпича и запустил им в Капитона. Тот охнул и схватился за щеку. По пальцам потекла кровь.
      Сразу наступила такая тишина, что все услыхали, как вздохнул Капитон.
      — Ну, ладно, — сказал он и ушел домой с таким видом, словно он получил все, что хотел.
      — Ловко! — воскликнул Васька одобрительно, будто и его желание исполнилось как нельзя лучше.
      Мрачно разглядывая свои босые ноги, Володя ждал возмездия. Но маме сейчас было не до него. Она таким строгим голосом, какого даже Володя не слыхал от нее, сказала дяде:
      — Сейчас же отдайте деньги. Балагана тут устраивать не позволю.
      Обозленный тележник пригрозил перевернуть тележку и пообещал это сделать так, что «от всех ваших чемоданов и цветов одна повидла останется!» Но, получив пятьдесят рублей, он сказал: «Культурно» — и, укрепив оглобли на специальной подставке, помог разгрузить вещи.

      Закрыв за тележником ворота, дядя сказал маме:
      — Парнишка боевой. За дядю вступился. Надо его мороженкой угостить за это.
      Мама остановилась на крыльце, как бы вспомнив о существовании сына.
      — Ну, а ты как думаешь? — спросила она у него. — Что надо теперь сделать?
      Володя молчал. Он знал, чего от него хотят. Но ни за что, пусть его выгонят из дома, ни за что извиняться перед Капитоном он не станет.
      — Да что ты, сестрица, так его… — начал было дядя, но мама не слушала его.
      — Хорошо, — сказала она, — иди вон туда, под навес, и там подумай.
      И ушла в дом.
      Все пошли за ней. Володя остался один, всеми забытый, отверженный, никому не нужный, даже матери, за честь которой он вступился.
      Солнце пекло нещадно, казалось, оно сожгло все живое — такая нерушимая тишина стояла во всем мире.
      Сверкающий кораблик плыл в раскаленном небе.
      Володя отправился под навес, где лежали дрова и стояла всякая рухлядь. Здесь, в знойной тишине, он и решил обдумать свое сложное положение.
      Но оказалось, что сюда уже поставили клетки с кроликами, так что скорбные думы пришлось пока отложить.
      Кролики тяжело дышали. Они сгрудились около проволочной сетки, тычась в нее своими мягкими подвижными носами.
      Ясно — они хотят пить. Их тоже бросили на произвол судьбы. Забыли.
      Володя собрался отправиться за водой для кроликов, но в это время на крыльцо, гремя сапогами, вышел дядя, Он был в пестрой нижней рубахе навыпуск.
      Володя успел спрятаться за клетки.
      Разевая свой большой рот, дядя гулко позвал:
      — Тайка!
      Выбежала девчонка, тряся косичками.
      — Хряпку, — услыхал Володя незнакомое слово. — Хряпку готовь! Передохнут звери.
      — А где я тут ее возьму? — заносчиво спросила Тая.
      — Вдоль забора пока нарви. Потом сыщем.
      — Сейчас, — сказала Тая и убежала в дом.
      Скоро она вернулась, натянула на руки старые перчатки и начала рвать траву, пышно разросшуюся вдоль заборов и в углах двора. Ее отец поглядел на сверкающее небо, покачал головой и ушел.
      Володя из своего укрытия видел, как Тая ловко рвет траву. Вот она собрала траву, принесла ее и бросила кроликам. Те набросились на сочный корм и дружно захрустели. Теперь стало понятно, что такое хряпка и кого дядя называл зверями.
      А девчонка, как и все девчонки, присела на перевернутое ведро и что-то такое запела. При этом она для чего-то всовывала одну перчатку в другую. Ну ясно, у нее получилась кукла. Что же еще? На куклу, конечно, не очень похоже, рваные пальцы торчат в разные стороны, но, в общем, вроде кукольных рук и ног.
      И вот Тая встала, и, посадив куклу на ведро, она как-то странно округлила руки и низко поклонилась ей. Потом Тая стала танцевать. Она кружилась на одной ножке, прыгала, разводила руками и склонялась всем телом то в одну, то в другую сторону.
      В общем, у ней это здорово получалось, ничуть не хуже, чем у девчонок, когда они изображают балет на школьных вечерах. Но чтобы она не очень-то зазнавалась, Володя крикнул из своего укрытия:
      — Хо-хо!
      Она на минутку остановилась и очень спокойно сказала:
      — А я так и знала, что ты где-то здесь переживаешь.
      И снова продолжала танцевать.
      Тогда Володя вышел и стал смотреть в другую сторону. На кроликов.
      Чуть задыхаясь, склоняясь к земле головой и вытягивая ногу, Тая сказала:
      — Умирающий лебедь.
      — А я думал, умирающая лягушка.
      — И совсем не смешно. В студии при Доме культуры так же танцуют. Я сколько раз видела. — Она вздохнула. — Я бы тоже сумела, если меня учить. У вас есть Дом культуры?
      — У нас Дворец культуры, — горделиво заметил Володя.
      Но это заявление ничуть не поразило Таю.
      — Я так и знала, — уверенно ответила она.
      Вот ведь какая девчонка! Чтобы ей ни сказали, она обязательно ответит: «Я так и знала». Как будто всю жизнь прожила в городе. А сама только впервые сегодня прошла по городским улицам.
      Надо что-нибудь такое сделать, чтобы она не задавалась. Но пока Володя придумывал, чем бы сбить с толку заносчивую девчонку, она сама задала каверзный вопрос:
      — Ты очень храбрый?
      — Не знаю… Может быть.
      — Наверное, храбрый. Вон как ты этого, рыжего.
      Она сидела на траве, глядя на Володю снизу вверх. Она явно восхищалась его поступком, который, кажется, никто не одобрил. Вот ведь — девчонка, а понимает. Польщенный, он присел около нее на корточки и важно произнес:
      — С этим рыжим у меня нет идейных разногласий!
      — Извиняться пойдешь? — строго спросила Тая.
      — А тебе-то что! — нахмурился Володя.
      Тая горячо зашептала:
      — Не ходи. Он сам во всем виноват. Я бы ни за что не стала извиняться. Перед таким.
      Володя вздохнул:
      — Заставят. Мама заставит.
      — Меня бы не заставили, — она негодующе затрясла косичками. — Эх ты! А говоришь, храбрый…
      — Ничего я не говорю.
      — Ну, значит, думаешь. Все мальчишки так думают.
      — Все, да не я.
      — И ты тоже.
      Володя дернул ее за косичку. Хихикнув, Тая торжествующе взвизгнула:
      — Все мальчишки дергают за косы!
      — Малявка!
      — Все мальчишки обзываются, — продолжала торжествовать Тая.
      — Как дам вот…
      — Все мальчишки грозятся, — упрямо и отчаянно пищала Тая прямо ему в лицо. — Все, все!
      Она не давала ему рта открыть. Что бы он ни сказал, что бы он ни сделал — на все у нее был один и тот же ответ. Когда Володя толкнул ее, она сказала, что все мальчишки толкаются. Она смеялась над каждым его поступком. И над каждым словом.
      Но что было самым обидным — она ничуть не боялась его. Все девчонки и даже мальчишки, когда дразнят, стараются держаться подальше, потому что дразнит только слабый. Сильный никогда этого не сделает.
      А эта дразнит и ничего не боится. Ее розовый задорный нос вертится перед самым Володиным лицом.
      Никогда еще Володя не дрался с девчонками, но сейчас ему очень хотелось щелкнуть по этому самодовольному задиристому носу.
      Но вдруг Таины глаза вспыхнули, она подняла руки, указывая куда-то кверху, и закричала:
      — Ой, смотри, что это!?

      Володя посмотрел вверх, куда указывала Тая. Золотой кораблик тихо покачнулся на высокой шиферной волне. Вот он качнулся еще раз и вдруг, круто повернувшись, взял курс навстречу сорвавшемуся с далеких гор ветру.
      А на носу появился капитан в своем желтом плаще и мужественно повел корабль навстречу буре.
      — Какой чудный корабль! — замирая от восторга, прошептала Тая и прижала руки к груди. — Никогда не видела лучше….
      По правде говоря, она вообще никогда еще не видала кораблей, но ни за что не призналась бы в этом. Да Володе и не нужно было этого признания. Он был доволен, что хоть чем-нибудь удалось удивить задорную девчонку.
      Он сообщил:
      — Это барометр.
      — До чего чудный барометр! — продолжала восхищаться Тая.
      — Вот видишь. Капитан вышел на палубу, значит будет гроза.
      — А я это и без него знала, — вдруг заявила Тая обычным своим тоном.
      — Ты?
      — Уже три дня как знала. У нас в колхозе старичок есть, он, еще когда мы уезжали, сказал: через три дня ждите дождя.
      Володя вздохнул и отошел в сторону. А Тая продолжала рассказывать:
      — А в конторе МТС висит вот такой круглый барометр. Как часы. За сутки предсказывает. А твой капитан за сколько?
      Володя не ответил. Все равно она скажет, что так и знала. Вздорная девчонка. Зазнайка. Но вдруг Тая сказала:
      — В деревне сейчас все радуются, хлеба наливаться начали. Дождик вот как нужен. И картошка скоро в цвет пойдет. Про огороды и говорить нечего — измучались с поливом. У нас речка и та до того пересохла, что вода до подколенок не достает.
      Все это было очень интересно. Городской мальчик, Володя и не подозревал, какое великое значение имеет дождь, если он вовремя. Все живое вздохнет полной грудью: начнут наливаться хлеба, пышно расцветут огороды и сады и люди оживут, заговорят громкими, радостными голосами.
      Вот тебе и девчонка из деревни приехала, а знает то, о чем он даже и не думал. А она, баюкая свою куклу, вдруг притихла и попросила почему-то шепотом:
      — Ты только, смотри, никому не рассказывай, что я танцевала. Это от всех секрет.
      — Какой секрет? — спросил Володя.
      — Мне танцевать нельзя. Если мама узнает…
      Она недоговорила, и Володя не спросил, почему ей нельзя танцевать и что будет, если узнают, что она танцевала. У этих девчонок вечно какие-то секреты, тайны. Из каждого пустяка они делают тайну и шепчутся о ней целый день!
      Володя презрительно повел плечами.
      — Очень мне надо про твои секреты думать. Глупость какая-нибудь.
      — А вот и не глупость, — тихо сказала Тая.
      Она вдруг так притихла и сжалась, словно секрет, о котором она вспомнила, придавил ее всей своей тяжестью.
      Нет, наверное, не глупость этот ее секрет, если одно воспоминание о нем так подействовало на задиристую, веселую девчонку.
      Вдруг в притихший, выжженный солнцем город ворвался горячий ветер. С разбойничьим свистом понесся он по улицам, с грохотом распахивая калитки, хлопая ставнями, срывая по пути все, что плохо держится на своем месте.
      Ахнули истомленные зноем деревья и, отчаянно заламывая ветви, как длинные руки, закачались от страха.
      Отчаянный ветер гулял по городу.
      Пыль носилась столбами, крутилась колесом. Прохожие разбегались во все стороны, укрывались где попало.
      По двору, звеня и подпрыгивая, прокатилось пустое ведро.
      — Ой, что это? — вскрикнула Тая.
      Над соседним домом начали взлетать сказочные ковры-самолеты и жар-птицы, Капитон и Васька гонялись за ними, хватая за пестрые хвосты. Один ковер занесло на Володин двор и ветром прижало, как приклеило, к стене дома.
      Тая звонко смеялась, забыв о гнетущей своей тайне.
      Все потемнело вокруг.
      Перевернув все вверх дном, ветер бросил растрепанный город, как своевольная девчонка бросает изорванную куклу. Ветер взмыл в небо и там тоже все переломал, перепутал, продолжая свою веселую гульбу. Закрутились тучи, заиграли зеленые молнии, загремел гром.
      — Ребята! — крикнула мама с крыльца. — Володя, Тая, немедленно домой! Где вы там спрятались?
      Тяжелая капля с разлету ударила в звонкое дно ведра, как в бубен. Это был сигнал. Сейчас же зазвенели, загрохотали крыши, запели водосточные трубы, зарокотали тротуары и заборы. Как чудовищный барабан, гремела над головой крыша навеса.
      Все исчезло. Дома, небо, звуки, голоса… Дождь, один дождь властвовал на белом свете. Казалось, ему уже никогда не будет конца.
      Выкрикнув что-то непонятное, Володя выскочил из-под навеса и заплясал под дождем. Тае казалось, что при свете длинных молний под дождем пляшет человечек, сделанный из жести.
      Но вот откуда-то из дождя появилась Володина мама и, схватив его за руку, потащила за собой. Но он все еще продолжал плясать так весело и азартно, что Тая не выдержала и тоже выбежала из-под навеса под дождь. Мама и ее схватила за руку и, крича что-то веселое, потащила их обоих к дому.

      Дядя поселился в кухне. Александра Яновна, его жена, перед этим два дня наводила порядок в этой, довольно-таки запущенной комнате. Дядя в это время ремонтировал старую мебель. Он собрал на чердаке и под навесом все, что давно отслужило, пришло в негодность, и теперь старательно сколачивал и подстругивал всю эту рухлядь.
      Неожиданно для Володи дядя подружился с Капитоном.
      Дядя, прилаживая к старому комоду фанерную крышку, бубнит:
      — Этакое богатство пропадает — дом…
      А кажется, что это вдруг комод заговорил своим дубовым голосом. У людей не бывает таких голосов.
      — К нему, к дому-то, если по-хозяйски подойти — доход бы иметь можно. А она чего понимает? Целый день на работе, идеи всякие, а квартиранты за три комнаты сотню в месяц дают. Разве это порядок? Я ей говорю: по теперешним тесным обстоятельствам полторы сотни за каждую комнату.
      — С удовольствием отдадут, — соглашается Капитон. Глухо покашливая, он добавляет: — Художник этот тоже хитряга.
      Дядя продолжает свое:
      — Да. А она мне: «Как, говорит, было, так и останется. А ты тут не мешайся».
      — Характер у нее отцовский. Отец ее говаривал: я — сучок дубовый, от меня топор отскакивает. Они все такие. Сучковатые.
      Он погладил затянувшийся шрам на щеке и вздохнул:
      — И Володька такой же. В деда.
      Вернулась из магазина Еления. Затворяв за собой калитку, она села отдохнуть на крыльцо. Капитон приподнял над головой берет:
      — С приятной погодой вас.
      Дядя молча поклонился и громче застучал молотком. Володя понял: боится.
      Старуха громко спросила:
      — Выплюнула тебя деревня?
      — Сам ушел…
      — Как же, сам. Такие сами не уходят. Ну, чего делать будешь?
      — Была бы шея, — гукнул дядя, — хомут подберут.
      Развязывая желтый платок, Еления шумно вздохнула:
      — В город, значит, пожаловал. В дармоеды. К Капитошке в напарники. Ох-хо-хо… Зря жалостлива Советская власть бывает. Сколько в городах дармоедов кормится. Спекуляции подпорка, чтоб вам провалиться.
      Дядя бросил молоток и посмотрел на то место, где только что находился Капитон. Тот словно и в самом деле провалился по одному грозному слову старухи. Неприятный холодок прокатился по его спине, хотя день разгорелся жаркий.
      А та говорила, обращаясь к Володе:
      — Вот, Володимир, вырастешь — пуще всякого врага бей таких хозяйчиков, собственников. От них много зла на земле. Не жалей их, Володимир. Думаешь, зачем он прикатил из деревни? Там работать надо. А он не привык…
      Вечером дядя устроил влазины — новоселье.
      Пришел Капитон. На вытянутых руках, чтобы не испачкать нового костюма, он нес горшок с пионом. Его жена, тоже в новом голубом платье с розовым бантом на плече, расцеловалась с хозяйкой и расслабленным голосом сказала:
      — Капитоша, подай цвет.
      — Ах, какое вам от нас беспокойство, — равнодушно ответила Александра Яновна, нюхая пион.
      — Обожаю цветки, — манерничала Муза, — я их для запаха содержу и для развлечения жизни.
      Хозяйка прошелестела:
      — Спасибочки вам.
      Больше от нее не слыхали ни одного слова до тех пор, пока не сели за стол. Тогда она сказала, подняв рюмку:
      — Ну, господи благослови…
      И после этого совсем замолчала.
      Ваоныч, получив приглашение на новоселье, не пришел. А его мать просто отказалась:
      — Зачем я вам? Вина не пью, приятных слов не знаю. Нет, и не зовите. Не в компанию гость.
      Когда Капитон узнал, что Еления отказалась от приглашения, он сказал дяде:
      — Такой гость, что в стуле гвоздь. Ты, однако, не унывай — хвостом-то перед ней покруче работай, да на все четыре не вставай — ходи на задних. Старуха — яд: на большой вред способна.
      Володя, услыхавший этот разговор, сам тоже побаивался и не любил строгую Елению, но никогда не ожидал от нее никакого вреда. А Капитон, это Володя замечал много раз, старался спрятаться от нее и если не успевал этого сделать, низко ей кланялся, размахивая беретом, и тогда он действительно напоминал нашкодившую собаку, которая стремится «покруче работать хвостом».
      Он не понимал причин этой боязни. Не понял и дядя. Он спросил:
      — Зачем ей это надо — мне вредить?
      Капитон, как и всегда, ответил прибауткой:
      — Если у Гурия башка не дурья — сам поймет.

      Стол для детей накрыли Отдельно в маленькой комнате. Им дали всего понемногу, всяких закусок и две бутылки ситро.
      Васька вбежал в самый последний момент, он что-то жевал на ходу. Втягивая воздух носиком-репкой, он нетерпеливо спросил:
      — Ну, кто тут из вас хозяин? Наливай!
      — Хозяйка тут буду я. У меня влазины, — степенно объявила Тая. — А ты — гость и не командуй.
      Она налила всем по стакану ядовито-желтого ситро. Васька сейчас же схватил свой стакан, стукнул им по столу и потянулся чокаться, приговаривая:
      — Влазьте — поселяйтесь, только потом не кайтесь… Жить вам веселиться, деньгами подавиться, в вине утопиться, с соседями всю жизнь биться… Живите, будьте здоровы!
      Жеманничая так же, как и ее мать. Тая тоненьким голоском подхватила:
      — И вам дай бог тем же концом по тому же месту! Пейте, гости дорогие!
      Они лихо опорожнили свои стаканы, остатки расплескали по полу и стенам.
      А Володя, жарко дыша в стакан, выпил все до капли. Он не знал, что надо делать на новоселье. Ему никогда не приходилось бывать на пирах и гулянках, и, конечно, он не знал, как и когда надо пить и что говорить при этом.
      Когда все ситро было выпито, Васька встал и начал представлять, как будто он пьяный возвращается домой. Он ходил, покачиваясь, вокруг стола, ерошил свои и без того лохматые рыжие вихры, говорил всякую чепуху и нарочно натыкался на стены. А Тая хватала его за руки и бабьим голосом уговаривала:
      — Да что ты, Христос с тобой. Да поди ляжь… Наградил меня господь…
      А он смеялся и отталкивал девочку.
      Володе не понравилась эта игра. Он толкнул Ваську так, что тот упал на сундук и затих.
      — Как не стыдно! — закричала Тая. — Он ведь понарошке.
      Володя думал, что Васька сейчас вскочит и, как полагается, даст сдачи, но тот лежал на сундуке и храпел совсем по-настоящему.
      Тая, потрепав Васькин чуб, объявила:
      — Ты знаешь, он и в самом деле уснул. Наверное, ему дали вина там, у больших.
      — Ему отец часто дает вина, — сообщил Володя.
      — А ты когда-нибудь бывал пьяный?
      — Нет, и не буду.
      — А когда вырастешь?
      — Тоже не буду. Никогда не буду пить.
      Тая как-то особенно поглядела на него и тихо спросила:
      — Ты, что ли, старовер? Да?
      Володя не понял.
      — Какой старовер?
      — Вера такая есть, не настоящая. Они в церковь не ходят, вина не пьют. Грех им, — зашептала Тая. — Я сразу поняла, что все вы тут староверы, и старуха эта. У нее, наверное, молельня в задней комнате. Я знаю. В окне ставня и никогда не открывается. Она там своему богу молится. Да?
      Вот ведь сколько наговорила! Ничего понять нельзя.
      — Ох и дура ты. Какая молельня? У них, знаешь, что?
      — А ты там бывал ли?
      — Сколько раз, — ответил Володя и начал рассказывать о всех чудесных и красивых вещах, которые он видел в комнате с плотно закрытыми ставнями.
      Девочка слушала его не перебивая. Очевидно, она не совсем поверила Володе, потому что спросила:
      — А отчего же тебе вина нельзя?
      — Хочешь, скажу. Только ты самое честное дай, что будешь молчать.
      — Вот тебе крест, — сказала Тая и перекрестилась.
      — Зачем ты? — опешил Володя.
      — Это я так, — смутилась Тая, — по привычке. Ну, рассказывай.
      — На Луну хочу полететь.
      Тая так широко открыла глаза, что они стали совершенно круглыми.
      — Ох, тошно мне! — удивленно прошептала она.
      А Володя продолжал:
      — Знаешь, какое здоровье надо иметь? Стальное!
      — Ох, тошно мне, — повторила Тая, теперь уже посмеиваясь. — Все мальчишки собираются на Луну.
      — Ну уж и все, — обиделся Володя.
      — Все, все. В школе, где я училась, в селе, мальчишки даже уже приготовляются, они испытания делали: кто выше всех спрыгнет. Один даже ногу сломал. Умора. Его в больницу положили.
      Она еще что-то болтала, но Володя не слушал ее. Подумать только, где-то в деревенской школе тоже собираются лететь. Этак, пожалуй, столько желающих наберется, что на всех и ракет не хватит. Определенно не хватит. Этот вопрос надо обдумать. Скорей бы уж Венка из своего лагеря приехал.
      Володя открыл окно и выпрыгнул во двор.

      Со стороны навеса слышались голоса. Володя прислушался. Говорил дядя. Он стоял на коленях перед кроличьей клеткой, прислонившись лбом к проволочной сетке. Можно было подумать, как будто он разговаривал с кроликами:
      — Ты мастеровой человек, тебе это никак не понятно. А я мужик. Я хозяйством заражен. В метеесе кладовщиком состоял. У меня и профсоюзный билет есть. Понял? Направление жизни, значит, нам понятно. Свиней я держал, пока можно было. Золотое дело. Каждая — три-четыре тысячи — дай сюда!
      Он, стоя на коленях, звонко похлопал себя по карману.
      В темноте вспыхивал огонек папиросы и раздавался хрипящий голос Капитона:
      — С кроликами этак не разлетишься. Нет. Не тот товар…
      — Кролики, — бубнил дядя, — это я не для калыма. Это, как бы тебе объяснить, для скуки. Для души… Не могу я без живности существовать. Должен я чего-то выращивать. Хряпку готовить, кормить. Жуйте, милые, хряпайте, нагуливайте граммы, эх вы, братья-кролики, эх вы, толстозадые… А потом: хрк! — дядя оттопырил большой палец и ткнул им себя в горло и рассмеялся так, будто его Пощекотали под мышками. — Шкуру долой и на рынок.
      — С кроликов, говорю, не разживешься.
      — Так ведь не для денег, говорю тебе, для души. Мне живность возращивать по душе. Кроликов запретят, тараканов разводить стану или еще чего.
      — Нежная у тебя какая душа…
      — Правильно! Душа у меня каменная.
      — А карман?
      — Ты карман мой не щупай. У меня в кармане кулак, а в кулаке деньги. Вот так. Отнять возможно вместе с кулаком. Вот какое дело, братцы-кролики.
      Капитон поплевал на папиросу и неопределенно спросил:
      — А сестрица двоюродная как?
      — Она — хозяйка, — так же неопределенно ответил дядя.
      Капитон посоветовал:
      — Ты гляди да поглядывай. Она идейная. Шибко-то развернуться не даст.
      Дядя поднялся и где-то под самой крышей загудел:
      — Ничего это… Не страшно. Пущай она нас перевоспитывает, стремится. Наживать деньги никому не запрещено.
      — У нас с тобой дело пойдет, — пообещал Капитон, — познакомлю я тебя тут кое с кем…
      Володе еще хотелось послушать, очень уж смешно сказал дядя про тараканов, но мама крикнула из окна, что пора спать.
      Пробегая через темный коридор, он задержался около кухонной двери. Александра Яновна сидела у стола и, прикрывая белыми веками глаза, спрашивала:
      — Хозяйка-то, сестрица моя, видать, гордая… Посидела с нами мало, про все дела повыспросила и все вроде с осуждением.
      Поправляя смятый бант на плече, Васькина мачеха лениво жевала тусклые слова:
      — Да нет, она ничего. Дома-то немного бывает, все на работе.
      — В одиночестве живет?
      — Да кто ее знает. На дом не водит.
      — Смотрите-ка, — осуждающе вздыхает Александра Яновна. — Женщина молодая, из себя красивая, получает, наверное, подходяще. А замуж не вышла. Вот она, гордость-то. Я — дура баба, вовсе неученая, за всю жизнь ни одной задачки не решила, а у меня муж!
      Она вздохнула и снова зашелестела:
      — Мы, значит, с тобой завтра и сходим. Давно я в церкву не хаживала. В нашей местности все храмы позакрыты-позабиты. Очень народ печалуется. А многие в баптисты ушли, и в хлысты, в раскол.
      Васькина мачеха пухлой рукой все еще расправляла бант на плече и скучно говорила:
      — Надо бы сходить, да все недосуг. Да и дорога туда ох далека, и все в гору, все в гору…
      Из двери выскочила Тая.
      — Ты зачем подслушиваешь?
      Дернув ее за косичку, Володя убежал домой.
      Мама стояла посреди комнаты в своем нарядном платье. Прижав обе ладони к щекам, она словно поддерживала свое лицо, боясь как бы оно не упало.
      Усталым и каким-то пустым голосом спросила:
      — Ноги вымыл? Ну тогда ложись.
      Володя понял, что маме не по себе, и подумал, что, наверно, она недовольна его поведением. Причин для этого всегда достаточно. А кроме того, он так и не попросил прощенья у Капитона.
      И пока он раздевался и укладывался в постель, она все стояла и держала в ладонях свое лицо, и красиво причесанные волосы блестели, как золотые.
      Глядя на нее, Володя подумал, что маме, наверное, не понравился дядя и его жена. За весь вечер, что она пробыла у них в гостях, она ни разу не засмеялась. Должно быть, нехорошие они люди. Маму они все-таки побаиваются. Хорошо это или плохо? Наверное, нехорошо. Ведь она мечтала подружиться с ними.
      А девчонка — задира, да еще верующая. Скажи в школе — засмеют. Нет, не станет он с ней водиться. Он тоже одинок, как и мама. И тоже его надежды не оправдались. Пускай она не думает, что только одной ей скучно. Ему тоже.
      И чтобы маме легче было переживать, он сказал:
      — Я с этой девчонкой дружить не буду. Она, знаешь что: в бога верит…
      Но маму это сообщение почему-то не ободрило. Она сказала равнодушно:
      — А ты давай-ка спи…
      Тогда он пошел на последнюю, отчаянную жертву. Поднявшись, он сказал:
      — Ну, ладно. Я уж, если хочешь, извинюсь перед ним.
      — Спи, спи, — сказала мама и вдруг уронила руки и вскинула голову. — А ты сам разве не чувствуешь своей вины?
      Володя вспомнил потное, жирное лицо Капитона, его хриплый смех и вздохнул. Нет, вины никакой перед ним он не чувствовал. Но сказать нельзя. Мама и так обижена.
      — Если не считаешь себя виноватым, тогда зачем же извиняться? Ты хочешь всех нас обмануть, а это очень нехорошо. Все надо делать от чистого сердца, а не для того, чтобы кому-нибудь угодить. Не хочешь извиняться — стой на своем. Доказывай. И никогда не угождай. Ну, ладно, спи.
      Она поправила одеяло и, поцеловав сына, ушла к своей постели. Там потушила верхний свет и зажгла маленькую лампочку на комоде.
      Сразу засинело небо в фонаре, знакомая звезда, которая, когда Володя ложился спать, всегда была в центре верхнего стекла, скатилась к самому краю фонаря. Значит, уж очень поздно.
      Володя смотрел на свою звезду и думал о том, как много непонятного и раздражающего в поступках взрослых.
      Дядя любит кроликов, заботится о них только для того, чтобы их убивать. Зачем? Таю заставляют верить в бога. Капитон рисует скверные ковры, пьет и заставляет пить Ваську. Еления прячет красивые вещи в темной комнате. Зачем? Мама, которая всегда все понимает и видит, ничего им не говорит, а когда Володя отомстил за нее, то она захотела, чтобы он попросил прощенья у такого человека, как Капитон. Зачем?
      Зачем все это надо большим, могущественным людям? Ведь они что захотят, то и делают. Они могут делать большие, замечательные дела.
      Отец Венки Сороченко считается лучшим вратарем. Когда он идет по улице, все мальчишки бегут за ним, чтобы только посмотреть. Милочкин папа — летчик, на реактивных самолетах летает. Володин дед — был великий мастер, Ваоныч пишет картины, которые возят в Москву, чтобы и москвичи посмотрели.
      А еще есть на свете необыкновенные люди! Вот посмотреть бы на них и на их дела хоть издалека! Они спутники запускают. А еще немного — и можно будет лететь на Луну. Атомные станции строят, живут на Северном полюсе, на Южном полюсе.
      Многое могут взрослые, сильные люди.
      Только пусть они не забывают, что они тоже когда-то были маленькими.

      Эту необыкновенную корзину Володя впервые заметил еще в тот день, когда дядя выволакивал всякую рухлядь, сваленную в самом дальнем углу под навесом.
      — Гляди-ка, — сказал дядя, — пестерь, и совсем еще целый.
      Капитон прохрипел:
      — Тут, если толковому человеку взяться, не то еще сыщешь. Старик, говорят, жилистый был. Домовитый. А на что тебе пестерь?
      — Вещь все-таки, — неопределенно ответил дядя, — изделие.
      Володя даже не знал, что существуют на свете такие огромные корзины. Интересно, для чего их делают? В нее, если что-нибудь насыпать доверху, пятеро не поднимут. А сколько людей в ней уместится? Человека, наверное, четыре, а то и больше.
      Утром после новоселья он проснулся поздно и, так как мама ушла, поскорее позавтракал и вышел на зеленый и сверкающий после ночного дождя двор.
      Корзина стояла на старом месте у самого забора. Он забрался в нее и сначала подумал, что четверо здесь вполне разместятся, а потом он пришел к мысли, что, наверное, в таких корзинах первые воздухоплаватели совершали свои изумительные полеты на воздушных шарах и аэростатах. Ну, конечно, как это он сразу не догадался.
      Не успел этого подумать, как ему показалось, что он летит высоко над землей, над полями и лесами, летит под самые облака.
      Летал он там до тех пор, пока не увидал Таю. Она шла через двор в новом, ослепительно желтом платье и в своей соломенной шляпке, украшенной тряпочными цветочками, которые вздрагивали на проволочных стебельках при каждом ее шаге.
      Володя сейчас же спустился на землю.
      — Ух ты! Как вырядилась. Куда идешь? — спросил он.
      Тая поджала тубы и, зажмурив глаза, покачала головой.
      — Этого тебе не надо знать. А ты чего тут сидишь?
      — Хочу и сижу.
      — Это у тебя как будто автомашина. Да?
      — Скажешь тоже. Что я, маленький? Ты знаешь, откуда у нас эта корзина? Она, может быть, от воздушного шара.
      Вздернув плечиком, она так засмеялась, что все цветочки на ее шляпе запрыгали.
      — Уж эти мальчишки! Не знай что выдумают.
      — Выдумай лучше, — обиделся Володя.
      А Тая, посмеиваясь, натягивала на свои тонкие загорелые руки большие рваные перчатки и безжалостно добивала его поднебесные мечты.
      — Это пестерь, — обстоятельно объясняла она. — И никто в них не летает, в них полову возят да навоз. Заполошный ты какой-то. Все мальчишки заполошные.
      — Много ты понимаешь, — проворчал Володя, покраснев от обиды.
      Было обидно и оттого, что его не поняли, и еще больше оттого, что он не может доказать свою правоту. И, может быть, его фантастическая беспокойная правда в сто раз весомей и нужнее, чем ее прозаическая правда, которая никуда не зовет и ничего не требует от человека.
      Тая, посмеиваясь, объяснила ему все насчет пестеря и ушла под навес кормить кроликов. А Володя постоял около повергнутой в сырую траву корзины и, наверное, чтобы успокоиться, полез на крышу навеса.
      Солнце только начинало припекать. Доски, которыми покрыта крыша, почернели от старости и поросли зелеными и оранжевыми кружочками мха, такими мягкими на ощупь, словно вырезанными из бархата. Крыша еще не совсем просохла после ночного дождя и слегка курится. Буранчики голубоватого пара берут вверх по доскам и над самым гребнем тают в дрожащем воздухе.
      И кругом все чисто и все сверкает: тротуары, крыши домов, дорога и лужи на дороге. А на деревья просто и смотреть нельзя: каждый листик, как маленькое зеркальце, так и слепит.
      Внизу под навесом Тая кормит кроликов и тонким голосом поет. Это ей кажется, что она поет, а у самой голос, как у котенка. Девчонки, когда что-нибудь делают, всегда поют.
      Все уходят по своим делам, оставляя Володю караульщиком. Предполагается, что никаких особо срочных дел у него нет.
      Пожалуй, это и верно: какие дела могут быть у одинокого, всеми забытого человека.
      Единственный друг и единомышленник Венка Сороченко и тот, наверное, сейчас не думает о нем. Лежит где-нибудь на берегу, загорает, сил набирается. А многие мальчишки тем временем тренируются, готовятся. Вон даже в деревнях с крыш прыгают. Это тоже закалка: не всякий способен с крыши спрыгнуть.
      Заглянув вниз, Володя почувствовал, как слегка защекотало в пятках и затуманилось в голове, будто в ней закружились такие же буранчики, как на мокрых досках. Высоко. Ух ты! Как это некоторые прыгают? Наверное, у них там крыши пониже.
      У него так задрожали коленки, что пришлось отодвинуться подальше от края.
      — Трус, — сказал он с презрением. — Трус и трепач!
      — С кем ты там разговариваешь? — спросила Тая из-под навеса. — С воробьями?
      Стиснув зубы, он поднялся во весь рост. Ему показалось, что крыша стала еще выше. Кружочки мха под босыми ногами были теплые и мягкие. Нет, стоять еще страшнее. А он все равно будет стоять и смотреть.
      Он будет смотреть вниз, пока не привыкнет. А внизу хорошо, уютно и, главное, оттуда никуда не упадешь. Там на мягкой травке лежит корзина, и кажется, что она только сейчас свалилась из-за облаков и все, что в ней было, разбилось вдребезги. Уцелел только один отважный воздухоплаватель, успевший уцепиться за крышу.
      Выбежав из-под навеса. Тая замахала большими перчатками и запищала:
      — Ой, да что ты! Отойди от края! Смотреть на тебя и то голова кружится.
      Не отвечая, Володя смотрел вниз. Тая сорвала перчатки и бросила на траву. Когда Володя увидел, как они падают, у него еще больше задрожали коленки, но он все равно продолжал смотреть вниз.
      Он мстил за свою мечту.
      Задыхаясь от восторга и ужаса, он громко, словно бросая вызов и этой вредной девчонке, и всем, не доверяющим его мечте, крикнул:
      — Тайка, я лечу!
      Она завизжала еще громче и зачем-то зажала ладонями свои уши. Володя увидел ее глаза, расширенные от страха.
      «Ага, сразу поверила», — подумал он и прыгнул.

      Ему показалось, что полет продолжался очень долго, потому что пока он летел, то успел заметить много удивительного.
      Сначала показалось, будто он вовсе и не падает, а висит в воздухе и все летит навстречу: огромный ярко-зеленый двор, желтое платье Таи, ее шляпа, которая почему-то катится по дорожке, навстречу какому-то загорелому мальчишке в красной майке. Откуда он взялся — неизвестно, но Володю ничуть не удивило его внезапное появление.
      Но тут земля ударилась о Володины пятки, и все кругом на мгновение потемнело, как будто в кино оборвалась лента. Володя упал, но сейчас же снова вскочил и убедился, что все осталось точно так же, как он успел разглядеть во время своего мгновенного полета. Тая сидела на траве и, зажав уши, быстро выкрикивала тонким голосом:
      — Псих! Псих! Псих!
      А перед Володей стоял Венка, загорелый, в ярко-красной майке. Взмахнув Тайной шляпой, он восхищенно заорал:
      — Ох и здорово, Вовка!
      — Ура-а! — закричал Володя, бросаясь навстречу другу.
      И Венка закричал:
      — Ура-а!
      Тая, ударив кулаками по траве, всхлипнула:
      — Оба вы психи…
      — Ты как это сразу появился? — спросил Володя.
      — Я не сразу. Я еще вчера приехал. Вечером. А ты прыгаешь здорово. Как Тарзан.
      — Ерунда. Ничего особенного.
      Подбежала Тая. Задыхаясь от испуга и размазывая слезы, она сердито закричала:
      — Ну да! Тебе ничего. А я чуть не умерла со страха! Отдай мою шляпу.
      Схватив шляпу, она побежала домой. Володя вдогонку крикнул:
      — Теперь будешь знать.
      — А ты уж сразу… Уж и доказывать, — всхлипнула она.
      — Я зря ничего не говорю.
      — Как же! — Тая убежала домой.
      — Кто это? — спросил Венка.
      — Дядькина дочка. К нам приехали.
      — В гости?
      — Нет, на постоянное жительство.
      — Вредная?
      — А мне-то что.
      — А ты на спор прыгнул?
      — Стану я с ней спорить.
      — Тренируешься?
      — Каждый день. А ты?
      — Ты что, как в лагере не знаешь? А в этом году такую дисциплину развели. Эх, да у тебя кролики!
      — Это не мои. Говорю, дядька приехал.
      — Чего это они все обнюхивают? Вовка, а ты сразу начал с крыши или постепенно?
      — Ты скажешь, сразу… Ноги поломаешь.
      — А ты долго тренировался? По-моему, это они так здороваются: нюхаются и шевелят ушами.
      — Может быть. Тайка с ними возится. А я даже и не подхожу.
      — Можно, я их поглажу?
      — Валяй, гладь. Я, Венка, одну штуку задумал. Этого большого лучше не трогай, цапнет еще.
      — Не цапнет. Ух ты какой!
      — Я тебе говорил.
      — Злой, как собака. Ты что задумал? Какую штуку?
      — Задумал настоящее испытание. По всем правилам. Хорошо, что ты приехал. Вот туда смотри. Видишь, корзина?
      — Ого! Вот это да. Вовка, это к слону такие привязывают, или для великанов, или комоды в них упаковывают, или…
      — Называется пестерь, — перебил его Володя, потому что если Венку не остановить, то он будет до вечера выдумывать, кому и для чего понадобилась такая корзина.
      — Пестерь? У кого называется?
      — У воздухоплавателей.
      — А зачем она им?
      — Привязывают к воздушным шарам.
      — Ну?! Кто привязывает?
      — Раньше привязывали.
      — А где ты такую взял?
      — Корзина эта моя. От дедушки она мне досталась. И сейчас мы начнем настоящее испытание.
      — Какое испытание?
      — А вот увидишь. Отвязывай веревку.
      Веревки, на которую вешали белье, не хватило. Пришлось отвязать и ту, что висела в коридоре. Их привязали к углам корзины и, соединив все эти веревки в одну, перекинули через балку под навесом.
      В общем, возни было много. Ребята вспотели, перепачкались в пыли, и теперь, стоя внизу, они удовлетворенно поглядывали на свою работу.
      — Начнем, — предложил Володя, зажимая рукой неизвестно где порванную майку.
      Но Венка задумчиво проговорил:
      — Эх, испытание бы сделать…
      — Какое еще испытание? — нетерпеливо спросил Володя. — Лезь в корзину, или я полезу.
      Но Венка все стоял и смотрел куда-то в сторону, и взгляд у него сделался мечтательный. Володя посмотрел туда же, куда и Венка, и в его глазах тоже появилось задумчивое выражение.
      — Да, — протянул он, — хорошо бы.
      — Как взаправду, а? В космос и кроликов забрасывали.
      Они оба смотрели на кроликов.
      — А что ему сделается? — спросил Володя.
      — Ничего. Он даже будет доволен, — горячо подхватил Венка. — Посиди-ка все время в клетке…
      — Мы его только испытаем.
      — Ну, давай.
      Венка начал вертеть корзину, чтобы веревки как следует перекрутились, а Володя отправился за кроликом. Он выбрал самого смирного и пушистого. Кролик сидел на руках и только пошевеливал прозрачными ушами. Когда его посадили в корзину, он сейчас же принялся грызть прутья, из которых она была сплетена.
      — Пускай! — скомандовал Володя.
      Веревки начали раскручиваться, и корзина завертелась сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее и наконец так, что уже ничего нельзя было разглядеть, один сплошной полосатый вихрь.
      Венка сказал:
      — Космическая скорость.
      — Интересно, что он там сейчас чувствует? — спросил Володя.
      Результат испытания заставил самих испытателей почувствовать себя не очень хорошо, потому что кролик лежал на боку и только судорожно дергал лапками. Но он все-таки потом очнулся. Ему дали понюхать травы, и он перестал дергаться и зашевелил носом.
      Чтобы придать себе бодрости, Володя сказал:
      — Ничего… Если его каждый день крутить, то он привыкнет.
      — Конечно! — с энтузиазмом подтвердил Венка.
      — Первый-то раз всегда трудно.
      — Ясно, трудно…
      — Главное — не бояться.
      Венка нерешительно спросил:
      — Ты будешь?
      — А ты?
      — Давай закручивай.
      — Ну, нет. Почему ты первый?
      — Тогда давай вместе.
      Они отнесли кролика в клетку и приступили к делу. До отказа закрутили веревку, потом Володя влез в корзину, а за ним прыгнул туда и Венка.
      Сначала все было хорошо, пока корзина не очень разошлась. Но когда она набрала скорость, то Володя сразу понял, как туго пришлось кролику. А потом он перестал думать о кролике, потому что ему и самому стало так туго, как будто бы он объелся и, кроме того, снова заболел свинкой.
      Наверное, то же самое происходило и с Венкой, но проверить это не было никакой возможности, потому что их так крутило, что все перемешалось и разобрать, где кто, где Венка, где Володя, было уже нельзя. И вообще ничего нельзя было разобрать — кругом одна серая муть.
      Хорошо, что все это не так уж долго продолжалось. Корзина крутилась все тише и тише, появился солнечный свет, замелькали знакомые предметы, это мелькание вызвало у Володи такое ощущение, будто он неподвижно сидит на одном месте, а голова как волчок отчаянно крутится на шее и гудит. Его затошнило, он лег на дно и сразу понял, что тогда чувствовал кролик.
      Когда он открыл глаза — корзина все еще крутилась, но уже совсем медленно и в обратную сторону, так что стало полегче. Венка стонал, не поднимая головы. Володя выполз из корзины, хотел и товарища вытащить, но как только он ступил на траву, все закачалось и отчаянно завертелось вокруг Володи. А ноги сделались мягкими, как макароны, Это было очень смешно: он стоит, а земля под ним вертится. В другое время он, конечно, посмеялся бы, а сейчас что-то не хотелось. Тем более, он уже не стоял, а лежал, прижавшись щекой к земле, которая продолжала раскачиваться под ним.
      Из корзины послышался стон:
      — Вовка… Ты где?
      — Я здесь.
      — Живой?
      — А ты?
      — Я немного еще живой…
      Они помолчали, потом Венка выглянул из корзины, как птенчик из гнезда, и дрожащим голосом спросил:
      — Тебя выкинуло или ты сам?
      — Сам вылез.
      — А я испугался… думал, куда это тебя занесло?
      — Иди сюда. Отдохнем да снова полезем. Надо привыкать.
      Венка вылез и сел напротив. На него неинтересно было смотреть — такой он был весь бесцветный, белый, как береза.
      — И ты как береза, — прошептал Венка. — Весь зеленый и качаешься.
      — Я не качаюсь. Это у тебя в глазах все качается.
      — Знаешь, Вовка, давай потом будем привыкать. Завтра. А то сразу привыкнем, а потом что делать будем?
      — Эх ты, — без всякого воодушевления пролепетал Володя.
      В это время неизвестно откуда появился Васька. Он посмотрел на обоих приятелей, на пестерь, покачивающийся на веревках, и сразу все понял.
      — Слетали? — спросил он. — Ну, как там на Луне? Ох, видать, и здорово вам лунатики наподдавали. А мне покачаться можно?
      — Иди, иди, — проворчал Володя, — нечего тут.
      Но вдруг Васька сообщил:
      — Ну, вы не очень-то. Через пять дней в школу пойдем, а я теперь с вами в одном классе учиться буду. Понятно?
      Тут как-то сразу они пришли в себя и в один голос закричали:
      — Болтаешь ты, Васька!
      — Уже в школу!
      — Да вы что? И вправду с Луны свалились! — засмеялся Васька. — Всю память у вас отшибло. Через пять дней идем в школу.
 
      И все сразу притихли на зеленом дворе под горячим солнцем: прошло лето, кончилось вольное житье! Даже не верится, что так скоро.
      — Чего примолкли? — посмеиваясь, спросил Васька.
      Венка вздохнул, а Володя проворчал:
      — А тебе-то что?..
      — А мне хоть бы хны! Я еще в прошлом году все прошел — выучил. Я теперь, если захочу, завалюсь пятерками. А с вас начнут шкурку спускать.
      Не Ваське бы говорить о шкурке. Ни Володю, ни Венку дома и пальцем не трогают, а Ваську — все это знают — лупят за каждую провинность. Наверное, и он сам понял, что заврался, потому что сразу заговорил о другом. Спросил про учительницу:
      — Она какая?
      Потрясая кулаками, Венка пояснил:
      — Ого! Мария Николаевна? Она — вот!
      — Она — железо! — добавил Володя. У нее не выкрутишься. Не-ет…
      Васька все еще храбрился, хотя было видно, что ему стало не по себе. Он презрительно похлопал по Венкиным кулакам:
      — Ох, как страшно. Ну и пускай. У меня шкурка дубленая — все стерпит.
      — Испугаешься, она и не таких пришибала. Ты про Митьку Семячкина слыхал?
      — Какой еще Семячкин?
      — А такой вот, вроде тебя. Два года во втором классе сидел, ничего знать не хотел. И никого не боялся. На все педсоветы его вызывали и на родительские комитеты. Пионеров из четвертого класса к нему прикрепили. А он, как и ты, плевал на все. А потом он попал в наш класс. Ну, тут Мария Николаевна за него и взялась.
      — Ну и чего она? — хмуро спросил Васька.
      — Узнаешь, — пообещал Володя. — Она всегда говорит, что наш класс должен быть лучшим в школе. У нас за четверку и то, знаешь, как прорабатывают!
      — А Митька чего?
      — А что ему делать. В другую школу перешел. Не вытерпел.
      — Ну и ладно, — сплюнул Васька, — погляжу я, какие вы там все образцовые, показательные.

 

      Первый день в школе после каникул наполнен неожиданностями и открытиями. Еще никто ничего не может сообразить, и никто не знает, кончилось лето или еще не кончилось. Все носятся по коридорам, по лестницам, заглядывают в классы.
      Многие принесли цветы в горшках, в ящиках и просто так, в букетах. А кругом все такое новое, чистое, блестящее и пахнет краской. Когда пахнет краской, то всегда ждешь, что сейчас ты увидишь что-то такое, невиданное и очень интересное.
      И еще пахнет солнцем, и свежей травой, и полевыми цветами, и нисколько не пахнет школой. Наверное, поэтому никто не верит, что уже кончилось лето, и все носятся, как дикие, да что-то друг другу рассказывают. А кому рассказывают — неизвестно, потому что никто не слушает, потому что все хотят рассказывать, потому что каждый думает, что у него были самые интересные приключения.
      Ну, конечно, многие такое выдумывают, что даже самим делается интересно.
      Особенно Венка отличается. У него такая богатая фантазия, что он в одну минуту может навыдумывать столько, что хватит рассказывать на целый день. А главное, он так рассказывает, что ему все верят. Ну а сейчас он, конечно, перестарался. Он рассказал, как в лесу он встретил тигра, маленького такого тигренка. Сначала тигренок испугался, а потом ничего, привык и даже в определенное время приходил к Венке поиграть.
      В это время показался Васька Рыжий. Он шел, ни на кого не глядя, расталкивая малышей и стараясь наступать девочкам на ноги. При этом он бойко, как на базаре, приговаривал:
      — Рассыпайся, горох, на сто дорог…
      Подойдя к мальчикам постарше, он сморщил свой носик-репку и спросил:
      — Кто у вас главный?
      Никто ему не ответил. Тогда он заявил, что он будет над всеми атаман, потому что он старше всех и сильнее всех. Когда подошел Володя, он даже не посмотрел на него. А у Володи характер такой, что даже мальчишки из старших классов с ним не связываются. Это не оттого, что он сильнее всех. Нет, есть и посильнее, но зато он очень ловкий и какой-то бесстрашный. Он никого не боится. А Васька подумал, что если он второгодник и самый старший в классе, то ему все можно и все его сразу испугаются.
      — Ты тут потише, — предупредил Володя.
      Васька спросил:
      — А что?
      — Вот тогда узнаешь.
      — Хо! — сказал Васька и толкнул Володю.
      Он толкнул не сильно, наверное, хотел испугать, но не на такого напал. Володя ударил его по руке, но уж ударил как следует, чтобы запомнил надолго.
      — Я сучок дубовый, от меня и топор отскакивает, — проговорил он.
      Это была вечкановская поговорка. Дедушкина. Володя тоже любил повторять ее.
      А Васька сморщился от боли, но в драку не кинулся. Он только покрутил рукой, по которой попало, и как бы даже весело сказал:
      — Ну и ладно. Изувечил ты меня. Теперь мне целый месяц писать нельзя…
      — Правильно, — сказал Павлик Вершинин, — ты запомни: у нас класс дружный.
      Он был самый справедливый мальчик в классе, а может быть, и в школе. Он маленький, но очень серьезный. У него нежный, как у девчонки, голос, но уж если он что скажет этим своим нежным голосом, то все знают: так и надо.
      — Ты, Васька, у нас не задавайся, — подтвердил Володя, — мы тут все дружные. У нас один Сенька Любушкин недружный.
      Это было правда. Сенька — такой очень розовый, толстогубый, в очках, круглый пятерочник, «украшение класса». Это ему дома внушают, что он украшение, что он самый лучший на свете. Ему так долго это внушали, что он в конце концов и сам поверил, что он какой-то особенный. А волосы у него совсем белые, жесткие, как щетина, и такие редкие, что на голове просвечивает розовая кожа. Ресницы тоже белые, а глаза не поймешь какие, очень уж светленькие, как водичка в ложке.
      Ростом он почти с учительницу и даже смешно, что такой верзила боится Володю. Ну, конечно, ему и достается же за то, что он очень много о себе думает.
      Володя и сам учится отлично, и рисует лучше всех, и по физкультуре первый, но никогда никто даже и не подумал назвать его каким-то там «украшением». Что касается Марии Николаевны, учительницы, то она, конечно, просто рассмеялась бы, если бы кто-нибудь вдруг так назвал Володю.
      Она то и дело одергивает его:
      — Володя, не вертись. Оставь в покое Милочкины косы!
      Милочка Инаева — полненькая, хорошенькая девочка. У нее самые длинные косы в школе. Золотые и пушистые. Володю так и тянет подергать за них. Сколько он за три года вытерпел из-за этих кос! Ни в сказке сказать, ни пером описать!
      Но, несмотря на это, Володя на нее никогда не обижается. Он понимает: сам виноват. Кроме того. Милочка не так себе, обыкновенная девчонка. Она ходит в кружок художественного слова, часто выступает на школьных вечерах и один раз даже приветствовала конференцию в оперном театре. Ей за это подарили большую коробку конфет. Она принесла конфеты в класс, всем хватило по одной, да еще осталось сколько. Но она и остатки раздала, Вот она какая.
      А само главное: Милка — капитанская дочка. У нее отец капитан-летчик.
      Он иногда заходит в школу в своем блестящем мундире. Его встречает директор Николай Иванович и говорит:
      — Здравия желаю, товарищ капитан.
      А тот отвечает:
      — Здравия желаю, товарищ капитан.
      Потому что директор тоже не так давно демобилизовался и даже еще носит военный мундир, только без погон.
      Милочкина мама редко бывает в школе, потому что она актриса и у нее в театре каждый день репетиции. Милочка говорит, что когда она вырастет, обязательно тоже станет актрисой.
      И на Володю, за то, что он дергает ее за косы, она ни разу не пожаловалась.
      Не то что ее подружка Таня Кардашинская. Вот вредная девчонка! Глаза у нее зеленые, таких ни у кого больше нет, и если кто ее затронет, то сам не рад будет: глаза свои сощурит да так высмеет, что не знаешь, куда и спрятаться.
      Это она прозвала Катю Климову «скрипучкой». Ну, это, по правде говоря, за дело. Катя всех считает такими бестолковыми, что будто никто ничего не понимает и только она одна все знает, и на всех она ворчит, и так ходит по коридору, как будто он совсем пустой, и она тут расхаживает одна, и поговорить ей не с кем.
      Но сегодня она тоже не выдержала:
      — А у нас, — сказала она, — на соседней даче была одна девочка, у нее мама ездила в Китай. Она знает китайские слова и даже одну китайскую песню.
      Все сразу примолкли, как только услыхали про Китай, и, конечно, начали просить Катю спеть китайскую песню.
      — Ах, не приставайте. Все равно вам ничего не понять, там все одни китайские слова.
      Но видно было, что ей очень хочется спеть, но она ломается только для того, чтобы ее уговаривали. Поломалась, а потом запела тонким дрожащим голосом:
 
Мама, чау, чау, чау…
Мама, чау, чау, чау…
 
      Оказалось, что вся песня состоит всего из двух слов: одно русское, а другое неизвестно какое, потому что когда Тая спросила, что значит «чау», Катя противным голосом проскрипела:
      — У китайцев много одинаковых слов, и тебе все равно не понять.
      Тая засмеялась и сказала:
      — Да ты и сама ничего не понимаешь.
      Тут все начали смеяться и выкрикивать на разные голоса:
      — Чау! Чау! Чау!
      И докричались до того, что чуть не прозевали звонок.
      Подать первый звонок, как всегда, поручается одному из новичков. На этот раз попался какой-то особенно бойкий первоклашка. Постарался от души. Он лихо пронесся по всем коридорам, по всем лестницам. Он звонил не меньше десяти минут и всех оглушил. К счастью, он еще не знал, что где помещается, и, разгорячившись, влетел в учительскую, только здесь его удалось поймать и обезоружить.
      Итак, прозвенел первый звонок, и тут уже все сразу поняли, что кончилось лето, наступил долгий и строгий учебный год.
      Новый учебный год: открывается совершенно новый мир. Новый класс в эту минуту напоминает планету, на которую только опустилась космическая ракета. Ура! И три десятка космонавтов, растрепанных, нетерпеливых, жаждующих скорее до всего дорваться, высаживаются на планету для удивительных открытий.
      И вот уже все сидят на своих местах. Громко раздаются в опустевшем коридоре знакомые шаги. Стремительно входит учительница Мария Николаевна. Она самая лучшая в школе — тут даже спорить не о чем; самая молодая — работает только третий год, то есть столько же, сколько Володя учится; самая красивая и нарядная — это все знают — и, наконец, самая строгая.
      Она всегда говорит:
      — Наш класс должен быть лучшим по всем делам. И мы его сделаем лучшим.
      У нее даже улыбка и то строгая. Вот она вошла, поздоровалась, внимательно посмотрела на всех и строго улыбнулась:
      — Ох, какие вы все стали большие!
      И верно! Оказывается, ты вырос на целый год, стал умнее на целый класс, значит, и спросу теперь с тебя, знаешь, сколько? Ого! Только держись!
      Это было первое открытие в самом начале нового учебного года.

      Мама давно уже работает корректором в типографии. Это значит — она должна прочесть все, что печатается в типографии, и исправить ошибки.
      Вся школа завидует Володе: его мама выучила все на свете правила правописания и уж, будьте спокойны, ни одной ошибочки никогда не пропустит. Кто-кто, а уж ученики-то знают, что это такое — грамматические ошибки. Сколько из-за них слез пролито, сколько пришлось претерпеть и в школе и особенно дома.
      Жили они, поживали спокойно — и вдруг маму выбрали на высокий пост — председателем завкома типографии. Когда она сказала Володе об этом, то он даже не поверил. Да и она сама, наверное, не верила, что стала таким важным человеком.
      — Ты здорово боишься? — спросил он.
      Она совсем по-девчоночьи вздохнула и созналась:
      — Здорово.
      Володе часто кажется, что мама только делает вид, будто она взрослая. Уж очень она иногда бывает похожей на девчонку. И поступки и слова у нее бывают совсем девчоночьи. Как у самых, конечно, лучших девчонок. Вот, например, она очень любит конфеты, с увлечением читает Володины книги, побаивается грозной старухи Елении, даже больше, чем Володя. И руки у нее сильные и смуглые, и вся она тонкая, подвижная — ну совсем как девчонка.
      А один раз, когда Венка Сороченко принес футбольный мяч, то она вместе с мальчишками играла во дворе и так же, как они, спорила и кричала.
      Верно, Еления никогда маму не затрагивает, потому что знает ее характер. У мамы характер — ого! Как у Володи, даже еще настойчивее.
      И вот ее выбрали. И она один раз сказала:
      — Сегодня я приду поздно, у меня заседание завкома.
      Она стояла перед шкафом и, глядя в зеркало, поправляла белый воротничок на своем новом синем платье. Володя заметил, как она покраснела, и, чтобы скрыть свое смущение и страх, обняла Володю и тонким голосом проговорила:
      — Вот мы с тобой какие стали важные: мы сами назначаем и сами проводим заседания завкома. Ты только подумай! Мы сами. Первый раз в жизни.
      — Хочешь, я пойду с тобой, — предложил Володя.
      — Зачем?
      — Все-таки вдвоем…
      Но мама вдруг выпрямилась и снова подошла к зеркалу. Белый воротничок очень красиво обвился вокруг ее смуглой тонкой шеи.
      — Ничего, — сказала она, вскидывая голову. — Ничего, сама справлюсь…
      И Володя понял — справится и хотел заняться своими делами, но мама сказала:
      — Если ты, конечно, мне поможешь. Одна вряд ли справлюсь. Мы с тобой такие люди, что должны всегда отвечать один за другого. А теперь особенно. Знаешь, как ты должен теперь себя вести?
      — Ну как? Как всегда…
      — Нет, теперь этого мало.
      Она села против сына и положила локти на стол.
      — Самое главное — ты должен хорошо учиться.
      — А я и так отличник.
      — Ладно. Очень-то не хвались. Вести себя должен так, чтобы на тебя ни одной жалобы. Вдруг ты что-нибудь выкинешь, какой-нибудь такой номер. И все скажут: «А еще сын председателя завкома»! Подумай-ка! Ну, что ты приумолк?
      — Я не приумолк, — сказал Володя и подумал, что мама во многом права, что поведение у него не очень блестящее и что ему срочно надо подтянуться.
      А мама уже начала перечислять все, что можно и что нельзя. «Нельзя», как и всегда, оказалось больше, чем «можно».
      — Из школы — прямо домой.
      — Ладно уж.
      — Не вздыхай. Придешь, пообедаешь — и можешь идти гулять до семи часов.
      — А как я узнаю, сколько часов?
      — Никогда не задавай глупых вопросов. Спроси у взрослых. Не стесняйся. Надо быть смелым и вежливым. Понял?
      — Да.
      — Зимой захочешь кататься на лыжах, то запомни: только на дворе.
      — Да что ты! Малыши и то по улице катаются.
      — На улице машины, словом, не спорь. И в овраг не ходи. Там вон недавно одному ногу сломали.
      — Я тогда лучше к лыжам и не притронусь.
      — Это твое дело. И потом вот еще что: кто тебя научил бегать на Уральскую и кататься на трамвае?
      — Никто не учил. Все катаются.
      — Ну не все. А только самые хулиганы. Чтобы этого больше не было.
      — Не будет.
      — В половине восьмого, если я задержусь, ты должен уже сидеть за уроками.
      — Ладно уж.
      — А в десять — спать.
      Последнее условие совсем доканало Володю, и он невнимательно выслушал разные мелкие обязанности, вроде мытья посуды, уборки комнат, и чтобы, когда мамы нет дома, товарищей к себе не водить и без разрешения никуда не ходить.
      Но особенно на него подействовало огромное количество условий. Он никогда не предполагал, что существует столько разных условий, без которых совместная жизнь просто невозможна. И как все это запомнить? Вот, оказывается, до чего непросто жить на свете! А мама говорит:
      — Это только так кажется. Каждый человек выполняет все свои обязанности и не думает об этом. Просто надо быть сознательным. И не подводить друг друга. Разве тебе будет приятно, если твои товарищи скажут: «Твоя мама никудышный председатель». Ну вот. И мне тоже неприятно, когда про тебя плохо говорят. Так что давай помогать: ты мне, а я тебе.
      — А велосипед купишь? — спросил Володя.
      — Главное, ты не торгуйся. Велосипед тебе обещай, значит купим.
      — Двухколесный только.
      — Купим самый настоящий, чтобы и я могла покататься, когда захочу.
      — Мама, только покупать надо сейчас, а то весной их не будет, все расхватают…
      Володя очень старался выполнять все пункты маминых условий. Он уже совсем начал привыкать к своей трудной образцовой жизни, но тут подвернулся один случай, и все его старания сразу погибли. В одну минуту.

      Дело было на последнем уроке. Впереди сидит Милочка Инаева и внимательно слушает, что говорит Мария Николаевна. На следующей парте сидит Володя и совсем ничего не слушает. Рядом с ним сидит Венка Сороченко и тоже не слушает: он с интересом наблюдает, что у Володи получится.
      А Володя в это время осторожно вытащил Милочкину косу, положил ее на свою парту и на коричневой ленте, вплетенной в косу, старательно рисовал чернилами смешную рожу.
      Он очень старался, чтобы не заметила Мария Николаевна, чтобы не почувствовала Милочка и чтобы все вышло как можно лучше.
      Он уже заканчивал свой рисунок, но в это время Мария Николаевна сказала:
      — Володя! Ты снова принялся за свое.
      Милочка обернулась, увидела испорченную ленту, покраснела и, конечно, заплакала.
      — Что случилось? — спросила учительница.
      Милочкина соседка Таня Кардашинская закричала:
      — Ой, вся лента в чернилах!
      — Подойди сюда, Володя.
      Володя подошел.
      — С сегодняшнего дня ты будешь сидеть вот здесь, — показала Мария Николаевна на переднюю парту. — Сейчас же возьми свои книги…
      Володя не двинулся с места.
      — Что же?
      — Не буду я здесь сидеть.
      — Ну, хорошо, стой, — разрешила Мария Николаевна.
      Подойдя к своему новому месту, он остановился и простоял до звонка. Мария Николаевна не обращала на него никакого внимания, а все остальные поглядывали, посмеивались и, конечно, плохо слушали. Урок был сорван.
      На перемене Володя сказал Венке, с которым всегда сидел:
      — Я от тебя никуда не уйду. А Танька у меня еще узнает. Ябеда!
      — Ох, он еще и обзывается! — вскинулась Таня.
      За Таню вступилась Милочка и все девочки. Тогда Володя дернул Милочку за косу, тогда Милочка толкнула Володю, он сейчас же толкнул ее, тогда Милочка ударила его по щеке, и тут поднялся такой шум, что уж ничего нельзя было разобрать.
      Хорошо, если бы на этом дело и кончилось, то все, возможно бы и обошлось. Лента не вся испорчена, а только самый конец. Отрезать — и даже никто не заметит. Но, как только прозвенел звонок, Володя вспомнил, что надо садиться на свое место и тем самым признать свое полное поражение.
      Кроме того, у них с Венкой договор — не разлучаться друг с другом, что бы ни случилось, всегда быть вместе. Разве можно изменить этому обещанию?
      Венка сказал:
      — Держись, Вовка!
      Володя пообещал. Тогда все мальчишки начали спорить: выстоит он весь урок или не выстоит. Большинство считало, что Володя все может выдержать.
      Короче говоря, когда в класс вошла Мария Николаевна, Володя стоял. Но она этого не заметила, потому что все тоже встали. Она сказала: «Садитесь», Все сели, а он стоял, и она по-прежнему не замечала его.
      Конечно, она замечала, но только вид делала, что ей все равно, стоит он или уже сел. А сама, наверное, жалеет, что связалась с таким человеком, который зря ничего не говорит.
      А вообще-то получается очень занятно: все сидят, а ты один стоишь, и все тебе видно, кто что делает. Только два человека в классе могут видеть всех сразу: он да еще Мария Николаевна. И все на тебя смотрят и думают: «Вот герой, для дружбы готов на все». А ты стоишь гордо, как памятник.
      Но скоро ему надоело изображать памятник, он устал, а до конца урока еще очень далеко. Тогда он начал думать, что, может быть, он похож на пленника. Вот он гордо стоит и гордо смотрит на врагов. Но и эта игра не очень его увлекла, тем более, что никаких врагов кругом не было и вообще уже никто на него не смотрел.
      Все-таки он дотянул до конца. Хорошо, что это был последний урок. Да и стоять-то уже здорово надоело. Все начали собирать книжки, но Мария Николаевна сказала, что будет классное собрание. Все сразу догадались, о чем пойдет разговор.
      Собрание — это не урок, и Володя решил, что теперь можно и посидеть.
      Председателем всегда выбирают Венку Сороченко. Он здорово собрания проводит, и у него даже есть специальный железный наконечник для карандаша, чтобы громче стучать по столу. И на этот раз только начали его выбирать, как вскочила Таня и заявила:
      — А по-моему, нельзя выбирать Сороченко. Они с Володей друзья.
      Ух, какой тут поднялся шум, а Мария Николаевна сказала:
      — Это ничего не значит. Здесь все друзья. А если кто и есть враг, то только сам себе.
      При этом она так посмотрела на Володю, что он сразу все понял и ему уже не очень захотелось настаивать на своем.
      Но все события развивались так, как им и положено.
      Председателем выбрали Сороченко, а секретарем Таню, потому что она очень возмущалась, все время вертелась и что-то шептала окружающим ее подругам.
      Мария Николаевна взяла слово и сказала, что надо обсудить два вопроса: первый — о Володе. У него вообще слаба дисциплина, а сегодня он превзошел самого себя. Он испортил ленту, толкнул девочку… Второй — о Милочке: она ударила Володю по лицу.
      — Я хочу, чтобы вы сами все обсудили и вынесли свое решение.
      Еще Венка не успел спросить, кто хочет слова, как почти все подняли руки.
      Известно, какие тут начались выступления. Девчонки во всем обвиняли Володю и, конечно, припоминали все его грехи. Уж тут они постарались — ничего не забыли. На это они очень памятные. Если бы так запоминали уроки, то все были бы отличницами.
      Они говорили, что он задается, толкается, бегает по партам, стреляет ключом и поджигой, дергает девочек за косы, пугает первоклашек, рисует на доске и в учебниках всякие рожи, и вот теперь на лентах начал рисовать, и если ему все прощать, так еще не то будет, неизвестно, на чем он начнет рисовать.
      И еще говорили:
      — Между прочим, Володя думает, что он герой, что у него твердый характер, и многие мальчики так думают и всегда его поддерживают. А он ими командует.
      — А еще, между прочим, он собирается лететь на Луну!
      Здесь мальчишки одобрительно зашумели, а одна девочка крикнула:
      — Вот еще! Не видали на Луне таких хулиганов.
      Девочки дружно засмеялись.
      — Он еще свалится оттуда!
      Теперь уже смеялись все, и Венка Сороченко, постучав карандашом по столу, дал справку:
      — С Луны не упадешь. Там притяжение, верно, в шесть раз меньше, чем на Земле, но все равно, держит. Не знаете, а смеетесь.
      Вот сколько наговорили, но этим только раззадорили мальчишек, потому что вышло так, будто не про одного Володю говорили, а про всех вообще. Конечно, и мальчишки не сидели молча. Они тоже высказались, да так, что девочки сразу приуныли.
      Они сказали, что если девочки воображают, будто кто-то всеми командует, то это выдумка. Никто никем не командует, а просто все Володю уважают за его характер и за то, что он смелый и справедливый человек. Они с Венкой дали друг другу слово — никогда не разлучаться, Володя свое слово держит, и за это наказывать его нельзя. В крайнем случае, пусть он сейчас при всех извинится перед Марией Николаевной за то, что отказался сесть.
      — Стоять я ему разрешила. Так что никакого тут героизма нет. Пускай стоит, пока не надоест.
      Это заявление очень понравилось девочкам. Они сразу ободрились и потребовали:
      — Пусть он извинится перед Милочкой.
      Володя с места:
      — А еще что?
      — Предлагаем исключить его из школы на два дня.
      — Нет, на пять!
      — Нет, мало — на неделю!
      Ого, что захотели! Мальчишки все прямо так и подскочили. Особенно Венка. Он сказал:
      — Ничего особенного Володя не сделал, а наговорить можно на кого угодно, и это несправедливо наказывать только одного, как будто Милочка ни в чем не виновата. Она первая ударила по щеке. Ну так что ж, что Володя первый толкнул? Он, может быть, нечаянно. Если все девчонки драться начнут, тогда хоть школу бросай.
      — Ах, какие бедные! — заскрипела Катя Климова.
      А Таня обрадовалась и сейчас же подхватила:
      — Несчастненькие…
      Но на это издевательство никто не обратил никакого внимания. Павлик Вершинин предложил:
      — Исключать никого не надо, а пускай Милочка извинится перед Володей.
      Милочка с места:
      — А еще что?
      Володя поднял руку, Венка сказал: «давай», Володя встал и, не опуская руки, как будто он давал торжественную клятву, произнес:
      — Хорошо. Тогда я сам сейчас извинюсь… Первый!
      Среди девочек переполох. Они зашептались, и сидящие около Милочки начинают готовить ее к торжественному акту: поправлять воротничок и банты, приглаживать кудрявые колечки на лбу и что-то нашептывать. Мальчишки молчат, сраженные великодушием своего командира. Всем делается и хорошо и как-то вроде стеснительно.
      Но Венка, зная свое дело, постучал карандашом по столу:
      — Вот решим, тогда и извинишься. А без решения нельзя.
      Тогда Мария Николаевна поднялась и сказала:
      — Вы тут продолжайте, у меня срочное дело в учительской. Когда все решите, тогда позовете. Но имейте в виду, как решите, так и будет. Продумайте все серьезно.
      Она вышла, и почему-то сразу стало так тихо, как будто сейчас письменная по арифметике и попалась очень трудная задача. Молчали не очень долго, потому что вдруг Милочка встала и гордо тряхнула своими колечками.
      — Если так, то я сама извинюсь! Подумаешь.
      — Я первый! — воскликнул Володя. — Я раньше сказал.
      — Ну и что же! Я тоже хотела раньше сказать, да не успела.
      — Я первый тебя толкнул.
      — Ты только толкнул, а я ударила.
      — Я извиняюсь.
      — Нет, я извиняюсь.
      — Тише, вы! Тише! — надрывался Венка. — Поступило два предложения: первое — исключить Володю и Милочку из школы на три дня…
      Собрание продолжалось.
      Когда Мария Николаевна вошла в класс, ее встретила настороженная тишина. Все встали, как и всегда, но ни одна крышка парты не хлопнула. Она на ходу сказала: «Садитесь» — и подошла к доске, на которой крупными буквами было написано:

РЕШЕНИЕ

      классного собрания учащихся 3-го «б» класса:
      1. Вечканов и Инаева извиняются около доски.
      2. Вечканов и Инаева должны все время сидеть на одной парте.
 
Председатель Сороченко
Секретарь Кардашинская

      Прочитав это решение, учительница обернулась. Да, Милочка и Володя сидели рядом за той самой партой, за которую он отказался сесть по ее приказу.
      Они сидели, как сидят самые примерные ученики, и то разве только на картинках. Лица их пылали. Хотя в эту минуту все лица пылали. Одна Мария Николаевна была немного бледнее, чем всегда, но этого никто не заметил.
      Все ждали, что скажет учительница. Одобрит ля она решение собрания?
      Она взяла мел и написала внизу «Утверждаю» и расписалась.
      И она увидела, что ребята обрадовались так, будто она всем по пятерке поставила.
      Володя хотел рассказать маме об этом случае, но в этот день она пришла поздно, а потом начались такие дела, что он обо всем забыл.

      И еще один случай получился, и даже, если разобраться, несколько случаев. Все началось с запуска ракеты на Луну. Нет, не так: все дело получилось из-за Сеньки Любушкина, который первым оказался на Луне. Это Сенька-то?
      В общем, дело было так.
      Двенадцатого сентября объявили о запуске космической ракеты на Луну. Потрясенный этим известием, Володя бежал в школу, а ему навстречу бежал Венка. Они издали увидели друг друга и на всю улицу начали выкрикивать экстренный выпуск последних известий:
      — Володька! Ура!
      — Ура! Многоступенчатая!
      — На Луну!
      — Послезавтра достигнет!
      — В ноль-ноль пять минут!
      — Бежим в школу рассказывать! Ура!
      — Ура!
      И хотя в школе все уже слыхали о ракете, но все равно рассказывать было можно. Володя рассказывал раз, наверное, десять и с удовольствием сам прослушал шесть сообщений.
      Да потом еще на уроке начали задавать вопросы насчет полета, а Мария Николаевна сказала, что сейчас нечего отвлекаться, и пообещала в понедельник все подробно рассказать. И Володя получил задание — нарисовать для этого карту Луны.
      Дома у него была такая карта, он ее давно вырезал из какого-то журнала и, придя домой, он нарисовал Луну на большом листе бумаги.
      На другой день, в воскресенье, он даже гулять не пошел, все сидел и рисовал моря и кратеры, потом все это раскрасил, потом сделал синее небо и разноцветные звезды, а сбоку, где еще осталось много места, нарисовал красную ракету и на ней — знамя с гербом Советского Союза.
      Очень получилось красиво.
      Вечером Володя сказал, что спать он сегодня не будет.
      — Знаешь что, — ответила мама, — давай-ка не выдумывай.
      — Ну, мама…
      — Все равно ничего не будет видно.
      — Ракету не увижу, я знаю. А может быть, сигнал какой-нибудь.
      — И сигнала не увидишь.
      — Он как-нибудь мелькнет, я и увижу.
      — Да ты понимаешь, по местному это будет два часа ночи…
      Он совсем уже было приуныл, но тут неожиданно явился Венка и сказал, что его отпустили к Володе ночевать, чтобы не прозевать самое главное и все увидеть своими глазами.
      Тут мама сразу отступилась:
      — Вдвоем вы — сила. Сдаюсь!
      Венка распахнул пальто: на тонком ремешке, спускаясь на живот, висел темно-коричневый, до блеска затертый кожаный футляр.
      — Во, гляди!
      — Бинокль! — восхищенно воскликнул Володя. — Вот это да!
      Венка торжественно пояснил:
      — Отец дал. Это у него с фронта. Боевой, полевой.
      — Ох, какие глупости вы затеваете, — сказала мама.
      А Венка весело подхватил:
      — Моя мама тоже говорит — глупости, а папа ей говорит — это только так кажется, что глупости, а для них это совсем не глупости, и если они будут вдвоем, то, возможно, что-нибудь и увидят, а если и не увидят, то все равно пускай подумают, что увидели, и я им даже дам свой боевой бинокль, которым очень дорожу, и они…
      — Ну, ладно, ладно, — замахала мама руками, она знала, что если Венку не остановить, то сам он ни за что не остановится.
      А Володя, слушая товарища, вздыхал и завидовал: известно — отец, у него бинокль, и все-то он понимает…
      Но мама тоже вдруг все поняла; когда они ужинали, дружно поедая вареную картошку с рыбными консервами, она приговаривала:
      — Наедайтесь, ребятишки, перед полетом-то наедайтесь…
      А после ужина сказала:
      — Все надо делать как следует. Сейчас вы ляжете спать, надо же перед полетом выспаться. А чтобы вам не прозевать, мы заведем будильник.
      — И еще приготовим блокнот и карандаш, — добавил Володя.
      — Зачем?
      — Наблюдения записывать.
      — Хорошо, приготовим.
      Да, мама все понимала, что надо сыну, снаряжая его в ответственный полет. Если это игра, то и она относилась к ней с полной серьезностью. Она даже постелила им вместе, в первой комнате на сундуке и придвинутых к нему стульях. На столе на коричневой клеенке она вместе с ними разложила все необходимое снаряжение: бинокль, блокнот, карандаш и будильник. Будильник поставили так, чтобы зазвонил за пятнадцать минут до назначенного срока.
      Убедившись, что теперь все в порядке, она потушила свет и ушла в спальню…
      Володя проснулся от испуга: ему показалось, что будильник не зазвонил, потому что, наверное, испортился, что они с Венкой проспали, рухнули все планы.
      В комнате было темно, и только у самого окна на полу расстелился косой лунный коврик. Володя вскочил и подбежал к окну. В светлом небе сияла полная луна, такая чистая и яркая, что на улице все было видно, как днем.
      А будильник тикал еще даже громче, чем днем, и показывал только половину первого, но Володя все равно разбудил Венку.
      Тот вскочил и закричал:
      — Уже началось!
      — Тише ты! Скоро начнется…
      Венка подбежал к окну.
      — Ух, как она разгорелась! — воскликнул он.
      — Радуется.
      — Знаешь, Вовка, а может, там есть какие-нибудь люди.
      — Я думаю, что есть. Должны быть. Лунатики.
      — Луниты. Вот они увидели, что к ним летят с Земли, и обрадовались. Все огни зажгли. Кругом прибрали. Встречают. Эх, вот бы сейчас нам с тобой в этой ракете…
      Пока они там мечтали, луна совсем почти ушла в сторону и на полу осталась только узкая полоска.
      — Знаешь, Вовка, а мы тут, наверное, ничего не увидим.
      — Пойдем на улицу.
      — Холодно.
      — Ну и что. Потерпим.
      — Это конечно, — согласился Венка.
      Они потихоньку оделись и, захватив бинокль и будильник, вышли в прихожую. Здесь они постояли, полюбовались радужным сиянием лунного света на полу, и Володю осенила одна блестящая мысль. А зачем сидеть на улице и мерзнуть, когда можно забраться наверх, в дедушкину мастерскую. Там почти все стены стеклянные, смотри куда хочешь.
      Венке эта мысль тоже очень понравилась, и они единогласно принялись ее выполнять.
      Они перелезли через ларь, прикрывающий вход на лестницу. Дверь в дедушкину мастерскую не замыкалась, но Володя, помня мамин запрет, ни разу здесь не был.
      Комната оказалась гораздо больше, чем это кажется, если смотреть на нее со стороны. Лунный свет плохо проникал сквозь пыльные стекла, отчего здесь было даже сумрачнее, чем в нижних комнатах. Зато видно далеко во все стороны.
      Венка звонко чихнул.
      — Это от пыли, — объяснил он.
      Володя тоже чихнул и подтвердил:
      — Правильно, пыль.
      Вещей здесь было немного, но зато какие это были вещи!
      — Смотри, Вовка. Верстак.
      — Это столярный. А в шкафу, видишь, висит, там дедушкин инструмент.
      — А эта лестница вверх, куда?
      — А это под самую крышу, на вершицу, там, где кораблик крутится. Чтобы его осматривать и ремонтировать.
      Кроме верстака и лестницы, здесь еще стоял поломанный стул и в углу валялись обрубки дерева, наверное заготовленные дедушкой для работы.
      И на всем лежала пыль таким толстым слоем, что ни до чего нельзя было дотронуться, и все время приходилось чихать. Даже лунный свет казался состоящим сплошь из одной какой-то светящейся пыли.
      — Это прямо будто космическая пыль, — сказал Володя и чихнул так, что вокруг в лунном свете закрутились пыльные смерчи.
      — Ты даже чихаешь пылью, — засмеялся Венка и тоже чихнул. — Пойдем лучше вниз.
      — Подожди. Надо посмотреть, что там на верстаке стоит.
      Володя, оставляя на пыльном полу заметные следы, подошел к верстаку и, поставив на него будильник, повернул рамку. Там был мамин портрет. Она была изображена в белом халате и в косынке. Это был портрет из маминого рассказа о том, как она служила в госпитале. Рисовал его цветными карандашами раненый лейтенант. Вот он написал: «Любимая сестра Валя». И вот подписался: «Мих. Снежков. 22. 1. 43».
      А мама говорила, что портрет пропал, пока она была на фронте, а он, оказывается, цел-невредим. Вот, наверное, она обрадуется!..
      — Кто это? — спросил Венка, горячо дыша прямо в ухо.
      Он всегда, когда ему интересно, так дышит, будто у него повышенная температура.

      Но Володя ничего не успел ответить, потому что тут раздался страшный треск и звон. И Венка заорал: «Вовка, начинается!» — и загремел по лестнице вниз; и Володя захватив в одну руку будильник, а в другую портрет, тоже побежал вслед за ним; и внизу в темноте захлопали двери и послышались голоса, потому что все вдруг проснулись и начали спрашивать друг у друга, что случилось…
      Как будто они сами не знают, что сейчас случится. Смешно, может быть, они подумали, что ракета упадет не на Луну, а на их двор.
      Дядя выбежал вслед за мальчишками на крыльцо, он что-то кричал своим оглушительным голосом, пока не вышел Ваоныч и не успокоил его. Но все равно соседи уже тоже проснулись.
      В это время Венка стоял на крыше и наводил на Луну полевой бинокль, а Володя глядел на часы, чтобы точно определить время, и подпрыгивал от нетерпения. Портрет он прижимал к груди.
      Оказывается, в это время многие не спали. Люди стояли на дворах и на улице, а некоторые тоже вылезли на свои крыши. Все молча ждали и смотрели на Луну, и всем казалось: она тоже притихла и ждет.
      На заборе появился Васька в своей драной меховой куртке и без шапки. Он засмеялся и спросил:
      — Лунатики, через сколько минут загремите с крыши?
      В доме через улицу распахнулось окно. Там на подоконнике стоял репродуктор, и диктор из Москвы сказал, что ракета через несколько минут прибудет на Луну. Володя спрятал за пазуху ненужный будильник.
      Васька примолк.
      Тая снизу спросила замирающим голосом:
      — Венка, а ракету видно?
      Ей никто не ответил.
      Вдруг заиграли кремлевские куранты. Мальчики на крыше замерли. Мерно бьют часы. Раздались торжествующие звуки гимна. Стояла такая тишина, словно все живое на земле и сама земля — все притаилось, чтобы и до ракеты донеслась музыка новорожденного дня.
      Мальчики смотрели вверх, передавая бинокль друг другу. Им казалось, что они стремительно плывут в ночном небе, навстречу огромной жаркой Луне.
      Вдруг Васька сорвался с забора и кинулся через двор к навесу:
      — Ребята, подождите, и я с вами!
      — Давай! Давай! — закричали мальчики, и Володя, не отрывая глаз от Луны, протянул ему руку.
      В это время диктор воскликнул что-то радостным голосом, но никто ничего не разобрал, да и не надо было, и так все ясно. Мы — на Луне. Мы — прилунились.
      Мальчики на крыше закричали: «Ура!» На всех крышах тоже закричали.
      Заиграла музыка, а все, кто был далеко от Луны — на Земле и кто чуть поближе — на крышах, все заговорили веселыми голосами. Все поглядывали на сияющую Луну.
      Да, несомненно, Луна сделалась своей, чем-то вроде Хабаровска, до которого хотя и очень далеко, но все равно свой. Если очень захотелось, то можно даже взять да и поехать в этот город.
      Диктор подтвердил эту мысль, уточнив наш лунный адрес:
      — Район моря Ясности.
      Володя вынул карандаш, чтобы сразу все записать, но никак не мог отыскать блокнот. А надо записать все на месте и сразу, а не когда-нибудь потом.
      Тогда Володя взял портрет и на оборотной стороне записал: «Мы сами видели, как ракета прилунилась в районе моря Ясности 14-9-59 в 0 часов 01 минут».
      Громко разговаривая, Володя с Венкой пошли домой.
      В маминой комнате горел свет. Ну кто же сейчас спит!
      Володя с таким видом, будто это он послал ракету на Луну, сообщил:
      — Мама, все точно!
      — Иди-ка сюда, — позвала мама.
      Он вбежал, как победитель. Лицо его пылало, глаза все еще полны торжественного блеска, на носу и на щеке — пятна пыли.
      — Вот, — воскликнул он, задыхаясь, — море Ясности! Тут все записано.
      Увидев портрет, мама натянула одеяло до самого подбородка и совсем не радостно спросила:
      — Зачем ты туда ходил?
      — А ты не знала, что он там?
      — Ничего я не знала…
      — Ты думала, он пропал?
      — Ничего я не думала. Мне ничего этого не надо. А ты зачем туда лазил?
      — Да я же портрет нашел! — продолжал кричать Володя.
      Ну как это она не понимает: такие события, а она все о своем.
      — Да ты только посмотри! Вот видишь, с одной стороны портрет, с другой — море Ясности!
      Наконец-то до нее дошло. Она отбросила одеяло, поднялась и теплой рукой привлекла к себе сына. Мама достала из-под подушки платок, вытерла Володе нос и щеки и потом поцеловала все вытертые места.
      — Море Ясности, — вдруг улыбнулась она, — вот и хорошо! Все у нас идет отлично! Положи пока этот портрет на стул, а завтра мы поищем ему место в наших комнатах. Милый ты мой! Море Ясности.
      Она вдруг что-то очень уже обрадовалась, даже слезы закапали, и она начала вытирать их тем же платком. Это только девчонки: радуются — плачут и не радуются — тоже плачут. Но ведь мама-то не девчонка, без причины плакать не станет. Ох, что-то тут не все ясно…
      Вдруг Володя спросил, глядя на подпись под портретом:
      — Он, что же, погиб?
      — Не знаю, — мамин голос дрогнул, она перестала улыбаться и строго проговорила: — Наверное, нет. Ну, хорошо, хорошо. Все вопросы потом. А сейчас спать. Уже третий час.
      Володя, не торопясь, пошел к двери, но по пути остановился. Портрет стоял на стуле. Девчонка, изображенная на нем, почти совсем не походила на маму.
      — Ты что задумался? — тихо спросила мама и вздохнула: — Иди спать.
      Глядя на портрет, Володя спросил:
      — Почему он ушел от нас?
      И, конечно, зря спросил. Он знал, какой будет ответ, он знал, что все равно ничего она не скажет. Так и получилось.
      Мама ответила:
      — Он никогда и не жил с нами.
      — А как же?
      — Довольно, довольно! — закричала мама, и в ее голосе снова зазвенели слезы. — Иди, и сейчас же в постель.
      Володя ушел. Как и всегда, разговор окончился слезами, он так и знал. Но он должен узнать, в чем тут дело. Найти бы этого Михаила Снежкова.

      Так вот, Сенька Любушкин безо всяких хлопот попал на Луну. И досталось же ему за это! Как он плакал, умоляя снять его оттуда.
      Нет, это надо по порядку. Вот, значит, в понедельник Володя принес в класс свою великолепную картину. Ее повесили около доски, и Мария Николаевна рассказала все, что обещала, о Луне и ракете. А потом она начала спрашивать, кто в эту ночь не спал и что видел. Оказалось, что почти все проспали, кроме Володи с Венкой. Да еще Васька проснулся от шума. Да Таю разбудили. Вот и все.
      Когда все наговорились, налюбовались на Володину картину, Мария Николаевна сказала, что пускай картина так и останется висеть в классе и что на ней хорошо отмечать успехи каждого ученика. Всем это очень понравилось, хотя никто не знал, как это получится.
      Ну, хорошо. В классе шестнадцать мальчиков, а насчет космоса по-настоящему мечтают только двое. Остальные тоже, конечно, подумывают, но как-то не очень активно. Девчонки не в счет, хотя некоторые очень сочувствуют.
      Один Васька ни о чем таком не мечтает. Куда ему, второгоднику, да еще с двойками! С двойками, надо прямо сказать, и на земле плохо живется, а уж о космосе и говорить нечего. Там соображать надо.
      Все в классе это понимают и подтягиваются. А Васька говорит, что ему на все наплевать и всех отличников после случая с Сенькой Любушкиным он начал называть лунатиками.
      А случай этот вот какой. На другой день все увидели на Володиной картине маленькие полоски бумаги, прикрепленные булавками. А на каждой полоске фамилия.
      А что же тут получилось? Большинство учеников расположились вдоль ракеты, впереди Володя, а за ним остальные и даже девчонки. Это еще ничего. Венка сидит на самом хвосте. И это терпимо. Но вот что возмутительно — на Луне, на самой ее середине, нахально расселся один только Сенька.
      Такой тут поднялся шум, что у Марии Николаевны все лицо покрылось отдельными красными пятнами.
      — В чем дело? — спросила она Ваську, который почему-то шумел больше всех.
      Он сморщил свою репку и так заморгал глазами, будто он очень испугался.
      — А кто ему там носик вытирать будет? — весело спросил он.
      Все засмеялись, а Васька пояснил:
      — Мамки-то на Луне нету…
      Под шум всего класса Мария Николаевна велела Ваське выйти в коридор. Но это не помогло. Шум продолжался. И только когда Володя поднял руку, наступила тишина. Он сказал:
      — Неправильно, что Сенька первый на Луне.
      — А это уж позволь знать мне, что правильно, а что неправильно.
      Володя хотел сказать, что нельзя пачкать такое гордое и чудесное событие, но Мария Николаевна прикрикнула:
      — Я сказала — садись!
      Тогда Володина соседка Милочка тоже подняла руку и, глядя на учительницу ясными голубыми глазами, проговорила твердо, как хорошо выученный урок:
      — А папа сказал, что летать могут только самые храбрые, а Сеня же трус. Все знают.
      — Хорошо, — строгим голосом сказала Мария Николаевна, — садись. Это мы все знаем. Но ведь на Доску почета заносят за успехи в ученье или в труде, а совсем не за храбрость.
      Лучше бы она этого не говорила. Даже тихоня Павлик Вершинин — самый справедливый мальчик в классе — и он не выдержал и объяснил Марии Николаевне, в чем она ошиблась.
      — На Доску пускай, а на Луну никак нельзя, — проговорил он своим нежным, девчоночьим голосом.
      Мария Николаевна не выдержала такого дружного отпора и отступила. Это все сразу поняли, хотя она думает, что сделала по-своему, что Сенька так и останется сидеть на Луне, как муха на арбузе, а все будут на него любоваться. Она открыла дверь и сказала Ваське:
      — Иди на свое место.
      Ясно, до самого следующего урока она так и думала, что настояла на своем. Но когда она вошла в класс на третий урок и увидела, какие все сидят притихшие да примерные, то сразу поняла — не к добру такая тишина…
      И верно, не успела она сесть за свой стол, как поднялся ее любимый ученик, украшение класса Сенька Любушкин. Он был не розовый и не сияющий. Он был красный и помятый. Его белые ресницы намокли от слез. Он сказал отчаянным голосом:
      — Снимите меня с Луны, Мария Николаевна!

      В этот вечер, когда мама пришла с работы, Володя сразу заметил, что она чем-то очень озабочена. Он подумал, что это и лучше: может быть, она забудет спросить его, как прошел день в школе, потому что прошел этот день не так, чтобы о нем хотелось рассказывать.
      Но мама ничего не забыла. После обеда она задала тот самый вопрос, которого он боялся:
      — У тебя в школе все благополучно?
      — У меня в школе не все благополучно, — говорит Володя, ничуть не удивляясь тому, что мама догадывается, как неспокойно у него на душе. Мама всегда как-то обо всем догадывается. Сколько ни скрывай.
      — Так я и предполагала. Сегодня мне звонила Мария Николаевна. Она к нам придет.
      В ее голосе прозвучала тревога. Володя давно заметил, что все родители, и мама тоже, так робеют перед учительницей, как будто она сейчас вызовет их к доске. Смешно. Ведь мама старше Марии Николаевны, а все равно побаивается.
      — А зачем она придет?
      — Я ничего не знаю. Ты же от меня все скрываешь. Это, знаешь, нечестно: я-то тебе все рассказываю.
      Она быстро составила посуду в буфет, села против Володи за стол и потребовала:
      — Ну, быстро, подробно и ничего не скрывать.
      Ничего скрывать он и не собирался. Нечего ему скрывать, потому что он во всем прав, а Мария Николаевна неправа.
      Володя рассказал все, как было, ничего не утаил.
      — Где эта твоя картина?
      — У меня.
      — Дай ее мне, а потом мы с тобой обсудим, что с ней делать.
      — В школу я ее все равно не понесу.
      — Ты сорвал плакат. Подумай-ка, что ты сделал.
      — А разве можно Сеньку на Луну? Ведь это позор!
      — Совсем ты от рук отбился. Что нам с тобой делать? Я на работе весь день, а ты как-то растешь тут без меня. Не могу же я бросить работу.
      Пришла Мария Николаевна. Володя нахмурился и встал. Мама тоже встала, как ученица, и пошла встречать гостью.
      Снимая свою серую нарядную шубку, Мария Николаевна каким-то незнакомым, домашним голосом проговорила:
      — Ужасный у вас сосед, этот Понедельник. Зашла к нему насчет сына поговорить, а он схватил ремень и начал его бить. Я заступилась… Жалко: мальчик способный и очень живой.
      Васька способный!? Володя этого никогда не думал. В другое время он бы удивился, но сейчас было не до того.
      — Трудно вам с ними? — спросила мама.
      — Когда родители помогают, то ничего. Только, конечно, не так, как ваш сосед.
      Володя все ожидал, когда же дело дойдет до него, но Мария Николаевна строгим, школьным голосом распорядилась:
      — Поди-ка побегай во дворе.
      — Иди, иди, — торопливо проговорила мама.
      А что на дворе? Знакомая картина: Васька в своей причудливой шубейке и, как всегда, без шапки сидел на заборе. Утирая ладонями злые слезы, он орал:
      — Погоди, бандит! Я тебя ремнем не буду. Я для тебя нагайку куплю.
      — Ух, собака! — посмеивался Капитон и потрясал ремнем. — Это ты про отца соображаешь…
      А мачеха стояла на крыльце и шепелявила:
      — Каку моду взял: учителку в дом приваживать. Да я бы на отцовском месте…
      — А ты, Мурзилка, не высовывайся, тебя тоже, не бойся, не забуду! — пообещал Васька и, увидев Володю, спрыгнул к нему.
      — Мария Николаевна к вам пошла. Видел?
      — Ну и ладно.
      — Тебе хорошо. Тебя лупить не будут. Ты способный.
      Васька всегда заявлял, что учиться он все равно не будет, потому что у него нет способностей. Он говорил, что у него мозги устроены не так, как у всех людей. Только бы закончить четыре класса и — прощай школа! Некоторые ему верят, но Володя-то знает, что все это он не сам выдумал. Это ему внушает отец, а Васька и рад. Учиться-то ему неохота, вот он и наговаривает на себя.
      — А, знаешь, Мария Николаевна сказала, что ты способный, — сказал Володя.
      — Врешь?..
      — Сам слыхал. Способный, говорит, и живой.
      Капитон выглянул из-за забора. Поигрывая ремнем, он удушливым своим голосом сочувственно проговорил:
      — Дело ваше, студенты, нелегкое. Вы меня послушайте: главное, ей не поддавайтесь, из кожи не вылазьте. Чего ей надо, это понятно. Ей надо лучше всех выглядывать, красивше. Чтоб ее класс на все красные доски записали. Карьеру пробивает на ребячьих жизнях. Шкуру с вас спускает. Вы ей не поддавайтесь. Учитесь не спеша…
      — Детей бить нельзя! — прервал Володя удушливый поток Капитоновых слов.
      Капитон хлестнул ремнем по забору и с удовольствием согласился:
      — Правильно, нельзя.
      — А вы бьете?
      — Правильно, бью, — и он, все похлестывая ремнем, весело проговорил: — Бью, потому что от этого польза. Я бы и тебя поучил, а то ты больно умный да вострый.
      С презрением глядя в дрожащее от смеха жирное лицо Капитона, Володя негромко сказал:
      — Барыга…
      — Ладно. Так мы, значит, мамаше и доложим, — удовлетворенно пообещал Капитон.
      Поднявшись на крыльцо своего дома, он хлестнул по косяку двери и крикнул сыну:
      — Лети в гастроном! На жратву чего-то потянуло.
      Володя остался один посреди большого двора, покрытого мокрой побуревшей травкой. И все кругом мокрое, ненужное, опустевшее. Мокрые деревья стучат по мокрой крыше, пугая мокрых воробьев.
      Пустые клетки валяются под навесом. Мама не согласилась, чтобы кролики зимовали в прихожей, и дяде пришлось их продать. Двоих он все-таки оставил, они жили у него дома под печкой. Около клеток лежит никому ненужный пестерь, напоминая о последнем приключении ушедшего лета.
      На острой крыше вершицы, тихонько скрипнув, покачнулся блестящий от дождя кораблик. Он казался летящим среди серых туч, как среди вздыбленных волн. Капитан стоял на носу и, вытянув руку, приказывал:
      — Вперед, только вперед!
      Но и отважный вид капитана не ободрил Володю, а только еще больше растревожил. Он решил, что, наверное, мама с Марией Николаевной уже решили, что с ним делать, и, готовый к любым испытаниям, пошел домой.

      В первой комнате никого не было, а из спальни доносился тихий разговор и, что было совсем уж удивительно, смех.
      — Они такие бывают смешные, особенно девочки. Недавно на уроке вижу: не слушают. А глаза у всех внимательные, внимательные. Не понимаю, в чем дело. Потом уже дозналась: они, оказывается, бусинки считали. Сколько у меня бусинок в ожерелье.
      Не снимая пальто и шапки, Володя сел на сундук около двери и задумался. А может быть, Капитон и не все врет. Конечно, Мария Николаевна всегда повторяет, что их класс должен стать самым лучшим в школе. И на дом задает, ого, сколько! В пятом классе и то, наверное, меньше задают… Шкуру она спускает, это верно.
      Вдруг он услыхал свое имя. Ага. Мария Николаевна говорит:
      — Знаете, иногда просто руки опускаются. Я спрашиваю: «Володя, почему не работаешь?» А он отвечает: «Я не буду решать эту задачу — она уже и без меня решена, вот даже ответ в конце… Вы задавайте, что еще никто не решал».
      — Так и не стал?
      — Решил, конечно. Я заставила. Сам бы не стал. Решил моментально.
      — Он мне ничего не сказал.
      — А он все вам говорит?
      — Я думала: все. А теперь не знаю.
      — Он-то знает. Он очень все замечает. И в нем сильно развито чувство коллективизма, и он очень настойчивый. Ребята это ценят. Они всегда на его стороне, весь класс. Его слушаются, а меня нет. Его распоряжения выполняют безоговорочно, а от моих стараются увильнуть. Я даже изучаю его способность воздействовать на коллектив. Вот с этой его картиной. Думала, им понравится, а они мне доказали, что я оказенила им всю романтику. А Луна для них не только романтика, но и победа и героизм. А я туда посадила отличного ученика, во всех отношениях примерного, но которого никто не любит.
      — Он для кого примерный? — спросила мама. — Для учителей?
      — Вообще примерный, — объяснила Мария Николаевна.
      — Так не бывает. Если его никто не любит, то какой же это пример? Никто равняться по нему не захочет и тем более подражать. Примерный тот, кого любят и уважают.
      — Ну, в школе не так.
      — А я еще не забыла, как в школе. Все помню. Почему-то зубрилы очень часто считаются примерными. А ведь ребят не проведешь.
      — Но у него везде пятерки!
      — Вот я и говорю; учителя таких любят, с ними спокойно. Вы ставите в пример и думаете, что это делу на пользу. А для жизни такие люди непригодны. Наша жизнь требует смелых, веселых людей. И чтобы он был верный друг, отличный труженик. Вот такой должен быть пример. Такого сами ребята поднимут еще выше Луны! И не только ребята. У нас тоже, кто народу полюбится, тому и почет.
      — Но ведь теперь-то я должна настоять на своем, — сказала учительница.
      — Не знаю, — ответила мама, — я так не думаю…
      — Должна. А как это сделать — не знаю. А вот он, я думаю, знает.
      Мама засмеялась:
      — Вечкановская порода. Меня и в завком выбрали за то, что я настойчивая. Есть у нас рабочие постарше меня и уж, конечно, умнее. А вот полюбилась я им. Если бы у нас такой случай вышел, как у вас, я бы знала, что делать.
      — А что?
      — Вытащила бы это дело на общественность. Тут уж решили бы. Без ошибки.
      — В школе этого нельзя.
      — А я так считаю, что можно. Вы боитесь, что ребята похвалят Володьку? Нет. Они очень справедливые, ребятишки-то наши.
      То, что говорила мама, показалось Володе правильным и справедливым. Теперь-то уж он не уступит. Теперь он будет стоять на своем, и мама его поддержит. Но тут в нем заговорила совесть, и он вспомнил, что подслушивать стыдно, и посильнее хлопнул дверью, а потом встал около порога, как будто только сейчас пришел…
      Скоро Мария Николаевна ушла, не сказав ему ни слова. Но зато с мамой получился совсем не тот разговор, на который Володя рассчитывал.
      Он спросил:
      — Что про меня говорили?
      — Ничего хорошего про тебя сказать нельзя. Это ты и сам отлично знаешь.
      — Все только одно плохое?
      — Да, про все твои подвиги. Хорошего в них мало.
      — Никаких я подвигов не устраивал.
      — В общем, вот твоя картина. Возьми. Завтра повесишь ее на место, — устало проговорила мама.
      Этого Володя не ожидал. Только сейчас он сам слышал, как мама спорила с Марией Николаевной и не соглашалась с ней.
      — А Сенька? — спросил он.
      — Все должно остаться на своих местах.
      Теперь уж совсем ничего невозможно понять. Недавно мама говорила совсем другое. Может быть, сейчас она шутит. Или испытывает его твердость… Вот она сейчас рассмеется и скажет: «Молодец, ты поступил совершенно справедливо».
      И чтобы она как следует поняла все, что он хочет сказать, Володя еще раз спросил:
      — И примерный ученик должен остаться на Луне?
      Пристально глядя на сына, мама сказала чужим, не домашним голосом:
      — Да. Кроме того, ты извинишься перед Марией Николаевной. Дисциплину нарушать никому не позволено.
      Такой несправедливости он уже не мог вынести и с отчаянием воскликнул:
      — Да мама же! Какой же Сенька пример, когда его никто не любит! Ты же сама говорила! А зачем теперь по-другому говоришь?
      — Как ты посмел подслушивать? — крикнула мама. — Как ты мог? Вот уж этого я от тебя никак не ожидала…
      Но Володе было уже все равно. Пусть он будет какой угодно плохой. Он готов принять любое обвинение. Он во многом виноват. Но мама-то! Как она может быть такой несправедливой?
      Вот это никак невозможно ни понять, ни объяснить.

      Накопилось столько разных вопросов, которые своими силами решить невозможно. Кого-то надо спросить, как жить дальше. Посоветовавшись с Венкой, Володя решил, что самым подходящим для этого человеком может быть Милочкин папа. Он летчик-реактивник, он все поймет и скажет, что делать.
      Капитан Инаев зашел в школу прямо с аэродрома. На нем была короткая кожаная куртка с молнией, а на ногах меховые сапоги. Он звонко пощелкивал широкими крагами перчаток, ожидая, когда Милочка получит в гардеробе свою одежду.
      Ему не пришлось долго ждать. Все мальчишки старались уступить Милочке свою очередь.
      Капитан шел по улице, слушал болтовню своей дочери и, конечно, не замечал двух мальчишек, которые следовали за ним на почтительном расстоянии. Они шли, стараясь не попадаться ему на глаза, и всю дорогу доказывали друг другу, что ничего тут нет страшного, просто подойти и расспросить насчет полета на Луну. Главное, надо выяснить, когда это будет и успеют ли они вырасти и подготовиться к полету. Но уже у самого дома, где жил капитан, они осмелели и поздоровались.
      — Это наши мальчики, — объяснила Милочка. — Из нашего класса.
      Володя спросил:
      — Можно с вами поговорить?
      — Это и есть Володя Вечканов, — сказала Милочка.
      Она держала портфель обеими руками перед собой и перекатывала его вокруг коленок. Это у нее такая привычка.
      Капитан обрадовался, увидав Володю, как будто он давно мечтал с ним встретиться, да все никак не удавалось.
      Он протянул руку и засмеялся:
      — Ага, вот ты, значит, какой Володя Вечканов.
      Володя осторожно положил свою слегка вздрагивающую и холодную, как рыбка, ладошку в широкую капитанскую ладонь и на всякий случай сказал:
      — А это вот Венка.
      — Ясно, — продолжал радоваться капитан. — О чем же мы будем говорить? Я так думаю, насчет кос…
      — Ну, папа! — протестующе воскликнула Милочка.
      — А что? — спросил он. — Я так и подумал, что они пришли насчет космоса. А про косы, — он наклонился к Володе, — даю тебе слово, я узнал на родительском собрании. И захотелось мне потолковать с тобой. Ты, Володька, возьми себя в руки. Косы, понимаешь, мелочь, пустяк. А в нашей летной дисциплине даже такая мелочь — это не пустяк. Понял?
      — Все, — твердо сказал Володя.
      — Конечно, — твердо сказал Венка.
      — Запомните, товарищи, дисциплина для нас с вами — это главнее всего.
      Володя сказал:
      — Все понятно.
      Милочка взмахнула портфелем и убежала домой. Капитан положил свои перчатки на крыльцо, сел на них и предложил:
      — А теперь давайте о деле.
      Выслушав мальчиков, капитан понимающе улыбнулся.
      — Дело, ребята, простое. Я так думаю: во-первых, вам вырасти надо, выучиться, ума набраться, а кроме того, — сжав кулаки, он с силой потряс ими, — здоровье, ребята, надо железное и волю, ребята, стальную. Вы это учтите.
      — Мы это учитываем, — уныло согласился Венка, соображая, как далеко им еще до Луны.
      А Володя, поставив на землю свой набитый портфель, начал загибать пальцы:
      — Целину мы уже не увидим. Братскую ГЭС тоже, в Сибири тоже без нас. Пока вырастешь, все уже будет готово.
      — Да! — горячо подхватил Венка. — Чем собак тренировать-забрасывать, лучше бы нас. Честное слово, обидно даже.
      Выслушав все это, капитан серьезно сказал:
      — Вот что. Когда я был маленький, то, как и вы, думал: «Северный полюс открыли без меня, все мировые перелеты тоже без меня, война началась и то меня не сразу взяли». Так, думал, все сделают, и на мою несчастную долю ничего и не останется… Осталось. Да еще сколько! А сейчас я гляжу на вас и, знаете, что думаю?
      — Знаем, — вздохнул Володя.
      — И что?
      — Известно, что вы про нас можете думать: малы еще, вырасти надо…
      — Это само собой. А я вот что думаю. Вот эти, думаю, ребятишки, очень может быть, на Луну полетят, на Марс. Эти ребятишки еще такого насмотрятся, чего мне и во сне не снилось… Так что вы не торопитесь. Растите по-хорошему.

 

      Красные всадники мчались на оранжевых конях. Черные шашки, взметнувшиеся над высокими пиками шлемов, сверкали в бирюзовом небе. Буйные языки пламени, похожие на солнечные протуберанцы, стремительно вылетали из-за недалекого горизонта. Крутые клубы фиолетового дыма рвались навстречу.
      «Победа или смерть!» — написано на огненном знамени.
      — Победа, только победа! — утверждал решительный вид всадников…
      — А бочка у них где? — спросил дядя.
      Ну, конечно, стоит только засесть за работу, дядя тут как тут. Каждое воскресенье он расхаживает по всем комнатам: вынюхивает-высматривает. Конечно, если мамы нет дома. При ней не очень-то расходишься. Но она почти каждое воскресенье занята, все-то у нее дела, а дядя этим и пользуется.
      Щедро бросая под ноги скачущих лошадей сочные мазки зелени, Володя даже не обернулся. А дядя, посапывая, продолжал бубнить за его спиной:
      — Если это пожарники, бочка при них должна находиться, поскольку они конные. А вот если же на машинах, тогда воду из крантов качают…
      — Это солдаты, — сказал Володя. — Гражданская война.
      — Солдаты красные не бывают. Это им только название такое, для наглядности. Глупо все у тебя получается. Все не как у людей.
      Хотел Володя ответить как следует, но вспомнил маму и сдержался. И так уж все замечают, что у него нет нисколько уважения к старшим. Мама говорит:
      — Я даже не знаю, откуда у тебя это. Наверное, все идет от Васьки. Не водился бы ты с ним.
      Вот говорит, а ведь сама знает, что с Васькой давно уже все покончено. А к старшим он вообще относится с уважением. Не ко всем, конечно. Это смотря по тому, какие старшие. Ваоныч, например, или Милочкин папа, или директор школы Николай Иванович — это одно дело. А попробуй-ка уважать Капитона? А дядю? И сама-то их, скорей всего, не уважает, так зачем же других заставлять?
      Вот этого Володя никак не мог понять.
      Всем известно: Капитон — барыга, тунеядец, а дядя пока еще неизвестно кто. Темный он человек. Ну чего он, как только выходной день, так и начинает бродить по всему дому, всех поругивать и учить, что надо делать, как жить. Только к Ваонычу он перестал захаживать после одного случая. Выгнали его оттуда.
      Это было так. Дядя зашел в мастерскую, постоял около двери, послушал, как звенит натянутое полотно, когда художник ударяет по нему кистью, и похвалил:
      — Какой звук раздается.
      — Вы по делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.
      — Какие дела. По-суседски зашел, вот и все мои дела.
      Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:
      — Ну, садитесь.
      Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:
      — Это что же у вас, извиняюсь конечно, мадам такая поставлена без рук? Как отражение инвалидности или незавершенная художественная продукция?
      Зная, что от непрошенного гостя никаких умных слов не дождешься, Ваоныч все же пояснил:
      — Это Венера.
      — Вон чего! Ага… Понятно, — глубокомысленно заметил дядя и, немного помолчав, сообщил: — У нас в одном колхозе корова была по кличке Венера. Так себе коровенка…
      Ваоныч положил кисть. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное. Но, растирая уставшие от палитры пальцы, он попросил:
      — Знаете что, уважаемый, давайте договоримся: во время работы вы ко мне заходить не будете.
      — Это можно, — несколько растерявшись, согласился дядя.
      — И после работы тоже.
      — Ага, — задумался дядя, — все понятно: значит, загордились? Брезгуете?
      Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:
      — Хитрый, а дурак.
      Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.
      Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. Здесь пахло скипидаром и маслом, и тишину нарушали только шорохи и звон туго натянутого полотна под ударами кисти. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он становился, когда рисовал. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. Очень часто отходил в угол к окну и долго смотрел на картину, размешивал на палитре краски. А потом вдруг срывался, подбегал к картине и делал несколько поспешных мазков. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть на пол, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:
      — Чем это написано? Чем? Чего же ты молчишь?
      Но Володя молчал. Он-то уж знал: попробуй скажи — вылетишь, как пуля. На такие вопросы даже грозная Еления ничего не отвечала. Боялась. Да Ваоныч и не ждал, что ему ответят.
      — Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!
      Потом он снова с отчаянием спрашивал:
      — Это что, по-твоему? Думаешь, небо?
      Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.
      — Штапель это, девчонкам на сарафаны. Капитошке на ковры такое небо!
      Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек… И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно. И тут он замечал Володю.
      — А ты все сидишь?
      — Сижу.
      — А уроки?
      — Сделаю еще.
      — Да тебе что? В самом деле интересно?
      Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил:
      — Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.
      И он начал учить Володю.
      Однажды Володя спросил:
      — Как думаете, выйдет из меня художник?
      — А ты сам как думаешь?
      — Захочу — выйдет.
      — Одного хотения мало. Художник — это не должность, не специальность. Захотел — и выучился. Это талант! Таланта нет — не выучишься.
      — А мой дедушка нигде не учился.
      — И что же?
      — А какой был художник! Сами говорите.
      Ваоныч строго сказал:
      — Правильно. Талантище был огромный. А знаешь, что бы он сработал, если бы поучился?
      Художник сжал кулаки, с силой тряхнул ими и воскликнул:
      — Такое бы сотворил, что нам с тобой и не снится!
      — Это я понимаю.
      — Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!
      Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:
      — Великий был художник. То, что он за один день мог сделать, мне за всю жизнь не выдумать. А ведь простой плотник. А я, понимаешь, академию закончил.
      Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:
      — Я никому не скажу, вы не думайте.
      — Чего не скажешь?
      — Да про это… что вы так не можете, как дедушка…
      — Ах, вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Не ожидал я этого от тебя. Нет, я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.
      Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:
      — Эй вы, слушайте! Я в подметки не гожусь великому мастеру — Володькину деду!.. Понял?

      — Глупо все у тебя получается, — продолжал дядя, пристраиваясь на сундук около двери.
      У него, должно быть, все получалось совсем по-другому.
      Вскоре после приезда устроился он кладовщиком в авторемонтную мастерскую и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.
      Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:
      — Бу-бу-бу…
      Словно засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных подсказчиков.
      А если дело было днем, в воскресенье, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:
      — Ожидают…
      И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.
      Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир этих дел. Напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Маму он не спрашивал. Известно, скажет, что это не его дело.
      Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, он ответил:
      — Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.
      И смешно дергал своей репкой.
      Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.
      Володя презрительно отворачивался от Васьки:
      — Брехун ты, оказывается.
      Васька только посмеивался:
      — Значит, сорвалось.
      У взрослых Володя не спрашивал, заранее зная их ответ. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. И он думал, что очень долго растет человек, овладевая всеми правами взрослого и подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему приходится сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые дядя проповедует.
      — И все у тебя не как у людей, — сидя на сундуке у двери, гудит дядя. — Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант пропадает без пользы. Тебе с Капитоном соединиться бы… Сила! Всю бы барахолку товаром завалили!
      Он уже не впервые заводит этот разговор, соблазняя Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Так просто, взял листок бумаги из тетради и нарисовал. Капитон вырезал трафарет и вот уже на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби…
      Но на этот раз ему не удалось высказаться до конца. Со двора донесся сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.
      — Иду! — бухнул дядя, срываясь с места.
      В прихожей испуганно охнула Еления:
      — Ох, чтоб тебя!
      — Извиняюсь, — громким шепотом ответил дядя.
      — Таким голосом невозможно разговаривать, — наступала она, — таким голосом только рыбу глушить…
      — Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.

      Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя тихонько положил кисть и выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате было пусто и только справа от входной двери стоял большой ларь, окрашенный желтой масляной краской.
      Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над забитой парадной дверью. И все в прихожей — и стены, и пол, и желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — все казалось измазанным пятнами разных красок. Словно какой-то озорной маляр, израсходовав все свои краски, здесь расплескал остатки.
      Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:
      — … Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?
      Ну, конечно, без Васьки нигде не обойдется. Уж он-то в курсе всех самых секретных дел. Ему скажут, а тут стой на холоде и дрожи, как шпион, и слушай, что дядя скажет о своих домашних. А кому это интересно! Никого он не любит, но делает вид, что готов в лепешку разбиться, только чтобы все были довольны. Зная это, Володя не удивился, когда дядя, сдувая пепел с папиросы, проговорил:
      — Худоумные они все. Одно слово — жильцы.
      — Это как понимать: жильцы?
      — Так и понимай…
      — А ты кто?
      — А я буду житель. Вот кто.
      — Чудишь ты все. Какая же разница?
      Дядя обстоятельно разъяснил:
      — Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Не так себе баба, она — домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков! Такому дому да хозяина настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. По полторы сотни — без малого тысяча. Капитал! А она весь день на работе да еще где-то. Домой-то ночевать только является. А теперь еще в Москву собралась. Обучаться. Вот тебе и есть жилец в собственном доме…
      Он продолжал еще что-то говорить, но Володя его не слушал. Он уже ничего не мог слушать.
      Мама уезжает в Москву!
      Володя отошел от двери и встал около ларя, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. Лицо его окрасилось в голубой цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.
      Мама уедет, обязательно уедет. Она всегда добивается того, что задумала. Такой уж у нее характер.
      Как же это так получилось? Она собирается, а он ничего и не знает…
      В это время появилась Тая. В своем сером пальтишке с белым кроличьим воротником и в сером пушистом колпачке она вбежала в прихожую из коридора, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.
      — Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?
      — Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.
      Но разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она сразу разглядела голубую слезу.
      Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:
      — Проходи, а то получишь.
      — Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.
      Володя давно заметил, что Тая никого не боится и, если ей начинают угрожать, делается совсем уж отчаянной. Поэтому, наверное, не всякий отваживается ударить ее. И еще у нее была одна особенно ценная, с мальчишеской точки зрения, черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и даже не плакала.
      Раскачивая авоську с хлебом. Тая сказала:
      — А я знаю, отчего ты плачешь…
      — Ну и знай.
      — Мама уезжает. Да?
      — Тебе сказано: проходи!
      — Да? На целый месяц? Да, да, да!
      Володя трудно вздохнул и, оттолкнув Таю, бросился к двери. Он бежал, презирая себя за малодушие; надо же так раскиснуть перед девчонкой, так распуститься. А вдогонку ему неслось торжествующе:
      — Все мальчишки ревут и толкаются!

      В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь в стороне от жизни тихо стоял его конь и печально предавался воспоминаниям о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.
      Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело на легких своих крыльях безмятежное детство; пришли сомнения И заботы.
      Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Конь залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого уже этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?
      Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на него, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он когда-то кидался в атаку и крушил врагов.
      Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли. Но вместо тех, существовавших только в пламенном воображении, но ясно видимых врагов, появились другие. Их не видно, но они живут, подкарауливая каждый твой шаг. И какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.
      Эта боль, эта обида, необдуманно нанесенная нежнейшей на свете рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды. Такую рану не залечишь. Она может затянуться, зарасти, но и под шрамом будет напоминать о себе.
      Сидя на спине коня, Володя тихонько покачивался из стороны в сторону в такт своим невеселым и непривычным мыслям: «Почему ты не сказала мне первому, мама моя дорогая. Я бы все понял. Я бы не стал плакать и удерживать тебя. Мне просто очень обидно: все знают — и дядя, и Тая, и наверное, Еления знает. И даже Ваське, презираемому тобой человеку, даже ему все расскажут. А мне ты не сказала, не посоветовалась со мной. Ты хочешь уйти потихоньку, как будто мы играем в прятки, уйти, пока я стою, закрыв глаза и считаю: «Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать». Открыл глаза и… никого нет! Ты так хочешь уехать? Знаешь, как это обидно? Даже сердце замирает. Значит, ты мне не веришь? И я начинаю тебе не верить. Как же нам теперь быть?»
      Когда мама пришла, Володя стоял у окна и смотрел на улицу сквозь синие просветы между белыми морозными папоротниками на стекле.
      У нее всегда не хватало времени, и она все делала на ходу; возвращаясь с работы, она забегала в магазины, покупала все, что надо, и только дома немного успокаивалась.
      — Володя! — позвала она, входя в первую, проходную комнату и кладя сумку на сундук. — Ты где?
      Не дождавшись ответа, она быстро вошла в спальню, на ходу снимая свое нарядное темно-вишневое пальто, которое Володя очень любит за то, что мама в нем была особенно красивой.
      — Ты что такой хмурый?
      Бросив на комод свою пушистую шапку и красные варежки, она теплыми губами поцеловала его лоб и щеку. Нет, температуры не было. Тогда начались поиски причин внешних.
      — Какие отметки?
      — Две четверки.
      Повесила пальто, убрала шапку и рукавички.
      — Что ты надулся? Обидел кто-нибудь?
      И она еще спрашивает!
      — Никто.
      Глядя в зеркало, она сняла прозрачную розовую блузку. Когда она причесывала волосы, ее смуглые плечи блестели, как два тугих мячика.
      — С кем поссорился?
      На этот вопрос Володя ничего не ответил, а она, продолжая причесываться, задумчиво разглядывала в зеркале свое румяное от мороза лицо. Все было так же, как всегда, но в то же время во всем, что она делала и говорила, появилось что-то новое, еще непонятное Володе.
      — Что же ты молчишь?
      Тогда он сам спросил:
      — Ты скоро уедешь?
      — Еще не знаю, — ответила мама, не отрывая от зеркала задумчивого взгляда.
      — Ты-то знаешь, — вздохнул Володя.
      — Еще не решено. Может быть, кого другого пошлют.
      — А все знают. Даже Васька. А я, как самый чужой, ничего не знаю…
      Мама засмеялась:
      — Ну, заплакал. Достань-ка мои туфлишки, что-то я устала сегодня.
      Пока Володя искал под кроватью мамины домашние туфли, она надела старый фланелевый халат и, закалывая его булавкой (пуговицу-то все некогда пришить), сказала:
      — А ты не всему верь, что услышишь. Еще не решено, посылать меня на эти курсы или не посылать. Охотников-то много. А ты уж и расстроился. А я считала: ты большой, без меня немножко поживешь…
      — Другим-то сказала.
      — Да никому я не говорила. С теткой посоветовалась, как тебя оставить, в случае если меня пошлют. Должна же я выяснить.
      — А со мной, значит, и посоветоваться нельзя.
      — Заворчал! Когда все решится определенно, будь спокоен, скажу. Иди-ка лучше включи плитку да накрывай на стол. И давай мы с тобой договоримся: ты мне Должен дать слово, что все будет хорошо. А как приеду, мы с тобой купим велосипед.
      — Велосипед надо купить сейчас. Весной их не бывает.
      — Хорошо. Приеду и купим.
      Володя включил плитку, поставил на нее чайник и поставил на стол две тарелки, положил ложки, нарезал хлеб. Мама принесла борщ. Обед им варила Александра Яновна, тетка. Мама все приготовляла с вечера, а утром тетка варила в своей огромной печке, без которой она не представляла себе жизнь. Никаких керосинок, а тем более электроплиток, она и знать не хотела.
      — Не торопись, — предупредила мама, — борщ — огневка.
      А сама ела торопливо, по-ребячьи вытягивая губы, чтобы не обжечься, и все равно обжигалась.

      Теперь уже все решено: мама едет в Москву. Она так и сказала, на секунду остановившись у порога:
      — Решение вынесено: еду я!
      Сказав, она засмеялась, подошла к столу, на ходу сняла свою пушистую шапку и вдруг заплакала.
      — И ничего тут с тобой не случится, — начала она убеждать сына, хотя он еще ни слова не успел сказать ей. — Александра Яновна тут за тобой присмотрит. Да ты и сам не маленький, всегда мне сумеешь написать. Уроки будет проверять Валерий Ионыч. Я с ним договорилась. Со всеми вопросами обращайся к нему. Подумаешь, один какой-то месяц…
      Она прятала лицо в пушистый мех, стараясь незаметно смахнуть слезы. Но Володя все видел.
      — Конечно, — сказал он и ушел в спальню.
      И в самом деле, зачем его уговаривать. Не маленький.
      И вот начались сборы. Мама должна была уехать сразу после зимних каникул. Она перестирала и перечинила все Володино белье, сложила его в комод в отдельный ящик, чтобы Володя сам мог взять то, что ему понадобится.
      И он привык к мысли, что мама уедет, и теперь ему это не казалось таким уж непереносимым горем, как он подумал вначале. Ничего особенного тут нет.
      Как-то, возвращаясь домой из школы, Володя сказал Венке Сороченко:
      — Ты ко мне заходи теперь в любое время. Сам себе хозяин. Что захочу, то и буду делать.
      Венка недоверчиво посмотрел на товарища:
      — А дядька? Он тебя, знаешь, как прижмет!
      — Говорю тебе: я — хозяин!
      — Над всем домом?
      — Над всем, — сказал Володя, но, вспомнив Елению, не так уж уверенно договорил: — Почти над всем. Ваоныча я уважаю.
      — Это само собой, — согласился Венка. — А дядьке не поддавайся. В случае чего поддержим.
      — Скажешь тоже! Да кто его боится-то?
      Еще не уехала мама, а Володя уже почувствовал себя самостоятельным, солидным человеком. Он не торопился домой, как прежде, шел не спеша, разговаривая с Венкой.
      Долго стояли у кино. Прочитали все афиши, изучили все фотографии, все обсудили не торопясь, основательно. Одна афиша привлекла их внимание: красивая девушка в красном платье, название — «Возраст любви», внизу приписка черной краской: «Дети до 16-ти лет не допуск.». Это уж обязательно, если про любовь, то ребятам нельзя.
      — Наплевать, — равнодушно сказал Венка и отвернулся.
      И Володя, тоже отвернувшись, согласился:
      — Конечно.
      — А про что, как думаешь?
      — Известно, про любовь.
      — А почему нам нельзя?
      Володя нахмурился и осуждающе объяснил:
      — Наверное, боятся, что мы сделаемся любовниками.
      — Очень нам это надо!
      Задумались. Смуглая красавица, глядя на них, загадочно улыбалась. Володя вздохнул:
      — Когда вырастем, все равно сделаемся.
      И Венка тоже вздохнул:
      — Придется. Все делаются когда-нибудь.
      — А как это?
      — Потом узнаем.
      — Стыдно, наверное.
      — Конечно.
      Расставшись с приятелем, Володя медленно брел по улице, размышляя о всех неудобствах, которые причиняет любовь и взрослым и детям.
      Решил спросить у мамы, но ее не оказалось дома, а потом забыл, и только покончив с уроками, вдруг вспомнил разговор у афиши.
      Укладывая книги в портфель, Володя посмотрел на маму. Сидя у противоположного конца стола, она что-то шила.
      — Что это значит: любовник? — спросил Володя.
      Мама подняла голову. Ее глаза, и без того круглые, — сделались еще круглее. Она хотела улыбнуться — Володя это заметил, — но сдержалась и строго спросила:
      — Это еще откуда?
      — Это из кино. «Возраст любви».
      — Ты ходил в кино?
      — До шестнадцати лет не пускают.
      — Вот будет тебе шестнадцать, все и узнаешь.
      — А ты все узнала?
      — Знаешь, что? Давай-ка прекратим эти разговоры.
      Уложив книги в портфель, Володя долго щелкал замками и все что-то обдумывал. А потом спросил:
      — А ты была любовницей?
      Положив на стол свое шитье, мама очень строго приказала:
      — Марш в постель!
      Вот всегда так: что ни спроси, ответ один — еще не дорос.
      Пришлось спросить у Васьки. Этот всегда все знает.
      Он сказал, что картину эту — «Возраст любви» — он видел еще в прошлом году.
      — Про любовь, одна муть.
      — А что там?
      — Ну, чего? Танцуют, целуются.
      — И охота им…
      — Говорю, муть. Смотреть противно.
      — И мне противно, когда целуются. Все смотрят, а они…
      — Я в это время всегда свистаю.
      — Свищу, — поправил Володя.
      — Все равно. Я свищу.
      Рядом, приплясывая, бежала Тая. Она не умела ходить спокойно, а всегда подпрыгивала и приплясывала, потряхивая тонкими косичками и своим серым пуховым колпачком. Она презрительно сказала:
      — Ничего вы оба не понимаете про любовь.
      — Ты много понимаешь!
      — Побольше твоего. Мы когда в деревне жили, какие есть картины, я все перевидела.
      Васька свысока поглядел на нее и, желая показать, что не она, а он тут самый старший и опытный, сказал:
      — То, что ты видела, я уж давно позабыл. А ну, отойди на пушечный выстрел, а то как дам…
      Васька уже несколько раз терял варежки, и теперь ему приходилось прятать в рукава свои красные от мороза руки. И портфель он поэтому носил в обнимку, прижимая его к груди. Для того чтобы выполнить свою угрозу, ему пришлось бы вытащить руки на мороз. Поэтому Тая не очень-то испугалась.
      — Подумаешь, воображуля!
      И пошла вперед, потрясывая тоненькими косичками.
      Вот тут-то Володя и узнал все, что его интересовало: и что такое любовники, и что они делают, и для чего. Уж Васька, будьте спокойны, все выложил, ничего не утаил. Наговорил столько, что Володя сразу понял, почему взрослые держат в тайне все, что относится к любви.
      И если только Васька по своему обыкновению не привирает, то теперь понятно, почему, говоря о любви, даже девчонки, которые еще сами ничего не понимают, понижают голос и хихикают, будто их кто щекочет.
      Но все же Володя не сразу поверил:
      — Врешь ты все!
      — Это я тебе еще не все сказал.
      — А я вот у Марии Николаевны спрошу.
      — Так она тебе и сказала! Она и сама-то…

      Во время зимних каникул всем классом два раза побывали в театрах. В драматическом и оперном. А потом Дворец культуры судостроительного комбината пригласил в гости всех ребят своего района. Перед гостями выступили детские кружки — драматический и балетный.
      И, конечно, после этого весь класс дружно заболел театром. О девчонках и говорить нечего — они и без того все воображали себя артистками и балеринами. Просто противно было смотреть, как они ломаются и закатывают глаза. Ну, а сейчас у них только и разговоров, что о театре. И все по очереди отводят в уголок Милочку Инаеву и о чем-то шепчутся, советуются.
      А сейчас мальчишки и те не устояли.
      Оказалось, что все как-то связаны с театром.
      Павлик Вершинин своим певучим, девчоночьим голосом сообщил:
      — А у меня брат в театре электриком работает. Я, когда захочу, к нему хожу. Он на самом верху сидит. Видали, где все прожекторы? Вот он там и сидит. Там у него здорово! Есть прожектор, называется «пушка». А еще бывает «пистолет»…
      Володя рассказал про Елению:
      — Дают ей простой мешок, она его так раскрасит, что смотришь и думаешь: золотая вышивка. А один раз из простой рогожи ковер сделала. Никто не верит даже, что рогожа.
      О Милочке и говорить нечего — в театре она свой человек. И она знает такие театральные слова, которых не знает ни один человек в классе: «Разводка. Ремарка. Пауза…» И уже совсем чудесные слова: «Вошла в образ…»
      Нечего и говорить, что любимыми книгами в классе сделались пьесы. В класс натащили много всяких сборников и журналов с пьесами. Особенным успехом пользовалась какая-то драма без названия, так как первые и последние страницы были оторваны. Но все равно эта пьеса понравилась всем, а особенно мальчишкам. Тут было все, что надо для отважных, готовых на все сердец: отчаянные сражения, схватки разбойников с полицией в горах на краю пропасти. Зря, конечно, неизвестный автор приплел сюда любовь и этим испортил все дело. Атаман пошел на свидание, тут его и схватили. Очень ему надо было влюбляться.
      Девчонки закатывали глаза и говорили такими ненормальными голосами, словно у них к зубам приклеились ириски:
      — Ах, много вы понимаете…
      И, обнявшись, уходили шептаться.
      Как и всегда, Васька Рыжий держался в стороне и не принимал никакого участия в общих разговорах. Но тут и его прорвало:
      — А мой батька в опере участвовал.
      — Так он же хрипатый, — закричал Володя.
      — Ну и что?
      Милочка строго посмотрела на Ваську и со знанием дела спросила:
      — Хорошо. Какая эта опера?
      — Про черта.
      Васька вытаращил глаза, указательными пальцами растянул рот и зарычал. Все засмеялись, а он вдруг спросил:
      — Такую оперу знаешь, «Демон»?
      — Конечно, — ответила Милочка. — Кто же этого не знает?
      — Там еще одного убивают…
      — Князя Гудала.
      — Его мертвое тело приносят невесте. Вот батька его и представлял.
      — Князя? Ни за что не поверю!
      — Да не князя, а, говорю, его мертвое тело. Живого другой представлял. Артист. На батьку очень похожий: такой же мордан. Вот он батьку и нанял. «Я, говорит, не могу долго лежать не дыша. Я щекотки, говорит, боюсь и не выдерживаю, когда на мое убитое тело невеста со всего размаха кидается. Я вздрагиваю, и тогда из меня не тело получается, а черт те знает что…» Он по пятерке батьке выплачивал за каждый раз.
      Над Васькой посмеялись, и все решили, что он врет, а он сморщил нос и спросил:
      — Дураки. Кто же задарма врет?
      — А тебе бы все за деньги?
      — За деньги каждый соврет, — рассудительно заметил Васька. — Врут всегда за деньги или для выгоды. А даром только правду говорят.
      Но все равно ему никто не поверил.
      Словом, целую неделю после каникул в классе стоял такой гомон, какой поднимают воробьи, собираясь напасть на ворону. Мальчишки распределяли роли из разбойничьей пьесы, при этом они все отчаянно размахивали руками и прыгали по партам.
      Володя сразу объявил, что он будет атаманом. Против этого никто не возражал. Но когда он сказал, что никаких свиданий и вообще любовных сцен он не допустит, то все Девочки подняли такой крик, что пришлось их всех принять в разбойники.

      И вдруг Мария Николаевна объявила, что по желанию всего класса будет поставлена настоящая пьеса.
      Конечно, все пришли в неописуемый восторг, и все сейчас же захлопали в ладоши, а Володя вскочил с места и закричал:
      — Ура!
      Мария Николаевна велела ему выйти из класса.
      Володя покорно подошел к двери и тут только понял, что уйти ему сейчас никак нельзя, что без него произойдет все самое интересное.
      — Честное слово, больше не буду, — сказал он.
      — Ну, смотри, — предупредила Мария Николаевна. — Ты за последнее время что-то совсем развинтился.
      Он правильно сделал, что не ушел, потому что на самом деле все самое главное было сказано именно теперь, Оказалось, сегодня после уроков состоится чтение пьесы, и руководитель будет Людмила Борисовна — Милочкина мама — настоящая актриса из настоящего театра. А пьеса-то какая: «Случай на границе». Про шпионов и пограничников!
      В классе снова поднялся восторженный шум, и Володе вновь захотелось сделать что-нибудь отчаянное, но он приложил все усилия и сдержался.
      Репетиции проводили раз в неделю по вечерам, после уроков.
      Ваське, как неуспевающему, да еще второгоднику, конечно, никакой роли не дали, да он и не надеялся, что дадут. Он до того привык, что все школьные привилегии в первую очередь достаются примерным ученикам, пятерочникам, что даже и не задумывался, справедливо это или нет. Да и не очень-то он сокрушался. Но все же на репетиции ходил и сидел так тихо-смирно, как не сиживал на уроках. Он даже и сам не понимал, как это у него получается.
      Особенно внимательно следил он за Сенькой Любушкиным, которому досталась самая большая и самая интересная роль. Он должен был играть старика-балагура и прибауточника. Он ловко обнаруживает шпионов и помогает пограничникам задержать их. Всем хотелось сыграть эту роль, и еще когда только читали пьесу, то все знали, что достанется она Сеньке Любушкину — «украшению класса». Так, конечно, и получилось.
      А играл он очень плохо и говорил таким тоном, словно урок отвечал. Но он привык к тому, что его всегда хвалили, и очень переживал, если у него что-нибудь не удавалось. Как-то один раз он ответил не совсем хорошо. На тройку, не больше. Но ему поставили четыре. Как он переживал! Даже противно было смотреть. Он проплакал два урока, а на другой день приходила его мать и сказала, что Сенечка заболел.
      На каждой репетиции Людмила Борисовна просто изматывалась: по сто раз показывала ему, как надо пройти стариковской походкой, как сказать.
      — Скажи вот так: «Куда ты спешишь, еловый корень!»
      Любушкин повторял ровным голосом первого ученика и все поглядывал на Марию Николаевну, ожидая, что она скажет, как всегда:
      — Очень хорошо, Сеня, садись.
      Но ничего она не говорила, а только вздыхала и покачивала головой. На этот раз «украшение» сплоховало. Розовое лицо его сделалось очень уж розовым и заблестело от пота. Он охрип и, пытаясь подражать Людмиле Борисовне, он вытягивал шею, хрипел и шипел на разные лады.
      Все начали перешептываться и посмеиваться. Тут уж даже Васька не сдержался. Он громко сказал:
      — Эх ты, дубовый корень!
      Людмила Борисовна строго спросила:
      — Это кто нам мешает?
      А Мария Николаевна, ничего не спрашивая, прямо посмотрела на Ваську и предупредила:
      — Еще слово — и ты уйдешь. И вообще шел бы ты уроки учить, тем более, делать тут тебе нечего.
      Васька ненадолго успокоился, но потом снова начал шипеть и стонать, прячась за партой:
      — Ох, дурак! Ох, портач…
      Наконец, Любушкин допек Людмилу Борисовну, но она напустилась не на него, а на Ваську:
      — Можно подумать, что уж ты-то лучше его сыграешь.
      Все притихли, а Васька ничуть не смутился. Он ответил:
      — А то!
      Снова вмешалась Мария Николаевна:
      — Как надо отвечать старшим?
      Васька встал, и все увидели, как он побледнел и только круглый его носик нежно светился среди веснушек, как маленькая луна среди звезд.
      — Ну, выходи, покажи свое уменье, — раздраженно сказала Людмила Борисовна.
      — Нельзя мне, — строго ответил Васька и зачем-то вытер ладони о свои широкие лыжные штаны.
      — Почему нельзя?
      — Учится плохо, — объяснила Мария Николаевна.
      Любушкин стоял, утомленно прислонившись к стене. Он презрительно улыбался, все еще уверенный в своем превосходстве. И он был убежден, что уж если ему, такому хорошему, не удается эта роль, то уж, конечно, не Ваське, второгоднику, тягаться с ним.
      Да и сам Васька не собирался вступать в единоборство с «украшением класса».
      — Мне нельзя, — повторил он и, сморщив свою репку, посмотрел на Любушкина. — Эх ты, еловый корень! — проскрипел он стариковским голосом.
      Людмила Борисовна глянула на Ваську так, словно он только в эту секунду свалился ей под ноги. Она часто заморгала своими длинными ресницами.
      — Оказывается, какой ты! — удивленно проговорила она.
      Васька струсил; вот сейчас уж обязательно выставят из класса.
      — Не буду я больше, — пробурчал он, — слово даю.
      Любушкин мстительно засмеялся. Но Людмила Борисовна подошла к Ваське, положила руку на его плечо и ласковым голосом спросила:
      — Тебя как зовут?
      Васька вздохнул. Он не спешил отвечать. Он никогда не стремился к известности, по опыту зная, что его именем интересовались только затем, чтобы причинить ему неприятности. Ни к чему хорошему это никогда еще не приводило.
      — Васька его зовут, — презрительно сообщил Любушкин, горделиво закидывая свою розовую голову. — Васька Рыжий.
      Людмила Борисовна обняла его за плечи и вывела на середину класса.
      — Ты, Вася, сейчас очень здорово это сказал. Давай-ка попробуем еще. Я тебе буду подсказывать, а ты говори.
      — Не надо подсказывать, — торопливо проговорил Васька, в волнении облизывая губы.
      В классе наступила тишина. Такого случая, чтобы Васька отказался от подсказки, еще никогда не было. Любушкин моргал своими белыми ресницами и удивленно посматривал на Марию Николаевну, но та, пораженная не меньше других, не обращала на него никакого внимания.
      А Васька вдруг часто-часто замигал, чуть сгорбился и, шаркая ногами, совсем как настоящий старик, подошел к командиру пограничников.
      — Куда ты спешишь, еловый корень! — сказал он таким стариковским голосом, что у всех дух захватило, так это здорово у него получилось.
      Пограничника играл Володя. Он сразу же ответил то, что полагалось по пьесе, и Васька, покряхтывая, начал его поучать:
      — А ты не спеши. Не спеши. Подумай сперва, каждое дело надо до ума довести…
      — Молодец какой! — сказала Людмила Борисовна и бодрым голосом, словно она отдохнула после дальней дороги, добавила: — Пошли дальше.

      Васька очень боялся, что у него отберут роль и не дадут играть в пьесе, если он теперь проштрафится. И поэтому он ходил по струнке, учил уроки, словом, старался изо всех сил.
      Каждый день он приходил к Володе, просил его:
      — Вовка, помогай!
      Володя с удивлением заметил, что Васька как-то вдруг притих и даже будто повзрослел. Он почти не ввязывался в драки и потасовки, которые то и дело возникали на переменах, и даже походка его сделалась неторопливой, степенной.
      В школу он теперь не врывался, как бешеный. Нет, он входил, стряхивал снег у порога и долго снимал свою меховую куртку, про которую говорили, что ее трепали все оторвановские собаки. И в самом деле, купленная на барахолке года два тому назад, она была сейчас очень уж какая-то лохматая и растрепанная.
      Повесив куртку, он входил в класс и смирно усаживался на свое место.
      В этот день до начала уроков около Милочки Инаевой собрались девочки и начали шептаться о чем-то. Шептаться и поглядывать на Ваську. Он смутился и отвернулся от них.
      А Милочка нарочно громко сказала:
      — Мама вчера сказала Марии Николаевне: «Есть у вас там один очень способный мальчик, настоящий актер».
      Тогда и мальчики посмотрели на Ваську, и все почему-то притихли.
      А Васька еще больше смутился и, чтобы прийти в себя, он сморщил носик-репку и высунул язык.
      Девочки не отвернулись, не обиделись, а Милочка даже улыбнулась ему. Мальчишки засмеялись, как будто первый раз увидали, как Васька показывает язык. Он нахмурился и начал торопливо листать учебник.
      Володя с удивлением посмотрел на Ваську, которого назвали способным. Он знал, что Васька здорово умеет всех передразнивать и говорить на разные голоса, но способным мальчиком никто и никогда его еще не называл.
      — Актер, штаны протер! — крикнул Володя.
      Мальчишки перестали смеяться, а девочки возмущенно залопотали и начали наскакивать на Володю.
      Все думали, что Васька сейчас набросится на обидчика. Но он только посмотрел на Володю задумчиво и немного презрительно, как сытая кошка на хлебную корку. Тогда Володе стало неловко за свою глупую выходку, но он уже не мог остановиться. Он подошел к Ваське и, усевшись на соседней парте, сладким голосом пропищал:
      — Способный мальчик Васенька.
      Он тут же получил то, чего добивался и чего ожидали все в классе. Ухо, по которому он получил от Васьки, сразу сделалось приятного розового цвета.
      Но Васька немедленно получил сдачи, и его носик вдруг зарумянился от Володиного удара и сделался похожим теперь уже не на репку, а на молоденькую редиску.
      И грянул бой. Мальчишки дрались жестоко, самоотверженно, не щадя ни себя, ни друг друга, ни казенного имущества.
      Девчонки визжали так, что никто не услыхал звонка. Вдруг раздался сигнал:
      — Марь Николаевна идет!
      Володя к этому времени уже притиснул Ваську к парте. Их растащили. Они едва успели сесть на свои места, как в класс вошла Мария Николаевна. Она, наверное, все видела, потому что спросила:
      — Володя, отчего ты такой красный? Что случилось?
      Володя вскочил, стукнув крышкой парты.
      — Опоздал. Очень торопился, — тяжело дыша, ответил он.
      — А почему ухо красное?
      — А это я отморозил и натер, чтобы отогреть.
      — Вася, ты тоже торопился?
      Стукнула крышка парты. Васька вскочил:
      — Ага, тоже.
      — Удивительно…
      — Так мы же рядом живем.
      — Но это не значит, что надо драться в классе, — заметила Мария Николаевна.
      — Это мы понарошке, — сощурив глаза и улыбаясь, сказал Володя.
      — Баловались, — снисходительно пояснил Васька.
      Что она сама не понимает, что ли? Разве можно расспрашивать мальчишек о драке! Какой-нибудь уж очень не уважающий себя человек согласится рассказать, из-за чего все разгорелось. А уж если который пожалуется, так тот и не человек вовсе.
      По классу прошелся невнятный шумок, кто-то потихоньку хихикнул.
      — Так, — строго сказала Мария Николаевна, — чтобы в классе этого больше не было.
      — Больше не будет, — пообещал Володя.
      Васька молчал. Он не любил ничего обещать.
      Когда он впервые поднял руку, чтобы ответить на вопрос, Мария Николаевна сразу даже не поняла, что ему надо. А Васька встал и ответил. И как еще ответил-то!
      Все удивились, зашумели, а Мария Николаевна спросила:
      — В чем дело?
      И сказала:
      — Ничего не понимаю…
      И долго думала, прежде чем поставить отметку.
      Поставила и удивленно объявила:
      — Я поставила тебе пятерку.
      Это у него была, наверное, первая пятерка в жизни, но он стоял с таким равнодушным лицом, будто ему это ничего не стоит.
      — Садись, — сказала Мария Николаевна.
      Она не заметила, как Васька, медленно опускаясь на свое место, подмигнул Володе и даже кивнул ему головой.
      Когда кончился урок и Мария Николаевна ушла из класса, Васька продолжал сидеть на своем месте. У него хотя и было равнодушное выражение лица, но он остро переживал. Подумать только — пятерка!

      Все было, как всегда: Володя лежал в своей постели, И над ним в холодном небе сияла его звезда. Стекла в фонаре запорошены снегом, блестят искрами инея, и сквозь них, конечно, ничего не видно, но все равно звезда стоит на постоянном месте.
      И капитан сидит в своей каюте. Его корабль, занесенный снегом, дрейфует во льдах. А в каюте тепло. Капитан слушает, как от мороза потрескивают заиндевевшие снасти, и мечтает о весеннем ветре, который взломает лед и откроет вольные пути на все стороны света белого.
      Все было, как всегда: за стенкой спит Тая, а дядя ушел к Капитону, он теперь почти каждый вечер уходит к соседу. Васька говорит — в карты играют. В подкидного дурака. А когда не хватает четвертого партнера, сажают Ваську.
      Ваоныч сидит один. Он сегодня не ушел домой, у него какое-то срочное дело. Он рисует и ждет, когда Елена Карповна позовет ужинать. Она ужинает ночью, в одиннадцать часов, такой уж у нее порядок.
      Все это Володе известно, и он ясно видит каждого на его привычном месте, за привычным занятием. Одного он никак не может представить себе: где сейчас мама и что она делает.
      Она уехала в девять часов вечера. Ваоныч ездил провожать ее на вокзал. Вернувшись, он зашел к Володе и сказал, что мама хорошо устроилась на нижнем диване в купейном вагоне.
      Володя никогда еще не ездил в поездах и никак не мог представить себе маму в такой непонятной и сложной обстановке. Что она делает сейчас?
      Купейный вагон несется в темноте, а она лежит на своем нижнем диване и боится пошевельнуться.
      А он спит в своих двух комнатах, совершенно один, и никому до него нет дела.
      Подумав так, Володя почувствовал, что у него защекотало в носу и глаза налились слезами. Он всхлипнул несколько раз и попробовал подумать, что он не плачет, а просто никак не может чихнуть. И он уже совсем было доказал себе, что сейчас он чихнет и слезы прекратятся, но в это время он открыл глаза и увидел белеющую в темноте подушку на маминой постели.
      Тут уж он совсем перестал хитрить, а просто заплакал от всей души. Он босиком по холодному полу подбежал к маминой кровати, схватил подушку и перенес к себе.
      Сразу стало легче, и он уснул, плача в мамину подушку.

      Возвращаясь после репетиции домой, Васька говорил Володе:
      — Я теперь знаю, что буду делать, когда вырасту. Я в актеры пойду. Или в цирк. Тоже здорово!
      Володя все эти дни с удивлением посматривает на Ваську. Все, что он делал и говорил, было совсем не похоже на его слова и поступки. Будто и не Васька это, а другой кто-то! Он вроде красивый стал и даже не такой уж отчаянно рыжий. Или это оттого, что сейчас лицо у него раскраснелось, волосы кажутся не такими красными. И все в классе заметили, как изменился Васька за последнее время.
      Володя спросил:
      — На актера, знаешь, сколько учиться надо? Ого!
      — Выучусь! — азартно пообещал Васька.
      — Терпенья не хватит.
      — У меня-то?
      — Сорвешься.
      — Вот увидишь!
      — А до этого не учился.
      — На фиг мне это было, — отмахнулся Васька и сейчас же поправился: — Не хотел и не учился.
      — А батька что говорит?
      — Плевал я на него!
      — А помнишь, он говорил? «Выучу, сказал, Ваську за четыре года, и хватит». А дядька ему сказал: «Правильно, выше родителей прыгнуть хотят, шибко грамотные…» Помнишь?
      Васька вдруг остановился и, прижав локтем портфель, вытащил из рукавов свои руки. Потрясая перед самым Володиным носом крепко сжатыми, покрасневшими от мороза кулаками, он угрожающе проговорил:
      — Они все и с дядькой твоим вот где у меня!
      Тяжелый портфель выскользнул из-под локтя и упал в снег, но Васька не заметил этого. Лицо его побледнело до того, что веснушки казались темными, как брызги коричневой краски на стене. Он злобно щурил глаза и все потрясал своими кулаками.
      — Вот они где!..
      Володя притих. Ему показалось, что вот сейчас перед ним распахнется дверь и он проникнет в тайну, которую так старательно скрывали от него. Сейчас он узнает все, и жизнь его сразу сделается полнее и увлекательнее. У него замерло сердце от ожидания.
      Но Васька что-то не особенно спешил открывать таинственную дверь. Тогда Володя, задыхаясь от волнения, спросил:
      — А они что?
      — Ничего, — все еще угрожающе сказал Васька.
      Приоткрытая было дверь снова захлопнулась, щелкнув Володю по носу.
      — Не доверяешь, значит.
      — Доверяют только дураки, — рассудительно ответил Васька хриплым голосом Капитона.
      Он поднял портфель и, обняв его, поглубже засунул в рукава озябшие руки.
      И вдруг тайна открылась сама и оказалась такой огромной, такой страшной, что Володя не сразу сообразил, что надо сделать, чтобы выручить Ваську из беды. Он сразу забыл и свою обиду, и нелепые Васькины выходки; в силу вступил могучий закон: товарищ в беде — выручай!
      Но это пришло позже, когда Володя стоял один посреди улицы и смотрел, как в морозном вечернем тумане исчезает, удаляясь, Васькина сгорбленная фигура.
      А до этого, когда они возвращались после репетиции домой, Володя меньше всего думал о дружбе. И никогда он и не считал Ваську своим другом. Не было друзей у Васьки.
      Володя шел впереди, всем видом стараясь подчеркнуть свое презрение и к Ваське, и к его тайне. Да скорей всего и тайны-то никакой нет. Все это Васька выдумал. И не стоит себе голову забивать всякой ерундой. Небось, уроки учить бежит к Володе: «Выручай, Вовка!» А сейчас тащится сзади и только носом хлюпает. Боится, наверное, что никто теперь не поможет ему готовить уроки.
      Но Васька, по-видимому, ничего такого не испытывал, никаких угрызений совести, потому что он вдруг заговорил как ни в чем не бывало:
      — Слушай, Вовка, а теперь бродячих актеров нет? Я в кино видел. Понимаешь нет: собираются актеры — и пошли через всю землю. Как цыгане.
      Володя и сам не знал, есть ли такие актеры. Скорей всего, нет. Он так и сказал Ваське.
      — Жаль, — вздохнул Васька. — А то бы я сбежал от Капитона к бродячим актерам. Они всех принимали. И меня бы взяли. Я на все дела ловкий. Верно, жизнь у них хреновая, да я терпелив.

      Они уже подходили к Васькину дому, как вдруг калитка распахнулась и оттуда вышел молодой человек в коричневом пальто и новых валенках. Он спросил очень веселым голосом:
      — А который тут мой тезка Василий?
      Он стоял красивый, смеющийся, можно было подумать, что Васька ему понадобился для какого-то очень веселого дела. Но сам Васька, по-видимому, так не думал, потому что с ответом не спешил.
      — Ладно, — продолжал молодой человек, — я, ребята, сейчас сам все узнаю. Вот этот рыжик и есть Васька. Угадал? А ты Володя. Верно? А меня зовут Василий Андреевич, тезка, значит, тебе. Пошли, Василий. Я к тебе в гости пришел.
      Он, будто сам встречал дорогих гостей, пошире распахнул калитку:
      — Заходи, Василий.
      Васька покорно шагнул во двор. Молодой человек последовал за ним, не обратив на Володю никакого внимания.
      На крыльце стояла Муза Демьяновна — Васькина мачеха. Она куталась в пуховый платок и, зажимая рот, беззвучно плакала, вздрагивая жирными плечами. Увидав Ваську, она вдруг громко, на всю улицу завыла:
      — Вот он идет, бандюга, отца-матери погубитель!
      Но Василий Андреевич строго посоветовал:
      — Шли бы вы домой, гражданка, простудитесь. Живо, живо. Нечего тут.
      Продолжая завывать, но уже потише, Муза скрылась в сенях. Василий Андреевич опять сделался веселым.
      — Пошли, тезка, показывай свой склад.
      — Какой еще склад? — хмуро спросил Васька, поглядывая на забор.
      Заметив это, Василий Андреевич сообщил:
      — А я, между прочим, мастер спорта.
      — А мне-то что?
      — Это я тебе сказал на тот случай, если ты меня на соревнование вызовешь по прыжкам через забор. От меня не уйдешь. Учти.
      — Да где я вам склад возьму?
      — Я так и знал, что верить тебе нельзя.
      — Никто и не просит…
      — Тогда я сам тебе что-то покажу. А ты почему без варежек бегаешь?
      — Потерял я варежки.
      — Другие купить надо.
      — На меня не напасешься.
      — Давно потерял?
      — Не помню.
      — С месяц или больше?
      — Еще до каникул. Перед Новым годом. На елку ходил. Одну потерял, а другая и так совсем рваная была. Закинул я ее.
      Василий Андреевич задумчиво сказал:
      — До Нового, значит, года. Дай-ка подержу твой портфель, а то ты совсем руки отморозишь.
      Но увидев, что Васька все еще о чем-то раздумывает и топчется на месте, он приказал:
      — Пошли, пошли.
      И, крепко положив руку на Васькино плечо, повел его к заваленному снегом старому дровянику.
      Все это было так необыкновенно, что Володя просто не мог остаться на месте. Он осторожно двинулся вслед, замирая от страха, что его заметят и прогонят и он не увидит самого главного. Он был очень рад тому, что в дровянике оказалось темно.
      Выглянув из-за поленницы, Володя увидел в углу какое-то черное пятно. Приглядевшись, он понял, что это люк, ведущий в подполье. Крышка была открыта. Из подполья пахло керосином.
      Василий Андреевич отпустил Васькино плечо и достал из кармана электрический фонарик. Вспыхнул свет. Голубой луч осветил подземелье. Стало видно какие-то ящики и части машин, густо смазанные желтым машинным маслом.
      — Вот тебе и склад, — сказал Василий Андреевич.
      Васька ничего не ответил.
      — Чья работа?
      — Моя, — вздохнул Васька.
      — Не ври, не ври…
      — Зачем мне врать?
      — Вот и я думаю, зачем тебе врать.
      — Я не вру.
      — Ты учти, я ведь все знаю. Мне твою честность проверить охота.
      — Чего меня проверять. Я один виноват.
      — Врешь. Одному такого ящика не поднять.
      — А зачем его поднимать? Я по отдельности все натаскивал.
      — По отдельности можно, — согласился Василий Андреевич, — если каждую ночь таскать.
      — Почти каждую, — хмуро подтвердил Васька.
      Василий Андреевич погасил фонарик. Снова спросил:
      — По такому морозу и без варежек?
      — А я закаленный.
      — Это сразу видно. Врать ты закаленный.
      Наверное, поняв, что совсем заврался, Васька замолчал и только чаще захлюпал носом.
      — Врать ты умеешь, но еще плохо. Настоящие воры, знаешь, как врут? Так врут, что даже сами себе верят. А ты вот врешь, а я тебе не верю. Будешь правду говорить?
      — Нечего мне говорить.
      Тут даже Володя не выдержал и крикнул из-за поленницы:
      — Ворюга!
      Василий Андреевич мгновенно зажег фонарик.
      — О! А ты зачем здесь? Вот ловкач! — с восхищением воскликнул он. — Даже я ничего не заметил. Иди сюда. Слово держать умеешь?
      — А то!
      — Все, что здесь видел, никому. Понятно?
      — Понятно!
      — Смотри, я на тебя надеюсь. Вот его портфель. Подержи пока у себя. И запомни: Васька — не вор. Ты это брось. А теперь беги домой.
      Стоя у ворот своего дома, Володя увидел, как немного погодя мимо него прошли Василий Андреевич и Васька. Сняв свои кожаные перчатки, Василий Андреевич протянул их Ваське:
      — Держи.
      — Обойдусь.
      — Я что сказал!
      — А вы как же?
      — У меня карманы теплые.
      Бросив оба портфеля у калитки, Володя, на бегу срывая свои варежки, закричал;
      — Васька, мои возьми! У меня дома еще есть, у печки сохнут.
      Василий Андреевич строго спросил:
      — Опять ты здесь? А вы, случайно, не вместе это дело провернули?
      — Нет, уж вы его сюда не путайте, — вдруг горячо заговорил Васька. — Один я все сделал. Вовка ничего не знал. И никто не знает.
      — Это мы еще посмотрим. Пошли.

      В доме стояла такая тишина, что даже из прихожей было слышно, как в дядиной комнате постукивают ходики. Ваоныч уехал на целый месяц куда-то на завод, а Елена Карповна и дядя еще не вернулись с работы. Дома сидела одна тетка, но и она дремала, прислонившись толстой спиной к горячей печи. В это время она всегда, управившись с домашними делами, грела у печки спину и широко, во весь рот, зевала. Зевнет, зажмурившись, перекрестит рот и снова задремлет.
      Но сейчас эта обычная тишина почему-то показалась Володе такой гнетущей, словно он остался один во всем доме.
      Он в своей комнате застал Таю. Она сидела на сундуке. Рядом с ней стояла ее большая гипсовая собака-копилка. На широкой собачьей морде были грубо намалеваны человечьи глаза с толстыми ресницами и густые черные брови. Одна бровь выше другой, отчего казалось, что собака чего-то не понимает.
      Вздыхая и всхлипывая. Тая завязывала на собачьей шее большой желтый бант. Вытирая концами ленты глаза, она сообщила:
      — У отца на складе запасные части разворовали.
      — Кто тебе сказал? — закричал Володя, но тут же понял, что он чуть не проговорился.
      Он сразу вспомнил таинственные посещения неизвестных людей, секретные переговоры, в которых как-то был замешан и Васька. Он подумал, что, наверное, все это имеет отношение к Васькиному складу.
      — А ты чего испугался? — спросила Тая.
      Не зная, что ей ответить, Володя начал кричать:
      — А ты чего тут расселась! Уходи домой, я уроки готовить буду!
      Тая, вытянув шею и сделав глаза такие же удивленные, как у собаки, зашептала:
      — Говорят, целую автомашину можно собрать из наворованных частей. Вот ты кричишь, а ничего не знаешь.
      — Кто ничего не знает? Я? — сказал Володя и, вдруг подумав, что Тая знает все, чего ему не полагается говорить, спросил:
      — Кто тебе сказал?
      Тая всхлипнула и вытерла нос желтой лентой. Собака удивленно смотрела на Володю своими человечьими глазами, будто спрашивала: «Как же это ты ничего не знаешь?»
      Он хотел рассердиться, но Тая продолжала шептать:
      — Никто мне не сказал. Я сама все слыхала. Ты послушай… К нам приходили переодетые сыщики… Чесслово. Четыре сыщика.
      — А ты почему знаешь, что они сыщики? — тоже шепотом спросил Володя.
      — Знаю. Они все обыскивали, в сундуке и везде. Маму спрашивали, где папка деньги прячет.
      Когда Тая услыхала про деньги, она сказала:
      — Деньги в этой собаке, но это мои деньги, а не папины, и я их никому не отдам.
      Один из обыскивающих поднял собаку и потряс ее. Загремели деньги. Он засмеялся:
      — Ого, какая тяжелая! Тут, наверное, миллион. Возьми свою собаку, девочка, и беги к соседям. Посиди пока там.
      Рассказав все это, Тая вздохнула:
      — Вот я и сижу.
      — А они ушли?
      — Не знаю. Они мне не велели приходить, пока не позовут.
      Девчонка и есть девчонка. Пока не позовут. Позовут, как же, дожидайся. Так и просидела бы всю ночь.
      Нет, Володя бы ни за что не ушел.
      — Сиди тут, — сказал он, — я сейчас. Все узнаю.
      Он вошел в прихожую и, открыв дверь, заглянул к дяде. В большой комнате, всегда жарко натопленной и чистой, сейчас было прохладно и неубрано. Все вещи были сдвинуты со своих мест, как во время предпраздничной уборки.
      Тетка Александра Яновна поливала пальму и своим липким голосом лениво шептала Музе — Васькиной мачехе:
      — А не мне жалуйся — я все одно не помогу. Господу поклонись. Он милостив.
      Васькина мачеха всхлипывала, вздрагивала жирными плечами.
      Увидав Володю, спросила:
      — Что они там у нас нашли, под сараем?
      — Не знаю я.
      — О, господи! Там милиционер стоит. Я говорю, дозвольте дров набрать, так он мне накидал поленьев издали. А потом, смотрю, ушел. Я смотрю, а там уже печать на подполье.
      — Печать! — воскликнула тетка, и вдруг банка в ее руках задрожала, и вода пролилась на пол.
      — И Капитона где-то нет, — продолжала всхлипывать Муза. — Наделал Васька шуму. Осрамил среди людей. Ну, пусть только появится. Пусть появится.
      — Что ты с него возьмешь, — прошелестела тетка, — если он у тебя некрещеный.
      — Так если бы он был мой. Мною роженный.
      — Господь-то с тебя спросит. Что это ты, спросит он, раба ленивая, младенческую душу загубила, разбойника мне возрастила? И в ад тебя, в гиену… К нечистому в судомойки.
      — Я тоже некрещеный, — вызывающе сказал Володя.
      Трясущимися руками, вытирая банку, тетка ответила:
      — Мамаша у него коммунистка. У ней своя вера. А ты ни туда ни сюда. Вот за то и наказывает господь… За то и казнит…
      И вдруг она взвыла так, будто кто-то невидимый ударил ее пониже спины. Володе так и показалось, что ее ударили, потому что она неожиданно дернулась и подскочила к Музе. Стеклянная банка выпала из ее дрожащих рук и разбилась. Прыгая на осколках, тетка завывала, выкрикивая:
      — Молись, окаянная твоя душа! Молись, вылезай из дерьма…
      Бледное ее лицо, заблестевшее от обильного пота, дрожало, и все на нем: и брови, и глаза, и губы — лихорадочно дергалось, словно стремилось сорваться со своих мест.
      Она наскакивала на ошалевшую Музу и, как слепая, хваталась за что попало. Осколки трещали под ее ногами.
      — Гляди на нее, господи, гляди на сукину внучку, блудодейку!.. Отворяю ворота лона Христова, гоню заблудшую овцу… Господи, прими ее, поганую…
      Так, мешая молитву с руганью, тетка загоняла Музу в какие-то ворота, а перепуганная Муза мелко крестилась и взвизгивала:
      — Ой, да что ты! Ой, господи…
      Все это было немного страшновато, но зато здорово смешно. Две толстые растрепанные бабы, пыхтя и повизгивая, возились перед иконой. Исхудавший, наверное давно не кормленный бог, грозно поглядывал на них из-под потолка. Подняв два пальца, он словно бы подначивал свою хозяйку:
      — Так ее, валяй! Всыпь ей как следует!
      Володя смеялся, стоя на всякий случай около двери. Вдруг около него появилась Тая.
      — Что ты смеешься-то! — закричала она и деловито приказала: — Неси холодной воды скорее.
      Когда Володя принес из сеней ковш ледяной воды, тетка, закрыв глаза, лежала на полу. Толстое тело ее мелко дрожало. Тая держала ее голову у себя на коленях. Она велела Володе намочить полотенце и вытерла потное лицо матери.
      — Ничего тут смешного нет, — хмуро сказала она, — к ней бог приходил, если хочешь знать.
      — Ой, господи, — испуганно взвизгнула Муза.
      А Володя сказал:
      — Никто сюда не приходил. Врешь ты все. Никакого бога нет…
      В это время тетка открыла глаза и заплакала. Она мелко дрожала и плакала, злобно причитая хриплым голосом:
      — Господи, да что же ты смотришь-то? Разрази их, идолов… господи…
      Она поднялась и, усаживаясь на стул, продолжала кричать, подбивая своего бога на какие-то мелкие пакости. На нее противно было смотреть, так она орала и тряслась на своем стуле. Володя сказал:
      — Дураки вы все…
      Но в это время сильно хлопнула входная дверь.
      — Ой, ктой-то это? — взвизгнула Муза.
      — Ага! — злорадно захрипела тетка. — Боитесь…
      Все примолкли. Входная дверь хлопнула, но никто не вошел. В коридоре и в прихожей было по-прежнему тихо.

      Вначале Васька не замечал холода, но когда начало темнеть и морозный туман, обволакивая дома, пополз по улицам, он начал подрагивать.
      Заметив это, Василий Андреевич скомандовал:
      — Побежали! Кто скорее?
      Васька побежал ленивой рысцой, а Василий Андреевич, работая локтями, как на беговой дорожке, вырвался вперед. Тогда Васька раззадорился и, желая показать свою резвость, тоже поднажал и перегнал своего провожатого. Бегал Васька отлично, но скоро понял, что соперник у него тоже бегун не из последних, и потому старался изо всех сил. Словом, когда входили в коридор милиции, оба так тяжело дышали, что дежурный милиционер спросил:
      — Удирал, товарищ старший лейтенант?
      Вытирая лицо платком, Василий Андреевич весело ответил:
      — Едва догнал.
      — Но? — удивился дежурный. — Смотри, какой бойкий шпингалет…
      Милиционер был маленький, пожилой, черноусый и, когда он удивлялся, на его лице все как-то лезло вверх — и густые космы бровей, и глаза, и усы. Ваське показалось, что даже шапка приподнимается и, покачиваясь, парит над головой.
      Василий Андреевич спросил:
      — В десятой есть кто-нибудь?
      — Один Павлушка.
      — Что-то он часто?
      — Второй раз за эту неделю, — доложил дежурный.
      — Ну, тебе не будет скучно, — обернувшись к Ваське, сказал Василий Андреевич. — Павлушка парень веселый…
      — Теперь дорогу узнал, сам является и прямо идет в десятую.
      — Рецидивист, — засмеялся Василий Андреевич, — по два привода в неделю.
      Следуя по коридору за Василием Андреевичем, Васька со страхом ожидал встречи с закоренелым преступником, отчаянным Павлушкой, который совершает по два преступления в неделю и после чего сам нахально является в милицию.
      Не без опаски приблизился Васька к двери с цифрой десять. После пробежки по морозу лицо его пылало, а в груди вдруг стало так холодно, будто он на спор съел шесть порций мороженого.
      Дверь распахнулась, отчаянный Павлушка сидел на опрокинутом стуле. На его голове была надета старая милицейская фуражка. Увидав лейтенанта, он закричал:
      — Ту-ту! Раздавлю! Ту-ту-ту!..
      — Вот тебе товарищ, — сказал Василий Андреевич, подталкивая ошалевшего от неожиданности Ваську. — Он тут с тобой поиграет, а скоро, наверное, и бабушка придет.
      Васька возмущенно захлюпал носом. Здорово его разыграли: с трепетом ожидал попасть в компанию матерого бандита, а вместо этого подсовывают самого обыкновенного, ничем не замечательного мальчишку. Лет ему не больше пяти, он весь еще какой-то розовый, пухлый, вихрастый. Одет он в коричневый вельветовый костюмчик с белым воротничком. Чтобы ловчее было играть, он снял свои валенки и бегал в одних чулках.
      Упоминание о бабушке ничуть его не обрадовало.
      — А я не хочу, — жизнерадостно заявил он.
      — А нас с тобой и не спросят. Бабушка у тебя, сам знаешь, какая.
      Василий Андреевич поднял палец и вытаращил глаза, наверное, для того, чтобы подчеркнуть крутой характер бабушки, такой крутой, что даже он, лейтенант милиции, побаивается ее.
      Он ушел. Васька стоял у двери. Он уже понял, что попал в детскую комнату, и был убежден, что мера эта временная. Наверное, Василий Андреевич надеется на Васькино чистосердечное признание. Не знает он, чем пахнет это признание. Смертью оно пахнет, вот чем. Убьет его Капитон за это обязательно. Уж лучше пойти в колонию для малолетних. По крайней мере, жив останешься.
      А Павлик, весело глядя на него, спросил:
      — Ты тоже потерялся?
      Не поняв вопроса, Васька мрачно отвернулся, а Павлик продолжал:
      — Ты боишься, что тебя не найдут? Да?
      — Никто меня и не терял.
      — Сам пришел?
      — Ну, сам… а тебе что?
      Оглянувшись на дверь, Павлик заливисто засмеялся, подбежал к Ваське и потянул его за воротник. Васька присел на корточки, и Павлик сейчас же приник к его уху всей своей пухлой мордочкой. Теплая щека прильнула к Васькиной щеке, теплые губы зашевелились около уха, и Васька услыхал теплые слова:
      — Они думают, что я все теряюсь, а я и не теряюсь вовсе. Я сам прихожу.
      — От бабушки удираешь. Да?
      — Что ты? Нет. Бабушка от меня удирает!
      Павлик снова звонко засмеялся.
      Все это насторожило Ваську. Он отстранил от себя Павлика и поудобнее уселся против него на ковре. Нет, тут что-то не так. Этот парнишка не так прост. Он скорей всего наученный парнишка. Такие тоже соображают.
      — Врешь ты все, — мрачно перебил его Васька.
      — Да нет жа, — Павлик округлил глаза и снова потянулся к Васькиному уху, но тот отодвинулся.
      — Ты мне в ухо не нашептывай. Говори нормально.
      Все время посмеиваясь и поглядывая на дверь, Павлик начал рассказывать что-то про бабушку, про кино, про детский сад… Васька сразу ничего не мог понять, а когда разобрался, то восхищенно воскликнул:
      — Вот это бабка! Вот это сообразила! Значит, сама в кино, а тебя в милицию? Ловко!

      Дело обстояло так. В детском садике не хватало мест, а у Павлика, кроме папы и мамы, которые весь день работали, еще была бабушка. И все были уверены, что ребенок присмотрен и может подождать, пока выстроят еще один детский сад. Но почему-то никому и в голову не приходило, что ребенок за это время вырастет и пойдет в школу.
      Бабушка и в самом деле хорошо ухаживала за внуком. Он всегда ходил чистенький, вовремя накормленный и оттого очень жизнерадостный.
      В общем, бабушка любила своего внука, но это не означало, что любовь вытеснила все прочие радости жизни, доступные ее возрасту. Она посещала все агитпункты своего района и, если было время, прихватывала и соседние районы. Слушала все лекции и беседы, отлично знала все, что делается в странах народной демократии, разбиралась во всех происках поджигателей войны, была знакома с кибернетикой, с ракетной техникой и с лучшими способами выращивания кукурузы.
      Нечего и говорить, как обожала она кино.
      Этого последнего увлечения своей бабушки Павлик не разделял. В кино надо было сидеть спокойно, а он этого не умел. Больше пяти минут он не выдерживал. А так как характер у него был веселый, то он не мог сидеть в темноте и смотреть, как на экране что-то происходит без его участия. Он не выносил одиночества, ему требовалось общество.
      Но не все зрители разделяли эти его желания. Чаще всего они жаловались на него директору кино. И вдруг было объявлено, что зрители с маленькими детьми в зал не допускаются. Это был удар для бабушки. Она слегка поскандалила с билетершей и, ничего не добившись, вышла из кино и бессильно присела на скамеечку у чьих-то ворот.
      А Павлик между тем прогуливался по тротуару и забрел очень далеко от того места, где бабушка медленно приходила в себя. Когда, наконец, она начала соображать, что творится вокруг, то прежде всего хватилась внука.
      Павлика нигде не было.
      Она всполошилась. Бросилась в одну сторону, в Другую, добежала до угла, и тут она должна была прислониться к стенке и перевести дух. Ее внук сидел на руках у милиционера и пытался завладеть полосатой палочкой.
      Сгоряча бабушка бросилась к нему. Конечно, не очень-то стремительно она бросилась — не те годы, чтобы бросаться. Она думала, что бросается, когда, раскачиваясь из стороны в сторону, она двигалась вперед. А пока она раскачивалась, милиционер дошагал до своего отделения и скрылся там вместе с Павликом.
      К этому времени бабушка окончательно пришла в себя и поняла, что все получилось очень хорошо. Теперь вся милиция охраняет ее внука и несет за него полную ответственность. Она была городская, житейски грамотная бабушка. Она отлично разбиралась во всех гражданских правах и обязанностях.
      Сообразив все это, она отдохнула и спокойно пошла в кино. Когда окончился сеанс, она тут же из автомата позвонила в отделение милиции. Охая и причитая, она спросила, не попадался ли им мальчик в коричневой меховой шубке, подпоясанной красным пояском.
      — Такой уж он у нас непоседливый, такой вертолет, стоит на минутку отвернуться, как уже его и нет… Искали его, искали, все ноги оббили, спасибо, добрые люди надоумили…
      А Павлик отлично проводил время в детской комнате и ни за что не хотел уходить домой. Здесь ему все очень нравилось: и ковер на полу, и всевозможные игрушки, а главное, старая милицейская палочка.
      Как уж было сказано, человек он был очень жизнерадостный, считавший, что все на свете принадлежит ему. Дома это его мнение не всегда встречало поддержку, а здесь он оказался властелином всего, что только замечали его быстрые глаза. Захотел палочку — дали, потребовал милицейскую фуражку — где-то нашлась старая — дали. Об игрушках и говорить нечего. Вот это жизнь!
      Через несколько дней, когда Павлик с бабушкой очутился около кино, он не долго раздумывал. По знакомой дорожке добежал до постового милиционера, и тот, признав знакомого нарушителя порядка, отнес его в детскую комнату.
      В третий раз Павлик, не обнаружив постового на его постоянном месте, не растерялся, а сам, прямым ходом направился в отделение. Бабушка стояла за углом и напутственно помахивала рукой. Убедившись, что внук вошел в знакомую дверь, она поспешила в кино. А потом так и пошло. Раза два-три в месяц Павлик отправлялся в милицию, а бабушка в кино.
      Однажды дежурный сделал ей замечание.
      — Плохо наблюдаете за внуком, гражданка, — с официальной строгостью сказал он, — который раз теряете.
      У бабушки по румяному лицу пробежали многочисленные лучики морщинок, таких улыбчатых и светлых, словно весенние ручейки под солнцем. Она вдруг сделалась до того похожей на своего внука, что суровый начальник не выдержал. Он засмеялся и сказал вовсе уж не официально:
      — Да ну вас…
      — Вот так я сюда все хожу и хожу, — лепетал Павлик. — А бабушка все говорит: «Ну, я теперь за Павлика спокойна». А когда ты вошел, я подумал: медведь. А это у тебя такая шуба лохматая, как собака…
      И хотя Васька, занятый своими невеселыми мыслями, ничего не ответил, Павлик все продолжал что-то болтать и заливаться своим серебряным смехом.
      А тут, наверное, кончился сеанс в кино, и бабушка явилась за своим внуком. Сразу было видно, что пришла Павлушкина бабушка — она была такая же маленькая и очень разговорчивая.
      — Что это ты такой большой и потерялся? — спросила она у Васьки.
      — Он не потерялся, он по делу, — пояснил черноусый дежурный, стоя в дверях.
      — Смотри-ка, такой маленький и уж по делу? — опять удивилась она, рассматривая Ваську своими прищуренными веселыми глазками.
      — Родители у тебя есть?
      — Есть.
      — Смотри-ка. И учишься?
      Васька только шмыгнул носом и ничего не ответил. Подумаешь, все ей надо знать. Но бабушка продолжала свои расспросы.
      — В какой школе учишься-то, паренек?
      Узнав, в какой школе, она захотела узнать, как зовут учительницу. Тут уж Ваську прорвало:
      — А вам-то зачем это знать?
      — Да, пожалуй, и не говори. Я и сама знаю: учительницу твою зовут Мария Николаевна.
      — Это моя мама! — закричал Павлик. — Хочу к маме!
      Васька растерялся, а бабушка уже переключилась на внука.
      И, одевая его, она не переставала говорить:
      — Да ты хоть минутку постой. Только отвернешься, а его уж и след простыл. Детскую комнату, спасибо, при кино открыли, так он и оттуда убегает. Прямо беда. Пока сеанс высидишь, ну вся как есть переволнуешься.
      — Плохо у вас, видать, получается, — не без ехидства посочувствовал черноусый.
      — Это у вас в милиции плохо получается! — накинулась на него бабушка. — Ишь ты какой, усатый! Сами ребенка привадили, сами и отваживайте. А у меня так очень прекрасно все получается… Ну, всего вам хорошего… Павлик, дай дяде ручку.
      Но Павлик не дал дяде ручку. Глядя на дежурного блестящими глазами, он взял под козырек.
      — Ого, службу знает! — засмеялся черноусый и тоже взял под козырек.

      Ушла бабушка и увела своего веселого внука, а Васька остался дожидаться неизвестно чего. Они идут сейчас по улицам, не торопятся. Дома Павлушка, может быть, расскажет про мохнатую куртку, похожую на медведя. Расскажет и заливисто рассмеется. Что ему, любимому, согретому, накормленному? Ему хорошо. Вон даже милиционеры играют с ним. Милиционеры! О родителях уж и говорить нечего. Конечно, уж Мария Николаевна не разговаривает с ним своим строгим, школьным голосом.
      А Ваську кто-нибудь любит? Кому он дорог? Вот сидят, дожидается какого-то нового подвоха от своей мачехи-жизни. Сидит. Один. В детской комнате. На ковре. А на окнах решетки.
      Васька взял полосатую милицейскую палочку, и ему показалось, что она еще сохранила немножко тепла от пухлых ладоней Павлика. Это ребячье, домашнее тепло окончательно добило Ваську. Сразу вспомнилось все, что пришлось пережить и вытерпеть за один только день: доброжелательные взгляды девочек, первая в жизни пятерка, репетиция, где он понял, какой он сейчас нужный, какой не последний в школе человек. А потом вдруг появились мечты. Тоже впервые в жизни.
      Вот какой прожил он день! Какое богатство держал в руках!
      И все сгорело сразу, в одну минуту.
      Черноусый объяснил: «Этот по делу». Вот и все, что осталось. Дело. Васька — вор! Ох, и тяжело же бывает человеку в детской комнате, среди игрушек, за решеткой.
      Павлушке и милицейская палочка — игрушка и милиционеры — добрые друзья. Хорошо жить на свете честному человеку!
      До того Васька задумался-загоревал, что не заметил, как вошел Василий Андреевич — старший лейтенант.
      — Отогрелся? — спросил он.
      — Ага, — Васька судорожно глотнул воздуху и опустил голову, чтобы спрятать непрошенную слезу.
      Но Василий Андреевич не захотел замечать Васькиной слабинки, он даже отвернулся, чтобы подобрать разбросанные Павликом игрушки. Будто у старшего лейтенанта только и забот, что подбирать игрушки.
      А Ваське нечем даже слезы утереть, и они капают прямо на ковер. Пошарил по карманам, нашел варежки, которые Володька сунул ему в последнюю минуту, и еще больше расстроился. И на слезы обозлился: текут они и текут, как у девчонки. И из глаз текут и, непонятно почему, из носа.
      А Василий Андреевич спрашивает:
      — Совсем отогрелся?
      — Со-совсем, — озлобился Васька, не в силах справиться с противной дрожью во всем теле.
      — Да ты что же это?
      — А то вы не видите?
      — Все я, брат, вижу.
      — Ну и нечего тут.
      — Я тебя, тезка, понимаю, ты не думай.
      — А чего мне думать-то.
      — Думать всегда не мешает.
      — Вам хорошо, вы за решеткой не сидели.
      — А ты сидел?
      — А я сижу.
      — Это еще не решетка, за которой сидят. Это, учти, детская комната.
      — А решетка?
      — Ну не успели снять.
      Засовывая варежки в карман, Васька спросил:
      — В колонии тоже, скажете, решеток нет?
      — В какой колонии?
      — Будто не знаете…
      — Я-то знаю, а тебе зачем?
      — Куда же меня теперь?
      — Вот я и сам думаю: куда же тебя теперь? — вздохнул Василий Андреевич.
      Он сел на стул против Васьки и, пристально глядя на него, спросил:
      — Куда тебя? — и задумался. — Сам-то как думаешь?
      Васька растерялся. Еще ни один человек на свете никогда не раздумывал о нем, о его намерениях и не спрашивал его.
      — А мне все едино.
      — Дома у тебя плохо, — продолжал раздумывать Василий Андреевич.
      — Откуда вы все знаете?
      — Не все я еще знаю, вот в том-то и беда.
      Теперь уж и Васька задумался, а Василий Андреевич безнадежно спросил:
      — В школе-то у тебя как дела?
      — В школе! — Васька просиял и неожиданно для себя и для своего собеседника сказал с откровенной гордостью: — Хорошо у меня в школе.
      На одно только мгновение блеснула улыбка на измученном Васькином лице. И все его веснушки, и покрасневший от переживаний носик-репка, и глаза, и следы слез на щеках — все вдруг расцвело и заликовало.
      И этого мгновения было довольно для того, чтобы заметить, как вдруг открылось в человеке все, что в нем есть самого лучшего.
      Василий Андреевич, спрашивая о школе, по правде говоря, и не надеялся услыхать ничего сколько-нибудь утешительного. Ведь, даже не зная Ваську, по одному только его виду каждый бы определил: да, мальчик этот не из первых учеников, школа для него тяжкая обуза и ходит он туда только потому, что его гонит отец, а отец гонит потому, что иначе нельзя. Попробуй-ка не пошли мальчишку в школу — неприятностей не оберешься, а их и без того хватает.
      Васькин ответ так удивил Василия Андреевича, что он растерялся и не сразу начал задавать вопросы, выяснять разные подробности сложной Васькиной жизни.
      Но сам-то Васька был не мастер объяснять разные тонкости своего душевного состояния, тем более, что и увлечение театром и связанные с этим увлечением жизненные успехи свалились на его рыжую голову, как снег с крыши.
      Поэтому допрос затянулся, пока выяснилось, что школа для Васьки с некоторых пор перестала быть обузой. Скорее, наоборот, именно в школе нашлось для Васьки живое, теплое дело.
      — А теперь я что-то тебя совсем не понимаю, — сказал Василий Андреевич.
      — Все, по-моему, понятно.
      — Это по-твоему.
      — А по-вашему?
      — А по-моему, заврался ты окончательно.
      — Я вам всю чистую правду…
      — Где же тут правда: хочешь стать актером, а таскаешь какие-то запасные части. Зачем они тебе? Вот если бы ты техникой увлекался, тогда бы я тебе поверил… Ну, чего притих?
      — А чего мне притихать-то?
      — Наверное, говорить нечего.
      — А если мне от вас доверия нет.
      — Доверие, тезка, заслужить надо.
      Спрятав нос в свой лохматый воротник, Васька, тихо сказал:
      — Убьет он меня, вот что вы учтите.
      — Отец?
      — Он. Убьет.
      — За что? Ты же еще ничего не сказал.
      — Потому и не сказал.
      — Отца прикрываешь? А я и без тебя все знаю. Хочешь, скажу? У вас там целая компания работала, одни воровали, другие продавали, а третьи прикрывали. Верно? Я вот не знаю только, чем ты занимался.
      — Ничего я не делал.
      — Правильно. Ты воров прикрывал. А это, знаешь, самое последнее дело. Молчишь. Тебе отец велел: если воровство обнаружится, всю вину на себя принять, с маленького спросу меньше. Им — тюрьма, а тебе ничего. Так ведь дело-то было?
      — Так, — с отчаяньем признался Васька. — Все так и было. А теперь что?
      — А теперь иди домой и молчи.

      Входная дверь захлопнулась и наступила тишина.
      — Боитесь… — злобно прошипела тетка и замерла, прислушиваясь.
      Муза от страха перестала даже дышать.
      Никто не вошел, ничьи шаги не простучали по коридору, и это в самом деле было так страшно, что Володя сейчас бы не решился один выйти в прихожую — неизвестно еще, кто там притаился в темноте и для чего притаился.
      Тайка моментально все заметила:
      — Ага. А говоришь — нет бога. А сам боишься.
      — Дура. Я жуликов боюсь. А вовсе не бога, — презрительно ответил Володя, но в это время снова громко хлопнула входная дверь.
      На этот раз послышались торопливые тяжелые шаги, и в комнату, тяжело и часто сопя, вбежал дядя. Он так резво вбежал, что сразу не смог остановиться и с разгона дал еще два круга по комнате. То есть так могло показаться, что он с разгона не может остановиться, в самом деле он бегал по комнате, для чего-то осматривая вещи. Как будто он их сто лет не видел, так он их осматривал. Володе показалось, что он даже обнюхивает их, как голодная собака. Он бегал и осматривал, и после этого «беглого» осмотра он повалился на стул и снял шапку.
      — Что нашли? — хриплым шепотом спросил он.
      — Да чего у нас-то искать? — ответила тетка. — Ничего и не нашли.
      — А собака где?
      Тая сказала:
      — Я ее к Володе унесла. Сейчас принесу.
      — После принесешь. Пусть там постоит. Ты не возражаешь? — спросил он у Володи.
      — А мне что, пусть стоит, — согласился Володя.
      Расстегивая пальто и разматывая шарф, дядя посоветовал Музе:
      — Шла бы домой. Капитон ждет.
      — Пришел? — засуетилась Муза.
      — Ступай, говорю, ступай, дожидается.
      Заохав, Муза запахнула свою плюшевую жакетку и убежала домой.
      — Намаялся я на текущий день, — прогудел дядя.
      Володя пошел к двери. Дядя спросил:
      — Ваську не видал?
      — В милиции Васька.
      — Убьет его Капитон.
      — Ах, тошно мне, — прошептала Тая, прикладывая ладони к щекам.
      Володя спросил:
      — Как это убьет?
      Не отвечая, дядя сказал:
      — Дураки. Воровать берутся, а сами не умеют. Ну, ступай.
      Дома ярко светила лампочка над столом. На сундуке стояла белая собака и удивленно посматривала на Володю. Он вздохнул.
      — Эх ты, собака!
      Плохо, когда человеку в одиночку приходится переживать такие невероятные неприятности, плохо, и как-то еще труднее становится жизнь, и без того сложная и зачастую непонятная.
      Володя погладил холодную, гладкую собачью голову и сказал:
      — Вот, собака, какие у нас дела. Если бы ты живая была, так хотя бы полаяла, и то веселее.
      И вдруг раздался тяжкий всхлипывающий вздох. Володе показалось, что это собака, отвечая на его невеселые думы, вздохнула и сейчас издает короткий сочувственный скулеж.
      Он посмотрел на собаку. Она по-прежнему смотрела на него пустыми черными глазами, недоуменно подняв одну бровь. Но Володе показалось, что концы желтого банта на собачьей шее легонько шевельнулись.
      — Ты что? — спросил Володя.
      Собака снова всхлипнула и вдруг человеческим голосом проговорила:
      — Вовка, это я.
      Володя вздрогнул и обернулся. На пороге спальни стоял Васька в своей мохнатой облезлой куртке, растрепанный, опухший от слез и, видать, очень обозленный.
      — Это я, Вовка, — повторил он, судорожно вздыхая. — Я у тебя скрываюсь. Ты меня не выдавай.
      — Клянусь, Васька!
      — Ворюга Капитон меня убить хочет.
      — Это я знаю…
      — Кто сказал?
      — Дядя.
      — Запри дверь, — шепотом сказал Васька.
      — Давай выключим свет, — прошептал Володя.
      В полной темноте они прошли в спальню. Васька снял свою куртку, бросил ее на пол, и они оба устроились тут же на мягкой куртке. Неизвестно почему, но им казалось, что на полу около широкой кровати они будут в большей безопасности, чем, скажем, на стульях или на сундуке.
      Над ними слабо светился прямоугольник фонаря. Васька посмотрел на него и вздохнул тяжело, как вволю настрадавшийся человек.
      — Окно, чтоб на небо лазить, — сказал он.
      — Звезды видно, — ответил Володя. — Вот лежу и будто надо мной небо. Всякие звезды отсвечивают…
      — Здорово!
      — Это дедушка придумал.
      — Вот оттого ты и растешь такой положительный.
      — От звезд?
      — Звезды. И обедаешь ты каждый день.
      — А ты?
      — От Мурзилки дождешься. Она на ходу спит. Картохи не сварит. А у тебя все готовенькое.
      — Слушай, Васька, — предложил Володя, — ты, знаешь что, переходи пока жить ко мне… Все равно я один.
      — Так я бы с радостью.
      — Давай. Места хватит.
      — А что кусать будем? Тебя тетка накормит, а меня?
      — Чего-нибудь сообразим. Ты, главное, не тушуйся.
      — Я не тушуюсь. Мне домой все равно нельзя.
      — Убьет?
      — Убить не убьет, а жить не даст…
      — А за что?
      Тогда Васька, уже больше не таясь, рассказал все.
      — Сюда он не сунется, — сказал Володя.
      — А мне все равно. Я бы его сам убил, да силы мало.
      — Васька, а если ты да я? А?
      Васька горестно махнул рукой, вздохнул и спросил:
      — Слушай, Вовка, у тебя еда какая-нибудь найдется?
      — Да я и сам, как из школы пришел, ничего еще не ел.
      — Ты иди попроси, будто для себя. Смотри, не проболтайся только.
      — Кому ты говоришь…
      Володя осторожно пошел к выходу. Вдруг кто-то очень громко и нетерпеливо постучал в дверь, и послышался раздраженный Тайкин голос:
      — Ты там уснул, что ли? Да Вовка же? Открой!
      — Зачем?
      — Володька, скорей! Мне горячо!
      — Тебе как?
      — Горячо мне!
      — Говори, чего надо!
      — Я стучу ногами. Открывай скорей!

      Наконец Володя открыл дверь. В прихожей стояла Тая с тарелками в обеих руках. Над тарелками поднимался пар.
      — Дурак какой, — закричала она, вбегая в комнату.
      Поставив тарелки на стол, она затрясла обожженными пальцами и закричала:
      — Подумаешь, какой! Еще и не открывает…
      — А тебе-то что?
      — А мне все равно. Еще и замыкается, подумаешь.
      — Ну, чего ты расшипелась?
      — Включай свет. Это нам с тобой обед и ужин, все сразу.
      — Это и все?
      — Сейчас хлеб принесу и каша еще будет. Не плачь.
      — Хлеба тащи побольше.
      — Проголодался?
      — Сама знаешь, целый день не ели. Кашу накладывать будешь, смотри, не растеряйся. Я, знаешь, как натерпелся за день.
      — Ох, Володечка, бедненький, — вдруг жалостливо проговорила Тая, взявшись ладонями за свои щеки. — Уж накормлю тебя сейчас, накормлю!
      Вот и пойми их — девчонок: то шипела, как кошка, а то вдруг, смотри, какая ласковая сделалась. Как кошка.
      Он давно уже заметил, что как бы мама ни сердилась, но стоит только ему прикинуться голодным или даже просто заскучать, как она сразу начинает гладить по голове и говорить ласковые слова. Но ведь то мама. Наверное, все они такие. И маленькие и взрослые.
      Тая убежала за хлебом и за кашей, а Володя, не теряя даром времени, достал из буфета чистую тарелку и перелил в нее свой суп.
      — Васька, — шепотом проговорил он, заглядывая в темную спальню, — держи борщ.
      Принимая тарелку, Васька отчаянным шепотом предупредил:
      — Вовка, держись.
      — Сам знаю.
      — Она вредная. Я слыхал, как она к тебе ластится. Гляди!
      Но в это время в коридоре послышались шаги, Володя бросился к столу. Когда вошла Тая, он уже сидел на своем месте и делал вид, что глотает борщ и при этом захлебывается от жадности.
      — Не мог уж дождаться, — заворчала Тая, очень довольная тем, что она разыгрывает старшую и ей подчиняется Володя, который обычно не очень-то баловал ее своим вниманием.
      Он положил ложку. Отдуваясь и поглаживая себя по животу, сказал:
      — Повторить бы с голодухи не вредно.
      — Подожди, сейчас добавку принесу.
      Пока она ходила за добавкой, Володя передал Ваське хлеб.
      Пришла Тая, принесла полную тарелку манной каши и, усаживаясь за стол, сообщила:
      — А борща нет — Капитон все съел.
      Сразу забыв, что он хочет есть, Володя спросил:
      — Капитон?
      — Да, он давно у нас сидит. Как ты ушел, так он почти сразу и явился.
      — Он чего?
      — Известно чего… Водку пьют, ругаются. Нам потому ужинать здесь велели, чтоб мы не слушали. Ты ешь, ешь, а то остынет.
      — Что ж ты сразу не сказала?
      — А чего говорить? Ваську они ругают.
      Как и всегда в минуту возбуждения, у Володи зачесались руки, и ему захотелось выкинуть что-нибудь отчаянное. Он стукнул по столу ложкой.
      — Васька находится в надежном месте, — сказал он, вспомнив пьесу из жизни разбойников.
      Замирая от предчувствия, Тая спросила:
      — Он где? Володечка!
      — Этого ты никогда не узнаешь. Он под защитой друга!
      — Значит, здесь! — решила Тая.
      — Не болтай.
      — Володечка, я никому не скажу, чесслово! Он здесь. Да?
      И вдруг она приложила ладони к щекам, и глаза ее расширились:
      — Ох, тошно мне!
      На пороге спальни стоял Васька, рыжий, лохматый, грозный.
      Он погрозил кулаком:
      — Замри, Тайка!
      Она сильно затрясла своими косичками и для убедительности крепко зажмурила глаза.
      — Замерла.
      Не разжимая кулака, Васька потер им свой припухший от переживаний носик и сказал:
      — Теперь мне надо скрываться.
      — Мы тебя не выдадим! — заверил Володя.
      — От Капитона здесь не скроешься. Он учует. Нос у него, как у собаки…
      — Куда ты, Васька? — спросила Тая.
      — Потом сообщу, — загадочно ответил Васька, так, как будто бы еще не пришло время разглашать место своего изгнания, на самом деле он просто и сам не знал, куда ему деваться.
      — Ребята, — спросил Васька, — у кого сколько денег есть?
      Уезжая, мама сказала, что деньги она оставила у Ваоныча. И когда надо будет, на тетради или в кино сходить, то чтобы обращался к нему. Володя недавно взял пять рублей и еще не успел истратить. Свои деньги он хранил в портфеле, считая, что они могут понадобиться ему каждую минуту.
      — Вот, — сказал он, выгребая из портфеля скомканный рубль и сколько-то мелочи, — вот, все остатки.
      — Кошкины слезы, — вздохнул Васька.
      — А все мои деньги в собаке, — сообщила Тая. — Мы сейчас возьмем.
      — Не жалко?
      — Подумаешь…
      Все поглядели на собаку, а Володя спросил:
      — А как достать?
      — Ножом, — деловито ответила Тая. — Я всегда ножом. Денежки высыпаются, а рублики никак.
      Васька презрительно усмехнулся:
      — Тащи сюда кашу.
      — Зачем?
      — Собаке дадим. Поест, раздобрится, может быть.
      Он взял со стола нож и подошел к собаке. Она, удивленно подняв бровь, смотрела на него, на Таю, держащую тарелку с кашей в обеих руках. Васька обнял собаку, положил ее к себе на колени и провел ножом по каше.
      — Ловись, рыбка большая и маленькая, — проговорил он, осторожно погружая лезвие ножа в щель.

      Васька, не торопясь, вытащил нож из щели копилки. К ножу прилипло два гривенника и рублевая бумажка.
      — Здорово! — одобрил Володя.
      — Дай-ка собачке еще кашки, — подмигнул Васька. — Ловись, рыбка…
      Показался уголок какой-то бумажки, прилипшей к ножу. Тая передала тарелку Володе и, ухватившись за этот уголок, вытащила всю бумажку. Развернула и ахнула:
      — Сотняга!
      — Сто рублей!
      — Ух ты! — воскликнул Васька. — Вот так рыбка!
      — Откуда такая взялась? — удивилась Тая, и было видно, что она и в самом деле не знает, как попали в ее копилку такие крупные деньги. Отец давал ей мелочь и очень редко рубль или три. И он всегда следил, чтобы она опустила деньги в копилку.
      А Васька снова вытащил сторублевку. Тая снова удивилась:
      — Как она туда попала?
      При этом у нее сделались такие же непонимающие глаза, как у ее собаки. А Володя рассмеялся:
      — Бог послал.
      — А ты не смейся, не смейся. Ох, смотри-ка, еще сотняга!
      Васька только сопел да вытаскивал бумажку за бумажкой. Тая стирала с них клейкие следы каши и раскладывала на столе для просушки.
      — Сколько? — спросил Васька.
      — Десять.
      — Вот какая богатая у тебя собачка! А ты и не знала.
      — А я и не знала. Это папка, наверное, по ночам бросает сторублевки. Он всегда по вечерам считает деньги…
      — Откуда у него столько? — спросил Володя.
      — В карты выигрывает, — ответила Тая, — он чуть не каждый вечер у Капитона выигрывает.
      Васька засмеялся:
      — В подкидного дурака. Мой батька тоже каждый раз у твоего выигрывает.
      Ребята так увлеклись, что не заметили, как дверь тихо приоткрылась и из прихожей высунулась круглая, красная физиономия Капитона.
      — Эге! — прохрипел он. — Да у вас тут малина!
      Тая сразу подняла визг. Это уж у девчонок обязательно: еще не поймут ничего и даже испугаться не успеют, а визг такой подымут, что все кругом пугаются.
      Капитон явно опешил и даже застыл в дверях, и вдруг он почувствовал удар по лбу, и затем что-то теплое и густое хлынуло на его лицо и залило глаза.
      — Убили! — хрипло заревел он, опускаясь на пол.
      Весь вечер Володю так и подмывало совершить какой-нибудь отчаянный поступок, но все не находилось для этого достаточно сильного толчка. Словно какая-то неведомая рука закручивала в нем тугую пружину нерассуждающей, мальчишеской отваги. Не хватало только толчка, после которого уже ничем бы невозможно было удержать бурное раскручивание этой пружины.
      Появление Капитона и мгновенно возникшая с этим появлением опасность для Васьки явились таким толчком. Пружина сработала безотказно: Володя схватил тарелку с кашей и метнул ее в голову Капитона.
      — Васька! — азартно воскликнул он. — Беги к дяде Васе!
      Тая визжала без передышки. Капитон что-то орал, отплевываясь белыми сгустками каши и призывая на помощь. Он все еще никак не мог сообразить, в какую же историю он влип, и только старался протереть хоть бы один глаз, чтобы увидать, что делается на белом свете. Сначала он испугался, решив, что кровь заливает лицо, но скоро он по вкусу определил, что это манная каша. Испуг прошел, и он все силился понять, откуда она свалилась.
      Он сидел на полу, ослепленный, и, отплевываясь кашей, ругался страшными словами. Вокруг бесновались и орали ребятишки, слышались возбужденные голоса взрослых. Потом вдруг раздался тяжелый глухой стук, что-то упало на пол и затем сразу стало тихо. Тишина наступила так внезапно, что Капитону показалось, будто он вдобавок еще и оглох.
      Он страшно испугался, неожиданно прозрел и сразу понял, отчего это все замолчали. Он и сам онемел на минуту. И было от чего.
      На полу около сундука, среди гипсовых осколков лежали деньги. Груда серых сторублевых бумажек, плотно сложенных для того, чтобы они пролезли в узкую щель копилки, была пересыпана блестками монеток. Денег было так много, что казалось просто невероятным, как они могли поместиться в одной, хотя и в очень большой гипсовой собаке.
      — Да тут малина! — снова воскликнул Капитон и, не поднимаясь с полу, потянулся к деньгам.
      — Грабют! — истошно завопил дядя. — Частную собственность нарушают. Зашибу!
      Он с размаху кинулся на груду денег, сел на них и торопливо начал подгребать их под себя вместе с гипсовыми осколками. А Капитон, хрипло рыча и завывая, проворно бегал на четвереньках вокруг, как большая жирная собака, и все норовил выхватить хоть одну сторублевку. В то же время он отмахивался от тетки, наседавшей на него с тылу с полотенцем в руках.
      Дядя отпихивал Капитона длинными ногами в огромных валенках и громовым своим голосом истошно орал:
      — Зашибу! Убери лапы!
      — Дура, — хрипел Капитон, все-таки дотянувшись до денег, — я тебе помогаю…
      И тут дядя изловчился и сунул валенком в жирную Капитонову морду. Зажимая разбитый нос, Капитон отлетел к двери.
      Пылая жаждой дать сдачи, он лежал у двери и собирался с силами. Но тут над ним, как грозная труба, прозвучал протяжный голос, которого он боялся больше всего на свете:
      — Да будет вам безобразничать-то, скудоумные!
      В комнате сразу стало так тихо, как бывает в классе, Когда туда входит учитель.
      На пороге стояла грозная старуха Елена Карповна.

      — Экие вы безобразные, — покачивая головой, продолжала она, — и до чего скудоумие-то вас довело…
      — Елена Карповна, уйди, — загудел дядя, стараясь сесть пошире, чтобы укрыть деньги. — Тут семейное дело совершается.
      — Замолчи! Какие семейные дела! В чужой дом со своим паскудным семейным делом залез! Ну, чего ты там поджимаешься на полу? Встань. А ты зачем тут? — обратилась она к Капитону.
      — Да так я, мимоходом, — захрипел Капитон, резво подаваясь к двери. — Мимоходом я. Слышу, вроде шумок, народ, значит, пошумливает…
      Он, не поднимаясь во весь рост, все ерзал, подбираясь к двери, и вдруг исчез, словно его здесь и не бывало. Это исчезновение так поразило дядю, что он сразу онемел и застыл в позе полного изумления и скорби. Володя подумал, что дядя сейчас похож на старый, замшелый памятник самому себе. Рядом стояла тетка и сморкалась в фартук, углубляя сходство с памятником: так она была похожа на вдову, которая пришла поплакать на старой могиле.
      — Я, голубчики, на все ваши безобразия долго глядела, — негромко продолжала Елена Карповна. — Да уж и не выдержала. Какую нечисть в таком доме развели!
      Она свысока оглядела всех своими темными глазами и спросила у Володи:
      — Ты что им позволяешь безобразничать? Поглядел бы на тебя дед твой и спросил: «Для того ли я тебе дом строил?»
      Порывисто дыша от возбуждения, Володя сообщил:
      — Тут у них деньги. Вот такая куча!
      — Ясно: где деньги, там и драка.
      — Собака разбилась, а в ней все сотняги, сотняги!
      — Да не ври ты, не ври, — завыла тетка. — Девчонка по копейке собирала, греха себе не чуяла.
      — Сами уроды и детей своих уродуете.
      — Главное, они Ваську запутать хотят, — пояснил Володя.
      — А ну, расскажи.
      Володя рассказал. Елена Карповна спросила:
      — Где он?
      — Его уже нет.
      — Как это нет?
      — А так. Убежал он. Капитон, вы сами знаете, какой.
      — Знаю я Капитошку. С Васькой он — воин. А так трус, каких мало.
      — Елена Карповна, — вдруг подал свой голос дядя, — давай с тобой по-доброму договоримся.
      — Сиди, асмодей, на ворованном да помалкивай, — сурово протрубила Еления.
      — Ах, зачем же так сурьезничать? Давайте по-суседски…
      — Ты уж не купить ли меня надумал?
      — Зачем такие слова? — Гурий поднялся и на всякий случай отошел подальше от суровой старухи. К его мягким стеганым брюкам, перепачканным раздавленным гипсом, плотно пристала пятирублевая бумажка, похожая на сизую заплату.
      Тетка сейчас же сорвала с себя фартук и начала торопливо складывать в него деньги.
      — А ты чего стоишь! — крикнула она на Таю. — Помогай.
      — Зачем такие слова? — проговорил Гурий. — Ну, ладно, открылись тут у меня кое-какие деньжонки. Частная, значит, собственность. А если у тебя поискать? Побольше найдется, я думаю. Да поценнее.
      — Что ты мелешь! Какие у меня деньги?
      — Зачем деньги? У тебя другая собственность. Всякие ценные вещички скупаешь, да все прячешь, все прячешь. Накапливаешь. Одинаково мы с тобой безобразные. Так что красотой-то своей не выхваляйся.
      Наступила тишина. Темное лицо Елены Карповны сморщилось, будто она раскусила кислую ягоду. Володе показалось невероятным, что дядя, который никого так не боялся, как своей соседки, вдруг перестал ее бояться и даже сказал ей что-то такое, отчего она сразу сморщилась.
      А что он сказал? В каком преступлении уличил ее? И тут ему вспомнилась темная комната, отгороженная от всех глухими ставнями. И там в пыли, среди нафталинного запаха томится белый лебедь. Он рвется ввысь и никак не может взлететь. А сколько красивых вещей спрятано там еще!
      И дядя не побоялся сказать об этом. Верно: сказал он, когда самого прижали. С перепугу. Но все же сказал.
      А вот Володя смолчал.
      Наконец Еления пришла в себя и твердо проговорила!
      — С тобою. Гурий, я об этом говорить не намерена. Ничего ты не поймешь все равно. И на одну доску с тобой не стану. У меня ворованной пылинки не найдешь. Да что я говорю-то с тобой…
      Она, по-прежнему грозная и величественная, наступала на дядю, но он твердо стоял перед ней и гулко, словно бил в большой барабан, смеялся:
      — Гу-гу-гу-гу…
      — И не ответчица я перед тобой. Перед таким!
      — Верно! — продолжая смеяться, восхищенно воскликнул дядя. — Все верно говоришь. Грешник перед грешником не ответчик. Грешников бог судит.
      — Да что ты взвеселился-то не по-веселому?
      — Ты кто? — грохотал дядя. — Я, ладно, вор, а ты кто?
      — Сказала я тебе: не замахивайся!
      Но дядя вдруг на весь дом возгласил:
      — Паучиха ты, вот кто!
      — Не дури, Гурий. Не дури!
      — А, не любишь… Паучиха!
      Володе показалось, что сейчас они сделались очень похожими, эти совершенно разные люди. В самом деле, оба они большие, горластые пугают друг друга сердитыми словами, но почему-то никому не страшно, а, скорее всего, смешно. Еления гудит, как в трубу, а дядя бухает в барабан. Смешно и потому, наверное, не страшно.
      Отряхивая деньги от гипсовой пыли, тетка проныла:
      — Ох, да замолчали бы вы… Народ, гляди-ка, набежит.
      Тая кидала в подол мелкие денежки, словно ягодки, и, поглядывая на расшумевшихся взрослых, украдкой посмеивалась. Володя подумал, что она над ним смеется, и тогда он решил показать ей, что он тут никого не боится, и, как мог громче, крикнул:
      — Замолчите вы все сейчас же! Все дяде Васе расскажу.
      Он совсем и не собирался кричать на взрослых, но как-то все получилось само собой. И он не ожидал, что сразу наступит тишина, что Тая перестанет смеяться и взглянет на него с уважением, а тетка так пронзительно ахнет, будто ей прищемили дверью ногу.
      Тяжело дыша, Елена Карповна отступила к двери, словно ее больше всех испугала Володина угроза, и прошептала на всю комнату:
      — Лебеденочек! — но тут же снова выпрямилась и по-прежнему грозно прогудела, указывая на Володю: — Вот перед кем я в ответе!
      Володя растерялся: почему она считает его самым главным и почему все здесь вдруг послушались его и примолкли? Может быть, они испугались дяди Васи? Но ведь никто не знает, кто это дядя Вася.
      А Еления повторила:
      — Перед тобой, Володимир, отвечу за все. Как твой дед наказывал, так и отвечу.
      Дядя снова сел на сундук и проворчал:
      — Ясно, он всего дедова имения наследник.
      — Ты даже не понял, Гурий, какие верные слова ты сейчас сказал, — прогудела Еления. — Он — наследник. И Васька наследник. И вот, — она указала на Таю, — тоже наследница.
      — Эх ты, куда отпрыгнула, — засмеялся дядя, — слыхали мы эдакие-то слова на агитпункте.
      — Разве тебя агитпунктом прошибешь?
      — Это наследство умственное, как вроде царство небесное.
      — Ах, да все равно тебе не понять!
      — Где там, мы люди серые…
      — Не ломайся. От Капитошки научился. А ты пойми, я все свое собранное им оставлю. Пусть владеют. А ты что оставишь?
      И снова Володя не выдержал и вставил свое слово:
      — Нам сейчас надо, а не потом. А вы все в темницу свою прячете. Зачем?
      — Вот вопрос! — так и взвился дядя, стремительно срываясь с сундука. — Молодец, племянник! Давай ее, давай!
      — А ты бы не подскакивал, Гурий, — посоветовала Еления и, глядя на Володю, невесело закончила: — Сказала — отвечу, придет время, ничего не утаю.
      Наверное, время, которое наметила она для ответа, еще не пришло, потому что она повернулась и тихо пошла к Двери. Но не успела Еления Карповна открыть ее, как в прихожей послышались уверенные шаги, голоса и прозвучал чей-то короткий, открытый смех. Этот смех сразу успокоил Володю, но все остальные вдруг притихли и со страхом оглянулись на дверь.

      Дверь распахнулась, на пороге стоял лейтенант Василий Андреевич. У него было такое веселое лицо, что всем сразу стало ясно, кто это там смеялся.
      — Твоя квартира, Володя? — спросил он.
      — Наша с мамой.
      — Разрешишь войти?
      — А то! Я что ли собственник?
      — Правильно! — сказал Василий Андреевич и подмигнул всем присутствующим, словно собираясь рассказать что-то очень смешное.
      — Ну, Гурий Валерьянович, давай казну делить. Пошли в твою квартиру. Севастьянов, — обратился он к милиционеру, — проводи хозяйку, помоги ей.
      В дядиной комнате Василий Андреевич усадил всех по местам и начал считать деньги. Ему помогала Елена Карподна и еще один знакомый Володе, дедушка Филипьев из дома напротив.
      Дядя сидел в переднем углу и все время так громко вздыхал, будто из футбольного мяча выпускали весь воздух сразу. А тетка, тихонько подвывая, совалась, как слепая, из угла в угол и неизвестно для чего переставляла с места на место табуретки, вещи на комоде и цветы на подоконниках.
      На Володю с Таей никто не обращал никакого внимания, и они смирно посиживали на пороге и только опасливо поглядывали на милиционера Севастьянова. Но он на них и не смотрел, а просто сидел себе в сторонке и о чем-то думал.
      Василий Андреевич, не торопясь, считал деньги и тоже ни на кого не смотрел. Он и на тетку не посмотрел, когда она схватила голубую кадушку с пальмой, пытаясь и ее куда-то переставить.
      — Севастьянов, — сказал Василий Андреевич, — подсоби хозяйке.
      Милиционер встал, взял кадушку, осторожно поставил на пол около своего стула и опять уселся на свое место.
      Дядя выпустил из себя весь воздух, а тетка ушла подвывать за печку.
      Когда деньги были сосчитаны и убраны, Севастьянов, ни слова не говоря, поставил на стол пальму и приподнял ее за ствол вместе с землей.
      — Есть, — сказал Василий Андреевич, заглядывая в кадушку. — Вы, Гурий Валерьянович, просто фокусник.
      И вытащил из-под пальмы сверток, обмотанный прорезиненной материей. В свертке тоже оказались деньги.
      Но дядя сидел и, казалось, ничего не видел и не понимал. Он окончательно обалдел и немного пришел в себя только тогда, когда все уже было кончено и все ушли.
      И Володя совсем уже собирался уходить, но тут как раз явился Капитон. Его толстое, красное лицо так налилось горячей кровью, что казалось, будто оно светится.
      — Что здесь было? — прохрипел он.
      — Конец жизни.
      — Под метелку?
      — Разделили. Им деньги, мне подписку о невыезде.
      Капитон сел к столу и, мотая жирной головой, мутным голосом простонал:
      — Ох, Васька, попадись он мне… ноги выдерну!
      Володя, стоя около двери, сказал:
      — Ну да, как же!
      Но никто даже не посмотрел в его сторону. Ни дядя, ни Капитон. Они сидели по сторонам большого стола, похожие на двух друзей, которые случайно встретились в пивной и уже здорово нализались по этому поводу. Между ними на столе — совсем как в пивной — находилась пальма. Она стояла так лихо накренившись в своей кадушке, словно и ей перепало ради этой незабвенной встречи.
      А из угла над ними склонился темнолицый бог. Он хмуро, как официант, которому надоели пьянчужки, смотрел на друзей и, подняв два пальца, как бы сердито спрашивал:
      — Еще пару, что ли?
      Подошла тетка, всхлипнула и, взявши пальму за ствол, придала ей правильное положение.
      — Дура, — гукнул дядя, — сама им деньги подсунула. Погоди, нечистый твой дух!
      Тетка, истово глядя на грозного бога, словно это он, а не дядя, пригрозил ей, проворно закрестилась и зашепелявила:
      — Да господи же! Да я-то что? Васька все, Васька — нехристь. Он милицию привел. Господи-и…
      — У-ух, попадись он мне! — замотал башкой Капитон.
      Володя снова сказал:
      — Как же!
      И опять никто ничего не ответил, словно им не хотелось даже разговаривать с ним. Володя обиделся, да и устал от всех этих переживаний, которые свалились на него в один вечер. Пожалуй, этого очень много для одного человека. Вот именно для одного, для одинокого.
      Он открыл дверь и вышел.
      В темной прихожей, слабо освещенной мутными расплывчатыми пятнами радуги, ему стало очень жалко себя — всеми покинутого человека. Ваоныч, наверное, все еще не пришел, Еления спит в своей комнате. Спит, наверное, вполглаза, как Змей-Горыныч, стережет свое добро. И томится там за тремя замками лебеденочек, заколдованный злой силой, ждет, кто его выручит.

      А утром, когда Володя еще лежал в постели, он услыхал в первой комнате распевный голос Елены Карповны. Она говорила тетке:
      — Ваших дел я не касаюсь, и вы куда не надо не лезьте. Ты тут прибери, ишь нагадили деньгами своими. Молчи, божья лампадка. Я в доме не хозяйка, а ты и подавно. И еще запомни: Капитона и на порог не пускать. Я ему и сама скажу.
      Вспомнив Змея-Горыныча, стерегущего несметные свои сокровища, Володя подумал, что и он, кажется, попал в число этих сокровищ и что теперь его тоже собираются стеречь.
      И тут явился перед ним сам Змей-Горыныч в своем сером холстинковом платье с красивой самодельной набойкой и трубным голосом подтвердил Володины опасения:
      — Встаешь, Володимир? Ну, будь здоров.
      — Здрасьте, — поежился Володя под одеялом.
      Разглядывая фонарь, прорубленный в потолке, она приказала:
      — Как соберешься в школу, ко мне зайдешь.
      — Зачем?
      Она не ответила на его вопрос, но снова приказала:
      — И каждый день так будет. Пока мать не вернется. Понял?
      Володя ничего не понял, но сделал все, как она велела. Перед тем как идти в школу, он постучал в ее дверь. Просто ему было интересно — зачем. Это он так внушал себе, будто ему интересно. А уж какой тут интерес, когда ничего не понимаешь, что делается вокруг.
      Елена Карповна строго осмотрела его со всех сторон, как вещь, которую она только что купила. Володя так и подумал, что сейчас она стряхнет с него последние пылинки и запрет в темную комнату. Он немного струхнул, а она строго проговорила:
      — Вечером, как уроки выучишь, зайдешь: я проверю. Куда пойти захочешь, мне доложишься. Понял?
      — Понял, — хмуро ответил Володя.
      Вот он и попался, да так, что не вырвешься и даже «е охнешь. И вчера, когда он ложился спать, и сегодня все ему казалось, что он очень одинок, беззащитен и никому до него нет никакого дела.
      Никому, кроме грозной Елении. Он так и не понял, что она вчера говорила о какой-то ответственности перед ним? Почему она вдруг начала заботиться о нем, когда раньше даже и не глядела в его сторону?
      И вдруг Тая ответила на все его вопросы. Утром она, пританцовывая от нетерпения, ожидала на крыльце, когда выйдет Володя. Едва он показался, она замахала ему рукавичкой и зашептала, оглядываясь на дверь:
      — Ой, что я узнала, Вовка! Что узнала!.. Идем скорее, здесь нельзя говорить.
      Она схватила его за руку и потащила на улицу. Едва за ними со звоном захлопнулась калитка, как она огорошила его первым открытием:
      — Вовка, она тебя боится!
      — Кто, Еления?
      — Ну да. Все говорят. И я сама вчера заметила. Когда ты крикнул на них, чтобы замолчали, все так пришипились, примолкли. А она как испугалась!
      Это верно. Володя и сам заметил, что Елена Карповна испугалась больше всех. Он только не мог понять, почему.
      — А знаешь почему? — спросила Тая, заглядывая в его глаза. — Знаешь?
      — Нет.
      — Ты слушай, слушай. Вот ты вчера ушел от нас, а папка и говорит Капитону «Еления, говорит, боится, как бы с квартиры не согнали». Понимаешь?
      — А кто ее сгонит?
      — Как кто? Да ты же! Дом-то ведь твой, ты наследник. Вот она и начала тебя приласкивать.
      — Ого! Она так приласкает, хоть из дома беги…
      — Слушай-слушай: а самое главное, она боится, что ты отберешь у нее дедушкино подарение.
      — А что он ей подарил?
      — Не знаю. И никто не знает. А вчера говорили, что дедушка твой перед смертью отдал ей на хранение все свои вещи. Кто говорит — отдал, кто говорит — она сама взяла. Только вещи все очень прекрасные. Очень дорогие.
      — Какие вещи? — снова спросил Володя.
      — Наверное, золотые или из драгоценных камней. Он их все сам сделал. А она все в темную комнату под замок.
      Вот сколько наговорила. И поди разберись, где тут правда, где выдумка. Вчера Володя ничего этого и слушать бы не стал, ну, а сегодня так просто не отмахнешься.
      Тая посоветовала:
      — Ты не переживай.
      — Очень надо.
      — Где-то наш Васька?
      А в самом деле: где же наш Васька?
      — Он в надежном месте, — важно сказал Володя, хотя сам и понятия не имел, что это за место.
      — В милиции?
      Володя промолчал, но на школьном крыльце их встретил мальчик, очень похожий на Ваську, такой же рыжий, в такой же лохматой шубейке, но вместе с тем и не очень похожий. Настоящий Васька никогда не был так чисто умыт, так гладко причесан, а из всех прорех шубейки у настоящего Васьки всегда тянулась серая вата.
      И все-таки это был Васька, только какой-то очень чистый, причесанный и обалдевший от переживаний.
      — Ребята, — встревоженно зашептал он, — что я вам расскажу! Не поверите… Я теперь у Марии Николаевны живу! Она меня сама купала! В ванне!
      Новость поразила Володино воображение не меньше, чем сообщение о полете на Луну первой ракеты. Это было такое открытие, что Володя даже подумал, не врет ли Васька. Разве можно представить себе, как самая строгая учительница, которой даже родители побаиваются, купает в ванне самого последнего ученика.
      — Рассказывай, Васька, рассказывай, — торопила Тая и трясла своими косичками.
      Они забежали в раздевалку, и там под лестницей, около бачка с водой, Васька и рассказал все, как было.
      Вчера вечером, выбежав из Володиного дома, Васька кинулся в милицию искать спасения от беспощадного отцовского гнева. А там уже сидела Мария Николаевна. От своей матери — Павлушкиной бабушки — она узнала, что один из ее учеников арестован.
      — Рыжий такой, лохматый…
      — Васька, — сразу поняла Мария Николаевна.
      Она явилась в милицию и потребовала, чтобы ей объяснили, за что арестован ее ученик. Василий Андреевич начал было ей рассказывать, но тут явился сам Васька, и все само объяснилось.
      Учительница подумала, как будто решала в уме трудную задачу, и нерешительно, совсем как ученица у доски, сказала:
      — Я, пожалуй, возьму его к себе.
      И Василий Андреевич по-учительски одобрил:
      — Это очень правильное решение.
      Павлик встретил Ваську, как старого знакомого, и его с трудом удалось загнать в постель. Его отец, в зеленой пижаме, заглянул в спальню и зверским голосом прошипел;
      — Ты, беглец, лучше спи. А то всыплю.
      Васька подумал, что сейчас будет порка, но Павлик, зная, что ничего такого не будет, очень обрадовался:
      — Папа, всыпь… ну, немножко.
      Мария Николаевна выглянула из ванной и строго крикнула:
      — Виктор, прекрати игру, а то он всю ночь не уснет!
      Она ходила по квартире в новом голубом халате и всеми командовала. В ванной шумела вода. Павлушкина бабушка шила, сидя на диване, а Васька молча посматривал на всех и замирал от переживаний.
      Потом его мыли в горячей воде, потом кормили, потом укладывали спать на раскладушке. Засыпая, он слыхал, как на кухне решали его судьбу.
      Мария Николаевна сказала:
      — Надо устроить его в интернат, а пока поживет у нас.
      Ее муж сказал:
      — Взял бы его к себе на строительство, да мал он еще.
      Бабушка, наверное, зашивала прорехи в его шубейке, потому что она сказала:
      — Уж не знаю, что тут к чему пришивать. Одни ремки.
      А утром Васька шел в школу чистый, накормленный, согретый. Павлик поцеловал его на прощанье и сказал: «Приходи скорей», бабушка сунула в его зашитый карман завтрак. Он первый раз в жизни шел в школу, как человек, а рядом шла Мария Николаевна и говорила:
      — Хорошо учиться может каждый, стоит только захотеть.
      На этом Васькин рассказ пока и окончился.
      Тая вздохнула:
      — Бывают же люди…
      И Володя тоже вздохнул:
      — А говорят, она шкуру спускает.
      Васька хмуро проговорил:
      — Дураки говорят. А я теперь сам из своей шкурки вылезу, а всем докажу…

      Настало утро. Ничего не изменилось, а Володе казалось, будто все кругом не такое, как было вчера, будто он вырос за одну ночь и у него прибавилось силы и отваги. Его сначала удивило, что в классе никто не замечает этого, а потом он понял, что и все в классе изменились и притихли. Все стали очень вежливые и какие-то гордые за то, что именно у них такая учительница, которая никогда не оставит своих учеников в беде.
      И все очень старались, чтобы все было если уж не отлично, то хотя бы хорошо. И чтобы Мария Николаевна поняла, как ее любят все и уважают.
      Конечно, за Васькой все так ухаживали, будто он для всех стал родным и самым близким человеком.
      Непонятно только, как все узнали, что произошло? Сам Васька никому не рассказывал, и Володя не рассказывал, и Тая говорит, что никому ни словечка не сказала. А все равно все узнали и только делали вид, что никто ничего не знает.
      Пока Васька жил у Марии Николаевны, все о нем очень беспокоились и хлопотали, чтобы определить его в интернат. Всем хотелось пристроить Ваську, но ничего из этого не получилось, потому что в интернате не было места.
      А Васька теперь очень хорошо учился и образцово вел себя. Он никому не рассказывал, каково ему живется на новом месте, но видно было, что неплохо. Его часто встречали на улице с малышом в коричневой шубке, подпоясанной красным пояском.
      Васька подружился с маленьким Павлушкой с того самого вечера, когда Мария Николаевна впервые привела его к себе домой. Он относился к Павлушке, как к младшему брату: любил его, но держал в строгости, и Павлушке нравилась именно эта братская любовная строгость. Он без разговоров выполнял все Васькины распоряжения. Никто в доме не располагал такой властью — ни бабушка, ни мать, ни отец. А Васька только скажет, как Павлушка готов сделать все: съесть что дают, лечь спать без разговоров, умыться, даже не вздохнув при этом.
      Но недолго продолжалась такая тихая жизнь.
      Один раз, когда Володя бежал в школу, его остановил Капитон. Он вышел из своей калитки и прохрипел:
      — Постой-ка, студент!
      Если бы он даже и не позвал, то Володя все равно бы остановился — такой необыкновенный предстал перед ним Капитон. На нем была очень старая, затрепанная стеганка; брюки, которые как будто нарочно сшили из одних заплат; шапка, очень облезлая, с потрескавшимся кожаным верхом; и все это густо заляпано известкой и пятнами разноцветных красок. В руке он держал ведерко, из которого торчали кисти.
      — Чего шарики-то растопырил? — удушливо рассмеялся Капитои. — Это мне и самому удивительно, как скоро меня перевоспитали. Васька там как?
      — Ничего…
      — Пошли, нам по дороге. Я тут временно на строительство пристроился. Маляром. Золотое дело — пролетарии всех стран! Так что Ваське скажи, пусть прекратит, домой пусть вертается. Лупить, скажи, не стану. У нас теперь другая мода пойдет.
      — Ладно, скажу, — пообещал Володя, недоверчиво поглядывая на Капитоновы толстые ежовые щеки.
      — Это ты правильно, — лениво заговорил Капитон, волоча ноги по утоптанному снегу, — правильно делаешь, что мне не веришь, сомневаешься. А ты никому не верь, вот и будешь житель. Человек любит обмануть другого человека для своей выгоды. А есть некоторые дураки и так обманывают, для удовольствия. Обманул — вроде это он в театр сходил. Вот этого не надо…
      — Не все же обманывают, — возразил Володя.
      Капитон лениво согласился:
      — А кто же говорит, что все. Если все обманывать начнут, тогда кого же обманешь? Так скажи Ваське-то.
      Володя передал Ваське приглашение отца, ничего не сказав насчет обмана. Но Васька и сам все понял, как надо.
      — Придуривается, — поморщился он, — да мне наплевать. В интернате все равно места для меня никто не приготовил.
      — Значит, ты теперь домой?
      — Куда же еще…
      — А у Марии Николаевны что же?
      Васька строго, как взрослый, проговорил:
      — Пожил и хватит. Там, понимаешь нет, — я к товару нагрузка.
      Володя не понял. Васька объяснил:
      — Ем я много. Стараюсь поменьше, а все равно не получается. Бабушка-то все замечает: говорит — ты ешь, ешь, не стесняйся. А в первые дни не говорила. Понял?
      — Ясно. А Мария Николаевна?
      — Молчит. Да ты не думай, удерживать не станет.
      Но все было совсем не так. Мария Николаевна не хотела отпускать Ваську и советовала пожить у нее, хотя бы до суда. И он согласился, но Капитон очень настаивал, чтобы сын вернулся домой. Он надевал свой парадный костюм, приходил в школу, в гороно и везде говорил, что теперь все будет очень хорошо, пусть кто хочет придет и проверит. И все подумали, что Капитон с перепугу исправился и Ваське теперь дома будет и в самом деле неплохо.
      Тогда Мария Николаевна сама отвела Ваську к отцу, и после этого начали Ваську обследовать. Сначала пришла высокая женщина в желтой мохнатой шубе, подпоясанной кожаным ремнем, и в серой каракулевой папахе. Отстегивая ремень и распахивая шубу, она сообщила, что является инспектором гороно. Это она сказала таким суровым голосом, что Капитон, и без того подавленный всеми событиями, бестолково забегал по комнате, как будто он испугался, что его сейчас начнут стегать этим самым ремнем.
      Инспектор достала из портфеля толстую тетрадь в черном переплете и карандаш. Указывая карандашом на Васькину мачеху, спросила:
      — А это что?
      — Супруга это.
      — Сама вижу, что супруга. Я спрашиваю, почему капот на ней, как тряпка. И кругом грязь. В такой обстановке жить ребенку нельзя.
      — Это у нас временно, — суетился Капитон, — в связи с переживаемым моментом.
      — А где твое рабочее место? — спросила она Ваську.
      Он стоял у окна и подтягивал свои лыжные брюки. Ослабла резинка, и брюки все время сползали. Он непочтительно сопел и, разглядывая нечистые доски пола, молчал. У него никогда еще не было своего места, а кроме того, он не любил отвечать на вопросы.
      — Что же вы не отвечаете? — прохрипел Капитон, обращаясь к Ваське на «вы», желая, наверное, подчеркнуть свое уважение к происходящему событию. — Ответьте товарищу инспектору, что за время вашего отсутствия столик временно прибран…
      Еще приходили из школы, от родительского комитета, из горздрава — все вдруг заинтересовались Васькиным житьем-бытьем. Капитон привык и уже не так тушевался. Муза постирала свой халат и каждый день со стонами и вздохами прибирала в комнате, загоняя сор в такие места, куда обследователи не заглядывали. Ваське купили по дешевке, через скупочный ларек на рынке, поношенную, но вполне приличную форму.
      И все, кто только ни обследовал Ваську, в один голос говорили, что жизнь у него вполне приличная, а не такая ужасная, чтобы надо было срочно определять его в интернат.
      И Капитон подтверждал:
      — Правильно. Жизнь у нас нормальная. А если чего и вспыхнет, так из вас каждый детей имеет и знает, насколь они ангелы, особенно мальчишки. А если вы желаете коснуться моего ошибочного заблуждения в смысле художественной продукции, то, как видите, осознал. Переключился.
      Он так все это убедительно говорил, что все ему верили. Один Васька не верил и часто говорил Володе:
      — Это он перед судом красоту наводит.
      Вечером постучалась какая-то старушка и сказала, что пришла она просто так, проведать Васю. Но Капитон сразу смекнул, что старушка эта забрела неспроста, старушка эта скорей всего самая опасная. Он не растерялся и Принял ее со всеми почестями. Когда же оказалось, что это пришла Павлушкина бабушка, то Капитон и тут не растерялся и нахально объявил:
      — Ходят тут всякие, высматривают…
      — Ну, ну, — сияя всеми своими добрыми морщинками, проговорила Павлушкина бабушка, — а ты все еще не уходился? На-ко вот почитай, кто я для тебя буду.
      Из своей клетчатой сумки она достала удостоверение, где сказано, что она является внештатным сотрудником детской комнаты при милиции. Капитон снова не растерялся, он только сразу так вспотел, что даже редкие волосы на его круглой голове потемнели и закрутились в мелкие колечки.
      — Ходят, говорю, тут всякие, — начал он выкрикивать без передышки, — всякие ходят, а настоящего человека, знающего, только вот сейчас и увидел. Проходите, дорогая наша гражданка…
      Рассказывая все это, Васька каждый раз повторял, что Капитон очень боится суда, а потому так и старается. Он хочет, чтобы все увидели, что не такой-то он пропащий человек, что дома у него все идет хорошо, и тогда его не так строго накажут.
      А Володя и сам знал, какой Капитон хитрый человек, и очень сочувствовал Ваське.

      По дороге из школы Тая спросила:
      — Пойдешь к Елении проверяться?
      Володя ничего не ответил. Попробуй-ка не пойти! Сама, небось, как только увидит Елену Карповну, так и замрет, как птичка. А еще спрашивает.
      Повздыхав и помаявшись около ларя в полутемной прихожей, Володя вежливо стучал в дверь старухиной комнаты. Два вечера ходил. Проверялся.
      Ожидая его, Елена Карповна сидит на одном и том же месте у стола и читает. Отодвинув книгу, она сразу начинает спрашивать уроки.
      Выслушивая его ответы, она покачивает головой, будто поклевывает своим длинным носом корм, который Володя рассыпает перед ней. Неважный, наверное, этот корм, потому что вид у нее при этом не очень-то довольный. А может быть, ей очень хочется сделать замечание, отругать его, но она никак не может ни к чему придраться.
      С уроками все обстоит вполне благополучно.
      Тогда она переходит на дела домашние:
      — Что сегодня ел?
      Глядя на ее клюющий нос, Володя перечисляет все, чем его сегодня кормила тетка. Здесь тоже придраться не к чему.
      — Ну, это еще ладно, — недовольно прерывает его Еления и снова задает вопрос: — А пуговицы все на месте?
      — Не знаю. Наверное.
      — Проверь. Если что неладно — скажи.
      — Все ладно.
      — А ты сначала подумай, а потом говори. Володя подумал и сказал:
      — Спать я хочу…
      Елена Карповна вдруг усмехнулась:
      — Лебеденочек, а смотришь волчонком… Зачем?
      Володя ничего не ответил, а она продолжала:
      — Гурий тебя растревожил дурацкими своими словами. Так ты ему не верь. Пустой он человек, и слова его пустые. Все, что у меня спрятано в той вот комнате, это я от гибели спасла. Люди красоту любят, да не всегда ее настоящую цену знают. Многие думают: красивая штучка, безделка на копейку. Таким все равно, что настоящее мастерство, что Капитошкина халтурная поделка. А мне вот надо человеку настоящее открыть. Я для того и накапливала это богатство. Всю жизнь, как человек силу копит, как ум, как кровь! У меня это отнять — лучше убить. Твой дед, великий мастер, отлично понимал это. Он человек был необыкновенный, а умом — ребенок. Он говорил, будто народу надо наше старинное мастерство. Вот как ошибался! Сейчас всякие модные штучки в ходу.
      Слушая ее неторопливую гудящую речь, Володя думал, что Тая, пожалуй, и не очень ошиблась насчет Елении. Побаивается она его. А почему? Что он может ей сделать?
      — Вот что мне сегодня из Северного города привезли. Я тебе покажу.
      Она выдвинула ящик стола и начала доставать оттуда белых, ярко раскрашенных и раззолоченных куколок. Она торопливо расставляла их на темной скатерти, и Володе казалось, что с появлением каждой новой игрушки в комнате становится веселее. А лицо Елении, наоборот, все больше и больше темнело. Обиженным голосом она спросила:
      — Вот и тебе, я вижу, нравится? Это потому, что ты ничего еще не понимаешь. А ты приглядись: сделано под старину, форма соблюдена, а раскрашено, как модная тряпка. Голая абстракция. Отдать их Капитошке на потеху. Ему в самый раз по его разумению.
      На темных щеках Елении вспыхнули пятна злого румянца, глаза ее сверкнули, и она так раздула ноздри, что Володе показалось, будто из них повалил дым. Очень она сейчас похожа на сказочного Змея-Горыныча. Володя даже попятился к двери на всякий случай. А в это время без стука вошел Ваоныч.
      — Что тут у вас?
      Елена Карповна замахала на него руками:
      — Иди к себе, иди!
      — Что случилось-то?
      — Кому ты этот мусор привез?
      — Не нравится?
      — Нет. Подделка. Модерн.
      — А по-моему, интересно, новое осмысливание старой формы…
      Но Елена Карповна грозно прикрикнула на него:
      — Да замолчи ты, замолчи! Болтать-то от пигалицы своей как выучился. Раньше ты проще был.
      — Трудно мне с тобой спорить, — отмахнулся Ваоныч.
      — А и не надо. О старинном, о русском, со мной тебе не под силу спорить. Ох, как портят некоторые старое-то мастерство. До чего додумались: на лаковых шкатулках копии с картин малевать начали. Даже портреты! Вот что получается, когда ум убог, а рука блудлива. Русское мастерство — гордость наша, пример красоты. Хранить его надо в чистоте, как святыню.
      — Все совершенствуется…
      — Слушать-то тебя не хочется. Как ты, например, станешь совершенствовать Репина? Или Голикова? Их искусство оберегать надо от этого твоего совершенствования. В искусстве, запомни, каждый мастер все начинает сызнова, на голом месте, будто до него ничего и не было. Он зачинатель неповторимого. Тогда он — мастер.
      — Значит, ты против современности?
      — А ты словами не разбрасывайся. Сейчас надо новые свойства вещей открывать, а не старые раскрашивать. Ну, а теперь иди.
      — А я пришел рассказать тебе про выставку. Думал, тебе интересно послушать. Тем более, там открывали новые свойства вещей.
      Ваоныч только что вернулся из Северного города, он ездил туда на открытие областной выставки картин.
      Еления сказала:
      — Если так, то рассказывай. — Посмотрев на Володю, добавила: — А ты иди, сложи книги, да спать.
      Уложив книги в портфель, Володя решил еще немного почитать перед сном, но тут пришел Ваоныч и спросил:
      — Что у вас произошло? Мать жалуется на Гурия. Он тебя на какую-то диверсию подбивает?
      Поглаживая небритые с дороги щеки, художник слушал Володины объяснения и посмеивался.
      — Здорово, значит, его припекло. Гурия-то. Если он так ожесточился. Он ведь трус, как и всякий жулик. Володя спросил:
      — А может быть, она и сама боится.
      — Кого? Гурия? Нет…
      — А Тайка сказала, как будто это она меня боится, — сказал Володя и засмеялся, чтобы Ваоныч не подумал, будто он верит в эту девчоночью болтовню.
      Он думал, что Ваоныч тоже посмеется над такой нелепой выдумкой. Но тот даже не улыбнулся. Это удивило и насторожило Володю. А художник долго молчал, а потом вдруг объявил:
      — Боится? Нет. Она, знаешь, любит тебя.
      Любит! Всего Володя ожидал от Елении, только не этого. Никогда он не замечал никакой любви. Она даже внимания на него не обращала. Это Ваоныч, должно быть, выдумал, чтобы посмеяться.
      Но художник очень серьезно сказал:
      — Не веришь? А ведь она добрая. Только характер у нее тяжелый. Она, если в чем уверена, будет стоять железно. Знаешь, как она зовет тебя? Лебеденочек. Редко, правда. Раз в год.
      А ведь и верно — зовет. И даже совсем недавно называла, сегодня. Но он не обратил на это никакого внимания.
      Ваоныч продолжал:
      — И любит она тебя тоже скуповато. Раз в год. Себя любит чаще, а свой музей всегда. Так что ты очень-то не переживай.
      — Да я нисколько.
      — И не надо. Будь ты постарше, она бы тебя на одно дело подбила. Уж она бы уговорила. Я знаю.
      — Какое дело? — спросил Володя.
      И Ваоныч снова ошеломил его новым сообщением:
      — Хлопочет она, чтобы в этом доме музей открыть.
      — Какой музей?
      — Музей народного искусства. Хорошо придумала?
      — Очень хорошо, — согласился Володя.
      — А мама? Она что скажет?
      — Я ее уговорю…
      Похаживая по комнате, Ваоныч говорил, что это было бы замечательно: в таком красивом доме, который уже сам по себе является чудесным изделием русского мастерства, открыть музей. Все, что накопила Елена Карповна за свою жизнь, все свои драгоценные коллекции она согласна передать в новый музей. И все будут приходить, все будут любоваться на красоту и говорить: «Вот что могут золотые руки великого мастера — русского народа!» Надо так и назвать: «Музей Великого Мастера»!
      — Вот это здорово! — согласился Володя. — «Музей Великого Мастера». Так и на вывеске написать…
      Ваоныч спросил:
      — А нарисовать на вывеске знаешь что?
      — Знаю! — восторженно подхватил Володя.
      — Что?
      — Лебеденочка!
      — Ага. Раскинул крылья широко, широко. Сейчас полетит…
      — А за ним солнце, — продолжал Володя.
      Ваоныч, как песню, подхватил:
      — Алое, горячее. А лучи золотые.
      Володя снова повторил:
      — Это очень хорошо! Это просто здорово!
      Ваоныч сказал:
      — Но это очень трудно.
      — А если все возьмутся?
      — Тогда легче. Но все равно трудно.
      И он начал перечислять все, что надо проделать для открытия музея. Надо решение городского Совета, квартиры всем, кто живет в доме, деньги на ремонт, постройка выставочного помещения, очень много всего надо. А Володя слушал его и думал, как взрослые умеют так усложнять простые вещи, что о них делается скучно даже мечтать.
      А Ваоныч все ходил по комнате и говорил о Том, как трудно открыть «Музей Великого Мастера», что за это дело взялась пока одна Елена Карповна, но даже и она со своим железным характером вряд ли добьется успеха, если ни от кого не будет поддержки.
      Володя спросил:
      — А вы?
      — И я, конечно. Хотя у меня и своих дел в Союзе художников хватит. Вот был я в Северном городе на выставке. Это не простая выставка всяких картин. Это, как тебе объяснить… Ну, в общем все художники собрались и решили нарисовать картины про богатства северной природы. И чтобы эти богатства сохранить и умножить. Два года работали, и у некоторых замечательные получились картины. Самые лучшие у Снежкова…
      — Михаил Снежков? — спросил Володя.
      До него словно издалека донесся удивленный голос Ваоныча:
      — А ты его знаешь?
      Володя твердо ответил:
      — Да. А он хороший художник?
      — Ого! Художник он — дай бог! А ты откуда его знаешь?
      — Он, когда в госпитале лежал, нарисовал мамин портрет.
      Володя повел Ваоныча в спальню. Включил свет. Далекая, далекая мама посмотрела на него со старого рисунка.
      — Любимая сестра Валя! — удивленно воскликнул Ваоныч.
      Володя спросил:
      — А вы разве знаете?
      — Знаю. Снежков недавно картину написал и назвал ее «Любимая сестра Валя». Чудесное полотно. И лицо там вот это. Точь-в-точь. Подожди, я тебе сейчас покажу.
      Он принес журнал, где были напечатаны две картины художника Снежкова. На первой нарисованы сосны, а среди них широкая такая поляна, вся засаженная маленькими, зелененькими и пушистыми елочками, сразу заметно, что они не сами выросли, что их тут посадили правильными рядами. Стоят, как пионеры на линейке. А день разыгрался солнечный, горячий: каждая веточка сверкает, как свечка; старые сосны вскинули под самые облака свои золотые ветки. И все так удивительно нарисовано, что кажется даже — кругом запахло нагретой смолой. Среди молоденьких елочек по рядкам идут двое: маленькая, скуластенькая женщина в красном платочке и высокий рыжебородый мужчина. Наверное, это они насадили эти елочки, вон как внимательно их осматривают и, наверное, радуются.
      — «Художники», — прочитал Володя подпись под картиной и спросил: — Почему «Художники»? Они же ничего не рисуют…
      Ваоныч сказал:
      — А как думаешь, почему?
      — Наверное, потому, что красиво насадили, как на картинке.
      — В общем, верно, — согласился Ваоныч, — человек своим трудом украшает жизнь.
      Он перевернул страницу, открылась новая картина: около зеленой палатки — полевого госпиталя — сидит на пригорочке очень молоденькая девушка в белой косыночке, на плечи ее накинута зеленая стеганка. Солнце уже село. Оранжевый свет из палаточного окна освещает ее утомленное лицо. И тут же, у самой палатки, растет ромашка. И девушка смотрит на нее с изумлением и восторгом: как это здесь, на такой выжженной, избитой земле смог уцелеть простенький этот цветочек — милый житель русских полей?
      …Давно ушел Ваоныч, давно уже лежит в своей постели Володя и смотрит, как мерцают зеленоватым светом заиндевевшие стекла в потолке. Это играет луч далекой вечкановской звезды, ободряя Володю:
      — Не робей, парень, не унывай! Все равно будет по-твоему. Ты — сучок дубовый, от такого и топор отскакивает. Ты своего добьешься…

      Когда дядю арестовали, тетка устроилась в какой-то цех домостроительного комбината уборщицей. Теперь по утрам Тая сама готовила завтрак. А чего там готовить, когда и без нее все приготовлено. Она просто доставала из печки сваренную картошку или кашу да подогревала на плитке чай. Вот и все ее труды. Но она, конечно, задирала нос, вроде она здесь старшая.
      — Ты ешь, ешь, поторапливайся! — то и дело приговаривала она, хотя Володя и так даром времени не терял.
      — А сама-то что же?
      — Я сегодня в школу не пойду.
      — С чего это?
      Тая прижалась лбом к столу, и ее тонкие косички задрожали. Она плакала.
      — Да что ты?
      — Папе сегодня суд. Мама велела дома сидеть, дожидаться…
      Есть сразу расхотелось. Сразу припомнились все события той страшной ночи: и черный подвал, где при свете фонаря поблескивали какие-то части машин; милиционер; белая собака, набитая сторублевками, и отчаянные слова дяди Гурия… Все это, казалось, произошло так давно, что все об этом забыли и занялись каждый своим делом. А вот, выходит, не забыли.
      И Васька сегодня не пришел в школу. Наверное, он тоже сейчас в суде.
      Обедом его тоже кормила Тая. Суд, должно быть, еще не кончился. После обеда Володя вышел во двор.
      По тропинке, проложенной в глубоком снегу, он прошел до навеса, заваленного снегом почти по самую крышу. Заглянул под навес — там было темно и пахло пылью и кроличьими клетками.
      Услыхав, как стукнула калитка, Володя обернулся. Во двор влетел Васька.
      — Вовка! — заорал он отчаянным голосом. — Спасай меня, Вовка!
      Перемахнув через сугроб, он скрылся под навесом. Когда Володя скатился по сугробу вниз, Васька стоял в самом дальнем углу за пустыми клетками.
      — Бежать мне надо, — торопливо проговорил он, — скрываться. Я в суде все рассказал…
      В это время кто-то громко завыл на дворе. Выглянув из-за сугроба, Володя увидел тетку. Подняв к сияющему небу свое опухшее от слез лицо, она бежала к дому. Ее руки были подняты, словно она сдавалась в плен. Рядом с ней бежала Муза и обеими ладонями держалась за теткину талию. Это она поддерживала тетку, а было похоже, будто они исполняют какой-то бойкий танец.
      На крыльцо выскочила Тая и деловито проговорила:
      — Скорей в избу, тетя Муза, ведите.
      Они скрылись в доме. Васька прошептал из угла:
      — На два года посадили дядьку-то.
      — А твоего?
      — Вывернулся. Он скользкий. Два года условно.
      — Это как условно?
      — Да вроде строгого выговора. Теперь он ободрился и так мне даст…
      Володя тяжело задышал в воротник:
      — Так уж и даст!
      — Не думай, не испугается. Знаю я его, бандита. Жить не даст.
      — Знаешь что, — горячо заговорил Володя, — давай жить вместе. Переходи и живи. Мама ничего, я ее уговорю. Или еще можно тайно на верщице жить. Скрыться. Кормить будем я и Тайка. Она вредная, но никогда не выдаст, хоть ее режь…
      Слушая его речь, Васька только всхлипывал и вздыхал. Потом он строго сказал:
      — Нет, нажился я в людях.
      — Так ведь тайно. Никто и знать не будет…
      — Да пойми ты, Вовка, нельзя мне здесь.
      — Хочешь, я с тобой?
      — Зачем тебе? — рассудительно заметил Васька. — Тебе этого не надо. У тебя жизнь хорошая.
      Володя подумал и тоже рассудительно пояснил:
      — Жизнь у меня одинокая.
      — Я тебе письмо пришлю, как устроюсь. Тогда и приедешь. Понял? А ты выгляни за ворота, Капитон, может быть, там сидит — караулит.
      Капитон сидел на скамейке у ворот с таким видом, словно поджидал Володю, зная, что тот сейчас выйдет. Задыхаясь больше, чем всегда, он спросил:
      — Ваську не видел?
      — Видел. Ну и что?
      — Где он?
      — А зачем?
      — Где видел?
      — Видел…
      — И больше не увидишь. У нас теперь другая наука начнется. Сам учить буду.
      Володе показалось, что сразу потемнело сияющее праздничное небо.
      — Только посмей! — выкрикнул он и пошел прямо на Капитона.
      А тот, большой и жирный, раскачивался на скамейке и хрипел:
      — Ох, отойди ты сейчас от меня… ох, лучше отойди…
      — Как же, — отрывисто дыша, с ненавистью сказал Володя и твердо сел на скамейку.
      — Ух-х ты! — яростно выдохнул Капитон. Он вскочил с места и жирными кулаками сильно ударил по скамейке.
      Володя даже не пошевелился. Он сейчас ничего не боялся. Он был полон той победоносной, упрямой решимости, которая всегда помогала ему в трудную минуту.
      — Уйди отсюда! — прошептал Володя.
      — Убью!
      Володя спросил, суживая глаза:
      — Кого? Вечканова? Я — сучок дубовый!
      — Ух-х ты какой, ух какой, — захрипел Капитон, отступая к своим воротам.
      Когда Володя вернулся под навес, там по-прежнему было тихо и особенно темно после ослепительного блеска снега.
      Володя призывно свистнул. Ответа не последовало.
      — Васька, это я! — позвал он.
      И снова не получил ответа. В сумраке пахло прелым деревом и кроликами. Володя тоскливо и злобно еще раз позвал:
      — Васька!
      Хотя для него было совершенно ясно: кричи не кричи — все равно никто не отзовется. Не видать ему больше Васькиных золотистых веснушек, не услыхать шепелявого голоса, которым он говорил в пьесе. Да и самой пьесы никто теперь не увидит: без Васьки — какой же может быть спектакль?
      Вот так и получилось, несмотря на все старания взрослых. А может быть, получилось бы лучше, если бы они не так старались? Может быть, надо было бы собраться всем ребятам да рассказать взрослым, как их ловко обманывает Капитон. Неужели сами-то они ничего не видят? И неужели нет на свете такого человека, умного и решительного, друга-товарища, который бы все сразу понял и кинулся бы на помощь?
      Так думал Володя, стоя под навесом и вытирая горячими ладонями отчаянные мальчишеские слезы.

 

      Весна появляется неожиданно. О ее приходе всегда узнаешь с опозданием: вдруг утром в прихожей как-то по-особенному хлопнет дверь и кто-нибудь скажет веселым голосом:
      — Вот и весны дождались!
      Как это они узнают? Вот этого Володя не мог понять.
      Сегодня он встал и, как всегда, открыл форточку, прежде чем делать зарядку. И тут с улицы начал вваливаться в комнату такой необыкновенно густой и пахучий воздух, что Володя растерялся. А тут еще на краешек форточки прыгнул воробьишко и, покосившись на Володю своим черным глазком, чирикнул что-то, должно быть, очень смешное. Сейчас же на всех ветках громко затрещали воробьи. Они вертели головками, заглядывали в комнату и явно посмеивались над Володей. Ему так и показалось, будто они хихикают.
      Он тоже засмеялся, оттого, что пришла весна и что он сам узнал о ее приходе, а это значит, что он и сам понемногу делается взрослым и начинает понимать то, что прежде было ему недоступно.
      Поскорее одевшись, он вышел в прихожую, громко хлопнул дверью и звонко прокричал:
      — Весна пришла! Весна пришла! Весна пришла! Из своей двери выглянула Тая.
      — А все уж и без тебя знают, что весна…
      Но и это не омрачило его радости. Все знают, ну и хорошо. И он знает. Он догадался сам. Сам.
      А Тая, поджимая губы, взрослым голосом приказывает:
      — Иди скорей завтракать, а то в школу опоздаешь…
      Румяная от морозного утренника весна гуляла по городу. Она только что пришла и посматривала кругом любопытствующими горячими глазами.
      Выбежав на улицу, Володя звонко свистнул от восторга: уж очень хороша была улица в этот ранний час утра.
      — Ох, чтоб тебе! — испуганно охнула Муза.
      Она только что вышла из своего дома. В обеих руках у нее разноцветные абажуры, надетые один на другой. Она их сама делает из бумаги или шелка и по воскресеньям носит на базар продавать. Она занялась этим делом с тех пор, как Капитон уехал искать Ваську. Это он так говорил, но все-то знали, зачем он уехал. Он сам сказал Музе, что здесь ему все равно житья нет и надо искать счастья в другом городе, где его еще никто не знает. Уж такое у него счастье нечистое, что надо его искать тайком от честных людей.
      Получив от мужа письмо. Муза каждый раз прибегала к тетке, чтобы рассказать, что он пишет. Писал Капитон, наверное, все одно и тоже, потому что она всегда говорила:
      — Пишет: ты там гляди, а не то убью!
      — Ох, да какой же он у тебя нервный, — шептала тетка. — И на всех-то он кулаки свои сучит, а попадает-то все ему, все ему.
      Тетка тоже получала письма от Гурия, но никому не рассказывала, что он пишет. Она и так-то была неразговорчива, а тут и вовсе замолчала.
      И вообще в доме стало так тихо, как будто никто в нем и не живет. Скучный стал дом. Когда приехала мама и Володя перестал ходить на проверку к Елене Карповне, то он не каждый день даже видел-то ее. Только слышал иногда, как она выходит перед сном покурить в прихожую и от скуки разговаривает сама с собой. Говорить ей не с кем, потому что Ваоныч с тех пор, как его выбрали председателем в Союзе художников, редко приходит работать в свою мастерскую. А Тайка неизвестно отчего заважничала. Она распустила свои тонкие, как крысиные хвостики, косички и начала завязывать волосы на затылке большим черным бантом. Она думает, что у нее получается прическа, как у взрослой, вот и задается.
      И на дворе не веселее, чем дома: Васьки-то нет и неизвестно, где он. Очень стало скучно, вот почему Володя и старается бывать дома как можно меньше. Иногда он возвращается даже позже мамы. Конечно, влетает ему за это, а он заранее знает, что влетит, и все равно не торопится. Да и не очень-то ее боится — покричит, поругает, а потом сама же и спрашивает:
      — Окончательно ты от рук отбился. Скажи, что мне с тобой делать? Ну что?
      А Володя только вздыхает: если бы он знал, что с ним происходит и что ему надо сделать для нормальной жизни.
      А весной стало еще хуже. Все ребята, как хлебнули весеннего воздуха с ветром, с солнцем, так и ошалели. В классы никого не загонишь, носятся по школьному двору, по коридорам, будто даже и не слышат звонка.
      И на уроках сидят неспокойно. Володина соседка. Милочка Инаева, то и дело шепчет, что сидеть с ним рядом стало просто невозможно. Но и она тоже отличилась: на третьем уроке, когда Мария Николаевна что-то объясняла, Милочка долго смотрела в голубое окно, а потом подняла руку.
      — Тебе что? — спросила Мария Николаевна.
      Милочка встала и с выражением, будто стихотворение прочла, мечтательно и звонко проговорила:
      — А уже весна… и скоро будет лето!
      Никто даже не засмеялся, только Мария Николаевна улыбнулась чуть-чуть:
      — Ну, хорошо, садись.
      Весна пришла — в этом уже никто не сомневался. Но по-настоящему она развернулась к полдню, когда Володя возвращался из школы. Он шел, распахнув пальто и радуясь, что шарф можно засунуть в карман вместе с варежками, которые чаще теряешь, чем носишь.
      Он шел и мокрыми снежками сшибал длинные сосульки. А на крышах стояли люди с лопатами и обрушивали вниз целые сугробы серого городского снега. При этом все они весело покрикивали:
      — Берегись! Эй!
      Дома, отыскав в чулане лопату, Володя залез на крышу навеса и тоже начал сбрасывать снег. И хотя поблизости никого не было, он все равно кричал на весь двор:
      — Берегись! Эй!
      А потом, когда он устал и остановился, чтобы передохнуть, он с удивлением отметил, как вдруг все изменилось вокруг. Какой новый, совершенно не похожий на прошлогодний, блестящий и разноголосый мир вытаивает из-под снега! Под ясным небом заблестели, словно только что выкрашенные разноцветными красками, крыши домов, вынырнули из снега чугунные столбики ограды вдоль дороги, а кое-где уже показались голубые проталинки асфальта.
      Но самое удивительное — на улицах вдруг появилось очень много маленьких детей. В разноцветных колпачках и блестящих ботиках, они ковыряли лопаточками хрупкий снег или таскали на веревочках жестяные автомобили.
      Их было так много и появились они так внезапно, что можно было подумать, будто они тоже вытаяли из-под снега. Сидели себе, сидели в сугробах, а как солнышко припекло, так и они и принялись вытаивать один за другим в своих разноцветных колпачках.
      Эта легкая весенняя мысль развеселила Володю, он схватил лопату, с размажу воткнул ее в снег и во все горло заорал:
      — Берегись!

      Разве только какие-нибудь очень уж злопамятные люди продолжают еще называть Оторвановкой чистую, хорошо освещенную улицу Первой пятилетки. Там, где когда-то был пустырь, сейчас настроили пятиэтажных корпусов, а на свободной площади разбили сквер с аллеями, фонтанами и киосками, где продаются разноцветные прохладительные напитки и мороженое, тоже всех возможных на свете оттенков.
      Таким достался этот рабочий район города Володе и его товарищам. Ничего другого они не видели и только по рассказам знали, что была когда-то на свете Оторвановка — отпетый район городской голытьбы.
      Но у Володи с Оторвановкой были свои счеты, и даже не со всей Оторвановкой, а только с некоторыми мальчишками и девчонками с улицы Первой пятилетки.
      Вот он утром выходит из своего дома и не торопясь идет по тротуару.
      Все очень хорошо. Тротуары влажно блестят от утренней росы, ветви деревьев обильно осыпаны темно-зелеными, тугими почками. На каждую почку ласковое весеннее солнце уронило по блестящей искорке, отчего все деревья кажутся политыми веселым дождем.
      Голуби на крышах рассказывают друг другу свои теплые сны. Все очень хорошо.
      Володя идет умиленный прелестью весеннего утра. Тяжелый портфель покачивается сбоку на ремне. Ручка у портфеля оторвалась еще в прошлом году, в оставшиеся от ручки кольца Володя продел ремень и стал носить портфель через плечо. Это получилось так здорово, что многие ребята нарочно поотрывали ручки у своих портфелей. Тут что главное: ничего не надо тащить в руках, а если взяться за ремень и размахнуться как следует тяжелым портфелем, то, сами понимаете, что из этого может получиться.
      Но пока все идет благополучно. Володя шагает, засунув ладони под ремень на животе, и поглядывает по сторонам.
      Румяное утреннее солнце освещает его путь.
      Весна в полном разгаре. Вот уже и знакомый скворец вернулся в свой домик на высоком шесте, прибитом к воротам. Он сидит у круглого окошечка на жердочке, а на ветвях старой березы разместилась воробьиная стайка и возмущенно чирикает. Этих воробьев Володя тоже приметил. Они всю зиму жили в скворечнике и теперь, должно быть, отчаянно ругаются оттого, что явился хозяин и выселил их.
      Скворец послушал, послушал, склонив голову набок, потом презрительно свистнул и скрылся в своем домике. Очень ему надо разговаривать с нахалами. Воробьи возмущенно заохали, запищали и, дружно снявшись с места, рассыпались каждый по своим делам.
      Все эти весенние пустяки занимали Володю до тех пор, Пока он не дошел до аптеки. Над входом висели большие матовые шары, на одном было написано «Аптека», на другом «№ 6». Около самой двери прибита пожелтевшая от ржавчины жестянка с надписью: «Новость! Пудреница-диск» и нарисован какой-то темный круг — это, наверное, и есть пудреница. Мама рассказывала, что когда она бегала в школу, то эта жестянка уже висела. Вот какие бывают новости!
      Володя сделал вид, что его вдруг очень заинтересовало это древнее, изъеденное ржавчиной объявление. Потом он с такой же заинтересованностью залюбовался другим объявлением, написанным от руки на куске картона: «Зубной техник Арон Гутанг за углом, в доме 12/1».
      Володя изо всех сил старался показать, что его интересуют исключительно эти объявления, чтобы оторвановские не вообразили, будто их кто-то боится. Он их не боится, он просто незаметно изучает обстановку. А дело тут вот в чем.
      Прямо от аптеки через пустырь шел ближний путь до школы. Именно здесь бегали в школу еще родители нынешних учеников, их старшие братья и сестры. Бегали и они сами до прошлого года. А в прошлом году, в один осенний денек, когда первая смена возвращалась из школы, все увидели, как по пустырю с ревом ползают три бульдозера. В этот день многие пришли домой только к вечеру, а вторая смена опоздала на урок.
      Пустырь был очищен от вековых залежей мусора. Потом и взрослые и дети копали ямы, намечали, где будут деревья, где пойдут аллеи, где забьют фонтаны.
      В ту же осень вдоль будущей ограды насадили кусты акации и сирени. Большие деревья привозили на машинах, и подъемные краны осторожно подхватывали их и опускали в приготовленные ямы.
      В эти дни жить было интереснее, чем всегда. Кругом трещали моторы, огромные самосвалы с грохотом опрокидывали целые водопады щебенки, золотого песку или черной, сверкающей на солнце, влажной земли.
      Экскаваторы выгрызали узкие траншеи. Потом туда укладывали водопроводные трубы для фонтанов. Тут же отливались огромные чаши самих фонтанов.
      А в этом году, еще не везде сошел снег, в парке снова закипела работа. Кругом поставили красивую чугунную ограду. И вот тут-то и оказалось, что ближний путь в школу закрыт навсегда. Теперь, чтобы попасть в школу, надо пройти через калитку, а не хочешь через калитку — так шагай вокруг парка.
      Вот что придумали! Нет, все это не для него, все эти калиточки, песочек. Пусть здесь девчонки прогуливаются. Так размышлял Володя, в первый раз взбираясь на красивую ограду.
      Но тут появилось новое общество, перевернувшее все привычные понятия о мальчишеской доблести — «Общество друзей сада». Организовали его сами ребята заводского района. Самыми активными «друзьями» оказались неуемные оторвановские. Сгоряча, не разобравшись, к чему все это приведет, Володя тоже вступил в общество. С увлечением он помогал писать красивыми буквами разные воззвания насчет газонов и чтобы не рвали цветов.
      Он еще не понимал, как все это обернется против него. А когда сообразил, то было уже поздно.
      На газонах зеленела, поблескивая на солнце, щетинка молоденькой травки; склонившись над клумбами, женщины высаживали цветы и пели задумчивые песни, иногда они покрикивали на ребят, чтобы не лезли куда не надо; по дорожкам похаживали оторвановские мальчишки и девчонки с зелеными повязками на рукавах и строго поглядывали по сторонам.
      Едва Володя спрыгнул с ограды, как сразу и попался. Случилось это на днях, и с этого момента началась непрерывная борьба. Силы были неравны, ну и что ж из того, все равно он не отступит. Он еще им покажет, оторвановским.
      Для начала он получил строгое предупреждение — нашли чем пугать! Потом нарисовали на него карикатуру — и вовсе не похоже! А после всего исключили из «Общества» — наплевать, он и так проживет.
      А жить, по правде говоря, становилось все труднее и труднее. Но Володя не сдавался, упорно отстаивая свои права, хотя он прекрасно понимал, какие это глупые и совсем не нужные права. Но отступать уже нельзя.
      Вот стоит он, как дурак, которому неизвестно для чего понадобилась пудреница-диск. Стоит и поглядывает: не видать ли где зеленых повязок?
      — Собираешься зубы вставлять? — слышит он за своей спиной звонкий девчоночий голос.
      Это Павлик Вершинин, самый справедливый мальчик в классе. Несмотря на свой нежный голос, он умеет постоять и за дело и за себя. Кроме того, Володя знает, что Павлик не один — его немедленно поддержат «друзья сада», которые, конечно, наблюдают за каждым Володиным движением.
      А кто поддержит Володю? Не оборачиваясь, он отвечает:
      — Как бы самому не пришлось вставлять…
      — Давай пошли, — говорит Павлик.
      — Куда?
      — В школу.
      — Знаешь что, — посоветовал Володя, — иди-ка ты своей дорогой!
      — А ты пойдешь своей?
      — Где надо, там и пойду.
      Он решительно двинулся к ограде. Но наперерез уже бежали зеленые повязки, отрезая ему путь. Тогда он сбросил с плеча ремень и, закрутив над головой свой боевой портфель, диким голосом завопил:
      — Прочь с дороги!
      Первому досталось Павлику. Он упал. Зеленые повязки отступили. Но тут Володя заметил, что к ним на помощь спешат взрослые. Он перемахнул через ограду и прямо по газонам, через хрупкие кусточки акации побежал в школу.

      Володя так и знал — его вызвали к директору школы. Он этого ждал и был уверен, что на этот раз ему придется туго. Но, несмотря на это, он не стремился ни отделаться от наказания, ни отсрочить его. Ему было все равно.
      В этот день Венка Сороченко дежурил по классу. Он утащил Володю под лестницу в конце коридора и там горячо зашептал:
      — Хочешь, я скажу, что ты заболел, что ты играл в футбол и тебе выбили глаз, или на тебя напал слон…
      Зная, что Венка еще и не то выдумает, если его не остановить, Володя сказал:
      — Это уж ты загнул. Слон!
      — А что? Он из цирка вырвался, как, помнишь, в прошлом году?
      — Так цирк давно уж уехал.
      — А может быть, Николай Иванович не знает, что уехал.
      — Все равно узнает и завтра вызовет.
      — Забудет до завтра-то! — еще горячей зашептал Венка. — Вдруг его в райком вызовут, или кто-нибудь к нему приедет, или он под автобус попадет, или под дождь и простудится…
      Володя обреченно отмахнулся:
      — Он не забудет. У него, знаешь, все записано.
      Большая перемена гудела по всем коридорам и лестницам школы, как небольшая, очень бойкая и очень бестолковая река, которая настолько ошалела, что даже перепутала свое собственное направление. Ее волны беспорядочно плещут во все стороны, закручиваются в маленькие водовороты или вдруг с воплем кидаются против течения.
      Друзья стояли в конце коридора под лестницей, в стороне от кипучего потока, хотя Венке, как дежурному, полагалось находиться в центре главного русла. Но дежурный — тоже человек, и у него могут быть свои неотложные дела.
      — Ну, смотри, — предупредил он, — на волоске держишься.
      Насчет волоска Венка был прав. За последнее время столько замечаний ни у кого не было. Волосок, на котором держался Володя, был до того тонок, что мог оборваться в любую минуту.
      Все это так, но есть еще одно обстоятельство, о котором почему-то Венка забывает. Володя напомнил:
      — Ничего они мне не сделают — у меня по всем предметам голые пятерки. Круглый пятерочник.
      — Ты круглый дурак! — перебил Венка.
      — Кто дурак? — спросил Володя таким голосом, словно он съел подряд четыре порции мороженого, и, выпятив грудь, повернулся плечом к Венке. — Кто дурак?
      Венка объяснил:
      — Чего ты на меня наскакиваешь? Я хочу как лучше. Знаешь, это Мария Николаевна сказала директору. Она сказала: «Делайте что хотите, я больше не могу».
      — Это она про меня?
      — Про тебя. Ты слушай самое главное: «Я, говорит, умываю руки».
      — А он что?
      — А директор говорит: «Мы не имеем права умывать руки, мы за него, за тебя значит, отвечаем».
      — А потом что? — хмуро спросил Володя.
      — А тут они заметили меня.
      — Прогнали?
      — Конечно. Вовка, а что это они про руки?
      Володя и сам не понимал таинственного смысла этих слов. Кто его знает, что они означают. Наверное, хорошего мало. Никогда ничего определенного нельзя сказать, если имеешь дело со взрослыми.
      На всякий случай он сказал:
      — Ну и пускай умывает свои руки.
      Раздосадованный упорством друга, Венка осуждающе проворчал:
      — Нашел с кем связываться. Не знаешь оторвановских, что ли? Обойди ты их за сто метров!
      — Да что ты пристал со своими оторвановскими!
      — Что тебе, трудно обойти? — обозлился Венка. — Принципиальный какой!
      Володя хотел ответить, что для него никакого труда это не составляет обойти оторвановских за сто метров. Пожалуйста! Хоть за тысячу. Жалко, что ли! Но пускай он лучше пострадает, а не уступит оторвановским.
      Но сказать он ничего не успел. На лестнице, прямо над их головами, раздался такой уж совершенно отчаянный вопль, что Венка сразу же вспомнил о своем высоком звании.
      Поправив красную повязку на рукаве, он со скоростью космической ракеты вознесся по лестнице и врезался в самый центр скандала.

      Николай Иванович, директор, снял очки и вздохнул:
      — Не знаю, что с тобой и делать…
      Володя в ответ тоже вздохнул. Никто этого не знает, ни учителя, ни мать. Они только вздыхают или угрожают чем-нибудь, и все почему-то думают, что очень это интересно, когда тебя называют хулиганом и все время жалуются на тебя.
      А интересно, если бы у него, как у всех, был бы отец, он бы знал, что надо делать. Наверно бы знал.
      Он бы как сказал:
      — Я знаю, что мне с тобой делать. У меня, брат, не отвертишься. Покоряйся моей воле.
      И Володя с полным доверием покорился бы твердой воле отца.
      Вначале он еще ждал, что придумают для него какое-нибудь настоящее испытание, но так и не дождался. Все осталось по-старому. Его стыдили в учительской и перед всем классом; спрашивали, есть ли у него совесть; рисовали в стенгазете — плохо нарисовали, он бы в сто раз лучше нарисовал.
      За окном догорал хороший апрельский денек. Внизу, на спортивной площадке, ребята гоняли мяч, доносились ликующие возгласы и пронзительный свист. Сразу видно, что там играют не в узаконенный волейбол. Там лупят мяч ногами, что было строжайше запрещено после того, как в учительской высадили сразу четыре стекла.
      Володя осторожно взглянул на директора: старается, думает, как бы перевоспитать непокорного ученика. И ничего не получается. Он участливо спросил:
      — Для других так знаете, а для меня так нет?..
      — Знаешь что, — невесело оказал Николай Иванович, — ты меня не учи.
      — Уж и спросить нельзя…
      Выхватив из кармана блестящий портсигар, директор достал папиросу, покрутил ее между пальцами и бросил на стол. Постукивая ребром портсигара по своей ладони, он оказал:
      — Вот сейчас мама твоя придет.
      — А зачем? — Володя потянул носом. Почему это, когда человеку приходится трудно; нос начинает усиленно вырабатывать свою продукцию.
      — А в этом вопросе как-нибудь без тебя разберемся.
      Подумав, что без него как раз ничего бы и не было, Володя сообщил:
      — Не придет она.
      — Как так не придет?
      — Сегодня партсобрание.
      — Все тебе известно, — проговорил Николай Иванович и снова занялся своим портсигаром.
      Наступила томительная тишина. Володя тоскливо рассматривал старый диван, обитый черной облупившейся клеенкой, равнодушно ожидая наказания. Молчание затягивалось. Именно в такие минуты чувствуешь себя особенно неловко, сознание собственной вины чудовищно набухает, и ты начинаешь глупо надеяться на какое-нибудь чудо: вдруг начнется пожар, или провалится пол, или случится еще что-нибудь такое, отчего все твои преступления сразу побледнеют.
      В дверь постучали.
      — Войдите, — сказал Николай Иванович.
      Вошла мама. На ней было новое пальто, которое она привезла из Москвы — широкое, светло-желтое, с коричневыми черточками. Володе оно очень нравилось, потому что мама в нем была необыкновенно красивой. Особенно сейчас, когда от быстрой ходьбы у нее разгорелись щеки и ярко блестели глаза.
      — Я опоздала, — проговорила она, порывисто дыша, — извините, пожалуйста.
      И тут Володя заметил, что она робеет перед директором, наверное, от этого у нее так и разгорелись щеки. Володя гуще засопел и отвернулся. А директор встал, подошел к маме и подал ей руку.
      — Садитесь, пожалуйста.
      И указал на клеенчатый диван.
      — Спасибо, — ответила мама и, прежде чем сесть, почему-то пристально посмотрела на диван, а когда села, то тихонько погладила его. Володя это заметил и ничего не понял. А Николай Иванович, кажется, понял, он сказал:
      — Диван чистый. Вы не бойтесь.
      Оказывается, он тоже ничего не понял. Мама разъяснила:
      — Нет, не то. Этот диван напомнил мне войну. Тогда в нашей школе был госпиталь, а здесь, в этой комнате, кабинет главного врача. А диван так и стоит на своем месте. Я тут работала санитаркой.
      — Вот как, — сказал Николай Иванович и тоже погладил диван.
      Оба они на какую-то минуту забыли о Володе, а он стоял да посапывал.
      Мама сказала:
      — Где у тебя платок?
      — У меня нет.
      — Опять потерял?
      — Еще вчера. Или позавчера.
      — А сказать не мог…
      Володя мог бы сказать, что и вчера и позавчера мама так поздно приходила домой, что он уже спал. Но это были дела семейные. Он промолчал.
      Мама покраснела, выхватила из своей сумочки платок и сунула его Володе. От платка слабо пахло духами.
      Директор вздохнул, отошел от дивана и сел на свое место к столу.
      — Да, платок, — задумчиво проговорил он. — Мелочь.
      — Я понимаю, — торопливо заговорила мама, — в деле воспитания мелочей не бывает.
      — Правильно. Как ни странно, а беспризорность у нас существует, и самая страшная, семейная беспризорность. Ее трудно разглядеть и еще труднее с ней бороться. Труднее, чем со всякой другой беспризорностью.
      — А что я могу? У меня такая работа.
      — Это вас не оправдывает…
      — А я и не ищу оправданий!
      Володя не ясно представлял себе, о какой беспризорности идет речь. Он только видел, что маме приходится плохо, как, наверное, в тот день, когда она просила, чтобы ее взяли работать в госпиталь. Она вот так же сидела на этом диване, и ей было нехорошо. Но тогда она была одна. Некому было ее защитить.
      — Мама, пойдем, — шепнул Володя.
      — Подожди там, в коридоре, — приказал директор.
      — Мама, пойдем! — громко повторил Володя.
      — Тебе сказано: выйди! Что за неслух такой! — рассердилась мама.
      А все-таки чудеса бывают. Тонко зазвенело стекло, и черный, грязный футбольный мяч влетел в кабинет. Свалившись на подоконник, он перепрыгнул через голову директора на стол. Оставив на бумаге свой грязный след, мяч спрыгнул на пол и подкатился к Володиным ногам.
      Сразу стихли на дворе ликующие крики.
      Николай Иванович распахнул окно.
      — Опять в футбол играли? — спросил он не очень сердито.
      Раздался чей-то голос:
      — Мы нечаянно, Николай Иванович!
      Володя вспомнил, что ему приказано выйти. Подняв мяч, он выбежал из кабинета. Венка стоял на крыльце. Глаза его сияли:
      — Ну, как?
      — Во! — ответил Володя, показывая большой палец. — Зови ребят, пошли к дамбе.

      В этот день мама поздно пришла домой, так что Володя успел вернуться домой и даже приготовить уроки. С уроками он зря поторопился — мама сказала:
      — Ты своего добился: исключили из школы на неделю. Можешь радоваться.
      И все. Больше ничего она не сказала, ни одного словечка. Молча пообедали, молча убрали посуду. Володя растерялся. Он ждал самого жесткого разноса, самого страшного наказания, — и был готов ко всему. Он все еще не терял надежды, что мама придет в себя и уж тогда-то он получит сполна все, что ему полагается.
      Но, закончив уборку, мама взяла книжку и села у стола. Так ничего и не сказала. Если и без того жизнь не казалась Володе легкой, то теперь она становилась еще труднее. А главное — он отлично понимал, что сам во всем виноват. Он это понимал, но ничего не мог с собой поделать. И почему это его так и тянет всегда делать то, чего не надо бы делать?
      Он немного повздыхал около мамы. Все напрасно, никакого внимания она не обратила на его вздохи. Он направился к двери, думал, что, может быть, она спросит, куда это он на ночь глядя. Нет, даже головы не подняла.
      Он вышел в прихожую. Повздыхал и здесь, уже для собственного удовольствия. Дверь в комнату Ваоныча была приоткрыта, и там горел яркий свет. Но в комнате никого не было, должно быть, художник пошел к Елении.
      На мольберте стояла большая доска, окрашенная в красивый голубой цвет. Наверху нарисован белый лебеденочек, каким его сделал дед. Он широко распахнул трепещущие крылья, готовый взмыть в сияющий простор. А за ним солнце, такое алое и по всему небу лучи такие золотые, что даже глазам больно! А внизу синие буквы: «Музей Великого Мастера».
      Вывеска была хорошая, веселая. Володя немного порадовался около нее и пожалел, что нет никого, кто бы мог порадоваться вместе с ним.
      Он увидел разбросанные по дивану разные журналы и среди них тот журнал, где напечатаны картины Снежкова. Он взял его и понес домой.
      — Вот. Любимая сестра…
      Мама очень долго смотрела, потом отодвинула журнал и глухим голосом проговорила:
      — Глупости все это… Ни о каких ромашках мы там и не думали.
      — Ты, может быть, позабыла? — упрашивал Володя. — Вспомни…
      — Ничего я не позабыла. Все помню.
      — Так он сам же все видел. Своими глазами.
      — Не было его там со мной! Пойми ты, не было!
      Она встала и вышла из комнаты. Теперь от нее тем более слова не добьешься. Стоит посреди спальни, заложив руки за спину и смотрит в угол. Просто стоит и смотрит туда, где ничего нет. Пустой угол.
      Остановившись на пороге, Володя тоже посмотрел в угол, где не было даже пылинки. Что она там нашла? Просто она задумалась. Переживает. Громко и требовательно он сказал:
      — Давай напишем ему письмо!
      — Зачем? — тихо спросила мама.
      — Пусть приедет. Скажет что-нибудь. А то я совсем тут пропаду.
      Мама не ответила. Володя осмелел:
      — И никто не знает, что надо делать.
      — Иди ко мне, — позвала мама.
      Он подошел. Она прижала к себе его голову.
      — А мне, думаешь, легко? Все одна и одна. Ты меня мало слушаешься. Мне бы тоже очень хотелось, чтобы у нас кто-нибудь был. И чтобы это был Снежков. Он хороший. Он был очень хороший. Я тебе рассказывала. И, наверное, я виновата, что его нет. А теперь уж и не знаю. Наверное, у него кто-нибудь и без нас есть. А мы как жили вдвоем, так и будем жить. Только бы тебе было хорошо…
      Что-то горячее упало на Володину голову. Он замер. Мама теплой ладонью стерла свою нечаянную слезу и тихонько посмеялась:
      — Вот как я сама себя пожалела! До слез. Даже смешно.
      Горячо дыша в мамину грудь, Володя сказал:
      — А вдруг он ждет нас?
      — Так долго не ждут.
      — Никто не ждет?
      — Почти никто.
      — Ну вот! Почти. А он вдруг ждет?
      — Я сказала: так долго не ждут.
      — А вдруг он потерял наш адрес?
      — Все-то у тебя вдруг…
      Володе показалось, что мама улыбается, и, высвободив голову, он посмотрел вверх, чтобы убедиться в этом. Он увидел, что и она смотрит сверху прямо в его глаза и, наверное, ей надо понять, что он хочет еще сказать. Она как-то так умеет понимать все по глазам. Она и на этот раз все поняла, сразу перестала улыбаться и даже как будто испугалась чего-то. Но Володя все равно твердо сказал то, что он хотел сказать:
      — Он сидит и ждет.
      — Нет, нет, — прошептала она. — Не надо этого!
      — Ждет, — убежденно повторил он, — ждет. А тогда зачем же он нарисовал тебя? «Любимая сестра Валя»!
      Не отвечая на вопрос, мама, мягко отталкивая Володю, попросила:
      — Давай-ка забудем все это…
      — А ты и сама хочешь, чтобы он приехал.
      — Мало ли чего я хочу.
      — Вот возьму да напишу ему.
      Она рассмеялась так, словно эти слова очень обрадовали ее, и проговорила совсем не сердито, но, как всегда, твердо:
      — Я сказала: забудем. И все!
      — А почему ты виновата, что он не с нами?
      — Все, Володька, все! Время позднее, пора спать, а утром все забудется.

      Сказав сыну, что утром он забудет все свои нелепые выдумки, Валентина Владимировна и сама в это не верила и видела, что и Володя не поверил. Нет, не все поддается забвению. Кроме того, всегда найдется человек с хорошей памятью и богатым воображением. И он напомнит.
      Собираясь на работу, она причесывалась и в большом зеркале видела этого человека с неуемным воображением. Вот он спит в своей постели, залитой утренним солнцем, посапывает, и горя ему мало. Чем-то он сегодня удивит, что придумает?
      Она очень хотела, но никак не могла отделаться от темных ночных дум. Она шла на работу. Улицы были еще по-утреннему прохладны и свежи, как и десять лет тому назад, когда она возвращалась в отчий дом. Тогда тоже была весна и улицы дышали утренней прохладой. Она шла стремительной походкой, готовая к бою.
      И хотя с того времени прошло десять лет, Валентина Владимировна ничего не забыла, ни одной мелочи, ни одного сказанного тогда слова. Она и сейчас представляет себе все с такой беспощадной отчетливостью, словно она вновь предстала перед всем светом на суд, чтобы заносчиво заявить о том, что виновной себя она не признает.
      Никогда, ни одной минуты она не считала себя виновной и заставила всех примириться с этим. Всех, кроме одного, самого дорогого на всем свете — ее сына. Он один продолжает ворошить забытые всеми потрясения, вытаскивая из многолетних наслоений пыли старое не признанное ею обвинение.
      Прошло десять лет — сможет ли она теперь не признать своей вины? Вот только теперь впервые к ней пришло сознание, что она виновата и ей не найдется оправдания, по крайней мере сейчас. И когда сын вырастет и сам узнает все радости и невзгоды любви, даже тогда он не снимет своего обвинения. Он просто забудет о нем, а если не забудет, то сочтет не стоящим никакого внимания.
      Значит, все это надо пережить, перетерпеть и постараться удержать Володю от всяких решительных действий. А хватит ли сил удержать? Должно хватить.
      Володи дома не было. Не явился он и к ужину. Тогда Валентина Владимировна начала всех спрашивать, не видал ли кто ее сына. Нет, никто его не видал. Раньше веек вернулась с работы тетка, но и она ничего не могла сказать.
      Спросила Таю.
      — Нет, теть Валя, я из школы пришла, а его уже нет, — затараторила она с такой готовностью, что тетка сразу заподозрила неладное.
      — Ох, что-то крутишь ты, крутена! Говори, что знаешь!
      — Да ничего я не знаю! Вот еще…
      Елена Карповна посоветовала сходить к Володиным друзьям, к Венке в первую очередь. Никто про Володю ничего не знал. Тогда пришлось обратиться в милицию.
      И вот уже двенадцать часов ночи: Валентина Владимировна, измученная и бледная, сидит на диване в кабинете у дежурного, и он уже позвонил по всем телефонам, но мальчика по имени Володя, девяти лет, смуглого, черноволосого, в старом синем пальто и серой кепке, нигде не оказалось. И вообще ни с какими мальчиками за прошедшие сутки ничего такого не случалось. Везде полный порядок.
      Везде полный порядок, а Володя пропал.
      Тогда вызвали главного специалиста по всяким ребячьим делам, лейтенанта Василия Андреевича. Он только что пришел из театра, сидел дома, пил чай и радовался, что везде, у всех мальчишек в городе полный порядок.
      Он скоро пришел, нарядный, потому что еще не успел переодеться и только снял галстук. Наверное, поэтому он не внушал доверия Валентине Владимировне: надо бы для такого дела кого-нибудь посолиднее. Подумав так, она осторожно сказала:
      — Как все неожиданно получилось.
      — Такой народ — мальчишки, — очень спокойно проговорил Василий Андреевич, — у них всегда все неожиданно. Пойдемте на место происшествия…
      Она очень испугалась и, глотая воздух, начала спрашивать:
      — Какое происшествие? Что вы говорите? Что с ним произошло? Куда надо идти?
      — Главное место происшествия у всех мальчишек, учтите, одно: это — дом родной. Оттуда все начинается.
      — Ох, а я уж подумала! У нас дома все хорошо.
      — Не все, значит.
      — Я просто даже и не знаю.
      — И я не знаю. Вот и посмотрим.
      Они вышли на притихшую ночную улицу. Василий Андреевич, посмеиваясь, сказал:
      — Володька-то ваш, ух, парень!
      — А вы разве знаете его?
      — Встречался.
      — Из школы исключили его. На неделю.
      — За что?
      Валентина Владимировна рассказала. Она пока еще не плакала, но уже не все понимала, что ей говорили. Наверное, чтобы ее успокоить, Василий Андреевич сказал:
      — Все ясно, — хотя по его задумчивому лицу было видно, что ничего ему еще не ясно.
      На «месте происшествия» он прежде всего взял Володин боевой портфель, покачал его на ремне.
      — Вот это, — заметил он, — это первая ступень холодного оружия.
      Тут Валентина Владимировна не выдержала и заплакала, а он, чтобы показать, что ничего еще серьезного нет, пошутил:
      — Да найдем мы вашего Володьку. На другие планеты за истекшие сутки ракеты не улетали, а на земле от нас никто не укроется. Вы лучше осмотритесь повнимательнее: вещи у вас все на месте?
      — Не знаю.
      — А вы проверьте. Вещи и деньги.
      — Он у меня без спросу ничего не возьмет.
      Перебирая Володины книги, Василий Андреевич неопределенно заметил:
      — Это вы так думаете…
      — Да, я так думаю. Вот видите: деньги все целы, лежат, как и лежали, в коробочке.
      — Хорошо, — отозвался он. — А это что?
      Из одной книги выпал конверт. Развернув письмо, Василий Андреевич прочитал: «Письмо секретное, пишет Василий Капитонович…»
      — Ого! Вот еще один знакомый. Недавно запрос о нем был. Теперь все улажено. Парень свое место нашел.
      Валентина Владимировна всхлипнула. Когда-то Володя успокоится на своем месте?
      Спросила:
      — Не мог он, как по-вашему, к Ваське уехать?
      — Он все может, — послышался обнадеживающий ответ.
      — Что же делать? Почему мы ничего не делаем?
      — Мы ищем.
      — Не знаю я, что мы ищем! А он, может быть…
      — Не надо терять голову. Вы спокойно осмотритесь, подумайте. Не может он так чисто все сработать, чтобы не оставить следов.
      Валентина Владимировна уже не плакала. Она перебирала в памяти все места, где может быть Володя, вспоминала все его слова, сказанные за последние дни, а вот своих слов вспомнить не могла. Ни одного словечка. Ведь если бы она поговорила с ним, то неужели бы не догадалась, что он затеял?
      И как могло получиться, что сын перестал доверять матери? Когда это произошло и почему она прозевала такой перелом в его характере? Валентина Владимировна начала перебирать в памяти все столкновения с сыном, все разговоры, размолвки, она старалась припомнить тот случай, после которого он перестал доверять матери, искать ту главную причину, которая в конце концов вытолкнула сына из родного дома.
      Она хотела припомнить хотя бы свой последний разговор с сыном, но, как всегда бывает в минуты сильного волнения, ничего не могла вспомнить.
      — Сумки нет! — вдруг воскликнула она так, словно исчезновение старой хозяйственной сумки и есть та самая главная причина, которая увела ее Володю из дома и которая поможет найти его.
      — Вот, смотрите, гвоздик в косяке, тут она и висела. Зеленая сумка.
      — Так, — проговорил Василий Андреевич с таким видом, словно он заранее знал, что Володя прихватил с собой зеленую сумку. — Теперь давайте подумаем, для чего он ее взял. Что он в нее положил. Что, по-вашему, берут мальчишки, отправляясь в путь?
      — Откуда мне знать. Полотенце, может быть?
      — Нет. Полотенце ему и дома надоело. Прежде всего он берет перочинный нож.
      — У него нет ножа.
      — Иногда берут блокнот и карандаш, авторучку обязательно, бинокль тоже.
      — И бинокля нет. — Валентина Владимировна прошла по комнате, соображая, что могло понадобиться в дороге ее сыну, она заглянула в спальню и сразу же выбежала оттуда:
      — Он взял портрет!..
      — Какой портрет?
      — Я знаю, куда он поехал. Он же говорил. Как я могла забыть?
      Как же она могла забыть вчерашний разговор, Володины прямые вопросы и свои уклончивые ответы? Разве так надо отвечать сыну? Вот он и решил сам отыскать Снежкова и все узнать. Чтобы везде во всем была ясность.

      Пришло утро, и ничего не забылось. Володя запомнил каждое сказанное мамой слово, каждое ее движение. На свою память он не в обиде: она сохранила даже некоторые несказанные слова и тайные мысли. Мама сказала, что в чем-то она провинилась и поэтому у них получилась такая нескладная жизнь. А в чем она виновата? Спрашивать бесполезно, все равно не скажет. Да Володя и не собирался спрашивать.
      Володя давно уже задумал поехать в Северный город, разыскать там Снежкова для того, чтобы задать ему всего один вопрос, и тогда все станет ясно. Но он все никак не мог решиться на этот шаг и, может быть, так и не решился бы, но тут совсем неожиданно подвернулось Васькино «секретное письмо».
      В это утро он сидел один в целом доме и обдумывал, как бы лучше провести эту неделю. Было очень тихо, и он сразу услыхал, как хлопнула калитка и потом звонко опустилась крышка ящика для почты, прибитого у входной двери.
      Володя достал газеты для Елены Карповны и одно письмо. Никогда ему еще не приходилось получать писем, поэтому он очень удивился, прочитав на конверте свое имя. Он не сразу догадался, что письмо это от Васьки, даже когда его прочитал.

       «Письмо секретное, пишет Василий Капитонович Понедельник другу Вовке, привет из города Москвы. Моей жизни перемена взяли меня в цирк учеником веселого клоуна и кое-что уже научился. Скажи почтение Марии Ник. а больше никому не говори. Остаюсь, Васька, артист цирка».

      Прочитав это письмо, Володя не долго думал. А что тут думать? Вот Васька и нашел то, что искал, добился своего. Надо искать, надо добиваться.
      И тогда Володя решил: если уж у него выдалась целая неделя, свободная от уроков, то надо использовать ее с толком. И деньги у него есть, которые на велосипед отложены.
      Сколько до Северного города? Наверное, сутки. И обратно сутки, да там один день. Много ли надо времени, чтобы разыскать такого известного человека, как Снежков, и задать ему только один вопрос.
      И вот после обеда Володя вышел из дома и неторопливой походкой направился по улице. У него такой вид, будто он никуда не собирается уезжать из города, а просто так вышел подышать свежим воздухом.
      Он идет и старается не глядеть на одного мальчишку, который тоже интересуется свежим воздухом. Проветривается. Вон как он вышагивает и даже не глядит по сторонам.
      А по другому тротуару, потряхивая жиденьким пучком волос, перевязанным коричневой лентой, идет девчонка. В руке несет зеленую сумку. Такие девчонки то и дело пробегают по улицам то в магазин, то из магазина.
      Это Володя так придумал, чтобы никто не догадался о его намерении. Все делали вид, будто не знают друг друга, и только на вокзале сошлись в самом дальнем углу огромного зала.
      Венка пошел узнавать насчет билета. Скоро он пришел и принес бутылку ситро Володе на дорогу. Он сказал, что касса еще не открыта, потому что поезд придет только через два часа, и что он занял очередь.
      Бутылку поставили в зеленую сумку, но тут всем сразу захотелось пить. Пришлось вытащить ситро. Пили прямо из бутылки, строго наблюдая, чтобы всем досталось поровну. А на дорогу пришлось купить еще одну. Ее тоже выпили. Подошла девушка с голубым овальным ящиком — мороженое. Съели по две порции. Жить стало веселее. А интересно, сколько можно съесть мороженого? Только было развернулся спор на эту тему, как выяснилось, что все захотели есть. Наверное, оттого, что в буфет, который находился в противоположном углу, принесли пирожки.
      Купили. По две штуки. Венка сказал:
      — Их машиной делают, пирожки эти.
      — Придумал! — усмехнулась Тая.
      Тогда Венка, давясь пирожком, рассказал, как в прошлом году он ел точно такие же пирожки и ему попалась гаечка. Вот такая. Из пирожковой машины вывинтилась.
      Заспорили о пирожковых машинах, снова захотели пить, но тут подошла тетка в красной фуражке и почему-то в валенках.
      — Куда, ребятишки, собрались?
      Все примолкли, а Венка ответил:
      — Вот этого товарища провожаем.
      — Не велик товарищ-то…
      — Вырастет, — пообещал Венка.
      —. Это уж обязательно. А с кем он путешествует?
      Володя ответил:
      — Ни с кем.
      — Как это так? Что-то вы непутное придумали…
      Тая затрясла перед ней своим бантиком:
      — Как это вы, тетя, рассуждаете? А если у него никого нет!
      Тетка не очень-то поверила, но все-таки вздохнула:
      — Ох ты, горюн!.. А направляешься куда?
      Тогда выступил Венка и такой завел рассказ про Володину жизнь, что заслушаешься. Но под конец он так заврался, что и сам запутался. А тетка слушала-слушала, да как крикнет:
      — Ох, да замолчи ты! От твоих слов аж голова закружилась. Ишь какие вы все вострые собрались! У меня чтоб тихо. А то милиционер вот он!

      Поезд был проходящий, поэтому, когда Володя вошел в вагон, то увидел, что все места заняты. Он осторожно пристроился на уголке самого крайнего дивана. Прижимая к себе зеленую сумку с дорожным припасом, он подозрительно поглядывал на своих соседей: кто их разберет, что у них на уме?
      Совесть у него была не совсем чиста. А уж если на совести заведутся темные пятна, то, известно, человек сразу перестает всем доверять и ему начинают мерещиться всякие подвохи.
      Вот кругом сидят люди, у них такой вид, будто они едут по своим делам и никакого внимания не обращают на одинокого мальчишку. А сами нет-нет да и глянут в его сторону; того и жди, кто-нибудь спросит зловещим голосом:
      — А ты зачем из дома удрал?
      Кто же это может быть? С какой стороны следует ожидать первый удар?
      У окошка пристроилась чистенькая старушка, вся какая-то розовенькая, с пуговичками: кофточка пушистая, розовенькая, пуговички черненькие; щеки розовые, носик пуговичкой; она, размахивая розовыми ручками, угрожающе рассказывает:
      — Ты меня к своему дому не привораживай! Это я ему так говорю. Я тебе не бабка-вожатка, чтобы с твоими детьми возиться!..
      Ее слушают три девушки, сидящие на противоположном диване. Совсем еще девчонки: на школьниц похожи, на семиклассниц. Слушают они не особенно внимательно, все время перешептываются и часто вздыхают. В то же время все четверо, и старушка, и девушки, дружно поедают бутерброды, запивая их чаем из одинаковых белых кружек.
      — Он мне и говорит, зять-то мой, мне это говорит: «Ни об чем, мамаша, не волнуйтесь, пенсию вам определили, внуки вас обожают…» — «Не-ет, — это, значит, я ему, — нет, говорю, такое дело у нас не пойдет. Пенсией ты меня не убаюкивай. Я всю жизнь в тайге, при деле. Прощай, зятек, приезжайте в гости!» Сказала так да и уехала…
      Старушка в своей розовой пушистой кофте казалась такой мягкой и доброжелательной, что Володя сразу успокоился. А девчонки не в счет. Их-то он ничуть не боится. Они сами, видать, всего боятся.
      А вот с другой стороны на боковой скамейке дядька сидит — этого надо опасаться. Вон как он на всех посматривает поверх очков. А сам он весь какой-то помятый, неприбранный, весь какой-то волосатый. Мало того, что он давно уж не брился, не стригся, а наверное, и не причесывался целый месяц. У него целые кисти из ноздрей торчат, а из ушей — как будто все время дым идет. От такого дядьки всего можно ожидать.
      Он глянул на старушку поверх очков и осуждающе проскрипел:
      — Пенсия дается для успокоения старости.
      Старушка даже не оглянулась на него, продолжая отчитывать своего зятя, который попытался ее, таежную вольную птицу, неугомонную труженицу, приспособить к своим домашним делам.
      — Не выйдет дело. Я к тайге привычная. И вы, девчонки, ничего не бойтесь. Доброму человеку в тайге хорошо. Она, матушка, и накормит, и обогреет, и утешит…
      И она таким счастливым голосом начала рассказывать, как отлично живется хорошему человеку в тайге, что девчонки притихли.
      А поезд все шел да шел. Вагон постукивал колесами, поскрипывал и покачивался. Мимо окон проносились столбы, проплывали леса и поляны.
      Володя успокоился и начал подумывать, что пора бы и ему закусить, но вдруг старушка обратила на него внимание:
      — Смотрите, девчонки, какой с нами парнишечка едет. Ты откуда такой взялся?
      Володя струсил и насупился. Он даже отвернулся. Но напрасно он думал, что его так и оставят в покое.
      — Чаю хочешь? Да поставь ты свою сумочку, никто ее тут не тронет.
      Она сейчас же усадила его около столика, налила чаю в кружку, а девчонки так дружно начали подсовывать ему всякие бутерброды да булочки, что он просто не успевал пережевывать. После такого угощения отмалчиваться стало просто уж невозможно.
      Он слово в слово повторил рассказ, который недавно сам прослушал в Венкином исполнении. Только вместо Оренбурга пришлось назвать Северный город, куда шел поезд, а то никто бы ему не поверил. Рассказ получился очень длинный и такой запутанный, что Володя и сам перестал соображать, кто он на самом деле и куда едет. Он думал, что его слушатели сейчас же увидят, что он заврался, и тогда все получится очень плохо. Может быть, они даже остановят поезд и выкинут его из вагона прямо в болото среди дремучего леса.
      Это он так думал, потому что никогда не ездил в поездах и еще не знал, какой доверчивый и терпеливый народ эти дорожные слушатели.
      Они со вниманием выслушали все, что Володя им рассказал, и начали вникать в подробности. Торопиться-то некуда: поезд идет — время бежит.
      — А где отец работает? — спросила розовая старушка.
      — Он художник.
      — Да что ты говоришь! — воскликнула она прижимая к груди пухлые ладошки. — Художник. Смотри-ка!
      — А ты не брешешь? — проскрипел волосатый. — Поимей в виду: я всех художников знаю…
      Володя побледнел от обиды.
      — А Михаила Снежкова знаете?
      — Какого Снежкова? Нет такого художника.
      — Господи! — воскликнула старушка. — Снежкова! Да его же все знают. Вся тайга.
      — А я не знаю.
      — Ага! Не знаете. Вот я сейчас покажу…
      В его зеленой сумке, вместе с колбасой и булками находился завернутый в газету мамин портрет, нарисованный Снежковым, и сложенные вчетверо картины, вырезанные из журнала.
      — Вот, глядите!..
      — Есть же такие люди, — возмутилась старушка, разглядывая картину, — не зная человека, уж и под сомнение его подводят. Эх! А еще в вагоне книжку читает.
      Захлопнув книгу, волосатый проскрипел:
      — Это не книжка, это расписание поездов.
      Отвернувшись от него, старушка снова заговорила:
      — Все его у нас знают, Снежкова-то. Вся тайга. И в редком доме его картины нет. У нас так считается: самая дорогая премия за работу — картина Снежкова. Да он и сам не скупится, кто ему полюбится, тому картину подарит. И все он рисует тайгу и как человеку жить в тайге полагается…
      Разглядывая картину, там, где «любимая сестра Валя», девушки как-то вдруг приумолкли, и Володе показалось, что они сразу сделались очень похожими на молоденькую фронтовую сестру.
      Наверное, и старушка это заметила, потому что она сказала:
      — Девонька-то какая. Не старше вас. А, глядите, на фронт пошла, не побоялась. А вы тайги бойтесь.
      Девушки нахмурились, а одна из них прошептала:
      — Да мы и не боимся вовсе.
      — Мы куда хочешь.
      — Ну вот и хорошо, — обрадовалась старушка. — Надо же так трогательно все нарисовать. За сердце берет.
      Скоро все в вагоне узнали, что здесь едет мальчик, который разыскивает отца — знаменитого на всю тайгу художника Снежкова. И хотя не все слыхали о таком художнике, однако соглашались, что он непременно знаменитый. А как же иначе, если его картины даже в московском журнале печатают. И все рассказывали друг другу сложную Володину историю, которую наспех придумал Венка и которую по памяти повторил Володя.
      Он и не заметил, как около того места, где он сидел, собрались пассажиры чуть ли не со всего вагона. Ведь тут в гости никто никого не зовет. Кто захотел — тот и пришел, а кто пришел — тот и гость. Сидят, разговаривают, дают разные советы. Торопиться-то некуда: поезд идет — время бежит.
      Поезд летит сквозь тайгу. Поезд везет Володю в неведомые края, где почти в каждом доме знают Снежкова. Значит, нечего бояться, везде найдутся друзья.
      Но все-таки совесть у него была нечиста: вот придумал Венка глупую историю, а Володя сидит и повторяет ее. Потому что, если рассказать по правде все, как есть, то его отправят обратно, как беглеца. Он начал вздыхать и отмалчиваться, а все подумали, что ему просто захотелось спать. Тогда все разошлись, и одна из девушек сейчас же уложила Володю на свое место.
      Лежа на верхней полке, Володя слушал, как постукивают колеса на стыках, и подумал, что это они от скуки бормочут там в темноте:
      — Раз-два-три, раз-два-три…
      И сам тоже начал считать вместе с колесами. Считал, считал, и вдруг ему ясно послышалось, как они спрашивают жесткими, железными голосами:
      — Ты-ку-да? Ты-ку-да?
      Ответил, что и всем:
      — Вот еду, сам не знаю куда. Может быть, и найду что ищу…
      — Как-же-ты? Как-же-ты? — продолжали колеса. А может быть, и не колеса вовсе беспокоили его и мешали спать, а совесть, которая все-таки у него была нечиста.

      Но скоро он устал; сон окончательно сморил его, и ему показалось, что он заснул и во сне услыхал, как чей-то звучный голос спросил:
      — А где тут мальчик, который едет к художнику Снежкову?
      И розовая старушка, которая как будто только и ждала этого вопроса, тоже сейчас же спросила:
      — А что?
      — Да вот хочу его повидать.
      — Сейчас нельзя. Спит он.
      — А мне очень надо.
      — Всем очень надо.
      — А мне не как всем! Я знаю, где сейчас Снежков находится. Он мой лучший друг.
      — Все равно пусть спит.
      — Тогда хоть портрет, который он везет, покажите.
      — Портрет можно. Вот я его сейчас из сумочки достану.
      Володя крепче зажмурил глаза, чтобы не упустить какие-нибудь подробности. Давно известно, как все непрочно, когда видишь сон: только покажется что-нибудь интересное, так сразу и пройдет. Никак до конца не досмотришь.
      Но на этот раз сон как будто попался очень устойчивый, ничего не пропадало и даже, наоборот, голос незнакомого человека звучал все яснее, когда он читал подпись под портретом: «Любимая сестра Валя. Михаил Снежков. Двадцать второго января сорок третьего года».
      Прочитал и сказал задумчиво:
      — Все верно.
      Володя еще крепче зажмурил глаза, боясь, что сон исчезнет и он ничего больше не узнает. А незнакомый человек уже читал на обороте портрета о том, как прилунилась ракета. Прочитал и твердым голосом заявил:
      — Нет уж вы как хотите, а я его разбужу.
      — Да вы-то кто будете? — раздался скрипучий голос волосатого дядьки. — Может быть, тоже художник?
      — Вы угадали. Художник. Только я работаю лесотехником. Конников моя фамилия.
      — Конников? Не знаю.
      Лесотехник весело сказал:
      — Это ничего.
      — Это ничего не значит, — повторила розовенькая старушка, — и если вот этот гражданин, — она кивнула на волосатого, — если он оспаривает, значит вы и в самом деле Снежкову друг. Он все, что справедливо, то и оспаривает. А парнишка, вот он, на верхней полочке. Только вы, уж будьте добры, не будите его до утра.
      — Утром нельзя, — торопливо ответил Конников, — нам сейчас надо. Снежкова нет в городе. Он на Ключевском кордоне этюды пишет. У него и мастерская там. Зачем же парнишке зря в город.
      Тут заговорили девушки, к ним присоединились пассажиры из соседних купе, и все начали обсуждать вопрос, можно ли ночью в вагоне доверять незнакомому человеку. И все они расспрашивали Конникова так придирчиво, будто Володя здесь не случайный попутчик, а близкий человек. Нет, что-то непохоже на сон.
      Володя открыл глаза. Нет, определенно сон!
      В проходе между диванами стоял такой необыкновенный человек, каких в жизни не бывает. Такой может только присниться. И Володя уже где-то встречал этого человека или видел во сне. Он был великан. У него загорелое лицо, большой румяный нос и такая красная борода, перед которой побледнели бы даже Васькины волосы.
      А как он одет! На нем старая зеленая шляпа. Куртка кожаная, желтая. Подпоясан он не каким-нибудь ремнем, а патронташем, набитым патронами. И сбоку у него висел кинжал в черных ножнах. На ногах болотные сапоги, подтянутые к поясу ремнями. За плечами мешок и ружье в чехле.
      И все это такое потертое, поцарапанное, пожухлое оттого, что мокло под дождем и снегом, сохло у костров. Сразу видно — побывал человек в переделках. Прошел он через болота и леса; грозы гремели над ним своими громами; тучи заливали своими дождями; веселые костры согревали его жгучим своим огнем; а дикие звери, почуяв его, кидались в темноту, завывая от ужаса и страха.
      Ох, какой человек красивый! Какой человек бесстрашный и надежный! Разве такому можно не доверять?
      — Почему же вы мне не доверяете? — как-то даже недоумевающе спросил Конников.
      — А потому, — отозвался скрипучий голос, — видно, каков пришел человек…
      — Кому видно?
      — Всем видно, — продолжал сосед и, обращаясь ко всем собравшимся, коротко хрюкнул смешком. — Вы, граждане, на его украшение обратите ваше внимание. Да пусть он шляпу свою сымет, коли не стыдно. Буйный это человек, выпивающий.
      Конников сорвал свою шляпу и, подставляя лицо под свет лампочки, спросил:
      — Вот это?
      Володя только сейчас увидел розовые рваные полосы, которые протянулись от виска через щеку и скрывались под бородой.
      — Это, это самое! — торжествовал сосед. — Вот как вас устаканили!
      — И все-то ты врешь да на людей наговариваешь! — вспылила розовая старушка. — Мишкина это расписка!
      — Какой такой Мишка? — опешил сосед и вдруг сообразил, какую сказал глупость, отвернулся к стенке и в разговоры уж больше не ввязывался.
      Девчонки сразу всполошились, заахали:
      — Медведь! Ах! Ах!..
      И тут Володя сразу вспомнил, где он видел этого человека. На картине Снежкова «Художники».
      Старушка бесстрашно спросила:
      — Это как же тебя угораздило?
      — Здоровый попался, — смутился Конников, — ну и смазал слегка лапой…
      — Вижу, что слегка.
      — Бородой теперь прикрываю.
      Володя часто задышал:
      — А медведь? Он что?
      — Ага, ты проснулся? Медведя убили. Будем на кордоне, шкуру покажу. Пойдешь со мной?
      — Пойду! — восторженно и с безграничным доверием сказал Володя. — А собака у вас есть?
      — Есть. Она на кордоне. У объездчика.
      Ох, какие слова замечательные, какие необыкновенные слова!
      Володя повторил:
      — На кордоне! У объездчика.
      — Ну, до свидания, товарищи, — сказал Конников, взмахивая своей зеленой шляпой.
      Со всех сторон послышалось:
      — Счастливо! Счастливо!
      Старушка сказала:
      — Иди, иди, парнишечка, ничего не бойся. Видишь, какой тебе человек попался. А худому мы тебя и не отдали бы.
      Вот так и началось это полное приключений путешествие.

      Конников спрыгнул с подножки вагона вниз и сразу провалился, как в черную пропасть. Володя хотел испугаться, но не успел: могучие руки подхватили его и тоже повергли в пропасть.
      Почувствовав под ногами землю, Володя покрепче ухватился за ремень, подтягивающий сапог к поясу, и в это время светлые прямоугольники вагонных окон поплыли в сторону, сначала медленно, а потом все быстрее, быстрее, и вот они уже мелькают так, что Володя видит одну сплошную сверкающую линию.
      А поезд грохочет, и кажется, что все кругом грохочет и летит в желтых вспышках света. Володя оглянулся и увидел, как из темноты выскакивают мокрые елки и, взмахнув ветками, снова проваливаются в темноту.
      Это только так кажется, будто они выскакивают, а на самом деле стоят себе на месте. Смешно на них смотреть. От мелькания света и от грохота у него закружилась голова. Но вот последний вагон пронесся мимо и пропал в темноте. Сразу стало тихо, а от этого как-то страшновато.
      — Пошли на станцию, — сказал Конников. — Давай руку.
      И они пошли в сторону, где виднелись какие-то желтые огни. Подошли к небольшому домику. Никто не догадался бы, что это станция. Просто избушка. Но Володя сразу понял, избушка эта не простая. Это станция «Таежная». Так написано на синей вывеске, освещенной единственным фонарем, который висит на высоком столбе. В лужах дрожит желтый свет. На избушке около двери медный колокол, над ним прибита доска, на ней написано «Миру — Мир»! А над дверью тоже висит доска, поменьше, написано «Зал ожидания».
      И еще можно рассмотреть садик, огороженный низкой оградкой, выкрашенной в зеленый цвет. В садике клумба, на которой торчат сухие стебли прошлогодних цветов, а посредине стоит футболист на одной ноге. А где другая — неизвестно. Наверное, отбита или ее просто не видно в темноте. Володя хотел рассмотреть, но Конников очень быстро шел, так что даже иногда приходилось бежать, чтобы не отстать от него.
      Они вошли в зал ожидания, плохо освещенный единственной лампочкой. Тут никто ничего не ожидал. Стояли четыре дивана, и в стене — закрытое окошечко: «Касса». На одном диване стояла тетка в красной фуражке, такая же, как на городском вокзале, до того похожая, что Володя сейчас же спрятался за Конникова. Тетка стояла на диване и вкручивала еще одну лампочку. Вдруг стало очень светло. Конников сказал:
      — Здорово, начальница Рита!
      Тетка обернулась, засмеялась и громко, как на улице, закричала:
      — Ого! Обратно к нам? Здорово, Конников!
      Она была молодая, краснощекая и, сразу видно, очень веселая. И нисколько не похожа на ту, городскую. Просто одеты они одинаково.
      Рита легко спрыгнула с дивана и тут же увидела Володю. Она вновь залилась звонким смехом.
      — Ах ты, Конников! Уже и мальчонку подцепил. Это у тебя откуда?
      — Это у меня знакомый мальчик. Зовут Володя.
      — Постой, постой. А фамилия у тебя как?
      Помня Венкины наставления, Володя прошептал:
      — Инаев.
      — Врешь! — радостно закричала Рита. — Фамилия твоя Вечканов. И сумка у тебя зеленая, и пальтишко синее. Все приметы схожи. Только сейчас по всем станциям передали, чтобы задержали и сообщили.
      Вот и попался… Сейчас веселая начальница схватит его и закончится его путешествие в самом начале!
      Конников, этот ни на кого не похожий человек, сказал:
      — Мы это дело решим так. Сейчас пошлем твоей маме телеграмму, чтобы не беспокоилась. А ты, — он широкой ладонью помахал перед красной Ритиной фуражкой, — ты нас не видела. Договорились?
      Рита радостно закричала:
      — Ты меня куда нацеливаешь, Конников?
      — Договорились?
      — Ты меня на преступление нацеливаешь. Не пройдет. Я сама куда надо пошлю телеграмму.
      — Не пошлешь, — уверенно сказал Конников.
      — Не надейся.
      — А я как раз надеюсь…
      — Наша станция передовая. Мы за переходящее знамя бьемся. Знаешь, какие у нас показатели?
      — Знаю. Передовые.
      — А ты их смазать хочешь! Понял?
      Вот так решалась Володина судьба, а он стоял и думал, хорошо бы сейчас убежать. Это было бы самое верное дело. Дорогу на этот Ключевский кордон он как-нибудь и сам нашел бы. Он убежал бы, если бы не такая темная ночь, не такая черная тайга. И, наверное, рыщут там под елками разные звери и злобно щелкают зубами. А люди сейчас все спят, и никто не придет на помощь, никто не укажет дорогу на кордон.
      Придется потерпеть до рассвета. Если они даже и пошлют свою телеграмму, то все равно до утра никто за ним не приедет. В городе тоже все спят. И мама, наверное, спит. А может быть, и не спит. Лежит, может быть, на своей кровати, смотрит на высокую вечкановскую звезду и думает про Володю: где-то он сейчас? что делает?
      Конников что-то тихо говорил Рите, а та слушала, смешно моргая своими черными блестящими глазами, как будто хотела заплакать. Или рассмеяться. Не разберешь. Но она не заплакала, она просто сказала, задумчиво разглядывая Володю:
      — Вон какое дело… Фронтовая, значит, его несчастная любовь. Слушай, Конников, война кончилась — уже пятнадцать лет прошло, а как же мальчонка? Ведь ему годков-то сколько…
      — Тише, Рита, — сказал Конников.
      Она очень громко вздохнула и вдруг сердито закричала:
      — Задурили вы мне голову!
      И сразу же без остановки рассмеялась.
      Конников взял за руку Володю и потащил к выходу, а она все еще вдогонку кричала:
      — А телеграмму, будь спокоен, сейчас же дам. Срочную!

      — Зачем телеграмму? — спросил Володя, поеживаясь от сырого таежного ветерка.
      Конников неопределенно ответил:
      — А ты как думал?
      И Володе показалось, что его спутник — этот необыкновенный человек — тоже, как и все простые, ничем не замечательные люди, не понимает его и даже, кажется, осуждает его поступок и, может быть, он договорился с веселой начальницей отправить Володю домой.
      Ему стало так плохо, вот будто он потерялся и один идет по темной тайге. Так он шел, спотыкаясь о какие-то не видимые в темноте мягкие кочки, и хлюпал носом от жалости к самому себе. А Конников идет себе впереди и посвистывает. Ему что! Он человек свободный и бесстрашный.
      От этих мыслей Володе стало так уж плохо, что терпеть такое положение он дальше не мог.
      — А других выдавать хорошо разве? — спросил он отчаянным голосом.
      — Шагай, шагай, — донеслось из темноты.
      — Все равно убегу.
      — Куда?
      — Знаю куда.
      Но Конников даже не обернулся. Посмеиваясь, он проговорил на ходу:
      — Далеко не уйдешь. Здесь у меня кругом все дружки. Мне стоит только свистнуть, как тебя тут же схватят и ко мне приведут.
      — Кто схватит? — Володя осторожно поглядел по сторонам. — Тут и нет никого.
      — Тогда вот посмотришь.
      — А что будет?
      — Хочешь, свистну?
      — Никого тут нет, — повторил Володя, но сам подумал: «А может быть, есть».
      Все тут может быть, в этой черной тайге. Все здесь совсем не так, как в городе. И станция не такая, и темнота, и люди, и повадки людей. Все не такое. В городе сколько ни свисти, никто никого не схватит, а тут?.. А все-таки интересно, что получится, если Конников свистнет?
      Розовая старушка говорила в вагоне: «Хорошему человеку тайга зла не сделает». Вот идет очень одинокий мальчик. А какой он: хороший или нет? Если по-городскому считать, то не очень уж хороший. А если по-таежному, то как?
      Конников спросил:
      — Что припух?
      — Ничего я не припух.
      — Я вижу…
      Но Володя уже дошел до того, что у «его забегали по спине мурашки, и ему захотелось выкинуть что-нибудь отчаянное. Охрипшим голосом он выкрикнул:
      — Свистите!
      И вот тут раздался свист! Такой свист пронзительный и раскатистый, будто под каждой елкой, под каждой сосной засвистело сто человек; и Володе показалось, что внезапно сверкнула молния; и сейчас же вокруг залаяло сто собак; и где-то между сосен заблестели бледные огни; и тонкий мальчишеский голос издалека грозно отозвался:
      — Ктой-то иде-от?
      Володя хотел крикнуть: «Я иду!», но почему-то у него получилось не так. У него получилось: «Мама». Он кинулся к своему спутнику и, споткнувшись, выронил сумку и сам упал на мягкую мховую кочку.
      — Идет… Идет… Идет… — звонко орали мальчишки, прыгая вокруг Володи.
      Он разозлился на весь свет: на эту чертову кочку, на собачий лай, на бестолковых мальчишек, которым только бы орать в лесу, и на самого себя: ну, чего испугался, дурак! Все знают, что это эхо по лесу раздается.
      А тут еще где-то в темноте, в чащобе громко рассмеялся Конников. Подумав, что он смеется над ним, Володя еще злее рассердился. Подняв голову к черному небу, он закричал:
      — Да чего вы все тут!..
      И вот тут-то он и струсил как следует: неизвестно откуда, прямо из темноты на него прыгнул какой-то черный зверь. Хрипящая пасть ткнулась в лицо, обдав его своим жарким дыханием. Закрыв голову руками, Володя ткнулся в мягкий мокрый мох и замер.
      И снова в темноте раздался смех Конникова:
      — Соболь, ко мне!
      Сразу стало понятно, что неведомый зверь — это просто собака и, наверное, такая черная, что ее не видно во мраке, потому и назвали ее Соболем. — Ну, что ты, дурак, — ласково укорял Конников Соболя. — Не узнал? Эх ты. Ну, ладно, ладно, нечего оправдываться…
      Сидя на кочке, Володя наконец-то разглядел собаку. Она, повизгивая от восторга, кидалась Конникову на грудь, старалась лизнуть его лицо, но так высоко не могла допрыгнуть. Тогда она кинулась к Володе и горячим языком облизала его щеку.
      Конников закричал на весь лес:
      — Карасик, это я-а!
      Мальчишеский голос прокатился по тайге, такой звонкий, будто сто веселых птиц пронеслось между деревьями:
      — Конников! Иди сюда-а-а!
      В той стороне, откуда выпорхнули звонкие птицы, наверное, был конец этого черного леса. Там, сквозь частые стволы сосен, переливчато светилось что-то очень большое, похожее на длинное слоистое облако, а на этом облаке, как большие звезды, мелькали редкие, золотистые огни.
      Что это такое, Володя не знал. Он был подавлен всеми чудесным тайнами, опасностями и открытиями, на которые не скупилась тайга.
      Все это, как могучий поток, захлестывало его, но он был прекрасным пловцом. Даже последнее приключение слегка ошеломило его, но не сломило воли и ничуть не повлияло на его самочувствие.
      Таинственное море Ясности, к которому он стремился, оказывается, бушевало вокруг него. Не оно ли переливчато светится в черной тайге между стволами сосен?
      Володя хотел опросить, что там впереди, но в это время Конников сам спросил его:
      — Убежишь?
      Володя вздохнул: ладно, хорошо такому сильному и могущественному, окруженному верными друзьями, хорошо ему посмеиваться… А вот если кто один в тайге. То как?
      — Конников! — часто дыша, горячо заговорил Володя. — Я очень вас прошу, не выдавайте меня…
      Конников сразу перестал смеяться. Он быстро опустился рядом с Володей.
      — Да ты что?
      — Если бы вы знали, как мне надо найти Снежкова?
      — Да я и знаю.
      — А телеграмма зачем?
      — Чудак ты какой! Телеграмма, чтобы в городе не беспокоились. Пока они там разберутся, мы, знаешь, где будем! Мы с тобой будем в глухой тайге.
      Володя засмеялся от счастья — так, что даже заплакал. Хорошо, что темно и не очень заметно, что он вытирает слезы. Но Конников — от него ничего не укроется, не такой он человек — он все заметил.
      — Это тебя Соболь лизнул? — деликатно подсказал он.
      Но тут надо быть честным до конца, изворачиваться еще недостойнее, чем плакать от счастья.
      — Плачу я! — выкрикнул Володя.
      Положив руки на Володино плечо, Конников прижал его к холодной коже своей куртки.
      — Ты молодец. Не испугался.
      — Я испугался, если хотите знать, — всхлипнув последний раз, ответил Володя. — Я только виду не подал.
      — Вот я и говорю — ты молодец. Испугался, а виду не подал. Это, знаешь, самое трудное: не подать виду.
      — А вы, когда на вас медведь насел, испугались?
      — Еще как! Я тогда так заорал, что, я думаю, и медведь опешил.
      Ладонями вытирая остатки слез, Володя, посмеиваясь, подсказал:
      — Он, наверное, подумал, что вы орете от храбрости. Да?
      — Вот этого я не успел выяснить. Медведя тут же убил один мой товарищ.
      — Вы в самом деле художник? — спросил Володя.
      — В самом деле.
      — А я думал вы — охотник.
      — Я художник и охотник. Художник все должен уметь. Тогда он будет настоящим мастером своего дела.
      Володя долго молчал, прежде чем задать свой главный вопрос. Он осторожно, потому что сейчас решалось самое важное в жизни, спросил:
      — А Снежков?
      — Снежков? Ого!
      — Он охотник?
      — Он у нас самый главный заводила! Того медведя тогда он убил.
      Счастливо рассмеявшись, Володя уже безбоязненно начал задавать вопросы:
      — Он храбрый?
      — Самый храбрый!
      — Сильный?
      — Конечно…
      А в этот момент звонкие птицы снова рассыпались по тайге:
      — Коннико-ов… Вы что жа-а-а!
      — Пойдем. Карасик ждет. Смотри, звонко как! — похвалил Конников, явно восхищаясь голосом неизвестного Карасика.
      Володе тоже очень захотелось чем-нибудь восхитить своего спутника и он, напрягая голос, распустил по тайге почти таких же, как у Карасика, звонких птиц:
      — Кара-а-сик, мы иде-е-ом!

      Продолжается путешествие по неизвестной стране. Открытие следует за открытием.
      А Карасик-то и не мальчишка вовсе. Это девчонка. Вот отчего такой звонкий крик получается. Девчонки на это мастерицы. Хотя надо прямо сказать, Карасик — девчонка совсем особенная. Она таежная девчонка. По-настоящему ее зовут Катя. А фамилия у нее необыкновенная — Карасик. Катя Карасик.
      Все это сообщил Конников, пока они выбирались из тайги.
      — И еще, — сказал Конников, — она здорово плавает. Видишь — река, она ее запросто переплывает.
      Таинственное море Ясности, которое переливчато светилось среди черной тайги, оказалось широкой таежной рекой. Над ней стоял негустой, голубоватый туман. Совсем непонятно, почему река такая светлая, когда кругом — и на земле и на небе — совершенно темно. Может быть, это от тумана? Вдоль черного берега, среди черных, шумящих вершинами деревьев мелькают несколько золотистых огоньков. На светлой реке тоже виднелись огоньки и слышались гулкие удары бревен и голоса людей, которые делали там, в тумане, какую-то таинственную работу.
      Соболь, как воспитанный пес, бросился к девчонке и негромко гавкнул два раза, докладывая о выполнении задания.
      Катя поднималась по крутому берегу им навстречу, вырисовываясь на светлом фоне реки, будто вырезанная из черной бумаги.
      В одной руке Катя несла ведро, в другой — какой-то длинный шест с обручем на конце. Обруч обтянут сеткой, с которой капала вода.
      Володя сообразил, что это сак, которым ловят рыбу, и сразу подумал, что девочка эта стоящая.
      — Много поймала? — спросил Конников, протягивая ей руку.
      — Да нет. Вас услыхала, бросила.
      Она поставила ведро и, как взрослая, поздоровалась с Конниковым. Он сказал:
      — А это Володя. Из города. Ничего не боится. Девочка и Володе протянула руку, как взрослая, и, аккуратно складывая пухлые, румяные губы, представилась:
      — Катя. А чего у нас тут бояться?
      На ней была старая телогрейка, подпоясанная пестрым пояском от какого-то летнего платья, блестящие резиновые сапожки до колен и, как у взрослой, туго затянутая темная косынка на голове.
      От ее одежды шли великолепные запахи ночной реки, смолы, рыбы, запахи необыкновенных приключений. Володя понюхал свою руку, от нее тоже пахло ночной рекой и рыбой.
      — Подержи, — сказала девочка, передавая Володе сак.
      — Отец где? — спросил Конников.
      Поправляя волосы, выбившиеся из-под темной косынки, она заговорила непонятными словами:
      — Да все на выпуске. Так на бонах и пропадает, третьи сутки. А лес все идет да идет. А по рации с рейда требуют, чтобы не меньше как две тысячи кубиков за смену. А вы на кордон?
      Конников ответил тоже не совсем понятно:
      — Утром сплавимся.
      Он взял ведро, и все направились вверх, где на отлогом берегу светилось несколько окошек в поселке сплавщиков. Поселок был новенький, только что срубленный, и в темноте среди громадных сосен слабо белели свежие стены и крыши.
      Когда вошли в поселок, Володя обнаружил, что он потерял свою зеленую сумку. Наверное, он ее тогда уронил, когда на него прыгнул Соболь.
      — Утром найдем, — сказала Катя.
      — Нельзя оставлять до утра, — решил Конников, — там у него очень важные документы, а в тайге сыро.
      Тогда Катя спросила:
      — На тропе потерял?
      Никакой тропы Володя не заметил, ему казалось, что они все время шли по кочкам и болотам, но оказалось, что это и была таежная тропа. Конников так и сказал:
      — Точно, на тропе.
      — Соболь! — крикнула Катя и побежала в темноту. Собака кинулась за ней.
      Издалека донесся Катин голос:
      — Ищи, Соболь, ищи!
      Скоро она вернулась с зеленой сумкой.
      — Соболь нашел.
      Вот это здорово! Рассказать ребятам в школе, не сразу и поверят. А это было одно из тех чудес, к которым Володя уже начал привыкать.

      Вот настало утро, и снова начались всякие чудеса, так что Володя никак не мог сообразить, во сне это или он уже проснулся. Он даже начал подумывать, что он совсем и не убегал из дома и все ему приснилось.
      Уж очень не походило на обыкновенную, привычную жизнь все то, что с ним произошло. И прогулка по черной тайге, и разбойный свист в темноте, и многоголосый лай собак, и девочка по имени Карасик. Все это сон, стоит только открыть глаза — и все кончится.
      Он так и сделал: открыл глаза, и ничего не кончилось! Совсем наоборот. Тут началась такая жизнь, что не увидишь и во сне!
      Жизнь началась красная, как кровь, как солнце, как флаг! Володя лежал на широкой скамейке у окна, в незнакомой комнате. И комната, и все в комнате: печка, потолок, окна — все залито густым вишневым светом.
      А посреди комнаты на красном полу стоял плотный человек в блестящем плаще и, высоко подняв руки, держал под жабры большую рыбину. Рыбина слабо пошевеливала широким, как две ладони, хвостом. С хвоста стекали на пол рубиновые капли, похожие на капли вишневого сока. И-с плаща тоже капал вишневый сок. Как будто человек этот, для того чтобы поймать рыбину, нырял за ней в самую красную газированную воду.
      Он высоко поднял свою добычу и зверским голосом зарычал:
      — Зимогоры, подымайтесь! Глядите, какого я тайменя поймал!
      А глаза у него были очень веселые, и сам он смеялся.
      Из соседней комнаты выскочила Катя в длинной розовой рубашке, растрепанная.
      — Папка явился! — закричала она.
      Не поднимая головы, Володя осторожно поглядывал из-под одеяла: так вот он какой Карасик-папа! Это он, значит, трое суток прожил на бонах, в тумане и сырости. Оттого он так зверски и рычит. Потому что, если он будет говорить обыкновенным голосом, то его никто и не услышит.
      — Мать спит? — сиплым шепотом спросил он.
      — Спит, она ночью пришла.
      — Ты ее не буди.
      — А у нас гости: Конников.
      — Видел. Он за мыском плотик вяжет.
      Карасик-папа положил рыбину на стол, снял свой блестящий плащ и повесил его у двери.
      Володя прислушался: что там за мыском делает Конников? Тут все говорят какие-то непонятные слова.
      Катя, надевая спортивные брюки, проговорила шепотом:
      — Вот спит мальчик. Зовут Володя. Конников говорит: он бесстрашный.
      Смешно, все время говорила громко, даже кричала, а как про Володю, так шепотом. Это она думает, что он спит.
      Карасик-папа тоже шепотом прохрипел:
      — Отчаянный. Помоги-ка мне.
      Стаскивая с отца огромные резиновые сапоги. Катя рассказывала:
      — Он из дома убежал, мама рассказывала, и теперь его разыскивают. А Конников хочет его на плоту увезти.
      — Отчаянный, — повторил Карасик-папа, — подай-ка мне кирзовые сапоги, надо Конникову помочь.
      Из соседней комнаты послышался голос Карасик-мамы:
      — Петро, а ты бы дома посидел с таким горлом.
      Что-то очень знакомый голос, где-то Володя уже слышал его. Пока он соображал, где он мог слышать этот голос, Карасик-мама вышла из спальни. Так это же веселая начальница Рита!
      Володя спрятал голову. Теперь ничего хорошего не жди. Теперь вся надежда на Конникова.
      — Спит? — спросила Карасик-мама, поглядывая на Володю.
      — Спит.
      — Ночью телеграмма пришла от его мамы.
      Она еще что-то сказала, но Володя не разобрал. Ему вдруг стало так трудно дышать под одеялом, что он больше не выдержал.
      — А я все равно убегу на кордон! — громко сказал он, откидывая одеяло.
      — Ох, какой ты настырный! — засмеялась Карасик-мама.
      А дочка, аккуратно складывая пухлые, как у мамы, губы строго поправила:
      — Он бесстрашный.
      — Я пошел все-таки, — прошипел Карасик-папа.
      — И я с вами, — засуетился Володя и начал собираться, — подождите, пожалуйста…
      Спал он одетый, как свалился, так и уснул, только ботинки были сняты да пальто. Сборы поэтому были недолгими: раз-два — и готово.
      — Никуда ты не пойдешь, — сказала Карасик-мама Карасику-папе. — Конников и без тебя справится. А Володю, если уж ему крайне необходимо, Катерина проводит.

      Володя выбежал на крыльцо и сразу же лоб в лоб столкнулся с огненно-алым солнцем. Оно только что оттолкнулось от мохнатой заречной горы, и было очень веселое, озорное, и все кругом веселилось, плясало и пело от радости.
      На стены домиков и на стекла лучше было и не смотреть — они блестели наперегонки: кто ярче. Стволы высоченных сосен сверкали, как древки праздничных флагов, отбрасывая прямые синие тени через весь берег. Сквозь кроны сосен пробивались огненные пики золотого света.
      Птицы трещали и свистели на разные голоса.
      Розовый туман плясал над огненной рекой.
      Соболь, тоже красный, как лиса, подлетел к Володе и, как друг, положил лапы на его плечи. Они вмиг подружились.
      — Пошли, — сказала Катя, появляясь на крыльце.
      На ней была та же старая стеганка, только уж без пояска, и блестящие сапожки. Она говорила на ходу:
      — Ты, наверное, думаешь, что моя мама несерьезная? Ты не знаешь, какая она на работе? Очень строгая. Она просто веселая. А у тебя?
      Они пошли по сырому песку. Соболь подбежал к реке и понюхал воду.
      Володя вспомнил свою маму и вздохнул. Какая она? Конечно, она очень хорошая. Она самая лучшая. Только ей все время некогда. А раньше и она веселая была, и он никогда не думал, серьезная она или не очень. В футбол играла с мальчишками, болтала всякую веселую чепуху. И в то время ничего не скрывала от сына. Сразу отвечала на все его вопросы.
      Он молчал, и Катя, наверное желая его утешить, тихонько сказала:
      — Ну, ничего…
      Как будто по голове погладила. Эти девчонки всегда лезут со своими утешениями. Володя вспылил:
      — А у меня мама, знаешь, какая? Я вот тебе картину покажу. На фронте она, у палатки сидит.
      — А я уже видела. Конников показывал, когда ты спал.
      — Тогда и нечего спрашивать!
      — Ух, какой! Зачем ты от нее убежал, удивляюсь?
      — Убежал, и все. А тебе-то что?
      — Уж и спросить нельзя?
      — А чего спрашивать? Я тебя не спрашиваю.
      — Так я ведь из дома не убегаю, — задиристо проговорила Катя и тут же поняла, что этого не надо бы говорить. Она не бегает… Подумаешь, чем расхвасталась. А для чего ей бегать, когда у нее папа есть? А у Володи нет, и он думает, что Снежков его отец, а мама говорит, этого быть не может, и он напрасно надеется.
      Засунув руки в карманы пальто, Володя шел впереди. Вода широкой, ленивой волной набегала на берег и снова откатывалась, как будто кто-то легонько раскачивал реку.
      В тишине было слышно, как Соболь звонко пьет розовую воду.
      Володя остановился. Соболь сейчас же перестал пить и подошел к нему. Володя погладил его, и тот тихонько заскулил, тычась холодным носом в Володину руку.
      Володя взял его за уши. Соболь сразу притих и прижался к нему. Собака понимает, когда человеку не по себе, особенно если это такой небольшой человек.
      Глубоко вздохнув за его спиной, Катя тихо позвала:
      — Пойдем.
      Володя не тронулся с места. Катя подождала немного, соображая, обидеться ей или не стоит.
      — Как хочешь, — равнодушно сказала она.
      Заложив руки за спину и глядя на носки своих блестящих сапожек, она пошла вдоль реки. Потом остановилась подняла плоский камешек и ловко, совсем как мальчишка, запустила его по воде. Это называется блинки печь. Камешек шлепнулся два раза. Она бросила еще несколько камешков, но больше четырех блинков у нее не получилось.
      Презрительно скосив глаза, Володя смотрел на ее старания, хотя для девчонки совсем неплохо. Но он и не собирался соревноваться с ней. Он просто хотел показать ей, на что способен мальчик. Пусть не очень-то зазнается.
      Выбрав камешек, он небрежно швырнул его. Один блин.
      Катя улыбнулась и ловко испекла четыре.
      А у Володи больше одного никак не получалось, шлепнется разок — и бульк в воду.
      Стряхнув с ладоней песок. Катя торжествующе посмотрела на Володю.
      — Ладно уж, пойдем, — сказала она снисходительно.
      — А вот это видела? — воскликнул Володя и, пригнувшись, пустил камешек впритирку. — Считай, не запинайся!
      Получилось шесть блинков. Катя заморгала ресницами, а Володя все бросал и бросал камешки.
      — Считай! — вскрикивал он каждый раз. — Считай-успевай!
      И все кидал и кидал. Кидал снавесу, внакидку, внахлест с оттяжкой; кидал так, что камешек делал большой скачок, и тогда только начинались блинки или, наоборот, сразу от самого берега начинались такие мелкие блинки, что они сливались в одну сплошную дорожку.
      Он делал все, что хотел. Знай наших, только не зазнавайся.
      Катя была потрясена до горячих слез.
      — Ох, какой ты вредный! — воскликнула она. — Где ты так научился?
      — Художник во всяком деле должен быть мастером, — ответил Володя.
      — А ты разве художник?
      — Конечно.
      — Как Снежков?
      — Мне еще поучиться надо, чтобы до него дорасти. Ну, пошли.
      Идут два человека по берегу таежной реки и обсуждают разные вопросы жизни.
      — А ты знаешь, что мама в телеграмме пишет? — спросил Володя.
      — Конечно. Она приедет сегодня.
      — Тогда все пропало!
      — Не пустит она тебя?
      — И думать нечего.
      — А почему?
      Этот вопрос остался без ответа. Володя и сам не знал, почему мама даже и говорить о Снежкове не разрешает. Или заплачет, если спросишь, или так прикрикнет, что пожалеешь, зачем и спросил.
      — Наверное, она его не любит? — снова спросила Катя.
      — Не знаю.
      Она вздохнула:
      — А Снежков очень хороший человек. Очень. — Она крепко зажмурила глаза и тряхнула головой, чтобы Володя хорошенько понял, какой хороший человек Снежков и как необъяснимо отношение к нему Володиной мамы.
      — Я что-то знаю про него, — добавила она.
      — Выдумываешь ты все…
      — Он забыть ее не может.
      — Он сам тебе говорил?
      — Знаешь, я сама слыхала. Он моей маме говорил. Но это такой секрет, что никто не должен знать.
      Она остановилась, обняла его за голову и, притянув к себе, горячо задышала в самое ухо:
      — Он очень любит твою маму.
      — Врешь! — воскликнул Володя, вспотев от волнения. Аккуратно складывая пухлые губы, Катя обидчиво заметила:
      — Я никогда не вру.
      — Снежков?!
      — Да.
      — Ну, смотри!..
      — Сам увидишь…
      Так идут по песчаному берегу два человека и обсуждают разные вопросы жизни. А солнце уже оттолкнулось от горы, потушило алые факелы, и все кругом приобрело свои настоящие веселые, весенние краски. Река засияла небесной голубизной, верхушки сосен зазеленели, и Соболь снова стал черным, как ему и полагается по кличке.

      Путешествие продолжается. Четыре лесины, прочно связанные еловыми вицами, — отличный корабль. Даже мачта есть — сучковатый такой еловый стволик; стоит он посреди плота для того, чтобы на него вешать все, что может подмокнуть. Висит ружье и патронташ, висит Володина зеленая сумка; когда стало жарко, он снял свое пальто и тоже повесил на сучок, и шапку повесил.
      Конников сказал:
      — Не простудись смотри.
      А сам даже рубашку снял. Стоит на конце плота и длинным шестом отталкивается от берега. Загорелый, рыжебородый, в зеленой шляпе, на щеке следы медвежьих когтей. Очень красивый человек!
      — Можно и я рубашку сниму? — спросил Володя, желая хоть сколько-нибудь походить на Конникова.
      — Валяй. На пять минут. Солнце сейчас зверское.
      — А вы?
      — Я зимой снегом обтираюсь каждое утро.
      — А Снежков?
      — Он, конечно, тоже обтирается и купается даже. Мороз, вьюга, а он — в прорубь…
      — Ух ты!
      Каким же должен быть Снежков, если он еще смелее, еще красивее, чем Конников!..
      Плыли долго. Один раз приставали к берегу, на костре кипятили чай в котелке. От чая пахло сладковатым хвойным дымком. Прежде чем хлебнуть, надо было подуть в кружку, отогнать к другому краю попавших в чай комаров. Это был напиток таежников — вольных людей.
      Чтобы отпугнуть комаров. Конников положил в костер сырых гнилушек. Повалил желтый, горький дым, от которого слезились глаза и все время хотелось сморкаться. Но комары не очень-то испугались.
      — Знаешь что, — сказал Конников, хлопая себя ладонями по шее, — ну их к лешему. Поплывем дальше.
      На плоту, если держаться подальше от берега, комары не кусали. Володя спросил, а как же другие люди живут среди комаров, и узнал, что есть такая мазь, намажешься — и ни один комар не тронет.
      Потом Володя уснул. Проснулся он от какого-то шума. Очень низко, почти у самой воды, трещал крыльями вертолет. Он повисел немного, потом поднялся и полетел, чуть не задевая верхушки сосен.
      Оказалось, что это пожарный вертолет. Наблюдает: не горит ли где. Лес охраняет.
      — А вон на пригорке, смотри-ка, лоси, — сказал Конников.
      На самом деле: посреди круглого холма, покрытого нежной зеленью, стояли лосиха с лосенком. Подняв тупые морды, они смотрели на вертолет. Видно было, что им нисколько не страшно.
      Еще немного проплыли по широкой реке между высоких гор и дремучих лесов. Снова показался зеленый круглый холм, только побольше того, где лоси, и повыше. На вершине холма стоит домик и поглядывает на реку блестящими окошками. Над крышей высокая антенна. По склону холма сбегают ступеньки деревянной лестницы. На песке лежат две лодочки и висит на кольях сеть.
      — Кордон, — объявил Конников.
      У Володи застучало сердце — сейчас совершится какое-то чудо, самое расчудесное из всех таежных чудес: он увидит Снежкова.
      Но сколько ни всматривался, никого не заметил на зеленом берегу. Ни одного человека.
      — Вот и добрались, — проговорил Конников, подталкивая плот к берегу.
      Наверху залаяла собака, сообщая о прибытии новых людей, и сейчас же там показалась какая-то женщина в желтом пальто. На ее голове трепетал голубой шарфик… Легко постукивая каблуками по звонким ступенькам, она побежала вниз. Пальто распахнулось, мелькнуло ярко-красное платье. Шарфик съехал на шею. Нет, в такое чудо Володя не сразу поверил.
      А женщина бежала по ступенькам и кричала:
      — Володька! Володька!
      И голубой шарфик весело трепетал за спиной, как прозрачные крылья стрекозы.
      Все еще не веря в чудо, Володя тихо сказал:
      — Мама…

      Плот сильно налетел на берег, должно быть. Конников поднажал шестом изо всей силы. Володя с трудом удержался на ногах. Он выскочил на песок, мама сразу же схватила его и бессильно опустилась перед ним на колени.
      Она ничего не говорила, а только все время своим шарфиком вытирала то свои глаза, то Володины.
      Конников, стоя на плоту, снял шляпу и низко ей поклонился.
      А она сказала:
      — Я благодарить вас должна, а мне и говорить-то не хочется с вами!
      Не надевая шляпы, Конников пробормотал, смущенно посмеиваясь в рыжую бороду:
      — Вы успокойтесь. Потом, может, и захотите поговорить со мной.
      Но мама, все еще стоя на коленях, прижала сына к себе и проговорила:
      — Нет. Нет. Нет. Если бы вы знали, как плохо вы все для нас сделали…
      Мама поднялась и как-то вся выпрямилась. Тонкие брови ее сдвинулись. Володя знал, что сейчас будет. Сейчас Конникову достанется за то, что он не послушался ее и увез Володю. Она это умеет.
      Володя, защищая своего спутника, закричал:
      — Да мама же! Смотри, у него что на щеке. Видишь? Это его медведь! Когтями!
      Мама вдруг засмеялась и сказала:
      — Ну, хорошо. Я не буду медведем.
      Володя не понял, зачем она так сказала, а Конников, этот необыкновенный человек, сразу понял. Он тоже улыбнулся и, надевая шляпу, сказал:
      — Правильно.
      — А того медведя, знаешь, кто убил? Снежков!
      — Да? — Мама сразу перестала смеяться. — Нет, я решительно не хочу быть медведем… Мы долго еще будем стоять на этом берегу?
      — Наверху есть дом, — предложил Конников.
      — Я не в том смысле. Как нам поскорее выбраться отсюда?
      — А как вы попали сюда?
      — Я прилетела на вертолете, — сказала мама так просто, словно она каждый день прилетает в тайгу на вертолете.
      — Видите, для вас нет препятствий, — восхищенно заметил Конников. — Это не каждому удается.
      Вот и еще одно открытие: мама, оказывается, такая красивая, такая строгая, такая отважная, что даже Конников, этот неустрашимый человек, восхищается ее поступками.
      А она все так же просто, словно о самом обычном, рассказала, что на пожарный вертолет ее устроил лейтенант Василий Андреевич, что они спустились на станции Таежной и, узнав, что Конников уже успел увезти Володю на кордон, сейчас же прилетели вдогонку.
      Заметив восхищённый взгляд сына, мама тихонько засмеялась:
      — Что ты на меня так смотришь? Ты думаешь, от меня можно убежать? Я ведь все равно догоню. Я никому тебя не отдам. Это все должны бы знать…
      — Может быть, мы все-таки поднимемся наверх, — предложил Конников.
      Мама вздохнула:
      — Делать нечего. Ведите.
      Дом стоял на вершине зеленого холма, окнами к реке. Он был срублен из толстых бурых бревен, покрыт дранью, которая за долгие годы так вымокла под дождем и так высохла под солнцем, что крыша казалась сделанной из старого серебра.
      В задней стене тоже были окно и дверь под навесом. По обе стороны двери стояло, ощетинившись над крышей, множество разных шестов в багров. А пониже виднелось несколько весел.
      На низком крыльце сидела большая белая собака и лениво тявкала. Увидев Конникова, она очень обрадовалась, приветливо заскулила, застучала хвостом, но с места не тронулась. Она была на цепи.
      Большую широкую поляну с трех сторон обступила тайга. Согретая щедрым весенним солнцем, она не казалась страшной, наоборот, она привлекала к себе своей таинственностью. Вот, например, это тропинка, которая начинается от самого крыльца, идет по краю холма и скрывается в тайге. Так и хочется пробежать по ней, чтобы узнать, что там на другом ее конце.
      Как бы угадав его мысли. Конников сообщил:
      — Вот эта тропинка ведет к домику Снежкова. Всего около километра.
      Володя посмотрел на маму, вздохнул и ничего не сказал.
      — У него, кстати, имеется моторная лодка, — добавил Конников.
      Мама даже не вздохнула, как будто здесь никто ничего и не сказал.
      Молча вошли в дом. Там была одна очень большая комната и отделенная от нее дощатой перегородкой вторая, маленькая. В большой комнате все было большое: две кровати, стол, накрытый розовой клеенкой, печь. Володе подумалось, что они забрели в дом, где живут великаны. От этой мысли ему сделалось не по себе: что они скажут, когда увидят у себя непрошенных гостей.
      Но тут оказалось, что один из великанов — это Конников, потому что он начал хозяйничать, как у себя дома. А потом оказалось, что он как раз и есть главный хозяин этого дома.
      — Располагайтесь, — сказал он. — Я не понимаю, почему вы боитесь этой встречи?
      Снимая пальто, мама попросила:
      — Можно об этом не говорить?
      Конников повесил на гвоздь ружье и, расстегивая патронташ, мягко произнес:
      — Я думаю, что надо бы поговорить. Я его лучший друг и знаю, как он ждет вас. Всю жизнь.
      — Столько лет ждет? — тихо проговорила мама.
      Конников спросил:
      — Удивительно?
      — Ох, нет! Страшно. И трудно поверить.
      — Потом, наверное, он сам расскажет вам все, и тогда вы поверите. Только не надо думать, будто ждать так долго — это удивительно и даже страшно, а жениться за это же время несколько раз не страшно и не удивительно.
      — Я так не думаю. Откуда вы взяли?
      — Тогда вы должны увидеться с ним.
      Мама села на скамейке у окна.
      — А вы не думаете, что только одна я могу это решить?
      Конников достал из шкафа хлеб и стаканы.
      — Нет, не думаю.
      — Почему?
      — Около вас есть еще один человек.
      — Он — ребенок.
      Володя начал было прислушиваться к разговору. Он уже начал понимать кое-что, но тут Конников отвлек его внимание. Он вдруг начал разбирать пол около печки. Вынул три короткие доски. Оказалось, что там у них подполье, и чтобы туда попасть, надо вынуть три доски. Конников спустился вниз. Его голова с рыжей бородой возвышалась над полом, совсем как на картинке «Бой Руслана с головой».
      Голова назидательно сказала:
      — Ребенок тоже человек. Только маленький. Вот в чем дело.
      Голова исчезла, а мама поглядела на черное отверстие в полу и решительно пообещала:
      — С ним-то я сговорюсь.
      — Вы хотите сказать — уговорю, — послышалось из-под пола.
      — Я всегда говорю то, что хочу сказать.
      — И всегда без ошибки?
      Показалась рука с миской, в которой было налито что-то очень густое и красное, похожее на варенье. Мама взяла чашку и поставила на стол. Выбравшись наверх, Конников закрыл подполье.
      — Это моченая брусника, — сказал Конников, разливая в стаканы красную жидкость с ягодами. — С хлебом очень вкусно. Вот сахар, кто любит послаще. Придет Анна Петровна, будем ужинать.
      Моченая брусника целиком захватила Володю: он обмакивал в терпкий сок серый необыкновенного вкуса хлеб, отчего он становился слаще всякого пряника. Корочкой он подхватывал кисловатые ягоды, хрустящие и свежие, как первый снег.
      С первым стаканом он покончил в два счета. Съел бы еще, но взрослые, увлеченные своими разговорами, и сами ничего не ели, и других не угощали.
      — Вы просто только поймите, — строго, как, наверное, на своих заседаниях месткома, говорила мама. — Вы поймите: ребенка нельзя уговорить, чтобы он кого-нибудь любил или не любил. Дети могут играть во что угодно, но только не в чувства. Их не заставишь дружить с тем, кого они невзлюбят. Они не умеют лицемерить. А уж если они привяжутся к кому-нибудь, тогда даже матери не под силу порвать эту привязанность. Вот чего я боюсь.
      Конников слушал да помалкивал. Понял, наверное, что с мамой лучше не спорить. Воспользовавшись его замешательством, Володя сказал:
      — Эта моченая брусника почему-то сразу кислая, сразу-сладкая и сразу горькая. Даже смешно…
      — Дай-ка я тебе еще подсыплю, — догадался Конников.
      Съел еще стакан брусники, а они все еще что-то обсуждают, отвернувшись к окну. Володя воспользовался обстановкой и сам «подсыпал» себе брусники в стакан и не пожалел сахару.
      Он ел и даже не старался подслушивать, о чем они там говорят у окна. В конце концов самое замечательное во всем этом, конечно, брусника, а все остальное не стоит внимания. Давно выяснено, что разговаривать с мамой о Снежкове — дело бесполезное. Конников-то об этом не знает. Но уже, наверное, и он понял, вон как он глубоко вздохнул. Он вздохнул, и вдруг до Володи донеслось:
      — Э-эх, любимая сестра Валя…
      — Это еще что?
      — Простите. Вырвалось по привычке. Иначе мы с ним вас и не называем.
      — Мы договоримся до того, что нам придется сесть на ваш злосчастный плот и… куда глаза глядят!
      Володя внес поправку:
      — А лучше бы на вертолете.
      — А лучше бы ты не вмешивался! — раздраженно откликнулась мама. — Кончил есть? Иди умойся.
      — Рукомойник в сенях, — подсказал Конников с такой готовностью, что Володя только вздохнул: сдался даже и сам бесстрашный Конников. Не выдержал.
      Володя усмехнулся и вышел в сени. Ну и ладно. Где тут у них рукомойник? Никакого рукомойника и нет. Висит на веревочке не то котелок, не то смешной какой-то чайник с двумя носиками. Может быть, это рукомойник? Стоит под ним великанская лохань, рядом на полочке мыло, а на громадном деревянном гвозде полотенце. Ясно, это и есть рукомойник.
      Умылся. Вышел на крыльцо. Белая собака лежала на прежнем месте. Увидев Володю, она не пошевельнулась, а только постучала хвостом.
      Володя погладил ее и сел рядом. Она положила на его колени тяжелую морду и вздохнула. Глаза у нее были скучные. Конечно, ей надоело день и ночь сидеть одной на цепи, сторожить дом, когда кругом так много интересного.
      И ему показалось, что и его тоже посадили на цепь и заставили сторожить что-то совсем ненужное. У него сейчас же мелькнула одна отчаянная мысль и, как всегда, когда у него появлялись отчаянные мысли, он не стал долго раздумывать. Поглядывая на окно, он отцепил кольцо от ошейника. Собака сейчас же вскочила и сильно встряхнулась, так что пыль полетела во все стороны. Потом она оглянулась, весело посмотрела на Володю, и ему даже показалось, что она засмеялась от радости.
      Он выпустил ошейник, и она ринулась вперед.
      Ни минуты не раздумывая и не выбирая пути, Володя побежал по тропинке, которая начиналась у самого крыльца и скрывалась в тайге.
      А что-то там, где она кончается?

      Володя знал, что на другом конце этой тропинки должен стоять дом. Но он все шел и шел, а никакого дома ему не попадалось.
      Он впервые оказался один в тайге, и ему ничуть не было страшно. Розовая старушка была права, и Катя была права — они обе говорили, что хорошему человеку в тайге бояться нечего.
      Володя шел совершенно один и ничего не боялся — зяачкт, он вообще-то хороший человек.
      Белая собака жила полной собачьей жизнью. Радуясь свободе, она рыскала вокруг, разрывала лапами мох и громко фыркала.
      Володя и не заметил, как тропинка оборвалась, словно заросла зеленым мхом и какой-то таежной травкой с темно-зелеными и красными блестящими листочками.
      Но даже и теперь он не испугался, ему было просто интересно, куда это так сразу делась тропинка? Как в сказке: была-была, да вдруг и пропала.
      Вокруг стояли молоденькие елочки, некоторые так малы, что их не сразу и разглядишь. Таких он еще не встречал. А немного поодаль расположились, совсем уже по-сказочному, темные великаны — ели. Они широко раскинули свои ветки, похожие на мохнатые лапы, а с них свешиваются серые космы мха, такие длинные, что достают до земли. И очень непрочные: если потянешь — сразу рассыпаются.
      По золотому стволу снизу вверх пробежала пестрая птица. Володя не знал, какая это птица, а она сама подсказала: остановилась и длинным клювом начала долбить кору. Дятел! Сразу видно.
      А вот белку он узнал. Она сидела на еловой ветке, с любопытством посматривая на Володю блестящими черными глазками. Подбежала собака и сейчас же облаяла ее. Белка ничуть не испугалась, она быстро протрещала что-то, наверное, очень обидное для собаки, потому что та сразу притихла и уткнулась мордой в мох.
      Но тут Володя заметил, что приближается вечер, и забеспокоился. Он не знал, как зовут собаку, Конников никак ее не назвал, поэтому пришлось придумать ей кличку. Она белая, значит, Белка.
      — Белка! Белка! — позвал он, и собака сразу же подбежала к нему.
      Взяв ее за ошейник Володя сказал:
      — Ищи.
      Белка посмотрела на него и повиляла хвостом. Ничего он от нее больше не добился. Тогда Володя испугался. В тайге стояла тишина, только бодро посвистывала какая-то, должно быть, маленькая неугомонная птичка. И сколько ни слушай — ничего больше не услышишь. Даже деревья не шумят.
      Не выпуская ошейника, Володя пошел куда глаза глядят. Шел он не очень долго, пока не почувствовал запаха дыма. Он только никак не мог сообразить, с какой стороны он доносится. А тут Белка вдруг рванулась, залаяла и кинулась в чащу. От неожиданности Володя выпустил ошейник. Он побежал на лай и увидел, что ему надо было. Это было именно то, из-за чего он и пустился на поиски.
      Дом, который он искал, стоял среди очень маленькой, круглой, как блин, золотой лужайки, и около дома сидел художник Снежков. Это был именно он, и никто иной. Володя притих, сжался и долго смотрел на Снежкова.
      Тот, в красной клетчатой рубашке и меховом расшитом шелком жилете, сидел на низеньком складном стульчике. На коленях у него был этюдник. Художник писал сосны и бледное, чуть тронутое вечерней позолотой небо, просвечивающее сквозь стволы и кроны сосен. Неподалеку дымил костерок-дымарь, отгоняя комаров.
      Белка, прыгая вокруг Снежкова, не лаяла, а только тыкалась носом в его спину, колени, бока и восторженно повизгивала, а Снежков отталкивал ее локтем и что-то негромко приговаривал. Сразу видно, что они давно знакомы.
      Потом Белка кинулась к Володе и залаяла. Тогда Снежков увидел какого-то незнакомого мальчика и спросил:
      — А ты откуда такой взялся?
      Володя вышел на полянку, вытянулся и, прижимая руки к бокам, двинулся к Снежкову. Подошел и сказал:
      — Я взялся из Нашего города.
      — Из Нашего города? — художник поставил на траву свой этюдник. — Как ты сюда попал? С кем?
      — Я приехал на плоту. С Конниковым. А мама после прилетела на вертолете.
      — Ага… Ничего я не понимаю. Какая мама?
      — Моя мама. Я из дома убежал, она меня искала, а я вас искал…
      Выслушав все это, художник резко взмахнул рукой, словно отгоняя от себя комаров.
      — Вот что: давай все сначала. Тебя как зовут?
      Володя ответил. Снежков сразу притих.
      — Вечканов? — шепотом повторил он. — Дальше можешь не объяснять.
      И, обращаясь почему-то к собаке, он взял ее морду обеими руками и добавил:
      — Вот какие у нас дела…
      Потом, оттолкнув собаку, он подбежал к Володе.
      — А почему Вечканов?
      Приподняв плечи, Володя усмехнулся—почему? Как это взрослые иногда не понимают самых простых вещей.
      — Такая фамилия, — объяснил он.
      — Чья фамилия?
      — Наша. Моя и мамина.
      — Ага, — пробурчал Снежков и о чем-то задумался.
      Потом он несмело глянул на Володю и осторожно спросил:
      — А другой фамилии у вас не было?
      — А зачем нам другая? — удивился Володя. Если у человека нет отца, то какая же у него может быть другая фамилия? Он хотел все это объяснить Снежкову, но тот уже и сам все понял.
      — Значит, вы так и живете вдвоем с мамой? — спросил он.
      — Так и живем.
      Этот простой ответ особенно разволновал Снежкова. Он для чего-то застегнул на все пуговицы свою расшитую безрукавку и, снова растегивая ее, шепотом спросил:
      — Скажи ты мне вот что… Этот у вас там такой с черными волосами…
      Он так покрутил над своей головой растопыренными пальцами обеих рук, что Володя сразу понял, о ком идет речь.
      — Ваоныч?
      — Кто он?
      — Он художник.
      — Никогда не слыхал.
      — Его фамилия Бортников.
      — Бортников? Знаю. Он что у вас?
      — Ничего. Просто в нашем доме у него мастерская. А живет он в другом месте. У своей жены, в норушке на горушке.
      — А мама? Она где?
      — На кордоне.
      — Здесь, на кордоне?
      — Да. Разговаривает с Конниковым…
      Володя с готовностью отвечал на все вопросы. А как же иначе. Снежков должен все знать о нем, о маме, обо всем. Но вопросы налетали на Володю, как комары. Он еле успевал отбиваться от них. Наконец ему надоели и вопросы, и комары. Тогда он сам спросил, поглядывая на дом:
      — Вы тут всегда живете?
      Снежкова комары почему-то мало беспокоили. Он стоял перед Володей, засунув руки в карманы, и о чем-то думал.
      — Нет, — ответил он, — не всегда. Я живу в Северном городе, а здесь работаю.
      Тут он и сам, должно быть, заметил, что комары одолевают Володю. Он крикнул:
      — Беги в дом, пока они тебя совсем не сожрали!
      И, подхватив Володю, он побежал с ним к своей избушке.

      Это была настоящая берлога бродяги, следопыта и художника. От бревенчатых стен шел знакомый запах смолы и сохнущего дерева. Точно так же пахло в спальне деда, где вырос Володя. И здесь было такое же огромное светлое окно. Из этого окна видны обрыв, сосны на обрыве, сквозь которые просвечивали небо, и река, и заречные высокие горы, и дремучая тайга.
      На большом столе у окна в беспорядке свалены такие немыслимые ни в каком другом доме вещи, как охотничий нож с ручкой из оленьей ноги, чучело белки, не совсем еще законченное, тюбики с красками, пустые и набитые патроны, желтоватые искривленные корни какого-то растения, огромные шишки и еще многое другое. Посмотришь — дух захватит.
      А самое главное — тут же на столе сидел огромный ручной ворон с белым клювом. Ворон что-то клевал из чашки. Увидев Володю, он злорадно гаркнул: «Ага!» и, подпрыгнув, подлетел поближе. Усевшись на самом краю стола, он так строго поглядел своими черными глазами, как будто спросил:
      — А тебе тут что надо?
      Володе сделалось не по себе, он попятился к двери, но Снежков сказал:
      — Не бойся.
      — Да я и не боюсь, — ответил Володя, досадуя, что он с первых же шагов так оконфузился. Что теперь о нем Снежков подумает?
      — Его все боятся, — рассказывал Снежков. — Это таежный колдун. Его зовут Тимофей Тимофеевич. Видишь, как он посматривает на тебя.
      Ясно, что ничего хорошего Снежков не мог подумать, иначе не стал бы рассказывать таких сказок.
      — Колдунов не бывает, — хмуро проговорил Володя. Но он тут же забыл о своем промахе.
      На полу, прислоненные к стене, стояли этюды, эскизы на холсте, на фанере и просто на картоне. Некоторые из них висели на стенах.
      На всех этих полотнах была нарисована тайга: стрельчатые сосны, ели над рекой, сосны, поваленные бурей, штабеля бревен. Было и несколько портретов. Володя догадался, что здесь нарисованы охотники и лесорубы. Но его внимание привлек один портрет, который висел над столом. На нем нарисована девушка, немного похожая на маму, когда она была еще любимой сестрой Валей. Заметив, что Володя разглядывает именно этот портрет, Снежков поспешил отвлечь его внимание.
      — Вот, смотри, веера какие к стенам прибиты, это все глухариные крылья, а это хвосты. Верно, здорово?
      — Огромные какие! — отозвался Володя. — А раньше вы лучше маму рисовали…
      — Видишь, медвежья шкура на топчане? Очень мягкая. Я на ней сплю.
      Он вдруг подхватил Володю и посадил его на свой топчан и сам сел рядом.
      — Ну, как?
      — Ничего. Как перина.
      — Хочешь, я ее тебе подарю?
      Он еще спрашивает! Еще бы — медвежья шкура! Сколько найдется на свете мальчиков, имеющих медвежью шкуру? Тут и спрашивать нечего.
      Подавляя восторг, Володя осторожно ответил:
      — Как хотите.
      — Считай, что она твоя!
      Снежков взял Володину руку, положил ее на шкуру и сверху, для верности, прихлопнул ее своей горячей ладонью.
      — Этого медведя вы сами убили?
      — Это мы вместе с Конниковым. Он возражать не будет, не сомневайся. Этот медведь ему заметку на лице сделал.
      — Я видел. А вы его спасли от верной смерти…
      — Конников рассказывал?
      — Конников.
      — Очень его просили… А еще что он про меня рассказал?
      Глядя на портрет, напоминающий маму, Володя проговорил:
      — Все он рассказывал. А на том портрете, который находится у нас, вы написали: «Любимая сестра Валя».
      — Да? Это, понимаешь, очень интересно. Ты вот куда еще посмотри. Это рога сохатого.
      — Здоровые какие!
      — Хочешь я тебе подарю эти рога?
      — Как хотите…
      — Забирай. Мне для тебя ничего не жалко. А потом когда-нибудь пойдем с тобой в тайгу и еще, может быть, найдем.
      — Ага! — закричал Тимофей Тимофеевич и, подпрыгнув, уселся над самым топчаном, на широкой лапе сохатиного рога.
      Пронзительный взгляд его черных глаз смущал Володю. Смотрит и смотрит, как самый главный хозяин.
      — Ты его боишься? — спросил Снежков.
      Володя неуверенно возразил:
      — Очень надо…
      — Не хвались. Он, знаешь, как долбанет тебя своим клювом!
      — А кто его боится-то! — вспыхнул Володя в поднял руку.
      Ворон широко разинул клюв и зашипел, думая, что Володя очень испугался. А он как раз и не струсил. Он никогда не трусил, если противник вместо того чтобы немедленно нанести удар начинал запугивать. Скверная это привычка. Она-то и подвела Тимофея Тимофеевича.
      Пока ворон шипел, Володя изловчился да так его толкнул, что тот свалился прямо на топчан. Но он тут же захлопал крыльями, запрыгал и взвился под самый потолок. Страшно ругаясь на своем вороньем языке, он забрался на печь, уселся на трубе и уже больше оттуда не вылезал. Так и сидел все время в темноте, поблескивая глазами и пощелкивая своим белым клювом.
      Тут Володя вспомнил, что он еще не сказал Снежкову самого главного:
      — Знаете что, я буду космонавтом, когда вырасту…
      — Это хорошо, — одобрил Снежков.
      — И еще художником. Чтобы там все нарисовать. На Луне или на Марсе.
      — Это ты сам придумал? — спросил Снежков с удивлением.
      — Это придумали мы с Венкой.
      — Венка — это кто?
      — Это мой друг.
      — Ты будешь первым космонавтом-художником. Ох, какой ты, оказывается! Замыслы у тебя чудесные. Как это у тебя получилось?
      — Знаете, у меня был дедушка?
      — Знаю. Мастерище был великий!
      — Он говорил: самое распрекрасное место без человека ничего не стоит.
      — Хороший был человек твой дед. И говорил он хорошо и все отлично делал. Уж он-то умел украшать жизнь!
      Ворон так и сидел на своей трубе и поглядывал: как бы еще не попало.
      — Колдун! — презрительно сказал Володя.
      Он встал и подошел к столу, над которым висел портрет «любимой сестры Вали».
      — А ты молодец, — задумчиво проговорил художник. — У тебя замыслы хорошие, и ты в самом деле ничего не боишься…
      Только он это сказал, как Володя по-настоящему испугался. Его испугала собственная отвага, а может быть, не отвага совсем, а отчаянье, с которым он неожиданно для себя задал свой самый главный вопрос.
      — Вы кто: отец мне или нет? — спросил он, глядя прямо в глаза «любимой сестры».
      Он долго ждал ответа. Так долго, что даже устал ждать, пока наконец услышал охрипший от волнения голос Снежкова:
      — А ты маму об этом спрашивал?
      — От нее не добьешься толку.
      — Ага! — издевательски гаркнул Тимофей Тимофеевич из темноты. — Ага! Прижало тебя! Будешь толкаться? Будешь обижать черного ворона — лесного колдуна? Ага! Ага! — гаркнул ворон и щелкнул клювом.
      — Хочешь, я тебе Тимофея Тимофеевича подарю? — спросил Снежков отчаянным голосом. — Он совсем ручной, и ты с ним отлично поладишь. Тем более, что у него перебито крыло и он от тебя далеко не улетит. Характер, верно, у него не особенно хороший, но ты его укротишь. Ты настойчивый и сильный. Хочешь, я подарю его тебе?
      — Ничего мне от вас не надо, — нахмурился Володя и, как будто бы не ему дарили, а он сам щедро одаривал всех, проговорил:
      — И шкуру свою забирайте, и рога, и эту птицу.
      Снежков прикрикнул:
      — Не смей обижаться на меня!
      — А я и не обижаюсь, — горячо задышал Володя, — очень надо.
      Снежков подошел к нему и сказал:
      — Понимаешь, да ты только пойми! Не могу я ответить на твой вопрос, пока не поговорю с мамой. Ведь это все она решить должна. Все будет так, как захочет она…
      — Ну, ладно, — вялым голосом утомленного человека проговорил Володя, — я пойду.
      Снежков встал и положил руку на его плечо.
      — Подожди. Самое главное, знаешь, что? Самое главное вот что. Я, понимаешь, хочу, чтобы ты был мой друг, на вечные времена. Чтобы ты был мой сын, а я твой отец… Как ты на это смотришь?
      — Она даже слышать про вас спокойно не может!
      — Да ты пойми, что это очень хорошо! Это отлично! — воскликнул Снежков так радостно, что Володя растерялся. Что же хорошего, если человека ненавидят?
      — Она мне не позволяет и думать-то про вас!
      — Отлично! — ликовал Снежков. — Ты только скажи свое слово, а мы с тобой все пересилим-победим.
      Он забегал по комнате, захлопал дверцами шкафа, ящиками стола, как будто в избушку ворвался ветер и закрутил все, что попалось на его пути.
      — Ты пока посиди здесь… Вот, смотри, еда! Вот тут картинки всякие: захочешь — посмотри! У тебя есть медвежья шкура: захочешь — ложись!..
      — Ага! — проскрипел Тимофей Тимофеевич, блестя в темноте черным глазом.
      Володя воскликнул:
      — Я ничего не хочу без вас. Я с вами! Подождите!

      Все, что было дальше, промелькнуло, как в кино. Вот они выбежали из дома. Белая веселая собака подпрыгнула на крыльце и, повизгивая, залаяла от радости. Снежков проговорил:
      — Лучше бы ты остался дома. А теперь не отставай!
      На ходу застегивая пальто, Володя бежал по тропинке, пересеченной синими вечерними тенями.
      Солнце, наверное, чтобы ему лучше было видеть все, что происходит, пригнулось к самой горе за рекой и заглядывало под сосны.
      — Я не отстану! — крикнул Володя.
      Белка, думая, что люди бегут только для того, чтобы поиграть с ней, вертелась перед Володей, прижималась грудью к земле, виляя не только хвостом, но и всем телом. А когда Володя добегал до нее, тогда она вдруг вскакивала под самым его носом и летела догонять Снежкова.
      И вдруг Снежков остановился. Навстречу ему спешила мама. Подол красного платья трепетал вокруг ног. Голубой шарфик дрожал за спиной. Она была похожа на стрекозу, трепещущую на солнце.
      Белка очень обрадовалась и кинулась к ней навстречу. Она думала, что игра продолжается. Мама остановилась, глядя на Снежкова. И он тоже остановился, постоял и тихо пошел навстречу.
      А за мамой невдалеке виднелся Конников. Он шел не спеша, поглаживая красную бороду и ни на шаг не отставая от мамы.
      А мама и Снежков шли навстречу друг другу, не обращая на Володю никакого внимания. На Конникова тоже. Снежков сказал:
      — Любимая сестра Валя!
      Мама сказала:
      — Нет. Наверное, совсем не то.
      Снежков сказал:
      — Да. Я вижу.
      Мама сказала:
      — Все это никому не надо.
      Снежков сказал:
      — Простите.
      Мама засмеялась:
      — Бог простит.
      При чем тут бог? Какой тут бог? Ну что они там говорят! Что они делают!
      Конников спросил:
      — Да что вы делаете-то?..
      Но ему не ответили.
      Белка, наверное, поняла, что никакой тут игры не получится, посидела около елки, потом завертелась на месте и, щелкая зубами, начала чесать бок своим черным носом.
      — Вот ваш мальчик, — сказал Снежков. — Для него я готов на все.
      — Я тоже, — сказала мама. — И вы уже сделали все, что от вас требуется: вы его привели. Надеюсь, вы не поддержали его выдумку?
      — Не знаю, — ответил Снежков, — я старался…
      Мама сказала:
      — Спасибо…
      — Пожалуйста, — сказал Снежков.
      И мама сказала:
      — Пожалуйста. Спасибо.
      — До свидания, — сказал Снежков.
      Но он никуда не ушел. Он стоял на тропинке, обхватив руками свои плечи, как будто ему стало холодно. Он сейчас совсем не был похож на человека, который убил медведя.
      И солнце тоже, наверное, поняло, что смотреть тут совершенно не на что, оно тоже немного почесалось о нагорные елки и спряталось.
      Все кругом поголубело. От реки потянуло холодом. Зашумели верхушки сосен.
      Тогда и Володе стало понятно, что все кончилось, что ждать уже больше нечего. Он устало проговорил:
      — Эх, вы!
      И пошел к хорошему, красивому человеку. Он пошел к Конникову. Для этого пришлось обойти Снежкова, маму и Белку, которая все еще стояла на тропинке и чего-то ждала. Проходя около мамы, Володя позвал:
      — Ладно уж… Пойдем.
      — Снежков! — веселым голосом позвала мама. — Хотите поужинать с нами?
      Непонятно, отчего это она вдруг развеселилась?
      Володя догнал Конникова, и они вместе пошли по тропинке, тихие, молчаливые. Белая собака бежала впереди. Они шли, не слушали, о чем говорят мама и Снежков. Какие уж тут могут быть разговоры? Вот к чему, например, Снежков спросил:
      — Приговор окончательный?
      На что мама ответила:
      — Вы ожидали встретить любимую сестру Валю? Но ведь с тех пор прошло пятнадцать лет. И мне уже тридцать два. Так что все ясно…
      — Да, конечно.
      — Помните, вы приходили?
      — Я все помню.
      — Постоял у калитки и не вошел. Почему?
      И тут они начали вспоминать, как это у них получилось, что они тогда не встретились. Снежков, оказывается, подумал, что мама — жена Ваоныча, и не вошел, чтобы не разрушать семейное счастье. И это он сделал оттого, что любил маму и думал: пусть ей будет хорошо.
      Мама сказала:
      — Произошла ошибка?
      — Нет, просто мы глупо обманули сами себя.
      — А вы поверили?
      — Поверил? Не знаю. Я тогда не все понимал, что со мной творилось. Наверное, не очень-то я поверил, потому что приехал. Ну, тут, когда сам все увидел… Вы, он и ребенок…
      — И вы сразу отступили. Не пытались бороться за свою любовь?
      — А что я должен был сделать? Вломиться в чужую жизнь? Разрушить ваше счастье? Если это называется борьбой за свою любовь, то я против.
      После этого они так долго молчали, что Володя подумал: не остановились ли они, чтобы никто не подслушивал. Осторожно оглянулся. Нет, идут. Наговорились, наверное, отдыхают, собираются с силами. Так и есть, вот мама снова начала:
      — Во всем виновата я. Столько лет ждать!..
      — А я не только ждал. Работы было больше, чем ожиданий. На ожидания оставалось не так-то много времени. А вы?
      — Я, скорей всего, боялась. И за себя и за него.
      — Боялась. Чего?
      — Вот того, что сейчас получилось.
      — Все получилось как надо.
      — Не знаю. Ждать всегда страшно. А когда ожидаемое уже пришло, то не страшно: надо как-то принимать его, что-то с ним делать…
      Вот так они шли в сумерках по тайге и разговаривали о своих делах. А Володя думал, зачем взрослые так много говорят, когда уже и без того все ясно? Мама, которую он очень любит, и Снежков, которого он готов полюбить… А Конников шагает рядом в своих болотных сапогах и уже больше ни во что не вмешивается. А собака поджала хвост и опустила морду до самой земли. Все, наверное, устали и хотят есть.
      Интересно, вернулась ли на кордон Анна Петровна, которую все ждали, чтобы поужинать?

      Не только Анны Петровны, но и самого кордона на месте не оказалось. Осталась от кордона только одна крыша, да и она плыла, покачиваясь по каким-то голубоватым волнам, затопившим поляну. И лес, стоящий кругом, и одинокие сосны на поляне — все тоже плывет и покачивается.
      Мама и Снежков, оба они совсем утонули в голубых волнах. Кажется, что они тихонько плывут и из воды высовываются только их головы и плечи.
      А Белку так и вовсе не видно. Вот какой, оказывается, бывает туман в тайге! Он такой плотный и тяжелый, что не может подняться вверх и полощется у самой земли, как вода.
      Такого тумана Володя еще никогда не видывал, да и Конников, должно быть, видел не часто, потому что он негромко проговорил:
      — Вот так туманище!
      Из тайги, как бы преодолевая волны, вынеслась большая серая лошадь и стремительно поплыла через поляну. Она встряхивала головой, развевая пышную гриву, ее хвост расстилался по туманным волнам.
      Верхом на лошади сидела женщина в красной косынке.
      — Вот и Анна Петровна плывет! — сообщил Конников.
      Захлебываясь в тумане, Белка кинулась к ней навстречу.
      Похрапывая и гулко ударяя копытами о землю, лошадь неслась прямо на Володю. Он струсил и хотел спрятаться за Конникова, но в это время Конников сам выступил вперед и ликующим голосом воскликнул:
      — Здравствуй, Анна!
      — Здравствуй, милый! — тихим голосом, похожим на голубиное воркованье, ответила она. — Ох, как заждалась я тебя!
      Конников взял повод из ее рук и помог ей слезть с лошади. Стоя на земле, она оказалась чуть повыше Володи. У нее было скуластенькое загорелое лицо и черные монгольские глаза. Своим голубиным голосом она спросила:
      — У нас гости?
      — Да. Это Володя, он сын «любимой сестры Вали».
      Володя уже привык к тому, что здесь все знают о маме и о Снежкове гораздо больше, чем знает он сам, и подумал, что сейчас Анна Петровна начнет все расспрашивать. Взрослые очень любят обсуждать всякие дела, не стоящие обсуждения. Ну, конечно: вот она уже и спрашивает:
      — А она здесь?
      — Да. И она.
      Но дальше, к его удивлению, Анна Петровна заговорила совсем о другом:
      — Знаешь, как я ждала тебя!
      — Что случилось?
      — На старых посадках появилась свиноголовка.
      Володя не знал, что это такое — свиноголовка, и только из дальнейшего разговора понял, что это такая бабочка, очень вредная для леса, потому что Конников очень встревожился.
      — Эти посадки — наша гордость, и мы за них головой отвечаем, — тревожно говорил он. — Надо спасать лес. Будем вызывать самолет. Иди включай рацию. А я пока расседлаю Серого.
      Они шли все втроем. За спиной громко фыркала серая лошадь, наверное, от тумана. Володя тоже попробовал фыркнуть по-лошадиному и неожиданно чихнул. Тогда Конников остановился, положил руку на Володино плечо и подтолкнул его к Анне Петровне:
      — Володю возьми. Он тут всю кашу заварил и натерпелся зато больше всех.
      Мама и Снежков уже были в комнате. Он сидел около двери, как будто бы зашел на минутку и сейчас уйдет. Мама стояла у окна и что-то рассматривала в тумане. Они молчали. Должно быть, наговорились вдоволь. Вид у обоих был усталый и недовольный, как у людей, которые проделали какую-то трудную работу и тут оказалось, что ничего этого делать не следовало и все их труды пропали даром.
      Анна Петровна сказала:
      — Здравствуйте! Что же вы в темноте сидите?
      — У нас Валя, — устало сообщил Снежков. — Валентина Владимировна.
      — Я знаю, — отозвалась Анна Петровна и попросила Снежкова: — Миша, включи рацию, а я займусь ужином.
      — Вы не забыли мое отчество? — спросила мама.
      Снимая у порога сапоги, Анна Петровна вызывающе сказала:
      — Он у нас памятливый. Иди, Миша, надо скорее.
      Мама вздохнула:
      — А он меня никогда и не называл по отчеству. Вот я и подумала…
      Анна Петровна, раздеваясь, повторила;
      — Он все помнит, наш Миша…
      Она сняла телогрейку и в своем клетчатом платье стала еще больше походить на задорную девчонку. Даже косички, светлые и тонкие, торчали в стороны, как у Тайки. Шлепая босыми ногами по полу, она пошла к печке. Из-за перегородки уже слышалось потрескивание и гудение рации.
      Володя сидел у стола, клевал носом, глаза у него сами закрывались, и он уже плохо разбирал, что творится кругом. До него доносилось гудение рации и негромкий голос Снежкова. Мама с Анной Петровной о чем-то говорили расплывчатыми, туманными голосами. На мгновение мелькнул синий огонек примуса в темном углу, где стояла печь, и послышалось его шипение. Должно быть, над столом зажгли лампу, потому что в глаза бросился яркий свет, и он увидел розовую клеенку на столе и склоненное над ней, тоже розовое, лицо Анны Петровны. Она что-то делала, наверное, готовила ужин и тихо ворковала:
      — Главное — не спешите. Не надо все решать сегодня.
      Вдруг, побеждая все звуки и даже Володин сон, раздался громкий голос Снежкова:
      — Самолет прибудет на рассвете!
      Володя хотел открыть глаза, но не смог. Он подумал, что до рассвета еще целая ночь, он еще успеет выспаться. Самолет — это здорово! Он спасет лес, за который Конников отвечает головой.
      — Да ты совсем спишь! — воскликнула мама, поднимая Володину голову.
      На одну секунду он широко распахнул глаза:
      — Нет…
      И тут же снова уронил голову на стол.

      Володе показалось, что он спал очень недолго, каких-нибудь пять минут. Даже снов никаких не успел увидеть. А проснулся, смотрит; уже утро, он лежит на одной из великанских кроватей, как дома — совсем раздетый.
      А на другой великанской кровати лежит незнакомый очень молодой человек и негромко похрапывает. Он раскинулся прямо на одеяле, широко разбросав ноги в белых мохнатых носках. На нем синий комбинезон, застегнутый на «молнию». На розовой клеенке стола лежит черный кожаный шлем и смотрит прямо на Володю сверкающими стеклами очков.
      Ночью Снежков сказал: «Самолет прибудет на рассвете». Вот, значит, и прибыл. И Володя проспал такое событие.
      Володя вскочил с постели и подбежал к окну. Конечно, вот он, самолет! Стоят посреди сверкающей от росы широкой поляны. Большой, зеленый и пока что тихий. Летел, наверное, всю ночь и теперь отдыхает. На крыльях и на фюзеляже тоже поблескивают капельки росы.
      Через поляну к дому идет большой усатый человек в таком же, как и на летчике, сияем комбинезоне и в зеленой стеганке. Он на ходу вытирает тряпкой ладони. За ним по росистой траве тянется темный след.
      А летчик все спит да спит. А Володя смотрит и думает, что он похож на большого мальчика, и удивляется, как такому покоряется огромная машина.
      Володя осторожно погладил шлем, взял его в руки а хотел примерить, но в это время усатый вошел в комнату.
      — Не озоруй, — сказал он хриплым шепотом, — видишь, человек отдыхает.
      — Я тихо, — тоже шепотом ответил Володя и осторожно положил шлем на место.
      Погрозив Володе толстым, черным от масла пальцем, усатый изо всех сил закричал:
      — Юрка, подъем!
      Летчик сейчас же вскочил с постели. Потягиваясь и зевая, он спросил:
      — Как там, порядок?
      Ничего не ответив, усатый вышел из комнаты.
      Летчик засмеялся. Натягивая сапоги, он спросил:
      — Напугал тебя механик?
      — Да кто его боится-то!
      — А я вот побаиваюсь, — признался летчик. — Ну-ка, дай шлемофон. Ты, наверное, летчиком хочешь стать?
      — Нет. Космонавтом.
      — Ого! Это, брат, не так просто. Ну, желаю удачи.
      Он вышел. Володя бросился разыскивать свою одежду, боясь, что самолет улетит без него, а он так ничего и не увидит.
      Натянул штаны и рубашку, всунул ноги в ботинки. Застегивать пуговицы и завязывать шнурки уже было некогда.
      На крыльце сидела мама и, задумчиво глядя на Белку, лежащую у ее ног, куталась в чей-то чужой серый платок. Она незнакомым голосом спросила:
      — Проснулся?
      Но в это время самолет так взревел, что кругом все покачнулось и даже солнце задрожало в небе. Белка заскулила и прижалась к Володиным ногам. Самолет взревел еще раз и покатился по росистой траве, оставляя за собой две черные дорожки. Он бежал все скорее и скорее прямо на деревья, и вот он стремительно взмыл в ясное небо, косо развернулся и улетел спасать старые посадки.
      Володя сказал:
      — Летчика зовут Юра. Я с ним познакомился.
      Мама промолчала. Она все куталась в чужой серый платок, как будто ей все время было холодно, несмотря на то, что солнце начало как следует пригревать. И лицо у нее было неподвижное, застывшее.
      — А где все? — спросил Володя.
      Мама тихо ответила:
      — Уехали.
      — На старые посадки?
      — Да.
      — А Снежков?
      — А он их повез на своей моторной лодке.
      И вдруг она сбросила платок, и лицо ее вспыхнуло. Она привлекла к себе Володю, обняла и горячо поцеловала в неумытые, не остывшие еще от сонного тепла щеки.
      — Хочешь, у нас будет папа? — прошептала она и начала застегивать пуговицы на его рубашке.
      Володя горячо задышал на мамины руки. Что они еще там надумали, пока он спал, до чего договорились?
      — Никого мне не надо.
      — А Снежкова? Знаешь, оказывается, он твой…
      Она, наверное, хотела сказать, что Снежков Володин отец, но не сказала и прижала свои ладони к груди.
      — Ладно уж, — проговорил Володя и отвернулся.
      Мама покраснела и торопливо объяснила:
      — То есть, он будет, как отец. Он тебя любит, и тебе будет хорошо.
      — А тебе?
      — И мне тоже. Давай завяжу шнурок.
      — Я сам, — хмуро ответил Володя.
      Опустившись на нижнюю ступеньку крыльца, он стал не торопясь шнуровать ботинки.
      — Ну сам, так сам, — почему-то засмеялась мама.
      Она погладила его давно не стриженный затылок, где уже закручивались темные завитки, и вздохнула. Отчего — тоже непонятно.
      — Он тебя любит.
      — А тебя?
      Мама долго не отвечала. Она видела внимательный и вместе с тем осторожный, как у пугливой птицы, блестящий глаз сына, настороженно высматривающий каждое ее движение. Она знала — одним неверным словом, даже резким жестом можно спугнуть эту птицу. И тогда ничего не поправишь.
      Наблюдая исподлобья, Володя увидел, как нежно алели мамины щеки, как неудержимо залил ее шею и уши жаркий румянец и как в глазах закипели слезы. И она дела, что сын заметил ее замешательство, и заставила себя улыбнуться в ответ на его настороженный взгляд, отчего улыбка получилась неестественной, а Володе она показалась загадочной.
      — И меня, конечно, — ответила она.
      Ей хотелось, чтобы ее ответ прозвучал просто и весело, но оттого, что она очень старалась, у нее получилось неестественно и вызывающе. От этого она смутилась еще больше.
      А Володя все смотрел на нее, и она показалась ему сейчас необыкновенно красивой, похожей на ту девушку, которую он видел на афише около кино. Та девушка, как значилось на афише, имела прямое отношение к той запретной и стыдной любви, смотреть на которую не разрешалось детям до шестнадцати лет.
      И он вспомнил разговор о любви с мамой и с Васькой Рыжим. Мама тогда не захотела ничего объяснить, а Васька не поскупился, все рассказал. И вот теперь, увидев красивую мамину улыбку, он вспомнил именно то, что объяснил ему Васька, и поэтому он отвернулся и жестко проговорил:
      — Никаких нам любовников не надо.
      Он ждал, что мама сейчас рассердится и накричит на него, но, к его удивлению, она звонко и, как ему показалось, весело рассмеялась. Она обеими своими горячими ладонями схватила его лицо и так сжала щеки, что у него смялись и вытянулись губы. Крепко поцеловав эти вытянутые губы, она, все еще продолжая смеяться, убежала в дом.
      Володя посидел на крыльце, растерянно ожидал, что же произойдет дальше. Но дальше ничего не происходило. Стояла тишина, и он был один среди этой тишины.
      Он поднялся и пошел, стараясь ступать на следы черноусого механика. На том месте, где стоял самолет, нежная весенняя травка была примята и кое-где испачкана черными пятнами машинного масла. Здесь еще не выветрился запах бензина. Это был запах самолета, чудесный вольный запах голубых просторов, головокружительной высоты, где все ясно и откуда все видно намного дальше, чем на земле.
      А стоять на земле в это весеннее утро не всем было очень уж хорошо. Одному стоять в центре золотой просторной поляны среди глухой тайги. Стоять и ничего не делать. Одиночество и безделие — что может быть хуже? А ведь на этом месте совсем недавно могуче ревел и рвался в ясное небо зеленый самолет.
      Только подумал о самолете, как где-то совсем рядом застучал мотор. Это на реке. Володя подбежал к лестнице и сверху увидел плотик, на котором он вчера приплыл. К плоту приближалась голубая лодочка с подвесным мотором, а в лодочке сидел знакомый человек в красной клетчатой рубашке. Снежков.
      Мотор умолк. Лодочка, скользнув по зеленоватой воде, мягко ткнулась в плот. Снежков выпрыгнул так ловко, что лодочка даже не покачнулась.
      Стоя на плоту, он снял свою рубашку и, как флагом, взмахнул ею.
      — Давай сюда!..
      И сверкающая река, и синие горы, и обласканная добрым утром тайга дружно отозвались на этот веселый призыв и разноголосым хором повторили его, приглашая Володю к своим великим радостям.
      Но он все это выдержал и даже не сдвинулся с места. Как стоял, так и остался на самой верхней ступеньке. Нет, так просто его не возьмешь! Еще походите да попросите.
      Но не тот оказался человек Снежков, чтобы стал кому-то кланяться и уговаривать. Он просто перестал обращать внимание на Володю. И даже не смотрел на верхнюю ступеньку. У него есть свои дела.
      Вот он несколько раз глубоко вздохнул, широко раскидывая руки, сделал великолепную стойку, снова вскочил на ноги и без разбега прыгнул в воду. Его смуглое тело, тускло блеснув на солнце, словно врезалось в зелень реки.
      Плот еще покачивался, когда Володя вбежал на скользкие бревна. Сильно выбрасываясь из воды. Снежков доплыл до средины реки, и там он, как большая рыбина, перевалился через волну и стремительно ушел под воду. Он не показывался так долго, что у Володи задрожали колени, и он позабыл дышать. Нет, не от страха. У него даже и мысли не возникло такой, что со Снежковым может что-нибудь случиться. Бесстрашные так запросто не погибают! Без борьбы не сдаются. А Снежков сильный и бесстрашный. Он красивый, как Конников, или даже еще красивее. Он человек, который убил медведя и не хвастает этим.
      Голова Снежкова неожиданно вынырнула совсем рядом с плотом, у самых Володиных ног. Ухватившись руками за крайнее бревно, Снежков сильным движением выбросил свое блестящее и упругое тело на плот.
      Только сейчас Володя вздохнул.
      — Это у вас как?..
      Ладонями стряхивая воду со своих рук и груди. Снежков ничего не ответил. Только, когда уж надел рубашку, равнодушно спросил:
      — Пришел все-таки?
      Володя не обиделся. Он даже сказал:
      — Я бежал по этой лестнице… Эта ваша моторка?
      Снежков оделся совсем и уж тогда сказал:
      — Мне только одно непонятно: за что ты на меня злишься?
      — Я? Да нисколько.
      — Нет уж, давай не будем вилять. Давай начистоту. Откровенно. Ты на меня вчера обиделся? Верно?
      — Да.
      — А за что? Я все выполнил, как мы с тобой договорились.
      — Я знаю. Мама сказала.
      Володя прямо посмотрел на Снежкова. И Снежков тоже смотрел прямо. Володя вспомнил свой разговор с мамой и вздохнул.
      Снежков спросил:
      — Теперь отвечай: признаешь меня отцом?
      Володя вздрогнул и выпрямился, чтобы вид у него был такой же решительный и гордый, как у Снежкова.
      — Признаю!
      — На вечные времена?
      — Да!
      — Имей в виду: с этой минуты все у нас будет на дружбе, на строгости. Все будет на честности. Вилять друг перед другом мы и не подумаем. Хочешь так жить?
      — Хочу так жить!
      — Давай твою руку!
       Пермь — Ялта
       1962 г.