На стенах акрополя замелькали шлемы и копья. Скрипели ворота. Всадники мчались по пяти в ряд к западным воротам, склонив тяжелые сарматские пики. Грохот копыт потрясал стены домов.
      Весь город пришел в движение. Отряды конницы скакали по направлению к Парфению, месту вероятной высадки врага. С портовых настилок били по морю огромными камнями тяжелые катапульты. Камни шлепались в воду, поднимая фонтаны брызг.
      Савмак уже в порту. Он стоит на высокой груде еловых бревен и зорко следит за всеми движениями войск.
      - Нет еще настоящей сплоченности и быстроты,- с недовольным видом бросает он приближающемуся Атамазу,- движутся нестройно, будто отступают, теряют свое место в десятках, одна сотня мешает другой! Катапульты заводят долго, стреляют редко!
      - Верны слова твои,- кивает головой Атамаз,- не восприняли еще бывшие рабы науку войны. Но сегодня, заметь, Савмак, все поднялись куда дружнее, нежели в прошлый раз! Еще солнце не взошло, а мы уже отравили конных, заняли стены и башни людьми, даже обстрел начали!
      - Все равно медленно!.. Помнишь, как быстро мы в школе воинов изготавливались?.. Довольно, труби отбой! Пусть разбираются по сотням - и на завтрак!
      Помятые лица горожан начинают расправляться, появляются кривые усмешки. Остряка подмигивают друг другу:
      - Посмотри, как наш новый царь наказал море, подобно персидскому царю Ксерксу! Только тот велел высечь море, а этот решил забросать его камнями!
      Царь с высоты помоста громко говорит воинам, чтобы они лучше изучали ратное дело, готовились к будущим боям. Его пурпурная хламида видна далеко. Серо-аспидные щеки чуть розовеют от раннего солнца. Он хорошо выбрит, волосы расчесаны и прихвачены вокруг головы тесьмой. Утренний ветерок шевелит непокорные кудряшки, путает их, бросает на лоб, отчего лицо Савмака выглядит простым, как у портового грузчика.
      - Пойдем завтракать,- предлагает он Атамазу, закончив речь.
      - Нет, Савмак,- отвечает тот,- иди один, побудь с Гликерией, а то она совсем мало видит тебя. А я пойду к Синдиде, там выпью вина, подкреплюсь и усну. Я всю ночь проверял дозоры на берегу и совсем не смыкал глаз.
      - К Синдиде? - усмехнулся царь.- Уж не поразила ли тебя страстью дородная жрица?
      - Есть там помоложе, кроме курносой Синдиды. А в пирожки ее я действительно влюблен! Твои царские повара готовят не плохо, но далеко им до Синдиды. Она жарит пирожки в масле. Попробуй - пальцы откусишь! Право!.. Я повел бы тебя к ней, но нельзя тебе. Не хмурься, шучу. Даже просился бы со мною, и то не взял бы тебя. Зачем обижать Гликерию! Это мне вот иного пути нет. Семья, дети, свой дом - все это не для меня. Ничего не вижу впереди, кроме чего-то красного, горящего, и слышу звон мечей. Ты - царь, твоя голова нужна народу, а у меня лишь две дороги: сегодня - к Синдидиным пирожкам, а завтра - в сражение, в битву с врагами нашими! Иди к Гликерии!.. Эх, выпить бы чего-нибудь кисленького!
      - А дальше красного, горящего, как ты сказал, ничего не видишь? спросил Савмак задумчиво.
      - Дальше - пока не хочу видеть! Борьбы хочу, гибели врагам нашим! Поклялся не снимать с плеч кольчуги, пока не сокрушим всех недругов! А когда водрузим трофей победы - тогда увижу. А что увижу - не знаю.
      - А пока одно красное? - рассмеялся Савмак.
      - Красное! - решительно ответил Атамаз, тряхнув волосами.
      - Что ж, ты прав! Готовиться надо к большой крови! А красным нас не испугаешь. Мы как быки - от красного взъяряемся!
      Они посмотрели друг другу в глаза. Атамазу пришло на память, как они когда-то подрались в школе.
      - Упрям и бесстрашен ты, Савмак, с молодых лет. Настоящий бык! А вернее, орел - вон куда взлетел! Слава тебе!
      - А мне кажется - всех нас выбросила вверх неведомая сила!
      - Надо, Савмак, удержаться на этом верху! Чтобы не уподобиться тем козлам, которых хищные птицы сбивают со скал, а потом терзают в пропасти.
      - У козлов есть рога и крепкие ноги. Пусть попробуют!
      Савмак стал серьезен, выпрямился, его лицо приняло угрожающее и жестокое выражение. Он смотрел на восток, в сторону пролива. Сейчас рабский вождь преобразился в настоящего повелителя, гордого царя, не склоняющего голову ни перед кем. Атамаз, раскрыв рот, с изумлением наблюдал эту перемену и почувствовал что-то вроде суеверного почтения к этому человеку. Он поклонился и хотел уйти. Но неожиданный зевок и затяжной кашель заставили обоих повернуть головы.
      Из-под бревен вылезал с кряхтением человек в изодранном, грязном гиматии. Солома набилась в его пепельно-серые волосы, а лицо напоминало гнилую, исклеванную курами репу. Он щурился навстречу утреннему солнцу и чесался, продолжая кашлять и мигать воспаленными глазами.
      - Зенон, это ты? - расхохотался Атамаз.
      - Слава богам, пока это я, а не мой дух-двойник!.. Если бы ты увидел мой дух, то это означало бы мою скорую смерть.
      - А хочется жить, Зенон? Скажи, что еще ты хотел бы получить от жизни?
      - Больше всего я сейчас хочу опохмелиться! Я так хорошо уснул здесь, на вольном воздухе, но вы нарушили мой сон. 0-ох!.. Всю жизнь я стремился к достижению бесстрастия и безмятежности. Я отказался от всех дел и удовольствий. Но теперь убеждаюсь, что от жизни никуда не уйти и нет в ней покоя. Ибо жизнь - движение, покой - смерть. Правда, я нашел частицу успокоения на дне чаши с вином, но волную безмятежность, видно, найду лишь в могиле.
      Только теперь старый воспитатель разглядел, что рядом с Атамазом стоит царь, и церемонно поклонился ему.
      - Здравствуй, наставник! - крикнул ему Савмак.- Ты спишь под бревнами и забыл, что такое баня... А ведь я сказал тебе: приходи - и получишь все, чтобы жить в старости хорошо и спокойно.
      - Благодарю тебя, государь? Я отвечу тебе, как Диоген ответил Александру: не заслоняй мне солнца и не мешай быть счастливым под бревнами!.. Я следую совету Эпикура - жить незаметно и подальше от царских чертогов и царских тревог!
      - Позаботься о нем,- шепнул Савмак Атамазу.
      - Вот мне и собутыльник! - с готовностью усмехнулся Атамаз.Пойдем, Зенон, я хочу позавтракать в твоем обществе и распить вместо амфору хорошего вина!
      Мимо проходили бывшие рабы, теперь воины царской дружины. Черные, морщинистые, одни все еще в лохмотьях, другие одетые в плащи царских воинов и фракийские доспехи, шли землекопы, засольщики рыбы, кожемяки, кузнецы. Они щурились навстречу непривычно яркому солнцу, улыбались во весь рот, глядя на своего царя, показывали желтые от плохой пищи зубы. Это были застенчивые и неуклюжие улыбки людей, которые не привыкли смеяться.
      - Взгляните на них! - заметил Зенон, делая широкий жест.- Это люди!.. Но какие?.. Человек может достичь красоты богов, разумно упражняя и холя свое тело. Но он же превращается в чудовище, если трудится без меры, испытывает голод, страдания и болезни.
      Атамаз сморщился и взглянул на болтливого старика неприязненно.
      - Так, так! - прищурил он свои раскосые глаза.- А вот Перисад холил себя, спал мягко, ел сладко, царем был. А постарел преждевременно, и зубы его почернели. Почему это?.. Саклей и Аргот тоже не походили на богов... Скажи, Зенон: почему мы всегда видели на лицах бывших господ озабоченность, низость, зло и следы порочных страстей?
      Говоря это, Атамаз выглядел очень живописно. Он разъелся за короткое время, отпустил волосы, бороду сбрил. Костлявое лицо округлилось, на скулах выступил густой коричневый румянец. Он был полон крепчайшего мужицкого здоровья и того лукавого, насмешливого отношения к окружающему, которое имело свойство бодрить людей. Атамаз, будучи старшим среди бывших воспитанников школы, давно выработал в себе умение подчинять своей воле толпу товарищей, не отрываясь от них, продолжая жить с ними одной жизнью и общими интересами. Его любили и побаивались. Видели в нем своего парня и в то же время признавали его превосходство над ними. Друг и ближайший соратник царя, он вошел в роль исполнителя его указаний, превосходя всех старательностью и практической сметкой.
      Он успевал всюду. Сутками не ложился в постель и не утомлялся. Ел жадно, пил много, но никогда не напивался допьяна. Отдыхал чаще всего в притоне у Синдиды, но, еле вздремнув, уже спешил по делам. Ходил с воинами по улицам города, выезжал на побережье, рыскал по дорогам. Допрашивал задержанных, проверял в кузницах качество закалки клинков и грозно смотрел на хозяев, если видел, что мечи выходят мягкими или тупыми. Потом шел в портновские швальни, где шили одежду для тысячи воинов, заглядывал на мельницы и прохаживался важно между рядами полуголых парней, что двигали рычагами ручных зернотерок, помогая себе в работе унылым уханьем.
      Ежедневно докладывал царю о делах, советовался о том, что делать завтра.
      - Я сам отвечу себе, Зенон,- продолжал он.- Злое сердце и преступная душа, равно как и голова, что мыслит худое, не красит никого. Перисада и всех господ и хозяев иссушила их злость, зависть, корысть!
      - И не только это,- подсказал Савмак,- но и вечный страх перед народом! Они ночами не спали, а сидели и прислушивались - не идут ли рабы отплатить им за их подлые дела. Они трепетали в страхе перед теми, кого держали в цепях.
      - Хо-хо-хо! - рассмеялся Атамаз, видя, как ежится от их слов Зенон. -Вот это верно! Боялись, что рабы пожалуют к ним во дворцы! И рабы пришли, явились за оплатой, и все взяли сразу! За голод и цепи, за вырванные языки и выломанные кости... Мало мы еще взяли, Зенон, возьмем больше!
      С этими словами Атамаз потряс своим шишковатым кулаком по направлению пролива, за которым собирались шайки Олтака и Карзоаза для расправы с освобожденными рабами.
      - Эй, друзья! - крикнул он проходящим воинам.- Там, за проливом, хозяева куют для нас новые цепи, хотят вытянуть из нас жилы, выжечь глаза за то, что мы увидели свободу! Но и мы куем мечи и точим стрелы! И будем драться за свою волю так, как еще никто не дрался! И победим врага! Не так ли, братья?
      Многоголосый клич тысячи глоток был ответом на слова Атамаза. Воины прихлынули ближе. Они с жаром внимали молодецкому призыву своего воеводы, и сердца их наполнились жаждой борьбы. Зенон притих и поочередно смотрел то на двух богатырей, то на их войско. Их ярость и решительность были ему непонятны. Эти люди казались ему первобытными варварами, исполненными той дикой энергии, пора которой для эллинского мира прошла. Откуда в них эта страсть, что за огонь брызжет из глаз их, когда они говорят о борьбе за свободу?!
      Грек невольно попятился от этих демонов крови и разрушения. О, если поднимутся рабы всех государств, они не только сметут с лица земли своих хозяев, они возьмут штурмом небеса и сами станут богами!..
      Рассудочный, размягченный поздней эллинской культурой, Зенон терялся перед гением страстей народных. Атамаз и Савмак представлялись ему не людьми, но великанами с огнем вместо души. И сами они были не из плоти и крови, а из того железа, что ковали их братья в дымных кузницах, только железа, ожившего на страх и торе эллинам!
      "Неужели Гликерия, девушка хорошего происхождения, не боится оставаться наедине с этим варваром, что превратился в демона? - думал Зенон.Ведь это не мужчина, а страшный андрофаг, он может разорвать на части и пожрать кого угодно!.."
      Войска уходили, шевеля копьями в утреннем воздухе. Атамаз подозвал своего подручного, ловкого парня из портовых рабов, и приказал начать смену ночных постов, разбросанных по берегу. Дни и ночи сотни глаз пытливо всматривались в морские дали, ожидая незваных и недобрых гостей с той стороны Боспорского пролива.
      - Закончишь смену постов, - наказывал он,- сам поешь и тогда пойди дозором возле порта, все закоулки осмотри! А потом зайдешь к Синдиде.. Я там буду
      - Слушаю и повинуюсь!
      Празднование победы закончилось. Начались трудовые будни, полные тревог и суеты. Всюду чувствовалась лихорадка подготовки к новым испытаниям. Молодая власть показала себя очень деятельной, даже суровой. Порядок в городе и деревне соблюдался строгий.
      Рабская дружина, сменив ошейник на меч и копье, получала сытную пищу, постепенно одевалась в хорошую одежду, но покоя не имела. Дневные и ночные караулы, учения, засады, тревоги сменялись тяжким трудом по починке городских стен, работой в оружейных мастерских, даже на деревенских полях, где уже готовились к сбору первого урожая, выращенного на освобожденной земле.
      Но ропота не слышал никто. Большинство понимало, что идет подготовка к отражению врага. Каждый имел основание бояться тайного проникновения недругов на отвоеванную землю, с тревогой смотрел на море и ночами прислушивался, стоя на посту, дабы не прозевать предательского удара в спину.
      Внешняя опасность сплачивала защитников рабского государства.
      2
      Найдя Гликерию, Савмак словно родился вновь. Он впервые ощутил радость любви и настоящее большое счастье, о котором раньше лишь смутно мечтал.
      Прожитая жизнь стала представляться ему не рядом случайных событий, но проявлением воли таинственных сил. Он готов был поверить в некое покровительство богов, в собственное предназначение. В ожидании неизбежных потрясений хватался за мысль о вмешательстве богов, которые не для того вознесли его высоко, чтобы погубить. И рисовал себе величественную картину будущей победы и окончательного торжества.
      Даже в Гликерии видел дар небес. Она представлялась ему подлинной царицей Боспора, перед которой неистовая Алкмена выглядела бы не лучше Синдиды. Запыхавшийся, запыленный, он появлялся в ее покоях, принося с собою все оживление кипучей жизни, запахи ветра и веяние грядущих событий. Она любила слушать его сбивчивые, торопливые, рассказы, лаская его растрепанные волосы с темными комочками кудряшек. А он брал в свою широкую горячую ладонь ее руку и глядел ей в глаза с восторгом мальчишки, которому вдруг повезло.
      - Видно, самый большой бог решил, что мы должны были встретиться с тобою не где-нибудь, а на троне Боспорского царства! - шептал он.- И союз наш скрепила диадема!
      Обстановка дворца не способствовала любовному уединению. Его двери были распахнуты настежь. В коридорах и залах с утра до ночи толклись толпы вооруженного люда, скрипели доспехи, грубые голоса обсуждали дела и события. Здесь воины точили мечи и спали, растянувшись на полу, глодали бараньи кости и жадно пили из узорчатых ковшей колодезную воду, а иногда и "царское" вино.
      Появление Гликерии внесло новую струю в жизнь дворца. Появились уборщики с метлами, меньше стало праздного народа, больше благоприличия и порядка. Сюда уже не приходила Синдида со своими "козочками", перестали горланить нескладные песни подгулявшие ратники. И пьяные друзья Зенон и Оронт уже не отсыпались в дворцовой молельне после обильных царских обедов.
      Савмак понимал, что он не может сделать дворец убежищем собственного счастья, уединиться в нем с молодой женой, а перед народом появляться в другом месте. Сама жизнь сделала так, что акрополь и дворец стали центром власти нового царства, его пульсирующим сердцем. Сюда потоком вливались и извергались обратно сотни людей ежедневно. Около храмов седлали коней, кормили их ячменем, разводили костры. Всюду виднелись кучи навоза, клочья растасканного ногами сена и перевернутые кормушки, осаждаемые проворными воробьями.
      Каждый раб, вооружившись копьем и почувствовав себя свободным, считал первым долгом своим побывать в царском жилище. Уходил сытым и пьяным, спеша рассказать друзьям, что старого царя уже нет, а новый прост и милостив, не отгораживается от народа, всех угощает красным вином и жареным мясом.
      Никакой пышности и торжественности не соблюдалось. С раннего утра, а часто ночами напролет, в просторной трапезной шли советы, принимались решения об отправке войск на побережье, разгорались споры о том, откуда будет нанесен первый удар врага.
      После шумных разговоров Савмак выезжал куда-то из города в сопровождении Лайонака, Атамаза, встречался с Абрагом среди полей хоры, вместе с Пастухом учил молодых неуклюжих деревенских парней бою на копьях и правилам движения сомкнутой фаланги. Царь выступал перед воинами и народом, призывал готовиться к войне.
      Никто не мог сказать, что новый повелитель, сочетавшись браком с Гликерией и объявив ее всенародно царицей, изменил свой образ жизни. Только лицо его стало более ясным, он охотнее улыбался и шутил, несмотря на бессонные ночи и неистовую спешку предвоенных приготовлений.
      Друзья видели, что Савмак не стремится к уединению для любовных утех с молодой женой, не старается переложить на плечи других бесчисленные дела и заботы. Наоборот, он набрасывался на дела с какой-то яростью, зато и требовал от соратников полного напряжения сил. За недолгие дни своей власти он прожил еще одну жизнь, более богатую и поучительную, чем предыдущая. Любовь наполнила его душу небывалым огнем и светом, раскалила ее добела, пробудила все его силы и напрягла их до предела. Пафос любви слился с необычайным подъемом в подготовке борьбы за кровью добытую волю и власть. Он расцвел в кипении необыкновенных событий, чувствовал, что многое изменилось как в нем самом, так и вокруг него, во оставался прост душой и не смог бы всего этого высказать. Своей любви к Гликерии как-то стеснялся, старался скрыть ее. Находясь среди друзей, всем своим поведением подчеркивал, что не спешит к жене, хотя не забывал о ней никогда.
      Где бы он ни был, что бы ни делал, всегда перед его мысленным взором стояла она, улыбающаяся и желанная. Она словно проникла во все его действия и поступки, руководила им незримо, как богиня. Ее присутствие он чувствовал везде и всегда. В плеске голубых волн Боспорского пролива, в белых крыльях чаек, реющих над водой, в ветерке, что приносит с полей запахи дозревающих хлебов, невидимо присутствовала она!.. Гликерия и Боспор, царем которого стал он!.. Гликерия и свобода для тысяч невольников!.. Гликерия и праздник Освобождения!.. Гликерия и... грозное "завтра"!..
      Савмак слил в своей душе образ любимой женщины с представлениями о своей жизни, делах и борьбе. Он не просто жил, но как бы пел необыкновенную песню, и решил допеть ее, прекрасную и неповторимую, до конца!
      3
      Хлеб убирали не одни крестьяне. Тысячи воинов с веселыми песнями шли по дорогам хоры и обосновывались в деревнях. Копья ставили в козлы, мечи вешали на сучьях плодовых деревьев, а сами брали в руки серпы и шли на тучные нивы. Впервые за долгие годы полевая страда проходила так оживленно, с песнями и задорными шутками. Обливаясь потом под палящим солнцем, работали сатавки плечом, к плечу с освобожденными городскими рабами. Многие из последних после уборки хлебов изъявили желание остаться в деревне, найдя здесь подруг по сердцу.
      У священного дуба готовили небывалый праздник по обычаю старых времен, с жертвоприношениями скифским и эллинским богам, с обильным угощением, народными играми и состязаниями в силе и ловкости.
      Обстоятельный в делах Абраг, подобно неутомимому муравью, появлялся во всех концах небольшого царства, следя за уборкой хлебов и подготовкой складов под зерно. Он знал, что никто не поможет им в случае нехватки продовольствия и от того, как они сохранят хлеб, будет зависеть и успех будущей войны.
      Этот простой и незаметный человек с колючими седыми усами походил сам на крестьянина. Одевался в потертый скифский кожан, оружия не носил и часто приезжал один. Теперь он малость привык сидеть на смирном саврасом коньке, и стоило ему появиться на дороге, как крестьяне узнавали его и, показывая пальцами на одинокого всадника, говорили:
      - Вон едет хлебный пристав нового царя! А ну, за работу, а то он старик ворчливый, не любит, когда сидят без дела!
      - Сейчас он будет говорить, что если для царя злого работали много, то для царя доброго и для самих себя должны работать еще больше!
      Не все одинаково относились к "царскому приставу". Одни понимали его и старались угодить ему. Другие видели в его простых и настойчивых требованиях ущемление их свободы. Третьи даже говорили, что Абраг обманет иx, хлеба не даст, а отправит, как и раньше, всю пшеницу за море, чтобы откупиться от врагов, заткнуть им горло сладким куском.
      Крестьяне обращались к Пастуху как к старому другу и защитнику, теперь голове всех воинов, набранных из молодых крестьян для защиты царства:
      - Ты, Пастух, перестал бывать среди народа, ратников воевать учишь. Вот скажи нам: получим мы хлеб после уборки или опять будем всю зиму детей бурьяном кормить?
      - Об этом спросите Абрага,- отвечал Пастух, все такой же всклокоченный и закутанный в шкуры,- он ведает всеми хлебными делами, а мне некогда - к войне готовлюсь! Ратный я теперь человек!.. Но думаю, что не обидит царь народа!
      До Абрага доходили слухи об опасениях крестьян насчет хлеба. Он, не умея кривить душой, собирал всю деревню, где роились эти слухи, и начинал с вопроса:
      - Сколько вы засеяли в этом году, скажите мне? Больше или меньше, чем при Перисаде?
      - Меньше.
      - Значит, и хлеба соберем меньше. А урожай невелик, боги не дали нам большого урожая. Значит, тот хлеб, что соберем, будем так делить, чтобы его хватило до нового. За море мы зерно не отправляем, некому и незачем. Но сами стали теперь есть больше, и войско у нас большое, и горожане хотят есть.
      - Почему мы должны всех кормить? Скажи, Абраг! Раньше Пастух нам говорил, что кто хлеб сеет, тот ему и хозяин. А выходит - нет?
      - Всему хозяин - царь наш! А над царем - боги! И каждый у него свое дело делает. Ты хлеб сеешь, а я рыбу для тебя ловлю и солю. А еще кто-то железо кует. А войско защищает нас от врагов.
      - Значит, Пастух неправду говорил?
      - Говорил он правду, да не всю. Правда наша - в руках царя. Как он решит - так и свершит. А народ голодать, как при Перисаде, не будет. Идите работайте лучше, да меньше охайте. Плохо будете работать - не обижайтесь, столько и получите.
      Чем выше росли копны золотых свопов, тем чаще возникали эти разговоры. Разгоралась жадность крестьянская к хлебным запасам, каждый хотел обеспечить себя на черный день. Более расторопные уже рыли тайком глубокие ямы, рассчитывая наполнить их зерном, дабы оградить свою семью от всяких случайностей.
      - Когда хлеб есть - не страшна и война,- говорили они.- Сегодня Савмак, а завтра на его месте кто другой будет. Мало ли что может случиться - и хорошее и плохое. А с хлебцем всегда хорошо!
      И, не ожидая распределения урожая, тащили в свои дворики снопы, обмолачивали их силами семьи и сушили зерно в хижинах над очагами.
      Эта уловка была скоро разгадана проницательный Абрагом. Он стал появляться в каждой усадьбе и дочиста выгребал схороненный хлеб, укоризненно выговаривая провинившемуся сатавку:
      - Экая жила-то у тебя скаредная! Хочешь свой хлеб получить, да еще царского украсть! Пусть воины голодают, лишь бы тебе было хорошо! А раз воин голодный - он и воевать будет плохо. Побьют, нас хозяйские псы, снова сделают рабами и весь твой хлеб, заработанный и украденный, выгребут!
      Крестьянин вздыхал, чесал затылок и соглашался, проклиная в душе пронырливого царского приказчика.
      Абраг всюду поставил своих людей. Он следив за осенними работами, определяя издольщину с собственных полей крестьян, неуклонно требовал работы на царских угодьях, частью даром, частью за небольшую плату верном. Разговоров, недовольств и даже недоразумений было много. Каждому казалось, что его ограбили, обделили, опять закабалили в царскую лямку.
      Но нельзя было не заметить и другого. Теперь сатавки выражали свои мнения во весь голос, ходили подняв головы. Никто не мог схватить человека, подвергнуть его насилию, оскорбить его. Да и несмотря на обилие разговоров, даже слез и жалоб, в закромах любого сатавка оказалось зерна больше, чем когда-либо до этого. Хотя и не так много, как это хотелось некоторым.
      - Видно, правду сказал Абраг, больше надо было пахать и сеять, теперь и получили бы больше!
      По дорогам скрипели бесконечные вереницы возов с пшеницей, направляемой в город.
      Молодая держава, освободившись от власти хозяев, сводила концы с концами, и довольно неплохо.
      4
      Савмак спрыгнул с седла и, протянув сильные руки, помог Гликерии спешиться. После скачки по осенней степи оба чувствовали себя освеженными.
      - Как хорошо! - смеясь, сказала она.- Мне кажется, что я опять такая же, как в дни соревнований в Фанагории! Мне так радостно и легко на душе! Здесь, на Железном холме, лучше, чем в городе!
      - А все-таки придется возвратиться в Пантикапей. Мы, Гликерия, не те царь и царица, которые могут спокойно веселиться и пировать.
      - Я знаю...- вздохнула она.
      На крыльцо вышел Бунак, крикнул конюхам, чтобы приняли царских коней, а сам сбежал по лестнице. Шут выглядел помолодевшим и щеголеватым в красном кафтане и мягких сапогах.
      - Что нового? - нетерпеливо спросил Савмак, заметив усмешку на лице его.
      - Абраг и Пастух здесь. Сидят около очага и спорят. Пастух упрекает Абрага, что тот крестьян обидел, а Абраг корит его за темноту.
      - Некстати спор их,- отозвался царь, отряхивая пыль с замшевых шаровар.- Из города никого не было?
      - Должен Лайонак приехать... А вот, кажется, и он!
      Во двор въехало несколько всадников. Издали по темной бороде легко было узнать Лайонака. Ловко спешившись, царский друг подбежал к крыльцу и приветствовал Савмака и Гликерию. Он был одет в шлем и кольчугу, при мече в с колчаном у пояса.
      - Ну? - встретил его царь вопросом.
      - Все благополучно, но есть новости. До десятка кораблей фанагорийских прошли по проливу. А гонец с запада сообщил, что флот Диофанта сосредоточен в херсонесской гавани и должен скоро выйти в нашу сторону.
      - А Неаполь молчит?
      - Молчит. Царь Фарзой будто бы сочетался браком с Табаной. Думаю, теперь Скифия никак не начнет войны. Не для того Тасий и агарские старейшины устроили этот брак, чтобы воевать, а наоборот!
      - Ах! - не удержалась Гликерия. На вопросительный взгляд мужа постаралась улыбнуться. Эта новость явилась для нее первой снежинкой той холодной зимы, которая пугала ее впереди.
      Савмак насупился, ему тоже было неприятно сообщение Лайонака. Все поднялись на крыльцо и вошли в трапезный зал, где громко раздавался гудящий бас Пастуха.
      - А по-моему, так,- говорил он, обращаясь к Абрагу.- Вывезли пшеницу в город, взяли хлеб у пахаря - так дайте ему взамен обувь, плащи, соль, посуду, рыбу. Привезите и раздайте. Вот это будет истинно справедливо. А ты у сатавка издольщину взял, с царских нолей тоже все собрал, а теперь хочешь шапку или чувяки крестьянину за деньги продать или обменять на тот же хлеб? Да сколько же шкур у крестьянина на спине? Где он возьмет еще зерно или деньги?
      Абраг слушал с удивительно спокойным выражением лица, сложив на коленях обезображенные в рабстве руки. Он всем видом своим олицетворял непоколебимую уверенность в правильности и незыблемости того дела, которое рабы с такой неслыханной дерзостью затеяли на Боспоре и с таким упорством продолжают. Гликерия любила смотреть на этого невысокого человека с седыми усами. Он умел своим ровным поведением и солидностью внушать людям уверенность в завтрашнем дне. Гликерия всегда с почтительной доверчивостью вслушивалась в его неторопливые речи, и все химеры будущих опасностей отдалялись, теряли свою гнетущую власть, впереди начинал брезжить слабый свет нарождающейся надежды. Но Савмак не дал ему возразить на речи Пастуха. Он бросил на скамью плеть и рукавицы и, пройдясь по палате, как бы в раздумье остановился против крестьянского воеводы.
      - Готовь свои рати к великим битвам! Вялы и нестройны еще дружины молодых сатавков. Боюсь, Пастух, что ты больше занят разговорами о хлебе, чем ратной наукой. Флот Диофанта вот-вот появится у берегов наших. Готов ли ты встретить врага?.. Если дрогнешь, отступишь, откроешь путь врагу в наше царство - погубишь народ и его свободу!.. Победим - тогда будем сеять хлеба много и давать каждому вдосталь. А сейчас - точи меч, а не язык!.. Не царь Савмак и не Абраг хотят снять с крестьянина шкуру, а Диофант! И снимет, если мы плохо подготовим рати ваши!
      - Я пойду переоденусь,- тихо сказала Гликерия, бросая свою накидку Евтаксии.
      Говорливая рабыня опять нашла свою госпожу. Вернее, ее саму случайно нашел Бунак в одной из служб городского дома Саклея, полузадохнувшуюся от дыма. После страшной ночи служанка стала молчаливее, в глазах застыла тревога. Но теперь она служит самой царице и все более дружит с царским спальником и шутом Бунаком. И надеется, что будущее не обманет ее. Тем более что она ежедневно ублажает богов молитвами и жертвами.
      Царица и служанка ушли. В зале потемнело, холодный осенний дождь ударил, как лошадь хвостом, в бычьи пузыри, которыми затянуты оконные проемы. На дворе зашлепали по лужам конские копыта, кто-то стучит ногами на крыльце. В зал врывается Атамаз, размахивая плетью.
      - Вот она, княжеская душа! - вскричал он возмущенно, не приветствуя никого в отдельности.- Видишь, Савмак! Только настоящий раб, кто не знал лучшей жизни, идет на смерть за дело свободы!.. А Фарзой - захватил власть, надел царскую шапку, сладкие вина пьет, забавляется с молодой женой, а против Херсонеса и не думает воевать!.. Вот тебе и раб Сколот!.. Душа-то у него была и осталась княжеской! Ему и горя мало, что Диофант со всем флотом идет претив нас! Что мы для него!..
      - Подожди, Атамаз,- возразил Савмак спокойно,- не напрасно ли ты сетуешь на Фарзоя? Он и так много сделал: победил в честном бою двух сильных витязей - Дуланака и Гориопифа, объединил Скифию и добился независимости от Митридата! Диофант вывел свои войска из Неаполя!.. Разве худо, что Скифия освободилась от чужаков?
      - Не худо, но это сделал не Фарзой, а ты своими победами! Испугался Диофант!
      - Не только победы наши испугали его, но и Фарзой, ведь он возглавил народ скифский! Диофант оказался между двумя щитами, которые могут раздавить его!
      - И раздавят! - горячо заявил Атамаз. - Только пускай Фарзой не спешит вешать свой щит на стену! Он - твой воевода. Почему же не хочет послужить благодетелю своему?! Слово давал тебе!
      - О Атамаз, разве словами определяются поступки царей?
      - А чем же?
      - Обстоятельствами. У Скифии есть свои дела и обязательства, которых мы не знаем. Проще говоря - у Фарзоя много забот, народ утомлен войною... И от него ждут не войны, ибо Диофант сам ушел из Неаполя, но мира.