У Понта Эвксинского (Том 2)

      - Вот вам за сожженных братьев наших! Это наша жертва богу свободы!
      Торжествующими криками повстанцы приветствовали страшную картину. Сотни всадников сгорели в пламени небывалого пожара вместе с конями и оружием. Кто и успевал покинуть его живым, то, пробежав несколько шагов, падал на мостовую и катался в мучениях, тщетно стараясь погасить горящие одежды. Лошади с пылающими гривами и выжженными глазами разбивались о заборы и дома, пытаясь вырваться из огненного ада.
      И, вместо ожидаемого отступления, воины Атамаза предприняли встречную атаку. Они, как лава вулкана, прокатились по улицам до самого акрополя и ударили в тыл понтийцам, штурмовавшим эту последнюю твердыню Пантикапея.
      - Держитесь, рабы! - кричал Атамаз, весь черный, как угольщик, размахивая топором.- Идем вам на подмогу!
      Понтийские солдаты дрогнули, смешались, они не ожидали тылового удара. Пользуясь замешательством, рабы в неистовой ярости убивали их дубинами, рубили топорами, перебивали им ноги и, повергнув на землю, пятками крушили им ребра.
      Атамаз в боевой страсти, которую уже нельзя было назвать ни храбростью, ни мужеством, но каким-то безумным возбуждением, после которого нет возврата к обычным чувствам и мыслям, казался неуязвимым. Его свирепость, свист его топора и удары, рассекающие человека пополам, внушили врагам такой ужас, что, несмотря на крики военачальников и самого Диофанта, понтийцы начали бегство в сторону порта, где стояли их корабли.
      Диофант походил на помешанного. Он выхватил меч и рубил им, не разбирая ни своих, ни чужих. Но и он должен был отступить перед натиском тех, кто побратался со смертью и не боялся ничего, кроме плена.
      - За свободу! - взывал Атамаз.- Убивайте, убивайте! Мы победим!
      Результатом атаки было освобождение всех, кто оказался осажденным в акрополе.
      Вот и Савмак! Атамаз кинулся навстречу другу. Тот вышел из ворот акрополя вместе с толпой изнуренных нечеловеческим напряжением воинов-рабов. Царь тяжело дышал, полураскрыв рот, губы его запеклись, глаза, налитые кровью, округлились, как у разъяренного дикого коня-табунщика, отбивающего нападение стаи волков. Распаленный боем, в окровавленном панцире и многократно помятом блестящем шлеме, он выглядел настоящим богом войны. Рядом с ним, одетая в скифскую кольчатую рубаху и кожаные шаровары, решительно шагала Гликерия с мечом в руке. Она напоминала женщину-воительницу из древних сказаний. Все заметили, что на лезвии ее меча краснела кровь.
      - Смотрите! - зычно крикнул Атамаз своим воинам.- Сама царица наша обнажила меч и поражала врагов! Вот она, Афина Паллада! Слава царю и царице! Мы победим!
      Но враги не дремали. В ответ на временное поражение понтийцы, объединив вокруг себя херсонесцев, фанагорийцев и варваров Олтака, устремились обратно сплошной стеной, начали метать камни в свинцовые шары из пращей, нанося рабам большой урон.
      Царь после краткого совета с Атамазом приказал отступать к северным воротам. Рабы, покидая город, поджигали все, что могло гореть. Зная о предательстве эллинской общины, убивали подряд всех домовладельцев, разнося в пух и прах их имущество. Теперь уже ни Савмак и никто другой не смог бы остановить это мщение, как в первую ночь восстания. Рабы платили полновесной монетой за свою невольничью долю, за предательство, за те поражения, что терпели сейчас от врага. После неистовых рукопашных схваток, продолжавшихся на протяжении еще нескольких суток, Пантикапей оказался целиком в руках врагов свободы. Но какой ценой! Диофант проклинал тот день, когда ступил ногою на проклятую скифскую землю. После испытаний войны с Палаком, он нес чудовищные потери в борьбе с рабами, которые тоже величали себя с гордостью сколотами. По улицам Пантикапея нельзя было пройти, не наступив на трупы. Со всех сторон слышались стоны раненых. Черные вороны уже слетались на пир и с криками кружили над городом.
      А борьба еще далеко не кончилась.
      6
      Опять просторный трапезный зал в доме на Железной холме. Как он знаком ей! Гликерия почти упала на скамью и зарыдала, закрыв лицо руками. То, что ей привелось пережить и увидеть за несколько недель чудовищной бойни, подорвало ее душевные и физические силы. Ее преследовали страшные видения. Стоило лишь закрыть глаза, как кровь и обнаженные кости еще живых людей, искаженные яростью или страданиями лица, огонь и дым пожаров представали перед нею с пугающей ясностью. В ушах неумолчно гремел шум сражений.
      Одна страдная неделя сменяла другую. Давно уже оставлен Пантикапей, подавлено сопротивление крестьянской хоры, а отряды бывших рабов с невероятным упорством продолжают отражать непрерывные удары врагов. Гликерия видела самоотверженность тех людей, которых всегда презирала, и не могла не изумляться их мужеству. Они защищали последний кусок земли к северу от столицы, не щадили ни сил, ни своей жизни, зная, что, потеряв этот последний оплот своей свободы, они потеряют все.
      - Что ты, что ты, государыня,- шепчет Евтаксия, - зачем так терзаешься! Ведь царь жив, врага опять отравили! Бунак был там и говорит, что трупов навалили вражеских - горы! А Атамаз твердит - мы победим!
      - Победим? - приподняла голову царица.- Нет, Евтаксия, все кончено!
      - О государыня, еще не все кончено! Придут на помощь скифы, и мы будем спасены! Ведь в Неаполе - Лайонак!
      Гликерия посмотрела в лицо Евтаксии и рассмеялась с горечью:
      - Нам уже никто не поможет!
      - Я так думаю,- тихо сказал Бунак, подойдя,- что тебе и царю Савмаку надо бежать морем. Ведь корабли еще ждут у берега там, на севере. Вы пересечете Меотиду и высадитесь на агарском берегу. Не впервой боспорским царям спасаться у агарского племени.
      - Да? - с надеждой в голосе спросила Гликерия.- Но как еще решит Савмак!
      Во дворе послышались голоса. Гликерия и слуги кинулись к окнам, распахивая их, так как бычьи пузыри еле пропускали свет. На крыльцо взошел Савмак, беседуя на ходу с Атамазом. Оба ничем не отличались от остальных воинов, были покрыты грязью и выглядели какими-то растерзанными, словно помятыми чем-то тяжелым.
      Они шумно вошли, сбросили пояса с длинными мечами, сняли изрубленные шлемы. Бунак подал таз воды, царь умылся, утерся полотенцем, оставляя на нем серые пятна. Его лицо стало узким, обтянулось, шея казалась как бы раздутой синими жилами. Ни в глазах, ни в разрезе рта уже не было и в помине той мягкости, которую так любила Гликерия. Теперь в чертах лица его она увидела ту пронизывающую остроту, которая сразу напомнила ей коршуна, бросающегося на добычу. Казалось, что в глазах его вспыхивали искры пожаров. Он но улыбался и, по-видимому, был полон заботами, напряжен и распален до отказа.
      Бунак торопливо расставлял на столе кружки с ключевой водой, лепешки и сухой овечий сыр. Потом торжественно достал амфору вина и подмигнул Атамазу. Это была последняя амфора, случайно найденная в подвалах имения.
      - Надо тебе, Гликерия, уехать! Становится опасно! Переждешь войну в более спокойном месте,- отрывисто и резко бросил царь, беря в руки кувшин с водой. Он пил жадно и долго.
      - Я думаю,- тоном увещевания заметил Атамаз,- что и тебе с царицей надо отплыть морем. А мы прикроем твое отступление.
      - Да, да,- подтвердил поспешно Бунак, переглядываясь с Атамазом.
      - О возлюбленный мой муж, повелитель мой,- в отчаянии протянула руки Гликерия,- покинем эту землю, оставим ее врагам! Но мы все - ты, Атамаз, Бунак и лучшие люди - спасемся, пока не поздно! Может, мы еще догоним наше счастье.
      - Нет! - с той же резкостью возразил Савмак.- Здесь моя родина, мой народ! Как я брошу землю отцов, как покину сражающихся братьев? Они умирают как герои, они смотрят на меня и идут на смерть! У меня не хватит сил оставить их!.. Нет, друзья мои, я, возможно, плохой царь, еще худший воевода, но я не предатель! Да и смогу ли я быть счастливым в другом городе? Кто поручится, что нас не выдадут Митридату те же агары? Всюду найдет нас длинная рука понтийского царя, ведь все города вокруг моря подчинились ему! А агары, роксоланы или скифы станут ли ссориться с ним ради беглого рабского вожака? Думаю, что нет!
      Он обвел всех своими острыми зеленоватыми глазами и добавил;
      - А кроме того, я замечаю, что силы врага слабнут. Если мы продержимся еще несколько недель - мы победим!.. А вот Гликерию следует отправить. Ей тяжело здесь.
      Гликерия сквозь слезы взглянула на Атамаза и Бунака, превозмогла себя и, подойдя к Савмаку, порывисто обняла его всклокоченную голову.
      - Нет! - решительно ответила она. - Нет, Савмак! Без тебя я никуда не поеду! Если победим - наше счастье, а погибнем - так вместе! Видно, от судьбы не уйдешь. Я буду сражаться с тобой рядом до конца!
      Савмак положил на стол кусок сыру, отодвинул хлеб и поднял глаза на жену. Неожиданная теплота разлилась по его лицу, глаза стали влажными. Глубоко вздохнув, он прижался небритой щекой к ней и без слов пожал ее руку.
      Гликерия почувствовала, как ее охватывает внезапная слабость. Она опустилась на скамью, прошептав:
      - Никто и ничто не разлучит нас! Твоя судьба, Савмак, стала моей судьбой!..
      Она откинула голову, словно в забытьи. Теперь стало видно, как она осунулась и подурнела. Шея исхудала, на лице застыли скорбные складки, отражающие мучительное душевное усилие. Чувство обреченности, покорности неизбежному, отраженное в ее глазах, свидетельствовало о непосильной тяжести ударов, нанесенных ей судьбою. Она чувствовала себя бесконечно более слабой, чем Савмак, но его уверенность и стойкость придали ей силы если не противостоять лавине событий, готовых поглотить все, то принять решение оставаться рядом с любимый до неизбежного конца. Там, за пределами их отношений, среди повстанцев или в стране врагов, уже не было никого я ничего, что могло бы стать ее опорой. Вокруг расстилалась сожженная, мертвая степь. Прошлое представлялось страшно далеким, воспоминание о нем рождало тупую боль. Все, что она считала когда-то нерушимым, прекрасным и вечным, оказалось красивой, но непрочной декорацией. Ураган восстания разметал эту декорацию, обнажив нелепую и страшную правду жизни. Старый мир, в котором она родилась и выросла, оттолкнул, оскорбил ее, растоптал ее девичью честь и сломил ее староэллинскую гордость. Она теперь ненавидела его. Круговорот неслыханных событий и новых людей вознес ее высоко, но она не верила в него, да и не могла его понять... Что осталось у нее?.. Только он один, удивительный и любимый, простой и желанный Савмак, с которым она впервые узнала счастье!
      - Кто хочет хорошо драться,- послышался негромкий голос Бунака,тот должен много есть! Ешьте, друзья, а то вы ослабнете.
      - Что верно, то верно! - весело отозвался Атамаз, садясь за стол.Давай, Бунак, что тут я могу съесть, не обижая других?
      - Садитесь все за стол,- сказал царь,- посидим минуту, как когда-то...
      7
      Несмотря на мужество предводителей и беззаветную храбрость бывших рабов, враги сумели обойти их со стороны моря, а затем вклиниться между двумя половинами их войска, так что Атамаз со своими отрядами оказался отрезанным от Железного холма. Это тоже составляло часть плана Диофанта.
      Атамаз собрал самых сильных бойцов и лез из кожи, стремясь прорваться обратно к Железному холму, штурм которого продолжался день и ночь, сутки за сутками.
      - Братья! - призывал он сиплым голосом. - Надо выручать царя нашего! Соединимся с ним и будем вместе пробиваться в степи!
      Но железная пехота врага оказалась стеной, о которую разбились все усилия повстанцев. Измотанные и поредевшие отряды Диофант пополнял городскими гоплитами, ужасаясь потерям своих войск и неослабевающему, бешеному сопротивлению рабов. Он понимал, что сейчас, как это было и в войне с Палаком, решается судьба всех завоеваний Митридата в Северном Причерноморье, решается и его личная судьба. Понтийский полководец твердо решил в случае поражения умереть на поле боя. Силы его войска убывали, ярость рабов росла. Если бы сейчас повстанцы получили поддержку, они смогли бы вернуть все потерянное.
      Были спешно сняты с кораблей тяжелые камнеметы и поставлены против крепости на Железном холме. Они били в стены укрепления огромными камнями, метали горящие амфоры с земляным маслом. Повстанцев разили стрелами из гастрафетов, забрасывали свинцовыми шарами из пращей. Пламя пожара охватило все надворные постройки. Казалось, что башни последнего убежища рабского царя плавают в огненных облаках. Красные языки пламени лизали каменные стены.
      Диофант с обгорелой бородой, уже неоднократно раненный, но еще полный энергии, появился среди херсонесцев, таранивших главные ворота крепости. Он привел с собою более двухсот черных от грязи и копоти солдат, в которых никто не признал бы воинов гордой армии Митридата.
      Херсонесцы окружили стратега. Среди них выделялся своим высоким ростом бывший раб Олкабант, рядом виднелись молодые, но истомленные лица Гекатея, Ираниха и других недавних эфебов, теперь зрелых мужей.
      - Херсонесцы! - загремел хриплым, чужим голосом Диофант.- Говорю вам - сейчас или никогда! Сломим шею бешеным рабам, отрубим голову дракону смуты! Все на штурм, не щадить никого, в плен не брать! Добудьте лишь одного человека живым - царя рабского Савмака! Награда будет великая!
      Появились дандарии с Олтаком.
      - А ну, покажите себя! - обратился к ним полководец.- Или дандарии хороши лишь в войне с невооруженным народом?.. Вот это настоящая война, это праздник храбрых! Вперед!
      Он сам пошел впереди войска, страшно вращая выпуклыми, бычьими глазами. Раны его горели, холодный пот струился во телу, хотелось пить. Но понтиец зажал свои чувства в кулак, напряг все силы, решив сломить упорство осажденных или погибнуть, сражаясь. Сейчас или никогда!
      - Вперед!.. Вперед!.. Эй-ла!.. Вперед, эфебы!..
      Слышались ругательства и разноязычные племенные кличи. Воины были озлоблены, и теперь никто не мог ждать от них пощады.
      Начался последний штурм. Навстречу нападающим летели камня и стрелы, горящие поленья, обернутые осмоленными тряпками. Раневые, обожженные и убитые устилали путь. Через несколько часов адского труда ручными таранами проломили ворота. Из пролома вырвались клубы едкого горячего дыма, почти ослепившего всех.
      Двор имения-крепости утонул в удушливой мгле, отовсюду полыхало жаркое пламя. Схватка во дворе приняла небывало ожесточенный характер. Бойцы потеряли облик человеческий. Они уже не кричали, а хрипели, рычали, визжали по-звериному. Противники рвали один другого зубами. Смертельно раненные волочили за собою вонзенное в тело копье и, убив врага, падали замертво.
      Многие из тех, кто побывал в этой битве и остался в живых, навсегда потеряли способность шутить и смеяться.
      Диофант надсадно и умоляюще, словно сквозь рыдания, кричал, размахивая секирой, выхваченной из рук убитого:
      - Бей!.. Руби!.. Не щади!..
      Слезы лились из его глаз, но он не замечая их. Лучшие воины десятками валились на плиты двора, рассеченные топорами, пронзенные копьями, изувеченные ударами дубин.
      Полководец выбежал из ворот и начал кликать на подмогу всех раненых и подбитых, еще стоявших на ногах. Воины, зажимая раны, как ошалелые бродили по полю боя в поисках тыквенных фляг с водою на поясах убитых. Нередко, наклонясь, падали и уже не вставали.
      - Именем царя Митридата! - высоким плачущим голосом сзывал Диофант.- Под страхом казни повелеваю вам взять копья и идти в бой!
      Набралось несколько десятков человек. Они, охая и хромая, последовали за стратегом во двор крепости, где все кипело, как в гигантском котле.
      Были посланы конные в Парфений за подкреплением. Диофант приказал всем, кто может носить оружие, немедленно высадиться с кораблей и следовать бегом к Железному холму. В Пантикапее собирали горожан, способных носить оружие.
      Обнажить соседний участок, где шла яростная потасовка с отрядами Атамаза, стратег не решался. Стоило ослабить там кольцо окружения, и атамазовцы прорвались бы на помощь своему царю.
      Ночь отступила перед пламенем пожаров. К утру прибыло подкрепление с кораблей. Прибывшие сначала опешили при виде того, что творилось здесь. Трупы лежали кучами. Камни падали на раненых и смешивали их с землей. В лицо свежим бойцам ударил дух дерущей в горле гари, тошнотворной смеси запахов крови и выпущенных внутренностей.
      Дрались в трапезном зале, в коридорах господского дома. С четырех башен осажденные лили горячую воду, бросали чурбаки, обитые гвоздями, трупы людей. Одну башню подрыли синдские гоплиты, но она рухнула на самих осаждающих. Под ее обломками погибло несколько десятков "несгибаемых" и только что прибывших свежих бойцов.
      Диофант проклинал всех богов и гениев, рвал на себе волосы.
      Мимо пронесли смертельно раненного Ираниха, сына стратега херсонесского Орика. За ним следовали опечаленные товарищи. Гекатей поддерживал голову друга.
      - Куда вы? - подскочил к ним Диофант.- Сейчас ли сопровождают носилки и хоронят убитых?! Или решили убежать с поля битвы? Нужно отомстить за товарища, а не плакать по нем! А ну, возвращайтесь в бой, соколы!
      Херсонесцы оставили раненого умирать около разрушенной стены, а сами кинулись к главной башне, где, по догадкам, засел сам Савмак.
      8
      У степных скифов сохранился старинный обычай. Если какой-нибудь витязь задумывал лихой налет на соседа, или хотел отомстить более сильному роду, но не имел сил и средств собрать дружину для этой цели, он объявлял моление Святому Мечу. Принеся быка в жертву богу, расстилал на земле сырую шкуру, а на огонь ставил котел с мясом. Если было вино, то выкатывал его целый бочонок. Сев на шкуру, витязь закладывал за спину руки, что считалось великой мольбой.
      Любой воин мог подойти, поставить правую ногу на шкуру жертвенного быка, отведать его мяса, выпить вина. Это означало, что он согласен вступить в дружину "умоляющего" и клянется пойти с ним в огонь и воду, куда бы тот ни повел его.
      Так создавались отряды степной вольницы, иногда очень многолюдные, которые нападали на соседей, мстили за обиды своего главаря, брали немалую добычу.
      Нечто подобное произошло в окрестностях Неаполя, где раскинулся лагерь конных удальцов, сговаривающихся на какое-то опасное дало. И хотя сейчас Скифия ни с кем не воевала, обретя долгожданный мир, в лагере гнули луки, оперяли стрелы, выезживали коней и вели вокруг костров задорные речи.
      Царю Фарзою напоминали, что он обещал не начинать войны ни с кем. Бывали у него послы соседних племен, приезжали люди из Херсонеса. И всем казалось странным это сборище оборванных головорезов, увешанных оружием.
      Царь отмалчивался или говорил, что скифский народ издревле пользуется свободой собираться где угодно и говорить, о чем ему вздумается. Но приезжие узнали стороной, что главарем у вольницы объявился боспорский воевода Лайонак, друг и соратник самого Савмака. Это казалось подозрительным, тем более что на Боспоре шла война Диофанта с восставшими рабами.
      Слухи о подготовляемом войске докатились до роксоланского царя Тасия, узнали о нем и агары. Аланы, проведав, что Фарзой готовится нарушить свои обещания и вмешаться в боспорскую войну, двинули войска на запад, начали переправу через Дон. Диофант также узнал о намерениях Фарзоя и через тайного посланного предупредил царицу Табану, что царь Митридат не простит этого и сразу после усмирения Савмака возобновит войну против Скифии. Да и среди народа скифского, уже сытого войнами, пошли слухи, что молодой царь уж очень горяч, если ему война за чужое дело дороже обретенного мира и вольной жизни своего племени.
      И как ни кипел Фарзой ненавистью к Диофанту и желанием помочь Савмаку, он понял, что осуществить свои замыслы ему не удастся. Его вмешательство в боспорские дела означало бы возобновление большой войны, к которой Скифия была не готова.
      Встретившись с Лайонаком, он обнял его в присутствии Таная и сказал ему:
      - Видно, и цари не всегда вольны в своих поступках. А если и вольны, то разве такие могущественные, как Митридат, которым нечего бояться соседей.
      Говоря это, он не знал, что спустя несколько десятков лет после жестокой войны Понтийская империя будет разгромлена Римом, а сам Митридат попытается найти убежище на Боспоре. Великий царь станет беглецом и, преследуемый собственным сыном, подставит голову под острый меч своего телохранителя.
      Фарзой дал Лайонаку право увести собранную дружину на Боспор и действовать на свой страх и риск, не ожидая поддержки от Неаполя. Царь просил передать Савмаку, что он брат его и друг. И если тому придется искать убежища, то он всегда найдет его в Скифии на правах гостя и друга.
      После этого разговора конный отряд добровольцев, искателей поживы и боевой славы, снялся с места и ночью без криков и огней тронулся на восток.
      9
      Гликерия находилась в самом верхнем ярусе главной башни с несколькими воинами. Они разламывали часть стены и бросали камни на головы врагов.
      Белые одежды царицы стали грязными, зияли прорехами. По разгоревшемуся лицу текли струйки пота, губы запеклись. Она страшно хотела пить. Но сердце горело яростью. Сарматская кровь, унаследованная от матери, кипела боевой страстью. При виде осатанелых врагов она приходила в состояние исступления. Ей хотелось кинуться на них, грызть зубами тех, кто хочет отнять ее счастье, ее любимого. В голове мелькали сцены прошлых дней, детство, прибытие в Пантикапей, возвышение и позор, горделивые радости и унижение. Она походила на взъяренную эриннию или на страшную Медузу. Ветер врывался в башню вместе с едким дымом пожара, растрепал ее волосы, пряди их извивались в воздухе подобно золотистым змеям. Полураскрытый рот обнажал острые зубы.
      - Посвятим, себя богам! - с хрипотой говорила она воинам.- Ибо героев в царстве теней сажают рядом с богами! А убитые ими служат им. Убивайте как можно больше, чтобы явиться в подземный мир с отрядом слуг! Если же мы сдадимся, то сами станем на том свете слугами наших врагов, и они будут помыкать нами.
      - Нет, нет, государыня,- отвечали воины, бросая вниз камни, - мы не сдадимся! Они сдерут с нас кожу живьем. А вот тебя мы хотели бы спасти!
      - Меня? - Гликерия захохотала заливистым смехом, слишком громким и странным в этой обстановке. - Спасти?.. Нет! Я - эллинка, но живой не сдамся! Я отрекаюсь от эллинства, проклинаю его!.. И не называйте меня государыней, я такая же рабыня, как вы. А те, что внизу, наши хозяева. Мы будем драться вместе! Моя мать сарматка, и вы увидите, как она научила меня рубить мечом!
      Неестественно возбужденная женщина казалась полубезумной, внушая к себе почти суеверное уважение воинов.
      Савмак дрался внизу, окруженный кучкой верных и сильных воинов, действуя вместо меча окованной дубиной, снятой со стены одного из покоев дома. Саклей любил собирать разнообразное оружие и украшать им свои палаты.
      Воины, измученные, израненные, сражались с яростью смертников, уже простившихся с жизнью. Прикрывая царя, они сумели отступить в узкий проход башни, поспешно запахнули дверцу и задвинули ее тяжелой железной задвижкой. Мощные удары забарабанили в дубовую створку, окованную медными полосами. Савмак и воины упали на ступени лестницы в полном изнеможении. На короткое время они получили передышку. Через несколько минут враги взломают последнюю преграду, и тогда...
      Савмак взял из чьих-то рук флягу, хотел хлебнуть, но воздержался и протянул ее самому старому из воинов:
      - На, отец, смочи горло.
      Тот хлебнул тепловатой воды в возвратил царю тыквенный сосуд.
      - А что сейчас - день или ночь? - спросил кто-то, принимая флягу из рук царя.
      - Для врага - темная ночь,- отозвался царь,- какой он еще не видел, а для нас - день!
      Сверху посыпался щебень. Осаждающие проникли по штурмовым лестницам в одну из бойниц и оказались внутри башни. Защитники, превозмогая усталость, кинулись навстречу и в короткой схватке перебили смельчаков. В этот момент дверь рухнула от ударов бревна, многочисленные ноги затопали по каменным ступеням. Мечи, копья, топоры, окровавленные, иззубренные, замелькали в полумраке.
      Савмак с несколькими воинами поднялся на самый верх башни. Обнял Гликерию. Оба, тяжело дыша, с лицами, перекошенными от нечеловеческого напряжения, распаленные битвой, опасностью, взглянули в глаза друг другу. Они как бы пытались узнать самих себя, вернуться на короткое мгновение к тем чувствам и мыслям, какими жили ранее. И не находили слов.
      Это была последняя минута их любви, заключительная сцена их удивительной в трагической судьбы.
      Враги ворвались сразу, началась свалка. Пал старый воин, за ним остальные. Савмак заслонил Гликерию собою, отразил удар и расплющил дубиной шлем переднего воина-понтийца. Из-под смятой бронзы хлынула кровь, смешанная с раздавленным, мозгом. Еще удар, кто-то рухнул под доги. Савмак уже не различал никого в отдельности. Враги отступили перед его дубиной. Но появился великан с ужасным, искаженным яростью лицом. Он не отступил, отразил удары рабского царя. Улучив миг, бросился на него сбоку в повалил на каменный пол. С рычанием и торжествующим смехом он насел на пленника и с удивительным проворством стал опутывать ременным чембуром.
      Савмак сделал попытку разорвать узы, но они были слишком крепки. Гликерия взмахом меча ранила одного из воинов в перерезала ремни. Ее отбросили ударом ноги. Савмак вскочил, но был ошеломлен тяжелым обухом, сразу ослаб, опустился на каменные плиты, хотя сознания и ясности мысли не потерял.
      Вбежал сотник с рассеченным лбом. Он поминутно обтирал кровь рукавом, красные струйки заливали ему глаза, и он плохо видел.
      - А, попался-таки, рабский царек! - вскричал он, торжествуя.Вяжите его покрепче! Он пленный царь и по закону - добыча самого Митридата! Не бейте и не раньте его! А ты, Олкабант, отойди, верзила! Получишь награду после боя!
      В амбразуры бойниц опять хлынули клубы удушливого дыма, Савмак напряг все силы, но разорвать узы не смог. Гликерия, прижавшись к стене, слышала, как хрустят его суставы. Поверженный, связанный, он выглядел горным орлом, пойманным в тенета. Повернув кудрявую голову, встретился взглядом с нею в последний раз.
      - Прощай, Гликерия! - сказал он.- Они не имеют права обидеть тебя! Ты - царица и можешь просить милости у самого Митридата!
      На пороге появился Олтак в серебристом панцире, без шлема, разгоряченный битвой. В руке он держал окровавленный меч.
      - Какая там царица! - язвительно захохотал он,- Самая обыкновенная беглая раба! А ну, на колени, подлая, я твой хозяин!
      Злая усмешка змеилась на его губах, когда он осматривал ненавидящим взглядом плененного вожака рабов и его подругу. О, теперь они были в его руках! Чем только больнее отомстить им? Ему хотелось в присутствии Савмака отдать Гликерию солдатам, а потом отсечь голову Савмаку на глазах Гликерии. Планы мести, один гнуснее другого, столкнулись в его пылающем мозгу. Он кинулся было к Савмаку, но понтийцы преградили ему путь.
      - Куда ты? - рявкнул на него сотник, обматывая голову тряпкой. Назад! Это - пленник Митридата!
      - Он кровник мой! - высокомерно ответил дандарийский царевич.
      - Это меня не касается! Я выполняю приказ стратега!
      Видя, что Олтак перевел раскаленный взор на Гликерию, сотник усмехнулся.
      - Вот бабу бери, она - твоя! - сказал он равнодушным тоном бывалого вояки.
      - Это моя беглая рабыня, наложница! С нею я поговорю после! Следуй за мною, если не хочешь быть связанной! Эй, люди, взять рабыню!
      Двое черномазых дандариев выскочили из-за спины Олтака и метнулись в угол, где стояла Гликерия. Савмак опять стал рвать веревки. Олтак, увидев на его лице страдание и ярость, расхохотался. Но Гликерия уже обдумала все. Она поняла, что ее песня допета. Никто и ничто уже не спасет Савмака, а ее ждет позорное рабство у дандарийского варвара.
      - Савмак! - крякнула она, взмахнув рукой.- Прощай, любимый! Некто не прикоснется ко мне, пока я жива! Гляди!
      Савмак страшным усилием разорвал ремни. Олкабант по знаку сотника навалился на него, как медведь. Гликерия ловко увернулась от рук врагов и легко вскочила на край амбразуры, заслонив собою свет. У нее закружилась голова, когда она взглянула вниз. Там бегали люди, бушевало пламя пожара, облака дыма ползли вверх, застилая все.
      - Прощай! Прощай, любимый! - вскрикнула она, уже падая.
      Амбразура бойницы опустела. Синие клубы дыма ворвались в башню, Олкабант и сотник, кашляя и ругаясь, заново вязали пленника, который уже не сопротивлялся.
      10
      Чудеса храбрости и самопожертвования, совершенные воинами-повстанцами, не могли повернуть вспять колесо событий.
      Атамаз сражался в первых рядах, был изранен, но держался благодаря своему крепкому телосложению и яростной экзальтации. Не чувствуя усталости и боли, он продолжал разить врагов. Потери рабов были огромны, но и Диофант с ужасом видел, что его солдаты, как осенние листья, устилают боспорскую землю. Такого урона он не имел еще ни в одной битве в прошлых войнах. Но отступать было некуда. Лучше потерять все войско и погибнуть самому, чем потерпеть поражение и вернуться битым. За излишние потери Митридат может лишить должности, а за поражение снимет голову!
      Понтийцы, обозленные небывалыми трудами и потерями, дрались отчаянно. Такого ожесточения не бывало в обычных войнах. Но это была не простая война, но великая битва народа с его врагами и угнетателями, война свободы против рабства, солнца - против тьмы!..
      Вот уже пали лучшие из рабов, осталась кучка измученных вконец бойцов, человек триста - четыреста. Атамаз с болью в душе смотрел на башни Железного холма. Там шла возня. "Видно, еще защищаются!" - с надеждой подумал он. Хотел было сделать еще одну попытку прорваться к Савмаку, но оказалось невозможным собрать воедино людей для этого маневра. Они засели в разрушенном селении и дрались отдельными кучками, используя дома, заборы, обломки зданий.
      Отсюда было хорошо видно, как пожар охватил все четыре башни, дым застилал их до самых верхних бойниц, а у подножия плясали кровавые волны огня.