Революции рабов имели одну особенность: если происходила одна, то она вызывала ряд других. Писатель Орозий назвал первое сицилийское восстание "вспыхнувшим трутом, от которого посыпались искры и вспыхнули пожары в различных местах".
      Поэтому рабские бунты подавлялись с предельной жестокостью и всеми силами, какие были в распоряжения рабовладельцев.
      Диофант, чудом спасшийся из восставшего Пантикапея, сразу утратил душевное равновесие и уверенность в собственных силах. Спокойный и непоколебимый на поле сражения, он терял самообладание перед той страшной и загадочной стихией, которая, подобно землетрясению, рушила все, что считалось нерушимым. Он уже сталкивался с рабами-мятежниками. Но для него оставалась непонятной та нечеловеческая сила и энергия, что проявлялись в рабских возмущениях. Казалось, забитые и презренные рабы перерождались, получая откуда-то свыше сверхъестественную мощь и страсть, из робких становились отважными, из слабых - сильными, из темных и невежественных - полными внутреннего огня и творчества. Сверкающий ум, благородство, отвага и самопожертвование, все, что считалось высшим даром богов, проявлялось в поступках восставших рабов наряду с безжалостной жестокостью и демонической мстительностью, порождая в сердцах рабовладельцев изумление и суеверный ужас.
      Никакие бедствия, ураганы, наводнения, неурожаи, пожары и повальные болезни не могут сравняться с бунтом рабов. И лучше уничтожить тысячу ни в чем не повинных людей, нежели допустить возмущение десятка отчаявшихся невольников! Так думали хозяева. Это хорошо было известно Диофанту и Бритагору, которые не могли прийти в себя после пантикапейской встряски. Победы над скифскими ратями сразу померкли, выцвели перед новыми событиями, стали как бы малозначащими. Раскаты боспорского грома не давали спать, спокойно есть не только Диофанту и херсонесским демиургам. Митридат явно проявляя нервозность и слал своих гонцов к Диофанту с требованиями задушить рабское восстание любой ценой. Образование царства рабов грозило полным крахом честолюбивых замыслов понтийского царя в Северном Причерноморье.
      Все хорошо знали, как сражаются те, кто борется за свободу!
      Диофант мало спал, ел поспешно, не замечая ни вкуса, ни качества пищи. Иногда рассеянно совал в рот баранью кость и пытался разгрызть ее. Заметив ошибку, с ругательствами бросал на пол блюдо и вскакивал из-за стола совсем голодный. Вино, выпитое па пустой желудок, хмелило, распаляло душу и увеличивало гневливость полководца.
      Бритагор, еще бледный после ранения и странно присмиревший, с тревогой следил за поступками Диофанта, стараясь не раздражать его.
      Полководец вызвал архонтов города и потребовал от них пополнения в войско. Уже возвращался флот, успевший проплыть половину пути к древнему городу Ольвии. Поскакали гонцы в сарматские степи с обещаниями дружбы царя Митридата. Установлена связь с Карзоазом в Фанагории, а через него с аланами. Диофант требовал от Карзоаза создания мощной рати из всех племен азиатской части Боспора - дандариев, синдов, меотов, фатеев,- предполагая перебросить эти полчища через пролив и направить против мятежного Пантикапея.
      - У нас в Неаполе более четырехсот лучших гоплитов и около сотни херсонесских ополченцев! - бросил он Бритагору в сердцах. - Какого демона они нагуливают там жир, когда перед нами такой поход! Сейчас же направь гонца с приказанием Мазею немедленно возвратиться в Херсонес. Эти воины не будут лишними для нас.
      - Но, стратег,- почти испугался советник, дергая бровями и глубже обычного втягивая свои мягкие, бескровные губы,- ведь в степях неспокойно. Рати Мирака и Андирака растут.
      - Знаю!.. Если бы на месте бездарных князей в Неаполе находился один толковый воевода, он давно привез бы нам головы этих степных разбойников.
      - Но Дуланак и Гориопиф поклялись сделать это.
      - Клялись, это верно. Но голов бунтарей я что-то не вижу.
      Хвастливое сообщение из Неаполя о том, что часть мятежников уничтожена, а князья-правители преследуют бегущих, подняло дух Диофанта.
      - Так-то лучше! Теперь я со спокойной душой отзову своих гоплитов из Неаполя. Князья сами укротят народ, иначе горе им!
      На том и порешили, хотя Бритагор продолжал свою игру сомнений и пробовал возражать полководцу:
      - Не уверен я в способностях пьяницы Гориопифа. А Дуланака все ненавидят за жестокость. И степь волнуется! Слыхал я, Табана разузнала, что Фарзой жив, и сейчас разослала по всей степи людей, которые сеют слухи о возвращении Фарзоя на родину. Называют его спасителем народа тоже по ее наущению. К тому же он друг и родственник Палака.
      - Известно мне это. Табана - умная баба, но ее затеи - блажь, бабья прихоть! - Стратег сморщился презрительно и махнул рукой.- С Мираком Фарзой не в дружбе. И явись сейчас Фарзой в Неаполь, никто не признал бы его за старшего князя. Нам Фарзой не страшен.
      - Но он в почете у Савмака!
      - Один им почет - на колу!
      Гонцы поскакали в Неаполь с письменным приказанием Диофанта о немедленном возвращении всех понтийских и херсонесских войск в Херсонес.
      6
      Неожиданно оба князя повернули свои рати назад и спешно стали возвращаться в Неаполь. Сообщение гонца о выводе всех понтийских войск из скифской столицы поразило их и встревожило.
      Что случилось?.. Этот вопрос мучил князей. Они не могли понять, что вынудило Диофанта сделать столь опрометчивый шаг.
      Как Дуланак, так и Гориопиф не представляли себе всей опасности рабского восстания на Боспоре. Они полагали, что это лишь временный беспорядок. Даже радовались смерти последнего Спартокида, считая, что бунт ослабит мощь Боспора и усилит их собственное значение в глазах Диофанта и Митридата. И если бы воочию убедились в той тревоге, которая царила в Херсонесе, то не поняли бы ее истинной причины. Рабовладельческие отношения в Скифии тогда еще находились в зародыше, и опыта подавления рабских восстаний не было. Зато народа своего и его волнений князья боялись, и не без оснований. Среди скифов еще не умерли обычаи старины, опасность народного возмущения и возведения на трон угодного всем родам царя всерьез беспокоила князей.
      Оставление Неаполя понтийским гарнизоном означало многое. Там могли захватить власть другие князья, могли и роды объединиться и вступить в столицу, пользуясь отсутствием князей-правителей.
      Не щадя ни коней, ни людей, Дуланак и Гориопиф спешили возвратиться домой. Их нестройное войско растянулось по степи на несколько десятков стадий, напоминая разбитые, отступающие рати.
      И когда перед их встревоженными взорами показались приземистые башни городских стен, а привратники поспешно распахнули ворота, лица соправителей несколько прояснели.
      Понтийцы только лишь готовились оставить город, и на улицах шла суматошная подготовка к походу.
      - Почему покидаете Неаполь? - спросили князья Мазея, еще не сойдя с седел.
      Тот пожал плечами и ответил, брызгая слюной:
      - Такова воля стратега!
      Были устроены спешные проводы. На пиру много пили, но мало веселились. Гориопиф в пьяном возбуждении клялся Мазею, что скрутит мятежников арканом и покажет Диофанту, на что способны такие князья, как он.
      Дуланак слышал похвальбу своего врага и соперника, и в душе его поднималась буря. Он соображал, что теперь наступит тот час, которого он ждал. Без понтийского наблюдателя скорее может случиться какое-нибудь несчастье с противным "вепрем". Приходила в голову старуха знахарка, будто бы умеющая насылать на людей порчу и даже составлять такие яды, от которых человек умирает в течение одного дня.
      Стройными колоннами вышли из ворот города понтийцы и херсонесские ополченцы. За ними потянулись бесконечные обозы с продовольствием и добычей, взятой во время войны и награбленной победителями на досуге.
      В народе шли разные толки. Одни считали, что Диофант бежит из Скифии, боясь народного возмущения. Другие видели в этом хитрость и советовали быть осторожнее. Понтийцы еще вернутся!..
      В степь поскакали тайные гонцы с новостями для степных кочевий и селений. Все, кто считал себя врагом Диофанта и скрывался в степях, подняли головы и готовили оружие. Отряды самых неспокойных рыскали всюду, примыкали к мятежным князькам. Скифия зашумела словно море в непогоду. Дуланак и Гориопиф являли собою как бы олицетворение измены, в них видели наемников Диофанта, врагов собственного народа, от которых хорошего ждать нечего. Одновременно пронеслась весть, что в степи появился родственник Палака, его друг и соратник - смелый князь Фарзой с могучей, хорошо вооруженной ратью.
      - Кажется, боги вспомнили о нас,- шептали люди, предчувствуя близкие перемены.
      7
      Дуланак, как и при царе Палаке, жил в своей неапольском доме на широкую ногу. Его палаты сверкали настенным оружием и пестрели дорогими коврами. Он любил спать на мягком душистом сене, покрытой толстыми кошмами, а есть со стола, уставленного красивой посудой. В отличие от беспутного и неряшливого Гориопифа, у которого в доме все пропиталось запахами дыма и седельных потников, Дуланак отличался домовитостью и любовью к удобствам. И хотя Гориопиф имел жадность куда большую, чем кто-либо другой, он не мог создать той городской обстановки, которая окружала Дуланака. Был и оставался степняком.
      Дуланак после вчерашнего угощения, которым закончились проводы понтийских солдат и херсонесских гоплитов, проснулся с тяжестью в голове. Он откинул вышитый цветами, изрядно помятый полог и, высунув всклокоченную голову, хрипло позвал:
      - Фила!.. Фила!
      Появилась любимая рабыня князя, белолицая дородная женщина с кроткими глазами, полными скрытой печали. На ней была надета длинная скифская рубаха с вышивками. В руках она держала поднос с чашей сладкого вина.
      - Ага! - кивнул седеющей головой Дуланак.- Сама догадалась! Давай скорее!
      И, приняв чашу могучей обнаженной рукой, из которой еще никто не выбивая меч и копье, князь-богатырь долго пил не отрываясь.
      - Вот это хорошо,- крякнул он, осушив чашу,- сразу в голове и на сердце легче стало!.. Ух, и много же пили вчера! Хотя радоваться было нечему. В степи голытьба пыль поднимает, словно путное что.
      Он горько усмехнулся и стал расчесывать пальцами бороду. Раба осторожно протянула руку и достала из его спутанных волос застрявшее сено.
      - Нет больше настоящего владыки на земле скифской,- досадливо говорил он.- А кто и мог бы им быть, так у него руки связаны... Вот они, руки-то! - он протянул толстые пальцы. - Ох, многое могут они, руки эти!
      Князь любил рассуждать о делах сокровенных, обращаясь к своей наложнице. И не потому, что хотел поделиться с нею и услышать от нее совет. Фила всегда молчала как рыба и стояла потупив глаза. Но что-то тянуло пожилого князя говорить ей многое, о чем следовало молчать. Бессловесная рабыня согревала его своей кротостью и беззлобием. Не было случая, чтобы услышанное ею стало известно другим. Дуланак знал это и находил удовольствие говорить в присутствии молчаливой доверенной, ему становилось легче на душе после таких излияний.
      Он не заметил, что при упоминании о степной голытьбе лицо женщины передернулось, а светлые глаза на миг уперлись в него с вопросом и испугом. Словно сказанное показалось ей особенно страшным. Но Дуланак, не видя этого, продолжал говорить.
      Послышались тяжелые шаги, заскрипела дверь. Дуланак с неудовольствием, готовый разразиться гневом, повернул голову и уже раскрыл рот для крепкого ругательства. Но сдержался. В покой стремительно ввалился медведеобразный Гориопиф. Его выпуклые глаза метали молнии, он тяжело дышал винным перегаром и чесночным духом. Поверх голубого засаленного кафтана его была накинута греческая хламида. Он размахивал волосатыми руками и ругался, как овечий пастух.
      Фила поспешно принесла гостю чашу вина и оставила князей одних. Она скрылась в маленькой угловой комнатке, откуда слышался плач ребенка. Гориопиф, утолив жажду, начал ходить из угла в угол, продолжая ругаться.
      Дуланак, не вставая с ложа, следил прищуренным взором за шумным посетителем.
      - Ты слыхал новость?.. Они угрожают Неаполю! Собаки, бесхвостые ястребы!.. Родосский бродяга Фарзой освободился от рабского ошейника и ломает из себя великого князя! А с ним проходимец Танай, пират Пифодор, изменник Мирак и пропойца Андирак, которому хочется потерять глаза, как это случилось с его отцом! И эти разбойники собирают рать! А Диофант в такое время вывел гоплитов из Неаполя, словно нарочно расчистил дорогу этому выскочке. Это подвох, это предательство!
      Дуланак вздохнул и, приподнявшись, уселся на хрустящем ложе из сена. Стал натягивать кожаные штаны. Он тоже был неприятно поражен неожиданным решением понтийского полководца, маневр Диофанта казался ему ошибочным. Однако ответил важно, как и подобало государственному деятелю:
      - Диофант мудр и хитер. Он хочет до зимы срубить голову Савмаку! Вот и решил все войско на Боспор двинуть. Тем более что настоящих беспорядков в Скифия еще нет, а на Боспоре как туча растет сильное войско из рабов. Нам же стратег верит.
      - А банда Фарзоя - это не настоящие беспорядки?.. Прежде всего надо поймать и казнить Фарзоя, а потом мы Диофанту и против Савмака помогли бы. А сейчас наша мощь ослаблена.
      - Так-то так,- с раздражением отозвался Дуланак. Ему хотелось пойти наперекор словам своего соправителя, хотя в душе он соглашался с Гориопифом.- Так-то так... Но надо же нам и самим что-то сделать для укрепления власти. Сами изловим Фарзоя, не велика птица. Да и не всегда же будем жить за спиной Диофанта.
      - Верно, но войск у нас мало. А степные роды ненадежны, волками смотрят...
      Через час, забыв разногласия и взаимную неприязнь, князья хлопотали по делам обороны, взошли на стены города и озабоченно всматривались в степные дали. Они имели основания бояться собственного народа, однако не собирались добровольно уступить свои высокие должности кому бы то ни было. Они готовились к решительной борьбе, рассчитывая, в конечном счете, на помощь Диофанта. Считали, что карательная кампания против Савмака займет немного времени, после чего Диофант вернется в Херсонес, чтобы усмирить скифских смутьянов.
      8
      Нигде так быстро не распространяются слухи и новости, как в степи.
      Появление отряда Фарзоя и поспешное отступление войска двух князей в Неаполь, а также уход понтийских ратей из скифской столицы показались народу не случайным совпадением. Многие были убеждены, что стоило появиться в степях смелому и прославленному князю, как все его враги сразу пришли в смятение и бежали.
      Совпадение это было столь разительным, что даже Табана, при всем ее светлом уме, поддалась колдовскому чувству преклонения перед звездой любезного ее сердцу князя.
      С волнением, любовью и щемяще-сладким томлением в груди вдова ожидала желанной встречи. В ее глазах с необыкновенной живостью вставал тот вечер, когда она впервые встретилась с Фарзоем в мужевом шатре и молодой гость поразил ее своим блестящим видом, яркими глазами и особенной мягкостью в обращении. До сих пор горел у нее на устах его поцелуй. Она хорошо запомнила прикосновение пушистой бородки, пахнущей пряными благовониями, и жаркое дыхание молодого мужчины. Каков он сейчас, после года неволи в цепких лапах Диофанта? Может, бледен, изнурен? Тогда он нуждается в уходе, ласковом участии, Он все это получит от нее.
      Молодая вдова, однако, не только мечтала о встрече с князем. Она продолжала действовать. И как только погоня за ними прекратилась, она потребовала от князя Андирака немедленно послать гонцов для розыска становища Фарзоя.
      - Пойми,- говорила она хмельному Андираку,- что Фарзой великий князь, одной крови с Палаком! Не чураться его надо, а идти под его знамя!
      - Почему это? - с напускной надменностью спрашивал Андирак.- Если он прибыл в степи, так и пусть ищет нас сам. С ним Мирак, тот знает, где и как искать нас. А водить рати в бой мы и сами умеем.
      - Видят боги и все войско, что не способен ты, Андирак, рати водить. Проспал тогда, и половина людей наших пала. Правда, воины твоего рода пострадали меньше, больше пало вольного люда, а также Мираковых всадников. Но не на тебя ли Мирак оставил людей своих?
      Андирак размашисто вскидывал руками и что-то говорил, стараясь опровергнуть слова княгини. При малом росте, он был хвастлив и вспыльчив. Табана со скрытым презрением смотрела на его круглую стриженую голову и водянистые глаза, налитые хмельным задором.
      - Вот навязалась баба! - кричал князь вне себя.- Вздумала учить меня! Посмотри, сколько народу вокруг, все идут за князем Андираком! Разве кто покинул мое знамя?
      - А я повторяю тебе - свидетели боги!.. Сейчас, когда погоня отстала от нас благодаря Фарзою, все воины только и говорят о том, чтобы идти туда, где он стал лагерем. Весь народ ждет Фарзоя и пойдет за ним до конца. И ты должен покориться ему.
      Словно в подтверждение этих слов, в шатер вошел один из сотников Андирака и доложил, что большая часть воинов из вольного люда седлает коней и сейчас же хочет отправиться в лагерь Фарзоя.
      - Говорят,- добавил сотник,- князь великий лагерем стоит у Трех Курганов. Надо бы и нам поспешать! Не иначе, как на Неаполь поход готовится!
      - Не твое это дело! - вспылил горячий Андирак. Однако задумался.
      Через час измотанное отступлением, но сильное духом войско мятежных скифов двинулось в степь. Впереди на быстроногих конях ехали князь Андирак и Табана. Оба молчали, сосредоточившись на своих мыслях. Табана была преисполнена радужными предчувствиями. Андирак побаивался встречи с Мираком и Фарзоем, опасаясь упреков за поражение.
      Табана ехала, как на гулянье. Издалека виднелись ее алое одеяние, серебряный пояс и короткий меч, блистающий самоцветами. Она расчесала свои темные волосы и завязала их лентой. На голову водрузила тяжелую пурпурную шапку, расшитую разноцветным бисером и подвесками. Рукоять нагайки, которой она помахивала, сбивая на ходу головки высоких степных трав, блестела золотом. Ее телохранители все были также в красных кафтанах, по-агарски, в медных эллинских шлемах и с длинными сарматскими мечами наголо.
      - Ты словно на великий праздник вырядилась,- с сердцем заметил Андирак,- хотя мы в походе и не время сейчас носить дорогие наряды.
      - Я женщина,- усмехнулась в ответ княгиня, обтирая разгоревшееся лицо белый платком,- ты же сам говорил это... Ты - в походе, а я - на прогулке. А потом,- по-нашему, по-агарски, в поход надевают все лучшее и на войну едут, как на пир...
      Она не могла сдержать улыбки от нахлынувших чувств. Ей казалось, что действительно в степи наступил небывалый праздник. Даже синий сухой туман, что пал на просторы степи, и знойное дыхание полуденного ветерка казались необычными. Достав из переметной сумы металлическое зеркало, княгиня бросила поводья на шею коня и стала смотреться в тусклую полированную гладь, поправляя на полной шее разноцветное ожерелье.
      Она в этот день хотела быть только женщиной и думать лишь о той давно желанной встрече с дорогим ее сердцу человеком, которая грезилась ей наяву и во сне.
      Она нравилась себе в этой шапочке и ожерелье. Годы не успели оставить своих отпечатков на округлых щеках и вплести серые нити в каштановые волосы. Брови - змеи. А под бровями - большие, темные глаза с пушистыми ресницами.
      Жарко!.. Табана спрятала зеркало и стала обмахиваться платком. Кузнечики выскакивали из травы и зелеными брызгами разлетались из-под копыт жеребца. Один вскочил на высокую грудь княгини. Она с улыбкой согнала его.
      - Видишь, кузнец-то! - не удержался Андирак, усмехаясь.- Знает, куда прыгать!
      Княгиня повела на малорослого Андирака своими глазами с поволокой и заметила про себя, что князь, забыв их распри и взаимные укоры, любуется ею. Она жеманно опустила ресницы. Ей было приятно в эту минуту внимание мужчины. Может быть, и тот также найдет ее прекрасной. Если бы!
      Сзади тащилась на изнуренных конях рать, вооруженная чем попало. Передние всадники из дружин Андирака и Мирака еще имели вид воинов, но позади шла пешая масса люда с дрекольем, одетая в рубище. Люди томились от жажды, изранили себе ноги о колючие травы. У многих гноились раны, вызывая озноб и тряску во всем теле. Но ратники упорно шли вперед, подгоняемые общим стремлением найти становище того князя, что пришел спасти скифский народ и дать ему лучшую жизнь.
      К полудню, когда воины начали поговаривать о привале, им повстречалась незнакомая конница, быстро приближающаяся из дымной мглы. Дружинники оживились, сонная дрема слетела. Старшие окриками приказали сомкнуть ряды и склонить копья. Передовой отряд лучше других вооруженных воинов поднял невообразимую пыль копытами своих коней. Табана с неудовольствием прикрыла лицо платком. Серо-аспидный слой пыли сразу заставил потускнеть ее алое одеяние и припудрил волнистые волосы.
      Воины построились в конную лаву перед князем и княгиней, образуя заслон. Андирак выпрямился в седле и приложил руку к бровям.
      - Глаза застилает! - с сердцем заметил он.- Скачут быстро, кони у них свежие!.. Но их немного.
      - Ого! Го-го! - раздался протяжный крик. Встречные осаживали коней в ста шагах от передовых воинов мятежного войска.
      - Ого! - изменившимся голосом отозвался Андирак. - Да ведь это Мирак!
      Он заерзал в седле, однако постарался совладать с собою и выехал вперед. Табана продолжала ехать шагом. Она заранее знала, что Мирак не простит Андираку его промаха. И когда до ее ушей донеслись ругань и крепкая степная брань, она лишь усмехнулась. Поравнявшись с яростно спорящими князьями, взмахнула плеткой и приветливо кивнула Мираку:
      - Здравствуй, Мирак! Слава и честь тебе от всего народа и войска! Ты достойно выполнил свое посольство. Да вознесут тебя боги на крыльях славы!
      Мирак отвернулся от незадачливого товарища и отвесил поклон нарядной княгине.
      - О Табана, ты похожа на невесту!.. Спасибо за твои слова! Но мое сердце разрывается, когда я думаю о своих дружинниках, они легли костьми по вине этого слепого мерина! Этого пьяного энарея! Тьфу на его глупую голову!
      - Кто пьяный энарей?! - вспылил Андирак, хватаясь за рукоять меча.- Будь свидетельницей, Табана! Мы теперь будем спорить железными языками наших мечей!
      - Прекрати, Андирак, свои угрозы, не распаляй своего сердца, оно у тебя еще меньше, чем голова. Свяжешься драться с Мираком - потеряешь и то и другое. А мне жаль тебя. Ты еще мог бы стать славным князем... Тебя же, Мирак, прошу: не упрекай Андирака, ибо побеждать и терпеть поражения - дело обычное в жизни воеводы. Пожмите друг другу руки и помиритесь. Вас рассудит Фарзой.
      - Фарзой?.. Гм...- Мирак пристально посмотрел в лицо Табаны.
      - Чего ты? - улыбнулась княгиня.- Уж не грызет ли и тебя черный червяк зависти?.. Я говорила тебе и еще скажу: пойдешь за Фарзоем, будешь велик и славен! Будешь упираться - сгинешь, как комар при первом морозе. Сейчас два пути: или с Диофантом и его наемниками - это путь позора и унижения, или с Фарзоем. Второй путь ведет к славе и успеху. Выбирай!
      Мирак засопел от внутреннего волнения. Табана умела влиять на него. После минутного колебания князь вздохнул и сказал:
      - Фарзой стоит лагерем у Трех Курганов. Это час пути.
      - С богом вперед! - Табана взмахнула плетью.- Эй, воины! Вперед, под знамя славного князя Фарзоя, к славе, к победе, к добыче!
      Войско дружно двинулось навстречу мглистым далям, воины затянули песню. Едучи плечо в плечо с Мираком, княгиня расспросила его подробно о его поездке, интересовалась внешностью Савмака, заставила подробно перечислить все вооружение, полученное в Пантикапее. Наконец засыпала расспросами о Фарзое как он выглядит и о чем больше всего говорит с друзьями?
      - Знает ли он, что в твоем посольстве и я участница?
      - Нет, княгиня, не знает. Я не сказал об этом Фарзою.
      - Правильно поступил. Ну, а он сам не интересовался мною, не спрашивал обо мне?
      - Нет. Но когда пленный воин сказал, что ты в отряде Андирака скрываешься от домогательств Гориопифа, то, как мне сказал Танай, он сильно разволновался...
      - Разволновался? - оживилась Табана, оправляя ожерелье.
      - И хотел сразу же выступать в поход, чтобы выручить тебя на беды... "Это,- говорил он,- жена покойного друга моего, и я обязан защитить ее жизнь и честь".
      Лицо Табаны ярко вспыхнуло, брови дрогнули, улыбка расцвела, подобно весеннему степному маку. Вдова почувствовала себя почти полностью счастливой от сознания, что Фарзой не забыл ни дружбы с Бораком, ни ее самой.
      - Мне кажется, что мы едем медленно,- вдруг сказала она.- А что, если Андирак поведет войско, а мы дадим коням волю и проскачем до лагеря галопом?.. Не люблю я эту томительную езду шагом!
      9
      На раскинутой кошме посреди княжеского шатра жаром горели золотые предметы. Пифодор бросил тут же связки мехов и зеленую накидку с золотым шитьем.
      - Это - золотой калаф с самоцветами, говорят, принадлежал еще старой царице Камасарии. А накидка привезена царицей Алкменой из Фанагории.
      Фарзой испытующе взглянул на усатую физиономию грека.
      - Когда ты успел добыть такие украшения? Просто я удивляюсь тебе, родосец! Неужто в ту ночь, когда нас с тобою намеревались казнить?
      Пифодор скривился в лукавой улыбке и затряс головой, звеня серьгою в ухе.
      - Нет, не в ту ночь. Да не то важно, князь, а другое...
      - Что же?.. Кому надевать столь красивые наряды? Женщин нет в нашем лагере. Надо отослать эти драгоценности обратно в Пантикапей и вручить Савмаку, он подарит их Гликерии.
      - Нет, Гликерия не примет их, у нее есть и не такие!.. Она сама дала мне эти уборы!
      - Для чего?
      - Ах, князь, как коротка твоя память!.. Ведь в степи страдает от неудобств походной жизни жена друга твоего - Табана!.. И через час она будет здесь. Мирак выехал ей навстречу. Чем ты обрадуешь ее?.. Накормишь бараниной и угостишь боспорским вином? Это неплохо. Но если ты подаришь ей вот эти вещи, то угодишь ее женскому чувству как нельзя более.
      Князь рассмеялся в, подойдя к греку, дружески хлопнул его рукой по плечу.
      - Велики твои способности, пират! Ты мог бы стать царедворцем у какого-нибудь владыки - и, клянусь, был бы его любимцем! Хотя тебе у Палака и не повезло.
      - Не повезло у Палака - повезет у другого скифского повелителя!
      Грек усмехнулся и блеснул черными глазами.
      - Что ж, будь по-твоему! Пусть вдова Борака носит царские одеяния, прошедшие через руки пирата.
      Вошел Танай. На вопрос князя, что нового, ответил:
      - Прибывают люди из степи. Только что подъехала ватага молодых степняков из северных родов, человек сто. И пеших из моего бывшего отряда уже собралось столько же. Лучшие из бойцов.
      - Из твоих будем готовить пешую фалангу, вооружай их как гоплитов, сам и в бой поведешь их!
      - Спасибо!
      - А степняков проверь, кто и откуда. Место их - около ручья, оружие выдавать им не спеши.
      - Слушаю и повинуюсь!
      - Как подойдут рати Мирака и Андирака, тогда видно будет, кого прежде вооружать, а кого после... Идите оба!
      После года унизительного рабства и тяжелой, почти нечеловеческой жизни корабельного гребца-кандальника Фарзой стал любить одиночество. Оставаясь один, он словно читал заново книгу своей жизни. Казалось, последний ее год, проведенный в рабстве, был богаче событиями и переживаниями, чем все предыдущие. Можно забыть и не вспоминать о детстве, о времени учения на Родосе, о пирах Палака и собственных радостях и печалях при возвращении домой. Даже краткосрочный плен у тавров стал теперь уже далеким сном. Но вот год сидения у весла, работа в кузнице, кислая лепешка и вонючая безрукавка, в которую его нарядил Диофант, не забудутся никогда!
      Порою князю казалось, что до рабства он не жил, а находился в полусне. И только удары бича, боль в мышцах от работы, голые мокрые доски вместо постели и холодный ветер, пронизывающий до костей,- вот что явилось началом сознательной жизни, разбудило его от сладких грез наяву. Рабство раскрыло ему глаза на ту жизнь, которую он едва ощущал,- жизнь черных людей с жесткими и умелыми руками. Теперь он как-то иначе смотрел на богатых и знатных, что кичатся дорогими одеждами, украшениями и оружием, созданными усилиями тех же искусных рук и низко склоненных голов. И в то же время знал, что все эти Мираки и Андираки, при всем их ничтожестве, насмехаются в душе над ним, бывшим рабом, видят на его руках шершавые мозоли, оставленные веслом, и презирают его за них.
      Князь из рабов!.. Раб, что хочет стать опять князем!.. О, как это мучительно сознавать!..
      И если Фарзой за год рабства не стал полностью человеком из низов, остался в душе гордым скифским вельможей, то и княжескую верхушку скифского народа он не считал уже своей средой, питая к ней инстинктивную неприязнь бывшего раба.
      Что же касается эллинов, законодателей рабства, то теперь он заглянул в оба этажа их культуры. И вместе с жаждой мести за свое невольничество не мог не почувствовать огромную притягательную силу эллинского уклада жизни, его изумительную внутреннюю слаженность и целеустремленность. Какими рыхлыми и малоподвижными выглядели в его глазах такие народы, как его собственный, скифский! Лишь теперь он начал проникать в суть замыслов Палака, что мечтал перестроить скифское государство на эллинский лад.
      Зачем же он сам прибыл в степи?.. Бороться?.. За что и с кем?..
      Много противоречивых вопросов возникало в его встревоженном мозгу. Было очевидно, что народ недоволен князьями-предателями и ненавидит понтийцев. Но хватит ли у народа сил, чтобы разгромить стальное понтийское войско, вторгшееся в скифские пределы? Ведь страна ограблена, обессилена, измотана войной и поборами... Союз с Савмаком? Крепка ли эта опора? И что такое "рабское царство"? Сегодня это торжество невольников над хозяевами!.. А завтра?.. Есть ли оно у рабов-победителей, это завтра?.. И неожиданно Савмак представился князю таким же одиноким бунтарем, как Пифодор с его проповедью мятежа против всех. Новый Прометей, восставший против земных богов!
      Одно его роднило с Савмаком и боспорскими повстанцами, даже с Пифодором,- это желание как можно больнее отомстить за свое унижение, свести счеты с теми, кто покусился на его наследственные права и княжескую честь. Жаждал он также и отмщения за свою родину, попавшую в хомут понтийского рабства и впряженную в колесницу Митридата на его пути к славе и могуществу. Мечтал князь и о том миге, когда встретится с Гориопифом и скрестит с ним мечи. Ради этого он готов был рискнуть головой.