Сам он выглядел щеголевато. Одет был в скифские шаровары в черный ольвийский плащ. На голове тускло блестел медный шлем. Хорошо выбритый подбородок лоснился, как у богатого человека. Но он не походил на эллина, ибо отпустил длинные вьющиеся усы, как это было принято у борисфенских поселенцев, и в ухе болталась большая золотая серьга.
      - Ты, Пифодор, прямо артист! Похож но то на будина, не то на черноризца с того берега Борисфена. И, видно, живешь не плохо!
      - Хо-хо-хо! - залился грек счастливым смехом,- Я пират!.. А в наше время только и можно жить пирату! Я хозяин сам себе, я имею корабль, сотню смелых ребят, в каждый день мы с Агамаром пьем вино, едим мясо и лучшую рыбу! Вот посмотрите на моих молодцов - половина их таврские парни, стойкие в бою воины! Среди них лучший - Гебр, тот, что побывал в Херсонесе, хотя и не сумел украсть статую богини. Вина тавры не пьют. Один Агамар с моей помощью пристрастился к горячительному питью.
      Смеясь и дурачась, Пифодор подвел к костру старого тавра, одетого в греческий плащ. Белые волосы старика охватывала золотая тесьма. Борода была окрашена в огненно-рыжий цвет. Синий нос, покрытый узловатыми наростами, в слезящиеся глаза выдавали в нем старого пьяницу.
      - Не смотрите, что он сед и всегда пьян,- продолжал Пифодор,- сила в нем большая! Он - старший над всеми таврами моего корабля. Без него совет таврских старейшин никогда не отпустил бы молодых воинов пиратствовать на эллинском корабле. Вино я даю ему мерой, боюсь - сопьется, умрет, тогда я останусь с одними бродягами... Слышите их разговоры?
      Из лодки доносились грубые голоса и смех. Пифодор вздохнул. Вторую половину экипажа "Евпатории" составляли беглые рабы и просто бродяги и разбойники с больших дорог. Это была буйная вольница. Грести веслами она не желала, пила жадно и до дна. Всегда пьяные пираты часто ссорились из-за добычи, устраивали драки и кровопролития за игрой в кости, нередко проявляли строптивость и в отношениях со своим вожаком. Но они были отчаянно смелыми людьми, за что Пифодор прощал им многое.
      - Мы трусов не держим на корабле,- рассказывал он..- И если трус обнаружится - мы его выбрасываем за борт! Кто пошел в пираты, тот свою голову жалеть не должен!
      Тавры держались на корабле особняком. В кутежах и драках не участвовали. Они слепо шли за Агамаром, и если бы старик приказал, молодые воины не остановились бы перед уничтожением другой, нетаврской, половины экипажа, включая сюда и самого Пифодора. Для них всякий нетавр был нечистым, и убить его считалось делом, угодным богам.
      Умело лавируя между двумя половинами своих подчиненных, Пифодор осуществлял абсолютную власть на корабле. Хотя никогда не ложился спать спокойно в не выпускал из рук рукоятку кинжала. Ему не хватало настоящего друга, на которого он мог бы опереться.
      - О Лайонак,- болтал он у костра,- спасибо тебе, ты помог мне в прошлом, а теперь я предлагаю тебе свободную жизнь - поедем со мною! Будем братьями, и добычу - пополам!.. И ты, Танай, поедем! Куда тебе деваться?
      - Нет, Пифодор,- ответил Лайонак,- я ведь посланец в должен вернуться к тем, кто послал меня. А тебе надо быть осторожном, ибо флот Диофанта весь здесь и вот-вот отправится в Пантикапей. Так говорят верные люди.
      - Опоздали, опоздали! - запахал руками пират, - Все изменилось, я привез новые вести. А какие - скажу сейчас. Где Табана?
      - Вон, стоит у костра и ждет тебя.
      Грек свистнул по-разбойничьи. Из лодки выскочило двое молодцов с объемистой ношей.
      - Привет тебе, благородная княгиня! - поклонился Пифодор с учтивостью воспитанного человека.- Прими дары мои!
      Пираты положили перед княгиней какие-то блестящие вещи, ткани и вина в опечатанных амфорах. Вокруг одобрительно зашумели. На пиратов смотрели с завистью и восхищением. Пифодор и его люди являли собой образец молодечества и смелой предприимчивости, которые всегда увлекали степных витязей.
      - Ты храбр и верен, пиратский князь, - сказала твердым голосом Табана. - Борак и Фарзой любуются тобой из царства теней!
      Грек как-то особенно хмыкнул, но княгиня продолжала:
      - Я хотела видеть тебя, как бывшего слугу Фарзоя. Фарзой и Борак были друзьями, значит, Борак не чужд тебе. Призываю тебя приложить все силы и отомстить за смерть обоих князей! Лайонак уже поклялся мне в этом. Поклянись и ты!
      Она подняла вверх руки и опять стала походить на жрицу.
      - Готов принести клятву такую! - тряхнул серьгой Пифодор. - Только мстят за мертвых... а Фарзой, мой любезный князь и покровитель, жив!
      Табана вздрогнула и сделала шаг назад.
      - Кто жив? - глухо переспросила она.
      - Фарзой! Но он в неволе, сидит, бедняга, за веслом на "Арголиде" и побрякивает своими кандалами. Имя ему - Сколот. Не мстить надо за него, а помочь ему вырваться на свободу! Вот тогда он за своего друга Борака сам отомстит.
      Лайонак подошел и обнял родосца.
      - Если ты не лжешь, эллинский проходимец, то достоин быть архонтом у себя на родине!
      - Подожди, Лайонак,- нетерпеливо отстранила его белой рукой Табана.- Говори дальше, пират!
      - А что еще говорить? Все сказал. Надо подумать, как освободить князя, пока его не увезли в Синопу!
      Гребцам послали мяса и вина. Грек уселся около огня и, не переставая болтать, жевал горелую конину и подолгу припадал к чаше.
      - Слушай, друг,- обратился к нему более сдержанный, по-крестьянски солидный Танай,- молвил ты - все изменилось. Говори, что же?
      Пифодор рассказал, что Диофант получил от Митридата срочное повеление отбыть со всем флотом в Синопу, но не восточным путем, мимо Боспора, а западным, то есть через Ольвию и далее по западному берегу, с заходом во все эллинские колонии-города на малые сроки. А это означает, что Диофант поедет в Пантикапей на одном или двух кораблях, а потом вернется и станет нагонять своих в западном направлении. Для этого он должен плыть на самой быстром корабле, именно на "Арголиде". На "Арголиде" же сидит прикованный у весла Фарзой.
      - Вот тут-то и надо устроить ему побег! - заключил родосец, бросая в огонь обглоданную кость и вытирая руки о шаровары.
      - Но как это сделать? - оживилась княгиня, дрожа от волнения.- О, если вы поможете ему вырваться из плена, то все боги агарские и сколотские будут благоволить к вам!
      - Да? - раскрыл рот суеверный грек. Он всегда побаивался местных богов и при случае старался угождать им.- Я готов сделать все, что в моих силах!
      - Ты нападешь в море на "Арголиду"? - спросил серьезный Танай.
      - Напасть на "Арголиду"?.. Гм... Это заманчиво, но боюсь, что сил у меня не хватит для такого дела... Нет, я буду следовать за кораблем Диофанта и войду вслед за ним в гавань Пантикапея. Там у меня есть люди, которые помогут мне вызволить Фарзоя.
      - Ты проберешься в гавань? - покачал головой Лайонак.- Там тебя сразу же схватят! И казнят за морской разбой!
      Пифодор расхохотался.
      - Нет, не казнят!.. Я свободно въезжаю в пантикапейскую гавань как заморский купец и, заплатив пошлину, сбываю свои товары. Кто их покупает? Пантикапейский лохаг Саклей, мой покровитель. Мы с ним почти друзья!
      Табана, а за нею и Лайонак были изумлены.
      - Саклей водится с пиратами?
      - Еще как! Это одна из его доходных статей. Я граблю корабли, что идут в Фанагорию, и ему сбываю награбленное. Корабли архонта Карзоаза - топлю. Тоже по повелению почтенного Саклея.
      - Вот они, тайны боспорских богачей и властителей,- вздохнул Лайонак,- о которых я и не догадывался!
      - Что же ты будешь делать, когда войдешь в гавань? - нетерпеливо спросила Табана.- Ты же не нападешь на "Арголиду" в гавани?
      - Я буду действовать подкупом.
      - Боги да помогут тебе!
      - Не забудь ты меня, княгиня! Это для меня куда дороже и вернее! А боги упорно не хотят замечать меня, особенно когда делят среди смертных счастье. Зато злые духи никогда не забывают оделить меня куском горя,
      - Не говори плохо о богах, они могут наказать тебя.
      - Да минует меня это! - Пифодор прошептал заклятье, потом обратился к мужчинам: - Так вы со мною, на корабль?
      - Нет,- подумав, ответил Лайонак,- я поеду в Пантикапей тайно и сушей. Если твой подкуп не удастся, у меня есть свой план освобождения князя. Какой - пока не буду говорить, не обдумал еще как надо... Переоденусь бродягой, каких сейчас на Боспоре много. Может, мне удастся и Бунака разыскать, если он еще жив.
      - Если ты оденешься бродягой,- возразил грек,- то тебе трудно будет что-то сделать. Поезжай в Пантикапей купцом. Ты бородат, изменился, тебя не узнают.
      - Купцом?.. Это неплохо, но нужны товары, вьючные кони, охрана какая-то...
      - О товарах не печалься,- оскалился весело Пифодор,- я дам тебе товаров на пять вьюков, этого достаточно. В том числе десяток амфор с борисфенским медом. Такого меду сам царь не пивал!
      - Ну, а охрана?.. Одного меня ограбят дорогой.
      - И об этом тоже не печалься,- положил ему на плечо руку Танай.Если согласишься - я поеду с тобою как телохранитель да еще десять молодцов подберу, с которыми можно ничего не бояться! Все трое обнялись с веселым смехом.
      - Согласен, друзья,- с чувством произнес Лайонак.- С такими людьми, как вы, можно весь свет пройти!
      - Мы и пройдем его! - подтвердил беззаботно Пифодор.- А теперь за дело!
      Через час на берегу лежали тюки и амфоры. Один из пиратов заворчал, недовольный щедростью Пифодора, но тот прикрикнул на него, а другим заявил, что дело идет о богатой добыче. Махнув рукой друзьям и княгине, он прыгнул в лодку. Весла ударили по черной воде, и лодка исчезла во мраке. Лайонак и Танай задумчиво посмотрели вслед и вернулись к Табане. Женщина молилась. Теперь мужчины заметили, что мрак ночи как бы сгустился, а на востоке появилось алое сияние зарождающегося утра.
      Когда взошло солнце, то Бабон и все, кто стоял на башне, уже не заметили людей около могилы Борака. Их словно смело солнечными лучами вместе с ночной темнотой. То, что происходило ночью при свете костров, сейчас показалось Бабону ночным видением, и он готов был усомниться в его подлинности.
      4
      Флот Диофанта зимовал частью в херсонесской гавани, частью в керкинитидской. Полководец имел твердое убеждение, что для полного завершения таврических дел нужно весной нагрянуть всеми кораблями в Пантикапей. Перисад прислал несколько писем с настоятельными просьбами поспешить с помощью, чтобы предотвратить угрозу рабского мятежа.
      Повеление свыше об отплытии флота в западном направлении нанесло удар замыслам Диофанта, так как он всерьез опасался беспорядков на Боспоре, которые подхлестнут немирных скифов к возобновлению войны.
      - Эх, как получается! - схватился за бороду полководец, бросая укоризненный взгляд на своего советника. Это он расписывал Митридату об их блестящих победах в донес в пышных выражениях, что война в Тавриде закончена. Что же касается возможности бунта на Боспоре, то Бритагор счел ее такой мелочью, о которой великому царю и упоминать было неловко.
      Теперь Митридат дает им новую задачу - посетить западные порты Понта Эвксинского и наглядно показать всюду свою мощь. По-видимому, царь уверен, что дела боспорские улажены окончательно и полностью. Диофант испытывал досаду. Бритагор был настроен более благодушно и уверенно.
      - Что-то я не верю в опасность рабского бунта на Боспоре, говорил он, - просто Перисад излишне пуглив. Какие восстания, если степные скифы разбиты! На чью помощь могут рассчитывать повстанцы?
      - Скифы разбиты,- бурчал Диофант,- но не истреблены, даже не смирились. В позапрошлом году они тоже были побеждены, Палак клялся в верности Митридату. А что получилось?.. Ведь и сейчас в степи бродят шайки его воинов.
      - Нет, стратег, теперь не то,- возражал весело Бритагор.- Палак умер от ран, это нам известно. Лучшие князья его погибли, в Скифии разброд и голод. Некому прийти на помощь боспорским сатавкам, если они вздумают бунтовать. Да они не посмеют и подумать об этом!
      Полководец не разделял благодушного настроения своего советника, но несколько успокаивался, выслушивая его доводы. Все-таки Бритагор был силен в политике. Может, он и нрав.
      - Воля Митридата священна,- вздохнул Диофант,- нужно немедля сниматься с якоря. Но мы не можем возвратиться в Синопу, но завершив боспорских дел. Митридат, как только узнает, что мы обманули его, казнит нас обоих. Пусть флот ведет Неоптолем, а мы с тобою должны съездить в Пантикапей на "Арголиде".
      Решение это стало известно многим, узнал о нем и пронырливый Пифодор. Раньше чем многовесельная армада тронулась на запад, из херсонесской гавани вышло три корабля: два маленьких херсонесских и один большой понтийский - "Арголида". Диофант сначала хотел отплыть на одном корабле, но ему доложили, что в ближних водах пошаливают пираты. По настоянию херсонесских архонтов Диофант согласился на сопровождение "Арголиды" двумя херсонесскими суденышками.
      Погода благоприятствовала, море, хотя и грозное в своем могучем колебании, не встретило их шквалами, столь страшными в этих местах. Понтийцы кутались в плащи и сквозь холодный туман вглядывались с любопытством в изломы таврских гор, населенных воинственными горцами. Многие втайне шептали молитвы богам, прося их сделать плавание благополучным.
      5
      Гребец, напрягаясь, опрокидывался назад, загребая веслом серую воду. Бурые волосы его спутались и выглядели лохматой грязной шапкой, что без всякой грани переходила в такую же бороду. Глаз не было видно, они спрятались за космы волос. Только нос с раздувшимися от усилия ноздрями выглядывал из волосистой массы, свидетельствуя, что гребец был человеком, а не сказочным страшилищем, способным испугать даже взрослого человека.
      Обнаженные руки гребца были закопчены дымом, ибо всю зиму он работал в кузнице молотом, выбивая из вишнево-алого куска железа веселые пучки ослепительных искр.
      Но вот навигация началась, и все гребцы опять сели за весла. Сел с ними и раб Сколот.
      Не так много времени прошло с рокового дня последней битвы, но кажется - уже много лет оттягивают руки ржавые цепи, а беспросветное рабское существование длится бесконечно долго.
      Сколот никогда не говорил о своем прошлом. Был молчалив. И никто из товарищей по несчастью не знал, что он и есть князь Фарзой, друг и родственник царя Палака, храбрый военачальник, который вел в битву многочисленную конную рать.
      Может быть, поэтому ни Табана, ни Лайонак не могли узнать, жив ли он и где находится. А кто и знал правду, то молчал, помня указание Диофанта "забыть о существовании князя Фарзоя". Не все рабы ходили в цепях и спали в грязном углу. Фарзой же был отягощен железами и забыл, когда в последний раз мылся и подстригал бороду.
      Диофант был убежденным рабовладельцем и правила обращения с "двуногим скотом" соблюдал строго. Если раб хоть раз позволил себе вольность или проявил буйство, он уже никогда не мог рассчитывать на хозяйскую милость. Полководец, несмотря на многие дела и заботы, находил время заниматься рабами, не забывал и о Фарзое. Он сам следил, чтобы к последнему применялась полная мера жестокого, нечеловеческого обращения, как к преступнику, рабу-нарушителю.
      Фарзой всю зиму работал в кузнице до полного изнеможения, ел два раза в день ячменный хлеб и вонючую рыбу. Никогда с него не снимали цепей, а на ночь надевали дубовую колодку. До утра он мучился на земляном полу возле горна, стараясь устроиться поудобнее и уснуть. И если засыпал тяжелым сном, то нередко его отдых неожиданно прерывался ругательствами хозяина и ударами палки.
      Одет он был хуже всех - в безрукавку из вытертой и пропотевшей конской шкуры, снятую с покойного раба-кузнеца, которого он сменил. Несчастный страдал язвами и гнойниками по телу. Дух его одежды вначале вызывал у Фарзоя тошноту и даже рвоту, князю казалось, что рядом с ним продолжает гнить и смердеть труп умершего. Но со временем Фарзой перестал обращать внимание на это тяжкое зловоние, как и на то, что все окружающие морщили носы и спешили отвернуться и сплюнуть, если оказывались рядом с ним.
      Сколот-Фарзой с удивительной стойкостью переносил все невзгоды. Тело его стало худым и жилистым, мышцы, несмотря на плохую пищу, выпятились и окрепли. Он бил молотом с силой и выносливостью настоящего кузнеца. Даже находил смутное удовлетворение при виде того, как раскаленный кусок железа расплющивался и вытягивался от его усилий, приобретая то вид боевого клинка, то наконечника для копья или съемного сошника для деревянного плуга.
      Один из невольников, грек по происхождению, однажды сказал ему:
      - Сам Гефест видит твое старание и, поверь, наградит тебя! Подземный бог, как и ты, работает в поту и копоти, спит, подложив под голову молот, и никогда не моется. Он кует Зевсу громовые стрелы!
      - Кому же я кую громовые стрелы? - хрипло спросил Сколот, сопровождая свой вопрос рычанием, подобно барсу, пойманному в тенета.- Уж не Митридату ли?.. С большой охотой я расплющил бы головы и ему и его воеводе Диофанту!
      Эти слова дошли до ушей понтийского стратега и стоили Фарзою дорого. Но он без единого стона перенес все удары сыромятного бича, что прогулялся по его спине. Его выдержка вызвала изумление среди рабов. Последние шептались между собою о том, что стойкого раба Сколота окружает какая-то тайна.
      - Сколот - не простой раб. Он за что-то наказан Диофантом. Но кто он - неизвестно.
      Только Пифодор с его способностью узнавать чужие тайны проведал, что Сколот и Фарзой одно и то же лицо, и сообщил об этом Табане.
      Перед самым отплытием, когда гребцов только что приковали к веслам, кривой надсмотрщик без причины стал придираться к рабам, кричал и размахивал бичом. Ударил и Сколота, но тут же наклонился и шепнул ему:
      - Госпожа Табана помнит о тебе и хлопочет о твоем освобождении!
      За эту фразу надсмотрщик получил десять серебряных монет от неизвестного человека.
      Вот эти-то десять слов оглушили Сколота словно обухом. И сейчас, откидываясь назад с веслом, он упорно думал о сказанном. Табана хлопочет! В этом было много радостного, волнующего. Но как она хлопочет о нем? Возможно, пытается выкупить его за деньги? И он, бывший князь, теперь же грязный и вонючий раб, сойдет с корабля, чтобы сменить одного хозяина на другого. Выкупленный на женские деньги пленник!.. И сразу рисовалась картина. На берегу стоит красивая вдова с темными глазами в окружении разодетых и веселых друзей и слуг. Она платит золотые деньги, взамен которых кривой надсмотрщик выгоняет его из темного гребного гнезда на ярко освещенное место. Грязного, заросшего волосами и бородой, с руками, скрюченными от мозолей. А главное - раба. Человека, что не сумел удержать свою свободу, стал презренным гребцом-невольником. Вымыть тело и сбрить бороду легко. Но кто снимет скверну рабства?.. Никто и никогда! Рабское клеймо можно смыть лишь большой кровью, в борьбе за свободу, убив или пленив своих хозяев, разгромив их охрану! Выкупленный же раб лишь меняет своего хозяина. И разве не будет он чувствовать себя невольником Табаны, если получит свободу ее стараниями и за ее деньги?.. Возможно, она очень хочет видеть его свободным, не исключено, что чувствует к нему страсть.
      Это не диво. Богатые вдовы нередко покупают себе молодых рабов и сожительствуют с ними. Но удовлетворит ли его доля наложника, купленного за деньги?
      От этих мыслей Фарзоя бросало в жар. Он начинал потеть, грязные струйки бежали по телу. Безрукавка покойного кузнеца размокала, и отвратительный сладковатый дух разлагающегося трупа отравлял воздух вокруг, даже проникал на палубу.
      Диофант, вышедший из каюты посмотреть на море, покрутил носом, сморщился.
      - Откуда это пахнет падалью?.. И кажется, падалью человеческой!
      Бесс поклонился и доложил, что зловоние исходит от самого сильного гребца под палубой - Сколота.
      - А,- улыбнулся Диофант,- от Сколота? Это хорошо!.. Что же от него так дурно пахнет? Или он неопрятен, а может болен?
      - Воняет его одежда, надетая на него по твоему указанию, стратег. Это безрукавка, снятая с мертвого раба, того, что страдая при жизни дурной болезнью.
      Диофант еще шире улыбнулся, вспомнив это. Он был в хорошем расположении духа.
      - Верно, я помню,- кивнул он головой.- Этому рабу суждено умереть у весла!
      В то же время, высказывая такое суровое определение, Диофант не оставил мысли о том, что Фарзой смирится, попросит у него милости. Тогда князя-раба можно будет использовать как смелого воина. Но, разумеется, не в Скифии. На родине таких рабов не оставляют. Фарзой родовой князь, царский родич и известен как враг Гориопифа, одного из правителей покоренной страны.
      Фарзой продолжал потеть от волнения и работы и клялся мысленно, что никакой выкуп не заставит его стать рабом вдовы, хотя бы и под именем свободного. Лучше вечно грести веслом и носить грязную безрукавку, чем испытывать позор в роли раба, выкупленного бабой! Лучше рабство и смерть, чем позорное освобождение!
      - Эй, Сколот,- негромко предупредили его товарищи,- ты слишком спешишь и нарушаешь общий порядок работы!
      Фарзой пришел в себя. Оглянулся, вздохнул. До его ушей донеслись отрывистые фразы о том, что в море показался пиратский корабль.
      - Говорят, грек беглый набрал отряд из тавров и промышляет разбоем в здешних водах.
      Кто этот грек? Возможно, Пифодор?.. Сколот, не переставая грести, широко открыл глаза. Если это так, то родосец молодец! Он сумел пробраться к таврам, отремонтировал "Евпаторию", снарядил ее для опасного морского промысла и теперь гуляет по зыбким волнам Понта Эвксинского, собирает урожай там, где не сеял! Теперь предприятие пронырливого грека показалось князю в ином свете. А сам Пифодор предстал перед ним смелый, свободолюбивый человек. О, как хороша ты, свобода!..
      Рабский ошейник стал душен, цепи обжигали руки и ноги. Все существо запросило одного - свободы! Свободы дикой, пиратской! Не купленной за золото по женской прихоти! Жажда борьбы вспыхнула в груди. Вот бы раскроить голову Диофанту острым мечом! Он уже видел мысленно, как падает перед ним на палубу ненавистный сатрап, кровь врага стекает в море. Эх!.. Все мысли и чувства Фарзоя устремились вперед, в привольные степи, где скачут на конях всадники, мелькают в воздухе стрелы, мечи и копья. Вперед!.. В войне рождается горделивое сознание собственной силы. Свободу не выпросишь и не купишь за деньги. Ее надо завоевать в кровавой борьбе!
      - Слушай, Сколот, - недовольно, с раздражением замечают гребцы, ты опять начинаешь сбиваться! Что с тобою? Ты хочешь, чтобы всех нас наказали?
      Надсмотрщик уже тут. Он ругается, щелкает бичом, грозится всех перепороть и оставить без еды до утра. Жгучие, как раскаленное железо, удары крученой сыромяти словно вспыхивают на спине яркими огнями, прогоняют душевное отупение, заставляют выпрямиться от боли, ощутить ненависть и ярость. Это делает работу спорее. Не имея возможности избегнуть ударов или ответить на них дракой, гребцы всю силу своей озлобленности воплощают в работу.
      "Злой раб лучше работает", - утверждают рабовладельцы и не скупятся на удары и наказания.
      Когда надсмотрщик уходит, все начинают ругаться, выражая свое недовольство поведением Сколота. Никто не смеет ударить его, зная, что этот раб обычно работает лучше многих, но не прощает обид, а на удар отвечает ударом.
      Мерно вздымаются весла, мерно опускаются в серые волны, еще ледяные, не прогретые весенним солнцем. Корабль ходко плывет, удаляясь от Херсонеса. Таврские горы маячат слева. Море пустынно и своей подвижной однообразной поверхностью нагоняет на душу уныние.
      Диофант уходит в каюту. Он садится за стол, играет в Бритагором в кости и пьет вино.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      ЦАРСТВО РАБОВ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      КУПЕЦ ХАЛАИД
      1
      Еле теплится светильник, наполняя комнату слабым, трепетным светом. Выступают на стенах полинялые фрески. Кажется, что море, изображенное художником, волнуется. По нему скользит быстрый корабль аргонавтов. Язон стоит на носу судна и смотрит, как волшебная птица Алкион вьет гнездо на морской волне, словно стараясь показать смелому искателю золотого руна, что стихия спокойна и его плавание будет благополучным.
      Но что это?.. Девушка прислушивается, широко открывая глаза, в которых яркими точками отражается огонек светильника. Откуда-то из-под пола или из толщи каменных стен возникает и усиливается протяжный всхлипывающий вой. Его надрывные ноты берут за сердце, переливаются так жалобно, что девушка хватается за уши и трет их ладонями. Но тут же опять со страхом и любопытством ловит эти странные звуки. Они переходят в рыдания и наконец рассыпаются в бессильные, словно умирающие отголоски.
      Может, это воет собака, запертая кем-либо в пустом помещении? Но все двери закрыты заботливыми руками самого Саклея. Неужели он мог запереть собаку в одном из покоев?
      Все утихло. Никаких звуков уже не доносится сюда, в чердачное помещение. Во дворе много рабов но они словно вымерли, ни голоса, ни стука.
      Никого нет в страшном доме, который стал тюрьмой для Гликерии. Саклей занимается своими делами во дворце, где проводит большую часть своего времени. Алцим, этот вялый отпрыск старинного пантикапейского рода, сидит где-то в имении на Железном холме. Там недавно умерла его безумная мать, страдавшая приступами страха перед духами и демонами ночи. Она мучилась видениями. Говорят, когда она находилась в этом доме, то ее ночами преследовали собаки с человеческими головами. Может, они и в самом деле существуют, эти страшилища? Уж не они ли бегают по пустым покоям и оглашают ночную тишину своим воем?
      Но вопли не возобновляются. Тишина звенит в ушах. Отчаяние холодной змеей проникает в грудь. Словно с того света доносится как бы хлопанье дверей, щелканье замка. Потом во дворе раздаются неясные голоса и звонко цокают копыта лошадей. Знакомые, милые сердцу звуки, они напоминают детство, просторы сарматской степи, отца и многое, что представляется сейчас ярким, радостным, исполненным праздничного оживления. Гликерия рукавом отерла со лба холодный пот. Теперь ей уже не так страшно. Кто-то находился в доме, вышел из него и, сев на коня, уехал.
      В узенькое окошечко, в которое могла бы пролезть разве кошка, потянуло прохладой и запахами весны. Это пахнут только начинающие набухать почки на тополях...
      Как хорошо в такую ночь в степи у костра!.. Опять же хлынули знакомые и дорогие сердцу образы не столь уж далекого прошлого. Вот улыбающийся отец учит ее управлять конем, а вот она чертит на вощаной дощечке букву альфа, позже - декламирует Гомера, а дандарийский царь и отец, оба навеселе, одобрительно кивают головами. Потом - фанагорийские состязания и золотой венок на голове. И вдруг - налет всадников с медными лицами, сверкание ужасных мечей с широкими острыми клинками. Пожар, смятение, ведут людей, опутанных арканами, на их одежде красные пятна. Воин помогает ей сесть в седло, и они скачут во тьму ночи...
      Но вот и Пантикапей с его удивительными людьми и событиями. Царский дворец, почет, удача, горделивые мечты, после которых все рухнуло... И все из-за Савмака!.. Ради него она сидит здесь и считается уже не человеком а... рабой!. Рабой!..
      Девушка стремительно вскакивает с ложа, приготовленного для сна, и ходит по комнатке, ломая руки.
      Не верится, что это так. Это сон или грубая шутка. Она не раба. Алцим сказал ей, что выкупил ее лишь для того, чтобы спасти от позора... Но нет, никакими деньгами не смоешь того, что коснулось ее своей грязной рукой. Она сама сказала, что была любовницей Савмака, за что и была выставлена на позор, а затем продана в рабство. Странно только, что ничего не изменилось в ее самочувствии, хотя она уже не человек. Это надо как-то понять. Разве с лишением свободы человек остается таким же, не теряет остроты чувств и ясности мысли? Неужели все рабы, эти презренные "двуногие скоты", как их все называют, остаются в своем низком состоянии людьми? Возможно ли это?.. Нет, этого не может быть!.. И она не раба, ее просто обидели, ошиблись, все разъяснится само собою.
      Необычные, удивительные мысли метались в голове девушки, но она по имела сил привести их в порядок и томилась, терзалась ими, ей хотелось сорвать с собственных глаз какую-то невидимую пелену, увидеть правду и разрешить одним разом все сомнения.
      Но миновали дни и ночи, одни мысли сменялись другими, приходил молчаливый Аорс с едой, потом к ней один раз в день пускали Евтаксию, и та делала уборку, заплетала госпоже косы, с робостью заглядывая в ее пустые, словно угасшие глаза. Оглянувшись, шептала торопливо:
      - Царевич Олтак, дал мне серебряную монету и велел сказать, что он не забыл о тебе... А Савмак - живой, он работает на рыбных заводах. То, что говорили о его смерти, неправда... Алцим убивается, просит отца отдать тебя ему в жены, хочет посвятить тебя Аполлону и освободить тебя... Всюду люди шепчутся о невольничьих бунтах, боятся рабского возмущения...
      Что ей все эти люди! - думала Гликерия. Олтаку она нужна как красивая наложница. Лучше умереть, чем стать ею. Алцим так жалок, столь чужд ее душе, что она готова остаться рабой, только бы не быть рядом с ним. Савмак?.. Раб Савмак?.. Смешно и досадно, но ведь он лучше всех их! Чем только? Ростом или кудрями? Нет! Какая-то теплота, спокойная уверенность и сила в этом человеке!.
      Усилием воли она подавила в себе самую мысль о нем, ощутив то противоречивое чувство, которое всегда рождалось у нее при встречах с Савмаком. Невольное, почти непреодолимое стремление к этому человеку и раздражительное осуждение себя за слабость. Иногда ей казалось, что лишь он один во всем мире мог бы стать для нее родным и близким. Но она тут же отвергала это, старалась убедить себя в обратном. Нет, нет! Он далек и чужд ей!
      - Евтаксия, - шепчет она тоскливо, - хочу домой, в наши степи! Как там хорошо сейчас!
      - Верно, госпожа, верно, - заливается обильными слезами Евтаксия,как я хотела бы покинуть этот проклятый город и берег, где нас преследуют духи зла!
      Увидев в дверях Аорса, служанка подхватывает веник, тряпку и вычески из волос госпожи и, склонив голову, бесшумно покидает комнату.
      2
      Амфоры выглядели очень заманчиво, и, хотя на их горлышках блестела смоляная обмазка, медвяный дух чувствовался даже на расстоянии.