- Я не раб! - с возмущением ответил узник, стараясь повернуть голову. Мышцы на его широкой спине напряглись, багровые полосы ударов стали кровоточить.
      Олтак уселся на скамью и оглядел окружающих с язвительным выражением на лице.
      - Ты - вскормленник царя,- не спеша произнес он наставительным тоном,- царский нахлебник. С детства ты ел то, что давал тебе царь,- значит, и обязан ему вечной покорностью. Так говорят эллины. Но лишь глупый человек не понимает, что это и есть то же самое рабство.
      - Я страж, воин царский.
      - Верно. И в то же время раб царя. Вроде домашнего пса, что стережет ворота. Царь волен убить тебя, продать, просто отдать кому-нибудь. Вот и сейчас ты отдан мне, и я могу сделать с тобою все, что захочу.
      Довольный сказанным, Олтак рассмеялся, вращая глазами. При неполном освещении он не заметил, что не только Савмак, но и писцы, даже сотник внимают его словам с напряженным и угрюмым видом.
      Какая-то общая мысль нашла на них, как туча на небо.
      - Но довольно об этом! - сурово заключил Олтак.- Скажи мне: встречался ли ты ранее с Гликерией, дочерью Пасиона и племянницей Саклея?
      - Встречался случайно один раз.
      - Ага! Писцы, пишите все, что он говорит. О чем вы говорили, чем занимались?
      - О чем говорили - не твое дело, болтливый дандарий.
      Олтак подскочил от таких слов. Лицо его вытянулось, брови взметнулись вверх, он походил на человека, внезапно укушенного змеей.
      - Ах, подлый!.. Но ты украл чужое имя, выдавал себя за сына Саклея!
      - Ни за кого я себя не выдавал. Это вот ты стараешься выдавать себя за эллина, рядишься в эллинские одежды, но всякий скажет, что ты вонючий сармат!
      - Бейте его! - вскричал вне себя царевич и начал крест-накрест хлестать Савмака нагайкой.
      Подскочили дандарий и с криками, стараясь угодить своему повелителю, взмахнули плетьми. Они били не разбирая, по голове, плечам, окровавили лицо узника, вырвали из его волос целые пряди темных кудряшек, цеплявшихся за крученую сыромять. Савмак сжимал кулаки и молчал.
      - Нет, паршивый пес, бешеный шакал, чесоточный осел, ты скажешь имел ли связь с девчонкой, удалось ли тебе обмануть ее?
      Савмак рассмеялся хрипло.
      - Глупый дандарий, царский блюдолиз! Вижу я, что ты сам хотел бы иметь эту девушку. Только не ко мне за этим обращаться надо.
      Фалдарн почти одобрительно крякнул. Савмак держался молодцом. Настоящий воин! Такого потерять жалко.
      - Говори! - бесновался царевич в исступлении.- Говори - где и когда имел встречи с Саклеевой племянницей? Какие были у вас общие дела?
      Хищные ноздри вздрагивали от запаха теплого человеческого мяса, дикое возбуждение охватило Олтака. В нем проснулись инстинкты его полуразбойничьего племени. Он хлестал не останавливаясь, с каким-то зверским наслаждением.
      Но пытаемый проявил удивительную стойкость. Он не оборачивался, стоял на ногах крепко, упершись упрямым лбом в холодную колонну, уже обрызганную его кровью.
      - Говори, были ли у тебя шашни с этой девкой! Признаешься - будешь помилован,- требовал Олтак, следуя указанию Алкмены, хотя сам был глубоко убежден в нелепости этого обвинения. Однако он сам распалял себя, неясные подозрения рождались, множились в ненавидящем сердце. Воин был хорош собою и заслуживал любви женщины. Могла же и Гликерия заглядеться на него. Эти мысли ожесточали Олтака, он рад был бы содрать шкуру с ненавистного и гордого раба, вырвать его сердце.
      Послышался топот ног, двери со скрипом, распахнулись. Быстро вошли Саклей, возбужденно трясущий острой бородкой, и его младший сын Алцим с обнаженным мечом. За ними ввалилась толпа вооруженных наемников.
      - Шашни? - подхватил Саклей, поднимая руки вверх.- О боги, кто это сказал? Уж не ты ли, подлый страж, изменивший своему долгу?.. А ну, отойди, Олтак, я сам допрошу его. Если Савмак заявляет, что он имел связь с моей племянницей, то это касается меня и моего доброго имени.
      Он бесцеремонно оттолкнул разгоряченного царевича. Тот хотел ответить тем же, но в грудь ему уперся меч Алцима. Дандариев оттерли к выходу. Олтак с перекошенным лицом схватился было за меч, но перед ним вырос грозный заслон из фракийских копий.
      - Так ты хвалишься, что дружил с Гликерией? - задыхаясь от ярости, спросил Саклей, заходя на другую сторону столба, чтобы лучше рассмотреть лицо Савмака.
      - Нет! - твердо ответил Савмак.- Никогда я не говорил и не скажу этого. Почему меня спрашивал об этом дандарий - не знаю. Клянусь богами!
      - А зачем осмелился говорить с нею в Фанагории и сейчас, стоя на посту? - выкрикнул Олтак.
      - Говори! - в свою очередь вмешался Алцим, испытывая непреодолимое желание всадить меч меж лопаток истерзанному узнику. Он ревновал Гликерию ко всем, хотел оградить ее от чьих бы то ни было притязаний.
      - Нечего мне говорить. Видел один раз девушку в Фанагории, говорили мы при всех. Даже Олтак стоял в стороне и видел нашу случайную встречу. Пусть подтвердит.
      Все обратились к Олтаку. Тот пожал плечами и кивнул головой утвердительно.
      - И это все?
      - Все! А что у дверей дворца было, так это многие слышали и видели. Спросите саму Гликерию - разве она обманет вас?
      Савмак опустил голову и прижался виском к холодному камню. Голова кружилась. Но он хорошо видел и слышал. И понял, что попал в цель.
      - Вы слыхали? - торжествующе спросил Саклей.- Ты, сотник, писцы и ты, Олтак?.. А?.. О каких же шашнях идет подлая речь? Кому понадобилось замарать непорочное имя моей родственницы и приписать ей связь с низким человеком? Разве она старая вдова, чтобы заводить себе взамен мужа молодого раба? Или развратная гетера, которая перемигивается с воинами, надеясь заработать? Она дочь знатного человека и находится под моей защитой! Каждый, кто захочет ее обидеть, пусть вспомнит обо мне.
      И, обратившись к Савмаку, Саклей спросил:
      - Готов ли ты и в другом месте, при судьях, поклясться, что сказал правду?
      - Готов.
      - А под пыткой?
      - Готов умереть на огне и железных крючьях за сказанное мною!
      Последние слова Савмак сказал с таким подъемом, что не оставил сомнения ни у кого в правдивости своих слов.
      Успокоенный Саклей смягченным тоном обратился к сотнику:
      - Сколько получил ударов провинившийся воин?
      Фалдарн ответил, что много.
      - Этого достаточно, чтобы наказать стража за нарушение правил охраны дворца?
      - Достаточно, господин,- ответил сотник.
      - Но он оскорбил меня,- вмешался Олтак,- поднял на меня руку! Кроме того, царица приказала надеть на него железный ошейник!
      - Царица?
      Саклей насторожился. Значит, Олтак допрашивает воина по указанию царицы? Алкмене, конечно, нужно хотя бы ложное признание Савмака в связи с Гликерией. Она рассчитывала на самообвинение воина под пыткой. Дело не новое. Этим приемом пользовался и Саклей, когда требовалось. Очевидно, что воин ни в чем не виноват.
      Старый вельможа легко разгадал замысел царицы. Даже ее указание надеть на Савмака ошейник было для него ясно. Тогда Гликерию можно было бы обвинить не просто в низкой любовной связи, а в сожительстве с рабом.
      Подумав, он приказал Фалдарну:
      - Воина Савмака больше не пытать и в узах не держать! В стражу царскую не назначать! Велика его провинность - нарушил правила службы государевой, оскорбил знатное лицо. За это и ответит. А Гликерию он не знал и не знает. Не повинен он здесь.
      - Слушаю и повинуюсь,- отозвался просветлевший Фалдарн.
      - За нарушение службы он уже получил сполна. За оскорбление царственной особы послать его в порт на разгрузку кораблей! Но ошейника не надевать и кормить лучше, чем портовых рабов! Поработает там, а дальше видно будет.
      Подойдя вплотную к Фалдарну, Саклей поднялся на носки и прошептал склонившемуся сотнику:
      - Если волос упадет с головы этого человека раньше, чем я скажу,ответишь ты! Понял? Он нужен мне!
      - Понял, господин.
      После ухода Саклея Олтак именем царицы потребовал от присутствующих повиновения. Несмотря на протесты Фалдарна, Савмак был закован в кандалы. Потом дандарии тащили его до самого порта за ножную цепь и громко вздевались над ним. Это было высшим позором для воина, означало, что он никогда уже не будет носить щит и копье, но будет считаться равным самому низкому рабу...
      10
      Все, что произошло с Гликерией, ей самой показалось сказкой. Она вошла в двери царского дворца неизвестной просительницей, дважды ограбленной, не имела за душою ни гроша и зависела от милости Саклея. Вышла - владетельницей большого состояния своего покойного отца, хозяйкой домов и складов, кораблей и рабских мастерских, всего того, что накопил за свою жизнь Пасион.
      Ее историю пересказывали почти в каждом доме города, сочувствовали ей, как сироте, что потеряла родительскую опору и подверглась преследованиям сластолюбивого Карзоаза. И одновременно завидовали ее внезапному успеху при дворе, ее богатству, возвращенному волею Перисада.
      Говорили, что Саклей хочет женить на девушке своего сына Алцима, желая заграбастать все богатства Пасиона.
      Однако Карзоаз не спешил с передачей наследства. Ни одного золотого статера еще не поступило в пантикапейскую казну из Фанагории. Девушка продолжала жить милостями благодетеля Саклея:
      Карзоаз после временного поражения накапливал силы для отпора. Алкмена мечтала жестоко отомстить Гликерии и лихорадочно строила против нее козни. Лишь умелая защита Саклея, милостивое отношение царя и симпатии народа ограждали ее от тайных врагов. Она не знала, что идет слушок о ее якобы любовной связи с царем, о том, что Саклей сам толкнул ее в объятия Перисада или только собирается сделать ее любовницей царя. Откуда-то ползли низкие и грязные сплетни, в которые были вплетены Олтак, развратный Атамб и утонченный Алцим, даже бывший страж царя Савмак и сам Саклей.
      Не зная этого, Гликерия плавала в облаке собственны грез, воображала с юной самоуверенностью, что своими успехами она обязана лишь милости богов, счастливому сочетанию обстоятельств, доброй воле окружающих людей, а также собственным качествам. Она верила в то, что все относятся к ней с искренним доброжелательством, что такие люди, как Саклей или Перисад, не могут быть злыми или коварными. Ей казалось, что во дворце Перисада царит особая нерушимая гармония, праздничная благость в олимпийская божественная добропорядочность.
      Обстановка преклонения, созданная вокруг нее Алцимом, заботы Саклея, милость царя не могли не вызвать у простодушной дочери степного вояки некоторого головокружения. Она преисполнилась чувством горделивого сознания собственной исключительности, считала себя независимой и вполне свободной от многих условностей тогдашнего общества.
      Гликерия разъезжала на подаренном ей Саклеем Альбаране, грива которого была выстрижена "городками", а спина покрыта богатой попоной, расшитой золотом. Она как бы щеголяла своими необычными поступками, галопируя на коне с распущенными волосами, участвуя в массовых скачках по осенней степи, а потом появлялась в храмах акрополя как щедрая и благочестивая молельщица. Когда она, одетая в белоснежные одежды, тихая и скромная, приносила к подножию божества свою лепту, то люди шептались, передавая друг другу слух о предстоящем посвящении девушки в жрицы Афродиты Урании.
      Алцим и Олтак всюду сопровождали ее, оба пылали к ней страстью и одновременно выполняли наказы, полученные свыше. Олтак следил за каждым шагом девушки, как приказала ему Алкмена. Алцим охранял ее, что отвечало целям его хитроумного отца.
      Дандарийский царевич ретиво домогался любви Гликерии, считая, что имеет на нее больше прав, поскольку знал ее с детства. Он ревновал ее к Алциму и готов был на любой поступок ради достижения своей цели. Человек он был блестящий, но низкий. И хотя старался быть обходительным с девушкой, она питала к нему откровенную неприязнь. Его яйцо восточного бога, глаза с поволокой, чувственный рот казались ей то приторно сладкими, то исполненными тайного коварства.
      Олтаку дорого стоило обуздывать себя, скрывать ненависть к Алциму, сдерживать порывы своих страстей. Роль веселого спутника красавицы на прогулках и выездах претила ему. Он с большей охотой схватил бы Гликерию за золотистые косы, перекинул через седло и увез в свой шатер, не спрашивая, любит она его или нет. Он готов был убить и ее и того, кто оказался бы счастливее его.
      11
      Приближалась зима. Солнце ушло в созвездие Козерога и совсем перестало греть. Холодный борей все чаще напоминал о теплых шубах в топливе для очагов, а у кого их не имелось, то о каком-нибудь убежище от морозов. Ночами выпадал сухой, колючий снежок.
      Рабы-грузчики, дыша морозным паром, разгружали последний корабль, что прибыл из-за моря с разными товарами, в том числе с несколькими кусками пентелийского мрамора. Ухая и кряхтя, оборванные грузчики перетаскивали розовые глыбы на берег.
      - А ну, разом! - командовал один раб.- Поднимем - и вперед!
      - Тяжел камень,- вполголоса ворчал пожилой грузчик.- Наш царь отправил за море всю пшеницу, а обратно получил вот этот надгробный мрамор. Для чьей только могилы?
      - Тише! Говори, да не заговаривайся! Подошли хорошо одетые люди и, осмотрев куски мрамора, поставили на одном из них знак.
      - Этот кусок - во дворец!
      Купец проводил их поклонами и улыбками, заверив, что все будет исполнено. Зацокали копыта, подъехали еще любители розового камня. Гликерия, в шубейке, крытой голубым сукном, и шапочке, вышитой бисером, раскраснелась от верховой езды. Она указала нагайкой на кусок камня и сказала:
      - Мне нравится этот. Из него выйдет хороший памятник на могилу моего отца.
      - Ты слышишь, купец? - спросил Алцим, сдерживая коня.
      Тот развел руками и сказал, что кусок этот уже имеет покупателя. Девушка задорно вскинула головой и взмахнула плетью.
      - Кто это? Я плачу больше!
      - Не могу, прекрасная госпожа, ибо покупатель - сам царь.
      Всадники переглянулись. Алцим сказал, стараясь укротить горячего коня:
      - Это меняет дело. Но, Гликерия, вон та глыба не хуже. А ну, почтенный, прикажи достать ее, плохо видно.
      По зову купца появились угрюмые, оборванные рабы и принялись за дело. Они были одеты в рубища, несмотря на ледяной ветер. Через прорехи лохмотьев проглядывало голое тело. Могучий мужчина с кудрявой головой подхватил мускулистыми руками осколок розовой скалы и вывернул его из-под остальных.
      - А теперь идите грузить хлеб! Надо успеть отплыть до конца навигации.
      Купец озабоченно посмотрел на грязно-серые тучи.
      - Этот подойдет! - заключил Алцим, взглянув на Гликерию. Но она смотрела не на мрамор, а прямо в лицо кудрявому грузчику. Тот медленно обтирал пот со лба.
      Глаза наездницы и раба встретились. Она узнала его - и была поражена. Перед нею стоял тот самый воин, которого она уже дважды встречала и дважды приняла не за того, кем он был на самом деле. Кто же он сейчас?.. Но его обнаженная крепкая шея не имеет позорного украшения в виде железного обруча с обозначением имени раба и фамилии хозяина.
      Смущенная встречей, девушка отвела глаза от спокойного и пристального взора грузчика, успев скользнуть взглядом по его рукам. Они были черны от грязи, посинели от холода Да и лицо его стало более темным, чем раньше, обтянулось обветренной кожей. В небритой бороде тают снежинки. Только глаза твердо и неотступно смотрят на нее, словно с каким-то вопросом. Она ощутила легкое раздражение.
      Повернув коня, Гликерия отдала повод и поскакала прочь, обдав рабов комьями мерзлой земли. Странное чувство, не то возмущения, не то досады, испортило ей настроение. Что нужно этому человеку? Почему он смотрит без приниженности, как равный? Может, даже со скрытым упреком! За что?
      Гликерия вспомнила о стычке между Олтаком и Савмаком и почувствовала, что косвенной, а может, и прямой виновницей этого скандала является она. Из-за нее вспылил Олтак. Ведь она первая так глупо заговорила с красивым стражем и вызвала его на разговор. А теперь он лишен всех преимуществ царского воина и стал портовым грузчиком, может, даже рабом. Это досадно. Но какое ей, в конце концов, дело до судьбы этого человека?..
      В этот день Гликерия не раз ловила себя на том, что продолжает думать о парне с кудрявой головой и зеленоватыми умными глазами. Почему он так упорно лезет ей в голову? Уж не разжалобил ли он ее своей печальной судьбой? Это смешно. Хотя действительно можно пожалеть, что такой видный собою страж стал портовым работником, грязным, оборванным. И даже стоя перед нею там, около глыб розового камня, он имел вид человека гордого, знающего себе цену. Он не похож на раба. Только в опущенных углах его рта есть что-то простонародное, неизысканное, как у степного пастуха.
      12
      - Почему я так много слышу о твоей племяннице, но не вижу ее во дворце? - спросил как-то царь Саклея.- Все говорят о ней как об Артемиде Охотнице, молодые люди столицы не хотят смотреть на других девушек, кроме нее. Они окружают ее, выезжают на приволье, пируют. Как это весело! А вот я, царь, завален делами и заботами. Мои отдых скучен. Право, Саклей, мне начинает казаться, что быть царем не так уж интересно.
      Перисад вздохнул так искренне, что в глазах Саклея сверкнули лукавые искры.
      - Великому государю - великие и дела! - ответил он с достоинством.- Но ты волен приказать - и все, что ты пожелаешь, будет для тебя: конные выезды, скачки, охота, пиры. Ты еще молод, государь, и твоя душа рвется на волю. Моя же племянница, в жилах которой течет кровь славных предков, чиста и благородна. В ней нет ни хитрости, ни гордыни. Может, она и желала бы чаще бывать во дворце, да я не хочу этого.
      - Почему? - удивился царь.
      - Будь милостив, государь. Как она явится сюда? Сама по себе?.. Не пристало девушкам бывать одиноко в обществе мужчин. Находиться же в свите царицы Алкмены ей никак нельзя, ибо царица возненавидела ее из-за своего отца. А прийти на позор - что хорошего?
      - Ты не обижайся, Саклей,- рассмеялся царь, - я не хочу плохого твоей племяннице. Но ведь коротает же она время с твоим сыном, да и Олтак, кажется, стал у тебя частым гостем.
      - С сыном - они сверстники, это другое дело. Олтак же никогда не бывает наедине с нею, хотя и рвется к сему.
      - Гм... Тогда пригласи меня на охоту. Может, я опять сумею убить козла, как в прошлый раз. А против волчьих зубов - возьму пару дротиков. Боюсь лишь, что нечем будет защищаться от золотых стрел Эрота.
      Щеки царя заалели, глаза зажглись веселыми огоньками. Саклей заметил это, но не выдал своих чувств. Перисад сам шел навстречу его сокровенным замыслам.
      Думая, что старик колеблется, Перисад коснулся длинными, пальцами его плеча и, приложив палец к губам, знаками предложил Саклею следовать за ним. Они прошли в небольшую комнатку - молельню самого Перисада. Здесь он уединялся от людей и размышлял в обществе десятка мраморных статуэток, изображающих олимпийских богов.
      - В молельне никто не бывает, кроме меня,- сказал царь,- но для тебя я сделаю исключение. Хочу показать тебе одну редкостную вещь. Ты, как знаток искусства, должен оценить ее.
      С этими словами он протянул костлявые пальцы к черной занавеске, закрывающей нишу в стене.
      - Смотри! - он отдернул занавеску.
      Изумленный Саклей увидел бюст женщины, искусно изваянный из розоватого мрамора. Это была Артемида о лицом Гликерии. Девушка была изображена вполуоборот, с чуть раскрытыми губами и смело устремленным взором, именно такая, какой привыкли все видеть ее,- женственная и в то же время полная внутреннего огня и задора. Казалось, она смотрела в даль степей с седла скачущей лошади. Художник сумел передать с изумительной точностью ее черты и характер, сочетать простоту и девичью прелесть с бойкостью мальчишки.
      - Ну как? - торжествующе рассмеялся Перисад.
      - О государь, чудесно, чудесно! Но заслуживает ли девчонка такой чести? Не много ли чести и мне, слуге твоему?
      - Нет, нет, не много. Этот бюст я не буду держать здесь, в молельне, но решил подарить его твоей племяннице в знак моей милости и расположения. Думаю, что для такой цели ты разрешишь, чтобы твоя подопечная посетила меня?
      - Что ты, что ты, государь! - почти испугался Саклей.- Да если ты подаришь этот бюст Гликерии - ты всем покажешь, что девчонка люба твоему сердцу. Что скажет народ? А царица расстроится и станет еще больше ненавидеть меня. Не делай этого! Прикажи разбить это изваяние ради мира в твоей семье!
      Старик говорил с такой горячностью, что даже Алкмена, если бы слышала этот разговор, не усомнилась бы в искренности его речей.
      - Нет! - возразил царь упрямо.- Разве я боюсь кого-то? Разве я не волен делать подарки кому захочу? Пусть твоя племянница гордится моим даром. И пусть все знают, как я отношусь к твоей семье а к Гликерии. Она показала себя благонравной девицей, а я милостив к ней.
      - Воля твоя,- вздохнул старик, разведя руками,- воля твоя!.. Но почему бы тебе не сделать все это так, чтобы избежать больших разговоров я не вызвать гнева в ревности царицы?
      - Я не боюсь всего этого. Ибо моя милость всегда может простираться на моих подданных, как мужчин так и женщин. Но хочу слышать - как ты представляешь нашу встречу?
      - Я думаю, государь, это можно сделать во время твоего выезда на охоту.
      - В твоем доме, на Железном холме?
      - Нет, государь, не там. Дело в том, что моей, племяннице надоело общество молодых друзей, их разговоры в притязания. Она жаждет уединения, хочет молиться, читать книги. Ее утомили все эти грубые развлечения.
      - Да? Она так серьезна? Сама возжаждала уединения?
      - Сама, государь.
      - Так она не захочет встретиться со мною?
      - Она ищет просвещенного общества, хотела бы послушать человека большой учености, ибо отец не мог многого дать ей, будучи солдатом.
      Тщеславный Перисад считал себя самым образованным человеком Боспора. То, что он услыхал от Саклея, как нельзя более льстило ему. Кто, как не он, может быть интересным и просвещенным собеседником? Он уже представлял себя в роли наставника молодой красавицы, видел ее восхищенный взор и то внимание, с которым она слушает его пересказы из знаменитого труда Демокрита "О симпатии и антипатии живых существ, растений и камней". Положительно, этот Саклей весьма добронравный старик, а его племянница достойна царского внимания.
      - Но такие беседы ведутся без свидетелей. Охота не подходящее место для бесед, просвещающих ум и душу,- заметил царь.
      - Справедливо. Но охота - для молодежи. А ты во время охоты можешь отлучиться. То укромное место, где Гликерия думает предаваться молитвам и чтению, не столь далеко от охотничьих угодий.
      - Это интересно! Ты развлечешь меня, Саклей! Мне надоели эти стены, эти люди, приемы и вечные неприятности. Я хочу непринужденно побеседовать с тобою и твоей племянницей в стороне от людей. Но когда?
      - Когда прикажешь, государь.
      - Как можно скорее готовь охоту!
      После этого разговора на Железном холме началась подготовка большой охоты по первому снегу. Выезживали десятки лошадей, собирали собак для травли зверья по-скифски, шили одинаковую одежду коноводам и загонщикам. Шел слух, что и царь будет принимать участив в предполагающемся полеванье. Однако последнему, так же как и тайной встрече царя с Гликерией, не суждено было состояться. По дорогам царства рыскали шайки мятежных крестьян, руководимые беглым рабом Пастухом. Сейчас они обнаглели, выросли в числе и не боялись нападать на отряды наемников, грабили караваны с хлебом, рубили головы царским приказчикам и подручным. Жгли имения, склады. После их налетов оставались дымящиеся головни, поломанные возы и изуродованные до неузнаваемости трупы.
      Разбой, учиняемый озлобленными крестьянами и приставшими к ним рабами, навел ужас на горожан. Говорили, что озверелый Пастух велит убивать всех без разбору. Если происходили стычки с войсками, то мятежники дрались отчаянно, живыми не сдавались.
      Всякие загородные пиры и пышные выезды прекратились. Хозяева спешно укрепляли свои имения, превращая их в настоящие крепости.
      13
      Гликерия скучала в имении на Железном холме. Выезжать на верховые прогулки ей не разрешали. Она копалась в библиотеке, без особого интереса слушала наставления Алцима о правилах хорошего тона и старалась уйти, когда он начинал говорить о своих чувствах к ней.
      Снег упал на землю и уже не таял. Теперь все выглядело очень уныло. Серые и белые тона чередовались, наводя тоску. От конюшен и скотников поднимался пар, каркали вороны.
      Она вышла в шубейке постоять на крыльце. Немного оживилась, когда рабы стали выводить на проминку коней и среди них ее Альбарана. Сытые животные рвались из рук конюхов. Какой-то человек подошел к Альбарану, который вскидывал головой и пытался подняться на дыбы. Конюхи с двух сторон тащили его за поводья, но конь поднимал их обоих, словно пару груш. Гликерия рассмеялась.
      Человек что-то сказал, а ретивый скакун сразу успокоился. Издав легкое ржание, он вытянул шею и стал тереться мягкими губами о протянутую ладонь.
      - Помнит он тебя,- заметили конюхи, переводя дух,- не забыл.
      - Где забыть,- качнул головой человек,- ведь мы с ним в Фанагории всех удивили на ристалище! Я благодаря его ногам получил на голову дубовый венок и свободу.
      - Верно, верно,- со вздохом заметил один из конюхов,- ты свободен. Эх!!
      Заметив на крыльце хозяйку, раб осекся, замолчал. Человек не спеша пошел в сторону. На нем были надеты неплохой, но полинялый кафтан, обшитый аграмантом, войлочный колпак. Гликерия окликнула его строгим тоном. Он повернул лицо с чертами правильными и крупными. Бледность и худоба выдавали его физическое нездоровье.
      - Подойди сюда!
      - Слушаю, госпожа!
      - Мой конь знает тебя! Ты ездил на нем? В Фанагории?
      - Истинно так, благородная госпожа! Ты должна помнить меня, как и я помню твою скачку с девушками на степных конях.
      - Ты был тогда рабом?
      - Верно. Был рабом и царским конюхом.
      - Ты друг этому... Савмаку?.. Вы тогда вдвоем были, не так ли?
      - Да, госпожа, мы друзья с ним.
      - Поразительно! Выходит, тогда на ристалище с нами состязались не благородные юноши, а рабы да воины. Как имя твое и что ты здесь делаешь?
      - Зовут меня Лайонак, госпожа. Я вольноотпущенник и конюх царя. Но провинился, получил свою долю мук и палок. Хотели еще пытать, да не нашли, за что. Царь смилостивился и освободил меня от дыбы. Но из конюхов меня выкинули, теперь я бродяга, бездомный нищий. Свободный человек, имею право умереть под забором от голода. Один Альбаран не забыл меня. Да еще Савмак. Но и его, беднягу, истерзали и выбросили в порт, работать вместе с рабами.
      - Истерзали? - вспыхнула девушка словно в испуге - За что же?
      - Нашли, за что. Одного господина по зубам ударил. И поделом!
      Девушка опустила глаза, задумалась. Потом, сообразив что-то, произнесла:
      - Ты - отличный наездник. Я помню, как ты прекрасно делал повороты и прыгал через костер. А сейчас мог бы?
      - Сейчас - нет. Ослаб после пытки, да и не ел досыта уже месяца два. А если бы окреп - мог бы показать, как надо в седле сидеть! Господина Алцима я учил верховой езде.
      - Не хвались, не хвались, Лайонак,- проворчал недовольным голосом Алцим, появляясь за спиной Гликерии.- Я до тебя неплохо сидел в седле и управлял любой лошадью.
      - Не совсем, господин. У тебя были слабые ноги, и ты набивал себе зад...
      - Замолчи! Ты принудишь меня кликнуть людей! Зачем ты здесь?
      - Пришел сюда, господин, в надежде - не бросит ли кто куска хлеба лучшему наезднику Боспора, ныне - бездомному бродяге.
      - Уходи за ворота,- нахмурился Алцим. Он вспомнил, что бывший конюх дружил с Савмаком и нередко беседовал с Пастухом. Первый был ему неприятен после случая с Гликерией, второй сейчас являлся пугалом всей округи, как лютый разбойник.- Не нравятся мне твои разговоры. Эй, Анхиал!
      - Нет, нет! - поспешно возразила Гликерия.- Не надо никого звать! Это я сама велела разыскать Лайонака и привести сюда. Он прекрасный наездник и нужен мне как конюх. Я беру тебя, Лайонак, к себе в слуги. Согласен?
      - Согласен, госпожа,- поклонился обрадованный конюх.
      Подбежал Анхиал с двумя подручными. Он строго оглядел Лайонака, понимая, в чем дело, и готовился скрутить ему руки. Но Гликерия отстранила Алцима жестом руки и приказала тоном строгой хозяйки:
      - Накормите моего конюха, и дайте ему место согреться.
      Сославшись на головную боль, девушка оставила Алцима и ушла в свой покой. "Истерзали!..- с болью в душе думала она.- Истерзали!.. Олтак низкий человек, если так мстит простым воинам".
      Ужинать она не вышла. Ночью ее преследовали странные видения, не то сны, не то кошмары. Она видела Савмака, привязанного к зубчатому колесу. Он обливался кровью, но смотрел на нее своими зеленоватыми глазами твердо, с оттенком насмешки. Именно так, как смотрел в порту.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ФИАС ЕДИНОГО БОГА
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ГЛИКЕРИЯ
      1
      Миновала голодная зима. Уже отсеялись на боспорских полях. Солнце прошло через созвездие Тельца и согрело землю. В хижинах сатавков перестали дрожать от холода. Буйно отцвели весенние цветы, на корнях широколистой травы, именуемой гиппакой, налились сочные клубни. Подобные степным зверькам, проснувшимся после долгой зимней спячки, бледные и слабые крестьянские дети целыми днями искали в земле эти коренья, ели их сырыми тут же, приносили домой.
      Вместе с весенними волнующими запахами распаренной земли и трав ветры несли с запада весть о новой войне. В деревнях сатавков, в Пантикапее уже вслух говорили, что Палак расторг позорный мир прошлого года и во главе несметных войск вступил в Неаполь, столицу отца своего, а теперь решает, куда направить острие скифского копья - против Херсонеса или Пантикапея?
      Никто не сомневался, что стоит Палаку подступить к границам Боспора, как последний начнет рушиться изнутри. Слишком далеко зашли непорядки в деревне, слишком озлоблены рабы и голодная чернь, в случае волнений всегда примыкающая к бунтующий рабам.
      Словно в подтверждение этого, во многих местах опять вспыхнули виллы богатых "царских друзей", подожженные рабами-заговорщиками. Участились побеги городских невольников. У западных рубежей немало задерживали молодых крестьян, они покидали сельские общины, чтобы сменить серп жнеца на копье разбойника. Это массовое стремление рабов и крестьян уйти из-под власти царя и хозяев называли "анахорезис" и наказывали за него жестоко.