Крестьяне покидали деревни в надежде найти где-то кусок хлеба. Приток голодного люда в города шел стихийно, и остановить его было невозможно. Обычно это наблюдалось ранней весной, когда голод достигал своего высшего накала. Теперь же люди шли после сбора зерна, так как взыскание царских недоимок означало для сотен в тысяч семей голодную смерть еще до наступления зимы. Родители продавали в рабство детей, полагая, что рабами они проживут лучше, чем на свободе. Другие предлагали в рабы самих себя.
      Драконовскими мерами правительство собрало небывалое количество хлеба. Зерном завалили все склады, свободные помещения, даже некоторые храмы на побережье. Стаи птиц клевали зерно на дорогах, так как в спешке его везли в дырявых мешках и "формах", как называли корзины емкостью в одну артабу, то есть больше пятидесяти литров.
      Перисад, получая известия о ходе сбора урожая и об огромных запасах зерна на складах, с гордостью поднимал брови и говорил:
      - Только при Перисаде Первом собирали столько зерна, сколько собрали мы! Нет, что ни говори, а времена процветания Боспора не миновали! Они возвращаются. Мы снова развернем торговлю и в обмен на хлеб получим золото, которым покроем все долги наши!
      Это был жалкий самообман. Даже отправив все запасы хлеба за море, Боспору не удалось бы вернуть свою былую хозяйственную я военную мощь. Уже не было той Эллады, что покупала боспорский хлеб с выгодой для обеих сторон. Теперь выгоду от боспорского вывоза получал один Митридат, так как брал скифскую пшеницу почти даром, обещая взамен свою помощь против внешних и внутренних врагов Боспора.
      И если прошлые правители царства увеличивали вывоз хлеба за счет расширения посевов, улучшения обработки земли, умения заинтересовать крестьян в продаже хлеба, то мнимое процветание сейчас достигалось более жестоким изъятием урожая из рук пахаря. Отдав свой хлеб, крестьянин разорялся, впадал в полную нищету я не мог уже на следующий год возделать свое поде. Доведенные до отчаяния люди толпами приходили на площади Пантикапея и громко предлагали себя в рабство за кусок хлеба.
      Недалеко от порта толпа равнодушно смотрела, как худой, взлохмаченный сатавк сбросил с себя конопляную дерюгу и, обнажив до пояса жилистое тело, подпрыгивал, как скоморох, и громко смеялся, морща впалые щеки с клочьями грязной бороды.
      - А ну, попробуй бороться со мною - не справишься! Сухие жилы, да много в них силы! Вот я какой! Делаю всякую работу! Умею седлать лошадь, умею ямы копать, сеять и жать!.. Ем мало, сплю лишь до первых петухов - вот я каков! О-хо-хо! Весел, здоров, ничего не боюсь, а богам - молюсь!.. Кто купит меня не пожалеет! Я даже драться на мечах могу и своего господина в обиду не дам! Буду верным, как собака!.. Купи меня!
      Человек смеялся, некрасиво скаля зубы. Он походил на помешанного. В его веселье и шутках, в его худобе и торчащих во все стороны волосах отразилась вся непритязательность человека, который провалился в бездну нищеты я отчаяния и уже не помышляет о протесте, но готов целовать подошвы тону, кто даст ему возможность жить. Человеческое достоинство, обида, зависть или другие подобные чувства в настоящем положении только мешали бы ему, ускорили бы его конец, да и не только его одного.
      Невдалеке сидела изможденная женщина с тремя детьми в застывшим взором следила за мужем, каждое слово которого отдаляло его от семьи. Она хваталась за сердце, когда подходил хорошо одетый горожанин. Он мог купить ее мужа. Женщина делала попытку вмешаться в такую сделку, остановить ее. Но, взглянув на восковые лица детей, словно окаменевала и опять следила широко раскрытыми глазами за мужем и толпой. Покупателя не находилось, люди шли мимо, еле взглянув на веселого торговца собственной свободой.
      - Чего ты раскричался, деревенщина! - сварливо заметил лошадиный барышник, ведя за повод серого мерина. - Чего тебе надо? Хозяина, который кормил бы тебя, бездельника? Неплохо придумал! Город полон рабами и бродягами, которым делать нечего. Они и без продажи принадлежат тому, кто их накормит. Сейчас выгоднее нанять человека на день, а к ночи выгнать его на улицу, чем покупать нахлебника, давать ему кров и пищу.- Однако подошел к женщине с детьми и внимательно посмотрел на мальчика лет пяти, бледного, но миловидного, с льняными волосами.- Вот мальчишку я купил бы. Такие хорошо идут за море, к персам!
      - Ах! - Женщина схватила обеими руками малыша и прижала к груди.Нет!.. Я не продаю детей!..
      - Ну и дура. Я дал бы хорошую цену. Ты смогла бы накормить остальных двух.
      - Меня купи, господин,- с кем же наигранным смехом обратился к нему полуголый мужчина,- я буду за твоими конями ухаживать, охранять твой соя.
      - Отстань ты, лодырь! Работать не хочешь! - отмахнулся барышник и пошел своей дорогой.
      - Как имя твое? - неожиданно раздался голос со стороны. Перед сатавком вырос человек с мечом и бородой. Он строго и внимательно оглядел крестьянина, велел раскрыть рот, дыхнуть. Поморщился, покачал головой. Истощен. А припадками не болеешь? По телу нет ли язв? Не кашляешь ли?
      - Что ты, господин! Здоров, как гончий пес, послушен, как сыромятный бич, на кого замахнешься - того и ударю! Собакой буду твоей. Гав-гав!
      Мужчина стал гавкать по-собачьи, прыгать и махать руками. Действительно, он казался крепким и ловким, а главное - глядел беззлобно и весело. Послушный и верный раб, хотя и не богатырь, стоит трех сильных, но строптивых.
      - А зовут меня Астрагал!
      - А туда, к кладбищу, не ходишь? В фиасе состоишь, единому богу молишься? - подозрительно прищурился покупатель.
      - Молюсь богам хозяина моего. Никаких фиасов не знаю. Да и зачем они мне? Никогда на старших руки не поднимал, голоса не возвышал, злого не умышлял. Бери, господин, не пожалеешь!
      - Семья есть?
      - Семья есть. То есть нет, нет!.. - Мужчина бросил взгляд на женщину и детей, и густая тень заволокла его лицо. Он быстро превозмог себя и рассмеялся.- Отрекаюсь от этой женщины и ее детей! Полностью и навсегда!
      - Сколько хочешь?
      - Два мешка зерна пшеничного и масла три кувшина, да крупы...
      - Ого,- присвистнул покупатель,- Да за такую цену я себе трех молодых девок куплю!
      - А что толку от девок твоих? Со всеми сразу спать не ляжешь. Да и борода твоя с проседью. Тебе надо такого раба, как я. Дай мне дубину и иди со мной куда хочешь - обороню!
      - Говори настоящую цену,- нахмурился бородач.
      - Говори ты...
      Сошлись на трех мешках проса и одном кувшине масла оливкового.
      - Маловато, - вздохнул будущий раб.
      - Пойми ты, дубина, что масло-то синопское, заморское!
      - Согласен.
      Оба направились к храму Гермеса Рыночного, где толпилось немало людей. Астрагал стал на ступени храма и громко провозгласил:
      - Я, свободный пелат, потерявший за долги свои хлеб и землю, выгнанный из своего дома по приказанию милостивого господина Саклея, сына Сопея, отрекаюсь навсегда от той женщины, что стоит здесь, и детей ее своими не считаю... Вот они - женщина и дети, посмотрите на них!
      Жена его с детьми стояла невдалеке, и слезы потоком лились из остановившихся, бесчувственных глаз. Всем хорошо был известен смысл этого отречения, оно предшествовало порабощению главы семьи. Объявляя жену и детей чужими, Астрагал ограждая их от возможных притязаний со стороны хозяина и закона, поскольку раб не мог иметь свободное потомство.
      - Имеющие уши да слышат! - утвердил это заявление дежурный жрец, делая правой рукой магический жест, а левой принимая монету от бородатого покупателя
      - А теперь я один, холостой и одинокий пелат Астрагал, продаю себя навечно в рабство господину в хозяину...
      Крестьянин запнулся и вопрошающе уставился глазами на бородача.
      - ...Саклею, сыну Сопея, лохагу пантикапейскому, - подсказал покупатель, надменно оглядывая толпу.
      - О! - восхищенно отозвались многие.- Какого хозяина приобрел!.. Сыт будешь!
      - Саклея?..- поразился Астрагал, широко разводя руками.- Был я у него должником, разорен этим человеком - и вот к нему же в рабы попал!
      - Ну? - сердито перебил его покупатель. - Может, не нравится, так я другого найду!
      - Нет, нет! - спохватился Астрагал.- Это я так, к слову сказал. Так вот - продаю себя навечно в рабство господину и хозяину Саклею... за цену...- Дальше следовало перечисление того, на чем они сторговались.
      Тут же кузнец за небольшую мзду надел на шею новоиспеченному рабу ошейник и велел стать на колени перед наковальней. Несколько ударов молотком и Астрагал поднялся на ноги. Чужим, одичалым взором оглядел он толпу, потрогал рукой за ошейник... Совершилось!.. В толпе раздался смех. Раб попробовал улыбнуться, но лицо перекосилось в гримасе, еще больше развеселившей толпу.
      Человека не стало. Он за одно мгновение превратился в "говорящее орудие", двуногий скот. Теперь ему не было места с людьми, он не являлся членом общества, стоял вне законов и установлений, не защищенный ничем от прихоти и каприза хозяина. Последний мог уморить его голодом, забить до смерти палками, убить, как негодную собаку, не неся за это не только ответственности, но даже не рискуя ни добрым именем, ни благорасположением
      - Зачем, Анхиал, ты купил этого нищего? - спросил кто-то из толпы.
      - Взамен беглого,- буркнул тот, не оборачиваясь.
      Астрагал смотрел на семью я мысленно прощался с нею. "Теперь вы не умрете с голоду",- говорили его глаза, наполненные влагой. Маленькая дочь хотела кинуться к отцу, но он сделал жене знак рукой, и та удержала девочку.
      - Пойдем,- зевнул Анхиал, которому уже надоели формальности.Скажи, куда внести плату? Этим, что ли? - он кивнул головой в сторону семьи. Тот подтвердил. Они удалились.
      2
      К храму подошел покачиваясь Зенон, одетый в полинялую хламиду. Он наблюдал торговую сделку и сейчас смеялся от души. Бывший воспитатель обрюзг и еще больше постарел, но одутловатость серого лица, свидетельствующая о постоянном пьянстве, скрадывала его весьма преклонный возраст. Жрец встретил его приветливо, ибо Зенона знали и уважали, как человека, близкого ко двору в прошлом и живущего царскими подачками сейчас.
      - Вы видите, о люди,- тоном наставника громко произнес старый гуляка,- как многие рвутся скорее найти себе доброго пастыря, кормильца и хозяина! Ибо у рачительного господина раб сыт, одет и доволен своей долей. А предоставленные себе простые люди и варвары не умеют построить свою жизнь, не могут сорвать с дерева счастья его плоды, использовать жир и сок земли. Они нерадивы, когда сеют и жнут, расточительно расходуют те запасы, что заготовлены на зиму, пропивают зерно, не думая о завтрашнем дне. Они подобны птицам, что клюют и раскидывают ногами корм, не ведая, чем я как будут жить завтра. И вот дальновидные из них, понимая, что смогут жить лишь под десницей мудрого и строгого господина, сами идут в рабства. Великий мудрец Аристотель сказал, что рабство есть справедливость богов. Как боги властвуют над жизнью всех людей, так избранные являются господами всех, кто ниже их. В основе рабства лежит не сила, а взаимопомощь между мудрым я тем, кто рожден со слабой головой, но с сильными руками...
      Слова его разносились по площади, и толпа вокруг стала быстро расти. Зенон с видом пророка воздел свои отекшие руки и поднял вверх мутные от пьянства глаза.
      - Истинно! - заключил жрец, склоняя лысую голову.- Твои речи, Зенон, всегда мудры и угодны богам!
      - И толстобрюхим архонтам! - раздался в тишине резкий голос.
      Все вздрогнула. Жрец вскинул голову и стал шарить глазами по лицам случайных слушателей. Зенон выпучил глава с красными белками.
      - Что?.. Кто сказал?..
      - Я сказал!.. Хлеб у народа отняли да Митридату послали! Теперь ждут Митридатовых солдат - народ усмирить! А то голодные могут взбунтоваться... Астрагал в рабство пошел не потому, что там хорошо, а потому, что детей накормить хочет. И от семьи отрекся, чтобы дети свободными остались, а не попали в рабский хомут. А ты, старый пьяница и развратник, смеешь говорить, что в рабстве хорошо! Видно, за амфору вина ты давно продал свою душу и грязное тело! А еще ходишь на моления единого бога!.. Наши прадеды не знали рабства, это эллины принесли его на нашу голову вместе с роскошью и дорогими винами. Не так ли, братья сатавки?..
      Это говорил высокий человек, одетый в лохматые шкуры. Черное от загара и ветра лицо, вытянутое по-лошадиному, выдавало в нем человека, живущего у степного костра. В руках он держал копьецо.
      Толпа зашумела, зашевелилась, как растревоженный муравейник. В лицо Зенона полетели оскорбления. Жрец поспешно отступил к храмовому входу, мигнул иеродулу в синем хитоне и приказал ему бежать за рыночной стражей. Зенон засопел, одутловатое лицо его из синюшне-серого превратилось в землистое.
      - Чужеземцы съели хлеб наш! Всё вывезли!
      - Последние запасы выгребли!.. Оголодал народ!. Хлеба уже нет, а впереди зима. Как жить будем?.. Все умрем с голоду!..
      - Фракийцы наш хлеб везут, Митридат - везет, дандарии жрут наш хлеб! Почему царь не прогонит всех нахлебников?
      - А потому,- резко и громко отозвался высокий человек в шкурах,потому, что царь Перисад продал свое царство и всех нас Митридату!
      - Как продал? Что он говорит? Разве может царь продать народ свой?
      - Не может, а уже продал! Для этого и Диофант приезжал. Теперь ждите Митридатовых солдат, они с вас две шкуры сдерут, мясо с костей снимут!..
      - О боги, страшные слова говорит этот человек!..
      - Довольно, расходитесь, вон уже бегут стражи!
      - Спасайтесь!
      Со стороны порта к храму бежала толпа рыночных уборщиков. Впереди размахивал палкой Атамаз. Толпа поспешно рассыпалась кто куда. Высокий человек, что произносил поджигательские, бунтарские речи, исчез в переулке.
      - Что случилось? - спросил Атамаз, хмуря брови.- Почему стражу звали?
      - Ловите бунтарей, ловите! - волновался жрец, показывая пальцем. Но ловить было некого, толпа разбежалась.
      - Ну хорошо,- решительно кивнул головой Атамаз, узнавши, в чем дело,- мы разыщем этого бунтаря, не уйдет!.. Эй, за мною!
      Зенон, тяжело ступая ревматическими ногами, спешил скрыться в храме Синдиды. Народных волнений он боялся страшно и проклинал себя за неудачное высказывание перед толпой.
      3
      Не все поступали как Астрагал. Многие, вместо того чтобы продавать самих себя, торговали детьми. На понтийские корабли, что грузились хлебом, толпами, как козлят, загоняли малышей, преимущественно мальчиков, купленных по неслыханно дешевой цене.
      К акрополю пришло около сотни изможденных голодом, разорившихся селян. Их никто не купил бы порознь, как истощенных, негодных к труду. Они решили обратиться к милости самого царя. Каждый имел на шее петлю в знак того, что идет к царю в полное и вечное рабство за кусок хлеба. Просители стали на колени и затянули что-то нудное, наподобие похоронного плача, и протягивали худые руки в сторону ворот акрополя.
      Бывало, таким несчастным цари раздавали хлеб, желая показать свою щедрость. Перисада Пятого лишь встревожил этот наплыв голодных. Гневаясь, он думал, как поступить. Повелел разыскать Саклея. Но царица предупредила своего супруга. Она позвала Олтака и отдала ему приказание действовать. Через несколько минут ворота акрополя со скрипом раскрылись и сотня конных дандариев с гиком врезалась в толпу. Многих задавили насмерть, перекалечили, исхлестали нагайками. Голодающие с криками метнулись прочь, но одумались, обернули свои лица, на которых отражалась уже не мольба, во озлобление в обида. В дандариев посыпались камни. Слух об этом событии сразу облетел все закоулки города и вызвал различные суждения. Одни возмущались, другие качали головами, полагая, что царь поступил неосторожно. Тем более что дандариев в городе ненавидели, как чужаков и царицыных псов.
      Олтак вернулся к царице с изрядным синяком на лбу, взъяренный, тяжело дыша. Он просил разрешения разослать во городу конных воинов для розыска "бунтарей". Но царица не решилась на такое. Направилась к Перисаду. В покое царя увидела суку с двумя щенками, что прыгали и визжали на ковре к великому удовольствию государя.
      Перисад всегда любил животных больше, чем людей. Увлекшись развлечением, он не заметил Алкмены. Та кашлянула. Царь поднял голову - в сразу стал серьезным и усталым на вид. Он увидел, что черные глаза супруги мечут искры и она готовится сообщить ему что-то неприятное.
      - Хитрые и подлые люди. - с раздражением начала царица.- Твои помощники распустили народ! Варвары не хотят работать, смеют требовать хлеба у самых ворот твоего жилища!
      - Я знаю это и готовлюсь принять решение.
      - Мною уже приняты меры...
      Царица рассказала о том, что произошло и как дандарии встретили отпор со стороны толпы. Перисад заволновался, и его лицо задергалось, рот раскрылся, блеснули зубы.
      - Напрасно,- произнес он, стараясь сохранить спокойствие,напрасно ты сделала это. Такие поступки лишь раздражают народ и выставляют царскую власть в дурном свете. И я прошу тебя, дорогая супруга, не вмешиваться в мои отношения с народом.
      Временная слаженность взаимоотношений Перисада и Алкмены часто нарушалась. Царица все чаще и больше вникала в дела государства, проявляя в своих действиях решительность и грубую прямолинейность, так как была сторонницей крайних мер и суровости в управлении народом. Это вносило нежелательную нервозность в жизнь дворца, обостряло обстановку, вызывало протесты Саклея и других вельмож, лучше, чем царица, понимающих опасность необдуманных действий.
      Перисада раздражали как поступки Алкмены, так и жалобы на них со стороны вельмож. Он не находил в себе сил в решительности поставить всех на свои места. И, когда ему начинали говорить о напряженности в государстве, он еще больше сердился в доказывал, что бояться нечего, дела в царстве идут совсем не плохо и Боспор находится на небывалом подъеме.
      Он гордился своей идеей расплаты с наемниками хлебом и земельными участками.
      - Мы богаты хлебом, как никогда,- говорил он возбужденно,- хлеб наше богатство! А вот золотые запасы иссякли. Значит, будем расплачиваться тем, чем богаты. А раздавая участки земли фракийцам, мы укрепляем нашу власть в деревне. Военные поселенцы - клерухи - будут пашей опорой среди крестьян.
      По его указанию пайки рабам не уменьшали, но заменили зерно смесью просовых, ячменных и пшеничных отходов. Пустили в ход старую, порченую, провонявшую рыбу. Теперь рабы стали получать пищи даже больше. Только питательность такого рациона оказалась совсем низкой. Рабы роптали. Зато на их желудках удалось сэкономить немало зерна.
      Лицемеры в льстецы старались превознести дальновидность Перисада, его государственную мудрость.
      - Проникновенный ум нашего государя помог нам найти выход из трудного положения,- говорили они, втайне пряча свои сбережения в ямы и прислушиваясь ночами - не подступили ли скифы к стенам города и не взбунтовалась ли чернь.
      4
      Перисада раздражало, что вокруг Алкмены всегда толклась орава дандариев в остроконечных меховых шапках, затянутых в талии кафтанах, засаленных шароваpax, с длинными мечами я плетьми толщиной в три пальца.
      Дети кавказских предгорий, дандарийские воины томились в большом городе, задыхались от его духоты в пыли. Они изнывали в бессмысленном безделье, много спали, разговаривали о пустяках, пили при случае до полной потери сознания и все свои деньги относили в домики портовых гетер. Они не считались наемниками, подобными фракийцам, их содержание было очень скудным. Но Алкмена находила средства и помогала Олтаку содержать свою гвардию. Когда и этой помощи не хватало, дандарии не терялись. Они занимались поборами на рынках, под видом взыскания царской пошлины, а то выезжали в окрестности столицы и грабили крестьян, угоняли их скот, выгребали зерно, чем снискали себе дурную славу и всеобщую ненависть.
      Олтак был завсегдатаем на царицыной половине. Впрочем, он один из своих соплеменников усвоил эллинские обычаи и манеры, умел носить греко-скифские одежды, принятые при дворе, обладал способностью вести разговор.
      Своей услужливостью, исполнительностью и вежливостью Олтак сумел угодить Перисаду. И тот терпел его, хотя и задумывался, не слишком ли близок к царице этот красивый лицом варвар. Но царя еще больше коробило, когда, войдя на половину Алкмены, он натыкался на черное медведеподобное чудовище, обвешанное оружием, с выпученными глазами и волосатыми лапами. Это был личный телохранитель царицы - Зоил. Он стоял на том самом месте, где когда-то видели Агафирса, сомато-филака Камасарии. Зоил был достойным преемником жестокого раба, хотя и выглядел несколько по-иному.
      Перисад в душе побаивался неистового кавказца. Тот загораживал своей фигурой двери царицына покоя, отходил в сторону не спеша, кланялся неохотно, глядел высокомерно и вызывающе. Он даже спал на пороге опочивальни своей повелительницы. В любой миг по хлопку розовых ладоней он готов был предстать перед нею, дикий, решительный и бесстрашный.
      Дандарии бродили по полупустым залам, садились на пол в кружок, пили и ели, распространяя вокруг пряный дух лука и кислого сыра, что привозили им из-за пролива.
      Совсем незнакомые люди то и дело приезжали с той стороны Боспора Киммерийского, ночевали где попало, сорили, оставляли следы грязных ног и уезжали так же внезапно, как появлялись.
      Алкмена поддерживала с отцом связь самую оживленную. Поэтому в отведенных ей покоях всегда царила суета и веяло запахами, напоминающими не то юрту степных табунщиков, не то постоялый двор. Здесь не было того уюта, который поддерживала Камасария. И хотя стояло немало кушеток с точеными ножками, низких стульев, резных ларей, прикрытых коврами, но все это имело крайне затертый, засаленный вид. Вазы, статуи, занавесы были расставлены и развешаны кое-как. Не чувствовалось порядка, обжитости. Всюду серой пеленой насела пыль.
      Создавалось впечатление, что царица живет здесь хотя и широко, но временно, собираясь вот-вот уехать. Да оно так и было. Перисад знал, что ценные вещи, ткани, посуда, ковры и украшения, что ранее были привезены из Фанагории, до сих пор не распакованы, лежат в тюках и пылятся в нежилых покоях.
      Царица тщательно следила за своей внешностью, красиво одевалась, делала пышные прически, не пренебрегала притираниями. Но на обстановку своего жилища не обращала внимания.
      Перисад сразу, после женитьбы был без ума от своей молодой подруги. Их встречи были жаркими, его пьянили ее ласки, блеск черных глаз, шепот горячих губ. Но позже он заметил в ее пылкости и страсти какую-то самозамкнутость. Это не была страсть для него, не он ее зажигал и не ему было дано погасить ее неистовое горение. Он если не сознавал, то смутно чувствовал, что пламенность Алкмены - не любовь. В сущности, она была безразлична к нему как к человеку, не интересовалась его печалями, о здоровье справлялась по обязанности, выслушивала его рассеянно. Другой на месте Перисада так же мог воспламенить ее и так же был бы не более, чем он, любимым.
      Впрочем, царицу нельзя было назвать безразличной к внешним событиям. Она проявляла живейшую заинтересованность во всех делах государства. Была властолюбива и не терпела медлительности. Особенно когда это касалось ее отца Карзоаза, которому она служила с удивительной преданностью, не за страх, но за совесть.
      В то же время никто острее ее не ощущал того предгрозового томления, что носилось в воздухе последнее время. И если в верхах Боспора царила тревога, боязнь перед будущим, ожидание каких-то необычайных событий, то на женской половине дворца все это находило наибольшее выражение.
      Не однажды Перисад, оглядев покои царицы, говорил с неудовольствием:
      - Что это у тебя, дорогая и возлюбленная жена моя, такой беспорядок, словно ты собираешься уезжать?
      На что Алкмена, сделав томные глаза, отвечала:
      - Я собиралась гостить к отцу, дабы под родным кровом отдохнуть от происков таких людей, как Саклей. Но теперь ты стал строже к нему, мне легче дышится, и я не поехала. А порядка еще не навела.
      Слова сопровождались пленительными улыбками и многообещающим подрагиванием ноздрей. Перисад забывал о своем вопросе. Он тянулся к супруге, рассчитывая на ласку. Но Алкмена неожиданно нарушала очарование интимности. Она брала за руку своего державного супруга и подводила к окну. Показывая розовым ноготком на толпы нищего люда у подножия Царственного холма, на котором стоял акрополь, спрашивала с гневной дрожью в голосе:
      - К чему приведет это переполнение города нищими? Куда они идут, чего хотят?
      - Это, дорогая,- умиротворяюще отвечал царь,- наведено еще бабушкой Камасарией. Она разрешила фйаситам единого бога собираться возле кладбища, куда ж направляются эти люди. Моления и проповеди отвлекают простой народ от дурных мыслей и преступлений.
      - Этот сброд,- возражала Алкмена, и ее голос становился жестоким,днем хнычет и призывает спасителя, а ночью берет дубины и идет грабить! Мой отец послал бы две сотни верных всадников с бичами, и они разогнали бы этот вшивый фиас! А для бродяг у него есть место на дальней окраине твоего царства, где они быстро гибнут от голода и болезней. Но Саклей плохо помогает тебе. Он не способен к решительным действиям.
      Теперь она уже не выглядела ни томной, ни многообещающей. Ее лицо искажалось, становилось злым, язвительным.
      - Саклей,- продолжала она, - мало заботится о твоей я моей безопасности. Где фракийские наемники? Он отправил их к западным пределам царства во главе со своим сыном Атамбом. Атамб, этот пьяница и развратник, завел там целый гинекей из девок-сатавок, веселится с ними, оскорбляет своим поведением богов. А мы здесь остаемся без крепкой охраны. Сможем ли мы отразить бунт толпы? Какими силами усмирим крестьян, если они начнут убийства к поджоги? А чернь шумит, обвиняет тебя в том, что ты продал свою диадему Митридату, я грозит восстать против тебя!..
      Лицо Перисада от таких разговоров начинало подергиваться, он скалился, как усталый дворовый пес, нервно хрустел суставами пальцев. Рождалось убеждение, что Саклей обманывает его, что никто не заботится о его безопасности, я стоило появиться лохагу в такой неудачный час, как целая лавина упреков и обвинений падала па ого голову.
      5
      Скифская война, вторжение понтийских войск в Срединную Тавриду, поспешное отступление скифских полчищ в степи, к северу, вызвали переполох в зверином населении степей. К границам Боспора прихлынули табуны диких коней и куланов, колосов и туров, а за ними бесчисленные волчьи стаи. Четвероногие гости переходили рубеж царства и учиняли потравы полей, к великой досаде земледельцев.
      Говорили, что такое переселение животных предвещает гибель Боспорского царства. Будто в степи поймали или убили волка, у которого пасть оказалась окованной железом. Волки с железными зубами! Было от чего призадуматься.
      Несмотря на хищническое истребление диких животных, усилившееся с ростом населения Тавриды еще при Скилуре, их было очень много. И появление сотенных табунов среди полей грозило уничтожением части урожая.
      После сбора хлебов крестьяне принялись охотиться за проворными колесами ради их вкусного мяса. Тем более что в деревнях страшились предстоящей зимней бесхлебицы.
      В заповедниках к западу от Саклеева имения появилось столько зверья, что по совету Саклея сам царь решил выехать на охоту, одну из любимых забав того времени, почти забытую в последние годы.
      - Надо тебе развлечься, государь,- кланялся Саклей Перисаду.- Вот и лекарь Эвмен давно говорит, что тебе необходимо бывать на охоте для укрепления здоровья.
      Вскоре состоялось большое царское полеванье. На сотнях коней с луками, дротиками и рогатинами выехали царь с друзьями и челядью. Перисад, сильно ослабевший телом, сутулый и похожий издали на старика, сидел на смирном коне, охраняемый с одной стороны Олтаком с дандариями, с другой - Саклеем и свитой именитых пантикапейцев. Сзади ехали слуги со сворами собак и наездники-загонщики. Следом за царем гарцевал на коне Лайонак, как лучший из царских конюхов, лихой наездник. Ему было приказано сопровождать царя всюду, следить за его лошадью. Он должен был оберегать царя от возможных неприятностей во время степной скачки - удовольствия острого, но опасного.
      Осень усыпала землю желтыми листьями и сухими травами. Дни стояли солнечные. Копыта лошадей весело стучали по пересохшему грунту, поднимая облака пыли. Царица не участвовала в выезде. Это обстоятельство Саклей хотел использовать для укрепления своего влияния на Перисада. Он все время поглядывал на Олтака, в котором видел наушника царицы.
      Миновали пригороды с их лачугами и одичалым от нищеты людом. Потом потянулись поля мелких земледельцев - потомков первых поселенцев-эллинов, живущих в аккуратных домиках с садиками и чистыми дворами. Можно было видеть, как хозяева трудились на виноградниках, пригибали лозы и заваливали их сухой землей. Это была обычная предосторожность боспорских виноградарей для защиты лозы от зимней стужи. Обмерзание грозило нежным стеблям на протяжения сорока дней зимы, после зимнего солнцеворота.
      Дальше начинались сплошные массивы царских полей, среди которых, подобно островкам, виднелись убогие землянки бедняков сатавков, навсегда прикрепленных к этим полям, принужденных влачить жизнь трудовую, но беспросветно убогую, безрадостную. Из года в год эти люди обязаны были возделывать царские посевы, ухаживать за ними, собирать урожай и наполнять зерном бездонные закрома Пантикапея. Никому и в голову не приходило, что эти люди могли бы жить и работать не только для царских доходов, но и для себя. Права иметь что-то свое га ними не признавалось.
      Наконец стала видна башня на Железном холме. Левее ее протянулись желто-бурые просторы непаханой степи.
      Здесь-то и должна была развернуться лихая конная травля дикого зверья.
      После короткого привала и подготовки началось царское полеванье. Скакали отрядами, окружая табунки диких ослов и коз и метая в них дротики. Гнались в азарте по десять всадников за одним зайцем, стараясь убить его плетьми. Никакого плана охоты не было. Увидев дичь, спускала собак и с криками гнали лошадей, не разбирая дороги. Удавалось - убивали. Стреляли из луков на всем скаку, как это принято у скифов.