3
      Диофант решительно шагнул вперед, смотря мимо престарелого представителя боспорской власти. Но неожиданно раздались звуки музыки и тонкие голоса женщин запели хвалебный гимн. Это еще что?.. Понтиец готов был рассердиться и обратился к Саклею с немым вопросом. Но тот был удивлен не менее гостя.
      Прямо на них двигалась странная процессия. Очень толстые полуголые мужчины, одетые сатирами, ехали верхом на пестрых коровах и с пьяным смехом брызгали в толпу душистым вином. Хохот и крики заглушили пение длинной вереницы женщин с голыми руками и ногами. Некоторые из певиц несли на плечах и головах кувшины и большие подносы с жареным мясом, пирогами и фруктами. Запахи съестного смешались с терпкими ароматами мускуса и восточных благовоний. Пораженные понтийцы остановились, не зная, как отвечать на такую встречу.
      - Откупщик Оронт! Откупщик Оронт! Это он гуляет! - кричали рядом.
      Вакхическая процессия остановилась. Оронт сделал знак рукой. Одна из женщин, сверкая белыми зубами, подбежала к Диофанту и надела ему на шею гирлянду из роз. Танцовщицы с бубнами завертелись вокруг в непристойном танце, высоко вскидывая обнаженные ноги.
      Оронт хлебнул из расписной амфоры, прополоскал рот вином и выплюнул на землю. Не слезая с коровы, он самодовольно расхохотался. Откупщик выглядел не старым, но преждевременно ожиревшим мужчиной. Его руки, полные и круглые, как у амура, были украшены женскими браслетами. На шее висел венок из трав и цветов. Волосатая грудь, разделенная, как у женщины, блестела от пролитого вина. Мухи стаями кружились около. Они садились ни пухлый живот веселого оргиаста, и тогда он бил их ладонью и почесывался. Коровы махали хвостами.
      - Оронт! - гневно прикрикнул царский уполномоченный, тряся клином жидкой бороды.- Ты со своими оргиями принудишь меня схватить тебя и отправить в яму для пьяных!
      Оронт выпучил хмельные глаза и, толкнув ногой товарища, захохотал во все горло. Другой всадник, тоже полуголый, брюзглый, с выбритым по-римски, отекшим лицом, открыл слипающиеся маленькие глазки и в тон Оронту захохотал высоким тенором.
      - Ты, Саклей,- обратился откупщик к лисоподобному старцу,- сегодня просто не в духе. Можешь схватить меня, попробуй! Если твои воины справятся с моей охраной...
      Толпа загоготала. Охрана Оронта состояла из двух десятков молодых гетер.
      - А тебя, Диофант, - возгласил он с важным видом,- я хочу приветствовать как величайшего полководца! Ты - Александр из Македонии! Ты Эпаминонд! Ты - гордость нашего времени! Только у нас на Боспоре не умеют встречать великих людей. А я хочу, как умею, приветствовать тебя и твоих доблестных соратников!
      Теперь пьяный откупщик походил на римского патриция. Он делал плавные жесты, его голос звучал как труба. Но, несмотря на его пьяную бесцеремонность и грубую лесть, слова его пришлись кстати. Лед был сломан. Диофант не мог сдержать улыбки. Бритагор уже принимал из рук женщины чашу вина. Мазей не знал, что делать, когда его колючую шею обвили две душистые гладкие-гладкие смуглые руки, а ко рту была поднесена амфора. Вино уже лилось ему на панцирь. Он поспешно подхватил горлышко беззубым ртом и сосал его, как младенец, захлебываясь сладким напитком, под хохот и одобрительные восклицания толпы. Дорилай вдруг захохотал так громко, что коровы шарахнулись в сторону. Одна шалунья забралась руками к нему под плащ и щекотала подмышки. Другая раскупорила полную амфору и, подняв ее высоко, лила в его широко разинутый рот вино. Понтиец было поперхнулся, но быстро приспособился и вмиг вытянул всю посудину, обсосал усы и огляделся весело. Вообще говоря, это было то самое, чего недоставало в Херсонесе и чего так хотелось победителям. Если бы не присутствие Диофанта, все они, даже и Бритагор, охотно свернули бы со скучного пути ко дворцу и остались в этой шумной толпе, в компании шалуний. Саклей тщетно отбивался от двух веселых гетер, которые не соглашались отпустить его, если он не выпьет вина.
      Откупщик знал всему меру, сделал знак, и дорога была расчищена.
      - Разреши, о непобедимый,- попросил он,- моим танцовщицам отнести на твой корабль вот эти амфоры и кушанья. Пусть твои воины утолят жажду и голод в ожидании царского угощения. А девушки попляшут на палубе. Все - за мой счет. Эй, гуляй, ничего не жаль!
      Диофант переглянулся с Бритагором и, кивнув головой в знак согласия, последовал дальше. Гости чувствовали опьянение от такой жаркой встречи, выпитого вина и близости шаловливых танцовщиц.
      - Если Перисад не устроил тебе хорошей встречи,- шепнул Диофанту его советник,- то сам Пантикапей встретил тебя неплохо!
      Диофант одобрительно улыбнулся. Как южанин, он знал толк в хорошей шутке, женском обществе и винах. Кажется, слава о Пантикапее идет не зря. Вот она, северная столица! Не так уж плоха!
      - Этот драгоценный камешек, именуемый Пантикапеем,- продолжал шептать опьяневший Бритагор,- ты поднесешь на блюде нашему повелителю, царю Митридату. Ты же знаешь, что если Боспор Фракийский - ключ к Понту Эвксинскому и дорога в Скифию, то Боспор Киммерийский ведет в Меотиду и является дверями прямо в сердце Сарматии! И ради этой цели - наплюй на невежливость Перисада! Мы еще возьмем свое!
      Диофант тряхнул львиной головой, что означало согласие со словами Бритагора. Демон возьми всех гордых монархов, которые умеют задирать нос, но не в силах справиться с делами своего царства!
      Оронт своей взбалмошной выходкой развеселил всех. Даже Саклей и тот стал будто покачиваться из стороны в сторону. Он делал жесты, благоприличные для государственного мужа, но они плохо получались у него. Да никто н не слушай его. У всех в голове кружились волшебные видения, порожденные вином и видом танцующих женщин.
      4
      Хорошенькие и веселые девушки, что составляли эскорт пьяницы и гуляки откупщика Оронта и его собутыльников Форгабака и Зенона, все были рабынями храма Афродиты Пандемос. В храме уже много лет безраздельно властвовала дородная жрица Синдида, одна из самых популярных женщин Пантикапея. Пожалуй, не было ни одного любителя погулять и повеселиться, который не оставил бы горсти монет в ее веселом заведении.
      Храм Афродиты Всенародной располагался у подножия пантикапейского холма, недалеко от порта. Он представлял собою небольшое строение-периптер, покрытое двухскатной крышей, окруженное галереей деревянных, черных от времени и непогоды столбов.. Ступени храма были скрыты от глаз постороннего наблюдателя густыми зарослями дикой яблони и бузины. Под кустами на мягкой траве отсыпались пьяницы, заглушая храпом голоса бесчисленных птиц, что вили здесь гнезда.
      Птички эти, как и пьяницы, находились под покровительством самой богини. Никто не мог побеспокоить хмельного прихожанина или разорять гнезда невинных пташек.
      - Пусть пернатые своими голосами славословят богиню любви и радости! - говорила посетителям курносая смуглоликая жрица, скромно опуская смоляные ресницы, из-под которых вспыхивали лукавые огоньки карих глаз, выдавая горячий темперамент достойной дочери племена синдов.
      Синдида являлась вполне официальным лицом в столице Спартокидов, была главной жрицей Афродиты Всенародной. Существовал еще храм Афродиты Урании, но тот располагался в акрополе, мало посещался молельщиками и приносил доходов меньше, чем этот.
      Афродита Урания, то есть Небесная, была богиней аристократов, символизировала собою любовь, одетую в чистые одежды, благородную и красивую. Она олицетворяла возвышенную страсть, воспетую поэтами, являющуюся высшим даром богов и предназначенную для избранных, то есть для людей чистой жизни и просветленной души. Такими людьми могли быть лишь люди богатые, знатные, цари и мудрецы эллинского мира.
      В храме Синдиды стоял кумир другого назначения. Афродита Всенародная была покровительницей низменной уличной любви, случайных встреч, супружеских измен и разврата. Философы и богословы изрекали истину, что чувство чувству рознь. И скоты воспламеняются страстью друг к другу. Рабы и бедняки, варвары и темные люди - те же скоты, и страсть их скотская. Двигает ею низшая богиня Афродита Пандемос, то есть Всенародная, которая не брезгает грязными объятиями черни, их грубой любовью, отдающей хлевом и нечистым дыханием. Только так представляли избранные любовь простого человека, не признавая за ним права на возвышенные, благородные чувства. Поклоняться вместе с ними одной богине утонченные эллины не желали. Для низкой страсти - низшая и богиня. Рабу и уличной уборщице для их любви вполне достаточно было той покровительницы, что стояла в стареньком храме у порта. Ибо любовь их на ложе из соломы или под кустами на траве - слишком низменна для Афродиты Небесной.
      Так одна и та же богиня разделилась на две ипостаси, соответственно разделению тогдашнего общества на два взаимно неприязненных и борющихся лагеря - богатых н бедных, счастливых я несчастных, просвещенных мудростью и прозябающих в невежестве.
      Нужно сказать, что боспорская Афродита восприняла многие восточные черты, немало заимствовала из обихода сирийской Кибелы с ее религиозной проституцией и других богинь Востока. Синдида усовершенствовала ее культ, усилила эротические мотивы в служении ей. Она сумела так поставить дело, что никто не освобождался от налога на любовь, который под видом умилостивительных и благодарственных жертв вносился в храм каждой парой, соединяющейся навечно или на час.
      Синдида прекрасно чувствовала себя в роля, отведенной ей магистратом, а солидные взносы, которые ее храм делал в государственную казну, обеспечивали ей уважение и покровительство со стороны властей. К тому же большинство сильных и богатых в разные периоды своей жизни обязательно прибегали к услугам Синдиды. Ибо храм Афродиты Пандемос обладал огромнейшей притягательной силой для людей всех сословий.
      Жрица с двадцатью или тридцатью хорошенькими прислужницами содержала святилище в образцовом порядке в чистоте. В храме всегда пахло свежей травой, разбросанной по полу, а у ног богини никогда не переводились живые цветы. Полутемный, небольшой, но уютный храм с его прохладой, смазливыми лицами прислужниц и таинственной тишиной действовал на каждого прихожанина умиротворяюще и одновременно вызывал непреоборимое чувство сладкого томления, жажды любовных утех.
      Несколько девушек, распустив пушистые волосы и взяв в руки сладкозвучные кифары, начинали петь тихими голосами хвалебный гимн божеству, после чего посетители в избытке чувств не скупились на щедрые приношения. Впрочем, здесь принимали всё - деньги и ценные вещи, мешки с хлебом и крупами, вино и свиные окорока. Каждый жертвователь всегда встречал ласковый взгляд и теплое слово.
      За храмом в зелени непролазных кустарников приютилось еще одно довольно просторное здание, куда охотно и с чувством приятного волнения шел посетитель, очистив молитвой душу свою от тревог и смятений, принеся жертву прекрасно изваянному кумиру, что с многообещающей и вместе насмешливой улыбкой, стоял на мраморной цоколе в храме.
      В этом здании, несколько покосившемся от временя, тоже царила атмосфера отдыха и отрешенности от мирских забот и дел. Опять зеленая трава под ногами, всюду цветы я пучки душистых ветвей, столы и скамьи и аромат мускуса, приятно смешанный с духом жареной баранины и благоуханием раскупоренной бочки.
      Здесь Синдида расторопно принимает от каждого посетителя посильный взнос и смотря по его величине наливает вино и подает вкусные пирожки с печенью и хрящиками, которые тоже славятся на весь "нижний" Пантикапей. Не важно, что в эти пирожки идет мясо не только баранов, но и лошадей. Местные вкусы не возражают против такого выбора. Лошадь - животное чистое, и ее мясо принято за всеми столами в стране скифов.
      С уходом солнца на покой и наступлением темноты маленький и тихий мирок Синдиды сразу оживает. Посетители становятся разговорчивее, шумнее, вино ударяет в головы, появляются ласковые и способные на веселые проказы храмовые рабыни-иеродулы, они исполняют свои особенные танцы, от которых вспыхивает кровь изрядно охмелевших посетителей. Тогда храм закрывается, зато зеленые заросли сада таинственно оживают. Слышится шепот и смех. Из самой харчевни доносятся негромкие голоса, кто-то затягивает песню. Редко можно услышать здесь крепкое слово, брань или угрозы. Любителям скандалов не место в ограде храма. Их выводят за калитку под руки. Ибо храмовый двор и сад - убежище любви и радости, но не место для ссор и пьяных безобразий. И нужно признать, что Синдида сумела создать определенный порядок, нарушать который никому не было позволено. За всякое нарушение храмовых правил городские власти наказывали строго. Раба - палками, свободного - принудительными работами, богача покаянными жертвами, иностранца - штрафами, даже запрещением торговать.
      Но дикий разгул все же прорывался сквозь внешнюю благопристойность если не в храмовом дворике, то вне его, особенно в портовых харчевнях и на улицах, где толклись люди всяких племен и наречий.
      Любители приятных развлечений и уединения вдвоем, особенно если имели туго наполненную мошну, после молитв у алтаря богини шли в домики гетер, женщин свободных и независимых, которые, однако, исправно платили налог Синдиде я всячески ублаготворяли строгую жрицу. Ибо она являлась старшей над ними, поставленной властями города.
      5
      После встречи Диофанта и посещения иеродулами-танцовщицами корабля заморских гостей веселая компания возвратилась в храм Афродиты. Оронт и его два товарища покатывались со смеху, вспоминая подробности встречи. Они слезли с коров, которых сразу же увели храмовые рабы, и прошли в храм. Там уже щебетали девушки, отдавая хозяйке то, что заработали.
      - Что-то мало,- ворчала жрица, ссыпая деньги в кошель,- я все больше медь... Фи! Эти солдаты платят за любовь и радость медью!.. Скареды, варвары!.. Где же их добыча?..
      - О величавая и дородная! - с комической торжественностью произнес Оронт, появляясь в дверях.- Три коровы посвящают храму раб Афродиты Оронт и его пьяные друзья! Ты жаждешь, как всегда, золота? Вот оно!
      С этими словами гуляка бросил к подножию идола горсть золотых монет, которые запрыгали по полу веселыми искорками. Все, включая и Синдиду, кинулись собирать деньги. Жрица кряхтела, ползая на четвереньках, и бросала сердитые взгляды на девушек, боясь, что какая-либо из них припрячет золотой. Оронт подмигивал Зенону и Форгабаку. Все трое смеялись.
      - Поглядите, братцы мои пьяницы,- восклицал Оронт,- как шустры и резвы эти девчонки! Зато Синдида напоминает старую больную жабу. Она еле поворачивается. А ведь было время, когда и ты, Синдида, была проворна и мила, как они. Ползай по полу, может, растрясешь жир свой. Поторапливайся, однако, а то мы голодны как волки и можем разорвать тебя на части и сожрать! Хотя я уверен, что потом страдали бы желудками от твоего жидкого сала.
      Оронт был сказочно богат и щедр. Из него буквально лились деньги в бездонный карман жрицы, а оттуда в тощую государственную казну, не брезгающую никакими доходами. Поэтому откупщику позволялось почти все. Он был вдов, одинок и коротал свое время в обществе пьяниц, дородной жрицы и ее юных служительниц.
      В уютном уголке трапезной все трое жадно чавкали, поедая сочные пирожки с хрустящей начинкой. Сальными губами прикладывались к глиняным кружкам и пили подолгу, отрыгая и отдуваясь. Синдида сидела поодаль и добродушно отвечала на их вопросы. Девушки окружили свою хозяйку в с видом утихших шалуний прижались к ее дородным, пропотевшим за день телесам, обнимали ее обнаженными руками.
      - Ох и горячие вы, баловницы! - старалась освободиться Синдида.- А ну, отлепитесь от меня! Идите вон Оронта да Форгабака обнимайте!
      - Слушай, Оронт,- говорил пьяный Форгабак,- теперь о тебе весь Понт будет знать, право! Ты встретил Диофанта не хуже, чем римляне встречают Вакха в дни вакханалий!
      - И о твоем богатстве всюду пройдет слава,- вяло, совсем засыпая, промямлил Зенон,- ибо кто богат - тот и знатен! Береги свое богатство. Кончится твой запас золотых - тогда эта старая ведьма не даст тебе не только пирогов и удовольствий, но не пустит и к порогу храма.
      - Фу, какой ты нехороший, каркаешь, как ворон,- поморщилась Синдида, сдерживая лукавую усмешку.- Не такой Оронт человек, чтобы гулять на последние. Не так ли?
      - Правильно, ты сказала, как сама богиня! - икнул во весь рот Оронт.- Дай я обниму тебя, старая крыса! Сегодня никуда не пойду от тебя!
      Откупщик был сильно пьян, его лицо покрылось обильным потом, рот был измазан начинкой пирога. Но его задели слова Зенона.
      - Зенон хотя и считается философом и был воспитателем царевича, а дурак! Клянусь головами Кабиров, что дурак! Он воображает, что его бездонная утроба так велика, что он может проесть и пропить все мои деньги. Нет!.. А это ты видел?
      С этими словами он вытащил из-под полы сумку и высыпал ее содержимое на стол. Золотые и серебряные монеты горели, как раскаленные. Это было целое состояние. Глаза Синдиды вспыхнули алчностью. Форгабак стал глотать воздух, причем его толстая, складчатая шея странно вытянулась, а кадык беспокойно запрыгал под кожей. Лишь Зенон и девушки сохраняли спокойствие и безразличие. Философ дремал, а девушки были равнодушны к чужому золоту, так как оно в любом случае в их руки не попадало.
      - Это разве все?.. Это не все! Смотрите, вот расписки, закладные! В каждой из них - судьба человека, а то и целой семьи! Захочу - и все эти люди станут моими рабами! Но я не спешу - у меня есть золото. И здесь и там! - он хлопнул рукой по деньгам и показал пальцем в сторону. Потом вытащил из-за пазухи еще кучу долговых обязательств, уже пожелтевших от времени.
      - А эти расписки оставили мне дед и отец. Я взыщу по ним в свое время, не сейчас, ибо на них растут и растут проценты. Я гуляю, а проценты растут! Ха-ха-ха! Мое богатство не уменьшается, а растет!..
      Он упал головой на груду денег и документов и захрапел. Синдида и Форгабак переглянулись.
      - А ну, идите мыть посуду, да и спать пора,- сердито сказала жрица своим помощницам.
      Наутро веселые гости Синдиды еще спали после вчерашней попойки, но хозяйка уже проснулась и руководила уборкой помещений. Оронт спал на лавке. Его деньги и драгоценности, расписки и закладные были тщательно собраны и засунуты ему за пазуху. Но Синдида была в особенно хорошем настроении. Форгабак тоже поднялся и с благодушным видом сидел у стола, потягивая вино из кувшина. Он чувствовал себя недурно, только голова гудела с похмелья.
      Девушка подбежала к хозяйке. В одной руке она держала веник, в другой помятый листок папируса.
      - Что это?
      - Нашла на полу.
      Синдида взяла папирус так, чтобы не заметил Форгабак, вышла на кухню и там с трудом прочла его. Задумалась и, помедлив, свернула документ трубочкой, после чего спрятала его в пустую амфору, стоявшую на полке.
      - Иди и никому не говори, что нашла,- наказала она уборщице.
      6
      Направляясь в столицу Боспора, понтийцы думали, что Пантикапей едва ли намного лучше и больше Херсонеса, а царя боспорского представляли полуварваром, не имеющим представления о той пышности и утонченности, которые царили в окружении молодого Митридата Понтийского.
      Они ехали сюда, как горожане в деревню. Кроме того, победа над Палаком, триумфальные почести в освобожденном Херсонесе вскружили головы заморским победителям. И они были раздосадованы и уязвлены тем, что их встретил здесь всего один человек, если не считать толпы и процессии пьяного Оронта.
      Однако все оказалось заранее продуманным. Перисад вполне резонно считал, что встречать на пристани лично он мог бы только самого Митридата, как независимый монарх. И поэтому послал на встречу Диофанта одного из высших придворных, богатейшего и знатнейшего гражданина Боспора - Саклея, сына Сопея.
      Едва они миновали веселые места возле порта, как иные картины замелькали перед глазами.
      После неудержимого веселья и вакхических плясок счастливых граждан стольного города поражало многолюдство нищих, что протягивали прохожим деревянные чашки. Понтиец брезгливо отворачивался от отвратительных лохмотьев и мутных взоров, но тут же наткнулся на колонны рабов-кандальников, ужасающе заросших волосами, худых и черных. От них на полверсты разило удушливым запахом рыбной гнили, а блестки рыбьей чешуи на их лохмотьях и гнойные раны на жилистых босых ногах говорили, что это те самые работники, которые приготовляли и грузили рыбу на корабли, отправляемые в Синопу.
      Мерно звякали ржавые цепи. Рядами шли конвойные стражи с копьями наперевес. Рабы бросали угрюмые взгляды, словно затравленные звери, готовые броситься на своих поработителей.
      Откуда-то донесся хватающий за душу не то стон, не то похоронный гимн. Что это?.. Диофант оглянулся. Это пели гребцы на его собственном корабле.
      Далее город становился более чистым, хорошо отстроенным и привлекательным своими мощеными улицами и двуликими гермами на перекрестках.
      Саклей провел гостей через ворота акрополя к царскому дворцу, перед которым уже волновалась пышная толпа советников и вельмож, разодетых в скифские яркие кафтаны, картинные многоскладчатые эллинские гиматии и более короткие плащи-хламиды, вошедшие в моду со времен великого Александра.
      На ступенях дворца стоял сам Перисад, блистая диадемой. Он сутулился, словно плохо видел, и издали казался пожилым человеком.
      Рядом с Бритагором шел Саклей. Первый поглядывал искоса на старого боспорянина, не по возрасту подвижного и щеголеватого. На Саклее все было новое, яркое, сверкали застежки. Из-под гиматия выглядывали ножны меча, украшенные золотой фольгой и самоцветами.
      - Перисад не так прост, как мы думали,- тихо сказал Бритагор на ухо Диофанту,- он встречает нас, как дорогих и знатных гостей, но ведет себя как и подобает царю!..
      Раздалось торжественное пение гимна. Перисад приветственно поднял руку. Диофант и его свитские склонили головы в знак почтительности и уважения к монарху. Они не начинали говорить первыми. Хотя, находясь на корабле, представляли свой приезд куда проще. Они полагали, что весь Пантикапей покорно склонится перед ними, а они будут гордо шагать, как победители скифов и как представители великого государя понтийского. Но Боспор не являлся покоренной державой, и все унизительные обычаи и обряды, навязываемые побежденным, не нашли здесь своего выражения. Бритагор намотал это на ус, но решил, что он еще найдет случай отыграться.
      В приемном зале Диофант рассказал Перисаду о поражении скифов и о том, как сам Палак присягнул в верности Митридату, покинул Неаполь и удалился с позором в степи северной Тавриды.
      - Херсонес и Боспор могут мирно жить под небом Скифии, осененные тенью понтийского меча! - напыщенно заключил полководец, не скрывая своего самодовольства. - Теперь по повелению великого Митридата я с флотом покину берега ваши и возвращусь в Синопу. Больше не с кем здесь воевать войску царя сильного. Мир Тавриде!
      Сказав это, понтиец гордо повел вокруг своими выпуклыми черными глазами. Его мясистые красные губы надменно скривились. Он словно хотел сказать всем боспорским сановникам: "Живите и наслаждайтесь, это я дал вам мир и покой. Без моей победы вы погибли бы".
      Перисад быстро вскинул глаза на полководца. После небольшой паузы он, к величайшему изумлению понтийцев, нервно расхохотался, скаля почерневшие зубы и морща хрящеватый нос. Его худые сутулые плечи при этом неестественно подергивались, а длинные сухие пальцы судорожно мяли складки дорогого виссона, выдавая его внутреннее возбуждение.
      - Добро! - почти вскричал он, кипя раздражением.- Да восславят вас боги за ваши усилия! Только отогнать кочевников в степь - не значит усмирить их. А клятвы варвара - всего лишь ржание степной пощади. Не больше, воевода, не больше. Ты хочешь успокоить меня, а я скажу тебе: ты переоценил свою победу над Палаком. Ты мало знаешь Скифию и скифов. Иначе ты говорил бы не о конце войны, а об ее начале.
      Эта неожиданная и резкая тирада оглушила Диофанта не меньше, чем скромная встреча в гавани. Он с растерянностью поглядел на Бритагора, тот молчал. Перисад был неглуп в знал, как ему держаться с полководцем, в которой видел не благодетеля, но лишь исполнителя воли Митридата. Ограниченность и солдатское самодовольство Диофанта были для него очевидны.
      Однако, стараясь сбить спесь понтийского воеводы, Перисад понимал и другое. Диофант и стоящий за ним Митридат являлись единственной силой, способной помочь ему. Приходилось стискивать зубы, сдерживать гнев и досаду, преодолевать стыд и обиду за то, что ему, царю всемирно известной северопонтийской державы, приходится ждать милости от заморских покровителей и выслушивать хвастливые речи спесивых военачальников. Тогда как его предки не ломали шапки ни перед кем. Но времена изменчивы.
      - Поэтому,- уже мягче и тише продолжал царь, болезненно морщась,я прошу тебя, полководца брата моего Митридата, оставить сильный гарнизон в Пантикапее для помощи моим войскам. Пусть царь Митридат поможет мне в тяжелую годину, если не хочет видеть Боспорское царство в упадке и горе.
      Царь невыносимо страдал, говоря эти слова, свидетельствующие о его слабости. Но иного выхода не представлялось. Боспор утратил былую мощь и внутреннюю слаженность в теперь нуждался в помощи извне. Перисаду Пятому приходилось пожинать горькие всходы всех ошибок и несправедливостей, сделанных когда-то его властительными предками. Цепляясь за власть, он пытался найти утраченную опору за морем. Его просьба об оставлении гарнизона была призывом к общеэллинской солидарности перед лицом враждебного варварского мира, перед опасностью пробуждения обозленного народа. От этого зависело будущее его готовой развалиться, одряхлевшей державы.
      Диофант на мгновение встретился глазами с Бритагором. Сделав неопределенный жест волосатой рукой, он вздохнул.
      - На это нужно повеление самого царя Митридата. А я его не имею.
      - Если скифские полчища вторгнутся в пределы моего царства и потопчут поля и виноградники, а рабы и худшие из крестьян-сатавков помогут им разрушить города, и храмы, тогда мне уже не нужна будет ваша помощь... Она запоздает.
      Вмешался Бритагор с почтительным поклоном, полагая, что его время наступило.
      - Ведомо мне,- заявил он мягко, с особым жестом, выражающим придворную благопристойность, - что великий Митридат видит в тебе брата и не откажет в просьбе о помощи. Но ты, полноправный монарх и властелин своего народа и земель, не можешь покинуть Пантикапей, чтобы увидеться с царем Понта и договориться обо всем. Великий Ахеменид также отягощен делами и заботами и не имеет времени посетить Боспор...
      Бритагор сделал паузу. Такое вступление благоприятно отозвалось на настроении боспорского владыки. Он стал успокаиваться, лицо прояснело, руки перестали теребить складки одежды. Благосклонно и с выжидающей доверчивостью царь устремил взор на вкрадчивого понтийца. Перисад, как и другие монархи всех времен, всегда нуждался в умных и находчивых помощниках, которые могли бы в критические минуты быстро находить выход из затруднительного положения, освобождая своего царственного повелителя от тягостной обязанности думать и напрягаться самому.
      - Продолжай, достойный муж. Мне понятно начало твоей мысли, но не совсем ясен ее конец,- сказал он.
      - Я хочу сказать, государь, что если ты соблаговолишь изложить свою просьбу о войсках письменно, то твое письмо будет доставлено нами в Синоду и вручено в руки царя Понта. Целый флот будет охранять твое послание в пути.
      Перисад улыбнулся. Впалые щеки и высокий лоб сморщились. Стало видно, как тонка кожа на его лице. И веди в своей желчной нетерпеливости и раздражительности царь еще выглядел моложавый, то, улыбаясь, он вдруг обмяк и как-то сразу пожух, постарел.
      Придворные поддержали настроение своего повелителя сдержанный ропотом удовлетворения.
      - Что ж, я, пожалуй... пошлю письмо брату нашему...
      Говоря это, царь взглянул на Саклея. В лисьих глазах последнего светились настороженность и напряженная мысль. Обменявшись с царем едва заметными жестами, Саклей провел сухонькой ручкой по жидкой бороде. На пальцах красными и зелеными звездочками сверкнули самоцветы.
      - Почтенные посланцы, дорогие гости наши! - обратился он к понтийцам,- Ваши слова рождены мудростью и взлелеяны знанием! Но мне, как цареву писцу и радетелю дел его, хотелось бы знать - какие обещания следует изложить в письме вместе с просьбою о помощи войсками?
      Бритагор пожевал мягкими втянутыми губами и поднял вверх бесцветные глаза, как бы соображая.
      - Возил я письма Митридату от князей и царей,- начал он в раздумье,- и все они были написаны, как пишут братья старшему из них. Вместе с приветом и пожеланием здоровья и многих лет жизни и благополучного царствования следует просить царя Митридата, чтобы он стал предстоятелем - защитником вашим, наставником и руководителем в делах больших и малых, взял вас под сень своего щита. Нужно принести клятву в вечной верности вашей дружбе, готовности делить с ним радости мирной жизни и тяготы войн...
      Он приостановился и окинул непроницаемым взором внимательные лица Перисада и царедворцев, что старались не пропустить из сказанного ни одного слова, проникнуть в суть его речи.
      Бритагор был опытным дипломатом и придворным, умел, говоря, следить за действием своих речей и быть готовым всегда переменить позицию и искусным оборотом придать своим словам смысл, противоположный первоначальному. Он прошел горькую школу долголетних интриг при дворе понтийских царей и более чем кто-либо мог сказать, что сумел долго удержаться вблизи трона и не потерять головы лишь благодаря старой, испытанной тактике отвечать на оскорбления поклонами, а на едкие замечания - непроницаемым и почтительным молчанием. Тем молчанием, в котором больше всего ложной многозначительности, всегда сбивающей с толку противника.
      - Следует также выразить в письме...- продолжал он, прекрасно зная, что ему внимают, как оракулу Митридата, и что его голос доносится до берегов далекой Малой Азии, где его слушает весь синклит Митридатовых мудрецов и советников,- следует выразить свою готовность отдать царю сильному в дар плоды земель ваших, сокровища ваших домов и храмов, животы друзей, подданных и рабов... И обязаться ежегодной поставкой в Синопу хлеба не менее ста тысяч медимнов...
      Он выпрямился, смело взглянул в лик боспорского царя и, подняв руки, как для молитвы, заключил: