- Не давать!..
      Все зашумели одобрительно. Жажда всегда мучила рабов. Они страдали болями в животе, многих рвало кровью. Рабочие-засольщики выделялись особо бледными лицами, худобой и изможденностью. Дело было в том, что надсмотрщики давали воду во время работы в самом малом количестве, а вносить с собою хлеб или печеную репу, обычную пищу рабов, совсем не разрешали. Это не являлось бесцельной жестокостью. Такой режим уменьшал количество рыбы и требухи, особенно же икры ценных сортов, поедаемых рабами. Однако голодные работники ели рыбу, терзались жаждой, портили себе желудки и проклинали хозяев за их бессердечие.
      "Не ешь рыбы - не будешь болеть!" - спокойно отвечали царские приказчики.
      - А я,- опять вмешался Мукунаг, - поджег бы вот эти проклятые сараи. Пусть горят вместе с крысами. А надсмотрщиков связал бы и оставил здесь на столах- чтобы изжарились!..
      - Неужели правда, что царь Палак решил освободить рабов?
      - Это надо еще проверить, - ворчал Абраг, - кто знает, не выдумка да это поварих да таких вот досужих парней, как наш Бандак!
      - Хо-хо-хо! - неудержимо хохотал Пойр, считавшийся не то дурачком, не то юродивым, а потому пользовавшийся некоторым послаблением со стороны начальства.- Хо-хо! Греки сами солят рыбу! Хо-хо! А рабы спят с их женами!
      Он упал на пол и катался на спине, продолжая хохотать и извиваться. В это время двери со скрипом раскрылись, и перед толпой рабов предстал Саклей в окружении вооруженных людей.
      - Разойдись! - в исступлении закричал Кефалон, бросаясь вперед с палкой.
      Саклей остановил его движением маленькой ручки.
      - Вы, кажется, весело отдохнули, - обратился он к рабам, посмеялись. А теперь становитесь на свои места и продолжайте работу. Царь требует, чтобы ни одна рыбка не пропала. Закончите посолку - будет отдых и сытная пища. А может быть, а косское вино.
      Все быстро стали расходиться по рабочим местам, опасливо оглядываясь на вошедших и на Пойра, который в судорогах корчился на полу, повторяя в исступлении:
      - Рабы спят с женами хозяев!.. Хо-хо-хо!.. Хозяева ломают камень!.. Хо-хо!..
      Саклей задумчиво обвел глазами всех и подарил Кефалона таким взглядом, что тот сразу сжался в комок. На мрачном лице зргастериарха изображались недоумение и растерянность.
      Выступил Абраг. Он солидно провел рукой по лицу, как бы обтирая пот, потом низко поклонился Саклею.
      - Разреши сказать, господин?
      - Говори.
      - Молодежь любит сказки слушать глупые о том, как раб жил с какой-то вдовой. А Пойр по дурости своей услыхал такую глупую байку и поведал ее молодым рабам, вот они и ржали, как кони. Одно слово - молодые. А этот, известно, дурак!
      - Все?
      - Все, господин.
      Саклей последовал дальше, видимо успокоившись. Однако ни одному слову Абрага не поверил. Для него было ясно, что это веселье некстати и загадочные слова Пойра в какой-то мере вызваны теми слухами, что ходят среди рабов и возбуждают их.
      - Ты смотри,- наказывал он Кефалону,- чтобы воины не разевали рты, а то они какие-то сонные, вялые. А рабы, сам видишь, что-то чересчур веселые. Почему? Подумай, сообрази своей головой, пока она у тебя еще на плечах. Отчего бы это радоваться и веселиться рабам? Уж не оттого ли, что ты им воды не даешь, отдыха не предоставляешь, гоняешь в хвост и гриву?..
      Саклей покинул сараи озабоченный и задумчивый. Он даже не зашел в отделение дорогих соусов, где работали девушки-невольницы. Хотя любил смотреть, как красные, разъеденные до язв руки рабынь разливают по небольшим амфорам крепко пахнущие приправы, столь ценимые античными гастрономами. Такие соусы, как "муриа", приготовляемый из крови, жабер и требухи тунцов и скумбрии, или более дорогой "гарум" из султанки, "аликс" из султанки и хамсы, выдерживались месяцами, а затем в опечатанных сосудах отправлялись за море. В отличив от остальных отсеков, запахи специй не вызывали тошноты, но, скорее, возбуждали жажду и аппетит.
      Но и здесь он встретил бы загадочные взгляды внезапно проясневших глаз, мог бы подслушать горячий шепот невольниц, до которых уже докатились волнующие слухи, заставляющие сердце сжиматься и трепетать в ярком пламени надежды. И здесь толковали что-то невнятное, но радостное о царе-освободителе, что даст народу счастье, рабам - свободу, всем - хорошую жизнь.
      12
      Вечером старый лохаг читал письма-донесения от Атамба с западных рубежей царства, от Алцима из имения на Железном холме.
      Войска уже разместились вдоль пограничного вала и заняли села, где народ ненадежен. В имении хозяйство в порядке, жена спокойна, припадков безумия не проявляет. Все как будто бы неплохо. Однако меж строк Саклей уловил то же самое, с чем столкнулся в сарае среди рабов. Крестьяне были возбуждены и открыто говорили, что пора всех эллинов изгнать из Скифии, стать под высокую руку сколотского царя Палака, слить всю Тавриду в одно сколотское государство.
      - Тяжелые времена,- прошептал старик, щурясь при слабом свете бронзовой светильни.- Теперь надежда на богов да на помощь Митридата. Но тот коварен, любит хватать чужое. Что-то он потребует за свою помощь?
      Близко к полуночи вошел, как всегда, быстрый и бесшумный Аорс. Он принес поздний ужин, предварительно отведав от каждого блюда - не отравлено ли?
      - Ну, как в хозяйстве?
      - В хозяйстве благополучно. Прибыл гонец с той стороны пролива.
      Саклей поднял голову.
      - Зови!
      - Покушай сначала, господин. Иначе твои силы начнут падать.
      - Ну хорошо, хорошо... Что же он говорит?
      - Пасион убит, его дома и эргастерии оказались в руках Карзоаза.
      - Это я уже знаю. Еще что?
      - Дочь Пасиона Гликерия переправилась на рыбачьем баркасе и направляется в Пантикапей.
      - Дочь Пасиона?-оживился Саклей.- Это зачем же?.. Саклей положил на стол недоеденный кусок. Он уже слыхал, что Пасион убит в стычке с аланами. Но сообщение о прибытии его дочери было новостью. Мысли замелькали в голове, обгоняя одна другую.
      - Надо узнать, зачем она едет.
      - Кушай, господин, напрасно я говорю тебе все это во время еды.
      Саклей поднял на раба свои маленькие, но приметливые глазки и прищурился.
      - Слушай, Аорс,- строго сказал он,- ты знаешь, что от меня что-либо скрыть так же трудно, как носить воду во рту. Ан и прольется! И ты что-то держишь за зубами и не говоришь мне. А глаза выдают тебя. Говори, велю тебе!
      Аорс стал рассказывать о том, как рабы с виноградников вместе с ватагой рыбаков бежали из Мирмекия, В Мирмекии имелись владения и Саклея. Но он и бровью не повел. Побеги рабов, ночные происшествия, ограбления и убийства стали нередки в царстве, и Саклея трудно было удивить ими.
      - Не то говоришь,- сморщился он,- рассказывай главное, пока я не разгневался.
      - В имении вашем на Железной холме,- начал медленно раб, опасливо поглядывая на хозяина,- происшествие: бежала два раба... Бунак и Хорей... Они убили одного из стражей и ранили...
      - Кого ранили? - вскричал высокий голосом Саклей, вскакивая и меняясь, в лице.- Говори!
      - Алцима...- успел произнести раб, но тут же тарелка с заливной рыбой раскроила ему голову до крови. Он кинулся из комнаты, оставив Саклея бушевать.
      Не ожидая приказаний, раб побежал в конюшню и велел немедля седлать лошадей. Он не ошибся. Старик высунулся из окна и неистовым голосом закричал:
      - Подать лучших коней! Страже - готовиться к выезду!
      После чего поспешно стал надевать панцирь и вооружаться.
      Ночь была безлунная, ехать предстояло в темноте, по изрытым дорогам, с риском сломать голову коню я себе.
      Но Саклей был не из боязливых.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      НА ЖЕЛЕЗНОЙ ХОЛМЕ
      1
      - Осторожнее, госпожа,- мягко прозвучала сарматская речь,- дороги изрыты, и твоя лошадь может споткнуться и упасть.
      - Нет, она не упадет. Хотя хуже этой лошади я никогда не имела.
      - Не удивительно, госпожа моя. Ведь это не привольная Сарматия с ее табунами. Посмотри, хоть и темно, но можно разглядеть, что вокруг нас поля, засеянные пшеницей, нигде нет свободного места.
      - Поля - богатство Спартокидов,- ответила наставительно госпожа, натягивая поводья,- здесь каждая пядь земли перемешана с навозом и полита потом крестьян.
      - А все-таки у вас в Сарматии лучше,- вздохнула ее спутница, трясясь в седле,- вольготнее среди степей. А здесь - как бы нас не обидели, госпожа. Я слыхала, на переправе говорили, что местные сатавки сродни скифам и ждут прихода царя сколотского Палака. А своих хозяев н царя не любят, мало царь им хлеба оставляет после жатвы и обижает очень...
      - Больше слушай, Евтаксия, не то услышишь. Кто это посмеет своего царя не любить, если он богами поставлен? Царь - от богов дан!
      - Да, да, от богов, я знаю. Но посмотри, госпожа добрая, что это?
      Ночные путешественницы, пробирающиеся верхом па конях во тьме по ухабистым дорогам, остановились на пригорке. Их взорам предстала зловещая картина. Вдали полыхали огни пожара, алый дым кудрявыми прядями расстилался по ночному небу, сыпал искрами.
      Обширные поля пшеницы стали видны лучше. Колеблемые слабым ветром колосья из золотых превратились в красные. Таким же багрянцем загорелась каждая неровность дороги. Когда всадницы обратили внимание на самих себя, то увидели, что и они словно облиты кровью. Пыль, что не улеглась под копытами коней, могла быть принята за дымку, поднимающуюся от свежей крови.
      - О богиня-мать, как страшно! - прошептала Евтаксия, откидывая с лица капюшон плаща.- Зришь ли, добрая госпожа, дорога-то как бы окровавлена! И все красное, страшное! Плохо встречает нас пантикапейский берег. Это дурная примета, ох, дурная!
      - Молчи ты, пустомеля! - с неудовольствием оборвала свою служанку госпожа.- Или хочешь, чтобы я тебя плетью взбодрила? Вечно ты даешь волю своему подлому языку и своим предчувствиям. Какие могут быть еще приметы, если все моления и жертвы принесены богам перед пашей поездкой! И добрая к путешественникам Афродита Судоначальница, и Афродита Апатура, что учит нас обманывать врагов, были к нам милостивы, приняли жертвы. Что же еще?
      - Молчу, молчу, госпожа. Что я знаю, раба твоя?.. Только душа вот ноет при виде огней этих и красных отсветов...
      - Они и мне неприятны. Я разумею - неспроста это. Что же случилось? Может, эта сатавки бунтуют? Ты же сама говорила.
      - Мне люди рассказывали... Ой, госпожа, что это? Смотри, вон скачут в нашу сторону! По топоту - два всадника. Надо съехать в сторону с этого пригорка. Ночные встречи с всадниками редко бывают счастливыми.
      - Ты права, а ну, спустимся с этого бугра!
      Женщины натянули поводья и, щелкнув плетьми, подняли лошадей с места в галоп со смелостью настоящих наездниц. В два скачка они спустились в низину и врезались в пшеничное море. Колосья с легким шуршанием задевали их широкие плащи.
      Топот бешено мчащихся лошадей быстро приближался, уже слышались окрики всадников, затем донесся более отдаленный стук многочисленных копыт.
      - Так и есть,- задыхаясь от волнения, проговорила рабыня,- за первыми гонятся еще какие-то конные... Похоже, что двое убегают, а остальные догоняют их... Погоня многоконная!
      Огни пожара продолжали вытягиваться к небу, изгибаясь и стреляя пучками искр. Две конные фигуры быстро вырастали, гром копыт становился явственнее. Уже слышались тяжкое дыхание лошадей, неистовый свист нагаек, заглушаемые гиканьем наездников.
      2
      Судьба Бунака была типична для многих сатавков, что постепенно теряли свой дом, скот, семью, впадая из бедности в нищету, а потом в вечную рабскую кабалу за долги и недоимки. Но одни принимали свою участь с покорностью, другие с немым протестом, третьи пытались вырваться из безжалостных уз эллинского деспотизма, устраивали побеги, собирались в ватаги и нападали да своих поработителей с целью мести и освобождения.
      К последним принадлежал и Бунак. Его озлобили несправедливые поборы и хитрые повадки царских приказчиков, их наглый обман и жестокое насилие. Сколько бы ни работал крестьянин, как бы ни ограничивал себя в пище и одежде, он не мог рассчитывать на сносное существование. Царские люди умели сделать так, что для несчастного сатавка оставался во всех случаях лишь один путь - в рабское ярмо.
      Бунак видел, как разорялись его соседи, как продавали в рабство их детей и жен, как надевали железные ошейники на вчера еще свободных людей. А потом все это испытал на себе. Он жил и работал на землях Саклея, поэтому вся ненависть его за пережитое обратилась против этого маленького человечка с чистыми ручками. И эта ненависть не угасла после того, как его превратили в бессловесное, бесправное существо, именуемое рабом, и он стал подрезать лозы на Саклеевых виноградниках, а потом черпать рассол из ванн для засолки рыбы. Весь в язвах от соли, он оказался в имении на Железном холме, где и созрело его решение бежать из проклятого рабства на свободу.
      В сговоре с конюхом Хореем, тоже рабом, Бунак составил план побега, пользуясь тем, что Алцим, сын Саклея, мало занимался хозяйством и надсмотрщики разленились. Беглецы ночью убили привратника, вывели хозяйских коней за ограду имения и благополучно скрылись бы. Но озлобленный Бунак хотел хоть чем-нибудь отплатить хозяевам за все страдания и обиды. Он вернулся во двор в поджег деревянные строения. Пожар вызвал тревогу, побег заметили, за беглецами ринулась целая свора ретивых слуг, охочих угодить своему строгому хозяину.
      - Напрасно... напрасно ты сделал поджог! - упрекал конюх товарища, держась обеими руками за гриву коня.
      Они ныряли в сырые ямы, полные застарелой густой грязи, наметом перемахивали через пыльные бугры, летели в черную бездну ночи, не разбирая дорога. Казалось дивом, что лошади выдерживают такую сумасшедшую скачку, скользя копытами по глинистым скатам оврагов, перепрыгивая через ухабы, находя себе путь среди тьмы и бездорожья.
      Позади разгорался пожар, становилось виднее. Однако это не радовало Бунака. Он уже слышал за спиною нервный перепляс конских ног, что догоняли их. А крики хозяйских слуг и лай волкоподобных псов, натасканных на травле беглых невольников, наполняли его душу холодным, цепенящим страхом. Он прекрасно знал, что ожидает их в случаи поимки. С них живьем сдерут кожу, сожгут на медленном огне, разорвут их рты железными крючьями или повесят за ребро на столбе для устрашения остальных рабов. И вместе с этим в его сердце разгорался огонь ненависти, острой, раздирающей душу злости. Он хотел кричать, драться руками и грызться зубами до последнего вздоха, умереть в борьбе, но не на пытке!.. И его бесили упреки товарища.
      - Мой конь не выдержит. Это слабый конь, у него разбиты задние ноги,- задыхался конюх.
      - Сам за конями ходил, а выбрал плохого коня. Дурак! - кричал в ответ Бунак, взмахивая плетью.- Погоняй, если хочешь свободы!
      - Какая свобода, нас догоняют! - с рыданием возражал Хорей.- Не в добрый час мы бежали, не успели отъехать - и мой конь уже сдает!
      - Погоняй!
      В воздухе пропела стрела, за ней другая. Преследователи стреляли на скаку, по-скифски. Неожиданно лошадь конюха перешла на валкий галоп.
      Она была ранена в заднюю ногу.
      - Все, конец!.. Беги, Бунак, один, а я останусь. Авось посекут, да в живых оставят.
      - Нет, я не покину тебя, хотя бы мне пришлось сразиться с самим Саклеем! Ох, как бы я хотел пронзить его кинжалом!.. Жаль, не уложил Алцима! Он первый кинулся за ворота...
      Раненая лошадь споткнулась и рухнула на землю с жалобным ржанием. Всадник вылетел из седла, как камень из катапульты, и с криком ужаса упал в пшеницу. Бунак поднял своего жеребца на дыбы, сделал головокружительный поворот, остановился и сразу спрыгнул на землю.
      - Ах! - не удержалась говорливая раба. Испуганный конь ее вздыбился, она еле не вывалилась из седла.
      - Кто тут? - не своим голосом спросил Бунак, чувствуя, как его охватывает суеверный страх. - Человек или дух?
      Однако схватился за рукоятку кинжала.
      - Люди, люди! - поспешила ответить Евтаксия.- Благородная. Гликерия со своей рабой. Едут на поклон к самому...
      - Замолчи ты! - раздался мелодичный голос Гликерии.
      Теперь Бунак рассмотрел двух всадниц на свежих лошадях и вложил кинжал в ножны. Его ухо настороженно ловило звуки погони, совсем близкой. Медлить было некогда. Несчастный конюх уже поднялся на ноги и, стоная и кряхтя, осматривал свою лошадь.
      - Сломала шею, голубица,- с сожалением сказал он.- Теперь мне так или иначе надо оставаться. Спеши, Бунак, а то нагонят!
      Видя, что женщины осторожно поворачивают своих коней, и готовы взмахнуть плетками, Бунак подскочил к Гликерии и схватил ее скакуна за повод.
      - Слезай, или сейчас убью тебя!
      - Слезай, госпожа! - плачущим голосом вскрикнула Евтаксия.- На одном коне доберемся. Это же грабители! О боги!
      Гликерия мгновенно очутилась на земле и чуть не упала на скользкой глине. Бунак, не теряя времена, помог товарищу влезть в седло, вскочил сам на коня, и они исчезли во мраке ночи столь же быстро, как и появились. Гликерия даже не успела сообразить, что, собственно, происходит.
      - Садись на мою лошадь, госпожа. Садись и скачи, а я как-нибудь доберусь пешком.
      - Нет. Мы сядем на одну лошадь и не спеша поедем дальше.
      Однако им не удалось продолжить свой путь вдвоем. Как ночной дождь, нагрянули всадники, что гнались за беглыми рабами. Они остановились около павшей лошади. Собаки рвались вперед, заливаясь хриплым лаем.
      - Что за наваждение! Конь тут, а рабов нет!.. Вперед, мы догоним их, раз они на одном коне! Собаки покажут нам дорогу.
      - Какое! - отозвался грубый голос.- Тут есть еще кто-то!.. Эй, вы!
      Евтаксия не могла дальше молчать, ее вогнали в дрожь эти страшные ночные всадники, их. собаки, что рвались с поводков, бешено лая. Она закричала тонким голосом:
      - Помогите благородной госпоже! Помогите! Нас ограбили, отняли у нас коня и все достояние!
      Женщин окружили. Евтаксия бессвязно рассказывала о том, что с ними случилось. Ее перебила Гликерия:
      - Я Гликерия, дочь лохага Пасиона, - заявила она с достоинством, еду в Пантикапей по своим делам. А это моя служанка раба Евтаксия. Помогите мне добраться до ночлега. Я заплачу вам, сколько будет стоить.
      - Благородная госпожа?.. Гм...- недоверчиво пробормотал в ответ старший низким басом.- Мы теряем время... Куда ускакали преступники?
      - Вон туда, в ту сторону,-поспешила указать рабыня.
      - Напрасно, Анхиал, мы будем коней мучить,- сказал кто-то,-теперь нам не нагнать Бунака. Ведь он, видишь сам, взамен одного коня, что пал, взял свежего. Значит, его дружок Хорей не отстанет от каракового жеребца, которого сам демон не догонит!
      - Конец погоне! - заявили остальные.
      - Так-то так,- закряхтел Анхиал,- только будет вам от хозяина!
      - От Алцима?
      - Если бы от него!.. Сам Саклей приедет наградить нас дубовыми палками. Ну да ладно, что будет... Поехали обратно!
      Мужчины помогли Гликерии сесть в седло, Евтаксию посадили на круп лошади к одному из воинов. Она уселась за спину рослого парня и уцепилась за него руками. Ночная кавалькада затрусила обратно, в сторону утихающего пожара. Пахло конским потом и землей, развороченной копытами лошадей.
      Мелькнули черные силуэты деревьев и высоких строений. На фоне алого дыма выставилась острая, как шлем, крыша башни и остроконечный частокол, видимо срубленный из целых бревен, поставленных торчмя.
      Пахнуло жильем. Они остановились перед больший укреплением - не то двором, не то крепостью, расположенной на возвышении.
      - Эй, кто там! Открывай ворота! - крикнул Анхиал.
      - Кто там? Ты, Анхиал?
      - Я, кто же больше!
      Ворота надсадно заскрипели, и в этом звуке почувствовалось, как крепки их тяжелые створки, способные выдержать даже удары тарана.
      Женщины молчали. Их спутники въехали во двор, освещенный еще не утихшим пожаром и факелами в руках многочисленных людей.
      - Потушили?
      - Сам видишь. Растаскали бревна, а полы еще горят, и стойки дубовые тоже. А вы поймали беглецов?
      - Поймали, да не их. Эй, посторонись!
      Только теперь перед взорами путешественниц предстала картина того, что здесь творилось.
      Кругом двора стояли постройки, они казались огромными в неверном освещении. Одно из строений с треской оседало, охваченное пламенем, окутанное клубами дыма. Люди носили воду в ведрах в передавали их тем, кто стоял на придвинутых телегах, мощными взмахами заливая огонь. Старшой властно кричал на толпу рабов, что баграми таскали обугленные бревна.
      Посреди двора сгрудились копейщики, слышались гневные окрики:
      - Нет, ты скажешь, кто помог бежать подлым бездельникам!.. Скотина!.. Я спущу с тебя шкуру и мясо!..
      После чего раздавались хлесткие удары, хорошо знакомые тому, кто присутствовал когда-нибудь на палочных расправах с рабами,- наказание обычное в рабовладельческом хозяйстве.
      Рабыня Евтаксия, услышав эти грозно-знакомые звуки, сразу сжалась в комок и, сойдя с лошади, торопливо направилась к своей госпоже.
      - Я здесь,- спокойно сказала Гликерия, спрыгивая с седла.
      - О госпожа, мы попали в плохое место. Здесь рабы бунтуют.
      - Кажется, уже все кончилось,- так же бесстрастно ответила хозяйка.
      В сопровождении своих временных спутников женщины подошли к высокому крыльцу с многоступенчатой широкой лестницей. На крыльце толпились вооруженные люди с факелами, среди них выделялся невысокий человек с повязкой на голове. Он с решительным видом указывал рукой на пожарище, отдавал громкие приказания.
      - А, вернулись! Поймали беглецов?.. Не догнали?.. Быть вам, бездельникам, на конюшне! Всех перепорю ремнями, как надо!
      Голос человека с повязанной головой звучал задорно, но не очень грозно. Всадники не спеша передавали коней в руки конюхов и не проявляли особого страха перед сердитым хозяином.
      Старшой Анхиал, широкоплечий мужчина, уже немолодой, подошел к крыльцу и с поклоном доложил:
      - Бунак и его дружок Хорей бежали благодаря этим вот женщинам.
      - Неправда! - прозвенел возмущенный голосок Евтаксии.- Неправда, господин, не верь этому нерадивому рабу! Как могла моя госпожа и я помочь беглецам, если мы сами были ограблены ими?.. Мы ехали...
      - Замолчи, Евтаксия,- оборвала говорливую служанку Гликерия, всегда ты суешься со своим языком!
      - Но этот лукавый раб пытается оправдаться, в вое оклеветать. Толстый боров, племенной бык! Нас ограбили лишь потому, что он распустил рабов, порученных ему господином!
      - Вот это верно сказано! - раздался голос со стороны, и вся многоликая толпа рассмеялась, к досада Анхиала.
      - Вижу я,- заметил высоким голосом хозяин,- что вместо двух беглецов ты, Анхиал, притащил откуда-то двух баб. Не знаю, заменят ли они своей стоимостью цену потерянных рабов.
      - Моя госпожа - благородная дочь воеводы Пасиона! - не выдержала Евтаксия.- Она не пленница в вашем деревенском доме, а гостья! И следовало бы принять ее как подобает!
      Анхиал поднялся на крыльцо и, показывая на женщин нагайкой, доложил обо всем хозяину. Тот отстранил слугу жестом руки и пытливо вгляделся в безмолвную фигуру девушки, закутанную в дорожный плащ. Ее лицо было спрятано в тени нахлобученного капюшона.
      - А ну, подойдите! - раздался властный приказ.
      Гликерия доняла, что это относится к ней, в медленно поднялась по ступеням крыльца, поддерживаемая услужливой бойкой рабыней с черными глазами.
      Гликерия откинула капюшон. Слуги подняли выше факелы, их лица выражали любопытство. Каких только тут не было! Грубые с бородами, безбородые, усатые, в шлемах и колпаках, вытянутые и суровые, круглые, как луна, молодые и старые, веселые и мрачные. Хозяин выглядел тщедушным, но на его одежде сверкали золотые фибулы, а узкая рука в перстнях лежала на рукояти богатого меча. Другой рукой он хотел сделать какой-то выразительный жест, но вместо этого медленно опустил ее, одновременно отступив назад в некотором смущении. Его молодое лицо с острыми мелкими чертами, не лишенное приятности, из задорного стало по-мальчишески удивленным, словно обмякло.
      Не отводя глаз от лица ночной гостьи, он произнес совсем другим тоном:
      - Эти дом и усадьба - собственность лохага пантикапейского Саклея! А я его сын Алцим. Благородная гостья, двери нашего дома открыты для тебя, ибо гость вестник - богов... Эй, посветите, откройте двери!
      Он посторонился, и по мановению его руки все слуги отхлынули в обе стороны, образовав живой коридор из факельщиков, по которому и проследовала гостья. Евтаксия шла за нею, смело посматривая вокруг.
      - Вот тебе и раз! - хрипло рассмеялся один из слуг, когда господа вошли в дои.- Ловили соколов, а поймали белую лебедь!
      Все сдержанно зашумели. Анхиал на веселые вопросы товарищей лишь пожимал плечами.
      - Надо выводить коней и дать им выстойку,- пробасил он, отходя в сторону,- они сильно угорели от такой езды.
      Никто не стая переспрашивать сурового голову вооруженной челяди, на обязанности которого было держать многочисленных рабов в железных рукавицах. Побег двух рабов означал большую неприятность не только для него. Каждый мог ожидать сурового наказания от строгого хозяина.
      3
      В просторном вале было довольно светло. Гостья, бегло осмотревшись, получила представление о том, куда попала.
      В углу располагался большой открытый очаг с цепями и котлами. В нем горели неколотые сосновые чурбаки, давая свет И тепло пополам с синеватым дымом. Перед очагом стоял стол, заваленный тарелками, блюдами, перевернутыми кубками и амфорами. Возможно, у молодого хозяина были гости до начала тревоги. На серых неровных плитах пола валялись объедки, виднелись влажные следы и комья грязи. На стенах висели медвежьи шкуры, оружие скифское и сарматское, головы кабанов и оленьи рога. Оглушительно лаяли и визжали две большие собаки, привязанные в углу. Около валялись обглоданные кости. Гостья смекнула, что пирующие бросали собакам то, что не доели сами.
      В очаге раздался треск, и круглое полено, стреляя искрами, выкатилось прямо на под. Приезжая быстро подошла и ударом ноги, обутой в мягкий сапожок, отправила горящее полено обратно в очаг. Потом распахнула и сбросила плащ. Изумленный хозяин увидел ее стройную фигуру, затянутую в замшевый туземный костюм, расшитый цветными нитками. Девушка щелкнула застежкой и отстегнула от пояса кинжал с халцедоновой рукоятью.
      Алцим не мог не удивляться, смотря на странную путешественницу, так не похожую ни на сонливых скифских красавиц, ни на жеманных, притворно стеснительных в мужском обществе гречанок, ни на пылких и беззастенчивых в своих страстях синдских женщин. Гликерия была молода и очень хороша собою. Белое лицо поражало удивительно мягкими, нетронуто-нежными очертаниями и выражением женственности. Когда она молчала, ее можно было принять за воспитанницу храма, взятую из богатой, но старомодно-патриархальной семьи, привыкшую с наивной покорностью склонять золотистую головку перед старшими, а главное - перед изваяниями всесильных богов.
      Но смелость и решительность проглядывали в том, как она опускала углы хорошо очерченного рта, а большие серые глаза вспыхивали вызывающе, не по-женски воинственно. Стоило ей пошевелиться - и все ее манеры, повороты головы, уверенные и резкие движения рук, широкий шаг, выглядели по-мужски. Она без стеснения выдернула шпильки из помятой прически и взяла их в рот. Волосы пышной золотой волной упали ниже пояса. Не обращая внимания на присутствие молодого мужчины, Гликерия закрутила свою золотисто-рыжую косу и с помощью Евтаксии уложила ее сзади и перевязала лентой. Раба осторожно брала из ее розовых губ бронзовые шпильки и втыкала их в волосы.
      Алциму пришли в голову предания о сарматских женщинах-воительницах, что не могли выйти замуж, не убив врага. Рассказывали, что было время, когда в Сарматии девочкам выжигали правую грудь, дабы она впоследствии не мешала рубить мечом и стрелять из лука. Он даже скользнул взглядом по груди своей гостьи, но ощутил внезапное волнение при виде двух упругих выступов под узкой замшевой рубахой с глухим воротником. Ему представилась она без этой грубой мужской одежды, прекрасно сложенная девушка-спартанка, обладающая одновременно женственностью Афродиты и воинственной осанкой Афины Паллады.
      Он приказал вывести из зала собак и больше не беспокоить его никакими делами.
      Оставшись с гостьей и ее служанкой, сделал благоприличный жест и склонил голову.
      - Не знаю, как называть тебя - сестрой или госпожой?
      - Я дочь второго лохага фанагорийского Пасиона, убитого на войне с аланами. Вернее - отец мой погиб от руки...- она запнулась и нахмурила брови, взглянув испытующе на Алцима. - Теперь я сирота, мое имя Гликерия. Еду я в Пантикапей на поклон к Перисаду. Но на дорогах ваших порядка нет, меня ограбил беглый раб. Коня и то, что было в сумах у седла, пришлось отдать ему. И сейчас я осталась пешей, все мое достояние - моя одежда и вот эта раба... Помоги мне добраться до Пантикапея - это все, что я прошу за потерянное мною на твоих землях.
      В этой тираде чувствовался упрек. Алцим смущенно улыбнулся, опуская взор перед твердым блеском серых глаз своей необыкновенной гостьи.
      - Все будет сделано для тебя, Гликерия! Ибо часть вины за твою потерю лежит на мне. Но я хотел бы спросить...- он замялся, не находя подходящего выражения.
      - Что?.. Тебя удивляет мое прибытие сюда? Не так ли? - усмехнулась она, слегка поджимая подбородок и бросив взгляд исподлобья.
      Эта усмешка была особенно хороша и подействовала на молодого боспорца как колдовское заклинание. Он словно попал в лучи нового светила, что взошло среди ночи, оно слепило и жгло его. Алцим был молод, но развит и восприимчив, понимал красоту, остро ощущал и ценил прекрасное. Удивительное сочетание девичьей прелести со степной, почти мужской грубоватостью одновременно нравилось ему своей необычностью и в то же время вызывало досаду.
      - Да, прекрасная сестра моя! Удивляет и тревожит пеня то, что ты пустилась в путь одна, без охраны, верхом на коне. В... мужском одеянии. И главное - к царю!.. Может, спешка какая или что случилось?
      - Да, кое-что случилось, - задумчиво и медленно ответила девушка, пристально вглядываясь в лицо хозяина, словно желая проникнуть в его мысли, но не только это. То, что я верхом и в мужской одежде, да не удивит тебя! Моя мать - сарматка. Она передала мне любовь к верховой езде в смелость... Ах, как жаль, что у меня нет матери, она умерла в степи, родив мертвого ребенка.