ВИТАЛИЙ ПОЛУПУДНЕВ
      У ПОНТА ЭВКСИНСКОГО
      Исторический роман в двух томах
      ТОМ ВТОРОЙ
      ВОССТАНИЕ НА БОСПОРЕ
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      СЧАСТЛИВЫЕ ПАНХЕЙЦЫ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ПОРЧЕНЫЙ
      Неуклюжий подросток взбежал на вершину степного кургана и присел на серый надмогильный камень.
      Вытянув худую шею, он повел веснушчатым носом, словно принюхиваясь к ветру. Выгоревшие коричнево-бурые волосы падают ему на лоб, спускаются ниже бровей плотными, никогда не чесанными прядями. Но это не кажется неудобным. Наоборот, смотреть сквозь сетку волос даже лучше. Не так солнце слепит любопытные глаза, полные наивного ожидания, пытливого стремления увидеть что-то необычное, интересное. Хотя он и сам не мог бы сказать, что именно.
      Вон в голубом простор неба висит почти не двигаясь черная птица. Это орел. Из его костей степные пастухи делают звонкие свистульки. Выше расползается и тает белое облако, чистое и холодное, как сугроб пушистого снега. Как просторно в небе!.. Так и хочется взлететь ввысь подобно орлу и смотреть сверху на зеленую степь. Оттуда сразу можно было бы увидеть родную деревню с полями вокруг, дедушкин пчельник в степи и даже старинный вал, что отгораживает царские земли от дикого скифского поля. Сторожевую вышку на валу можно увидеть и отсюда. Она вздрагивает, как живая, в струях горячего воздуха напоминая собою смешную длинноногую птицу. Возле вала в землянках живут воины. Они носят железные шапки и поочередно день и ночь стоят на вышке, караулят рубеж Боспорского царства.
      Дедов пчельник не так далеко отсюда. Он спрятался за древними курганами и высокими травами. На пчельнике хорошо, сладко пахнет цветами, гудят пчелы, а на зеленую траву падают прохладные тени тополей.
      Здесь, среди нетронутой степи, тоже не плохо. Можно подолгу вслушиваться в полуденную тишину, улавливая чутким ухом шорох ветра в траве, стрекотание кузнечиков.
      Утомленный ярким сиянием солнечного дня, взор отрока опускается ниже и скользит по мглисто-пыльным просторам. Серыми точками кажутся бегущие тяжеловесные дрофы. Кого они испугались?.. Ага!.. Они удирают от диких ослов в уже распускают крылья, готовясь взлететь. Но ослы мчатся совсем в другую сторону. Словно ветром несет их! Вот бы уметь так быстро бегать, как куланы!..
      Зеленоватые глаза вспыхивают задором. Но ослы исчезают. Новые мысли лезут в голову при виде молчаливой, словно затаившейся таврической степи. Жарко, хочется пить. Рука сама протягивается к аисту дикого ревеня. Острые зубы откусывают мясистый корень в жуют его кислую мякоть. Длинный облупленный нос морщится, прищуренные глаза слезятся.
      Отрок встает. Он тощий в длинный, костлявый и кажется несуразным. Неожиданно для себя он вспоминает о резвом беге диких ослов и уже не может сдержать прыти собственных ног. Огромными прыжками сбегает с кургана и, склоняв вперед голову по-куланьи, мчится по нетронутой целине, то исчезая в густых высоких травах, то появляясь на возвышенностях. Если бы кто посмотрел на него со стороны, то рассмеялся бы. Несуразный паренек бежит размашисто и неуклюже. Но бежит упорно, долго и со всем напряжением, до тех пор, пока все вокруг не становится совсем диким и незнакомым, а сердце вот-вот выскочит из груди. Пот заливает глаза, попадает в рот, соленый, горький... Нет, нет!.. Надо бежать еще!.. В голове стучит упрямая мысль: ведь дикие куланы бегают быстрее и дольше!.. Собрав все силы, он делает большой круг и через полчаса неистового бега падает, задыхаясь, у подножия знакомого кургана.
      В нос бьют запахи степной полыни, кузнечики с треском перепрыгивают через него, успевая сверкнуть красными крылышками. А мальчишка дышит тяжело и смеется, шмыгая носом, радуется. Чему только?.. Разве он знает чему?..
      Хорошо в степи!.. Отрок понимает невнятный язык степи, он научился этому у деда. Ему знакомы особенности и скрытые свойства многих степных трав. Вот зверобой, он останавливает кровь, но ядовит для лошадей и овец. Рядом цветут бессмертники, не блекнущие даже в высушенном виде. Жесткий и некрасивый курай женщины собирают для топлива. А вот и чернобыльник. Он, кажется, целит какие-то болезни. Дальше тырса, куриная душица и колосья дикой ржи. А еще дальше сплошные переливы ковыля, священной травы кочевых скифов.
      Весною степь покрывалась красными маками, словно загоралась множеством красных огней. Тогда дед говорил, что это выходит из земли кровь убитых воинов на местах былых сражений. И на вопрос внука, неужели в степи погублено так много людей, старик качал головой и отвечал:
      - Здесь места не найдешь, где не проливалась бы кровь человеческая!
      Дед Баксаг много знает. Он прожил более девяноста лет, был когда-то воином, потерял в бою руку, и с тех нор его называют в деревне Пах ору ним. Древний старец уже много лет живет на пасеке, водит пчел, собирает мед для боспорских царей. Говорят, дед - колдун!.. При этой мысли отрок усмехнулся. Может быть. Только он не заметил его колдовства. Всех пасечников и мельников издревле принято считать колдунами.
      Правда, дед собирает целебные травы и лечит ими. Он умеет находить траву акор с корнем в виде человеческой фигуры. Она помогает от змеиного укуса и от потемнения в глазах. Собирает корень шандра, ирный, заячий, У него сушатся пучки рекомы, что вяжет во рту, безыменки, типпаки, употребляемой в пищу.
      Разговоры же о том, что дед собирает акониты для отравления стрел, травы, с помощью которых можно превращаться в духа ночи или переводить посевы пшеницы с одного места на другое, - выдумка деревенских баб. В это и старшина деревни не верит, А помогать людям от хвори - разве это колдовство?
      Паренек мысленно представляет себе, как старик сидит около балаганчика на чурбане и намазывает на лепешку желтый, маслянистый мед... Пора вернуться на пасеку, может, дед уже сварил кашу пшенную, испек в золе брюкву... Солнце быстро склоняется к закату.
      Он вскакивает на ноги и опять мчится, как кулан, выбирая места пониже, где трава мягче, перепрыгивая через ямы и колючие заросли чертополоха.
      2
      Возле холодного ключа в низинке стоят выдолбленные колоды, наполненные водой. Хрустальная струя беззвучно падает в прозрачную влагу, увлекая до самого дна колоды серебряные пузырьки воздуха, выскакивающие обратно вместе с брызгами. Кажется, что вода в этом месте кипит.
      Из первой колоды вода переливается во вторую, а потом стекает по ее позеленевшему боку на землю. Яркая зелень и мелкие мошки, что вьются в лучах солнца, указывают, где почва насквозь пропиталась живительной сыростью. Здесь видны многочисленные следы лошадиных я воловьих копыт.
      Немного поодаль за кустами ивняка стоят островерхие тополя. Между кустами гудят сердитые пчелы, они деловито перелетают с цветка на цветок, разбирая мохнатыми лапками синие и розовые лепестки.
      Едва заметная дорожка уходит от ключа, ныряет в зеленые заросли и снова появляется уже за тополями, на пасеке, что подобно лагерю раскинулась среди некошеного луга. Долбленые ульи, как шатры многочисленного войска, полукругом расположились невдалеке от хижины - землянки с крышей, поросшей лебедой.
      Баксаг Пахорукий, высокий сухой старец, невесомо легкий в движениях, кажется и в самом деле колдуном. Его костлявое лицо-череп обтянуто коричневой кожей, цвет которой выглядит еще темнее по сравнению с белой длинной бородой, пожелтевшей около рта. Из-под войлочного колпака ясно и внимательно смотрят бесцветные глаза.
      Он возится с долбленым жбанком-дуплянкой, наполняет его медом, прикрывает деревянным кружком и обматывает лыком.
      Услышав треск кустов и торопливые шаги внука, усмехается и бросает косой взгляд.
      - Опять бегал по степи, как жеребенок? - добродушно замечает старик.
      Но внук не слышит его. Он уже напился из колоды холодной воды, сутулясь присел у костра и подкладывает в огонь сухие палки. При этом дергает худыми плечами и выставляет лопатки.
      - Чудной растешь ты, Савмак,- замечает, не повышая голоса, старик,- по росту - вроде пора уже парнем быть, а весь вид твой и нутро совсем как у дитяти малого.
      - А в степи я видел ослов. Ух, гоняют, как ветер!
      - Ты что, ослам под пару быть хочешь?.. Тоже гоняешь! С ребятами не водишься, работать не любишь!.. А старшина ворчит, ругается!
      - Как не люблю работать? - вскидывает внук кудлатую голову.- Я работаю!.. Вот побуду у тебя, помогу тебе и опять пойду в поле, куда старшина пошлет. Хочется мне побыть в степи, посидеть на кургане, посмотреть всё... Разве это плохо?
      - Что это всё?.. В степи многого не увидишь!
      - А если ехать далеко-далеко! Верхом на коне. Тогда можно увидеть много!..
      Савмак устремляет взор мимо деда и пчельника, в те самые голубые просторы, в которых ничего особенного будто и нет, а что-то зовет, манит, заставляет сладко сжиматься сердце и отстукивать неслышным голосом: "Вперед! Вперед!" Там, далеко, есть что-то особенное. Но что?.. Вот поглядеть бы!..
      Старик внимательно, с любовью и внутренней печалью смотрит на внука и опускает сморщенную ладонь на его взлохмаченную голову.
      - Очнись!.. Рано попал ты на глаза степным духам!.. Полюбился им! Заманят они тебя, несчастного, заведут!
      - А куда?.. Куда, дедушка, они заведут меня? - с живостью спрашивает внук. - Ну, пусть заведут, я хочу посмотреть всё...
      - Опять всё!.. Да ведь не под силу человеку всё увидеть!.. Жизни не хватит!.. Свет велик!..
      - А почему?.. Надо ехать и ехать всё вперед!.. Увидишь, как люди живут, по морю корабли ходят, по земле разные звери бегают...
      Нет, не то!.. Мальчишка не мог передать того, что томило и звало его, не понимал, чего он хочет. Он только начал открывать глаза на мир, чувствовал непонятное волнение. И сейчас опять убежал бы туда, на курган, смотреть на вечереющее небо и слушать беззвучные сказки собственного сердца.
      - Вчера большая ватага конных проезжала мимо той вышки, что справа.
      - Ты видел? - насторожился старик.
      - Видел своими глазами. Все с копьями... А ты уже не смог бы драться копьем?
      - Драться копьем?.. Когда-то дрался. Прошло мое время. Душа стала летучей, вот-вот выпорхнет из тела - и была такова!
      Баксаг наклонился к костру и стал помешивать деревянной ложкой кашу в закоптелом горшке.
      - Счастливый ты, дедушка! Много видел, на коне скакал, воевал...
      - В те времена мы все верхом ездили и носили оружие. Нельзя было иначе. Очень беспокоили нас степные сколоты. Хлеба они, как и сейчас, не сеяли, а грабить любили!.. Приходилось пахать, держа одной рукой ручку плуга, а другой - меч!
      - А оружие кто вам давал?
      - Сами ковали. Да ж от греков боспорских получали немало. Не даром, а в обмен на хлеб, просо, полбу. Тогда царские земли до нас не доходили, и мы считались свободными сатавками. Я уже рассказывал тебе. Тогда мы жили между кочевниками, что в степях на западе, и эллинами на востоке. С одними воевали, с другими торговали.
      - Сколь дивно это!.. Я тоже хотел бы пахать с мечом в руке!.. Тогда ведь лучше было?
      - Всякое бывало. В те времена мы сами себе хозяева были. Земля принадлежала богу Папаю. Кто ее пахал, тому она и родила. И если удавался урожайный год, то всем хлеба хватало до нового. И дань царю скифскому вносили, и эллинам в обмен за одежду и железо отдавали немало. Ну и сами ели почти всегда досыта.
      - А теперь хуже, правда?
      - Теперь землю взял себе боспорский царь Перисад, дай ему бог здоровья. Для него хлеб сеем, а не для себя... Уродило или нет, все едино - царю хлеб, а нам мякина!..
      Баскарг вздыхает и, накрошив мелко кореньев, бросает их в кашу. Полуслепой Аримасп, махая кудлатым, усаженным репьями хвостом, смотрит на старика слезящимися глазами. Он тоже стар и доживает век на пчельнике вместе с хозяином.
      Все трое ужинают. Люди - деревянными ложками из глиняного горшка, собака - из дубового корытца. Беседа продолжается.
      - А какой он, царь?
      - Когда-нибудь увидишь... Может, угодишь нашему старшине, он возьмет тебя на праздник к Великому дубу. Там и царь бывает.
      Савмак хорошо знает о празднике урожая, и его сокровенная мечта попасть туда. Он вздыхает.
      - Да, я хотел бы поклониться священному дубу. А еще больше хочу воевать, как ты воевал в старину!.. Со степняками!
      - Теперь все изменилось. Степная Скифия живет по-иному. Раньше скифский царь никогда не появлялся в наших степях чаще одного раза в году. Жил он где-то далеко, на реке Борисфене... А ныне он город построил, Неаполь, и поселился в нем. Имя царю - Скилур... Мудрый царь!.. Он запретил своим витязям нападать на нас и грабить, но задумал всю Тавриду забрать себе... И Боспор тоже... Эллинов хочет совсем изгнать!
      - Изгнать? Нехорошо это!.. Они же помогали вам воевать против степняков. Оружие вам давали.
      Старик опустил ложку и с удивлением, смешанным с досадой, поднял седые брови. Словно впервые увидел внука.
      - Смотрю я на тебя, Савмак, и дивлюсь. Ростом ты выше меня скоро будешь, а глуп. Не разумеешь - где добро, где худо! Куда глупее Аримаспа.
      Пес, услышав свою кличку, поднял тупую морду и замахал свалявшимся хвостом.
      - Сам рассказывал, дед, а теперь сердишься! - насупился внук, облизывая ложку. Он не понимал, за что сердится старик.
      - Поживешь - поймешь.
      - А ты расскажи мне толком, вот я и пойму.
      - Не сейчас. Уже вечереет, пора принести жертву духам ночи.
      Солнце касалось верхушек кустов и стало огненно-красным.
      Баксаг успел до сумерек совершить медовое жертвоприношение меж двух шестов с надетыми на них лошадиными черепами, как известно, отгоняющими от ульев злых ночных демонов.
      Закончив это важное дело, старик совершил молитву и, опустившись на обрезок колоды, подбросил хвороста в костер. Внук лежал на животе и дремал, держа во рту сухой стебелек донника.
      - Завтра пойдешь в деревню, отнесешь старшине вот этот жбанок меду и скажешь, чтобы приехал забрал весь мед, что я снял... Да не груби старшине! Если что заставит делать - не огрызайся, а выполни, как надо!
      - Всё равно не возьмет на праздник-то.
      - До праздника далеко. И нечего думать о нем. Охо-хо! Совсем стар стал я. Так вот лег бы и уже не вставал. Тянет меня земля к себе.
      Дед вздохнул и оглянулся вокруг. Солнце уже закатилось, кусты почернели, только самые верхушки тополей чуть золотились.
      - Устал я жить. Лишь вода течет не уставая. Пора мне к предкам!
      - Ну зачем, дедушка, говоришь такое! - досадливо возражает внук.
      - Ну, ну... не буду. Жаль, что умру женской смертью, у очага. А не так, как умирали отцы наши, на поле битвы, борясь за свободу,... Да и не один я... Гибнет народ сатавков Кто посмелее - в степи бежит, а кто на корню Засыхает, а то еще хуже - в полные рабы к эллинам попал!.. О богах забывают, на могилы отцов не ходят. Зато и семьи стали малолюдны. Ты вот у отца твоего покойного - один...
      - А отец тоже умел драться на мечах?
      - Умел,- усмехнулся дед своей древней, еле заметной улыбкой. Потом стал серьезен, меж бровей легла жесткая складка"- Убили его вороги.
      - Убили? - словно очнулся Савмак, хотя давно зная о судьбе отца.Убили!.. А отомстили за него?.. Ведь ты сам всегда говоришь, что неотомщенная душа мучается, по свету бродит.
      - Душа твоего отца спит крепко... Ей легко... Твой отец отомщен!..
      В глазах старика вспыхнул огонек былой удали. Он в раздумье взглянул на свою левую руку, сухую и бесчувственную, как ветвь мертвого дерева.
      - Ух! - вскинулся мальчишка.- Я тоже отомщу всякому, кто обидит тебя, дед!
      - Спи ты, мститель,- опять усмехнулся Баксаг, однако не удержался и с нежностью погладил внука по голове.- Другие времена наступили, иные и обычаи. Теперь вы растете - оружия не видите .. Всё отняли эллинские наемники. Сейчас если и найдут у кого оружие, так шкуру спустят, в колодки закуют... Спи, Савмак...
      Савмак упал головой на пыльную, истертую кошму и мгновенно заснул. В эту ночь он видел во сне страшные битвы. И сам храбро сражался, хотя не мог определить, с кем.
      3
      Дед еще раз обратился к богам с молитвой и тоже стад укладываться. Он уже чутко, по-стариковски, задремал, когда уловил ухом сердитое рычание Аримаспа. Старый пес так рычал лишь тогда, когда чуял постороннего. Баксаг легко вскочил на ноги и схватился единственной рукой за топорище.
      - Эй, кто там, говори? - громко окликнул он, стараясь рассмотреть в темноте сгорбленную фигуру, что еле маячила среди кустарников в слабых отблесках гаснущего костра.
      - Не кричи, добрый человек,- послышался глухой, сдавленный голос,заклинаю тебя Папаем, а если ты сатавк, то и свободой отцов и дедов наших!..
      Услышав имя самого большого скифского бога, Баксаг опустил топор и отозвал собаку, однако продолжал быть начеку. Человек выбрался из кустарников и приблизился к костру. При свете рдеющих углей стало возможным разглядеть его бороду, две блестящие точки в настороженных глазах и остроконечный войлочный колпак, треугольником врезанный в небо, чуть белесое на западе.
      - Не произноси зря имя Палая и не поминай свободы нашей, что давно нами утрачена,- сурово ответил Баксаг, продолжая всматриваться в крепкую фигуру ночного гостя. - Подхода с добрым сердцем. Да не наступи ногой на внука моего, вот он спит.
      - Слышу слова твои и радуюсь им. Чую в них душу сколотскую!.. Истинно сказано - утрачена сатавками свобода. Но утраченное можно вернуть!..
      - Можно, да не все?.. Вот молодость моя ж сила остались в прошлом, и никто не вернет их мне.
      - Твоя молодость и сила вернутся в делах сынов твоих и внуков! Так установлено богами.
      - Дай-то бог,- Баксаг, вздохнув, посмотрел на спящего внука.Хотелось бы мне увидеть из страны теней внука моего в лучшей жизни, чем моля. Слышу твой говор и догадываюсь - не сатавк ты, а оттуда, с Дикого поля.
      - Истинно так, оттуда. Я из племени свободных скифов, из рода Ястреба... Приюти меня, брат мои, и, если есть, дай что-нибудь перехватить на зубы. Брюхо к спине втянуло, так голоден. И устал, как вьючная лошадь... Именем Папая!
      Гостеприимство и забота о случайном путнике - один из старинных законов сколотской жизни. Бели же приют дается именем Палая, бога великого, то и забота должна быть оказана вдвойне.
      Баксаг начал раздувать угли в костре. Но гость предупредил его:
      - Не надо, не надо, брат мой. Не разводи огня, ибо не по доброй воле оказался я в степи. Лютые враги идут по моим пятам. А враги эти - царские люди. Они преследуют меня за ту правду, что я несу всем сатавкам от самого царя справедливого, Скилура!
      Дед невольно опустил руки и застыл на миг при таком признании гостя. Он теперь лишь понял, что за птица пожаловала к нему. Гость, несомненно, был один из тех "тайных" людей, вести о которых прошли по всем селениям крестьян. Таких подстрекателей к неповиновению боспорским властям и распространителей слухов о "скором приходе царя справедливого сколотского" боспорские наемники разыскивали, как ценную дичь. И приютить такого у своего очага означало навлечь на себя большую беду.
      - Кто бы ты ни был,- произнес несколько изменившимся от волнения голосом Баксаг,- но ты гость, посланник богов... А огонь я разводить не буду. Накормлю тебя хлебом и царским медом. Благо я пасечник.
      Он вынес из шалаша чашку с медом и сухую лепешку. Сам он хлеба не пек и не имел его. Но люди, приходившие полечиться пли посоветоваться, приносили в дар лепешки, иногда крупы и изредка кислое молоко.
      По жадному чавканью и торопливым глоткам Баксаг мог заключить, что гость голоден, как раб у скупого хозяина, и не менее того измучен преследованием царской стражи.
      - Ты не бойся моего прихода,- говорил гость, продолжая жевать,меня здесь не захватят... Я сейчас ушел бы за вал в степи, но вот уже две ночи не спал. Если дашь мне уснуть до первых петухов, то я задолго до рассвета буду далеко. Да будет милостив Папай к тебе, добрый сколот!.. Недолго осталось всем вам терпеть эллинское иго. Скоро, скоро придет наш царь-освободитель Скилур! Он изгонит эллинов из Тавриды, вернет сатавкам их вольности, земли, их законы. Будет взимать лишь самую малую дань. Снова будете счастливы! Вот жизнь будетумирать не надо!.. Но сатавки должны помочь Скилуру, когда он подойдет к границам Боспора. Всем надо подняться сразу, дружно. Старый и малый должны взять в руки косы, серпы и топоры, чтобы пожать кровавую жатву, Поле для этой жатвы уже поспело!..
      - Помоги тебе боги,- пробормотал старик, творя молитву ночным духам, дабы они не нашептали преследователям, где сейчас укрывается беглец.
      - Спасибо, отец и брат, прими чашку да дай мне воды испить.
      - Вода в ведерке... А спать я тебя уложу в шалаше, хотя там и жарковато. Я загорожу тебя старыми колодками из-под пчел и бочками. Там тебя никто же найдет.
      - Вот спасибо,- ответил совсем сонным голосом скиф,- веди меня, а то я упаду на землю, тогда ты меня и копьем не поднимешь...
      Свалившись в шалаше на ложе из сухой травы, гость испустил могучий храп, слышимый даже у костра. Старик решил было не спать всю ночь, но и его разморило, он прислонился к стене хижины и погрузился в сон.
      Дежурным стражем остался Аримасп.
      4
      Утро пришло для Савмака незабываемым на всю жизнь. События, что произошли после восхода солнца, оказали решающее влияние на его дальнейшую судьбу,
      Он открыл глаза, разбуженный криками людей и лошадиным фырканьем. И сразу зажмурился от ярких солнечных лучей. Присмотревшись, увидел, что дед уже на ногах, Аримасп лает сердито, а из кустов выглядывают лошадиные морды и гребнистые шлемы всадников, один из которых грозно окрикнул ломаным скифским языком:
      - Кто тут на пчельнике?.. Иди ко мне!
      Десяток верховых на тяжко дышащих лошадях, ломая кусты, подъехали к хижине. Алое утреннее небо рассекли тонкие линии копий. Пахнуло конским духом. Передовой натянул поводья, буланая лошадь осела на задние ноги и заплясала, храпя, косила злым глазом, словно рвалась растоптать убогую хижину и всю пасеку с ее хозяином.
      Не зная, явь это или продолжение сна, Савмак как зачарованный уставился глазами на великолепного в своем вооружении молодого черномазого воина, видимо начальника остальных. Воин, так же как и его конь, зло и остро оглядывал немудрое хозяйство Баксага. В ухе его болталась серьга, из-под блестящего бронзового шлема выбивались черные кудри под цвет стриженым усам и остроконечной бородке.
      Таким вот, сидящим на буйном, игривом коне, с нагайкой в руке, в шлеме и запыленном пластинчатом панцире, с тяжелым мечом и кривым кинжалом у пояса, запомнился Савмаку царский наемник фракиец. И, спустя много лет, когда Савмак вспоминал свое детство и этот печальный день на пасеке дедушки, перед ним неизменно вставала живописная и злая фигура смуглого воина, живое воплощение заносчивой гордости, язвительности и какой-то особой, разбойничьей хищности.
      - Эй, хозяин, где ты? - с нарастающим раздражением повторил фракиец. - Или я буду бить тебя плетью, и жечь твоя насека!..
      Савмак продолжал любоваться всадником, его горделивой посадкой, оружием, пестрым чепраком. Лошадь мотала головой, роняя на грудь хлопья розовой пены. Под мордой плясал полумесяц с золотыми кистями. Это мишурное украшение показалось деревенскому подростку величайшей драгоценностью. Много отдал бы он, чтобы хоть раз посидеть на таком коне и вот так же выглядеть - лихо, ловко, воинственно!..
      Воспитанный на уважении к старости и горячо любивший своего дедушку, Савмак вздрогнул от неожиданности, услышав обидные слова, обращенные к Баксагу человеком более молодым. Тот обозвал деда старой собакой и грозил сжечь пасеку! За что?
      Восхищение, испытанное им при виде всадника, сразу исчезло, уступив место другому чувству, еще не пережитому ранее. Ему показалось, что сердце его остановилось, к лицу прихлынула горячая кровь и застлала на миг все перед глазами красной пеленой.
      Он быстро вскочил на ноги, исполненный неудержимым желанием что-то делать, говорить. Но Баксаг схватил его за руку и сказал вполголоса:
      - Молчи! Уходи в кусты. Это царские люди - фракийцы!..
      - Чего шепчешься, как вор! Отвечай на вопрос! - торопил чернявый, готовясь спрыгнуть с коня.
      - Готов ответить,- громко и с достоинством, но также не спеша молвил Баксаг, выступая вперед и загораживая собою внука.- Пасечник я, старик, как видишь, и не могу ходить быстро. А пасека - царская!.. Сожжешь ее - не мне, а царю сделаешь убыток!
      - Мед есть?
      - Есть мед... царский.
      - Я - тоже царский! Сотник царского войска! Ем и пью царское!.. Давай мед, неси хлеб!
      Всадники соскочили с седел и стали привязывать лошадей к тополям.
      Было заметно, что фракийцы чем-то раздражены и пожаловали на пасеку не для того, чтобы полакомиться медом. Они присматривались ко всему. Но в те времена не было иных сладостей, кроме меда, ценимою высоко. Даже среди товаров, вывозимых из Северного Причерноморья, после хлеба и рыбы самым ценным был замечательный скифский мед. Попав на пасеку, фракийцы не могли удержаться от соблазна отведать свежего, душистого меда с хлебом и сейчас предвкушали это удовольствие. Баксаг повернулся к Савмаку, но тот и не думай уводить. Он с мальчишеской запальчивостью наблюдал за незваными гостями, готовый вступить с ними г неравный свор.
      - Сказал тебе - уходи, - с сердцем промолвил дед. Черномазый сотник, передав коня одному из воинов, спросил:
      - А это кто такой? Что он делает на царский пасека? Пришел мед есть? А работать на поле кто будет?
      - Это - внук мой. Принес мне на пасеку крупу и помог переставить ульи, ибо я же увечен, как н сам ты видишь, о прославленный витязь. Внук мой хороший работник, и старшина хвалит его. Даже обещал взять его на Праздник Сбора плодов к Великому дубу.
      - Гм... А других людей не бывало у тебя здесь? - как бы смягчившись, прищурился сотник. Баксаг покачал головой.
      - Если о сельчанах спрашиваешь, то бывают, но редко, все заняты работой, а чужих людей у нас годами не увидишь.
      Савмак внимательно разглядывал подвижное лицо фракийца, потом перевел глаза на его одежду и оружие. Поразился величине сарматского меча, привешенного к левому бедру витязя, и опять загляделся на изумительный кривой кинжал в золотых ножнах, покрытых узорами и зелеными камешками. Рукоятка его имела форму голова кобчика с хищно изогнутым клювом и рубиновым, совсем живым мерцающим глазом, который, казалось, с каким-то лукавым ехидством подмигнул подростку. Тот даже вздрогнул от неожиданности. Живой нож!.. Это диво!..
      Старик поклонился воину. Сотник долгим, подозрительным взглядом оглядел обоих и, успокоившись, опустился на обрубок бревна:
      - Давай твой мед.
      Остальные воины, здоровенные чубатые мужи, увешанные оружием, толпились тут же, разговаривали на незнакомом языке и смеялись, показывая пальцами на ульи и бедную хижину пасечника.
      Баксаг опять поклонился и вошел в хижину, чтобы принести требуемое. Сердце его колотилось от волнения, хотя он был уверен, что ночной гость давно ушел в сейчас пробирается где-то среди степных трав, спеша на запад. Однако помедлил, осторожно оглянулся, прислушался к голосам царских людей, заглянул за бочки-дуплянки, желая убедиться, что его нет. И отпрянул в испуге.
      Скиф продолжал спать, раскинув руки на подстилке. Утомленный, измученный, он проспал рассвет и сейчас сладко посапывал носом.
      Старый пасечник растерялся, не зная, что предпринять. Мысли спутались. Потом выпрямился и решил действовать. Торопливо палил в долбленые липовые чашки жидкого меда, накрошил в него сухих лепешек и вышел к гостям.
      - Ешьте,- предложил он,- а кто напиться захочет- вода в жбанке. А я займусь своим делом.
      Он взял лопаты и внес в хижину. Вышел оттуда и опять вошел. Погремел досками, прислушался. Фракийцы мирно беседовали, чавкали. "Пора",подумал он. Стал будить спящего. Тот через мгновение был на ногах. Перед ним стоял Баксаг и делал руками предупреждающие знаки.
      - Тише, тише...- говорил он одними губами,- ты долго спал. Наехали фракийцы, слышишь, говорят... Я думал, что ты уже далеко...
      Гость насторожился, словно готовясь к прыжку. Лицо его залило синей кровью, на лбу выступила испарина. Он прищурил потемневшие глаза, губы скривились.
      - Почему, старик, ты не разбудил меня до рассвета?
      - Видит бог, заспался. А с вечера думал, что ты сам поднимешься и уйдешь. И хлеб для тебя положил, вот он. Собака меня разбудила. Вижу всадники... Теперь лежи, не подавай голоса. Я закидаю тебя соломой и разной рухлядью. Они поедят и уедут, тогда и ты уйдешь... А лучше - ночи дождись...
      - Хм...-- недоверчиво и опасливо взглянул скиф,- добро, спрячь меня.
      -- Эй, старик! - послышался сердитый голос сотника.
      Баксаг поспешно вышел.
      Все обошлось бы хорошо, если бы не случилось незначительного происшествия. Сотник, пытаясь разжевать кусок ссохшейся лепешки, выпеченной из черного жмыха с отрубями и древесной корой, наколол язык об острую шелуху, запеченную в хлеб, и сразу разъярился. Он плевая кровь и ругался, мешая слова скифские, фракийские и эллинские.
      - Это что ты дал мне? - встретил он старика свирепым окриком, выплевывая на ладонь окровавленную жвачку и бросая ее в лицо старику.- Что это?
      - Это хлеб, господин,- смиренно ответил старик, обтираясь рукавом.
      - Хлепь? Ты смеешься надо мною, раб! Это - сухой коровий помет! Ты захотел причинить мне боль! Хотел отравить царский сотника?..
      Савмака опять изумила брань и неуважительный тон сотника, обращенный к деду и... хлебу. Как он осмеливается бросать хлеб и ругаться? Хлеб был обычный, иного Савмак не ел и не видел. Вкусный, кисловатый. Его ели с молитвой, и считалось большим грехом уронить хотя бы крошку под ноги. Хлеб это дар богов. Но что это? Сотник оплевал деда Баксага и пустил ему в голову чашку из-под меда. Старик уклонился, но стальная искра блеснула в глазах.
      - Это хлеб, господин, какой мы едим..
      - Какой ты ешь? Собака, ты дал нам свой рабский хлеб! Как ты смел? Я царев сотник и рабского хлеба не ем!
      Черномазый явно раздувал ссору, использовав хлеб как предлог. Он с бранью размахнулся и ударил Баксага плетью. Тот не успел загородиться рукой, и жесткая воловья кожа оцарапала ему скулу.
      Савмак опять ощутил приступ незнакомого чувства. Ему хотелось драться. Он не выдержал и кинулся к обидчику с криком:
      - За что бьешь дедушку, он старше тебя! Он тебя медом накормил! Хлеб тебе свой отдал!
      Фракиец удивленно взглянул на неуклюжего подростка и неожиданно ударом сапога свалил его на землю. Савмак быстро вскочил на ноги, но получил новый ударь в живот.
      - Это бунт! -- крикнул сотник, обращаясь к воинам.,- Связать этого щенка, что бездельничает на пасека!
      Но молодок сатавк имел скорые ноги и хороший слуг. С быстротой и легкостью степного прыгунка он метнулся к ульям. Воины поспешили было выполнить приказание старшего, но пчелы так сердито гудели, что они остановились в нерешительности. Парень исчез в кустах и наблюдал оттуда.
      - Вы оба бунтовщики! - продолжал шуметь сотник.- А ну, старик, давай нам мед, мы его заберем с собою! Иначе твой внук весь царский мед съест!
      Баксаг понял, для чего понадобился сотнику скандал с хлебом.
      - Мед не мой, витязь, а царский. Возьми, если имеешь право.
      - Не разговаривай! Я сам отвезу мед царю. Эй, люди, готовьте сосуды для меда!.. Надо обыскать хижина!..
      Старый пасечник похолодел от страха, когда фракийцы бросились в хижину и стали там хозяйничать, вытаскивая дуплянки с медом и пустые. Страшное стало неизбежным. Из хижины послышались удивленные и гневные возгласы, ругательства, потом какой-то шум, грохот и глухой удар. Фракиец с окровавленным лицом выскочил из хижины, крича:
      - К оружию! В хижине проклятого старика скрываются лихие люди!
      Наемники являлись воинами-профессионалами, и их готовность к бою можно было назвать высокой. Они сразу все оказались в строю с обнаженными мечами, готовые отразить натиск обнаруженного врага.
      - Ломай хижина! - приказал сотник.- Их там много не должно быть!
      В один миг двери немудрого жилища царского пчеловода оказались сорванными, потом рухнула жидкая кровля, и в облаках пыли показалась фигура ночного гостя. Он уже вывернул из перекрытий потолка дубовую жердь и размахивал ею.
      - Это он,- опознал беглеца один из воинов,- это тот, кого нам надо!
      - Очень кстати! - зло рассмеялся сотник.- Берите подлеца живым, иначе мы не получим награды!
      Повернувшись к Баксагу, он оскалил зубы и со словами: "Так вот ты какой пасечник!" - с размаху ударил старика но виску рукоятью красивого ножа.
      Свет мгновенно померк в глазах деда. Он упал, как сноп от осеннего ветра. Сотник отвернулся как ни в чем не бывало.
      Савмак хорошо видел все это из-за кустов и был поражен появлением из полуразрушенной хижины совсем незнакомого человека. "Кто же это находился в нашей хижине и почему я ничего не знал о нем?" - успел подумать он. Но тут упал дед, сраженный ударом в голову. Парень напомнил о себе таким криком ярости и негодования, что все фракийцы оглянулись, опасаясь нападения сзади.
      - Этого тоже взять, пока он не убежал! - показал на него сотник.
      Савмак и не думал убегать. Он выскочил из кустов и с криками, заливаясь слезами обиды, ярости к врагам и жалости к деду, хватал руками куски ссохшейся земли и бросал в насильников. Он ругался, плакал, визжал в бессильном бешенстве. На его глазах повалили на землю неизвестного жильца и избивали ногами.
      Один из наиболее молодых и проворных воинов метнулся к нему, но Савмак, понимая, что если он убежит от пешего преследователя, то его легко догонят верховые, решил применить свой способ защиты и нападения: стал ронять один улей за другим. Только что проснувшиеся пчелы вылетали целыми роями с раздраженным гудением. Они выглядели на солнце золотыми. Утро пришло веселое, солнечное. Сотни летучих колючек мгновенно облепили лицо и руки фракийца. Тот взревел диким голосом и побежал обратно, отмахиваясь от непрерывных атак крылатого воинства.
      - Ой, ой! - кричал он. - Ой!..
      - Ой! - не удержался застигнутый новым врагом старший фракиец, хватаясь за шею.
      Пчелы напали на обидчиков и нарушителей их покоя так дружно, что те не знали, куда деваться.
      - Эй, старик! Прикажи своим пчелам улетать! - коверкал сколотскую речь сотник, но старик не слышал его, он лежал недвижимый в пыли с закрытыми глазами.
      Другие ульи также оказались потревоженными, и новые летучие рати с угрожающим гомоном обрушились на головы незадачливых царских людей.
      Воины скрутили пленника и поспешили к коням, спотыкаясь и размахивая руками, словно ослепленные. Торопливо вскинули его в седло, как тюк шерсти, вскочили сами па коней. Скакуны вставали на дыбы, рвали поводья. Через мгновение вся недобрая ватага, гонимая беспощадным врагом, помчалась в степь, не разбирая дороги.
      Насильники убрались так быстро, что, казалось, их здесь и не было.
      Савмак кинулся к деду. Пчел он не боялся. Они его, как и Баксага, обычно не трогали. Посейчас были рассержены и вели себя особенно гневно. Одна даже укусила Савмака, но не обратил внимания на это.
      Став на колени, внук гладил ладонями серебряные кудри старика, и слезы сплошным потоком струились по его запыленным щекам.
      - Убили деда, убили! - рыдал мальчишка-- И мед царский съели, и хижину разорили!
      Старик открыл глаза. Он долго смотрел чужим, строгим взором на притихшего внука, пока сознание не вернулось к нему.
      - Тебе больно, дед? - жалостливо и боязливо спросил Савмак, рассматривая на виске Баксага багровый кровоточащий след.
      - Мне больно, - прошептал старик, - только не в голове, а тут,..Он показал на сердце иссохшей рукой. - Я умру, моя душа давно хочет покоя,сказал он спокойно, но с усилием.- Скоро придут войска Скилура. Они отомстят за нас, за народ наш, за обиды и горе наши. Так сказал тот скиф, что ночевал у вас... Вырастешь - борись о врагами...- Старик но смог закончить свою малосвязанную речь. Потянулся и затих. Рука упала бессильно. Лицо стало чужим и холодным.
      Савмак понял, что случилось страшное, и закричал жалобно. Аримасп, волоча перебитый зад, подполз ближе и, задрав морду кверху, завыл.
      - Нет,- кричал в исступлении мальчишка,- не Скилур, а я отомщу за тебя, дед! Это я убью того, кто тебя ударил! Твоя душа будет спокойна в стране теней...
      Незнакомая ранее боль пронизала его душу. Он плакал над трупом, образы мести черными тенями проносились в голове, быстро сменяя друг друга. Ему казалось, что он бежит па запад, в дикие степи, и возвращается обратно с войском царя кочевых скифов. Потом он решал бежать немедля в деревню, поднять народ, настигнуть в степи убийц и перебить их. Грозил кулаком и говорил несвязное.
      Немного успокоившись, почувствовал не то усталость, не то безразличие. Разыскал лопату и начал рыть глубокую яму. Он бросал комья земли, не зная, что одновременно роет могилу и для своего детства, что оно умерло навсегда в этот страшный день его жизни. Впереди его ждало нечто совсем иное, не похожее на все пережитое и виденное до этого.
      5
      Аримасп повизгивал и лизал мертвую руку Баксага.
      Мальчишка был крепок телом. Вырыв яму, без особого труда перетянул в нее труп деда. Продолжая всхлипывать, закидал могилу сырой землей. Боясь, что ночью прибегут степные волки и выроют покойника, выдернул из крыши и стен хижины жерди потолще и положил их на могилу.
      Теперь он остался один. Аримасп не шел в счет, так же как и все еще гудевшие негодующие пчелы. Он осмотрелся. Как внезапно рухнуло все то, что казалось таким устойчивым, вечным. Хижина, ульи, дед, лежащий сейчас под слоем земли, безгласный, холодный... Что дальше?
      Дуплянки с медом оказались целыми. Лишь одна упала, и маслянистая пахучая жидкость вытекала на землю, привлекая пчел. Вот и тот жбанок, что дед приготовил с вечера для отправки старшине.
      Подумав, подросток взял в руки жбанок и, бросив последний взгляд на могилу, на издыхающего Аримаспа и печальные руины пасеки, вздохнул и решительно зашагал прочь от дорогого ему места, от всего, что составляло до сих пор мир его интересов.
      Отойдя шагов сто, Савмак остановился, поставил ношу на траву, упал на колени и, подняв кверху руки с большими ладонями и тонкими запястьями, торжественно протянул, как бы читая молитву:
      - Прощай, дед, я отомщу за твою смерть! Ты будешь доволен мною в стране теней!
      Слезы опять заволокли все. Мальчишка не выдержал, упал ничком и долго плакал, причитая. В ярости бил кулаками о землю и потрясал ими, угрожая убийцам.
      Через час со жбанком в руке он размашисто шагал по пыльной тропе, что вилась между полынниками, потом спускалась в песчаные овраги и, наконец, выходила на поля, на которых ровно и тяжело волновалась нескончаемая, как степь, пшеница. Тучные колосья почти поспели для жатвы. Вдоль дороги стояли древние дубы, обвешанные выгоревшими на солнце тряпками, пучками травы и колосьев. Эти дубы имели магическую силу. Они охраняли поля от дурного влияния чужих глаз.
      Жар лился потоком с дымчатого от степных пожаров летнего неба. Солнце сияло, жгло. В небе трепетали жаворонки. Савмак обратил внимание, что на дороге виднелись следы нескольких лошадей. Следы веяв в ту же сторону, куда шел и он.
      Зеленоватые любопытные глаза все подмечали. Они щурились от яркого света, но стали круглыми и вспыхнули огнем, когда остановились на блестящем предмете, что лежал в пыли у дороги.
      Савмак, несмотря на большой не по летам рост, сохранил все ухватки мальчишки своего возраста. Чуть не уронив жбанок, он кинулся вперед и схватил цепкими пальцами находку,
      - О-о,- протянул он в восторге,- какой красивый!
      Но тут же не мог удержаться от восклицания крайнего удивления. Он держал в руке тот самый великолепный нож, который уже видел на поясе фракийского сотника. Со смешанным чувством изумления, страха в скорби он воззрился на хищную головку золотого кобчика с рубиновыми глазками, и опять ему показалось, что они мигают, эти словно живые глаза, таят в глубине насмешку. Кобчик будто узнал Савмака и готовился что-то сказать ему. Вот-вот раскроется острый клюв.
      С суеверным ужасом Савмак отбросил драгоценную находку, как бы обжегшись об нее, даже обтер пальцы о рубаху. Хотел было убежать от проклятого оружия. Ведь этой золотой головкой фракиец нанес удар Баксагу. Прочь, прочь от такой недоброй находки! Это подарок злых духов!
      Неожиданно пришли в голову рассказы деда о том, что оружие врага приносит успех в бою, что собирать мечи и копья на поле боя обычное занятие победителей. Он переборол страх и несмело взялся одной рукой за рукоятку, как бы боясь, что золотой клюв вопьется ему в пальцы, другой зажал ножны и вытащил клинок, ослепивший его ярким холодным блеском.
      - Ух! - только и смог произнести он.
      Что-то настороженно-злое чувствовалось в изгибе отполированной стали. Безупречная правильность, огненная острота и стремительность изогнутого лезвия вызвали внутреннюю дрожь и вместе какое-то особенное восхищение, еще не испытанное до этого Савмаком. Нож в самом деле был редкостный, выкованный в мастерской талантливого оружейника.
      Мальчишка с размаху вонзил клинок в землю и выдернул его, раздувая ноздри.
      - Вот это нож!.. Это - его нож, того, кто убил деда. Фракиец его потерял, а я нашел!
      Сделав свирепое лицо, Савмак опять и опять взмахнул оружием, как бы поражая невидимого врага. Он забыл в этот миг, где он, образы конных копьеносцев, шум битвы, ослепительный блеск и звон мечей заслонили действительность. Ему грезилось, что он скачет верхом на буланом коне, машет мечом, сражается. С кем? Не то с теми грабителями-степняками из дедовых рассказов, которые зорили селения сатавков в давние времена, не то с красивыми царскими всадниками.
      - Вот вам за дедову руку! Вот! - беззвучно кричит он первым.
      - А это вам за смерть деда и за пасеку! - шепчет он, обращаясь ко вторым.
      Уловив чутким ухом скрип колес и фырканье лошадей, ретивый вояка возвратился к действительности. Словно проснувшись, огляделся вокруг и увидел, что его нагнала двухколесная арба, запряженная лохматыми лошаденками. Он хорошо знал эту немудрую упряжку и арбу со скрипучими колесами - дисками, выпиленными из цельного дубового ствола. Они принадлежали старшине селения. А управлял лошадьми дядя Дот, самый захудалый из всех крестьян селения. Дот давно уже потерял свое хозяйство, живет в землянке за селом и работает по найму за кусок хлеба.
      Быстро спрятав нож па пазуху, мальчишка вскочил на ноги, взял ношу и посторонился.
      - Откуда ты, малолеток, и куда? - спросил хрипло, равнодушным тоном Дот, поворачивая свое серое, испитое лицо с жидкой бороденкой. На его голове смешно сидело подобие шапки, сшитой из сурочьей облезлой шкурки, вместо меха покрытой слоем черной грязи.
      Савмак поклонился старшему и скороговоркой, чтобы отделаться, ответил:
      - Иду с дедова пчельника, несу мед старшине. Вот в дуплянке.
      - Мед? - возница сплюнул и пожевал сухими, запекшимися губами.Что ж! Это кстати, у старшины как раз гости... Эгей!
      Он махнул хворостиной, подгоняя потных от зноя лошадей. Савмак сморщился от ударившей в нос пыли. Оводы и мошки, что сопровождали упряжку, закружились вокруг него.
      - Дедушка умер! - не выдержал Савмак.- Нету дедушки!.. Убили его чужие люди!.. Наехали и убили!..
      Крестьянин вскинул голову, с любопытством вгляделся в лицо паренька и теперь заметив, что тот выглядит странно, щеки измазаны грязью и давлеными комарами, глаза напухли.
      - Как умер? - переспросил Дот, натягивая вожжи. - Кто его убил? Какие чужие люди?
      - Эти убили, - почти выкрикнул юнец,- что на конях, с мечами! Забыл, как они называются... Мед захотели забрать и... убили деда,
      - Да что ты говоришь? - встревожился Дот. - Наехали и убили?.. Да как же так?.. Постой!..
      Но мальчишка, всхлипывая, махнул рукой и кинулся вперед со всех ног,
      - Чудно... - протянул крестьянин, смотря вслед Савмаку. На его морщинистом лице появилось выражение озадаченности и внутреннего усилия. - То, что Баксаг стар и мог умереть, не удивительно. Давно старика зовут теня предков... Но его убили... С мечами и на конях... Может, степняки опять появились? Тогда они и деревни не минуют, пожгут, пограбят... А может, фракийцы?
      Последнее предположение точно обожгло его. Дело не новое, что наемники хуже разбойников безобразят в селениях.
      Медленно и скудо мысли проникали в голову поселянина, вместе с ними нарастала тревога.
      "Надо поспешить старшине и народу сказать. Да и этого дурня расспросить, как и что. Может, и выдумал".
      Дот, как и все селяне, считая Савмака не совсем нормальным. Не дураком, нет... Дурачки - те другие. Савмак относился к разряду "порченых", шалых, то есть никчемных ребят, изуроченных проказами тех мелких духов, что пробираются ночами в дома крестьян и проникают в животы беременных женщин. Конечно, Савмак был изурочен еще в утробе матери. Вырос большим, в покойного отца, а дурачится как маленький, бегает по степи, сидит на курганах, что-то шепчет. Может, он от деда какие секреты узнал и водится с духами, но это дело темное...
      6
      Вот и селение, где родился и вырос Савмак. Оно довольно велико и протянулось по обеим сторонам дороги. Скрипучие, грубо сколоченные из жердей ворота - въезд в селение. Ворота нужны для того, чтобы домашняя скотина случайно не забрела на поля и по потравила посевы.
      Слепленные из глины и камыша хижины, убогие дворы с жидкими плетнями, загоны для немногочисленного скота - все это случайному приезжему, особенно горожанину, показалось бы крайне унылым и каким-то безнадежно запущенным, ветхим. И по сравнению с этой серостью и явной нищетой странно выглядели тучные нивы, отягощенные медно-зелеными колосьями с крупными зернами, налитыми молочным соком.
      Трудно было поверить, что эти богатые, так гордо волнующиеся посевы возделаны и взращены сухими, узловатыми руками оборванных и испитых людей, которые выходят из хижин и землянок с лопатами и мотыгами в руках. Всюду страшная, потрясающая на непривычный взгляд бедность.
      И все здесь словно выцвело, выгорело на солнце, стало серым под коркой сухой грязи или слоем хрящеватой многолетней пыли.
      Серые избушки, серая земля, серые лохмотья на плечах людей. И лица земледельцев тоже серые, изможденные, будто изваянные из окаменевших комьев глины.
      Посмотрите во внутренность хижин. Там вы увидите такой же серый земляной пол, очаг, в котором даже огонь кажется бесцветным. Жалкое подобие горшков ничем не напоминает прекрасную керамику древних греков, пища в горшках - всего лишь землистая масса из жмыха и отрубей, замешенная горячей водой.
      Ни яркого лоскута, ни блестящего металлического предмета, какой-нибудь пуговицы с рисунком или пряжки, же встретит вокруг утомленный взор приезжего. Все монотонно-бесцветно , безрадостно-уныло.
      Это поселок боспорских пахарей, тех, которые сеют и жнут, молотят и ссыпают в мешки для отправки горы золотой пшеницы, такой веселой на полях, такой обильной в царских амбарах и столь прославленной в далекой Элладе, в Понтийском царстве и других местах, куда отправляется она на кораблях из портов Пантикапея и Феодосии.
      Лишь закрома самих пахарей оставались пустыми, в них не попадали плоды жирной земли. Сатавки не были хозяевами полей, которые возделывали, а богатые урожаи пшеницы, собранные ими, волею богов считались достоянием боспорского царя и его друзей.
      И сама земля словно чувствовала, что она здесь хозяйка, а не многочисленные двуногие муравьи, что взрыхляют и засевают ее. Она нежилась под лучами солнца я требовала много-много заботы о себе. Из поколения в поколение копались люди в земле от зари до зари. С юных лет до глубокой старости. Дети и дряблые старики, не способные выполнять тяжелые работы, ползали по пашне, разбивая палками комья чернозема, пололи посевы, освобождая их от сорняков. А осенью толпами собирали колосья на уже сжатых полях и несли их в одну кучу под строгим надзором деревенских надсмотрщиков, назначенных в помощь номарху сельскому старшине, представителю царской власти.
      Под неусыпным надзором комархов и их помощников, обязанных наблюдать за всеми движениями духовной и физической жизни народа, последний влачил свое беспросветное существование, напоминая муравьиную кучу, единственный смысл жизни которой - работать, подчиняться, не думая и не задаваясь никакими вопросами. Даже боги существовали только для того, чтобы пугать ими забитого и загнанного крестьянина. И если еще сохранялась полуистлевшая оболочка старинной земледельческой общины, то ее традиции хитроумно связывались с царским законом о прикреплении общинников к земле. Получалось даже, что царь печется о сохранении древней общины, как бы укрепляет общинные связи крестьян между собою.
      Но несмотря на грубое насилие и лицемерный обман со стороны Боспорского царства, несмотря на приниженность ж темноту крестьянского населения, живая душа народа не умерла, она продолжала теплиться под серой корой, что покрыла жизнь его, как насыпь могилы. Воспоминания о былой свободе, бессознательный протест и глубокий, как подземный жар, гнев против угнетателей глухо волновали угнетенных. Тупые и безразличные на вид люди, которые, казалось, разучились желать больше того, что имели, были способны на внезапные взрывы возмущения, уже не однажды потрясавшие здание Боспорской державы.
      Это знали боспорские цари и богатей и неусыпно следили за настроениями народа, боялись его.
      И старшина того селения, где родился Савмак, никогда не чувствовал себя уверенно и спокойно. Серая масса крестьян часто напоминала грозовою тучу, и надо было разгадать - рассеется ли эта туча или разразится страшной грозой. Внешнее спокойствие и безразличие народа обманчиво. Народ ничего не забывает, ничего не прощает своим врагам, и рано иди поздно его карающая рука падет на головы тех, кто его унизил и поработил.
      7
      Савмак шлепал босыми ногами по пыльной улице родного селения. Все окружающее он находил таким, каким привык видеть. Оглядывал быстрыми глазами знакомые черно-бурые тростниковые крыши, покосившиеся двери и низкие плетни, окруженные стеною зарослей лебеды и крапивы, соображая на ходу, что он должен сказать старшине. Время от времени осторожно засовывал руку за пазуху и ощупывал холодную рукоятку ножа. Мелькнула мысль - спрятать находку в огороде, а потом уже идти к старосте. Но не захотелось лезть через плетень с тяжелым жбанком.
      Приближаясь к дому комарха, он услыхал грустные переливы песен. Пели молодые голоса за усадьбой в саду. Савмак удивился. Для песен время было неподходящее. Но он любил песни родной деревни и замедлил шаг.
      Веселые напевы сатавки оставили в прошлом. Теперь они отводили душу в печальных и протяжных звуках, полных обиды. Песни звучали как жалоба или плач. Но жалостливые переливы иногда сменялись иными, исполненными надежды на лучшую долю, даже скрытой угрозы кому-то. Далеко не музыкальный комарх снисходительно относился к похоронным звучаниям народного песнопения, но сразу раздражался и тревожился, если его ухо улавливало эти угрожающие мотивы. Они пугали его. Ибо отражали душу народа, вечно живую и могучую даже в условиях беспросветного рабства. Напоминали о скрытых селах народа, как отдаленный гром напоминает о приближении грозы.
      Опять стало обидно за деда. Но вот и дом старшины. Из окон доносилась голоса многих людей, смех. Во дворе мотали головами лошади под пестрыми чепраками, они показались Савмаку знакомыми. Вспомнились слова Дота о гостях у старшины.
      "Кто такие эти гости?" - мелькнула тревожная мысль. Перед глазами вставали жестокие и чужие липа насильников и убийц.
      - Куда ты? - послышался грозный окрик дворового раба старшины, желтолицего и морщинистого Иксамата, что спал и ел вместе со скотом, получал пинки от хозяина и не знал другого имени, кроме "подлеца" и "собаки", но очень заносчивого с селянами. Встречаясь с ними, Иксамат держал себя надменно, подражая комарху, смотрел свысока и мог даже пустить в ход костлявые кулаки.
      Вся деревня ненавидела противного холуя, и если бы случились какие-либо непорядки, то Иксамат получил бы по заслугам в первую очередь. Такой двуногий пес, пресмыкающийся у ног господина и готовый грызть всех остальных, являл собою довольно типичную фигуру того времени и мог считаться одним из опорных камней в сложном многоэтажном здании рабовладельческого общества. К тому же Иксамат был сармат и от души презирал и ненавидел сатавков, как и всех, кто говорил на сколотском языке.
      - Куда? - еще громче повторил свой вопрос неподкупный страж хозяйского покоя.
      - К старшине,- ответил Савмак,- мед принес ему! - И со свойственной ему быстротой соображения добавил: - Для гостей!
      Он смело шагнул через порог и очутился в просторном, слабо освещенном помещении с законченными балками под потолком ж узкими окнами-прорезями, что пропускала мало света, но много пыли и мух. В нос ударили запахи дыма, подгорелого мяса и виноградного вина. Эта смесь ароматов показалась подростку такой вкусной, что он чуть не захлебнулся собственной слюной. Зная внутреннее расположение дома комарха, он сразу разглядел каменную лестницу, что вела на чердак, ниже - домашний жертвенник из двух серых камней и полку с изображениями эллинских богов, а слева - открытый очаг, закопченный, как в кузнице, с пирамидами и конусами - подставками для вертелов и посуды. Он слышал много голосов, но людей рассмотреть не у спел, перед ним мгновенно выросла дородная фигура супруги комарха, пропахшая дымом, и раздался пронзительный голос:
      - Эй, ты! Куда лезешь, дурак?
      Из-за спины сердитой хозяйки показался старшина. Его желтая борода блестела от жирной пищи и шевелилась, подслеповатые, воспаленные глаза щурились не то от света, что ударил в дверь, не то от выпитого вина. Он что-то жевал.
      Но тут Савмак увидел край стола, а за ним людей, одетых в красное и синее, с мечами. Ранее мелькнувшее предположение сразу перешло в уверенность. Сердце застучало, дыхание прервалось. Он не мог сказать ни слова. Он узнал фракийцев. Безмолвно протянул руку со жбанком и с усилием произнес:
      - Вот... мед принес, с пасеки...
      - Кто там есть? - послышался страшно знакомый голос из глубины горницы.- Может, нашелся нож?
      Савмак оторопел, его лицо залила краска. Такой вопрос показался ему громче грозового удара. Откуда они догадались, что он нашел на дороге этот проклятый нож-красавец? Опасность словно подхлестнула его.
      - На пасеку напали конные люди! - выпалил Савмак неестественно высоким голосом.- Все разорили, деда убили насмерть... А мед не успели увезти... Вот я принес дуплянку, а там еще осталось. Надо забрать!..
      - Что ты говоришь? - побагровел комарх.- Да ты не спятил с ума?
      - Клянусь богами!.. Нет больше дедушки... Убили царские люди...
      - Врешь, сын жабы! Сразу вижу, что врешь, хочешь подшутить надо мною!
      Пьяный старшина сделал движение, как бы засучивая рукава.
      - Я не посмотрю на то, что твой дед водится с ночной нечистью! Обоих палками проучу!
      Сильная рука схватила Савмака за дерюгу. Гнилой холст разъехался, и мальчишка в ужасе почувствовал, как что-то холодное поползло по животу. Это поехал вниз нож, он сейчас упадет на пол. Савмак выронил жбанок, но жена комарха проворно подхватила его. С мгновенной хитростью Савмак упал на колени, оставляя ворот и часть рубахи в руке пьяного старшины. Зато быстрым движением укрепил нож за поясом.
      - Клянусь,- повторил он,- убили деда. Я зарыл era в могилу, а сам прибежал сказать. Народ надо собирать, за деда мстить!..
      Глаза старшины превратились в два красных кружка. Слова остановились в горле.
      - Народ собирать? - прохрипел он.- Да как ты смеешь...
      Ему не удалось закончить. Послышалась ломаная скифская речь, комарх оказался слева, а перед окаменевшим от ужаса Савмаком вырос тот самый чернявый сотник с остроконечной бородкой, что убил Баксага.
      - Что такое здесь? Может, мальчишка находил мой нож? Если да, то мы не будем брать выкупа с вашей деревни...
      - Вот он...- в исступлении вскричал Савмак сквозь поток слез, вот он убил деда! Он!.. А ножа я не видел и не находил, да покарают меня боги, если вру!
      В ужасе, с дрожью в коленях Савмак выскочил из дома, сопровождаемый громким хохотом фракийцев.
      Ослабев от слез и волнения, мальчишка не мог бежать дальше. Он оказался между коновязями и сараями, что окружали двор комарха. Лошади равнодушно подняли головы, продолжая жевать свежескошенную траву. Позвякивали наборные узды. Остро ударила в голову мысль, что насчет ножа он соврал. Впервые в жизни. И поклялся богами. А ложь, как говорил дед, является осквернением и приносит несчастье. Подойдя к буланому коню, он приложил руки к его теплой шее. Этим он передавал скверну лжи животному, сам от нее очищаясь.
      За оградой в саду нее еще пели песни деревенские песенники, собранные сюда по приказу старшины, чтобы развлечь гостей.
      8
      Всхлипывая, но уже оправившись от трясучки во всем теле, Савмак услышал сзади хрипение и стон. В испуге хотел было бежать, но стон сменился человеческим голосом, исполненным страдания:
      - Добрый человек!.. Не проходи мимо!.. Дай воды напиться, хоть глоточек!..
      Слова падали будто сверху. Савмак поднял глаза, но увидел лишь голубое, веселое небо со стремительными стрижами, гонявшимися друг за дружкой.
      - В сарае я, позади тебя,- опять послышался таинственный голос.
      С бьющимся сердцем подросток повернул голову и действительно увидел сарай с дверью, подпертой колом.
      - Открой дверь да принеси мне, ради Папая, воды холодной.
      С боязливым любопытством Савмак откинул кол и приоткрыл скрипучую дверь, вернее, ворота, через которые можно было проехать с возом. Жуткая полутьма и тишина наполняли внутренность сарая. Острыми голубыми стрелами проникали сквозь щели лучи солнца. В них крутились пылинки, вспыхивающие огнем. Что-то бесформенное обрисовалось на земляном замусоренном полу и, зашевелившись, застонало. Страшно... Мальчишка, пересиливая себя, сделал шаг вперед и увидел человека, скрученного нещадно волосяными арканами и брошенного здесь в самой неестественной позе. Его голова оказалась закинутой назад, глаза страдальчески выпучены, полуоткрытый рот выглядел черной дырой среди жестких усов и бороды. Он дышал сжало, издавая те звуки, что испугали Савмака.
      - Водицы, водицы...- прохрипело из черного рта.
      - Напиться?.. Сейчас... А почему ты скручен так? Кто связал тебя? Старшина или то царские люди, что деда убили?
      - Деда твоего? - с усилием переспросил связанный. Остекленевшие глаза сверкнули. Он узнал малолетка, который на пасеке натравил пчелиное войско на фракийцев.- Так это ты, пчелиный воевода?.. Молодец!.. Витязем будешь?.. Ты понравился мне!..
      Теперь мальчишка разглядел, что над левым глазом пленника набежала изрядная шишка, а правая щека вздулась и лоснилась. Он узнал того человека, по-видимому друга деда, что оказался утром в их хижине. Слезы потекли по его щекам, опять хотелось жаловаться и причитать, но он сдержался и сжал кулаки, нахмурив лоб.
      - Убили моего деда,-прошептал он,- убили. Умирая, дед сказал, что ты приведешь сюда царя Скилура с войском... И отомстишь... Но я сам хочу отомстить за него!
      Лицо пленника отразило жалость и участие. Одновременно он усиленно соображал, потом прохрипел:
      - Отомсти, это достойно мужа... Только сейчас ты еще молод. Силенки у тебя маловато... Но не прощай врагу смерти деда!.. Ох!..
      - А ты что, от самого Скилура? А какой он?
      - От самого... Ох, тяжело мне, веревка руки режет, душа горит!.. Не могу я!.. Воды хочу... Помог бы тебе, да связан, а через час меня на кол посадят... Развяжи меня, помоги бежать отсюда к скифскому царю... Я ему о смерти твоего деда расскажу и попрошу войско послать да Боспор... Помоги мне убежать!
      - Да?.. Помочь тебе убежать?.. - Мальчик встрепенулся, глаза его загорелись.- Да, я помогу тебе!.. Только скорее приводи сюда войско того царя!
      Он поспешно стал на колени и начал крутить веревки, пытаясь развязать их. Но у него ничего не получалось. Фракийцы знали какие-то особенные узды, распутать которые было невозможно.
      - Эх, нож бы...- пробормотал пленник, делая усилие освободиться.
      - Нож? Так он у меня за пазухой! Вот он!
      В полутьме сарая сверкнула полированная сталь.
      - О, так это ты нашел потерянный фракийский нож?.. Они его ищут... Если не найдут - потребуют с крестьян заплатить за него. Любят, проклятые, народ грабить.... Однако спеши, режь веревки, если не хочешь, чтобы нас обоих на колья посадили.
      Надежда освободиться вызвала лихорадку торопливости. Казалось, именно сейчас, когда свобода мелькнула перед глазами, кто-то помешает ее осуществить.
      Но, к счастью, во дворе царила тишина, ее нарушало лишь позвякивание узд около коновязей, где лошади продолжали жевать траву, да перекличка кур, роющихся в навозе.
      Одним нажимом ножа Савмак рассек веревки, и пленник с усилием, морщась от боли, поднялся на ноги. Его лицо качалось страшным и выражало крайнюю степень душевною напряжения.
      - Дай мне нож,- отрывисто сказал он и протянул руку.
      - Нет,- решительно отстранился Савмак,- этот нож я отдам тебе после того, как расправлюсь с убийцей деда! А ты - беги, не теряй времени. Ворота открыты, смотри - лошади под седлами. Отвяжи вон того буланого и скачи что есть духу!
      - O-o! - протянул пленник.- Да ты, брат, будущий воин, и неплохой! Смел и голову имеешь на плечах... Иди и посмотри, пока я разминаюсь, нет ли кого за домом и в воротах. Если свободно, дай знать, а я уж не прозеваю. Буланый конек и впрямь хорош... А пить хочется.
      Через минуту Савмак вернулся в жестом руки показал, что путь свободен. Скиф решительной походкой направился к коновязям. Он чувствовал себя крайне плохо и мечтал о глотке воды. Но каждый степной житель силен и решителен, когда кладет руку на холку ретивого коня. Не производя шума, он отвязал повод, подтянул седельную подпругу и мягко вскочил в седло.
      - Прощай, парень! Мсти за деда! Фракийцы - враги наши! Но уходи отсюда, а то сейчас выйдет кто-нибудь из дома - и ты пропал!
      Словно в подтверждение его слов, дверь дома скрипнула, и оттуда на миг показалась хозяйка с чрезмерно раскрасневшимся лицом. Она улыбалась хмельной улыбкой, выплеснула из глиняного горшка помои и исчезла за дверью.
      Скиф смело тронул коня, выехал за ворота на улицу, еще раз махнул Савмаку рукой, пригнулся и, крикнув по-степному, отдал поводья. Грянули копыта, пыль взвилась позади, всадник стопным орлом сорвался с места, ветер засвистал в ушах. Сладкие родные запахи привольных просторов ударили в нос, душа встрепенулась, как птица, вырвавшаяся из предательского силка. Страшный плен остался позади. Впереди его ждали родные и друзья, уют войлочной юрты и мирная беседа у очага.
      Савмак с завистью смотрел вслед беглецу, думая, что ему самому никогда но удастся так же легко и ловко ездить на коне. И одновременно почувствовал едкую горечь утраты, будто этот лихой скиф появился в их серой жизни лишь для того, чтобы похитить их покой, а заодно унести и жизнь деда Баксага.
      Он хотел было убежать со двора куда глаза глядят, но задержался. Во двор поспешно вбежали подручные комарха и, тревожно переговариваясь, стали стучаться в двери дома. Торопливо, наперебой доложили комарху а чем-то, показывая пальцами в сторону деревни.
      И без того лиловый от выпитого вина, тучный и подслеповатый старшина совеем побагровел, выслушав донесения, и стал ругаться, размахивая руками. Из-под навеса выбежал Иксамат и с подобострастным видом преклонил колена перед хозяином, ожидая приказаний.
      Старшина, заметив Савмака, поманил его рукой. Тот несмело подошел к крылечку, смотря на распаренный лик сельского владыки, залитый потом. Отрыгая и шевеля бородою, комарх обратился к Савмаку не то наставительно, не то с угрозой:
      - Ты, Савмак, никому ничего не говори про смерть Баксага, если не хочешь попасть к фракийцам на копья или умереть у меня в сарае от дубовых палок. А сейчас беги по той дороге, что ведет на пасеку, и проверь все ямы и выбоины - не найдешь ли того проклятого ножа, что потеряли царские люди... Найдешь - получишь награду. Не найдешь - назад не возвращайся, жди меня на пасеке. Эй, Иксамат, иди в дом и вынеси ему пару лепешек. Скажи жене, что я приказал дать. Живо!
      Савмак весь трепетал от волнения. Ему казалось, что сейчас будет открыт побег пленного скифа, а его схватят, как соучастника. Получив приказание старшины, он засунул лепешки за пазуху и поспешно покинул двор, решив сюда уже не возвращаться. В голове неясно складывался план побега.
      9
      Когда фракийцы прибыли в селение, жена старшины сразу же послала раба Иксамата по дворам собирать съестное для угощения гостей. Иксамата ненавидели и его требования усилили озлобление селян. Время было голодное, и найти в любом дворе что-либо лучше жмыховой лепешки или печеной брюквы представляло большую трудность. Раба-сборщика гнали с проклятиями отовсюду, и он вернулся с пустыми руками. Крестьяне собрались на улице, они громко возмущались скаредностью и жадностью жены комарха, не желающей расходовать запасы своей кладовой.
      Вскоре прибыл Дот и объявил, что на пасеке произошло смертоубийство, Баксаг лежит мертв, а Савмак со слезами на глазах побежал к старшине с этим известием.
      - Кто убил Баксага?
      - Этого я точно не понял,- сделал Дот глубокомысленное лицо,будто какие-то всадники с мечами... Не то степняки появились, не то это царские люди сотворили, что гостят у комарха...
      - Какие степняки! - раздались раздраженные голоса.- Ясно, что это фракийские головорезы налетели!..
      - О боги! - протянула жалостливо одна женщина.- Убить такого старого человека!.. А мы еще должны были угощение собирать убийцам... Мало им крови Баксаговой!..
      Эти слова подлили масла в огонь и воспламенили многих. Послышались гневные восклицания и требования возмездия. До каких пор фракийцы будут издеваться над народом и неужели душа Баксага останется неотомщенной?..
      Народ показался около дома старшины. Люди кричали и требовали объяснить им, кто убил пасечника, и будет ли накапан убийца.
      Сильно охмелевшие фракийцы схватились было за мечи, громко ругаясь и угрожая "подлому люду" расправой за то, что он осмелился шуметь на улице. Но старшина сразу отрезвел и уговорил сотника не появляться перед народом, тем более с мечами.
      - Тебе же известно, почтенный воевода, что народ не любит вооруженных воинов! Он возбуждается при виде оружия. А смерть одного из селян, по закону общины, должна быть отомщена. Я же так понял тебя, что убийца старика вами пойман и лежит в сарае связанный?
      Задавая этот вопрос, комарх прищурил глаза с хитрецой и усмехнулся.
      - Убийца? - в недоумении переспросил чернявый. До сознания, затуманенного вином, не сразу дошла мысль комарха. Потом он сделал понимающее лицо и расхохотался.- Да, да! Ты прав! Бродяга убил старика, а мы подоспели и схватили разбойника. Но казнить его - дело царских властей, а не народа.
      Однако крестьяне продолжали волноваться. Объяснение старшины прозвучало фальшиво и не могло заставить толпу успокоиться я разойтись. Собралось до сотни мужчин, вооруженных тяжелыми лопатами и мотыгами, облипшими землей.
      - Подай виновного к ответу!..
      - Убийца живым не выйдет из деревни!..
      - Люди, люди! - надрывался старшина.- Нам нельзя судить этого человека, ибо он совершил много преступлений против царя!.. Его будут судить в Пантикапее!.. Как же мы можем устраивать расправу с царским пленником!..
      Обычно забитый и безропотный, люд сейчас и слушать не хотел комарха.
      Выступил вперед Дот и сказал:
      - Хорошо, мы не будем судить убийцу. Но пусть Савмак выйдет к нам и подтвердит, что Баксага убил этот скиф, а не кто-то другой.
      - Правильно, Дот! - согласились многие.
      - Савмака нет. Он ушел и вернется не скоро. Но он сказал мне, что старика убил этот бродяга. Неужели вы мне не верите?
      Глаза старшины опасливо бегали. Он прекрасно знал, как внезапно возникают народные бунты и чем они ему грозят. Если его не убьют бунтари, так потом царские палачи сдерут с его спины кожу батогами за неумение держать в подчинении и страхе деревенский люд.
      - Тогда,- не унимался Дот,- выведите нам пленного скифа, и пусть он скажет нам - он ли убил Баксага!
      Комарх хотел возразить, стал доказывать, что скиф, как и всякий преступник, станет отрицать свою вину. Но гомон народа становился все более угрожающим. Старшина изрядно перетрусил и с невнятным бормотанием юркнул в дом, где стояли наготове вооруженные, фракийцы. Сотник прислушивался к голосам на улице и в душе проклинал свою запальчивость. Он никак не мог допустить, что дело со стариком может обернуться так дурно.
      - Они сомнут нас,- заметил угрюмо один из воинов.
      - Что делать?!
      После краткого совета с комархом сотник принял решение.
      - Хорошо,- согласился он с доводами хозяина,- мы выведем этого бродягу к народу. Я сделаю так, что он признается в убийстве. Я пообещаю ему взамен свободу. Он скажет, что убийца - он. А потом получит от меня вот это!
      И ударил многозначительно ладонью по ножнам меча.
      Старшина вышел к людям и заявил, что сейчас преступника выведут. Сотник направился в сарай и сразу возвратился оттуда красный и гневный.
      - Бежал! - вскричал он.- Бежал проклятый бродяга! И веревки перерезаны острым ножом! Ему помогли деревенские бунтари, не иначе!
      Обстановка осложнилась. Фракийцы, хорошие рубаки, готовились сразиться, ибо работать привыкли мечом, а не головой. Они ничего не могли придумать. Выход нашел хозяин.
      - Люди! - вновь обратился он к народу.- Разбойник бежал. Но бежал он с помощью такого же плохого человека, как и он сам. Видно, среди наших селян сеть предатели. Это плохо. Дойдет до властей - не миновать нам всем великой кары. Вся деревня ответит за этот побег. Чтобы так не получилось, давайте сейчас всем миром разыщем беглеца в окрестностях, ибо пеший он далеко уйти не мог. А поймаем - устроим ему допрос, и тогда вы сами накажете его за убийство.
      - Хитришь, комарх!.. Побойся гнева богов!.. Не обманывай!..
      Поднялся шум. Толпа ввалилась во двор, двери сарая широко распахнулись, оттуда вынесли обрезки веревок. Однако единение крестьян уже раскололось, как молодой лед. Одни говорили так, другие по-иному. Старшина заметил это и облегченно вздохнул. Он с подчеркнутой деловитостью стал назначать старших, делить народ на группы и давал указания, как и где искать беглеца. Люди с ропотом начали расходиться.
      - Никогда по поймают они его! - в сердцах плюнул и наругался сотник.- Моего буланого нет! Он угнал коня, пока мы угощались. А кто догонит буланого? Разве летучий демон.
      - Пропьянствовали мы,- резко заметил один из воинов,- будет теперь, сотник, и тебе и нам! Не избежать палок!
      - Молчи ты! - ощерился чернявый, хватаясь за меч.
      - И я с мечом! - откликнулся воин задорно.
      - Бесполезно спорить,- примирил их старшина,- вы еще во хмелю и горячитесь, как петухи... Я тоже был воином в свое время, за это и должность свою получил... Садитесь на коней и немедля уезжайте.
      - Как это так? - возмутился сотник.- А конь мой? А нож в золотой оправе? Меня же ограбили!
      - Славный витязь! Скажи спасибо богам своим, что ты сам остался цел! Ты еще мало знаешь наших крестьян. Они кротки, как овцы, и терпеливы, пока не почуяли крови. А убийство старика - это дело, за которое вас и царь не похвалит.
      - Старика же бродяга убил. Ты не смеешь сомневаться в этом.
      - Боги знают,- спокойно возразил комарх, - кто убил его. Если начнется розыск, то ведь и внука спросят, он был там и все видел.
      - Ах, этот подлый ублюдок! Мы заберем его с собою. Где он?
      - Его здесь нет, и нам не разыскать его... Но спешите, говорю вам, ибо народ скоро возвратится после поисков беглеца. Что тогда?
      - Все вы здесь одинаковы! - вспылил было сотник. Но остальные воины зароптали, и он приказал выводить коней.- Я сяду с тобою на твоего вороного,- сказал сотник одному воину,- твой конь хоть и не скор, зато крепок двоих вынесет!
      Через полчаса фракийцы покинули селение. Комарх проводил их глазами и покачал головой.
      - Эти наемные солдаты - горе нашего царства. Они не столько помогают сохранить порядок в наших селах, сколько раздражают парод поборами и насилиями...
      10
      Когда Савмак вернулся на пчельник, страх и чувство одиночества охватили его. Деда не было. Зловеще чернела свежая могила с наваленными сверху жердями. Тут же лежал издохший Аримасп. Холодом и запустением веяло от всего, что лишь вчера вечером было таким близким, родным, полным жизни и радости.
      Вот их хижина. Ее крыша обрушена, дверца сиротливо покосилась и распахнута. Около - долбленые дуплянки, не захваченные фракийцами. Они стоят аккуратно закрытые деревянными кружками и обмотанные ивовыми прутьями. Пчелы облепили эти сосуды, как бы стараясь взять обратно сладкий плод своих трудов, отвергнутый людьми. Они роями ошалело кружатся над разгромленной пасекой. Савмак начал ставить ульи на место, отмахиваясь от пчел. Те сердито жужжали, но не трогали его. Потом закрыл уже ненужную дверь обрушенной хижины, ибо ему показалось, что ее черное отверстие глядит с укором и странной отчужденностью. Все стало здесь совсем иным, чужим, даже враждебным.
      Он обратился к могиле, и ему показалось, что сквозь слой земли дед смотрит на него и хочет задать какой-то вопрос. Но какой?.. В самом молчании могилы угадывалось нечто вроде недоброй затаенности. Известно, что души покойных очень обидчивы и капризны, они легко начинают привередничать и творить зло в семьях, ими оставленных. Савмак, сидя около могилы, уже не плакал. Он чувствовал в душе холод и тьму. И в то же время понимал, что должен сказать что-то деду, ибо тот ждет его слов.
      - Я видел того, кто убил тебя, дедушка,- произнес он печально.- Но я не сразил убийцу. Зато отпустил на волю твоего гостя и друга. Он обещал мстить за тебя и привести войско Скилура. И я буду мстить, я отыщу убийцу! Клянусь в этом прахом твоей могилы!
      И, следуя примеру мстителей, о которых он часто слышал от деда, Савмак взял горсть земли, посыпал ею свою нечесаную голову. Страх, что заполнил его душу, стал рассеиваться. Он уже не чувствовал невидимого взора, устремленного из-под земли с укором и осуждением.
      Несколько успокоившись, парень вынул из-за пазухи лепешку и, открыв одну дуплянку, стая доставать мед пальцами и мазать на хлеб.
      Потянулся к жбанку. Вода за сутки потеряла свою свежесть, отдавила гнилым деревом. Но ему не хотелось идти к роднику. Он хлебнул из жбанка и, собрав разбросанную солому и листья, сделал подобие ложа. Лежа на спине, долго и бездумно смотрел, как в вечернем небе одна за другой вспыхивают звезды...
      Утром приехал старшина и застал мальчишку спящим. Поручив коня и телегу рабу, он разбудил Савмака. Тот вскочил, как бывало, и, смеясь, протер глаза.
      - Заспался я, дед! - весело сказал он.
      Но, увидев перед собою подслеповатого комарха, сразу вспомнил все, что произошло вчера, и слезы неудержимым потоком хлынули из глаз.
      - Убили деда,- заскулил он,- убили, проклятые!..
      - Молчи ты,- с досадой оборвал его комарх,- надоел! А вот что ты похоронил старика - молодец, только могилу надо было рыть подальше. Ну да ладно. Придут женщины, поплачут над ним, принесут жертву, и мы устроим тризну. Дух его успокоится.
      - Он не успокоится, пока не будет отомщен,- продолжал плакать Савмак.
      - Слушай, дурень,- подсел к нему старшина,- потерянного не вернешь. Твоему деду оставалось жить совсем немного. Он и так едва на ногах держался. Если бы ты не помогая ему, он давно свалился бы. Ты же, повторяю, молодец! Я хочу оставить тебя на пчельнике.
      - Не останусь! - в испуге отшатнулся парень.
      - Не дури! А что делать будешь? На поле толку от тебя мало. А даром хлеб есть никому не дано богами и царем нашим, да продлят боги его годы!
      - Уйду! Уйду куда глаза глядят!
      - Ох, тяжело мне с тобою, порченый! - вздохнул старшина.
      - Пойду искать того фракийца, чтобы за деда отомстить!
      - Дурак! Какого фракийца, если деда убил скиф-бродяга! Только он, и никто другой, виноват в смерти Баксага. Зачем он появился на пасеке и подвел твоего деда под удар? Есть указ царя не принимать на ночлег преступников, бродяг и беглых рабов. Вот и получилось, что чужак жив и сейчас смеется над нами, а дед твой лежит в могиле. Подумай - кто виноват во всем этом деле? Один скиф. Хотел бы я знать, кто отпустил его, снял бы шкуру с него живого!
      Савмака обдало жаром от этих слов.
      - Слушай, парень,- так же примирительно продолжал старшина,- если ты начнешь народу рассказывать то, что видел, то это тебе и мне грозит большой бедой. Не сносить тебе головы! Лучше молчи - и всё!
      - Пусть народ знает правду. Зачем молчать?
      - Затем, что ты дурак и ничего не понимаешь... Слушай, Савмак, сейчас, мы готовимся к уборке хлебов и к празднику Сбора плодов. Ты давно хочешь посмотреть на праздник у священного дуба. Не так ли?
      - Ну?
      - Когда я поеду, обещаю взять тебя с собою конюхом вместо Иксамата. Он останется в деревне дом караулить, а ты будешь за лошадьми присматривать и увидишь весь праздник. А?
      - Не хочу,- замотал головою парень.
      - Неправда, хочешь. Вот если будешь меня слушать и держать язык за зубами - возьму тебя с собою. А начнешь рот разевать - отошлю тебя на дальние поля, палок всыплю тебе и заставлю всю жизнь землю рыть. Был бы дед жив, он поддержал бы меня. Не хочешь - дело твое.
      Савмак при всем его горе оставался любопытным и живым парнишкой. Он задумался. То, что говорил старшина, позавчера привело бы его в восторг. Но сейчас...
      - Подумай,- сказал напоследок комарх, поднимаясь па ноги.- А пока - неси на телегу эти жбаны с медом, и я поеду. Ты оставайся здесь, тебе нельзя появляться в деревне до очищения. А я тем временем подыщу нового пасечника...
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      КАЛОС-НАЙ-АГАТОС
      1
      Хлеб был источником богатства и могущества древнего Боспорского царства.
      Многие древние писатели упоминают о вывозе боспорской пшеницы в заморские страны, прежде всего в Элладу.
      Кто же сеял и собирал с полей золотую скифскую пшеницу, как ее называли в то время? Может быть, сами эллины-колонисты - основатели Пантикапея, Феодосии, Нимфея, Тиритаки, Мирмекия и многих других городов, что объединились сначала в союз, а позже образовали царство, в которое вошли но только города, по и обширная земледельческая хора? Нет. Греки-колонисты и эллинизированные скифские князьки жили в городах и сами хлеб не сеяли. Не то чтобы совсем не было греков-землеробов, что сами ходили за плугом, но не они представляли большинство говорящих на ионийском диалекте. Боспорские греки, которые победнее, более тяготели к ремеслам, имели мастерские, торговали, служили у богатых соплеменников и составляли массу царских и храмовых приказчиков, поручителей, надсмотрщиков за рабами и в редких случаях простых работников по найму. Богатые владели обширными земельными угодьями, керамическими ж рыбозасолочными эргастериями, каменоломнями и рудоплавильнями, имели виноградники с многочисленными рабами, выделывали вино, вели крупную торговлю с заморскими странами.
      Главными производителями хлеба являлись оседлые скифы племени сатавков и других племен и родов, имен которых история не сохранила. Они издревле жили в восточной Тавриде общинами и разрабатывали жирный степной чернозем, собирая с него сказочные урожаи. Геродот пишет, что земля Тавриды, обработанная кое-как, давала урожай сам-тридцать.
      Эллины-поселенцы сначала торговали с хлеборобами, а потом стали их хозяевами, поработили их, превратили самобытную страну и ее когда-то дружных и вольнолюбивых людей в безгласную и бесправную хору, под именем которой потеряли свой общественный уклад и вольности тысячи прежде свободных туземцев. Они попали в ярмо не сразу, так как эллины явились в Скифию не как завоеватели, а как мирные купцы, советчики, даже помощники.
      Обосновавшись на берегах морских бухт и заливов, греки ничего не брали даром, В обмен на хлеб предлагали яркие ткани, прекрасные ножи, сошники из доброго железа, оловянную и медную посуду, амфоры со сладким, веселящим вином или с заморским оливковым маслом. О, сколько прекрасных вещей привозили из-за моря греки-колонисты! С ними хорошо было иметь дело! Разве могли подумать тогда простодушные туземцы, что пришельцы поступают с ними так лишь с одной целью - сесть со временем на шею! Так всадник оглаживает коня и дает ему кусок лепешки, готовясь ловким прыжком вскочить к нему на спину. Но тогда об этом не было и речи.
      В отличив от вкрадчивых, обходительных греков, беспокойные кочевые скифские роды постоянно нападали на оседлых сородичей, топтали посевы, забирали запасы зерна, убивали мужчин и уводили в полон молодых девок. Скифские князья, а позже цари облагали крестьян данью и взимали ее независимо от незаконных поборов и прямых грабежей, учиняемых шайками удальцов.
      Колонисты и здесь помогли. Советом, оружием, ратной выучкой молодежи. Даже присылали своих военачальников и небольшие отряды тяжеловооруженных гоплитов.
      Год от году крепли связи греческих городов-колоний с местными крестьянами, ибо имели основу во взаимной выгоде.
      Скифы-пахари были довольны тем, что они -теперь лучше защищены от набегов степняков, выгодно продают хлеб, получают взамен много нужных в красивых вещей. Кто мог знать, что все это являлось началом порабощения! О, хитрые эллины умели ждать, быть настойчивыми без грубости, управлять без окриков.
      Посевы стала быстро увеличиваться, родовые князьки и их близкие теперь уже не просто участвовали в дележе земельных наделов, но начинали командовать, принуждали народ расширять посевы и увеличивать урожаи. И это не казалось обидным, ибо росли урожаи, умножались и доходы. Правда, князья при этом наживались вдесятеро больше, чем вся община, вместе взятая, ввели в обычай ношение эллинской одежды, стала подолгу жить в эллинских городах, как говорится, "гнули из себя греков". Но все же жизнь становилась лучше, богаче, ярче. Река золотого зерна жглась из Скифии в эллинские колонии и дальше, в заморские страны. Со сказочной быстротой богатели и разрастались города. Наступил золотой век Боспора. Тогда в Элладе высоко ценилось все, что шло с Боспора. В том числе и рабы, доставляемые степнякам.
      Эти времена миновали.
      Теперь не то. Прошла многие годы, одни поколения сменялись другими. Пора полюбовных и взаимовыгодных отношений между крестьянами и городами закончилась. Царь Боспора, города и храмы прибрали к рукам плодородные поля и их возделывателей. Они подкупали и спаивали князьков, давали им должности в царской иерархии, огречили их, опутали долгами и обязательствами и, уже не стесняясь проявить прямое принуждение, объявили все земли царскими, не забыв наделить ими друзей царя и сподвижников.
      А чтобы крестьяне не сбежали куда-нибудь, объявили их навеки прикрепленными к их общинам, хотя последние теперь никакой силы уже не имели. И получилось, что сатавки стали всего лишь вечнообязаннымя работниками на царских полях.
      Услужливые торгаши уже не предлагали поселянкам ярких тканей и красивой посуды, их сменили суровые пристава с мечами у пояса, отряды чубатых фракийцев и местной стражи, с помощью которых стало возможным сохранять высокие урожаи, получать ежегодно горы хлеба, ничего не давая взамен одураченным и порабощенным
      Отныне прикрепленных к земле нищих тружеников стали называть "пелатами", что звучало почти так же, как "рабы", и произносилось с одинаковым презрением и надменностью.
      Нечто подобное происходило в разных местах античного мира, на протяжении всей его истории. Но каждый раз по-особенному. В Спарте порабощение илотов носило с самого начала явно завоевательный характер. И спартанцы не расставались с оружием, ежеминутно готовые к смертельной схватке со своими рабами-кормильцами. Несколько по-иному дело обстояло в Гераклее, поработившей мариандинов, в Фессалии, что кормилась за счет угнетенных и бесправных пенестов. Так и на Боспоре порабощение местного населения имело свои особенности. Здесь оно началось со взаимовыгодного сотрудничества эллинов и скифов-земледельцев. И до описываемого времени последние, как бы они ни были третируемы, не назывались открыто рабами. И если кто их так называл, то это могло быть воспринято как брань или как крылатый оборот речи, который, однако, можно легко оспорить.
      Несмотря на все обиды и утрату былых вольностей, сатавки не забыли своего прошлого. Сказания и песни воскрешали в памяти народной добрые старые времена общинной свободы, хотя далеко не все могли представить, как эта свобода выглядела на деле.
      2
      На обширном лугу, вернее, на участке не тронутой плугом степи, стоит высокий кряжистый дуб. Могучий великан виден издали, его темно-зеленая крона возвышается над равниной наподобие скалы, и окрестные сатавки при виде его шепчут молитвы.
      Под дубом - серый, грубо отесанный камень. Это алтарь, поставленный много-много лет назад предками теперешних крестьян.
      Священный дуб и каменный алтарь - старинное святилище сатавков, место их былых сборов, на которых решались судьбы родов, выбирали князей и военачальников, объявляли войны. Здесь обсуждались родовые распри, заседал народный суд, устраивались ежегодные народные игрища.
      Тогда сатавки владели всеми землями вокруг. Теперь все, что можно окинуть глазом, стоя у подножия величавого гиганта, принадлежит Боспорскому царству с его эллинской и скифо-зллинской знатью и тиранической властью царя.
      Но странное дело - именно чуждые народу эллинские властители оживили молитвенные собрания народа около священного дуба. Ежегодно на обширном лугу устраивается шумный праздник Сбора плодов, напоминающий эллинские дионисии. Жертвоприношения стали общими с эллинами, богослужения приобрели смешанный характер. Одновременно ублажались боги древних скифов и эллинов. Скифы возносили молитвы Папаю, богине земли Ави и матери Табити. Греки поднимали руки с обычным показным усердием и обращались к великому Зевсу с убедительной просьбой: "О великий! Дай нам добро, если мы даже не просим его! Но избавь нас от зла, хотя бы мы и просили тебя о нем!"
      Дионис и Деметра получали возлияния и жертвенный дым. Не оставались забытыми и другие олимпийские боги. Нередко молящиеся упоминали в своих молитвах одновременно и скифских и эллинских богов, считая, что от этого хуже не будет, зато шансы на успех моления возрастают.
      Такое смешение богов и религий не являлось чем-то исключительным. Еще Александр Македонский смело объединял всех богов и охотно приносил жертвы идолам побежденных персов, не делая разницы между ними и своими богами. Это явление получило название "теокрасии" и распространилось почти на весь тогдашний варварский мир, проникло в Элладу и даже Рим.
      Здесь рядом с дубом варили хмельную брагу, устраивали шумные угощения с попойками и шествиями ряженых, бойко торговали всем, что можно было продать и купить на боспорских землях.
      И, словно в насмешку над прошлым угнетенного народа, сюда на ежегодные празднества приезжает боспорский царь с друзьями и родственниками и многими сотнями вооруженного люда. Он вешает свои боевые доспехи на ветви заветного дуба по обычаю древних вождей сатавков. Ему ставят рядом юрту и кресло в подражание царям "царских скифов", как это делали те, приезжая к хлеборобам за данью. Спартокиды, воцарившись на Боспоре, переняли эти обычаи, использовали их для своих целей. С лицемерием, унаследованным от первых эллинских колонистов, эти огречившиеся полностью тираны пытались создать для своей власти опору в народных обычаях и верованиях. Все как будто оставалось на своих местах - боги и вожди. Только первые сказались сильно потесненными эллинскими богами, а вторые заменены лукавыми и жестокими тиранами, торгашами и корыстолюбцами, увенчанными царской диадемой. Эти люди, хотя и вели свое происхождение от старинных скифских и фракийских родов, по образу жизни и внутреннему укладу давно стали греками, оторвались от народа, стали самодержавными властителями,
      В дни осеннего праздники царь делал широкий жест - угощал стариков и награждал молодых, стараясь этим подкупить простодушных сеятелей, создать видимость справедливого и человечного управления. Мы, мол, не просто захватили земли и надели ярмо на шею народа, мы - вместе с народом, не гнушаемся его, ценим и поощряем наиболее преданных и трудолюбивых.
      Обязательно устраивали хороводы, игры и состязания в борьбе, беге, метании диска, а также песнопения и ночные танцы вокруг костров.
      И здесь праздничные игрища скифского племени причудливо переплетались с греческой "калокагатией" - воспитанием прекрасных физических качеств, силы и красоты. Только о духовном воспитании туземной молодежи при этом не упоминали. Считалось, что людям труда от рождения определены богами главные добродетели - повиновение и покорность.
      3
      Свыше трехсот лег царствовали на Боспоре потомки Спартока Первого, смелого и грубого предводителя наемной дружины, который сверг власть своих хозяев, пантикапейских архонтов Археанактидов и положил начало династии Спартокидов.
      Вся история боспорских владык пестрит войнами, захватами, жестокостями и коварством. Первоначальное договорное объединение эллинских колоний, что имело целью более успешную оборону от скифских набегов и совместное использование богатств великой варварской страны, они превратили в царство, а себя стали называть сначала архонтами эллинов и царями варваров, а позже - царями Боспора. Являясь житницей длят Афинской республики, северопонтийское царство получало помощь и поддержку из Афин, торговало с ними, посылало своих сынов учиться в Элладу, поддерживало свой эллинский дух и облик постоянный общением с греческим миром.
      Усиливаясь и богатея, Боспор расширял свои владения но обе стороны пролива, подчинял себе племена и народы, одних превращая в безликую массу полу рабов, как сатавки, других приобщая к эллинской культуре, как синды, третьих держа в непрочном подчинении, часто нарушаемом. Псессы, тореты, дандарии и меоты сохранили свое управление и племенную целостность, но так или иначе связали свою судьбу с Боспором, то подчиняясь ему, то делая попытки освободиться. Поэтому постоянной границы азиатских владений царства не устанавливалось, а племена, их населяющие, всегда бродили как молодое тесто, сегодня платя дань сильному соседу, а завтра поливая землю кровью его сынов.
      Но Эллада вступила в период упадка, оказалась захваченной Римом, и старые связи с нею прекратились. Местные варварские народы, наоборот, усилились и стали настойчивее нажимать на Боспор. Последний теперь уже не мог проводить горделивую политику прошлого, стал беднеть и слабеть. Потомки сильных царей выродились и царствовали, не совершив ничего значительного.
      В описываемое время на боспорском троне сидел Перисад Четвертый Филометор, названный так за то, что он боготворил свою мать царицу Камасарию, умную и дальновидную женщину. Она фактически управляла царством за своего болезненного, припадочного сына. Отправляясь с ним на праздник Сбора плодов, говорила многозначительно:
      - Пусть рабы и пахари собираются с нашего позволения, чем без него. Когда раб веселится на глазах у хозяина - он весь на виду. Если хозяин сумел разгадать душу раба своего и не раздражает его без нужды, то он может спать спокойно.
      Под дубом стояли резные кресла с точеными ножками для самого Перисада Четвертого и для царицы-матери, почтенной Камасарии.
      Вокруг толпились боспорская знать и представители заморских государств, прибывшие посмотреть на народ Боспора и его игры.
      Справа и слева от тронных кресел стояли родственники царя, друзья его, представители знатных родов, сверкая гривнами, отлитыми из золота, драгоценным оружием, яркими одеяниями, сочетающими черты греческого изящества и вкуса с варварской мишурностью и тяжеловесной роскошью.
      Спесивые родичи таких вельмож, как всесильный Аргот, сердечный друг Камасарии после смерти Перисада Третьего, и его политический соперник Саклей, лохаг пантикапейский, держались гордо и обособленно, перекидываясь иногда колкими замечаниями, прикрытыми напускной любезностью.
      Аргот склонялся к уху царицы-матери и что-то говорил ей смеясь. Она чуть кивала головой, увенчанной золотым калафом. При этом изображение орла, несущего в когтях крылатого Эрота, на передней стороне калафа словно оживало, а серьги-подвески из гранатов и золотых сердечек мелодично звенели. Ниже этого башнеподобного головного убора спускались золотые волны начельника "стленгиды", изображающего волнистые волосы, выбивающиеся из-под калафа. Собственные волосы царицы, белые от времени, проглядывали в просвет между начельником и калафом. Ветерок шевелил их серебряные нити.
      Камасария когда-то очень гордилась своей пышной прической темно-каштанового цвета, жалкие седые остатки которой ныне старалась прикрывать мишурными и дорогими наголовниками.
      Дородная и величавая старуха не потеряла, однако, благообразия, поддерживала его всеми способами. Ее полное лицо было искусно покрыто тончайшим слоем белил и румян. Но солнце, к ее великой досаде, с предосенней щедростью лило свои лучи, и притирания расплывались от пота.
      Камасария с достоинством, не слеша поворачивала голову и бросала взгляды, исполненные спокойной властности. Сотни глаз окружающих трон людей вельмож, воинов и рабов - следили за каждым движением нарядной и страшной старухи, от которой не ускользала ни одна мелочь, которая умеет потребовать от любого подданного то, что найдет нужным. Ее пухлые белые руки держали восточный лопатообразный веер с лебяжьей отделкой, те самые руки, что могли вручить награду достойному а без трепета указать палачу на очередную жертву.
      Она зорко следила за всем, что происходило на ристалище, успевая слушать Аргота и отвечать ему, наблюдать за настроениями людей и многое брать себе на заметку в памяти.
      Аргот, бледный высокий человек, казался болезненным. Все знали, что он получил рану в бок еще несколько лет назад в схватке со степными скифами и теперь, бинтует грудь ежедневно, так как рана не закрывается и продолжает выделять кусочки поврежденных ребер. Но его глаза сверкали выразительно и бодро, он охотно смеялся, крупные зубы его казались желтыми на фоне бледных щек.
      Аргот являлся одним из всесильных вельмож Боспора, пользовался неограниченным доверием у своей царственной подруги и с превеликой жадностью захватывал новые участки засеянных полей с прикрепленными к ним нищими хлеборобами-сатавками.
      Он происходил из старинного рода Ахаменов, что кичились своим якобы родством с какой-то боковой ветвью персидских династов. Так ли это было на самом деле - неизвестно. Но тогда на Боспоре модно было производить себя от варваров. Чистого ионийского происхождения стыдились. Так, Спартокиды вели родословную от фракийских царей, с одной стороны, а с другой - от самого бога Посейдона, через его сына Евмолпа, а также доказывали, что и Геракл тоже является им отдаленным родственником.
      Аргот считал свое происхождение выше всех других после царского. Деятельные Гераклиды, воинственные Эвии, что растеряли своих сынов в бесконечных походах по сарматским степям, богатые Килиды, владетели кораблей, наследственные навархи Боспора - были в его глазах лишь выскочками и делягами, далекими от настоящего благородства. Самоуверенный Аргот мог пренебречь недовольством пантикапейских "Совета и Народа", неоднократно указывавших ему на недопустимость захвата под разными предлогами городских и храмовых земель. Он лишь смеялся над такими обвинениями, смело расширял свои владения, выступал на площади перед народом с гордым и вызывающим видом и даже, вопреки воле народа, сумел добиться избрания на общинном сходе и сейчас считался выборным стратегом города.
      От царя Аргот получил высокое звание хилиарха, суть воеводы всех ратей царских, за исключением фракийской конницы, находившейся под началом его соперника Саклея, сына Сопея из рода Гераклидов.
      Досадная рана мешала ему осуществлять честолюбивые замыслы, он неделями лежал на одре болезни, охая и стуча зубами от озноба. И сейчас с трудом превозмогал головокружение, обливался потом, проклинал в душе праздник, но окидывал всех проницательным взглядом и беззаботно смеялся, беседуя с царицей.
      - Сейчас, государыня,- говорил он своим приятным голосом,выезжают молодые всадники, в том числе и наследник, да хранят его боги! Я сам отобрал для него лошадь и дал советы, как достичь победы.
      - Прекрасно,- тихо отозвалась Камасария,- для меня было бы неприятно, если бы юного царевича обогнал какой-нибудь Атамб, неуклюжий и грубый, совсем не похожий на сына вельможи.
      - Этого не будет! - поспешно уверил ее Аргот, выпячивая вперед грудь, облеченную в панцирь, и поглаживая влажной рукой эфес меча.- Далеко Атамбу и другим сынам наших знатных людей до божественного наследника!.. А что Атамб не похож на отца - не диво. Безумная Афродисия в начале своей болезни проявляла дикую страсть к мужчинам. Вот тут-то и родился этот толстяк и обжора.
      Атамб был старшим сыном ненавистного Арготу Саклея, и он не упустил случая пустить в него стрелу. Камасария искоса взглянула на собеседника, ее широкие, породистые ноздри дрогнули от скрытого смеха, но она сдержалась и жеманно опустила глаза.
      - Кто может утверждать это? Афродисию я знала как очень почтенную мать и жену.
      - Верно, она такой и была, пока первые приступы болезни не вселили в нес эту неразборчивую страсть. Врач справедливо говорит, что в нее вселился бес похоти, иначе нельзя объяснить ее неистовое любвеобилие. Атамб - дитя греха. Вот Алцим - другое дело. Хотя он родился и позже, и сейчас всего лишь отрок, но он уже напоминает собою Саклея. Так же невзрачен лицом и слаб телом. И никто не усомнится в его происхождении.
      Царица неопределенно хмыкнула. Она втайне была большой любительницей сплетен и альковных секретов. Аргот прекрасно знал это. Саклей, сын Сопея, стоял поодаль, гордо откинув за плечи покрытый блестками плащ и держась маленькой ручкой за халцедоновую рукоять длинного сарматского меча. Несмотря на малый рост, он славился своими умом и хитростью. Умел внушать к себе уважение и страх. Ему, такому маленькому и сухонькому, люди подчинялись безоговорочно, зная его мстительность и жестокость. Жадностью к приобретению движимой и недвижимой собственности он превосходил болезненного Аргота, а честолюбие его и жажда власти не имели предела.
      Такие всесильные богачи, как Аргот или Саклей, владельцы земель, мастерских и сотен рабов, почти равнялись царю в могуществе и противостояли городской пантикапейской общине с ее демократическими устремлениями. Царь опирался на этих людей в борьбе с горожанами, которые упорно не желали расставаться со своим самоуправлением, пытались сохранить древние права города. Богатые и сильные мужи решительно влияли на дела и жизнь царства, входили в тайный совет "царских друзей" и действовали, не забывая своей выгоды. Они выступали совместно против народа, но в то же время враждовали между собою, боролись за влияние на царя, за свою долю в хлебной торговле, за. власть и высокие почести.
      Саклей прекрасно зная, что Аргот непременно скажет царице что-нибудь обидное и унизительное о нем. Аргот пользовался доверием Камасарии, и противостоять ему было трудно. Поэтому Саклей старался всячески укрепить влияние на царя и привлечь к себе юного наследника. И уже обдумывал, чем ответить ненавистному сопернику на предполагаемую насмешку.
      Следуя ходу своих мыслей, он выпрямился и направился к группе конников, готовых к заезду. В числе молодых наездников был и его старший сын.
      Атамб, толстый я неуклюжий, уже сейчас выглядел куда солиднее своего отца. Он продолжал расти и раздаваться вширь, хотя и не производил впечатления атлета в эллинском вкусе. Он был мешковат, ходил враскачку, имел странно обвисшие плечи и широкое седалище. Его красное, словно распаренное в бане, лицо всегда было искривлено сонной усмешкой.
      Несмотря на юность, он уже проявлял задатки любителя жирной пищи и пьяного питья. Саклей с внутренней досадой видел в нем черты варварского сластолюбия и лености. Отца раздражала неопрятность сына, его низменная пренебрежительность к хорошему тону и внешнему благообразию. Сейчас, перед скачкой, он ел сладкий хлеб и давал крошки коню прямо с толстой и красной ладони. Увидев отца, Атамб перестал жевать и вытер руку о дорогой, но уже закапанный жирными пятнами плащ. Саклей заметил, что пальцы его, сильные и грубые, как у кухонного раба, чернели непромытыми складками и необрезанными ногтями.
      "Как мы, боспорские эллины, опростились и стали подобны диким скифам,- подумал Саклей с невольным вздохом,- если дети наши вырастают в варварской грубости, несмотря на наши богатство и знатность!"
      Саклей высоко ставил свое происхождение и считал род Гераклидов восходящим к самому Гераклу и Афродите Апатуре, обманувшей сказочных гигантов. Это роднило его со Спартокидами и другими знатными родами. И он хотел, чтобы его потомство сохранило образованность и внешнее благородство староэллинских аристократических фамилий, когда-то прибывших в Скифию из далекого Милета.
      Но Атамб оставался глух и слеп к требованиям хорошего тона. В играх на ристалищах выказывал чисто варварские ухватки. Признавал лишь борьбу с кряхтением и надсадным уханьем, встречи кулачных бойцов, разбивавших в кровь лица ременными обмотками на кулаках. И если принимал участие в таких состязаниях, то вел себя с запальчивостью и неуклюжей ловкостью травленого медведя, чем вызывал смех зрителей.
      Атамб был старше царевича и готовился к окончанию эфебии. Однако участвовал в скачках, как того требовало его положение одного из друзей наследника.
      Отец отозвал сына и сторону и наказал ему:
      - Если твоя лошадь окажется резвее и пойдет вперед, незаметно сдержи ее. Царевич должен прийти первым.
      - Но, отец,- пробовал возражать сын,- ведь это же состязание перед народом. Честное, с равными возможностями.
      - Довольно, не дури и не старайся быть умнее отца. Делай так, как я сказал, если не хочешь вспомнить крепость гибкой лозы. И запомни: победа на ристалище над царским сыном - это поражение твое в жизни. Она но принесет тебе счастья. Садись, видишь, молодой Перисад уже на коне.
      Мимо прогарцевала блестящая кавалькада всадников на тонконогих заморских жеребцах. Камасария милостиво и ободряюще улыбнулась наследнику и важно перевела строгий, но снисходительный взор на толпы, крестьянской молодежи, что приближалась с пением и танцами. Только что закончились состязания танцоров и певцов. Царица-мать наградила победителей дубовыми венками, коих удостоились уже лучшие прыгуны, метатели диска и борцы. Упражнений с оружием сельской молодежи не полагалось.
      Празднование Сбора плодов приближалось к концу. Все эти дни из всех селений тянулись в Пантикапей бесконечные караваны возов с зерном.
      После праздника, когда крестьяне возвратятся в свои селения, старшины раздадут тем, кто взрастил и собрал урожай, заработанную ими часть полевых плодов, В мозолистые руки сатавков попадет самое плохое зерно, жмых, солома, а также чечевицеобраззая вика, репа, полба. И это все до нового урожая. Раздача зерна тоже считалась праздником и сопровождалась песнями, жертвоприношениями, прославлением щедрости царской н милости богов.
      4
      Скучающий царь, которому страшно надоело сидеть в кресле под дубом, когда солнце находит промежутки в листве и пронзает тень жгучими лучами, давно уже исходил потом и томился мучительной жаждой. Пить, пить!.. Он ушел бы сейчас же в шатер, но предполагались заключительные скачки лучших юношей страны, а в их числе - его сына. А потом - забег на большое расстояние более сотни крестьянских юношей, которые уже изготовились на дальнем конце поля и ждали сигнала, сверкая молодыми глазами и горя желанием отличиться на виду у всего народа, царя и царицы.
      Под грохот рукоплесканий и звуки музыки помчались вперед на лихих конях представители золотой молодежи Боспора. Они выглядели очень красиво. Их плащи развевались, сверкали самоцветами наборные узды, лошади едва касались земли стройными ногами.
      - Посмотри, сын мой,- не выдержала Камасария, обращаясь к Перисаду,- эти скачки могли бы сделать честь ристалищу самого Александра.
      - Да, да,- без особого подъема отозвался царь, кивая головой.
      Камасария сдержала гримасу досады.
      Ее безвольный царствующий ныне сын был слаб духом и страдал телесной немощью. На его белом, как у женщины, лице ярко выделялся словно искусственный румянец. Он облизывал запекшиеся от зноя губы и поглядывал искоса то на мать, то на блестящие ряды знати, старался подавлять зевки. Вялый выродившийся потомок когда-то сильного рода Спартокидов, неутомимых воинов и жестоких властителей Боспора.
      Камасария с болью в душе видела, что род северопонтийских владык угасает, и с мучительным вопросом и надеждой взирала на внука, тоже Перисада, еще подростка. Каков будет он?..
      Новый взрыв криков и хлопанья рук означал, что всадники закончили свой бег. Вот и наследник в сопровождении дядек и друзей идет гордой походкой. Он еще по-мальчишески тонок, но уже умеет носить в обтяжку замшевые шаровары, голубой с золотом кафтан и огненный плащ-хламиду с драгоценной застежкой из лазурного камня. Подросток, готовый стать юношей, только что спрыгнул со своего скакуна, на котором обогнал всех участников забега. Его щеки раскраснелись, глаза сверкали молодым задором.
      - О, - с нежностью произнесла Камасария, - настоящий юный Аполлон!
      - О-о! - как многоголосое эхо, раздались вокруг восхищенные восклицания и одобрительные вздохи.
      Придворные смотрели, однако, больше на Камасарию, чем на юного царевича. Полная чувств царица-бабка не отрывала увлажненных глав от любимца. Лицо ее стало мягче и проще, даже строгие морщинки на лбу разгладились.
      Царевич выглядел очень хорошо, хотя внешностью напоминал своего болезненного отца. То же тонкое, красивое лицо, но с более костистым носом и одухотворенными глазами, в блеске которых можно было прочесть мальчишеское тщеславие, рано осознанное превосходство, даже надменность в обращении с нижестоящими и то кипение молодых сил, которого никогда не было у его вялого, безвольного отца.
      Юный Перисад - не просто сердечная слабость царицы, но и ее надежда. Она разгадала в молодом Спартокиде несомненный ум, страстное стремление быть всюду первым и лучшим, артистическое поведение перед людьми, властность и любовь к оружию. "Все это царственные черты наших предков! - с гордостью говорила она приближенным. - О, Перисад Пятый сумеет воскресить дела и обычаи своих великих дедов!" - "Настоящий Спарток в юные годы, как его описывают летописи!" - вторили ей льстецы, зная, что это сравнение наиболее приятно тщеславной старухе. Как-никак Спарток после смерти был провозглашен богом. "Да, да,- соглашалась растроганная Камасария,- он одновременно и Аполлон и Геракл! Вот она, кровь, полученная от богов! Да будут они вечными его покровителями!" После чего следовали жертвы и моления упомянутым богам.
      Сейчас она встретила царственного внука с благосклонной улыбкой.
      - Ты мчался как Пегас! За это заслужил первую награду, как победитель. Золотой венок украсит твою голову в конце праздника. Ты на коне выглядишь непобедимым центавром!
      Царевич преклонил колено перед бабушкой и приложился губами к ее надушенной руке. Определение царицы мгновенно разнеслось по всему полю. Он признан лучшим всадником в этом году и завоевал золотой венок. А ведь это его первое участие в настоящих скачках.
      Победитель горделиво оглядел улыбающихся придворных, его переполняла радость, внутреннее торжество. Он - первый!
      И тут молодой Перисад сморщил нос, как бы оскалился. Некрасивая, дурная привычка, от которой он не мог избавиться до смерти. Откуда он взял эту гримасу, бабушка недоумевала, не однажды делая внуку замечание не морщить нос. Он давал слово следить за собою, но гримаса сама появлялась на его лице. Смущенные царедворцы сделали вид, что ничего не заметили, но уловили странный звук. Это Камасария досадливо зашипела, как гусыня. Гримаса на лице наследника, да еще такая некрасивая, действительно дело досадное.
      Ио царевич уже оправился и как ни в чем не бывало разговаривал с отцом, почтительно склонив голову. Из-под кокетливой шапочки выбивались локоны, завитые искусным цирюльником с помощью яичного белка.
      - Стань позади отца,- тихо приказала ему старуха, - и смотри в сторону ноля. Сейчас начнется марафонский бег крестьянских юношей.
      - Фи! - сморщился царевич.- Они будут бежать в своих холщовых рубахах. Варварское зрелище.
      - Тсс...- строго остановила его бабка,- ты должен привыкать к виду и обычаям всех народов и племен, собранных твоими царственными предками под своей десницей.
      Царевич подчинился. Старший Перисад усмехнулся в ответ на замечание сына. Он был вполне согласен, что нечего любоваться состязаниями деревенских парней. Он только что выпил огромную чашу кисловато-сладкого кавказского вина и сейчас испытывал приятное расслабление во всем теле и почти непреодолимое желание закрыть глаза и уснуть.
      5
      Полтораста юношей-сатавков, одетых по случаю праздника в белые домотканые рубахи, умытых и расчесанных, горели нетерпением бежать и ждали сигнала.
      Односельчане, еле сдерживаемые цепью царских воинов, весело перекликаются с бегунами, подзадоривают их, ободряют.
      - Эй, Паток! - кричит бородатый крестьянин,- Если отстанешь от других - все село наше обидишь! Будь первым и без царева подарка домой не возвращайся!
      Рослый Паток кивает головой и смеется в знак своей готовности быть первым.
      Каждому хочется перегнать всех и получить подарок из рук самого царя или царицы или быть увенчанным венком из листьев священного дуба.
      За цепью воинов волнуется и шумит море люда. Все рады празднику, что так приятно нарушил однообразие трудовых деревенских будней. Крестьяне, особенно молодые, с увлечением участвуют в массовых хороводах, поют песни, танцуют, забывая в эти дни о нищете своей жизни. На целый год хватит разговоров о празднике, а победители в состязаниях будут героями до следующего сбора плодов.
      В отдалении беспорядочным табором стоят бесчисленные повозки. Быки и лошади жуют сено. Слуги комархов, рабы и те, кто не получил права участвовать в праздновании, следят за скотом, варят на дымных кизячных кострах кашу для односельчан, которые с веселыми разговорами сядут в кружок для вечерней трапезы и по знаку строгого комарха опустят ложки в горячую снедь.
      Среди конюхов и кашеваров находится и нескладный парень с зеленоватыми глазами, что с детским любопытством стараются охватить все беспредельное поле, пестрое от нарядов тысячной толпы, рассмотреть где-то далеко, возле дуба, нечто сверкающее, расцвеченное красными маками и голубыми васильками. Разноцветные хоругви отсюда кажутся пламенем костров, раздуваемых ветром.
      Там царь! Царица! Необыкновенные люди, а может, и не люди, а боги. Дед рассказывал про них не всегда хорошее. Но и боги ведь не всегда добры к людям, насылают град и молнией зажигают дома и стоги сена. Но им кланяются, их умоляют, приносят им жертвы. Цари - тоже земные боги. О, посмотреть бы на них!
      Парень давно уже пересек бы поле, протолкался через толпу и хоть одним глазом взглянул на диковинных людей-богов в необыкновенных одеждах, но комарх, уходя, наказал строго-настрого не отлучаться от повозки, пока он ходит с толпой односельчан. Счастливцы, они приехали сюда не лошадей кормить, но веселиться и танцевать вместе со всеми. В большинстве это дети более состоятельных крестьян. Отцы их делают старшине подарки и могут одеть прилично своих детей.
      Парень вздыхает и гладит по шее равнодушного мерина. Тот глядит на него умными глазами, не переставая жевать.
      - Все веселые, им хорошо, - говорит он коню,- только мы с тобою привязаны к телеге.
      Кто-то смеется сзади. Парень быстро оборачивается. Это подошел от соседнего воза бородатый раб. Он держит в руке длинную ложку. К бороде пристала пшенная каша. С трудом произнося скифские слова, он говорит:
      - Иди, паренек, посмотри, как побегут наши молодцы. Я постерегу твоих коней.
      - А ты,- изумленно спрашивает парень,- разве не хотел бы посмотреть?
      - Я?.. - Бородатый раб смеется беззвучно. - Я - нет! Мои праздники далеко. Там, - он указал черным пальцем на север. - Там живет мой народ. Он тоже поклоняется богу урожая и называет его Дающим богом. А меня зовут Саклаб. Не бойся за коней, я раб своего хозяина и никуда не уйду отсюда!
      - Хорошо, посмотри за конями, подбрось им сена. Я скоро вернусь. Только взгляну, как наши деревенские побегут.
      - Ладно, ладно.
      Обрадованный, парень сломя голову кинулся к тому месту, где толпа была особенно густа и за нею белели рубашки бегунов. Он начал расталкивать людей, которые отвечали ему сердитыми окриками, а то и толчками.
      - Куда лезет этот грязный раб?
      - Уж не хочет ли он бежать взапуски вместе с другими?
      Послышался смех. Но вот и бегуны. Они заранее потеют я нетерпеливо топчутся на желтой траве.
      - Говорят, лучший получит нынче особенный подарок. Счастлив тот, у кого крепкие ноги, его заметит царь и наградит. Эх, бегали и мы когда-то!
      Парень слышит - и ушам не верит. Царь наградит того, кто лучше бегает! Может ли быть такое? За то, что он любит бегать по степи, подражая диким коням, его всегда ругали, насмехались над ним. А царь награждает лучшего бегуна. Дивно, не верится как-то.
      Он оказался за спиной кряжистого воина в войлочном колпаке и кожаной рубахе с пришитыми к ней костяными пластинками.
      - А правда, что царь дает подарок тому, кто бегает хорошо?
      Воин, услыхав такой вопрос, не спеша оборачивается, желая увидеть того, кто его задал. Взглянув на бурую шапку волос и серую дерюгу, усмехается.
      - Ты что, из-под земли вылез?.. Можно и тебя наградить, как самого грязного!.. Палками по заду!.. А?
      - Лучшего бегуна венчают дубовым венком и дают ему новую рубаху или шапку,- поясняет кто-то сзади.
      - Сам царь?
      - Сам царь, да живет он вечно!
      "Вот откуда берутся новые-то рубахи!" - догадывается ошеломленный паренек, и острая мысль как огонь обжигает его. А что, если и ему побежать вместе со всеми?..
      - А ну, посторонись! - слышится властный голос.
      Воины пятятся и широкими спинами теснят народ. Кто-то больно наступил на босую ногу, но парень не заметил этого.
      Подбегает царский скороход с зеленой веткой в руке. Становится сбоку от сгорающих в азарте бегунов и поднимает руку.
      - Пошел! -кричит он, взмахивая зеленой веткой. Толпа как один человек повторила:
      - Пошел!
      Едкая пыль заволокла все. Словно табун годовалых жеребят, загремела ногами молодежь. Казалось, градом хлестнуло по земле. Лица бегунов, искаженные напряженней, мелькнули в пыли. Еще миг - и на месте быстроногих юношей осталась лишь оседающая пыль. Вся масса зрителей ухнула одновременно, тысячи шапок взметнулись к небу, воинов сразу потеснили, их цепь изломалась, люди в исступлении кричали, махали руками вслед своим сынам и братьям, которые вихрем удалялись от них с мягким топотом босых ног.
      Одновременно с началом бега произошло нечто странное. Прорвав цепь воинов, на беговую дорожку выскочил несуразный, невообразимо грязный, взлохмаченный парень. Он пригнул голову к груди и каким-то галопирующим, лошадиным скоком устремился вслед за группой соревнующихся.
      - Стой!.. Держи его!..
      Воины кинулись было за нарушителем порядка, но того можно было бы догнать разве верховому. Он уже настиг бегунов и вмешался в их толпу. Крики изумления сменились недоуменными вопросами и оглушительным смехом. Никто не знал странного смельчака. Было высказано предположение, что это тот юродивый, который броди? по селам. Другие решили, что он просто пьян, а следовательно, скоро выдохнется и попадет в руки стражи.
      - Кому будет сегодня пшенная каша, а этому - дубовая!..
      6
      Царь задремал и не мог видеть, что бегуны сильно растянулись. Вот они поворачивают влево, скрываются за курганом, выныривают с другой его стороны и теперь но правой обочине поля начинают приближаться к дубу. Первые, кто добежит до заветной черты, будут награждены к получат право участвовать в заключительном шествии вокруг дуба с венками на головах.
      Гомон и крики народа усиливаются. Все зрители возбуждены. Крестьяне с волнением следят за стремительным бегом своих сынов. Но юноши не одинаково резвы и выносливы. Вперед вырвались самые быстроногие. Они обливаются потом, белые рубахи расстёгнуты, щеки пылают. Никто не хочет отстать от других, движение ускоряется, кажется, что юноши уже не бегут, а летят, подхваченные степным ветром. Один начинает отставать, другой, третий... Остальные решили отдать все силы за право надеть на голову венок из листьев священного дерева. Задор их передается всему народу. Даже эллинские богачи и знатные пантикапейцы размахивают руками и кричат в исступлении.
      Но что это?!..
      Среди шума и криков толпы слышатся возгласы удивления и смех. Из кучки передовых выделяется и выходит вперед один, он бежит со своеобразным размашистым подскоком, склонив голову на грудь. Многие ахнули. Все юноши были подобраны заранее, их перед этим вымыли в бане и привели в такой вид, который не оскорблял бы взоров царственных особ. И вдруг в числе первых мчится неизвестный оборванец, всклокоченный и немытый. Его ноги, длинные, с совершенно черными ступнями, почти не касаются земли. Склонив упрямо голову, не замечая никого, он уже обогнал всех и, как степной конь, летит вперед, не проявляя и намека на усталость. Наоборот, при подходе к конечной черте, он вдруг показал такую прыть, что пораженная толпа наградила его раскатистым криком, разнесшимся на всю степь.
      - Кто это? - встревоженно спрашивают друг друга разряженные горожане. Для них смелый бегун показался настоящим троглодитом с берегов гнилого озера Бук.
      Камасария удивленно вскинула, подчерненные брови, сообразив, что на ристалище допущен недосмотр. Но и она была далеко не чужда спортивному азарту. Половина крови в ее жилах была эллинской. И, увидев ту легкость, с которой "дикий" бегун обошел всех и вот уже готов был коснуться ногой заветного предела, не могла не улыбнуться одобрительно. Это заметили окружающие, и гомон восхищения раздался за ее спиною.
      Но распорядители соревнований все поняли по-своему. Они уже ждали злосчастного победителя и, как только он пересек конечную черту и, описав дугу, хотел шмыгнуть в толпу, схватили его за руки.
      - Кто ты такой, бродяга? - вне себя вскричал дворцовый сотник, наблюдавший за порядком на поле. - Откуда ты и кто разрешил тебе бежать вместе с другими?
      Подбежали вооруженные люди. Проклятия посыпались дождем вместе с тумаками на голову победителя. Было ясно, что оборвыш не из числа подготовленных к соревнованиям "приличных" юношей. Он выглядит дикарем, и следовало разобраться, с какой целью и кто подсунул его на глаза высочайшим особам и заморским гостям.
      - Это бунт! - ворочал глазами царский сотник.- Это самовольство! Я с тебя шкуру спущу!.. Я...
      - Да подожди ты, друг,- спокойно вступился другой сотник,- надо узнать, что скажет царица. Ведь она же видела это и непременно что-то решит.
      - Знаю я это решение, Фалдарн. Нарушителя порядка и бунтаря - в железный ошейник и в каменоломни! А нам с тобою - нагоняй!
      Но Камасария решила иначе. Подумав, приказала привести к ней победителя в беге.
      - Ой, горе мне,- негромко, но с отчаянием в голосе жаловался толстый мужчина, щуря больные, воспаленные глаза,- ведь я же старшина селения, а этот балбес - мой подопечный. Не быть мне теперь комархом. Ладно, если посадят на цепь, а то забьют насмерть палками...
      Юношу подвели к трону. Камасария хотела нахмуриться, но еле сдержала смех, оглядев нескладную фигуру пария, и сразу же определила его возраст. По годам он не мог участвовать в соревнованиях, хотя и обогнал ростом своих сверстников. Вытянувшийся подросток, но какой!.. В душе царицы боролись смех и досада. Откуда он? Одни волосы стоили того, чтобы на них взглянуть. Это была свалявшаяся пакля, тусклая от грязи, выгоревшая на солнце. Но из-под нечесаных патл весело и ярко светились зеленоватые, чистые, как кристаллы, глаза. Длинный весноватый нос облупился, девственный рот тяжко дышит, видны свежие, ровные зубы. Но одежда его в подлинном смысле ужасна. К ней не рискнул бы притронуться даже городской раб. Она напоминала нечто подобное куче грязных тряпок, какие-то лоскутья, связанные лыком.
      - Великий Зевс! - не утерпел старший Перисад, придя в себя от хмельной дремоты,- Что это?.. Я сплю и вижу это чучело или это наш шут вылез из мусорной ямы? Я утром приказал бросить его туда за глупые шутки.
      Приезжие из других городов, заморские гости коварно щурились и многозначительно переглядывались. Камасария любила выставить себя как радетельницу своих подданных и примерную хозяйку. И. говорила при этом: "Я слишком расчетлива и осторожна, чтобы держать рабов и слуг в голоде и нужде. Известно, что грязный раб - это дурной запах, а голодный - дурные мысли!.. Я слежу сама за всем, начиная от чистки лошадей и кончая жизнью рабов. И не допускаю увидеть неряшливого раба, как и грязную лошадь". И вдруг откуда-то из непросматриваемых уголков Боспорского царства появляется такой отличный бегун, молодой сатавк, сеятель золотого скифского хлеба, вид которого свидетельствует не о простой нищете, а о ее крайней степени, приближающей человека к уровню самых низших животных. Тщательно замалчиваемая и прикрываемая красивыми фразами правда о том, как живет под боспорской короной угнетенный народ, вылезла на свет дневной, как шило из мешка. И этим типом оказался вот этот парень.
      Все это мелькнуло в голове старой царицы, и она, не переставая улыбаться, приказала найти хозяина или родственника победителя.
      - Он получит венок, этот бегун, - определила она,- ибо он победил и никто не вправе отнять его награду! Да!.. Но я хочу спросить его родителей почему он такой неряха?
      Патлатый юноша не замечал своей непредставительной внешности. Он, в конце концов, выглядел так же, как и большинство в их деревне. Но он не мог оторваться от созерцания ослепительно красивых, как ему казалось, людей-божетв, одетых в невиданные одежды. Они имеют белые лица и удивительные руки - тонкие, нежно-розовые, какие могут быть лишь у бесплотных духов, но не у людей!.. Что можно брать такими руками? Ими нельзя работать в поле, заступ вывалится из них. Такими руками можно прикасаться разве к этим вот блестящим одеждам, которые напоминают небо, и огонь, и весеннюю степь, украшенную цветами, и вечерние закаты, и радугу после дождя...
      В широко открытых глазах юного дикаря светилось столько искреннего изумления и простодушного восторга, непосредственности и беззлобия, что старая царица, несмотря на свои опытность и возраст, сочла себя польщенной.
      Ей казалось, что юноша смотрит лишь на нее и поражен ее внешностью. Впрочем, она не была далека от истины. Если Камасария была живой богиней маленького боспорского мирка, то юного сатавка следовало признать за самого восторженного ее почитателя.
      Царица опять улыбнулась. Ей стало хорошо от гордого сознания своей необыкновенной внешности и умения вселять в таких вот простых людей чувство восхищения.
      Следует сказать, что господа вовсе не были безразличны к симпатиям своих рабов, если они проявлялись. Тем более что искренняя преданность и верность со стороны рабов с каждым годом становились все большей редкостью. И, встречая эти чувства, хозяева старались развить их и усилить, даже делали поблажки преданным рабам, хотя милости хозяйские никогда не возвышались до признания за рабом его человеческого достоинства и прав. Но воспитать преданного человека, которого не надо опасаться в часы сна, а может быть, еще и найти в нем защитника в минуту опасности - дело далеко не лишнее дня хозяина-рабовладельца.
      Появился подслеповатый комарх. Он с перекошенным от страха лицом упал на колени перед двойным троном и с веной мольбой протягивал руки попеременно то к Камасарии, то к царю. Перисад еле преодолел сонную одурь и сейчас с интересом праздного человека наблюдал необычную сцену.
      - Ты отец этого хорошего бегуна?
      - Нет, великая и мудрая, будь милостива ко мне, рабу твоему... Я старшина деревни, а этот... бунтовщик... никто мне... зовут его Савмак... Он конюх мой и побежал с другими по своей глупости.
      - Почему ты назвал его бунтовщиком? - строго сдвинула брови царица.- Чем он провинился?
      - Ничем, кроме того, что осмелился выйти на беговой крут. Он порченый, о великая! Порченый с детства. Глуп и не умнеет, хотя и вырос большой.
      Перисад-старший не выдержал и расхохотался. Вид взлохмаченного парнишки и те отзывы, которые давал о нем старшина, развеселили царя. Рассмеялась и Камасария, хотя в ее главах продолжали вспыхивать строгие огоньки.
      - Иди ты, нерадивый комарх. Нерадивый, ибо допустил хорошего бегуна на праздник в таком виде. Впервые вижу в царстве такого оборвыша. Есть у него родители?
      - Сирота он.
      Савмак при этих словах раскрыл рот, готовясь что-то сказать царице, но два сотника одернули его и шикнули, требуя, чтобы он молчал.
      - За победу парень получит свое, - как бы раздумывая, сказала Камасария, - а за самовольство заслужил наказание. Как ты думаешь?
      Она обратилась к наследнику. Тот стоял и смотрел на крестьянского оборвыша с брезгливостью. Он даже не понимал, зачем бабушка тратит время на него. На вопрос ответил быстро:
      - Думаю, что он заслужил гибкие лозы, так же как и старшина.
      Все окружающие поспешили издать одобрительные восклицания. Но Камасария думала иначе. Давно она не видела таких беззлобно-восторженных глаз, как у этого подростка. Его взгляд был взглядом верующего, представшего перед божеством. За такие чувства, какие отражены в этих кристально-чистых зеленоватых глазах, было бы опрометчиво платить "гибкими лозами". Подумав немного, она медленно, но непререкаемо сказала:
      - Старшине надо было бы влепить двадцать палок, да уж ладно, ради праздника прощаю его. А этого лестригона и порченого малого тебе, Фалдарн, следует взять в школу воинов. Из него получится хороший пеший лучник. К тому же он бегает, как лошадь. На состязаниях между городами он покажет себя! Он соберет нам все призы. Идите!
      Она махнула разовой ручкой. Старшина с радостью схватил Савмака за руку и повел прочь, смеясь и утирая слезы. Тот не понимал, что, собственно, произошло, ступал черными ногами по сухой траве и не ног уразуметь, почему ею провожают смехом в одобрительными возгласами.
      Так неожиданно решилась судьба юного сатавка.
      Впрочем, такие случае совсем не были редкостью. Ежегодно лучшие юноши и девушки отбирались по деревням и становились "царскими вскормленниками". Из них готовили воинов, слуг и служанок. Красивые девушки попадали в услужение к богатый людям и даже оставались во дворце, иногда становились наложницами самого царя или его друзей. Воины отправлялись в походы против диких племен на ту сторону пролива, а также пополняли городскую стражу и охрану рабов. Крестьяне по ряду причин относились к городским рабам недоброжелательно, и им можно было доверить надзор над эргастериями. "Теперь ты будешь жить в городе и каждый день есть досыта,- говорили таким избранникам,- а твои родители получат облегчение - им не кормить тебя".
      Таким образом, поработитель, забирая детей у нищего сатавка, выступал в роли отца-благодетеля. Внушалась мысль, что стать вскормленником царя - великая честь в милость. Вскормленник обязан был до конца дней своих быть благодарным и преданным своему благодетелю, то есть на деле становился рабом, хотя это слово а не произносилось в таких случаях. Все-таки сатавки и их потомство по закону рабами не считались.
      Решение царицы и вся история с Савмаком мгновенно стали известны всем. Всюду прославляли мудрость, великодушие и справедливость старой царицы.
      По возвращении с праздника вся деревня показывала пальцами на Савмака, который прибыл не пешком, идя рядом с лошадьми, но сидя на возу возле комарха. Кто ожидал, что Савмака за его выходку накажут гибкими лозами, просчитались. Мальчишка получил ночлег в конюшне комарха. Потом мылся в бане и примерял чистую холщовую рубаху.
      - Просто диво с этим Савмаком! - говорили селяне.- Дурень, бездельник, а попал в такую неслыханную милость к царице, удостоился награды!..
      - Удивительно это!.. Тут не обошлось без колдовства!
      Пробовали расспрашивать парня о смерти деда, но тот ответил столь невразумительно, что все махнули руками.
      - Одно слово - порченый. Его степные духи давно оседлали. Ведь старик-то был колдуном. Все помнят рассказ одной старухи о том, как она шла поздно ночью и видела старого Баксага. Он бежал на четвереньках, поток обернулся волком. Кое-чему он и внука научил.
      - А я так думаю,- философски рассуждал Дот в кругу крестьян,-что дуракам всегда счастье. Ибо за дураков думают боги!
      - Может быть,- соглашались многие.
      Лишь самые старые и опытные мужи качали головами в выносили свое:
      - Этот Савмак не столько дурак, сколько хитрец. Дед научил его, как легче жить на свете... Остается тайной - кто убил Баксага? И кто помог убежать тому бродяге?..
      Далее шли разговоры шепотом о том, будто бродяга говорил людям, что вольности сатавков должны вернуться. Но это были запрещенные, страшные разговоры. За них преследовали.
      А Савмак, уже одетый в новую рубаху, помогал Иксамату убирать навоз со двора старшины н ждал отправки в Пантикапей.
      Свои замыслы о мести за деда он затаил. И больше ни с кем не разговаривал о смерти Баксага и ее виновниках. Да и крестьяне как-то стали сторониться его.
      Старшина же спешил разделаться со странным и диким парнем, которого раньше сдерживал дед, а теперь никто. С таким наживешь беды. Тем более что он оставался единственным свидетелем смерти пасечника и знал правду, которую надо было скрыть от народа.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      В ШКОЛЕ ВОИНОВ
      Они подъезжали к Пантикапею по дороге, окаймленной курганами, под которыми похоронены скифские цари и князья давних времен.
      У стен боспорской столицы увидели много людей. В большинство это были бедняки, такие же, как и в родном селении Савмака, убогие, оборванные и, по-видимому, голодные. Они двигались в одиночку и толпами.
      Потом их воз догнал партию рабов-кандальников, оглашающих окрестности тупым лязганьем цепей я каким-то надрывным стоном. Возможно, колодники пели, может, плакали все сразу. Савмак широко раскрыл глаза, впервые увидев людей, закованных в цепи. Их сопровождали пешие воины, изнывающие от жары. Доспехи воинов покрылись пылью, а на лицах блестели потоки грязи.
      - Дядя номарх, а почему это?-спросил пораженный мальчишка.- Зачем это? На ногах железа, как на нашем быке, что на людей бросается.
      - Молчи ты,- недовольно моргнул усом разомлевший от зноя старшина, - рабы это. Или не видишь, что под надзором идут?
      - А цепи-то, цепи на ногах зачем?
      - Чтобы но разбежались, вот зачем. Ты больше молчи, а то за длинный язык и тебя вот так же цепями скуют!
      - Ну уж! - рассмеялся Савмак. Однако почувствовал себя неловко и с внутренним страхом оглянулся на несчастных.
      Один из невольников, обнаженный до пояса и страшно худой, упал на пыльную дорогу и сразу замедлил движение всей колонны. Он пытался встать и делал тщетные усилия, упираясь в землю руками.
      Конвойный страж подошел и сердито наругался. Раб помотал головой и бессильно поник, тяжело и часто дыша.
      - А, собака! - вскричал стражник, неправильно произнося это слово по-скифски. И, повернув копье тупым концом, окованным железом, изо всей силы ударил измученного колодника по спине.
      Раздался странный приглушенный звук, от которого Савмак невольно ойкнул. Ему показалось, что его самого ударили. Он съежился и испуганно оборотился к равнодушному старшине. Тот обтирал пот с лица и еле мог поднять веки от донимающей его истомы.
      За первым ударом последовал второй, сопровождаемый ругательствами. Парень не мог оторвать глаз от того, как двое приземистых стражей молотят толстыми древками копий нечто похожее на кучу костей, еле удерживаемых в мешке из тонной кожи. С внутренним трепетом он заметил, что под копьями что-то блеснуло красным. Он зажмурился и не мог удержаться от потока слез. Он не смог бы сказать, жалко ли ему раба. Пороли и у них в деревне, даже сам Савмак испытал это наказание. Но его непривычно взволновало все увиденное. И железные ожерелья на руках и ногах людей, которые не смогли бы разорвать в обыкновенной веревки, так они были измучены и худы. И беспричинное жестокое избиение совсем обессиленного человека. Наконец, казалось странным, что никто не замечал этого. Люди проходили мимо, как слепые. Одни - угрюмо глядя себе под ноги, другие смеясь и разговаривая.
      В лицо пахнуло целое облако пыли. Послышались перезвоны колокольцев, и их обогнала четверка белоснежных коней, на спинах которых что-то блестело, пестрело, переливалось в лучах жаркого солнца. Лошади влекли за собою нечто удивительное, вроде красивого дома, поставленного на колеса. Из окошек выглядывали веселые лица молодых людей. Старшина едва успел снять с головы колпак и поклониться, как чудесная упряжка исчезла в туче пыли.
      Народу все прибывало, становилось жарче. От высоких зубчатых стен, покрытых от времени пятнами и темными квадратами выступающих камней, поднимались струи раскаленного воздуха, называемые в деревне барашками.
      Что это?
      Юный селянин опять широко раскрыл глаза. Он увидел на стенах высокие шесты, а на шестах круглые предметы... человеческие головы... Он едва не закричал в, испуге при виде того, как ворона примостилась прямо на мертвой голове и стала деловито выклевывать ей глаза.
      - Да что же ото, дядя старшина? - спросил он, почти не владея собою. Ему хотелось соскочить с воза и убежать отсюда. Жуткие картины больно ранили мягкую душу, еще не закаленную в ужасах жестокого века.
      - Эх ты дикий, Савмак! Еще раз говорю - дикий! Простых вещей не разумеешь. Ну чего трясешься, теленок деревенский! Не твою голову выставили!.. Это головы разбойников, а может, рабов, что хотели убежать от хозяев или другое нехорошее дело сделали. Вот им головы-то усекли и выставили как бы напоказ, чтобы другие видели и запоминали! Знали, что можно и что нельзя!..
      Они подъехали к воротам, осаждаемым массой людей. Слышался говор вперемежку с ругательствами и смехом.
      Подошел страж в железной шапке. Мальчишка весь напрягся, готовясь соскочить с телеги и дать стрекача в случае чего. Но, взглянув на страшные головы на шестах, прижался к сиденью.
      Страж переговорил со старшиной и, получив монету, дал знак. Несколько голых и грязных людей уперлись руками в створки ворот и распахнули их настежь. Воз, а вместе с ним и бесчисленная толпа пешеходов проникли в город.
      - Вот тебе и Пантикапей, - сказал дядька, зевая, - теперь где бы напиться чего-нибудь холодненького.
      Савмак сразу вспомнил колоды у пасеки, наполненные студеной родниковой водой, и сердце его болезненно сжалось.
      Но где же город? Он увидел нагромождение бесчисленных лачуг, глинобитных хижин, крытых соломой или тростником. Пахло дымом, пылью и навозом. Улицы заворачивали и терялись среди домишек. В загородках мычали коровы. Всадники в лохматых шапках ехали навстречу, разгоняя народ плетеными нагайками.
      Они свернули в переулок, въехали во двор. Комарх принес ведро воды, напился сам, дал и Савмаку. Тот пил жадно и долго, не переводя дыхания, пока старшина не отнял посуды.
      - Хватит, а то брюхо лопнет!
      После краткого отдыха под сараем они оставили телегу и лошадей в заезжем дворе, а сами пошли. Долго плутали по бесконечному лабиринту улиц, потом, утомленные, начали медленно подниматься в гору.
      2
      Судить о Пантикапее по впечатлениям деревенского парнишки нельзя. Савмак никогда не видел ничего, кроме родного селения, и был поражен, подавлен величиной и многолюдностью города царей, оглушен его шумом, ослеплен яркостью и многообразием его жизни.
      Ступая босыми ногами по плитам древнего города, деревенский парень задавал себе тысячу вопросов, на которые ответить было некому. Комарх, привезший его сюда на телеге вместе с мешками проса и вязанками чеснока, шагал с важностью провинциала, то и дело поправляя на плечах новую накидку, которую надевал лишь по большим праздникам.
      Бедные лачуги остались позади. Теперь Савмак, изумленно глядел на высокие двухэтажные дома, на ряды стройных колонн с кружевными капителями и лепные фронтоны храмов. Особенно его поражали "каменные люди" - истуканы, поставленные на перекрестках улиц и у некоторых зданий. Ему казалось, что они живые и следят за ним своими застывшими глазами. Цветная окраска на многих давно облезла, и они выглядели как бы умершими, а поэтому более страшными.
      Встречались и новенькие изваяния, свежеокрашенные разными красками. Они радовали взор своим ярким, веселым видом. Савмак, как истый сын своего времени, был воспитан на идолопоклонстве. Для него каждое иссеченное из камня или дерева изображение живого существа жило особой, таинственной жизнью, несомненно видело, слышало, понимало все, что творится другом, и могло влиять на судьбы людей.
      Он с робостью переводил глаза с истуканов на старшину и, не выдержав, спросил:
      - Дядя комарх! А когда же мы принесем жертвы этим? А? - и кивнул головой в сторону изваяний.
      - Среди улиц жертв не приносят. Для этого есть алтари перед храмами. Да и не твое это дело. Не зевай!
      Столкнувшись со случайным прохожим, Савмак ошалело кинулся в сторону и тут же налетел на другого, получив в первом случае проклятие, а во втором изрядный толчок в бок.
      - Чего вывел на улицу своего глупого раба? - в сердцах бросил прохожий комарху.- Он как пьяный шатается из стороны в сторону!
      Эти слова, сказанные по-скифски, насмешили деревенского простака. Он загоготал как гусь и дернул старшину за край накидки:
      - Дядя, а ты слыхал, что сказал вон тот, с крашеной бородой? Он меня принял за раба!
      Старшина ничего не ответил, лишь хмыкнул неопределенно, взял парня па руку и зашагал быстрее.
      Впрочем, Савмак мог быть принят и за сына свободного гражданина, ибо не был так грязен и оборван, как в день соревнований перед священным дубом. Ему вымыли голову, освободившиеся от груза земли и сала волосы весело блестели и кудрявились на солнце. Лишние космы обрезал сам старшина, теперь они не закрывали глаз и не мотались сзади до самых лопаток. Это не казалось удобным, солнце било прямо в глаза, приходилось щуриться.
      Зато внешность будущего царского воина выиграла. Его удлиненное лицо с веснушками и смелые, любопытные глаза принадлежали уже не бродяге-мальчишке, а юноше весьма благообразному. Длинный и прямой нос не портил его, только полуоткрытый рот с тенью будущих усов над верхней губой свидетельствовал о деревенской простоватости его натуры. Резко выделялся загар ниже глаз по сравнению с белым, сейчас покрасневшим лбом. Жилистая шея казалась тонкой. Холщовая рубаха складками висела на худых плечах.
      Таким прибыл в Пантикапей этот подросток-полуюноша, сметной и по-деревенски непосредственный. Его душа переполнилась новыми впечатлениями, он жадно приглядывался к непривычной для него обстановке. Сейчас никто из проходящих мимо людей не мог и подумать, что этот парень сыграет такую необыкновенную роль в истории Боспорского царства и что имя его останется в памяти людей на многие века.
      Не больше других мог предполагать и сам Савмак.
      Он доверчиво, в простоте и непорочности своей души восхищался всем, что видел, преклонялся перед необыкновенными, на его взгляд, людьми, дивился столь же необыкновенной внешности города. Того города, в котором живот сам царь! Савмак вспоминал царя и царицу и заранее готов был всеми силами угождать им, делать, что они прикажут. При этом не сомневался, что сейчас его ведут прямо в царское жилье. Там ему дадут копье о красным древком и буланого коня. Такого же, как у того фракийского сотника, что убил деда... Убил деда!.. Воспоминания пронизали его как стрелой. Деревня, милый его сердцу пчельник, добрый дед Баксаг, оттесненные было новыми впечатлениями, опять предстали перед его глазами так ярко, так осязаемо и близко, что он остановился. Старшина сердито дернул его за руку. Юноша отмахнулся.
      "Они убили деда! Такие же люди, как и все эти - в красивых плащах и с царскими копьями".
      Дикое степное буйство поднялось в груди. Он сжал кулаки и стал шарить среди прохожих глазами. Встреть он сейчас убийцу - он сразу же кинулся бы к нему с криком ненависти.
      - Я скажу царю и царице! Царица поможет мне отомстить! Та, что с белыми волосами...
      - Опомнись, дурень! - в испуге замахал руками комарх, озираясь.- О чем ты царю или царице сказать хочешь? Ты что, объелся дурного меда, что ли?
      - Скажу царице, - разгоряченно заговорил Савмак, - чтобы она казнила тех, кто деда убил! Они и мед царский украсть хотели! А дедушка-то...Крупные слезы градинами покатились по щекам.
      Удивленный старшина стал ругаться:
      - Просто дурень ты, Савмак, щенок от глупой суки! Чего ты распустил слюни среди царского города? Уж не думаешь ли ты, что здесь на твои слезы обратят внимание и вернут тебе твоего деда? Пойдем, пока цел! Вижу я, наживешь с тобою несчастья.
      Они продолжали путь по улицам Пантикапея. Но Савмак уже не оглядывался вокруг с прежним благодушным восторгом. Все сразу пожухло. Образ деда, умирающего от удара царского сотника, печальный и суровый, стоял перед ним. Голос крови становился все громче, в ушах стучало, как молотком. Было ясно, что дух деда призывает его к кровавой мести. И ему не иметь покоя, пока смерть Баксага не будет отомщена по закону отцов. Кровь за кровь! Жизнь за жизнь!.. Иначе и ему, Савмаку, не видеть счастья и удачи на белом свете! Как он мог забыть об этом?
      Юноша опять остановился, к великой тревоге его поводыря, желающего скорее разделаться с дикарем, сдать его на руки царским людям. Но тревога сменилась страхом, когда Савмак, сверкая глазами, поднял правую руку и возгласил:
      - Кровь на мне! Кровь деда Баксага! Свидетели боги и ты, комарх, что я не забыл о мести. Я найду убийцу и принесу его голову на могилу деда!
      Старшина чуть не упал на мостовую от такой клятвы. Он в ужасе оглянулся, и ему показалось, что все проходящие с подозрением смотрят на них, а издали как будто послышался топот царских стражей и лязг оружия.
      Но Савмак произнес свое заклятье на языке сатавков. Большинство горожан не понимало этого языка. Господствующим диалектом на Боспоре был ионийский. И на бормочущего непонятные слова отрока в странной деревенской рубахе никто не обратил внимания.
      - Ну, где он живет, царь-то? - трезво и серьезно спросил юноша, опуская руку.- Я хочу все рассказать ему.
      - И думать не смей!..- замахал руками старшина.- У, настоящий злой дух! Зачем только боги связали меня с таким? Только заикнись царю или кому другому, что на тебе кровь деда, так сразу узнаешь вкус собственной крови! Плохие дела ждут тебя, порченый! Не миновать тебе ошейника и рабской цепи!
      Старшина не мог отделаться от странного чувства. Как будто впервые увидел и узнал Савмака. Идя рядом, он косил свои воспаленные глаза на парня с суеверной настороженностью. И готов был поверить, что Баксаг передал внуку часть своих колдовских связей с духами зла.
      Савмак же шагал уверенно, не смотря по сторонам, сосредоточенный, угрюмый.
      3
      Закончились улицы, идущие в гору, опять начался спуск, и вдали мелькнуло море с кораблями, покрытыми парусами. Путники оказались в узком и длинном проходе между двумя серыми, облупленными стенами.
      Савмаку их путь показался таким длинным и запутанным, что он ни за что не нашел бы дороги обратно. Сам старшина, хотя и бывал в Пантикапее много раз, еле разыскал этот переулок. Здесь не толпились люди. Меж каменных плит росла трава, а сами плиты, серые на солнечном припеке, в мрачном переулке выглядели черно-зелеными.
      Они остановились около глухих ворот, окованных железными полосами и круглыми бляхами.
      - Сильны боги,- вздохнул как-то особенно старшина,- кажется, здесь.
      - Что? Тут царь живет? Ух, какие ворота! Целый дом в них протащить можно!
      Комарх постучал висевшим на цепочке молотком. Через минуту послышалось звяканье железа, и половина ворот медленно, со скрипом приоткрылась. Показался пожилой угрюмый воин в колпаке, с топором у пояса.
      Старшина поклонился.
      - Вот парня привел но велению самой царицы Камасарии. Победитель он на ристалище. Велено представить его сюда, в школу воинов царевых. Савмак имя ему.
      - Савмак? - прохрипел привратник, оглядывая обоих.- Не слыхал ничего.
      Сказав это, он повернулся спиной и исчез за воротами. Опять заскрипели створки, но еще медленнее. Старшина опешил. Как же так? Не сдать этого шалопая в школу - не выполнить приказ царицы. Да и куда с ним, когда день кончается, ночевать нужно в людном месте, а он как дикий козел, того и гляди, боднет кого или выкинет такую штуку, за которую попадешь куда следует.
      - Стой, стой, добрый человек! - вскричал он, хватаясь за скобу.Погоди, поговорим!
      - Чего еще? - уже раздраженно проворчал воин, высовывая из ворот свою бородатую равнодушную физиономию с заспанными глазами,- Сказал, что не слыхал ничего. Нет повеления!
      - Да как же так? - растерялся старшина, потом внимательно взглянул на воина и стал развязывать пояс. - Сейчас мы с тобою договоримся.
      Страж уже не спешил, лениво сплюнул на мостовую при виде того, как волнуется и потеет деревенский житель. Однако оценил догадливость просителя, и что-то похожее на мысль мелькнуло на его сером одеревенелом лице.
      - Вот тебе! На, братец, выпьешь завтра за мое здоровье.
      - Что это? - Воин медленно принял монету с изображением грифона-.Ты это мне?
      - Тебе, тебе,- рассмеялся старшина,- кому же! Тебе, царский воин!
      - Возьми обратно. За эту монету мне не только вина, но и кружки облизать не дадут. Чтобы я мог выпить за твое здоровье, нужно десять таких монет.
      - О! - испугался старшина.- У меня нет таких денег. Я за ночлег с двумя лошадьми заплатил четыре монеты.
      - Тогда проваливайте! А то сейчас кликну охрану с пайками!
      - Зови охрану,- рассердился комарх.- Зови, дурной слуга своего господина. Я хочу этого. Я всем расскажу, как ты отказался выполнить приказ царицы, как ты вытягивал десять монет. Я, брат, не простой селянин, а старшина селения и поставлен на это место самим царем за ратные заслуги. Зови охрану, не то я сам позову. Эй, кто там!
      Привратник в свою очередь опешил перед таким напором. Он выпучил бесцветные глаза и замахал руками.
      - Довольно кричать! Расходился как петух! А откуда я знаю, что ты старшина и пришел по цареву велению? Чего тебе?
      - Сказал - парня привел, учить военному делу. Давай обратно монету.
      - Нет,- уклонился воин,- зачем богов гневите. Я попытаюсь, может, мне за нее какого-нибудь кислого вина нацедят полкружки. Давай парня.
      - Вот он.
      Савмак, подтолкнутый сзади рукой комарха, шагнул в ворота и оказался в полукруглом проходе под стеной, увидел дальше чистый двор и какие-то строения. Несколько человек стояли друг против друга и размахивали длинными палками, как бы дрались, только без гнева, наоборот, смеялись.
      - Прощай, Савмак! - послышалось сзади.
      Мальчишке показалось, что в голосе старшины прозвучали непривычные нотки теплоты, сожаления. Он хотел ответить, но ворота уже сомкнулась. Перед ним стоял старый воин-привратник.
      - Иди вперед, вон туда,- приказал он.
      С этого приказания и началась новая жизнь в стенах военной школы, где приказ и грозный окрик служила единственной формой обращения к будущим воинам.
      Нужно сказать, что в школе преобладала скифская речь. Эллины попадали сюда лишь в качестве начальников и дядек с толстыми палками в руках. Ученики в большинстве являлись местными скифскими юношами, такими же, как и Савмак.
      Новичка окружили веселые лица молодых ребят, одетых в одни рубахи, босых, как и он, но куда более оживленных. Видимо, они уже привыкли к высоким заборам вокруг и чувствовали себя здесь старожилами.
      - Откуда ты? - спросил один.
      - Чей ты? - перебил другой.
      - Как попал сюда?
      Савмак по мог отвечать на все вопросы сразу и рассеянно водил глазами по сторонам. Это вызвало громкий хохот. Кто-то дернул его сзади за рубаху, потом он ощутил щипок под лопаткой и, повернувшись, выдавил:
      - Не надо.
      Он не чувствовал страха перед незнакомыми ребятами, но не знал, что он должен говорить, как отвечать на их вопросы. К тому же в груди его все еще ходили волны гнева и скорби, разбуженных воспоминаниями о смерти деда. Кто-то щипнул больнее. Рука, пропахшая луком, попробовала потянуть его за длинный нос. Он отшатнулся, недоумевая, зачем все это, и довольно резко отшиб озорную руку прочь.
      - Ох ты! - захохотали вокруг,- Огрызается, как деревенский щенок!
      Та же рука схватила за ухо. Запах лука напомнил Савмаку, что неплохо бы поесть чего-нибудь, но боль в ухе и догадка, что над ним издеваются, вызвали досаду и быстро нарастающей раздражение. Он резко повернулся и увидел перед собой высокого пария с козлиными, насмешливыми глазами. Парень, как видно, был по возрасту значительно старше Савмака.
      - Чего ты? - с упреком спросил Савмак, желая, чтобы его оставили. Но против воли в его голосе прозвучала угроза, в щеки ударила кровь.
      - Смотри, Атамаз, не дразни его,- подшутил кто-то,- он сердитый, еще в драку полезет.
      Все опять рассмеялись. Но Савмак видел лишь острые, козлиные глаза и искривленный насмешливо рот.
      - Да вот хотел пощупать твои уши - печеные она у тебя или сырые?
      - Печеные или сырые? А ну я пощупаю твои - может, у тебя вареные?
      Никто не ожидал такой сметки и быстроты от деревенского увальня, новичка. Савмак мгновенно схватил насмешника за ухо и дернул довольно чувствительно. Оскорбленный Атамаз не мог снести такой обиды и унижения от новенького. Тем более что смех усилился. И хотя за драки больно наказывали палками, он ударил новичка в грудь. Толпа расступилась. Савмак покачнулся, но не упал. Теперь ому стало ясно, что он должен делать. С яростью, может излишней для такого случая, он склонил голову и ринулся вперед, как дикий вепрь. Меткий удар умелой руки сбил его с ног под хохот окружающих. Но все качества неукротимой натуры, которые потом Савмак показал школьным товарищам и руководителям, разом проснулись в нем. Упав, он и не подумал плакать или бежать. Почти звериная взъяренность его привела в смущение самого обидчика. Атамаз любил подшутить, иногда зло, над более слабыми, но совсем не хотел затевать большую драку, зная, что за нарушение порядка полагается наказание.
      С перекошенным лицом новичок кинулся на обидчика и, не обращая внимания на встречные удары, сумел нанести ему ответный удар головой в живот. Тот попятился, более встревоженный скандалом, чем полученной сдачей. Савмак использовал момент и до крови разбил ему скулу кулаком. Дело неожиданно приняло серьезный оборот. Товарищи хотели вмешаться, но Атамаз разбросал их. Из его носа лилась кровь, под глазом набежала шишка. Он дал подножку обезумевшему противнику, и тот, падая, ухватился за его рубаху и разодрал ее до самого ворота.
      Обозленный обидчик навалился сверху и стал бить кулаками, но покатился на песок, получив удар пятками, жесткими, как копыта трехлетнего жеребца.
      Пораженные воспитанники разинули рты. Драка происходила так быстро, что никто не мог сообразить, что делать. Хотя после все признавали, что могли сообща предупредить неприятный случай и его последствия.
      Савмак ничего не видел, кроме врага. С быстротой пенного кота он оказался сверху и метил выбить зубы ненавистному забияке, дико вскрикивая в исступлении. Если бы ему подвернулся в эту минуту камень, он не задумался бы опустить его на голову Атамазу.
      Последний наконец вышел из состояния замешательства и двумя рассчитанными ударами уложил дикаря на землю. Того подняли в бесчувственном состоянии. Однако было поздно. Уже слышались торопливые шаги и ругательства старших. Гроза, которой можно было избежать, готова была разразиться - и через минуту действительно разразилась.
      4
      Немало было работы палкам и гибким хворостинам, что прогулялись по спинам нарушителей порядка закрытой, похожей па тюрьму, школы молодых воинов.
      Впрочем, школа лишь сохраняла свое наименование с былых времен, во многом изменив свою первоначальную сущность.
      В прошлом здесь готовили основной состав царской дружины из молодежи разного происхождения, среди которой не последнее место занимали молодцы-сатавки. Это было в те времена, когда еще не поколебалось относительное единение городов и земледельческой туземной хоры, связанных общими интересами.
      Только с усилением власти Пантикапея и расширением вывозной торговли хлебом требования города к деревне становились все более настоятельными, нажим на крестьян усилился. В ответ на сопротивление хоры городские власти ввели наемные дружины. Народ оказался разоруженным, оружие перешло в руки наемников. Но последним надо было хорошо платить, и крестьяне получили дополнительную обузу - содержание собственных угнетателей, которые, по лицемерному разъяснению властей, признаны были освободить мирных тружеников от воинских тягот. Наемники, мол, охраняют мирный труд земледельца от скифских набегов.
      Но школа воспитанников из крестьянских сынов продолжала существовать, хотя и в измененном виде. Теперь здесь готовились воины для подсобных целей, о которых будет сказано дальше.
      Всего этого не знал и не понимал Савмак, избитый Атамазом и жестоко выпоротый лозами, он лежал в глубоком беспамятстве. Но его имя уже обошло всю школу. Только и говорили о драке, так неожиданно и глупо затеянной во дворе. В сарае вповалку на соломе лежали остальные наказанные, в том числе Атамаз. Избитые не могли подняться на ноги, стонали, просили пить. Некоторые к вечеру начали лихорадить и в бреду вспоминали родной дом, угрожали кому-то, плакали.
      В полутемной трапезной за длинным столом безмолвно собирались воспитанники, которых миновала экзекуция, получали свои чашки с пшеном и лепешки. Свернув лепешку совком, выбирали кашу из глиняных чашек, потом съедали летчики я чинно выходили из помещения, направляясь к колодцу испить воды.
      С хворостинами и палками стояли дядьки - блюстители порядка. Воспитанники, опустив глаза, проходили мимо. Старались не встречаться взглядами со старцами и не привлекать на себя их строгого внимания.
      Возле колодца тихо беседовали.
      - Атамаз не прав, - говорил одни, - зачем он стал задираться к этому степному парню! А тот, дикий, не понял шутки и полез в драку!
      - За, то и получил от Атамаза что надо!
      - Ого! Атамаз хорошо дерется на кулаках!
      - Как бы он ни дрался, а этот вахлак сумел дважды сбить его с ног и раскровянил ему нос и щеку!
      - Да, злости в новеньком много! Может, избить его миром? Для науки!
      - За что? Не он первый начал. А что проучил этого задавалу Атамаза, то и молодец!
      Что думал обо всем этом Атамаз - неизвестно. Но Савмак очнулся среди ночи, поднялся и, сидя на соломе, долго соображал, где он и что с ним произошло. Постепенно вспомнил все. И когда перед ним предстало насмешливое, а потом обозленное лицо обидчика, то задрожал в заплакал. Но это были слезы досады и гнева.
      - Убью! - вскричал он вне себя.- Все равно убью этого!
      Вскочив на ноги, подбежал к окну и стал кричать что есть силы:
      - Эй вы, слуги царевы! Ведите меня к царице, что с белыми волосами! Не к вам я приехал, а к царице!..
      Но не выдержал напряжения. Он так ослаб после драки и порки, что вновь упал на пол и потерял сознание.
      Воспитатели, войдя в подвал, нашли его в таком виде.
      - Бредит,- пренебрежительно произнес один, втаскивая его за ногу на соломенную подстилку. - Откуда такого взяли?
      - Сказывают, самым быстроногим оказался он у священного дуба. Сама царица заметила его.
      - Ага!.. Ну, она не ошиблась. Воин из него будет хороший!.. Сотник Фалдарн таких любит.
      Наутро, после завтрака, воспитанников гоняли до седьмого пота с вязанками кольев на плечах. Потом обучали загонять колья в землю, возводить палисады вокруг полевого стана. По сигналу старших молодые воины мгновенно выдергивали колья и опять бегали с ними, еле переводя дыхание.
      Фехтовали деревянными мечами и кинжалами под руководством гопломаха. Треск и удары раздавались как град, ломались плетенные из прутьев шиты, мечи падали на плечи, даже головы обучаемых, оставляя кровавые полосы. Потом началось метание камней и стрельба из луков.
      Савмак, еще слабый и безразличный ко всему, видел учение из узкого окна, прорезанного в уровень с землей, и плевался, когда облака пыли проникали в темницу.
      Смотрел он на стены своего узилища и удивлялся их массивности. Тяжелые квадратные камни лежали один на другом. Потолок в виде уступчатого свода, заплетенный тенетами, навис, как скала, готовая вот-вот рухнуть к своей страшной тяжестью раздавить узника.
      Тоска подступила к сердцу. Что-то непоправимое произошло в его жизни, и он понимал, что возврата нет. Вернее, чувствовал душой. Словно далекая солнечная греза, всплыли в памяти знакомый курган, пасека, переливы степных трав и стрекот кузнечиков. Кажется, все это было давным-давно... Мертвый сон после драки и мучительного наказания сразу отделил прошлое от настоящего. Оно ушло далеко-далеко за эти мрачные стены, как-то уменьшилось, стало походить на полузабытое сновидение.
      А настоящее - вот оно! Что оно ему готовит? Почему он попал сюда, а не к царице? Удастся ли ему увидеть ее в рассказать ей о смерти дедушки? Или придется еще раз драться с вчерашним обидчиком, что хотел оторвать ему ухо? Нет, лучше умереть, но не поддаться!.. Сердце начало возбужденно стучать. После того, что произошло, Савмаку уже ничего не было страшно. Он готов был драться со всеми, кто схватит его за ухо или щипнет ради злой шутки.
      Загремели запоры, и двери темницы раскрылись. Вошли люди.. Среди них знакомый воин с русой бородой. Где они встречались?.. Вспомнил! Это тот, который заступился за него на беговом поле. Имя ему Фалдарн!
      - Так это ты учинил драку в моей школе? - усмехнулся сотник.
      - Не хотел я драться,- угрюмо отозвался Савмак,- да они щипались.
      - Щипались? А укажешь, кто щипался? А? Пойдем, я всех выведу во двор, а ты покажешь обидчиков.
      Савмак хорошо помнил, что все зачинщики драки, особенно козлоглазый Атамаз, уже получили сполна, их секли одновременно с ним. Зачем же показывать на них второй раз? Да и нехорошо как-то жаловаться.
      - Нет,- ответил он,- никого не помню. Не могу указать.
      Фалдарн опять усмехнулся, уже мягче. В нем было что-то подкупающее. Савмак доверчиво посмотрел в его широкое лицо с неодинаковыми по величине карими главами - и угадал в нем одновременно строгость и что-то другое, как бы участие к себе. Его большие спокойные руки, широкая грудь, суконный полинялый плащ и незлые глава сразу понравились новичку. Этот человек не мог быть плохим. Парень хотел улыбнуться, но сотник смотрел на него все так же серьёзно и вместе сурово-снисходительно.
      - Так,- неопределенно произнес он.- А драться ты, видно, любишь, как и бегать?
      И, повернув голову, коротко приказал:
      - Выпустить!
      Позже Савмак ближе узнал этого человека. Фалдарн обладал качествами солдатского вожака. Умел сочетать требовательность с той особой грубоватой снисходительностью, которая всегда подкупает воинов. Простой и строгий, он не старался выдавать себя за человека из высшего круга, да я не был таким. Часто приходил в трапезную и ел кашу вместе со всеми. За провинности наказывая примерно, часто жестоко, но в то же время беззлобно, как бы сожалея, что приходится так поступать. Спал у костра вместе с воинами, когда выводил их на полевые учения, говорил с ними об их нуждах, давал советы. Но никогда не переставал быть начальником, не входил ни с кем в близкие отношения и ставил долг и преданность выше всех добродетелей.
      Воины знали, что он заботится об их питании и отдыхе, но не простит лености, трусости или лукавства. Переутомленным с готовностью протягивал свою флягу. И все знали, что это не жест, а солдатская взаимопомощь, оказываемая без излишней чувствительности. Своих подчиненных всегда был готов защитить от нападок кого бы то ни было. Но, будучи в походе, требовал от каждого того спокойного, невзвинченного мужества, с которым сам вступал в сечу плечом к плечу с остальными воинами.
      И подчиненные любили своего командира, верили ему и пошли бы за ним в огонь и в воду.
      Нечто подобное ощутил Савмак, покидая мрак и сырость подвала, хотя и не мог дать отчета в своих переживаниях.
      Поев холодной каши с луком, он почувствовал себя бодрее и вышел во двор, хмурясь от яркого солнца. При встрече с Атамазом внутренне напрягся, ожидая, что тот кинется на него с кулаками, но вчерашний знакомец лишь остановился перед ним, сказав небрежно:
      - Шутки не понимаешь, степной жеребенок. Из-за твоей дикости не только нам с тобою, но и многим другим досталось ни за что.
      И, сплюнув, отошел в сторону. Савмак смекнул, что драки между ними больше не будет, и несколько отмяк. Подходили и уходили другие, как-то странно посматривали на него, но никто уже не смеялся над ним, не лез со злыми шутками.
      Потом его подозвал один из дядек-воспитателей, дал ему лопату и повод на задний двор, где стояли кони.
      - Убирай навоз и складывай в кучу. Потом перетаскаешь на телегу.
      С этой грязной работы началось его знакомство с военной службой.
      5
      Атамаз часто кичился своим умением драться и обижал многих, но тем не менее был близок с большинством товарищей. После драки с Савмаком он стал степенней, сдержанней, уже не лез всюду с едкими шуточками и колкими насмешками. Урок, полученный от новенького, пошел ему на пользу. Но, встречаясь с Савмаком, он смотрел на него своим высмеивающим взглядом, на губах змеилась усмешка, а козлиные глаза еще более суживались.
      "Чего он на меня так смотрит? - спрашивал себя Савмак.- Словно хочет сказать обидное или таит против меня зло!"
      Однако никто ничего обидного не предпринимал против Савмака. "Дикого человека", как называли его воспитанники, не трогали, но и дружить с ним тоже никому не хотелось. И первое, что осознал в первые дни своей новой жизни молодой воспитанник, это то, что он остается среди всех одиноким. То ли боязнь его диких вспышек, или осуждение за нелепую драку, от которой пострадала многие, а может, и некоторые странности в характере новичка как-то отталкивали от него всех. Да и он скорее был доволен тем, что его никто не трогал, нежели жаждал общения с товарищами, и не делал никаких попыток сдружиться с кем-либо. Хотя и не бежал от людей, всегда находился рядом о ними, но не как участник их бесед, а как случайный молчаливый свидетель. Широко раскрыв свои зеленоватые простодушно-ясные глаза, он в детской непосредственностью наблюдал товарищей и внимал их рассказам. Эту особенную детскость замечали все и считали ее признаком деревенской незрелости. Рослый и неуклюжий Савмак оставался большим ребенком, верил всему, шуток не понимал. Он не умел вести бесед о том, что ест царь и сколько у него золота в подвалах, какой сорт дерева дает наиболее хлесткую лозу и как богачи и их сынки проводят время в домиках гетер около порта. Но не пропуская ничего, что слышал, а после долго думал над услышанным, старался понять, почему оно такое, а не Другое.
      - Синдские женщины очень горячие,- доверительным шепотом сообщал товарищам Атамаз, кося своими блудливыми глазами.
      Все хохотали. Улыбался и Савмак, не зная, собственно, чему смеется.
      Зато с увлечением предавался борьбе, бою на деревянных мечах и тупых копьях. Ему страстно хотелось стать настоящим воином, таким, как покойный дед, и хоть немного походить на начальника школы. Он даже нюхал серую накидку, что ему выдали, чтобы убедиться, что и она пахнет старым сукном, как и хламида Фалдарна. Этот суконный запах представлялся Савмаку обязательной принадлежностью подлинного воина, как и умение владеть оружием. Каждое занятие воспринималось им как состязание, он загорался, как никто, стараясь во что бы то ни стало победить противника.
      - Ну просто дурной он, дикарь-то наш,- с недоумением переговаривались ученики, собираясь, как обычно, у колодца.- Сегодня я стараюсь как-нибудь время провести до обеда, копье о копье стук да стук! А тут мне дали в противники его. Насел он на меня, глаза выпучил, зубы ощерил, сопит, ну точно как тогда, во время драки с Атамазом. Я ему говорю: не жилься, мол, больше каши за это не дадут. А он как взбесился! Пришлось защищаться. Так он не успокоился, пока не вышиб у меня из рук копье.
      - Горячий! А почему? Дурной еще. Сырой парень!
      - И я говорю - сырой он... На, думаю, жри, - и бросил копье на землю, чтобы отвязаться. А он скалит зубы, словно дитятко. Вот, говорит, я победил тебя! Одним словом - степняк.
      Но "сырой парень" и "степняк" не понимал всего этого, далекий от притворства и обмана. Делал, что велели. Всегда был во власти одного почти бессознательного стремления - не уступать никому.
      В простых житейских делах не разбирался совсем, да и не замечал их. Ел с жадностью все, что давали. Спал сном убитого. Выполнял работы, даже самые грязные, со стоицизмом и безропотностью, на диво не только товарищам, но и воспитателям. Никогда ни на что не жаловался. И никто но догадывался, что он тоскует по затерянной среди полей деревне, где он бегал по степи вокруг пчельника деда. И позже, когда стал быстро мужать, изменился мало, продолжал оставаться все тем же простодушным деревенским мальчишкой.
      - Не поймешь его,- обсуждали ребята.- Попроси у него клок волос вырвет из головы и даст. А попробуй мечами рубиться - убьет! Сразу становится словно бесноватый. Просто не понимает, что этого никому не надо!
      - А я слыхал, что у него дед колдуном был и он сам кое-что понимает в магии.
      - А меня вчера спросил, где живут фракийцы, которые по селам ездят. Я спрашиваю: "Зачем тебе это?" А он говорит: "Там есть один сотник с черными волосами, у меня с ним дело кровное!" У него с сотником дело! Смешно!
      - Ага,- заинтересовался Атамаз,- дело у него, говоришь, кровное? Значит, месть за кого-то. Это интересно. Но вы не болтайте об этом, мало ли что человек сдуру скажет.
      - Ясно, похвастать хочет. Вот, мол, я какой!
      Атамаз неопределенно покачал головой, задумался.
      Как бы то ни было, Савмак не затерялся среди воспитанников школы, сумел найти свое место, хотя, не будучи тщеславным, не искал его. Его полубессознательная страсть не уступать никому, быть первым никогда не отражала его стремления отличиться. Это была какая-то инстинктивная решимость преодолевать все преграды, встречающиеся на пути. Она отражала его жажду узнать, увидеть, почувствовать неизведанное "всё", о котором он говорил когда-то деду. Он рвался вперед, его раздражали препятствия, и он бросался на них с яростью первобытной натуры, не знающей меры в своих страстях. Ему казалось, что его хотят обидеть, оставить позади, загородить перед ним ту даль, познать которую он хотел. Борьба зажигала его, и он уже не отступал, пока не побеждал, после чего успокаивался на время, становясь самым покладистым и простодушным малым во всей школе. Никто не слыхал от него плохого слова.
      6
      Каменные стены отгораживали школу от всего мира. За ними шумел и жил своей жизнью город, неведомый, притягивающий к себе таинственной силой. В городе воспитанники бывали мало. Их выводили ранним утром, до рассвета, с лопатами и метлами на расчистку улиц и площадей. После таких выходов некоторые приносили красивые пряжки, серебряные монеты или просто яркие лоскуты тканей, оброненные гуляющей публикой.
      - Вчера веселье великое было в городе. Кто вино пил, кто плясал! с завистью рассказывали уборщики.
      Савмак слушал и очень хотел попасть в город. Но малолеток редко назначали на уборку столичных улиц. Их дело было подметать двор, убирать навоз из конюшен, топить кухонные печи и таскать воду. Зато самых старших, в том числе и Атамаза, иногда ночами вооружали короткими копьями с ременными петлями, дубинками и спешно выводили за ворота. Бывало, что в тревожные ночи все воспитанники вскакивали со своих соломенных подстилок и, сидя на нарах, прислушивались к грохоту конских копыт, топоту многочисленных ног и крикам за стенами двора. Там за кем-то гнались, кому-то кричали грозными голосами: "Стой, стой!" Потом можно было слышать крики ярости и боли.
      "Что там творится?" - опрашивал каждый себя и вопросительно смотрел на соседа, еле различимого в ночной полутьме.
      Были случаи, что ночь превращалась неожиданно а кроваво-красный рассвет. Небо покрывалось искрами пожаров и клубами буро-алого дыма. Тогда и младшие воспитанники поднимались на ноги и поспешно выбегали во двор при свете жуткого зарева. Опять на улицах кричали в топали ногами, что-то горело, трещало, рушилось.
      Нет, Пантикапей жил не только танцами и праздниками. Даже не покидая двора школы, можно было догадаться, что там, за стенами, словно из-под земли прорываются какие-то силы. Они нарушают веселую жизнь богатых людей, потрясают колонны дворцов и храмов, а иногда рушат их. Но что это за силы? Подземные ли злые духи или какие-то особенные, враждебные городу люди? Где они прячутся? Может, и в самом деле под землей?..
      Однажды утром Савмак вместе со сверстниками видел, как вернулись старшие из города с поломанными копьями, еле живые от усталости. Они принесли двух окровавленных товарищей, из которых один умер до восхода солнца, а другой позже поправился, но уже не мог быть воином.
      - Опять в рыбных сараях рабы взбунтовались, надсмотрщиков побили насмерть, пытались убежать, да наши не дали...- шепотом передавали друг другу младшие воспитанники, "малолетки", озираясь.- Даже лодки подготовили, хотели морем плыть. Но их окружили, всех побили. Но и они дрались здорово. Вот и наших двоих изувечили.
      - Чем их поранили? - спросил Савмак.- Каким оружием?
      - Тише, ты! Услышат, что мы говорим о таком,- запорют. Они, говорят, дрались чем попало - кольями, черпаками для рассола, просто зубами грызлись... Сказывают, черные, грязные, волосами обросли, словно демоны. А дрались как безумные, ни один в плен не сдался...
      Савмак задохнулся от волнения. Он хотел бы увидеть этих черных людей, способных драться "как безумные". Они представлялись ему косматыми полузверями, которые не говорят между собою, а издают мычание и рев. Видно, сильно хотелось им убежать, если не испугались ни копий, ни мечей.
      При этом его интересовал лишь сам случай. Он ничего больше не знал и ни о чем не думал. Рабы, понятно, хотят убежать... Вспоминал противного раба Иксамата, которого ненавидела вся деревня. Иным выглядел тот раб, что назвал себя Саклабом, там, на празднике у священного дуба. Саклаб глядел на него так хорошо и сам предложил пойти посмотреть на бега. Большего он не знал о рабах, хотя понимал, что рабы - невольники и стремятся вырваться из неволи.
      В ночные экспедиции он не попадал, как не настоящий воин. Был, правда, один случай, когда в городе очень шумели и кричали люди. Ему и другим выдали боевые копья и поставили толпой у ворот. Так они простояли до утра наготове. Но взошло солнце, город утих, копья у них отобрали, и они пошли в трапезную, где их ждал праздничный завтрак - крошеный лук с белой лепешкой и горячая чечевица с салом. Таких блюд Савмак дома никогда не ел.
      Неожиданно все малолетки, среди которых был и Савмак, получили приказ выйти из школы. Молодежь радостно загудела, оживилась. Они были построены до света без оружия. Стоя во дворе, возбужденно переговаривались:
      - Против кого идем и куда?
      - Как же мы будем сражаться, если нам копий не дают?
      Их привели к фракийским казармам, куда более высоким, чем школа. Рослые наемники уже поднимались после сна и выходили на широкий двор, разминаясь. Некоторые метали диски или бежали вокруг двора. Со стороны кухни пахнуло чем-то раздражающе вкусным.
      - Кажется, мясным пахнет,- заметил один воспитанник.
      - Не задерживайтесь! - сурово оборвал дядька, указывая рукою в дальний угол двора. Там стояли плетеные загородки, за которыми были скрыты отхожие места для тысячи фракийцев.
      Воспитанники остановились перед переполненными ямами, сморщив нос и недоумевая, зачем они здесь.
      Появились деревянные черпаки на длинных засаленных шестах и бочки с носилочными ручками.
      - Начинай! - коротко приказал дядька.- Вычерпаем эти ямы, перенесем нечистоты во рвы, там, за двором, засыплем их землей и уйдем отдыхать.
      Молодые воины не тронулись с места. Некоторые зароптали:
      - Фракийцы мясное ели, а мы должны их нужники частить? Мы такие же воины, как и они!
      - Мы воевать учились и хотим работать копьем, а не черпаком!
      - Кому я сказал - за работу! Воин выполняет любой приказ! А воевать еще успеете.
      - Пусть фракийцы сами чистят свои нужники.
      - Молоды еще рассуждать,- рассердился дядька, - вчера в навозе да в земле ковырялись у себя в деревне, а сейчас гнушаетесь. Это та же земля. Солдат должен уметь работать лопатой. В походах нет нянек, все надо делать самим. И лагеря укреплять палисадами, и лагерные отхожие рвы засыпать.
      - То свои, а не фракийские.
      Сказывалось при этом не только нежелание заниматься грязным трудом, но и скрытое недружелюбие, с которых молодежь местного происхождения относилась к наемным фракийским пришельцам, часто обижающим народ.
      Савмак был возмущен не менее других. Он уже встречался с фракийцами и носил в душе чувство мести за убитого деда. И сейчас хотел крикнуть, что не будет убирать за ними. Перед ним мелькнула фигура деда, потом широко расставленные глаза Фалдарна, сейчас полные сурового укора. Словно сотник хотел сказать ему? "Я тут ни при чем. А солдат обязан повиноваться приказаниям старших".
      Он совсем было протянул руку к грязному черпаку, покрытому зелеными мухами, чтобы погрузить этот инструмент в зловонную жижу, но оглянулся и увидел, что товарищи шепчутся и смотрят на него вопросительно. Несколько фракийцев пришли по нужде, остановились, усмехаясь. Чувство человеческого достоинства и сознание своей принадлежности к народу, обиженному вот этими наемными убийцами, сразу вспыхнуло в нем. Он почувствовал небывалую злость, ненависть к фракийцам и мучительную обиду за себя и других. Фракийцы, переговариваясь, стали спокойно развязывать шнурки своих шаровар.
      - Мы не рабы, а воины! - вскричал Савмак, удивляясь своему голосу, как бы чужому. Схватив черпак, он в ярости бросил его в яму.
      - Верно! Не рабы мы, а царские воины! - дружно подхватили воспитанники, воодушевленные смелостью Савмака.
      - На войну желаем идти против врагов царевых! А нужники фракийцам чистить не будем! - вне себя кричал Савмак дядьке.
      Тот оторопело разинул рот, не зная, что предпринять.
      - Пошли отсюда! - махнул рукой Савмак.- Прямо к сотнику Фалдарну!
      - Савмак,- наконец пришел в себя дядька,- не дури! Не сносить тебе головы. Погляди-ка, уже наемники сюда бегут. Они вас, как курей, перевяжут.
      - Не перевяжут,- огрызнулся Савмак,- а если попробуют, то мы этими черпаками им в морды! Бери черпаки, ребята!
      Воспитанники с дружными криками вооружились черпаками и стали быстро строиться в глубокую колонну. Дядька поспешно побежал к казарме, желая скорее найти начальника наемников и объяснить все, что случилось. Но был остановлен стройным пением своих подопечных, которые в один голос грянули боевую песню. Потом дружно затопали ногами и все, как один, плечом к плечу двинулись навстречу фракийцам. Те расступились. Юноши с песней а лихим присвистом направились к воротам. Привратники было замешкались, но, увидев над головами омерзительные черпаки, поспешили распахнуть ворота, зажимая пальцами носы.
      Дядька, сгорбившись и потеряв свой властный вид, покорно побежал вслед за молодежной ратью, которую вел Савмак.
      Выйдя за ворота, юноши, как по сигналу, бросили свое случайное оружие и, смеясь, направились в школу.
      - Эх, уехать бы отсюда! - говорил товарищам Савмак.- Надоело мне здесь. А быть уборщиком, да еще нужники чистить,- не хочу! За проливом, в стане Пасиона, уже многие наши ребята героями себя показали, награды имеют, добычу взяли. А здесь - золото фракийское черпай, вот тебе и добыча!
      Все поддержали его смехом и одобрительными восклицаниями.
      Случай получил шумную огласку. Одни оценивали поступок воспитанников как молодецкий. Другие опасливо качали головами. Третьи предлагали засечь насмерть зачинщиков "бунта", как они называли выходку молодежи.
      В школу прибыл Аргот, строго взглянул на толпы учеников и уединился с Фалдарном в мрачном помещении, где хранилось оружие.
      - Кто зачинщики этого скандала?
      - Зачинщик один - Савмак. Он сидит в подвале в цепях. Ждет твоего решения, стратег.
      - Агаl А как, по-твоему, чего он заслужил? Говори прямо.
      Фалдарн пожал плечами.
      - Нарушение воинского повиновения,- начал он,- большой проступок. В походе за него одно наказание - смерть. А здесь - другое дело. Мы сами воспитали в этих юношах воинскую гордость и готовили их к войне с врагами царевыми. И многие уже доблестно воюют в войске Пасиона. Многие и здесь отличились, когда подавляли рабские мятежи. На ребят можно положиться. А что они фракийцев недолюбливают и не захотели их нужники вычищать - то хоть и плохо это, но...
      - Что "но"? Говори! - В глазах Аргота мелькнули веселые искры.
      - Да то, господин, что для отхожих мест - рабы есть. А воины наши не слуги фракийские. Вот и все.
      Аргот хотел рассмеяться, но побледнел и схватился за больной бок. Фалдарн подскочил и с готовностью поддержал его.
      - Спасибо, дорогой, мне уже лучше. Проклятая рана не дает мне жить... А пусть приведут этого... Савмака.
      Савмак вошел уже без цепей. Раздетый до пояса, в одних шароварах, он выглядел молодым атлетом. Время делало свое дело. Сейчас было бы трудно узнать в плечистом высоком парне с толстой шеей когда-то худого в грязного мальчишку. Плечи его раздались и развернулись, грудь двумя мощными выступами выпятилась вперед, сзади уже не торчали лопатки, скрытые теперь под желваками крепких мышц. Савмак вырос и похорошел. Теперь он свободно одолевал Атамаза в кулачном бою. Дрался он безжалостно, обмотав кулаки сыромятными ремнями.
      Он мог бы стать первым в отряде, но никогда не притязал па место вожака и заводилы. Был далек от шалостей в предприятий своих товарищей, смеялся мало, был расположен к задумчивости, любил смотреть на облака и парящих в голубой выси птиц. Они будили в нем грустные воспоминания и беспокойное стремление вперед, далеко-далеко. Его поведение во дворе у фракийцев было неожиданным для него самого. Но эта единодушная вспышка возмущения сразу сблизила всех ее участников. Отношения стали теплее, дружественнее. Те, что ранее осуждали Савмака за безропотность перед начальством, сейчас изменили свое мнение. Даже насмешливый Атамаз подошел к окну его темницы и протянул между железными прутьями руку с куском белого хлеба, намазанного медом.
      - На, поешь, - словно смущаясь, предложил он.
      - Спасибо, Атамаз,- ответил ему через решетку Савмак, звякая железами,- а я все думал, что ты злишься на меня за ту давнюю драку.
      - Всякое было. Зачем вспоминать,- криво усмехнулся Атамаз, скосив хитро глаза.- Все ребята хвалят тебя, что не захотел быть золотарем у вонючих фракийцев. Ешь.
      - А мед откуда?..
      - Не спрашивай.- И, наклонившись доверительно к окошку, расположенному в уровень с землей, Атамаз прошептал со смехом: - Есть у меня подружка в храме Афродиты Пандемос. Угостила... Хе-хе!.. Мог бы и тебя туда сводить, если пошлют вместе улицы мести, да не придется.- Он вздохнул, глаза его стали серьезными. - Засекут тебя, Савмак, до смерти...
      - Пускай! - ответил узник, откусывая хлеб.-А нужники чистить не буду! Не раб я!
      Когда в него сияли цепи, он вонял, что приближается расплата. Однако мысль о мучениях и смерти не испугала его, но ожесточила, вызвала к жизни того беса упрямства, который сидел в нем. Он предстал перед Арготом в Фалварном, стиснув зубы, готовив приветь жестокую вытку.
      - Ты - Савмак? - спросил его бледный мужчина, держась одной рукой за грудь - Тот самый, что когда-то всех обогнал у священного дуба? Трудно поверить. Настоящий воин... А почему ты нарушил закон повиновения?
      - Повиновение и внимание - закон! - поднял Савмак глаза.- Воин должен идти на смерть, если прикажут. И я пойду... А нужники фракийские чистить не буду! Хоть убейте меня, не буду! Хочу на войну!
      - Так! - Аргот украдкой взглянул на Фалдарна. Тот посмотрел на парня со скрытым одобрением. Савмак держался смело.
      - А рубаха где твоя?
      - Сняли... Видно, для того, чтобы не порвать к не запачкать ее, когда меня бить будут.
      - Смелая душа у тебя. Фалдарн сумел воспитать из тебя воина. А вот уборщик из тебя, как видно, не вышел,
      - Я убирал улицы, то другое дело. А вот нужники...
      - Ясно, слышал тебя... Так вот, Савмак, нужники чистить тебя больше не заставят. Но если мое раз проявишь неповиновение - тебя и друзей твоих колесую! Боги слышат!
      Аргот хотел сказать это громко и внушительно, но закашлялся и опять схватился рукой за бок.
      - Выпустить его из темницы, выдать новую рубаху!.. Иди!..
      Когда Савмак вышел, ребята обступили его. Все спрашивали, что теперь будет и почему его выпустили во двор.
      - Вышел потому, что господин простил нас. Пустите меня к колодцу, душа горит, пить хочется.
      Он направился к колодцу в сопровождении оживленной гурьбы воспитанников. В окошко смотрели Аргот и сотник. Первый говорил в раздумье:
      - Ты хороший воспитатель, Фалдарн, сумел вырастить таких воинов. А этот Савмак изумил меня. Вот что, оказывается, можно сделать с человеком. Из оборвыша и дикаря - такой Геракл!
      - Велика твоя мудрость и беспредельна твоя милость, стратег!.. А не похлестать ли мне немного всех их для острастки?
      - Не надо. То, что они ненавидят фракийцев, хорошо! Наемники многочисленны и требовательны. Мы должны иметь противовес им. Понял?
      - Понял, стратег.
      - Мы увеличим школу и создадим фалангу таких воинов, которые были бы преданы царю и всегда готовы выступить против кого бы то ни было. Даже против наемников, если те вздумают что-либо предпринять. А Савмаку не забудь выдать рубаху.
      - Сейчас будет выполнено, о мудрый.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      СОЛНЕЧНОЕ ЦАРСТВО
      1
      Лучи солнца проникали в окна царских покоев и веселыми пятнами ползли но зеленой скатерти, расшитой золотом. Они упирались в желтую гладь пергамента, на котором узкая юношеская рука выводила довольно неуклюжие буквы, переписывая строфу из "Илиады" Гомера.
      Камасария не спеша поставила рядом с пергаментом кубок и, приняв из рук придворного врача Эвмена рушник, вытерла им морщинистые губы.
      - Весьма омерзителен на вкус твой териак, Эвмен, - прищурилась она,- лучше бы я выпила чистого вина, не смешивая его с этим зельем.
      - О государыня! Великий царь Селевк, которого лечил врач Эрасистрат, всегда пил это снадобье и очень хвалил его. Я же последователь Эрасистрата из Иулиды. Есть еще териак царя Митридата, но тот слишком крепок. В его состав входит шестьдесят веществ.
      - Ну хорошо,- вздохнула царица-мать,- иди. Да пришли мне к ночи того натирания, что давал вчера, может, я усну...
      Худой и сутулый Эвмен, одетый в черный хитон и остроконечную шапочку, из-под которой свисали намасленные и расчесанные волосы, весь пропитался запахом своих специй. За короткое время пребывания его около царицы удушливый аромат аптека проник во все углы ее покоя. Эвмен, прибывший из-за моря, ибо где-то в Милете был бродячим лекарем-периодевтом, выдавая себя за последователя Эрасистрата Косского, когда-то придворного врача царя Селевка Сирийского.
      Получив разрешение выйти, он поклонился и, держа в руках оплетенную бутыль с териаком, направился к двери. Но, едва подняв ногу, чтобы перешагнуть через порог, замер на миг и отпрянул назад в явном испуге.
      Камасария заметила это и усмехнулась.
      Эвмен не переносил взгляда телохранителя Агафирса, что стоял возле дверей царицыных палат с обнаженным мечом, отточенным, как бритва. Агафирс при высоком росте был крепко сложен. Черные прямые волосы, что падали прядями на смуглые щеки, расписанные татуировкой, хищный нос с раздувающимися ноздрями и пристальный взгляд демонических глаз придавали ему вид ожившей статуи свирепого восточного бога, имя которому Молох. Впечатлительный врач испытывал ужас, попадая на глаза страшному привратнику, мгновенно цепенел, не будучи в силах сделать хотя бы один шаг.
      Он слышал жуткие рассказы о том, что царица велит поить стража молоком кобылиц, смешанным с теплой кровью. Чьей кровью? Этого никто не мог сказать. Сам страж ни с кем не говорил, не смеялся, выражение его страшного разрисованного лица никогда не менялось. Дворцовые слуги якобы подслушали, как он разговаривает со своим оружием и оно ему отвечает. Меч он называл братом смерти, лук и тетиву - мужем и женой, а стрелы - их детьми.
      Шепотом передавали, что Камасария, боясь, как бы ее телохранитель не разленился и не потерял свирепости, велит ему рубить головы преступникам. А иногда и устраивала бои наподобие гладиаторской потехи. Преступника, обычно раба, выводили на площадку закрытого двора и давали ему в руки копье. Он мог защищаться. Потом раскрывалась потайная дверь, и оттуда выбегал, вращая глазами и размахивая мечом, Агафирс, одетый в барсову шкуру. Он нападал на обреченного и после короткого боя рассекал его, как тушу дикого козла. Камасария смотрела в окошечко и после награждала победителя.
      Все сторонились Агафирса и считали его демоном. Камасария была довольна тем, что может не сомневаться в своей безопасности, охраняемая таким преданным рабом.
      Заметив испуг лекаря, царица сделала знак рукой. Аргот подошел к врачу и, поддерживая его за локоть, вывел из покоя. Вернувшись, занял свое место. Камасария внимательно следила за работой царевича и недовольно заметила:
      - Это плохо, мой дорогой внук и будущий царь Боспора, что ты, прекрасно владея конем и оружием, довольно слабо держишь в руках перо. Заметь, что упражнение тела укрепляет мышцы, дает нам физическую силу, а упражнение ума делает нас во много раз сильнейшими. Ибо человек господствует в природе не потому, что он сильнее всех зверей, но лишь благодаря своему уму. Упражняй свой ум, Перисад. Изучай логику, учись письму, вникай в мысли таких мудрецов, как Аристотель, что воспитал Александра, читай книги Гомера и Гесиода, упорядочивших, наши представления о богах. Гесиод же учит нас понимать хозяйство и возделывание хлебов. Изучай также и все...- она подавила зевок,все прочие науки...
      Перисад неоднократно слышал все это, и ему были скучны эти поучения.
      - Если бы мой дядька, воспитатель Зенон, был бы тем Зеноном, что основал учение стоиков, я бы тоже учился у него, как Александр у Аристотеля.
      Аргот сощурил глаза и рассмеялся беззвучным смехом. Он взглянул на Зенона. Тот давно уже стоял поодаль и потел, такой же молчаливый и малозаметный, как фигуры сказочных одноглазых и змееногих людей, изображенные на стенах дворца.
      Зенон пожал смущенно плечами и, сморщив сизый нос, заметил брюзгливо:
      - А за насмешки над учителем ты будешь наказан, Перисад! - И многозначительно постучал о каменный запыленный пол посохом-хворостиной. При этом искоса бросил взгляд на отечное лицо старухи, желая увидеть, какое впечатление произвели его слова. Строгость входила в перечень главных добродетелей воспитателя и даже ставилась выше его учености.
      Камасария не повела и бровью. Она допила лекарство и поставила кубок, измазав край посуды губной краской. Перестав морщиться, сказала:
      - Я вижу, почтенный Зенон, что ты вместо наказаний ограничиваешься угрозами и никогда, как мне кажется, не приводишь их в действие. А ты, Перисад, зная слабость своего дядьки, злоупотребляешь ею. Идите оба. На следующей неделе я жду вас и хочу видеть твои успехи в письме и прослушать из твоих уст "Щит Ахилла" на память, без запинки.
      Зенон низко поклонился и направился к двери. Перисад подошел к бабушке с уверенным видом любимца. Он был уже совсем юноша, хотя и тонок телом. Царица обняла его за талию своей пухлой рукой и поглядела в улыбающееся лицо.
      - Ты меня понял, надеюсь? Повторять не буду. Жду твоих успехов.
      - Хорошо, государыня,- жеманно поклонился царевич,- я понял. Но мне скучно. Я каждый день меняю противников в бою на мечах и копьях и не могу найти достойного. После первого удара все бросают оружие и сдаются. Пусть Зенон подыщет мне умелого мечника и не труса!.. Вот тогда, после хорошего боя настоящим оружием, я буду с большим старанием заниматься стилом и чтением.
      - Да?..- Старуха задумалась.- Вообще это хорошо, мой мальчик, что ты любишь ратное дело. Продолжай свои упражнения. В наше суровое время правитель должен быть не звездочетом, а воином. Но знание наук все же обязательно. Иначе все приезжающие из-за моря будут относиться к тебе с тайным пренебрежением и разнесут, славу, что царь Боспора больше похож на скифа, чем на просвещенного эллина.
      - О государыня, разве я сейчас ничем не отличаюсь от варвара? - с задорной самоуверенностью спросил Перисад, улыбаясь. Он был очень тщеславен и любил смотреться в зеркала.
      - Ты - достойный сын своего царственного отца! Но одного вида недостаточно. В красивой амфоре полагается быть и хорошему вину. Иди, а насчет достойного противника тебе я подумаю.
      2
      Оставшись наедине со своим дружком, Камасария обратилась к более будничным делам. Ее лицо стало утомленным и озабоченным.
      - Итак, крестьяне голодают?
      - Голодают, душа моя. А голодный человек всегда склонен к злому поступку.
      - Гм... Неужели ты считаешь возможным бунт?
      - Всеобщий бунт - нет. Но в деревнях уже поговаривают о разграблении царских складов. И это возможно.
      - Но ведь по всем дорогам разосланы фракийские всадники.
      - Верно, на них вся надежда. Но плохо, что фракийцы становятся все более дерзкими. Они сами охотнее грабят население, нежели следят за порядком. За ними тоже нужен надзор.
      - А как на границах?
      - Появляются ватаги скифских наездников, но не нападают.
      - Лучше бы нападали, как это раньше было. Мы оборонились бы.
      - О великая, раньше нам сам народ помогал обороняться от скифских набегов, А. теперь сатавки степных скифов тайком братьями кличут. А эллинов врагами.
      - О неблагодарные скоты! - Царица подняла вверх свои красивые глаза.- Не эллины ли научили их жить по-человечески? Ведь до прибытия первых поселенцев-эллинов сатавки пахали землю суковатым бревном, привязав его к хвосту лошади. Боронили плетенками из камыша. Отжигали солому от колосьев на кострах. Не знали другой одежды, кроме овечьих шкур, другого ложа, кроме охапки сена. Ели дохлятину, варили ее в деревянных корытах, обернутых сырой кожей. А воду и молоко согревали, бросая в бурдюки раскаленные камни. Они лишь от эллинов узнали правила человеческой жизни и вышли из звериного состояния.
      - Ты, душа моя, хорошо знаешь историю нашего царства.
      - Это мне сегодня утром рассказывал внук. Они с Зеноном историю проходят, и Перисад хорошо запомнил урок.
      - А не говорил он, что времена изменчивы? Сейчас бородатый скифский царь Скилур обосновался в Неаполе, окружил его каменной стеною, хочет стать владыкой всей Тавриды. Он тоже обещает крестьянам справедливость и былую свободу. Он наводнил войсками степи, он требует от нас неслыханной дани, он подсылает тайных людей мутить наших поселян - сатавков.
      - Неужели он смеет думать о подчинении Боспора? У нас есть огромная дружина наемников, школы воинов, ополчение городов. Наконец, мы в силах переправить сюда из-за пролива несколько тысяч азиатов - дандариев, сарматов, даже аланов.
      - Ох-ох! - вздохнул Аргот.- Наемники стали не те, что в прошлом, школы воинов малолюдны, горожане отвыкли воевать, а азиаты разграбят наши деревни и доведут крестьян до прямого бунта. Тогда сатавки уже без колебаний пойдут навстречу "единоязычному и единоверному" дарю Скилуру и встретят его хлебом и солью,
      - Страшные вещи говоришь ты. Но когда-то нам обещал помощь Фарнак Понтийский. В силе ли это обещание ныне?
      - Фарнак любил глотать таких, как мы. Он дружил с Римом, а сам коварно замышлял ударить его ножом в спину. Замыслы молодого Митридата еще не ясны.
      Они беседовали уже но как сильные мира сего, а просто на правах близких людей. И, как во всех разговорах, сквозила одна мысль - забота об огромном хозяйстве, о доходах, что падают с каждым годом, о сохранении прав на монопольную торговлю с заграницей среди других городов царства.
      - Сильно обижаются фанагорийцы, что не позволяем им беспошлинно вывозить товары за море,- вздохнул Аргот.
      - Еще бы! - вскипела Камасария.- На то и стольный город, чтобы иметь больше прав на торговлю с иноземными купцами. Да если городам позволить торговать самим - они нас на ветер пустят. Нет, этого допустить нельзя!
      - Но ропот городов растет. Всем, даже Танаису, Нимфею, Феодосии, стал Пантикапей поперек горла, наипаче же доходы наши.
      - Знаю... Особенно ратует против нас Карзоаз, лохаг фанагорийский. Что же, все они полагают, что расходы на содержание войска и флота, на охрану рубежей, на подавление бунтов, на надзор за рабами будет нести царский дом, а доходы у него будут равными со всеми? Чем же тогда царь боспорский отличается от какого-нибудь Карзоаза? Нет, Аргот, друг мой, если мы дадим Фанагории палец - она откусит нам всю руку!.. Надо написать Пасиону, чтобы он имел в виду Карзоаза, не придется ли нам прижать ею по-настоящему. А против Скилура неплохо поднять роксоланов. Пошли-ка, милый, к царю роксоланскому посольство, да с хорошими дарами. Надо прямо указать роксоланским мудрецам на опасность усиления Скилура. А дань Скилуру - посылать, только не всю сразу. Медлить нужно, выиграть время... А по селениям неплохо бы тебе самому проехать и посмотреть, как там идут дела.
      - Придется,- с философским видом вздохнул Аргот и, взяв двумя пальцами из вазы заморский плод финик, отправил его в рот,- хотя я и без поездки знаю, что многие села опустели, поля заросли сорняками. Где раньше зрела пшеница - сейчас дикие козлы жуют чертополох. В Пантикапей бредут толпы нищих и бродяг, за рубеж ежедневно уходят оравы молодых парней, соблазненных хитрым варваром Скилуром. А урожаи падают с каждым годом.
      Оба помолчали.
      - Ну ничего, боги вспомнят о нас,- заметила царица.- Не забыть сегодня принести ночную жертву Асклепию, чтобы он дал нам с тобою долголетие... Да, Перисад просит подобрать ему хорошего парня из рабов - упражняться на мечах. Право, не знаю, кого бы?
      Аргот посмотрел в лицо царицы, размышляя, потом улыбнулся, что-то вспомнив.
      - Хорошего парня?.. Кажется, я уже нашел его, душа моя. Ты и внук твой будете довольны.
      - Да? - оживилась царица, уделявшая много времени и внимания воспитанию царевича.- Сделай милость если так.
      - Хорошо.
      Аргот ушел, оставив царицу не то в глубоком раздумье, не то в сонливом оцепенении. Камасария быстро старилась, днем ее одолевал сон, а ночью она страдала от бессонницы. Только что выпитый териак действовал явно расслабляюще на тело и мозг. Но боли в костях утихли.
      3
      Савмака вызвал к себе начальник школы Фалдарн и, не говоря ни слова, бросил ему новые шаровары, рубаху и хламиду, окрашенную шелухой лука в желтый цвет.
      На недоуменный взгляд юноши коротко сказал:
      - Иди в баню, переоденься.
      Через час Савмак вышел во двор таким щеголем, что товарищи окружили его с веселыми замечаниями и вопросами:
      - Ты что этак разоделся, жениться вздумал?
      - Не иначе как пошлют тебя в караул на берег послов или их корабли охранять!
      Но Савмак, вытирая распаренное лицо рукавом, только улыбался. Он выглядел свежим, красивым парнем. Даже седоусые воспитатели, стоя в стороне с палками, заметили:
      - Разъелся малолеток на царских хлебах. Дома-то мякину ел. А теперь входит в цену.
      После все видели, как сотник Фалдарн и Савмак, словно равные, прошли через ворота в город.
      Воспитанники, как шмели, загудели, обсуждая загадочное событие.
      Молодой воин несколько оробел, когда они поднялись на холм к акрополю и, миновав тяжелые ворота, оказались среди белоснежных храмовых колонн и красивых зданий центра Пантикапея, где жил сам царь Боспора.
      Они пересекла широкий двор, выстланный четырехугольными плитами, миновали стражу и толпы людей в ярких плащах, чинно, со склоненными головами прошли мимо мраморных изваяний богов и царей прошлого и остановились перед полукруглой галереей из рубчатых колонн с капителями в виде лапчатых листьев.
      Все казалось юноше таким необычайным и большим, что он на миг подумал, что попал в сказочное царство, где живут не люди, а всесильные духи, может, даже боги, управляющие людьми. И был неприятно поражен, увидев вдруг очень толстую женщину с растрепанными волосами и оголенными красными коленями. Она несла перед собою огромный таз, наполненный ощипанными и опаленными куриными тушками, издающими соблазнительный запах.
      Вот они ступили на белые ступени лестницы, очутились в коридоре с таким высоким потолком, какого Савмак отроду не видывал. Он замер в немом изумлении при виде лихих коней, всадников с мечами и бегущих вепрей, изображенных на стенах коридора. В нишах стояли статуи, совсем как живые. Дубовые двери, покрытые медными пуговками, казались чудесными воротами в столь же необыкновенные не то сокровищницы, не то храмы.
      - Пойдем, чего остановился!
      Фалдарн толчком в бок вывел своего спутника из оцепенения. Мимо прогрохотали тяжелой обувью латники с сарматскими мечами и дротиками. Все в одинаковых начищенных шлемах. Дальше неподвижно стояли чернолицые стражи с блестящими топорами. Бросались в глаза их горбатые носы и невиданные курчавые бороды. Оба посетителя не пошли туда, где стояли эти заморские люди. Они свернули в боковую дверь и встретили толстого, низкорослого, но спесивого на вид старика с лиловым носом и бледно-серыми дряблыми щеками, напоминающими сырое тесто. В руках он держал раздвоенную хворостину. Он обменялся с Фалдарном приветствием и внимательно посмотрел острыми глазками на юного сатавка.
      - Этот? - спросил он.
      - Этот, - ответил сотник.
      Старик сделал знак стражам, стоящим возле лестницы, те пропустили их. Прошли через большую палату, увешанную по стенам оружием, и направились к полукруглой арке, навстречу странному шуму, крикам и щелканью ударов.
      - Ой, ой! - послышались вопли, преисполненные испуга и боли.
      - Вот тебе!.. Вот тебе, поганец! - вторил им другой голос, сопровождаемый глухими ударами. - Нет, не уйдешь, собачье мясо! Ты будешь защищаться, или я убью тебя, проклятый раб!.. Р-раз! Р-раз..
      Из-под арки, украшенной крылатыми гипсовыми амурами, несущими в руках гирлянды роз, выбежал окровавленный человек. Его глаза готовы были выскочить от ужаса, рот искривился от боли, руки вытянулись вперед, словно он хотел опереться на них при падении.
      - Стой! - вскричал высоким голосом старик с лиловым носом.
      - Стой! - поддержал его Фалдарн и схватил беглеца за пояс.- Кто ты?
      - Кто я?.. Лайонак, раб царский, конюх.. Ой!..
      - Да, да,- без смущения подтвердил старик,- конюх он, и весьма способен на конях ездить. Седлает царевичу коня и сопровождает его на конных прогулках. А вот драться на мечах - не способен. Очень сердится на него пресветлый царевич.
      - Не могу я,- смело возразил конюх, вытирая со лба кровь,- не могу поднять меч на царского сына, хоть меч и деревянный. А царевич велит наносить удары.
      Еле заметная усмешка мелькнула в глазах сотника, когда он после этих слов перевел взгляд на Савмака, смотрящего на все с простодушным изумлением.
      - Ну, иди к себе на конюшню. Да не забудь, что после того, как солнце пройдет черту зенита, юный Перисад потребует коня. Чтобы не являлся в таком виде!.. И не забудь как следует подтянуть подпругу!
      - Слушаю и повинуюсь! - звонко ответил конюх, сверкая карими глазами. Его открытое лицо с крупным прямым носом производило хорошее впечатление.
      Савмак подумал, что конюх был по возрасту едва ли намного моложе его, только ростом меньше и уже в плечах. Но парень выглядел ловким, вертким гимнастом. Можно было поверить, что он хорошо держится в седле.
      Лайонак исчез. Все трое вступили под арку и очутились в светлой комнате с двумя окнами. Спиной к вошедшим у окна стоял человек в красных узких штанах. Он наклонился над столом, заваленным пергаментными свитками, вощаными дощечками и книгами, доставал из вазы темно-коричневые ягоды и совал их в рот. Его оттопыренные уши просвечивали на солнце и шевелились, когда он жевал.
      Савмак успел заметить, что пол здесь был покрыт пыльной кошмой, тут же валялись деревянный меч и щит, видимо брошенные конюхом. Несколько чучел степных дроф, журавлей и лебедей сразу напомнили деревенскому парню его детство.
      - Ты постой здесь, дружок,- обратился старик к Фалдарну,- сейчас у нас будет устный урок, а после царевич сам решит, что делать с этим.
      Старик строго взглянул на Савмака. Фалдарн кивнул головой, и они стали у стопы в ожидании. Савмак глазел на расписные стены, удивляясь, что птицы изображались похожими на рыб, имели ноги в виде оленьих рогов, яростные звери переплетались в борьбе, их хвосты переходили в длинные виноградные лозы с листьями и гроздьями плодов, разветвленные самым чудесным образом. Потом перевел взгляд на длинную спину высокого парня, жующего ягоды, и догадался, что это, наверное, и есть царский сын. Царевич закончил свое приятное занятие и повернулся навстречу вошедшим. Он приподнимал плечи, несколько втягивал шею и так держал голову, словно хотел заглянуть через забор. Хитон-безрукавка открывал плоскую грудь. Обнаженные руки выглядели длинными, но мускулистыми, как у хорошо тренированного воина. Он скользнул рассеянным взглядом по фигурам новых людей, словно не заметил их.
      Дядька-наставник, кряхтя, взобрался на высокое кресло с кожаными подлокотниками, уселся поудобнее и сделал глубокомысленное лицо, подперев снизу губами свой радужный, блестящий нос.
      - Итак, мой преславный царевич,- начал он тоном сказочника,продолжим нашу беседу о разных народах, Как я уже сказал, вернее, это сказано Аристотелем, на роды стран холодных мужественны, но слабы умом. Они не умеют сплотиться сами и сплотить вокруг себя другие племена. Южные азиаты, наоборот, обладают живым умом, но боязливы и годятся лишь как рабы своих царей. Эллины же имеют мужественность первых и ум вторых. Они способны создавать сильные государства и владеть прочими, варварскими племенами. Их господство над варварами естественно и освящено бессмертными богами. Аристотель так и говорит. Мудрец Платон благословлял войну против варваров, а Солон разрешал грабить суда иных государств. Так поступали и твои божественные предки, происшедшие от Посейдона и Геракла. Поэтому и эмблема их - дельфин и трезубец...
      Молодой Перисад зевнул и начал хрустеть пальцами. Поковырял в зубах и повернул голову к дядьке.
      - Сегодня ночью,- сказал он задумчиво,- я видел сон, будто через меня пронеслись вороные лошади с развевающимися гривами. Хрисмологи сказали, что мне следует остерегаться очень ретивых коней, особенно темной масти. Так ли это?
      - Гм...- Дядька споткнулся на полуслове и, сощурив глаза, стал думать. Погладил рукой отечные щеки и сказал: - Прерывать речь наставника нехорошо. Но, если ты спрашиваешь меня, я отвечу тебе. Сны, как и другие знамения и приметы, нужно уметь толковать. Хорошие хрисмологи редки в наше время. Ибо истинная суть примет скрыта от поверхностных умов. Я напомню случай из истории Спартокидов. Как известно, царю Евмелу, что царствовал на Боспоре двести лет назад, было предсказано бояться "несущегося дома". Царь поверил и боялся входить в дома, пока его слуги не убеждались в их прочности. А погиб он в карете, что покатилась под обрыв. Лошади испугались чего-то, понесли, а возничие не, смогли сдержать их. Евмел хотел выпрыгнуть, но его меч попал в крутящееся колесо, и царь был раздавлен собственным экипажем. Вот тебе и "несущийся дом"!.. Могу еще напомнить о Сатире. Он царствовал раньше Евмела и умер от ранения в мышцу руки, полученного при осаде Феодосии. А ему предсказатели советовали остерегаться мыши. Даже людей с именами, напоминающими этих зверушек, удалял от себя. Целыми ночами он ходил со светильником в руке в поисках мышиных норок. Рабы замазывали норки глиной. Вот так-то! Знамения и оракулы не говорят ни о чем прямо. Кто имеет ясный разум - тот поймет... А я считаю, что вороные кони - это символ смерти. Они пролетят над тобою, но тебя не коснутся. То есть будешь ты в великой опасности, но избежишь ее.
      - Ты хорошо растолковал, Зенон, я верю тебе.
      Савмак не все понимал, что говорил старый учитель, но слушал с напряженным вниманием. Продолжая беседу о народах, - Зенон интересно рассказал о странном обычае савроматов пропивать своих дочерей, о тибаренах, которые стонут, когда их жены рожают, о бакхириях, что отдают стариков и больных на съедение собакам.
      - Разные народы имеют и неодинаковые обычаи,- продолжал старик.Сираки сами выбирают себе царей. Они отдают царский венец тому, кто выше всех ростом и имеет самую большую голову. В простоте своей они считают, что самый высокий и большеголовый - сильнее и умнее всех. А вот моссины держат своих царей в башнях, и если ими недовольны, то и убивают их...
      Еще Савмак узнал о свирепых морских пиратах ахеях, о том, как синды бросают в могилу умершего столько рыб, сколько тот убил врагов, о галатах, храбрых, пока сыты, и не способных к войне, едва почувствуют голод..
      Это было так интересно, что молодой воин забыл, где он находится, и сидел с разинутым ртом, пока его не толкнул в бок Фалдарн.
      - Не зевай, царевич смотрит на тебя и смеется.
      По указанию Зенона и Фалдарна оба юноши облачились в кожаные доспехи и взяли деревянные мечи. Дядька расставил их в позиции, одного против другого, и холодно бросил Савмаку:
      - Защищайся!
      Перисад с насмешливым любопытством оглядел нового противника и вдруг смешно приподнял брови, наморщил нос и оскалил неровные белые зубы. Савмак но мог не рассмеяться при виде такой гримасы. Ему показалось, что в этот момент благообразный царский сын удивительно напоминал молодую собаку, скалящую зубы. "Зачем он так делает?" - подумал Савмак и подавил усмешку, уловив предостерегающие жесты Фалдарна. И одновременно с этим вспомнил, что уже видел этого стройного юношу на ристалище у священного дуба, только тогда он был меньше ростом и тоньше.
      Царевич заметил непринужденность нового фехтовальщика, а улыбка последнего вызвала у него раздражение.
      - Нападай! - приказал дядька, махнув хворостиной.
      Перисад подался вперед, размахнулся и ударил мечом по подставленному щиту.
      - Так...- неопределенно протянул Зенон и переглянулся с Фалдарном. Неясно, что означало это замечание.
      Царский сын начал наносить беспорядочные удары крест-накрест, но сильный и ловкий ученик военное школы без труда отразил его атаку. Он сразу заметил, что царевич владеет оружием слабо, удары наносит нерасчетливо хотя вкладывает в это немало горячности и какой-то показной размашки. Фалдарн стоял в стороне и буквально ел глазами Савмака. Он старался жестами растолковать ему, чтобы он поддался царевичу, дал последнему возможность выбить из рук его меч. Но, стараясь сдерживаться, молодой воин уже почувствовал прилив горячности, ему хотелось перейти в наступление и разом одолеть своего разряженного белолицего противника. Он порывался использовать промахи царевича, но сотник грозил пальцем, охлаждая его неуместный пыл. Все же Савмак играючи отбил все наскоки Перисада.
      - Это скучно! - в раздражении вскричал царевич, опуская меч.- Он отражает неплохо, но сам не нападает. Так не дерутся!
      Савмак вспыхнул и оглянулся на сотника. Тот подошел и поклонился царевичу.
      - Не освоился еще. Он может и нападать. А ну!- И, снизив голос, прожужжал на ухо своему воспитаннику: - Не вздумай показать свою сумасшедшую натуру! Это тебе не двор школы, живо угодишь в яму!
      - Нападай и ты,- проскрипел Зенон,- старайся ударить по щиту и наплечнику!
      Савмак кивнул головой в знак понимания. Они вновь стали на исходные позиции и скрестили мечи. Но горячий сатавк не рассчитал. Он слишком ретиво начал наседать на противника и ударил его по щиту. Тот попробовал отскочить, но, получив еще одну крепкую отметку по наплечнику, ойкнул и побледнел, выпустил оружие из рук. Дядька, а за ним и Фалдарн бурей налетели па незадачливого рубаку. Зенон стал хлестать его хворостиной, Фалдарн отнял меч и держал его сзади за руки, страшно вращая глазами.
      - Ты, сын суки,- вскричал вне себя Зенон,- знаешь ли, на кого меч поднимаешь?!
      - Разве этому я учил тебя в школе? - задыхался сотник, не отдавая отчета, что он, собственно, хочет сказать. Ему уже неясно грезились пыточные колеса и жаровня палача.
      "Вот почему молодой конюх не хотел сражаться с царским сыном!" подумал Савмак растерянно. Он не мог взять в толк, что он должен был сделать и как.
      Перисад оправился и, рассмеявшись нервный смехом, подошел и всмотрелся в лицо своего противника. Оно не выражало ничего, кроме изумления.
      - Отпустите его. Он не виноват, это я прозевал и подставил под его удар руку. Право, не думал, что такой увалень окажется молодцом! Я буду заниматься с ним каждый день, он подходит мне.
      И когда изумленного Савмака отпустили и перестали хлестать лозой, он беспомощно огляделся. Царевич стоял напротив и вызывающе смеялся, раздувая ноздри.
      - Вот посмотришь,- заявил он задорно,- что после двух-трех встреч я изучу твои уловки и буду разить тебя наверняка!..
      4
      В следующие встречи наследник стал фехтовать уже без той картинности, что раньше, когда каждый взмах оружия означал для него победу над противником, подобным Лайонаку.
      Но сам Перисад понимал, что так он никогда не станет сильным бойцом, и теперь, отбросив жеманность, в поте лица, с бьющимся сердцем работал щитом, еле успевая встречать правильные и сильные удары Савмака. Он горел боевой страстью. Иногда ему удавалось нанести ответный удар, и он расцветал радостным смехом, воображая, что "раскусил хитрость" противника и теперь сможет одолевать его шутя.
      Успехи царевича вызывали восторженные оценки Зенона. Тем более что Перисад сдержал свое слово и после воинских упражнений внимательнее относился к письму и заучиванию текстов. Он без запинки рассказал в присутствии царя и бабушки большой отрывок из "Илиады", стал лучше выводить буквы на пергаменте.
      Зенон наедине поучал Савмака, как нужно вести себя с царевичем, и стращал его всевозможными карами, если он в чем-либо провинится.
      Усвоив нехитрую тактику, преподанную старым воспитателем, Савмак ретиво махал мечом, стремительно бросался на своего противника, ужасая этим дядьку, но его удары и уколы счастливо миновали царевича. Перисад отражал его наскоки с видом воинственного упоения.
      - Вот видишь,- гордо и снисходительно говорил молодой Спартокид, задыхаясь от напряжения,- теперь я сильнее в бою!.. Тебе со мною не справиться, хотя ты и шире меня в плечах!
      Вначале сатавк не всегда владел собою и после такого бахвальства начинал рубиться всерьез - и после недолгой схватки вышибал меч из рук царского сына, даже ломал его деревянный клинок.
      В таких случаях дядька каменел от испуга, а Перисад краснел, его лицо начинало дергаться и морщиться. Он некрасиво скалил зубы и говорил быстро и запальчиво:
      - Не радуйся очень! Ты использовал мою оплошность, я отвлекся и обнажил предплечие. Тебе это больше не удастся. Завтра я трижды выбью меч из твоих рук!
      На следующее утро, до выхода царевича из своих палат, дядька говорил Савмаку обидные слова и держал у его носа кулак, пахнущий чем-то съедобный.
      - Зазнаешься, раб! Забыл вкус ясеневых палок! Да я тебя растопчу, щенка паршивого!.. Дай, мол, возьму верх над царским сыном! Я - сын нищего пелата!.. Ой, смотри, не крепко держится твоя голова на плечах!
      - Почтенный наставник,- возражал Савмак с поклоном, но без страха,- ты же видишь сам - царевичу нравится настоящий бой на мечах. Он не младенец, сразу догадается, что мы его обманываем. А за обман, ты сам говорил, наказывают.
      - Не просто наказывают, а голову снимают таким, как ты!
      - Вот когда меня станут наказывать и голову снимать, я успею рассказать палачам, что ты, дядька Зенон, научил меня обману.
      - Ой прыткий какой! - выпучил глаза дядька. - Он скажет на меня! Да кто тебе поверит?
      Однако быстро успокоился и однажды сунул Савмаку в руку медную монету. Между ними установилось нечто вроде сговора. Зенон видел что царевич привык к молодому воину, его учение идет неплохо, и делал все возможное, стараясь угодить царю, а главное - строгой и проницательной Камасарии.
      Вскоре Зенон был вызван к царице и вернулся необычно торжественным, вспотевшим, с лилово-красным носом, покрытым фиолетовыми жилками. На его плечах горела всеми цветами радуги полосатая новая хламида из заморской шерсти.
      Он высыпал на стол горсть золотых и серебряных монет и стал их пересчитывать с видимым наслаждением.
      - Ты, кажется, разбогател? - заметил царевич,
      - Нет, преславный наследник, - ответил, прищурясь, Зенон,- я лишь перелистываю страницы книги, в которой золотом и серебром записаны твои богатства, Вот, смотри!.. По этим монетам ты можешь прочесть, чем богаты Спартокиды, что составляет основу благосостояния Боспора. Вот грифон твоего счастья несет в лапах колос пшеницы, в клюве - дротик. Пшеница - главная статья нашей торговли, а дротик обращен острием против врагов царства. Царь Левкои вывозил в Афины до четырехсот тысяч медимнов зерна ежегодно. Попробуй подсчитай - сколько требуется кораблей для такого груза?.. А вот монета с осетром! Рыба второе хвое богатство... Вот статер с головой быка, ибо Боспор торгует с южными странами кожами, шерстью и мясом рогатого скота... А это монеты с ликами богов, покровителей царственного рода Спартокидов...
      Следует сказать, что хотя Спартокиды стали называться царями Боспора лишь с Евмела, однако в более позднее время, упоминая о своих предкам, боспорские владыки именовали их только царями, не иначе.
      Перисад, слушая дядьку, с гордостью выпрямился и окинул комнату орлиным взором. Он почувствовал себя одним из тех, кто основал и расширил царство Боспорское. При этом заметил, что любопытный Савмак пристально вглядывается не в монеты, а в развернутые свитки, исписанные гекзаметром Гомера, и в древнюю книгу "О симпатии и антипатии живых существ, растений и камней", приписываемую перу великого Демокрита из Абдеры. Несмело юноша протянул руку к стилу и попробовал нацарапать на вощаной дощечке букву. Царевич прыснул от смеха.
      - Что ты делаешь? Разве так пишут альфу? Дай сюда! Он взял стил и быстро стал наносить буквы на дощечку.
      - Это вот альфа, а это бета, гамма... омега...
      - Да, да, - пробормотал Савмак,- обязательно запомню!
      - Чего вы? - рассеянно спросил дядька, пряча под полу деньги.
      - Да вот Савмак захотел узнать значение букв, - рассмеялся царевич,- но едва ли ему удалось бы овладеть грамотой,- ведь он сатавк. Слишком груб его мозг!
      - И не для чего ему знать буквы. Его дело работать руками и ногами, а не головой. Однако заметь, царевич, что он очень внимательно слушает мои уроки, хотя они не для него. А ты нередко крутишь головой и думаешь бог знает о чем.
      Зенон давно заметил, что парень смекалист, а жадность, с которой он внимал рассказам о походах Александра и природе вещей, даже льстила старому наставнику. Перисада же уязвило это замечание. Он испытал чувство ревности, соперничества и, прищурившись, обратился к Савмаку с едкой иронией:
      - Ты, Савмак, похож на бродячую собаку, которая, забежав во двор к богатому хозяину, спешит проглотить все съедобное, что ей попадется. Она знает, что надо спешить, а то появится слуга с палкой и выгонит ее на улицу!
      Он расхохотался. Савмак вторил ему беззлобно, а Зенон с улыбкой качал головой, как бы восхищаясь остроте ума своего царственного воспитанника.
      - То, что этот грубый деревенский парень старается познать, напрягая свою тупую голову, я запоминаю шутя, без трудов,- дополнил царевич спесиво, - ибо во мне течет кровь великих Спартокидов! А в тебе, Савмак, кровь деревенских рабов. А это не одно и то же.
      - И Геракл был рабом, а потом стал героем, полубогом!.. Так рассказывал Зенон,- смело ответил Савмак.
      - Ого, что ты знаешь! - поднял брови Перисад.- Уж не воображаешь ли ты себя Гераклом?
      - Нет, преславный царевич, не воображаю. Но я воин, а не раб. Да и деревенские сатавки не рабы!
      - Все рабы перед царем! - поспешно оборвал дядька, хватаясь за хворостину.- Отойди, раб!
      - Я не раб! - покраснел Савмак, получив тут же удар хворостиной.
      - Будешь еще разговаривать?.. Отойди к двери, не отравляй воздух нечистым дыханием!.. А с тобою, мой юный Александр, мы продолжим чтение Аристобула и Онесикрита, что участвовали в походах великого Македонца и описали их. Учись военному делу по этим книгам!
      О, как жадно вслушивался Савмак в эти рассказы и чтения, сидя в углу! О нем забывали, а он все слушал и слушал. На Зенона не обижался, так как угадывал в нем такого же слугу, как и он сам. Да и Зенон показывал строгость больше для вида. Теперь он блаженствовал. Юный Перисад делал хорошие успехи, и на долю учителя перепадало немало подарков и царской ласки.
      5
      Обычно Савмак проводил во дворце большую часть дня, а потом и вовсе перестал бывать в казарме. И если не сидел в углу комнаты Перисада, слушая о напряженным вниманием уроки Зенона, то бродил по коридорам, выходил во двор, приглядываясь ко всему, что здесь происходит. Попав в атмосферу дворцовой жизни, Савмак был ослеплен ее великолепием, оно захватило, зачаровало его юную душу.
      Эта удивительная жизнь так не походила на серое затворничество школы воинов, а тем более на будни его родной деревни.
      И хотя Савмак был полон дружеских чувств к товарищам по школе, а родные места снились ему каждую ночь, он преклонялся перед величием и блеском царского дворца. Ему казалось, что все здесь полно скрытого, какого-то особенного значения.
      Бывший деревенский подросток теперь выглядел рослым и сильным воином. С мечом у пояса он ходил вслед за наследником в качестве личного телохранителя. О его способности владеть оружием, его силе и ловкости стало известно Камасарии, и она доверяла ему охрану внука. Савмака видели за спиной царевича в городском театре, где он подавал своему господину кувшин с легким вином, они вместе появлялись на улицах, когда толпа разодетых сынков вельмож окружала царевича, образуя так называемый "комос", то есть веселую компанию, развлекающую Перисада.
      Втайне он поражался тому, что знатная молодежь ничем, кроме хороших одеяний, не отличалась от воспитанников школы воинов. Перисад же в его глазах быстро превратился в хвастливого и самонадеянного парня, не обладающего никакими чертами той божественности, которую приписывали Спартокидам.
      Он многому научился здесь, многое понял. И крепко прятал в глубине души свои наблюдения. Быстро привык под личиной прекраснодушия скрывать и подавлять в себе подлинные чувства и симпатии. Выработал в себе черты скрытности и лицемерного беззлобия,
      Не следует строго судить Савмака за такую хитрость. Он был лишь слабым подражателем настоящих придворных хитрецов и интриганов, которые увивались вокруг трона. Он понял, что сможет продолжить свое пребывание во дворце, лишь приспосабливаясь к новой для него обстановке. И с присущей ему сметливостью, подкрепленной природным даром воображения, быстро освоил приемы и методы этого приспособления. Хорошо изучил характер Перисада, раскусил дядьку Зенона, узнал, как надо поступать, чтобы не раздражать подозрительную бабку-царицу.
      Появляясь в новом наборном панцире и полосатом плаще рядом с царевичем, он рано понял, что на него показывают пальцами не как на простого слугу, а как на приближенного, даже как на любимца царевича. Это льстило ему, рождало горделивое ощущение собственной значимости.
      Высокий, с широкой грудью и осмысленным правильным лицом, Савмак производил очень выгодное впечатление. И что бы ни говорили о малом значении внешности человека по сравнению с его внутренними достоинствами, но люди с выразительной физиономией, проницательным взглядом, видные фигурой и имеющие звучный голос - всегда пользовались большим успехом в обществе, нежели невзрачные субъекты, независимо от их душевных качеств.
      Если же добавить, что Савмак оказался в среде, где внешнее совершенство человека особенно часто ставилось выше его внутренних достоинств, то легко понять, почему молодой выходец из низов стал заметен в палатах боспорских царей. Хотя придворные шептуны объясняли это по-своему. Они говорили, что Савмак - колдун и опоил царевича приворотным зельем.
      Царь и царица знали о неравноправном содружестве Перисада и его слуги, но не мешали молодым людям. Тогда совсем не считалось предосудительным воспитание детей совместно с рабами. Часто обучение и воспитание детей вельмож и царей поручалось рабам. Собственно, и Зенон был лишь вольноотпущенником, прибывшим из Милета в поисках счастья.
      Молодого сатавка считали помощником Зенона. Его беспрепятственно пропускала стража у ворот. На кухне его охотно кормили вкусными объедками царской трапезы. Парень был хорош собою, и толстые поварихи старались угодить ему, против чего он не возражал.
      Спать он уходил в конюшню, где разыскал злополучного Лайонака и подружился с ним.
      Лайонак седлал коня Перисаду и помогал старшему конюху Досху убирать в стойлах, задавать царским коням ячмень и умел лихо вскакивать на спину самого высокого жеребца. Коней по утрам выводили на проминку и, следуя правилам тогдашнего коневодства, гоняли подолгу. Считалось, что, если лошадь не получает работы "до мыла", она гибнет от пота, который уходит внутрь и отравляет печень. А печень, как известно, средоточие жизни.
      Раб Лайонак оказался парнем смышленым и отзывчивым.
      - Хочешь со мною проминать царских коней? - спросил он.- Я всегда на царских скакунах езжу.
      - А я с царским сыном на мечах дерусь и... книги читаю! - не без самодовольства ответил Савмак.
      - Книги? -широко раскрыл глаза конюх. - Так ты... что... сам читаешь, что ли?
      - Гм... ну не совсем еще, слабо знаю эллинский язык. Но начинаю разбираться. Могу рассказать тебе, как ахейцы осаждали Трою!
      - Подожди. Так грамоте ты уже выучился?
      - Немного знаю.
      - А ну, напиши мне буквы вот здесь, на песке.
      Савмак протянул было палец, но покраснел. Он забыл начертание букв. Лайонак засмеялся, быстро нагнулся и написал на песке знакомые знаки.
      - Давай вместе учиться грамоте, - предложил конюх смущенному товарищу,- я ведь тоже знаю лишь первые шесть букв... У того же Перисада подсмотрел и запомнил... И на конях будем ездить. Хочешь?
      - Хочу,- ответил Савмак, вытирая пот со лба.
      Но обоим плохо давалась эллинская грамота. Савмак старался запоминать буквы, спрашивая их значение у своего царственного сверстника как бы между прочим. С крестьянской хитростью он спрятал за поясом вощаную дощечку и острый стил. Потея, старался складывать слоги в полумраке конюшни, сидя рядом с Лайонаком.
      Досх, видя, что молодежь бездельничает, начинал сердиться, требовал принести воды, засыпать ячмень в кормушки, подостлать соломы жеребой кобыле.
      Однако оба парня отличались усердием и медленно, шаг за шагом, овладевали секретами эллинского письма. Ездили проминать лошадей. Савмак постиг правила верховой езды, но поднимать шапку с земли на скаку так и не научился. Раз попробовал - и упал, долго ходил помятый. Сообразил, что если он сломает себе руку, то прощай его уроки с царевичем, царская кухня и уютная конюшня, где можно поболтать с другом, а потом забраться в сено и выспаться, спрятавшись от всего мира. И больше не пытался стать таким смелым наездником, каким был верткий и ловкий Лайонак.
      6
      Савмак, как и в прошлом, не мог преодолеть тяги к уединению. Он любил побыть с самим собою, когда никто не мешает видеть и слышать собственные грезы, теперь более яркие и пышные, чем прежде. Новая жизнь обогатила его новыми впечатлениями, расширила горизонты. Он стал больше видеть, понимать, но дополнял действительность собственными безудержными фантазиями.
      Однако для мечтаний не находилось места в царском жилище. Имея свободное время и право ходить куда ему вздумается, Савмак начал покидать акрополь, бродить по городу, даже выходил за его пределы.
      Пантикапей вначале представлялся ему беспредельно большим и загадочным в непрерывном кипении улиц, шуме площадей. Он старался вглядеться в каждого прохожего, как бы пытаясь увидеть в нем разгадку и причину всего этого движения, его цель.
      Его поражали своей стройностью и красотой колонны храмов, то каменные, то деревянные, из таврской сосны. Вскоре он стал отличать эллинов от неуклюжих огречившихся скифов, что питали страсть к мишуре и обилию оружия. Настоящие греки умели носить свои одежды просто и вместе ловко, красиво. Савмак старался походить на них, подражал им. Пытался ходить, как они, с непринужденной торопливостью, хотя ему некуда было спешить. В деревенской простоте, он тянулся за "настоящими пантикапейцами", завидовал им, свободным, независимым. Впрочем, не он один поступал так. Обаяние всего греческого тогда было очень велико. Каждый хотел стать если не настоящим греком, то хотя бы походить на грека манерами и одеждой.
      Однажды, выйдя из города через северные ворота, он оказался возле кладбища. Здесь стояло небольшое капище с алтарем для жертвоприношений. Рабы и черный люд города ходили сюда молиться и приносили жертвы единому и безыменному богу, культ которого был занесен с востока. Вначале здесь поклонялись фракийскому богу Сабазию. Фракийские рабы и наемники изображали его верхом на коне и называли богом милостивым и высочайшим. Поклонялись ему и греки, находя в нем сходство с Дионисом - богом растительных сил вечно возрождающейся и умирающей природы. И сейчас в капище стоит обветшалая статуэтка бородатого веселого старика во фригийской колпаке, из-под которого выбиваются кудрявые волосы. Бог одет в рубаху и широкие штаны, как крестьянин. Только по его колпаку и одежде рассыпаны звезды. В левой руке он держит скипетр, а правую поднял для благословения. У его ног всегда лежат виноградные лозы с листьями и гроздьями, колосья пшеницы, венки из чеснока и лука. Его и сейчас любят все, кто возделывает свои поля, они приезжают сюда и поклоняются ему. Приносят посильные жертвы. Но тут же толпятся многочисленные последователи еще более всеобъемлющего божества, именуемого "единым и безыменным", ибо властвует оно над всем миром, над всеми народами и ни одному из языков земных не дано назвать его по-своему. Культ единого бога на Боспоре лишь зарождался, но уже нашел своих последователей. Свыше сотни людей стояло перед часовней. Были среди них и бедняки и прилично одетые люди. Они молились, подняв руки. Их песнопения сливались в один хор, в котором чувствовался разнобой. Каждый пел, как мог. Да и слова протяжных молений произносились на многих языках, среди которых яснее других слышалась скифская, фракийская и эллинская речь.
      - О спаситель, приди!..- жалобно выводили молящиеся.
      Савмак с удивлением остановился и прислушался к этому призыву, преисполненному надрывной печали. Казалось, люди похоронили своих близких и сейчас оплакивают их.
      Юноша подошел к одному человеку в сером хитоне и спросил его, что это за люди и кому они молятся. Человек поднял брови и с неприязнью ответил, покачав головой:
      - Вы насмехаетесь, молодой слуга. Если вы посланы своим господином, то делайте свое дело и убирайтесь отсюда.
      И, отвернувшись, молельщик поднял вверх худые руки с железными браслетами на запястьях и с усердием стал подтягивать общему хору:
      - О безыменный, сойди к нам и принеси благо!
      Постояв с минуту, парень прошел на кладбище, привлекательное своими памятниками, свежей травой и кустарниками, тишиной. Тут было хорошо. Бабочки бесшумно порхали в воздухе, над цветами жужжали пчелы. Они напомнили о далекой насеке, о дедушке, заставили сердце болезненно сжаться. "О дед! Ты не отомщен, а я до сих нор не разыскал убийцу и не увидел, какого цвета у него кровь?"
      Но тишина и умиротворение сами сходили ему на душу. Как хорошо, безлюдно и задумчиво вокруг! Надгробные камни, как седые мудрецы, замерли в раздумье. А кусты манили в тень. Там щебетали птицы. Знакомое очарование одиночества среди молчаливой природы охватило Савмака. Но что это?.. На камнях есть надписи, высеченные то искусно, то грубо, кое-где стершиеся и покрытые лишаями сухого мха.
      Он попытался разбирать надгробные слова. С трудом из букв слагались имена давно умерших людей. Прогулка но кладбищу понравилась, парень стал при всяком удобном случае приходить сюда. Надмогильные плиты стали его библиотекой. Он упорно разбирал надписи - и узнал многое о прошлом Пантикапея.
      Раздвигая кусты дикой вишни, однажды обнаружил среди зарослей вход в старый склеп. Позже узнал, что это была могила Никомеда, бунтовщика и заговорщика прошлых времен, проклятого жрецами. Так ее и называли - могила Никомеда Проклятого.
      Каждый, проходя мимо, должен был бросить камень или горсть земли в сторону нечистого места.
      Со временем склеп оказался полузаваленным мусором и камнями, зарос кустами и дикими травами, был забыт. О Никомеде не вспоминали, место его погребения постепенно стало самым безлюдным и труднодоступным уголком на погосте. Только осы и шмели гудели над кустами да солнечные лучи и дождя летом, а анион пороз медленно разрушали каменный вход, в который можно было проникнуть лишь согнувшись.
      Спустя несколько лет Савмак услышал обстоятельный рассказ о Никомеде, о его связях с мятежной Феодосией, силой присоединенной к Боспорскому царству царем Левконом Первым. Левкон казнил мятежников и их главарей из когда-то славного рода Археанактидов, в том числе и Никомеда, тайно связанного с мятежниками.
      Спустившись в склеп, юноша пригляделся в полутьме, в перед его глазами выступили стены старого дромоса, грубо расписанного фресками, изображавшими корабли, всадников в скифских одеждах, сцену приготовления к состязанию Пелопа и Эномая, суд Париса и еще какие-то фигуры, облупившиеся от времени.
      Дромос кончался усыпальницей, довольно просторной и сухой. Свет слабо проникал сюда, здесь царили сумерки и прохлада. Савмак сразу почувствовал себя в этом убежище небывало свободным, далеким от людей. Чувство отрешенности от жизни города, возможность перестать держаться настороженно так понравились ему, что отныне посещение склепа стало одной из его потребностей. Тем более что в нишах дан гробов ничего, кроме пыли, не оказалось.
      Сюда Савмак стал уходить от людей, здесь он говорил вслух, обдумывал все, что видел и слышал, представлял себя то Ахиллом, то сказочным богатырем, полубогом Гераклом. Старался подражать эллинским манерам, разучивал их, говорил длинные речи на эллинском языке, примешивая и скифские слова, он чувствовал себя в подземелье так же непринужденно и хорошо, как, бывало, на кургане в степи, за дедовым пчельником. Здесь он обдумывал слова молений единому богу, запоминал их. В те дни он не мог и предполагать, какую роль в его судьбе сыграют этот склеп и одинокие прогулки за город...
      7
      Слабостью Зенона было пьянство. Он вдохновенно и долго мог поучать, выпив фиал хорошего вина, его лицо, особенно нос, наливалось краской. Но царевич слушал рассеянно, Савмак же не пропускал ни одного слова. Старался проникнуть в суть противоречивых утверждений дядьки, часто спрашивал его о многом в отсутствие царевича. Тот снисходительно отвечал, а иногда даже рассказывал вещи, о которых не упоминал при Перисаде.
      Так Савмак узнал от Зенона, на беду свою, о рассказах Ямбула и Евгемера про далекие страны, где все люди равно счастливы, и многое другое.
      Заметив, что Савмак стал смело держаться с царевичем и даже вступать с ним в спор, Зенон однажды сказал:
      - Слушай, Савмак, ты помнишь мой рассказ о знаменитом певце и музыканте, по имени Тамирис?
      - Знаю, наставник, помню. Кифаред Тамирис захотел соревноваться с музами...
      - Верно. А что дальше?
      - Музы, боясь, что Тамирис превзойдет их в пении и музыке, ослепили его...
      - Истинно так! Не забывай о судьбе этого человека!
      Но Савмак не понял намека старого воспитателя. Он не замечал и того, что неприязнь и ревнивое чувство Перисада к нему растет. Он с увлечением повторял то, что промелькнуло мимо ушей царевича, а однажды рассказал ему о том, что далеко среди южного океана есть остров, где живут люди, у которых все общее. Эти люди равны между собою.
      - В этом Солнечном царстве,- говорил Савмак, блестя глазами,- нет рабов и господ, там все люди - братья! Они трудятся лишь для того, чтобы иметь пищу и одежду, они но знают, что такое бедность и богатство... А вот еще. У Евгемера описана жизнь "счастливых панхейцев". У них тоже нет рабов. Все люди делятся на группы - жрецов, ремесленников, земледельцев и воинов-пастухов. Все они свободны и одинаково счастливы!
      - Это интересно,- вздыхал царевич, невольно поддаваясь влиянию пылких слов своего слуги.- Хорошо тебе: слушаешь, что Зенон говорит, ешь да спишь. А я - царский сын, должен думать о многом, присутствовать на молениях, встречах... А теперь я еще жрец Аполлона и принимаю участие в... управлении государством!.. Да!.. Вот сейчас скифы опять хотят воевать с нами...
      - Скифы? - насторожился Савмак. - Хотят воевать с нами?.. И ты решаешь такие дела?
      - А как же! - с важностью ответил царевич.
      После минутного молчания Савмак неожиданно предложил:
      - А вот будешь царем - сделай так, как в панхейской стране!
      - Захочу - сделаю!
      - Не сможешь...- покачал головой Савмак.
      - Я не смогу? Я? - Царевич вспыхнул в возмущении и вскочил на ноги.- Да как ты смеешь говорить такое! Забываешься, раб! Я - сын царя! Я Спартокид, а Спартокиды все могут!
      - Истинно царственные слова! - изрек торжественно дядька, появляясь в дверях со свитками под мышкой.- Как сладко слышать такую речь!.. Итак, начнем урок...
      Савмак давно стал замечать, что Зенон весьма непоследователен в своих поучениях. Он, видимо, совсем забывал, о чем говорил вчера, и ежедневно начинал сначала или противоречил сказанному накануне. Так получилось и в этот раз. В прошлый урок он утверждал, что скифы полуживотные и не способны ни к чему, кроме рабства. Сейчас начал рассказывать о том, как скифский царевич Анархарсис был признан одним из семи мудрецов мира, изобрел горящий трут, двузубый якорь и гончарный круг. И прославлял скифов за то, что они победили царя Дария Персидского, уничтожили войско царя Кира, а его самого предали смерти. Рассказывал, как они разгромили македонского полководца Зопириона, наводили ужас на Египет и его царя Везосиса и полторы тысячи лет взимали дань с азиатских стран. Лишь ассирийский царь Нин прекратил выплату этой дани.
      Все эти повествования звучали странно и некстати перед началом новой войны Боспора со Скифией.
      Зенон накануне с важностью поучал царевича, как нужно угождать богам Зевсу, Аполлону, Афродите, напоминал о родстве Спартокидов с Посейдоном и Гераклом. Сегодня же, сидя в своем кресле с опухшим от вчерашней попойки лицом, он сокрушенно изрекал то, что эллинские боги - всего лишь олицетворение природы и человеческих страстей, бог же над миром один, имя ему - Разум!..
      - Отец логики Аристотель и учитель его Платон утверждали, что миром правят не развратные олимпийские боги, а Разум, названный мудрецами "первым двигателем" всего сущего!.. А Сократ учил, что бог - это внутренний голос, что удерживает нас от дурных поступков..
      - Ну, а какому богу ты поклоняешься? - спрашивал его Перисад удивленно.
      - Мой бог - великий Нус! Суть - разум. Разум - это сила, движущая материей. Он всюду - в делах человеческих, в рое пчел, в шуме горных потоков и в свете солнца... Великий Нус!..
      Говоря это, Зенон многозначительно поднимал палец.
      В словах его все отчетливее звучали нотки печали и уныния. Рассказывая о семи чудесах света, он под конец покачал головой и заключил меланхолически:
      - Но и чудеса света не вечны, как не вечны боги, не вечны люди и их деяния. Сады Семирамиды - в развалинах. Храм Артемиды Эфесской - сожжен безумцем Геростратом. Землетрясения разрушили величайшую статую Колосса Родосского, и никто ее не восстанавливает. Фаросский маяк тоже был разрушен, ныне восстановлен, не знаю, надолго ли... Одно ясно - все в мире не вечно!..
      Перисад, обычно безразличный к речам своего наставника, сейчас был возбужден беседой с Савмаком о всемогуществе Спартокидов, и ему захотелось возразить старому учителю.
      - Вечна лишь слава Спартокидов и созданная ими держава! неожиданно и резко поправил Зенона царевич, вставая во весь рост и оглядываясь надменно, как бы спрашивая взглядом: "А ну, кто не согласен со мною?"
      Зенон замер на миг с раскрытым ртом, потом сообразил, что сказал неладное, и кубарем скатился с кресла. Упав ниц перед царевичем, он весь в слезах произнес:
      - В великом потомке славного Спартока и божественного Перисада мудрость сохраняется, как вино в золотом сосуде! Сосуд полон, и больше не требуется пополнения извне!.. Твое обучение закончено. Ты - созрел. Что моя мудрость перед твоей? Всего лишь пересказ того, что изрекли древние мудрецы. Ты же мудр от рождения!..
      Савмака поразила эта сцена. Она же явилась и последним его уроком, полученным вместе с царевичем.
      8
      Вечером на приеме у отца в присутствии Камасарии, лежавшей на ложе из-за резкого обострения болезни, наследник, желая поразить их своими познаниями, долго декламировал "Коринфские сказания" Эвмела. Получив одобрение, он пошел дальше и заявил напрямик, что как только станет царем, то перестроит царство по образцу, данному в произведениях Ямбула и Евгемера, после чего на Боспоре не будет ни голодных, ни бедных, все будут равны я счастливы.
      Камасария переглянулась с царем в внимательно дослушала пылкое заявление внука, погладила его руку своей сухой ладонью и слабым голосом задала вопрос:
      - Скажи, дорогой: боги всемогущи и мудры, им подчиняются все стихии, но равны ли они между собою?
      - Нет, не равны...- Царевич задумался, вспоминая отрывки того, что слышал от Зенона. Потом возразил: - Но ведь боги, начиная с самого Зевса, всего лишь олицетворение сил природы и человеческих страстей. Зенон говорит, что бог един для всей земли и для всех народов, он управляет всей природой под видом Разума. Разум же, великий Нус, распределен в природе по частицам и в то же время связан со своим первоисточником. И пчелы имеют частицу божественного разума, хотя и меньшую, чем человек.
      Царица опять переглянулась с ухмыляющимся царем. На ее щеках выступили пятна краски.
      - Значит, твои Зенон научил тебя не признавать всесильных богов, искать разума у насекомых и сделать всех людей равными?
      - Да,- подтвердил Перисад, краснея и начиная соображать, что сказал невпопад.
      - Тогда скажи - как Платон разделял людей?
      - На три группы. Низшую - плотскую, живущую лишь потребностями тела.
      - Правильно. Еще!
      - Среднюю - с зачатками души.
      - И это верно. Дальше.
      - И духовную. Это "пневматики", люди, способные познать высшую истину, они велики разумом, и никто не может равняться с ними, судить их. Они призваны управлять остальными людьми и всем миром.
      - Хорошо!.. Как же ты думаешь сделать равными людей, столь различно одаренных? Мудрого эллина - и варвара, наполовину зверя? Благородного хозяина - и его подлого, грязного раба? Царя, потомка богов,- и нищего с гнилым дыханием?
      Перисад потупил взор, понимая, что зашел далеко и заблудился. Пытаясь уменьшить свою вину, поспешил сказать:
      - Это Савмак начал смеяться надо мною, сказал, что я не смог бы сделать людей равно счастливыми, как у Ямбула и Евгемера!
      - Савмак? - подняла подбритые брови царица.- Раб смеялся над царским сыном? Откуда он знает, что написано Ямбулом и Евгемером?
      - Он слыхал от Зенона! Он быстро изучил алфавит, даже научился сам читать книги!
      Камасария сделала удивленное лицо. Царь усмехнулся.
      - Великие олимпийцы! Воистину мы живем в век беззакония,прошептала Камасария,- а обучение и воспитание наследника мы отдали на откуп пьянице Зенону и хитрому рабу!.. Иди, мой дорогой. Потом твой отец ответит тебе на все сказанное тобою. А пока - занимайся своим делом. Мы будем решать дела государства.
      В тот же вечер Зенона вызвали в царские покои. Дядька направился туда с видом важным и уверенным. Знал, что дело воспитания юного Перисада идет хорошо и, кроме благодарности, ему сказать ничего не могут.
      Но стражи у дверей удивленно переглянулись, когда из глубины царских палат послышались истошные вопли вперемежку с глухими ударами. Через полчаса Зенона вынесли два раба на его собственной хламиде, насквозь пропитанной кровью. Его положили на навозную кучу за конюшнями, пугая крыс и бродячих собак.
      Потом наступила очередь Савмака. Его позвали в конюшню, где дюжие воины скрутили ему руки, сорвали одежды и повалили на навоз. В недоумении фаворит старался понять, что хотят с ним делать. Огненно-жгучие удары градом посыпались на его спину. Страх в ощущение невыносимой боли ножом резанули по сердцу, дурнота подступила к самому горлу. Он чувствовал не просто боль, ему казалось, что огромный костер пылает на нем, сжигает до костей его кожу и мясо, раскаленные стрелы вонзаются в тело, колют и режут его на части своими остриями. Он хотел вскрикнуть, но лишь пена клубом пошла изо рта. Ему представлялось, что его глаза вот-вот разорвут веки, выскочат из орбит и лопнут от напряжения. Мысли смешались, свет померк. Истязаемый впал в беспамятство. Его били, уже бесчувственного, долго и ритмично, как молотят хлеб на току.
      Очнулся Савмак поздно ночью и увидел рядом тело Зенона. Над ними склонился, держа в руке глиняную кружку, Лайонак. Он участливо, с детским страхом в глазах улыбнулся другу жалкой, ненужной улыбкой.
      - Ты не издал ни звука, когда тебя били...- одобрительно прошептал он.
      Савмак тупо посмотрел на товарища, молча приложился к краю кружки и жадно выпил ее до дна. Ключевая вода освежила его. Он почувствовал себя лучше. Но когда попытался подняться, то застонал от боли. Ясно представил, что на его спине вместо кожи висят окровавленные лохмотья. Да оно так и было.
      - Лежи, не шевелись, я прикрыл тебя попоной,- с робостью продолжал Лайонак, всматриваясь в почерневшее, какое-то чужое лицо друга. Особая сосредоточенность и серьезность светились в глазах Савмака, словно он решал в уме важную, внезапно возникшую задачу.
      После питья Савмак впал в полусон, но все видел и слышал. Лайонак, конюшня, ночное небо смешались с призрачными красными полосами и многокрылыми птицами. Молодой конюх плакал, прислушиваясь к бормотанию и сиплому дыханию товарища.
      Утром пришли два раба из наиболее доверенных, подручные управляющего дворцом. Они давно мучились завистью к молодому сатавку и сейчас стали зубоскалить.
      - Жив, хитрый лизоблюд, не сдох еще! - заметил один с издевкой.
      - Закончился твой праздник, шут и кривляка! - добавил другой.Теперь твое место там, во рву!.. Высоко занесся, раб!
      - Кто раб? - с неожиданным бешенством рванулся Савмак. Но его голос прозвучал слабо. Он шарил рукой, надеясь найти булыжник, чтобы пустить его в насмешников, но застонал и закрыл глаза. Все тело горело, волны жара и озноба ходили в груди, его тошнило. Хотелось лежать долго-долго не шевелясь.Это вы рабы,- прошептал он,- а я рабом никогда не буду!
      Насмешники опасливо приблизились. Лайонак раскрыл глаза в страхе. Ему показалось, что рабы хотят прикончить Савмака, и он поспешно схватил в обе руки лопату, готовясь защитить друга. Но рабы оттащили в сторону тело Зенона и унесли его, чтобы бросить в ров за городской стеной на сведение бродячим псам и воронам-трупоедам.
      - А за этим,- кивнул головой один из них,- мы придем позже, когда он сдохнет!
      Сообразив, в чем дело, Лайонак немедленно начал действовать.
      Спустя час через задние ворота конюшни выехала арба, груженная навозом. Сверху была накидана солома. Лайонак понукал старых лошадей, стараясь выбирать дорогу о меньшими рытвинами и неровностями. И, когда из-под соломы раздавался стон, конюх испуганно оглядывался и говорил негромко:
      - Потерпи, Савмак. Я отвезу тебя в твою школу. Там поправишься. А подлые псы, что утащили Зенона в ров, уже не найдут тебя.
      И утирал слезы, что сами собою катились по его щекам.
      Савмак бредил, молол какую-то чушь. Перед воротами школы он сбросил с себя солому и глухо стал ругаться.
      - Убегу! - закончил он, бессильно опускаясь на подстилку.- Убегу в Дикое поле! К скифам! Вернусь с войском царя Скилура!..
      От таких страшных слов Лайонак оцепенел в испуге. К счастью, было рано, на безлюдных улицах встречались лишь собаки да одинокие слуги, что спешили на рынок.
      9
      Задолго до рассвета толпа парней, вооруженная лопатами, метлами и скребками, двигалась в сторону рыночной площади. Ежедневный торг, что шел на пантикапейском рынке, сопровождался чудовищным его загрязнением. Гурты скота оставляли после себя кучи навоза. Торговцы рыбой и мясом нередко выбрасывали из лавок отбросы, чешую, рыбьи головы, привлекая стаи бездомных собак. На местах варки пищи к вечеру накапливались горы костей, золы и овощных очистков. С возов сваливали солому, негодные плетенки из-под фруктов, ветер разносил пух и перо битой птицы, мякину, что служила для перекладки яиц, доставляемых издалека.
      Отряды городских рабов и воспитанников школы Фалдарна едва успевали до утра привести в порядок площадь и соседние улицы, работая до пота. Молодые воины с горечью говорили между собою, что они все более становятся мусорщиками в забывают ратное дело. Откуда-то шли слухи, что школа скоро будет закрыта и превращена в ночлег для рыночных стражей и уборщиков.
      - Это значит, что мы ничей не будем отличаться от обыкновенных городских рабов! - досадовали воспитанники.
      - Лучше бы отправляли за пролив, к воеводе Пасиону, драться с сарматами.
      - И кормят все хуже и хуже. Каша без сала, хлеб из отрубей...
      Однако с солдатской добросовестностью убирали ежесуточно горы грязи, спасая город от удушающего зловония и болезней, которые угрожали ему со стороны неопрятного торжища. Их назначали по нескольку человек для надзора за рабами, и они ретиво выполняли свою роль погонщиков "двуногого скота", заставляли невольников выносить нечистоты из отхожих мест и выскребать гниющие массы из-под деревянных настилов боен и рыбных рядов. Неповоротливых и ленивых щедро потчевали палками и крепкой руганью. Попадая меж возов, не стеснялись стащить вязанку сушеной рыбы, лукошко яблок, совали по карманам луковицы, чем несколько разнообразили свой стол. К рассвету исчезали. И когда агораномы, рыночные урядники, шли осматривать торговые ряды, то с удовлетворением отмечали чистоту и порядок всюду.
      Подойдя к деревянному храму Афродиты Всенародной, окруженному уютным садом, двое уборщиков остановились.
      - Идите, мы догоним вас,- сказал один из них остальным. Те, смеясь, пошли дальше и скрылись в темноте. Двое прислушались.
      - Слышишь, Савмак, кажется поют. Значит, не спят. Зайдем!
      - Иди один, Атамаз, мне там делать нечего. У меня же нет подруги среди прислужниц богини.
      - Ты постоишь в садике, а я сейчас же вернусь, только посмотрю, что там делается.
      - Хорошо.
      Скрипнула калитка, и они ступили на аллею сада, которая упиралась прямо в фасад храма, смутно белеющий своими колоннами.
      За храмом оказалась еще одна калитка, а за нею низкое строение. Сквозь заросли кустов были видны слабо освещенные окна. Глухо доносились звуки пения.
      Атамаз смело приоткрыл дверь. На его лицо упала желтая полоска неровного света. В нос ударил густой дух вина и жареного мяса.
      - Ух, - покрутил головой Савмак,- я не прочь позавтракать!
      - Кажется, не удастся, посмотри!
      Савмак с любопытством заглянул внутрь домика и увидел такую картину. При свете плошки, за столом, беспорядочно заваленным тарелками, обглоданными костями, кружками и бутылями, сидели два человека, почти касаясь один другого лбами. Они положили руки между тарелок с едой и тянули бесконечную пьяную песню. Один был откупщик Оронт, которого знал весь город как бесшабашного гуляку, другой... Кто это?.. Савмак не удержался от возгласа изумления.
      Против Оронта сидел Зенон. Можно было разглядеть его лицо, отекшее от пьянства, блестящую лысину и руки, что так часто грозили Савмаку в дни его пребывания во дворце.
      - Так Зенон живой! -воскликнул Савмак.-Ведь его на моих глазах два раба потащили на плаще в ров!
      Атамаз хмыкнул.
      - Тебя, друг мой, тоже Лайонак привез еле живого на возу в соломе. А вот ты выжил.
      - Но он же старик!
      - Значит, живучий старик. Пойдем отсюда.
      Теперь Савмак увидел в другом конце горницы спящую толстую женщину. Она всхрапывала и вялыми движениями руки сгоняла с лица сонных мух.
      - Это жрица Синдида. А девушек никого нет, спят...
      Выйдя из храмового садика, оба направились к рынку. Савмак поймал себя на том, что он рад, увидев Зенона живым. И в то же время в душе его поднялась жгучая неприязнь к эллинскому миру, обида за пережитое унижение и перенесенную боль. Он ненавидел тех, кого вначале обожал. И, радуясь спасению Зенона, не мог отделаться от чувства презрения к нему. Зенон утверждал божественность царской власти, пресмыкался перед нею, а получил от нее вместо благодарности тысячу палок. Хорошо бы сейчас подойти к Зенону и спросить его: "Ну, как отплатил тебе царь за воспитание сына?"
      Слухи о готовящейся войне скифов против Херсонеса и Боспора оживили в душе Савмака настроения, посеянные еще дедом Баксагом и тем скифским лазутчиком, которому он помог убежать. С чувством внутреннего торжества он представлял, какая возня поднимется на акрополе, когда полчища молодого скифского царя Палака, сына недавно почившего Скилура, вторгнутся в пределы Боспорского царства. Вот тогда он бросит эту лопату, покинет нудную школу и убежит туда, на запад, чтобы стать воином у царя сколотов! Он вместе с войсками Палака вернется в Пантикапей, только уже не полурабом, а гордым воином! Тогда-то он обязательно разыщет среди фракийских псов того, кто убил деда, и напомнит ему о своей мести!..
      Его мятежные фантазии прервал Атамаз вопросом:
      - Ты, когда болел, все грозил убить кого-то. А кого - я так и не понял. Видно, тех, что тебя били?
      - Не помню, наверное, тех...
      - Ну, а как, тебе еще не надоело убирать навоз?.. После дворца-то царского - да на рынок!..
      Савмаку показалось, что Атамаз подсмеивается над ним. С раздражением он выпалил:
      - А захочу, то и уйду отсюда!
      - Куда? Опять к царевичу? Не возьмет он тебя.
      - Зачем к царевичу. Уйду совсем!
      - Совсем? Куда же это?
      Но Савмак не ответил. Он не вполне доверял Атамазу, полагая, что тот все еще носит в душе неприязнь к нему. Да и манера Атамаза говорить посмеиваясь и кося козлиными глазами несколько раздражала его.
      Они не были друзьями. Однако среди воспитанников всегда выделяли один другого и часто оказывались рядом в строю и на работе.
      Плечистый и сутулый Атамаз посмеивался, а Савмак в душе злился на него. "Чего он всегда насмехается надо мною?" - спрашивал себя чувствительный юноша. Но не уходил прочь, прислушивался к разговорам товарища, иногда не соглашался с ним, но не возражал. У Атамаза заметнее других выделялись две страсти: он любил женщин и хорошую еду. О выпивке говорил со вздохом влюбленного. Ухитрялся возвращаться из города сытым и с душком спиртного. Савмак и раньше знал, что он заглядывает в храм любви и там имеет подругу, которая припасает ему закуску и питье. Заметно было, что он старается заинтересовать в этих утехах и Савмака, но последний относился к таким попыткам с настороженностью, не зная их цели.
      Они уже подходили к рыночной площади, как услышали вдали крики и брань. Похоже было, что таи затевается ночная драка. Как будто послышались знакомые голоса товарищей.
      - Там что-то неладное, Савмак! - встревожился Атамаз.- Бежим посмотрим!
      Они, сжимая лопаты в руках, кинулись по темным улицам навстречу шуму.
      10
      Уборщики только начала свою работу на площади, как неожиданно появилась гурьба пьяных фракийцев. Наемники на днях вернулись из-за пролива и сейчас пропивали полученные деньги.
      Между воинами-уборщиками и фракийцами не ослабевала взаимная неприязнь. При встречах возникали скандалы, даже драки с кровопролитием.
      Так получилось и в этот раз. Фракийцы, взвинченные выпивкой, первые стали оскорблять уборщиков.
      - Эй вы, метельщики, дерьмоскребы! А ну, разойдись, освободи дорогу царским воинам!
      - Пусть пройдут эти пьяные раскормленные хряки! - крикнул кто-то.
      Его услышали фракийцы и остановились с ругательствами и угрозами.
      - Кто это хряки? - задорно спросил один из них.- А ну, покажем им, каковы клыки у хряков! Бей их, подлых рабов!
      - Отбегайте, братья! - опять послышался голос одного из воспитанников, старшего в группе.- У них мечи, а у нас - метлы!.. Пусть идут, они пьяны, как ночные воры после удачного грабежа!
      В ответ посыпались удары. В темноте было плохо видно, кто первый начал. Блеснул меч, хрястнула перерубленная метла. В воздухе засвистели камни. На крики и шум прибежали ночные стражи с факелами, осветили драчунов.
      - Разойдись!.. Именем царя!.. Иначе сейчас вызовем конницу!..
      Послышался болезненный стон, звук падения тела.
      В ответ раздались вопли озлобления и ярости. Драка разгоралась.
      Атамаз и Савмак подбежали, когда на земле уже валялся один из товарищей. Савмак сразу же сбил с ног подвернувшегося фракийца н ударил другого лопатой по голове. Третий с криком кинулся прочь. Разъяренный сатавк уже не помнил себя, ударил человека с факелом. Тот с криком уронил факел. Савмак вздрогнул от неожиданности - перед ним мелькнула физиономия того черномазого фракийца, который убил деда Баксага.
      - Вот он! - вне себя вскрикнул юноша и, не разбирая ничего, кинулся навстречу своему кровнику.
      Но тот уже несколько отрезвел, увидев ярость, с которой защищались уборщики, н сообразил, что вся эта история может обернуться для него большой неприятностью.
      - Довольно! - закричал он.- Довольно! Прекратите драку и скорее в казармы! Ах, злой дух!..
      Но его никто не слушал. Как буря, налетел высокий парень и с маху ударил его лопатой по плечу.
      - Убийце мщу за деда! - крикнул парень,
      - Какого деда? - стиснув зубы, спросил ошарашенный фракиец. Ушибленная рука сразу повисла как плеть. Он хотел обнажить меч левой рукой, по ему не удавалось.
      - Которого ты убил!..
      Стало чуть брезжить, теперь можно было видеть все побоище без факелов. Стражи исчезли, по-видимому, побежали за подмогой. Понимая, что неистовый парень вторым ударом может раскроить ему голову, фракийский сотник поспешно стал отступать к переулку, отражая ножнами меча удары лопаты. Он действовал лишь левой рукой. С трудом выдернув наконец из ножен клинок, он взмахнул им, готовясь наказать противника за удар. Савмак сообразил, что против обнаженного меча ему не устоять, и, поспешно отскочив, успел ударить фракийца тяжелой лопатой меж ног. Сотник сразу упал на землю. Этого оказалось достаточно, чтобы Савмак, отбросив свое немудрое оружие, с ревом дикого зверя навалился на врага и быстро выхватил из-за пазухи нож, который уже несколько долгих лет носил тайно при себе.
      - Вот тебе за деда! - еще раз вскричал он и стал наносить удар за ударом, всаживая страшный клинок в тело кровника. В бешенстве он продолжал терзать врага уже мертвого.
      Яркий свет ударил в глаза. Он неожиданно и с ужасом увидел, что фракиец лежит неподвижно, а сам он залит кровью. Вид убитого и самый факт, что он убил человека, поразили Савмака. Он почувствовал себя дурно и так омерзительно, что потерял сознание. Впоследствии всегда с душевным содроганием вспоминал об этом случае, ощущая тошноту и головокружение.
      Открыв глаза, увидел опять страшный труп, а рядом стоящего с потухшим факелом озабоченного и непривычно серьезного Атамаза.
      - Я убил его,- с усилием произнес Савмак,- отомстил за деда по закону отцов... Теперь душа деда будет спокойна.
      - Вставай скорее, ты убил сотника!.. Ох и зверь ты, друг мой! С лопатой одолел опытного мечника! За это всем нам плохо будет!..
      - Я выполнил клятву мести!.. Теперь - убегу в степи!
      - Это ты потом скажешь судьям. Слышишь, уже бегут? Ищут сотника! Наши давно разбежались, бежим и мы!.. Но куда?.. Ты весь в крови!
      - Беги один, а мне теперь все равно. Я отомстил, пусть берут меня!
      - Да подожди ты!.. Нам надо где-то спрятаться, я помог бы тебе переодеться, отмыть кровь. Я тебя не оставлю. Пойдем, может, на рынке найдем место. Хоть и рассвело, но людей на улицах еще нет.
      Савмак опомнился и вскочил на ноги.
      - Я найду, где спрятаться, достань только мне чистую рубаху. И ищи меня в склепе Никомеда Проклятого на кладбище. Свистни два раза, я отвечу тебе.
      Все прошло довольно удачно. Через полчаса Савмак переодевался в чистую рубаху в глубине склепа. Атамаз зарывал в песок окровавленные лохмотья.
      - Здорово ты придумал - прятаться здесь,- заметил он.
      - Здесь я давно уже бываю, когда хочу уйти от людей.
      - Удивляюсь тебе! Много в тебе степного, дикого! Ты, как алан, опьяняешься кровью. Погубит тебя твой характер.
      - Я давно вынашивал эту месть. Для нее я учился владеть оружием. Но в нужную минуту оружием оказалась лопата и вот этот нож. Этот нож принадлежал самому сотнику, но он потерял его, а я нашел!.. И поклялся вонзить его в печень убийцы деда!.. Теперь мне здесь делать нечего. Хочу бежать в степи к Палаку... Свободы хочу я, вольным человеком хочу быть! Душно мне в Пантикапее! Многое узнал я и теперь все вижу по-другому.
      - И у Палака не будешь ты вольным человеком,- возразил, усмехаясь, Атамаз,- ибо не тот волен, кто в степи убежал, а кто богат и знатен!.. Убежишь - станешь воином в царском войске и тоже будешь получать палкой по заду. Ибо нет у тебя ни роду, ни племени. А человек без роду - раб для каждого, кто сильнее и богаче его. Уж если бежать, так прямо в разбойники!..
      В словах Атамаза, несмотря на усмешку, послышалась печаль.
      - А что ты убил фракийца - поделом ему! Это враг наш, как и все они! Только не думай, что это пройдет даром. Фракийцы не простят вам такого дела. Поэтому молчи и держи язык на поводу. Даже наши и те выдадут тебя, чтобы откупиться. А на меня можешь рассчитывать. Вот рука моя!
      Они обнялись по-братски и сидели долго молча. Савмак сказал:
      - А ты молчи про это подземелье. Здесь мы будем иногда бывать. Тут и хранить можно то, что хочется спрятать.
      С этими словами засунул в щель между плитами свой нож.
      - Теперь он не нужен мне. А то найдут - сразу все узнают.
      - Это верно.
      Страшный случай сблизил двух молодых людей. Атамаз стал относиться к Савмаку с каким-то новым чувством, напоминающим уважение, а может, и страх.
      Возвратясь в школу, они с удивлением увидели, что ворота выломаны, всюду валяются вывороченные камни и палки. Воспитанники с Фалдарном во главе суетились, заливая пламя, охватившее часть зданий. Оказалось, фракийцы возмутились и устроили набег на школу. Но воины-воспитанники засели в каменном здании и отразили нападение. Потом подоспели дворцовые стражи и азиатская конница, разняли дерущихся, прекратили их распрю.
      Аргот втайне был рад этому скандалу, который доставил немало хлопот его врагу Саклею. Зачинщиками являлись фракийцы, на что он сразу же обратил внимание совсем больной Камасарии. Но так как убитым оказался один сотник-фракиец, то умная царица, боясь беспорядков, постановила прекратить поиски убийц.
      - Обе стороны виноваты! - отрезала она, когда Саклей стал настаивать на расследовании.- Надо, чтобы меньше пили вина наемники!
      Школу, однако, разоружили, оставив воспитанникам лишь метлы и лопаты. Из воинов сделали уборщиков улиц. Аргот назначил Фалдарна одним из сотников царской дружины, охраняющей акрополь. Покидая воспитанников, Фалдарн приказал устроить им хороший обед и на день освободил их от всех работ и занятий.
      Савмак встревожился, когда его вызвали к начальнику.
      - Сейчас наденут на меня железа и бросят в темницу,- успел он шепнуть Атамазу.
      Фалдарн встретил его в знакомой комнате-арсенале, увешанной оружием. Осмотрев молодого воина с головы до ног, сотник сказал:
      - Ты показал себя примерным воином, был послушен, хотя и не всегда. Твое пребывание около царевича пошло тебе на пользу, ты многое узнал, постиг грамоту. В последней драке - не замечен. Поэтому не хочу оставлять тебя в метельщиках. Пойдешь со мною, будешь войной царской дружины и стражем у ворот царского жилища. Иди!
      Весь в доту, еле придя в себя от изумления, Савмак вышел во двор и рассказал обо всем Атамазу. Тот расхохотался и, скосив глаза, заметил:
      - Никогда не угадаешь, за что тебя похвалят и за что накажут. Но, видно, боги за тебя, Савмак. Теперь ты опять попал в случай. Хотелось бы, чтобы и меня сотник отметил за мое благонравие. Ха-ха!..
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      БОСПОР КИММЕРИЙСКИЙ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      БУДНИ АКРОПОЛЯ
      1
      Когда умерла умная старуха Камасария, знающие люди так оценили это событие:
      - Умерла царица Камасария - умерло царство Спартокидов. Кто продолжит династию когда-то сильных царей? Ее царствующий сын Перисад Четвертый? Но он страдает падучей и от природы не способен к делан государственным.
      Впрочем, о царе Перисаде не пришлось долго толковать. Не совершив ничего великого, он умер вскоре после Камасарии во время очередного приступа своей болезни. Остался царствовать молодой, полный задора и самомнения Перисад Пятый. Он наследовал от родителя пустую казну и расстроенное хозяйство Боспора.
      Годы детства и беззаботной юности остались позади. Надушенный восточными духами, напомаженный, с завитыми локонами Перисад взошел на трон предков с гордой непринужденностью. На его лице играла снисходительная и высокомерная улыбка божества, знающего себе цену. Только наследственный оловянный холодок в глазах напоминал всем подданным, что перед ними потомок великого Спартока, который уничтожил в свое время Археанактидов и окровавленной рукой взял бразды правления на Боспоре.
      Молодой царь окинул свои владения мысленным взором и твердо решил, что теперь всюду дело пойдет по-иному. Он горел жаждой отдавать приказы, властвовать, подчинять своей воле все и вся.
      Его слабой стрункой оказалась любовь к показной роскоши и торжественности. Он любил порисоваться перед толпой вельмож, друзей и всех, кто находил приют под широкой крышей царского дворца.
      Перисаду казалось, что все эти люди и сама жизнь служат лишь обрамлением его царственного величия. Они лишь ждут его распоряжений, без которых никакое движение вперед немыслимо. В ослеплении представлял, что, как владыка царства, он свободен в своих действиях, а его воля есть наивысший и единственный закон, направляющий жизнь державы, ее смысл и содержание.
      Это было печальное и роковое заблуждение, результат неправильного воспитания. Опытные боспорские деятели в доверительных беседах между собою качали головами:
      - Молодой царь самолюбив, властен, но слишком переоценивает свои силы.
      - Он все твердит, что монархия, по Аристотелю, наиболее нормальный вид власти. Но удивительно не осведомлен о том, как и кто управляет государством. Полагает, что достаточно ему пожелать - и реки потекут вспять.
      Любители посмеяться тайком называли его "самовлюбленным Нарциссом".
      Первые же шаги на пути царствования неприятно поразили Перисада. Ему показалось, что все тайно и явно противятся ему, не хотят выполнять его указаний.
      Окружающая его кучка советников, в том числе Аргот в быстрый в своих действиях Саклей, терпеливо убеждала его не нарушать тех отношений, которые сложились в царстве веками.
      - Это же установлено предками твоими, государь! И нарушать законы отцов - значит идти на большие неприятности и неудачи...
      - Всякие новшества вредны. Они подрывают твою власть и нарушают порядок в стране...
      Были отклонены требования царя создать еще одну наемную дружину из парфян, которая своим блеском украшала бы царскую ставку. Потом его отговорили от большой войны с целью захвата всей Тавриды, дав понять ему, что Боспор еле справляется с пограничными шайками скифских удальцов. Также не удалось ему организовать вторжение "всеми силами" в земли аланов. Саклей мягко, но настойчиво разъяснял задорному царю:
      - Аланы - грозное племя, и мы должны жить с ним в мире. Сейчас наш лохаг Пасион воюет по ту сторону пролива с мелкими племенами, что наседают на наши владения в Азии, но тоже не всегда с большим успехом. Боспору надо накапливать силы, улучшить хлебное дело, торговлю, успокоить свой народ, а не развязывать войны, которые означали бы разорение твоего царства.
      Начитавшись о походах Александра и все еще чувствуя опьянение от льстивых речей своего воспитателя Зенона, Перисад не мог примириться с мыслью, что ему не дано прославиться на весь мир военными подвигами. Знакомясь с доходами хозяйства и сравнивая свою мощь с силами аланской орды или полчищ таврических скифов, он в изумлении убеждался, что Боспор не великая держава, призванная богами поработить варваров, но всего лишь полуразвалившаяся крепостца, осажденная ратями степных пастушеских народов. Также ему не удалось лично принимать иностранных послов и вести с ними переговоры без совета и решения аристопилитов, то есть властных людей, стоящих вокруг царской особы.
      Он стал устраивать частые пиры с угощениями, дорогими заморскими сладостями и винами, с театральными представлениями и шествиями. Хотел выписать из-за моря всех редкостных зверей и сделать зверинец для развлечения. Но главные казначеи, жрецы из храма Гелиоса, и высшие советники сделали ему на тайном совете доклад о том, что все это вызовет непозволительный расход средств, тогда как казна почти совсем пуста, торговля упала, войско не получает оплаты, народ ропщет на небывало тяжелые налоги, а городские богачи недовольны падением их доходов и потерей былых привилегий.
      Это вызвало гнев у державного монарха. Он хотел настоять на своем. Но совет так решительно держал себя, что царю показалось, что перед ним группа заговорщиков. Однако, подумав, он согласился скрепя сердце с доводами советников и временно уступил.
      Бойкий и хитрый Саклей сумел частично удовлетворить запросы юного повелителя, чем снискал у него большую благосклонность, чем кто-либо другой.
      Пришли художники в расписали внутренние стены дворца сценами охоты на зверей, сражений и фигурами мифических героев. Розовые и зеленые лошади скакали на фоне золотого неба. Геракл огромной палицей поражал змееногих великанов. Голубой бык уносил на спине обнаженную Европу. В облаках неслась колесница с Зариадром и Одатидой, полюбившими друг друга по сновидению,
      Из Колхиды на кораблях привезли камышовые клетки с дивными птицами татирами, пойманными у берегов сказочной реки Фасис.
      - Птицы эти,- рассказывал Саклей царю,- именуемые татарами, или фазанами, суть царские птицы и издревле украшают собою царские сады, подобно тому как павлины содержатся в садах храмов Геры. Только царь может вкушать дивное мясо татиров. Первым из эллинов вкусил их мясо Ясон, когда он прибыл в Колхиду за золотым руном...
      - Да? - переспрашивал восхищенный царь. И когда ему подали на золотом блюде фазана, изжаренного на вертеле, он осторожно откусил кусок и жевал его, слушая одновременно рассказы говорливого придворного о чудесной кавказской стране.
      Перед ним предстала река Фасис с ее водоворотами. Через реку перекинуты красивые мосты, численностью свыше сотни, а на берегу раскинулся необыкновенный город, также именуемый Фасис.
      - Вода в этой реке так холодна, что ее можно хранить свыше десяти лет, и она. не испортится...
      - А колхи вешают своих покойников на деревьях, - вдруг вспомнил царь рассказы Зенона.
      - Верно, верно, государь! Твоя ученость так велика, что тебе и рассказать нечего, ты все знаешь!
      Вместо заморских зверей привезли из камышей реки Гипаниса барсов, диких вепрей и медведей. Их травили собаками в загородках, стравливали между собою. Выхолили смелые охотники в шкурах вместо одежды и боролись один на один с медведями на потеху царю и его друзьям. Даже выпускали зверей на провинившихся рабов, и Перисад от души хохотал, видя ужас жалких людишек, что не могли оборониться, хотя им давали в руки короткие копья.
      Однажды Саклей, желая угодить вкусам царя, устроил борьбу человека с матерым барсом, и победителем оказался человек. Это был пастух из имения Саклея. Он но уберег нескольких овец, они попали на зубы волчьей стаи. Саклей хотел его забить палками, но передумал в сказал ему:
      - Будешь драться с барсом на царском дворе. Одолеешь зверя - прощу тебя.
      И когда после страшной борьбы пастух встал с земли окровавленный и испачканный, он поднял мертвую кошку за шкуру в бросил в сторону зрителей.
      - Вот тебе, прекрасный царь, подарок от раба! Сохрани эту шкуру в помни, что и простой человек умеет бороться!
      - Кто ты? - спросил его царь.- Как зовут тебя?
      - Раб я,- отвечал суровый победитель,- имя мое - Пастух. Другого имени не имею.
      Улыбка сбежала с уст царя, когда он вгляделся в удлиненное морщинистое лицо раба. Суровостью и умом светились его глаза, а в кистях рук чувствовалась необыкновенная сила. Слабым и маленьким показался сам себе Перисад. Раб стоял перед ним, как взрослый человек перед ребенком, и царю стало неловко. Он заерзал на пышном сиденье, смущенный, как пойманный на проказах школьник. Ропот недоумения прокатился по рядам знати. Саклей выскочил на арену и громко крикнул:
      - А ну, раб! Кланяйся в ноги царю Боспора, если не хочешь попасть на железные крючья!
      Пастух, тяжело упал на одно колено, потом на другое в склонил свою львиную голову.
      За первой сценой следовали другие. Саклей выпустил боевых петухов, за ними появились фокусники и скоморохи. Они лихо плясали и кувыркались на окровавленной арене, гоняя тучи мух, налетевших на темно-красные пятна.
      Обессиленный потерей крови Пастух лежал в той загородке, где до этого содержался убитый им зверь, и тяжело дышал, чувствуя лишь одно мучительное желание испить воды. Позже он опять стал пасти отары овец и гурты волов, но остался навсегда хромым.
      После развлечений следовали выезды на охоту с собаками и даже с гепардами. Раб Лайонак подводил царю красавца коня в богатой сбруе. Перисад любил проезжать через город во главе сотни всадников на диво народу.
      Дальше опять начинались будни. Ежедневно докладывали о плохой работе крестьян, о бегстве рабов и о многом другом, что никак не поддавалось царской воле. Почему? Разве не царская воля руководит государством? Сама жизнь подсказывала правильный ответ. Но Перисад кипел внутренним раздражением, никак не желая согласиться с очевидной действительностью. А дела государства шли все хуже.
      Он гневался на всех, кто нес заботы о его благе. Считал, что люди слишком вольны, мало преклоняются перед его царственностью. Это терзало его душу, мучило, не давало спать ночами, отнимало вкус пищи и сладость вин"
      Стиснув зубы, он старался убедить себя, что тяжелое положение в государстве, падение доходов, ропот народа, грозное недовольство рабов и все неполадки в его царствовании - дело временное. Молодой царь надеялся после разрешения этих трудностей забрать в свои руки всю полноту власти и стать подобным легендарному предку Спартоку, что властвовал, даже не имея на голове царской диадемы, или таким правителям-прадедам, как хитроумный и коварный Левкои, предприимчивый Евмел, божественный Перисад Первый. Все они держали подданных в страхе и раболепном подчинении.
      Будучи первым жрецом храма Аполлона, царь нередко оставался один перед статуей этого бога-аристократа и молился о даровании удачи. Преклоняясь перед бородатым богом морей Посейдоном, обращался к нему как к родственнику:
      - Я, боспорский царь Перисад, потомок Евмолпа, обращаюсь к тебе, о великий Посейдон, предок предков моих! Помоги мне стать сильным северопонтийским царем! Помоги подчинить своей власти всю Тавриду, Скифию, Сарматию! Митридату помогает его покровитель и родственник Дионис. Он молод, но уже велик. Неужели я, потомок Посейдона и сына его Евмолпа, останусь менее сильным?..
      После чего приносил богам богатые жертвы.
      В бессонные ночи метался по мягкому ложу, грозя кому-то кулаками:
      - Так всегда быть не может!.. Со всеми расправлюсь!.. Со всеми!..
      И расправлялся. Беглых рабов, что не желали работать на царских полях и в эргастериях, ловили и, отрубив им ноги, бросали на рыночной площади умирать. Крестьян, если они пытались протестовать против непосильного труда и голода, обращали в полное рабство и выводили на работу в кандалах. Надсмотрщикам выдали новые сыромятные бичи. Но доходы эргастериев падали, поля зарастали полынью, урожаи уменьшались, потоки золота, льющиеся в казну, иссякали.
      Рабы чесали спины после палочной расправы и называли нового царя Кровавым. Однако с работой не спешили. Но дело было не только в рабах. Недовольство лезло изо всех углов, и расправиться со всеми недовольными было не так уж просто.
      2
      После смерти царицы-бабки Камасарии больше не праздновали дни урожая у священного дуба. Ночь, нависшая над селами угнетенных крестьян, стала еще темнее, непрогляднее. Уже не вили девушки венков из ветвей я листьев священного дерева, а если и приходили сюда собирать желуди, то не для жертвоприношений, а чтобы набить ими пустой желудок. Крестьяне, разоренные вконец, лишенные общинных прав на землю и былого самоуправления, прикрепленные к полям на положении полурабов, потеряли любовь к труду, возненавидели своих хозяев я бежали куда глаза глядят.
      Крестьяне обращали свои взоры на запад, к Палаку, надеясь па его вооруженную помощь в борьбе против собственных хозяев-поработителей.
      Уже гремела война скифов против Херсонеса. Молодой, но воинственный сын Скилура Палак поставил целью подчитать себе эллинские колонии Тавриды и создать могучее общесколотское государство, в которое вошли бы все кочевые в оседлые единоязычные пленена.
      Это приводило Перисада в ярость. О великие боги! Варварское море угрожает захлестнуть своими волнами Боспорское царство! А крестьяне уже не прячутся от степняков, но встречают их, как братьев, даже присоединяются к их разбойным отрядам и совместно нападают на царские и частные имения. Грабят, убивают приказчиков и стражу, а потом целыми толпами уходят вслед за налетчиками в степи Срединной Тавриды. Вот почему в запустевают поля.
      Царь смутно понимал, почему крестьяне уже не боялись степных всадников. У них нечего было взять, кроме их горькой доли. Зато степняки, поднимая на копья царских подручных, выступали, как бы в роли мстителей за те обиды и разорение, которые стали уделом народа.
      Эта возросшая симпатия крестьян к степным Собратьям была проявлением неизлечимой болезни, грозившей ослабить и даже погубить державу Спартокидов. На дорогах страны стало неспокойно, останавливали, грабили, убивали. Впрочем, грабежи стали нередка и на улицах Пантикапея. Горожане крепче запирали двери своих домов. Охрана рабов становилась все более затруднительной, производство рабских мастерских неуклонно падало, хотя удары бичей надсмотрщиков участились. Пытаясь сохранить хлебною торговлю, власти уменьшили пайки рабам. Это привело к волнениям среди невольнической массы и грозному ропоту "двуногих скотов", доносившемуся до царского дворца. Коридоры последнего заполнялись тревожным подземным гулом, вселявшим в сердца правителей растерянность и страх, толкая одновременно их на необдуманные и жестокие меры.
      Недовольство проникло в ряды наемников, не получающих оплаты в хорошего корна. Волновалась пантикапейская эллинская община, недовольная дороговизной, падением торговли и ростом налогов. В городах Боспора, таких, как Фанагория, Феодосия, Танаис, ожила тяга к былой независимости. Торговцы, землевладельцы в знатные семьи этих городов стали требовать права беспошлинной торговли с иностранцами и уже посылали корабли за море, минуя Пантикапей, и принимали у себя заморских купцов, не платя положенной пошлины в пользу Пантикапея.
      Монопольное право Пантикапея торговать хлебом с иными странами нарушалось. И огромные барыши, что раньше попадали в сундуки царя и его друзей, теперь обогащали фанагорийцев и танаитов, к великой досаде Перисада и пантикапейских воротил. Попытка возложить бремя налогов на пантикапейцев и тем возместить эту утрату вызвала со стороны горожан громкие протесты, даже шумные выступления на площадях.
      В храмах шли моления. Аристопилиты заседали в царском дворце и в бестолковых прениях твердили одно и то же - что угроза скифского вторжения растет с каждым днем, что, взяв Херсонес, Палак немедленно возьмется за Боспор. Положение становилось отчаянным, требовались какие-то срочные меры - но какие?
      Раньше, когда процесс упадка Боспора едва начинал чувствоваться, цари его пытались опереться сначала на Афины, потом на Рим. Но Рим далеко, и ему не до маленького северо-понтийского государства. И если народ угнетенной хоры с надеждой обратил свои взоры на запад, где царствовал сколотский царь Палак, то властители Боспора, напуганные активностью Скифии и собственными неурядицами, искали поддержки на юге, в Малой Азии. Там в Синопе всходило новое светило рабовладельческого мира - Митридат Шестой. Хитрый и жадный царь. Но лишь он один мог помочь Боспору оборониться от стопных орд и удержать в ярме строптивый народ и рабов.
      Однако и Митридат далеко за морем. У него большие планы и много неотложных дел. Он не спешит с помощью. А Палак уже штурмует Херсонес и многозначительно посматривает на Боспор. Сегодня-завтра падет Херсонес, орды Палака хлынут к границам царства Спартокидов.
      "Устоим ли?.."
      Вот вопрос, который волновал в те дни каждого боспорского гражданина.
      3
      "Устоим ли?" - с этим вопросом в голове после бессонной ночи вышел из своих покоев Перисад, злой и раздраженный. Он отвернулся от завтрака, выпил фиал вина и стал расхаживать из утла в угол.
      За недолгие годы царствования ранее жеманный и всегда нарядный Перисад стал небрежным в одежде, желчным и раздражительным, словно диадема отравила его ядом, заключенным в ее золоте и самоцветах.
      Жизнь на троне оказалась гораздо более прозаической, нежели он мог предполагать.
      Груда дел и неприятностей, в том числе и мнимых, опустилась на его выю как непосильная ноша, и он сразу осел под ее тяжестью. Здоровье пошатнулось. Царь ссутулился, осунулся, резкие штрихи морщин как бы отрезали его нос от ввалившихся щек, а на лбу всегда играла складка, придавая ему выражение испуга. Он все чаще скалился и морщил нос, показывая почерневшие зубы. И никто не мог сказать, смеется ли царь или его гримаса предвещает взрыв неожиданного гнева. Не было Камасарии, которая одна могла сказать ему: "Не морщи нос, дружок. Это очень некрасиво. И откуда ты взял эту гримасу?"
      Людей он рассматривал в упор, словно пытаясь изучить подробности их лиц и одежды, мог внезапно рассмеяться мелким деревянным смешком или сделать такое колкое и нескромное замечание, которое вызывало смущение и неловкость у всех окружающих.
      Ходил он быстро, дергая плечами. Царские облачения носи ч не торжественно и величаво, как в начале царствования, но словно стараясь подчеркнуть свое пренебрежение к нарядам и церемониям. На молениях и торжественных встречах крутил головой, почесывался, зевал или вытягивал шею, показывая острый кадык.
      И несмотря на то, что речи царя всегда были остры и едки, отражая его возбужденную душу и язвительный ум, знатные люди Боспора многозначительно переглядывались и покачивали головами в знак того, что им все ясно и понятно.
      - Нет, видно, проклятие висит над Спартокидами,- говорили в доверительных беседах вельможи,- и оно старит тело и сушит душу нашего царя, да вознесут его боги на вершину славы! Смотри, как бы у него не начались припадки!..
      Саклей вызывал придворного лекаря Эвмена и строго опрашивал его насчет царского здоровья. Тот с важностью выслушивал вельможу, потом думал, выпятив нижнюю губу, и, подняв палец вверх, изрекал:
      - Известно, что в таких случаях хорошо есть мясо оленя, убитого одним ударом. Лучше, если оленя затравит и убьет сам царь. Ему нужно чаще ездить на охоту и потеть на степном ветре.
      - Ага!.. Ну, а питье какое ему потребно?
      - Я буду давать ему териак перед сном.
      Однако териак действовал на нервного царя лишь в начале ночи. После первых петухов он просыпался, начинал мучиться мрачными мыслями, боролся с воображаемыми опасностями, угрожал врагам, потрясая в темноте костлявыми кулаками. К утру поднимался с постели совершенно изнуренным. Так было и в этот раз.
      - Устоим ли? - шептали сухие губы, повторяя вопрос, что не давал ему спать большую часть ночи.
      Раскрылась дверь, и вошла прекрасная царица Алкмена.
      После обычных приветствий Перисад сказал, что он занят делами.
      - О мой муж и государь! - склонилась пышной прической Алкмена, поднимая на царя свои полные истомы и внутреннего пламени глаза.- Неужели ты так занят, что не можешь уделить мне одну минуту? Ко мне приехали из Фанагории, зовут меня домой - развлечься среди садов с друзьями детства. Но у меня один дом - твой, один друг - ты сам. И я не хочу покидать Пантикапея. Хотя далеко не все относятся ко мне с подобающей любовью.
      Перисад устало взглянул па царицу.
      - Кто же, дорогая супруга, смеет не любить тебя, царицу Боспора?
      - О, есть люди, считающие, что твоя привязанность ко мне слишком велика. Но мне лучше, чем кому-либо, известно, что тебе некогда бывать со мною. Тому, кто носит диадему, мало остается времени для любви. Почему Саклей всегда противодействует мне?
      - Что, он смеет возражать тебе?
      - О нет! Он слишком хитер для этого. Он поступает по-другому, желая досадить мне. Коварный старик строит препятствия моему отцу и дяде. Вчера их корабли были заведены в порт и почти все разгружены. Купцов, что плыли на этих кораблях из Амиса, заставили вместо Фанагории сойти па берег в Пантикапее. Он смеется надо мною, злой старик. За что он невзлюбил меня?
      Алкмена часто заморгала пушистыми ресницами. Перисад нахмурился, и его лицо стало еще более усталым и старым, с темными пятнами на носу и щеках. О, как ему надоели все эти недоразумения!
      - Печалюсь вместе с тобою, дорогая супруга, - начал он осторожно. - Но еще в давние времена наши предки установили строгий закон, гласящий: вся торговля нашего государства с иными державами ведется только через Пантикапей. Ни Фанагория, где живет твой отец, ни Танаис, ни другие города не смеют сами торговать с заморскими странами и с соседями, минуя Пантикапей. А сейчас твой батюшка, да и дядя, часто нарушают этот закон, пытаются делать торговые обороты с большой для себя выгодой, минуя нас.
      - О государь, - почти плача, воскликнула царица,- но ведь мой отец - отец царицы Боспора! И если ты им недоволен, то почему бы тебе самому не указать ему на это? А то он должен терпеть обиды и унижения, а также нести убытки из-за злой воли Саклея, лохага пантикапейского. Но мой отец - тоже лохаг фанагорийский, кроме того, он избранный народом стратег города и твой наместник. Мало того, мой отец Карзоаз - ближний родственник царя, а Саклей хитрый и злой делец. Он хочет наживаться за счет других. За счет моего отца. А танаитов не трогает, ибо получил от них тайные дары.
      Перисад закрыл глаза, как бы думая. Его синеватые веки были тонки и дрожали. Алкмена опять задевала самое чувствительное место - отношения между группой пантикапейских богачей, одним из которых был сам царь, и сильными и знатными людьми других полисов. Такие города, как Фанагория, войдя в состав Боспорского царства, не утратили своей гордости. А теперь некоторые из них настолько усилились, что стали громко заявлять о своих правах и даже протягивали руки к пантикапейским доходам.
      Чтобы укрепить отношения с Фанагорией, извечной соперницей Пантикапея, и упрочить свою власть на азиатском куске земли, Перисад взял в жены Алкмену. Ему и некоторым советникам казалось, что брак с дочерью могущественного фанагорийского вельможи Карзоаза укрепит союз городов, сделает его душевнее, крепче. Получилось же наоборот. Карзоаз и вся его эллино-синдская родня задрали носы и теперь требовали все больших прав и привилегий. Перисад видел это, раздражался, но не мог найти выхода. В душе он уже понял, что его брак с Алкменой не послужил на благо Пантикапея. Но Алкмена пленила царя своей женственностью и красотой, н он легко поддавался ее влиянию.
      - Я думаю, прекрасная и желанная супруга моя, - с трудом выдавил он, касаясь длинными пальцами наморщенного лба,- что мы сможем сделать исключение из правила... то есть для твоего отца.
      - И дяди!
      - И дяди. Но, понятно, но для всех фанагорийских навклеров.
      - О великий и мудрый повелитель,- царица в избытке чувств опустилась на колени перед Перисадом, обхватила его бедра своими смуглыми руками,-ты всегда найдешь правильное и достойное царя решение! Ты достигнешь той же славы, что и бог Перисад! И кто знает, может, и сам станешь богом! А для меня ты уже бог! Издай указ о разрешении отцу и дяде торговать со всеми странами без пошлин и проверка. А этого противного Саклея не слушай. Гадкий карла! Мне кажется, он хитрый и злонамеренный человек.
      Перисад, смущенный неожиданными душевными излияниями царицы, пытался освободиться от объятий и просил ее встать на ноги.
      Алкмена ненавидела Саклея, знала, что он тоже ненавидит ее и был с самого начала противником ее брака с Перисадом.
      Послышались бодрые и частые шаги и голос, столь знакомый и ненавистный. Это он! Царица быстро вскочила на ноги, и лицо ее сразу заострилось, как у торговки на базаре, которая готовится вцепиться ногтями в волосы другой, занявшей ее место в рыночных рядах.
      4
      Вошел Саклей, торопливо поклонился царю и царице отдельно и, окинув их лица быстрым взглядом, заявил:
      - О государь, да было бы тебе известно, что у ворох акрополя стоит тысяча фракийцев и требует выплаты денег. Заявляют, что, если им не выплатят то, что накопилось, они сложат копья в лягут спать. Послушай, они поют песни, желая привлечь твое внимание.
      - Надо заплатить!
      - Если мы продадим сосуды из храма Аполлона и дорогие одежды с кумира Афродиты Урании, то в тогда наш не хватит покрыть одной десятой части нашего долга.
      Перисад наморщил лоб и покраснел. Он знал, что долг наемникам велик.
      - Сколько же надо сейчас?
      - На первый случай - две тысячи золотых. Но и их нет. Должники не отдают. Фанагория задолжала нам во много раз больше. А теперь фанагорийцы дошли до такой наглости, что торгуют с Амисом и Синопой, совсем не внося в твою казну пошлины. Если так пойдет далее, то самые сильные и богатые будут не в Пантикапее, а в Фанагории. А кто богат - тот и властен. Ты, государь, будешь нести бремя военных расходов, охранять границы и блюсти внутренний порядок, а фанагорийцы будут богатеть и посмеиваться над тобою. Так продолжаться не может. Я задержал корабли фанагорийские и заморские, что шли в Фанагорию, и жду твоего повеления продать их грузы, а деньги пустить на нужды державы!
      - Что? -вспыхнула, как пук соломы, царица.- Продать грузы моего отца и дяди?.. Это кто говорит?.. О государь, отпусти меня домой за пролив, я не в силах больше слышать эти оскорбления и терпеть издевательства!
      Она закрыла лицо краем покрывала и зарыдала. Царь совсем растерялся. Он строго посмотрел на лохага и пожал плечами:
      - Ты, Саклей, не всегда удачно решаешь дела наши. Корабли задержал, а мне не доложил. Разве это хорошо? Суда фанагорийские задерживаешь, а танаитские пропускаешь!
      - Но танаиты сделали посвящение - отдали на волю богов себя и свои товары. За это они обещала на обратном пути щедрые взносы в храмы города. Это дело угодное богам и выгодное тебе. Кто не забывает богов, тот всегда получает и награду.
      Против такого соображения, подкрепленного посвящениями и грядущими взносами в казну, возражать было трудно.
      - А что, если мы возьмем в долг у наших купцов?
      - Уже взято, больше не дадут.
      - Гм... Можно сделать так, как сделал когда-то Левкон, предок наш. Он взял у городов и богатых навклеров золотые деньги и перечеканил их на более высокую стоимость. И расплатился со всеми. А ведь Левкон был великим царем...
      Саклей с трудом подавил улыбку.
      - О государь,- проникновенно начал он,- это удачная мысль. Но время таких оборотов миновало. Фракийцы, получив эти деньги, понесут их заморским купцам, чтобы купить вина. Их золотые примут лишь по весу. Обман легко будет раскрыт, это вызовет их возмущение, они даже могут... поднять оружие. И так наемники, не стесняясь, грабят население деревень. А возмущенные обманом возьмутся и за города!
      - Не посмеют! - высокомерно вскинул голову царь.- Усмирим непокорных железом!
      - А какими силами? Наемные дружины держат в руках почти все наше оружие. Кого мы противопоставим им? Пантикапейских эфебов? Их могучие фракийцы разбросают, как котят! Ополчение потеряло воинский дух. А крестьяне хоть и ненавидят фракийцев, но вооружить их - значит создать еще одно войско для врагов!
      - Но мы имеем конницу из дандариев,- возразил желчно царь, имея в виду диких степняков, возглавленных их царевичем Олтаком. Они были переправлены через пролив еще в дни его бракосочетания с Алкменой в качестве ее личной охраны.
      - Фракийцы не испугаются дандариев. Они дандариев много раз бивали раньше и презирают это племя. Но, государь, стоит столкнуть фракийцев с дандариями, как начнется такая потасовка, что мы не удержим в руках ни рабов, ни крестьян. И ты словно забыл про скифов Палака. Они мгновенно нагрянут к нам.
      - Что же ты советуешь? - хмуро и устало спросил царь. Его все это подавляло. Как не похожа эта печальная действительность на его юношеские горделивые мечты!
      - Наши силы ослабли,- скрипел своим скучным голосом Саклей,- наша казна не пополняется. Города совсем обнаглели. Надо опять просить царя Митридата - пусть он поможет нам. Хотя и он не сделает этого даром. Он уже получает нашу пшеницу за бесценок, а то, что дал в долг, растаяло.
      - Опять просить у Митридата золото взаймы?
      - Опять, но одного золота мало. Надо просить помочь нам войсками против Палака.
      Перисад вздохнул и поглядел на царицу. Та стояла у окна, полуприкрыв лицо белым покрывалом, но не пропускала мимо ушей ни одного слова.
      - Мы и так должны много понтийскому царю. Теперь нам с ним и тремя урожаями не расплатиться... Скажи, Саклей: почему мы так быстро беднеем? Откуда брали деньги наши предки?
      Саклей поднял кверху свои маленькие чистые ручки и сотворил молитву.
      - В те времена, - ответил он, - хлеба собирали с полей больше, а съедали его в самом царстве куда меньше. Ибо меньше было рабов, меньше наемников. Хлеб шел на продажу, его покупали Афины по выгодным для нас ценам. Тогда к нам шли корабли отовсюду. Одни везли лес, другие халибское железо, третьи синопское масло, четвертые финикийские ткани и египетские украшения. Из Лаконии нам привозили прекрасное оружие, а из Хиоса- сладкие вина. А увозили от нас крупнозернистую пшеницу чудесные рыбные маринады и соусы, воловьи кожи и шерсть, мед и белокурых северных рабов. Сейчас оскудел наш рынок, урожаи упали, Рим захватил Элладу, мать нашу. А Митридат навязал нам свои условия торговли, маловыгодные для нас. Каждый город раньше нес в пантикапейскую казну свою лепту, ибо царю было положено взимать пошлину в тридцатую часть стоимости товара. А сейчас? Все кинулись обделывать свои дела, минуя тебя, царь. В том числе и тесть твой Карзоаз. Испокон веков Феодосия и Танаис тяготились царской властью, а фанагорийский лев хотя и подчиняется пантикапейскому грифону, но рычит и не иначе как хочет общипать с него перья!
      При последних словах царица издала легкий крик. Оба мужчины с удивлением повернули головы. Алкмена стояла, сбросив покрывало с плеч. Ее красивое лицо было искажено, щеки пылали, глаза стали огромными, меж алых губ с непередаваемой злостью сверкнули зубы. Саклею показалось, что она сейчас бросится на него и начнет кусать его и царапать. Перисад в изумлении раскрыл рот, желая что-то сказать. Но царица огромным внутренним усилием подавила вспышку ярости, лицо ее приняло безмятежное выражение, она улыбнулась мужу и опять стала смотреть в окно, навстречу веселым солнечным лучам.
      - Мы сократили хлебные выдачи воинам,- продолжал Саклей, делая вид, что ничего не заметил,- но уж очень много нахлебников, всех не прокормишь.
      - Надо убавить пайки рабам.
      - О, - Саклей сделал испуганное лицо,- рабские пайки так малы, что, сократив их, мы вызовем немедленный бунт.
      - Надо поискать зерно в ямах у крестьян. Они припрятали хлеб.
      - Уже делаем это. Но и у крестьян ничего нет. Постарел наш Боспор, великий царь. Предкам твоим жилось куда вольготнее. Проще все было и выгоднее.
      - А как подарки Палаку?
      - Со для смерти Скилура не возили.
      - И не возить!
      - Тогда надо торопить Митридата с помощью. Опять направить послов.
      - Это дело. Но не угрожает ли вашей независимости такая помощь Митридата? Не унижает ли моей царственности? А? Может, что-то мы и сами в силах сделать? Как-то укрепить дружины, расплатиться с ними?
      Саклей сделал неопределенный жест. Потом напомнил:
      - Если мы заберем суда Фанагории и их товары - мы расплатимся с теми фракийцами, что стоят у ворот, и заставим их нести службу.
      Алкмена кусала губы. Выждав, когда царь бросит в ее сторону взгляд, сделала жест, как будто ей что-то вдруг пришло в голову.
      - О мой царственный супруг, я виновата перед вами.
      Оба мужчины вопросительно уставились глазами на красивое, улыбающееся яйцо царицы.
      - В чем, Алкмена?
      - Я забыла сказать вам, что мой отец и фиас навклеров Фанагории посвящают Посейдону свои прибыли и уже сейчас вносят в храмы Пантикапея две тысячи золотых.
      Это был верный удар. Саклей сразу сморщился и закивал головой, как бы приветствуя такое решение Карзоаза. Алкмена пронзила его пылающий взором, в котором горели торжество и ненависть. Перисад вышел из тягостного состояния, словно избавился от тяжелой ноши. Он усмехнулся и расправил сутулую спину.
      - Карзоаз благочестив. Боги не оставят его. Передать ему, что приносящий в храм - уносит из храма счастье и долголетие. Я буду счастлив увидеть его в храме Посейдона, а также у алтаря Аполлона, жрецом которого являюсь.
      Саклей молча поклонился.
      - А корабли фанагорийские после возврата всего, что было взято с них, отпустить с миром! Ты слышишь, Саклей?
      - Слышу, государь, и повинуюсь. А как в дальнейшем?
      - На дальнейшее будет моя воля. Но пропускать или задерживать корабли - только с моего ведома! Будут ли это корабли фанагорийцев или... танаитов.
      Царь погрозил пальцем и усмехнулся. Равновесие вернулось к нему. Он заявил, что не прочь позавтракать той змеевидной рыбой, о которой Аристотель сказал, будто она рождается из земли и воды.
      Саклей понял, что прием окончен, и после двух поклонов исчез. Царственная чета продолжала беседу в необычайном мире и согласии. Однако Алкмена понимала, что ее победа дела не решает, и уже обдумывала последующие шаги, направленные против Саклея. Ей было очевидно, что лохаг оружия не сложит.
      5
      У ворот акрополя, несмотря на ранний час, собралась толпа фракийских наемников. Мягкий эллинский говорок заглушался мужественной фракийской речью, слышались и скифские слова, вошедшие в обиход грубых вояк, готовых поднять оружие против кого угодно, лишь бы их работа хорошо оплачивалась хозяином.. Чубатые воины, коренастые и крепкие, как дубы, размахивали тяжелыми мужицкими руками, способными мертвой хваткой держать ясеневое древко окованного копья или нарезную рукоять меча-тесака. Сейчас они громко и возбужденно обсуждали свои дела. Однако ни на одной выпуклой груди не сверкали панцирные бляхи, а железные руки-тиски были по-праздничному безоружны.
      Сотники Клеобул и Антифил стояли в стороне и, важно поглаживая бороды, степенно беседовали. Лишь выразительные взгляды в сторону шумной вольницы выдавали их волнение и озабоченность. Оба сотника были эллины-боспоряне, назначенные царем, дабы обеспечить руководство своевольными наемниками-чужеземцами, беспощадными в бою, буйными в веселье и строптивыми и дерзкими во всех случаях. Но сплоченные фракийцы никогда не признавали царских сотников своими военачальниками, а смотрели на них всего лишь как на хозяйских ставленников, причем хозяином называли боспорского царя.
      И сейчас, не обращая внимания на царских воевод, стучали кулаками в ворота акрополя и зычными голосами требовали оплаты.
      - Эй, открывайте! Кто там есть, привратники, стражи!.. Мы же не враги царя, а его защитники и пришли к нему, как к нашему хозяину, с просьбой...
      Старшина Мандрагор являлся подлинным командиром буйного войска. Он возглавлял вооруженную артель и, хотя был подчинен лохагу Саклею и его сотникам, в действительности независимо и самостоятельно распоряжался дружинниками, являясь для них и строгим военачальником и старшим товарищем, облеченным доверием всей артели. Высокий и довольно мрачный на вид детина, он сердито хмурил брови и, встречаясь с воином, придирчиво ощупывал его строгим взглядом. Всегда находил какую-нибудь неисправность. У одного хлябал ремень и меч бороздил землю, у другого мухи засидели шлем, третий опустил голову и ссутулился, что никак не подобает храброму воину. С утра до ночи, а часто и ночами ходил этот человек по казармам, присутствовал на учениях, проверял снаряжение идущих на стражу или выезжающих в деревни с дозором, появлялся тут и там, никогда не прощая никому его промаха или недоделки. Бывало, бил палкой или ножнами тяжелого меча молодых воинов, а старых бранил и обещал довести их проступок до сведения всей дружины и даже сообщить на родину на позор всему роду и племени.
      Требовательный и жесткий, Мандрагор, однако, не выносил сор из дома. Он расправлялся с нарушителями порядка своей властной рукой, но не выдавал их ни сотникам, ни лохагу и никогда не прибегал к помощи чуждого им царского закона. Преступников судили общий сходом и, бывало, тут же казнили своей рукой. Фракийцы жили замкнутым мирком. Они были сильны своей племенной сплоченностью, круговой порукой и особой профессиональной добросовестностью. Бели их хорошо кормили и исправно платили, они были самым надежным войском. Но, не имея других побуждений к службе, кроме оплаты, наемники легко становились опасными для хозяев, если их потребности не удовлетворялись, а оплата задерживалась. Поэтому, не переставая быть требовательным начальником, Мандрагор прилагал все усилия, чтобы его воины получали обильное питание, вино, награды за усердие и договорные деньги.
      Подойдя к Антифилу и Клеобулу, старшина в ответ на их немые вопросы лишь пожал плечами и усмехнулся угрюмо. Он ничего не мог поделать и в душе считал, что воины правы. Они пришли к царю напомнить условия их найма. Раз условие не выполняется, воины вправе спросить царя - в чем дело? "Мы,- нередко говорил он,- не городские воины-ополченцы, что защищают свое отечество, свои очаги и храмы. Мы воюем и несем все тяготы по охране Боспорского царства за жирную пишу, пьяное вино и полновесное золото. Кто не может платить - пусть не нанимает войск".
      Шум и крики усилились. Особенно горячились молодые воины. Они были настроены очень решительно и готовились в случае отказа единодушно крикнуть, что нет оплаты - нет службы! Мечи в ножны!
      Клеобул вздохнул и поспешно направился в акрополь. Но ему навстречу уже шел Саклей. Сделав успокаивающий жест, он поднялся на каменное возвышение, как всегда горделивый, но снисходительный. Он был доволен тем, что вытянул у царицы деньги для раздачи воинам. Подняв сухую ручку с крашеными ногтями, объявил:
      - Государь отпустил для расчета с вами две тысячи золотых!
      Эти слова были встречены веселым шумом. Обе стороны были удовлетворены. Выплачивая сравнительно небольшую сумму, старый лохаг укреплял свой престиж в наемных войсках, восстанавливал среди них должный порядок и послушание.
      - А теперь,- продолжал он,- расходитесь по своим казармам. Молитесь богам, готовьте мечи и доспехи к службе и войне.
      Фракийцы с песнями и веселыми разговорами стали расходиться. В городских эргастериях, на земляных работах, всюду, где трудились рабы, поднялись головы, позвякивая железными ошейниками. Кто с тупой неприязнью, кто со жгучей ненавистью, рабы прислушивались к пению фракийских воинов.
      - Слышишь, наемники поют после сытной еды? Им что! Кормят мясом, вином поят, деньги дают. А главное - они свободны, вооружены!
      - Это их кормят для того, чтобы они не ослабли, когда нас бить придется.
      - Царя чтобы охраняли зорко. А то, говорят, стенные скифы опять идут на Боспор...
      6
      Саклей в сопровождении Мандрагора и двух дюжих воинов спустился к порту, где приказал разыскать наварка купеческой флотилии, задержанной в пантикапейском порту для сбора положенной пошлины. У Саклея чесались руки забрать все товары, оплаченные Карзоазом или принадлежащие ему, так как долг фанагорийцев достиг огромной цифры. Но теперь, после решения царя, обстановка изменилась, к досаде и неудовольствию лохага.
      Около складов строительного леса и мрамора он встретился с навархом. Тот оказался смуглым молодым мужчиной с лицом дерзким и лукавым. Он походил скорее на пирата, чем на приказчика фанагорийского архонта.
      Наварх не скрывал ликования, когда узнал от Саклея, что царь разрешил им плыть восвояси со всем грузом. Играя белками больших глаз и раздувая крылья горбатого носа, наварх сделал особый жест рукой, выражая им одновременно торжество и высокомерную насмешку.
      - Слава бессмертным богам! - оскалился он, нагло смотря в глаза маленькому человечку.- Есть еще правда на Боспоре!
      - Верно. Правда есть и будет! - ответил Саклей, щуря свои умные, колючие глазки.- Но вы покинете гавань лишь после того, как выполните обет вашего хозяина Карзоаза.
      - Какой обет?
      - Обет храму Посейдона Боспорского. Внести три тысячи золотых в храмовую сокровищницу. Ибо - слава соблюдающему свои обязанности перед богами!
      - Ничего не слыхал о таком обете, - покраснел наварх. - Да так ли? Тут что-то не так, почтенный лохаг. Не перепутал ли ты по старости?
      - Если сомневаешься, обратись к царице Алкмене. Может, она прикажет тебя за неверие хорошо пропарить в скифской бане гибкими лозами! Запомни: пока деньги не будут внесены, ни один корабль гавани не покинет. А для верности - взять его, Мандрагор, под стражу а держать без воды и пищи, пока не уплатит!
      Саклей сверкнул глазами, его лицо выражало холод и жестокость.
      - Слушаюсь и повинуюсь,- с трудом прошептал наварх. Улыбка уже не играла на его лице, наглость и самоуверенность уступили место приниженности и страху. Вместо румянца щеки залила серая бледность. Он невнятно забормотал, заявляя о своей готовности выполнить приказ царицы, хотя бы для этого пришлось продать половину матросов в рабство.
      - А хлебным приставам,- резко добавил лохаг, обращаясь к Мандрагору,- не зевать и пошлину за хлеб взыскивать неукоснительно! Как и ранее, одну тридцатую стоимости груза. Ибо о хлебе государь никаких новых указаний не давал.
      Дюжие копьеносцы увели совсем оробевшего наварха. Саклей с тремя фракийцами направился домой, где накормил и напоил верных воинов и выдал каждому по кошельку с серебряными монетами.
      - Это вам за примерное поведение сегодня, помимо жалованья. Всегда служите усердно - и будете достойно вознаграждены.
      - Да будет твое имя известно потомкам!
      - Сама Кибела да заботится о твоем здоровье и долголетии!
      - Идите!.. Прикажи, Мандрагор, найти этого мошенника Форгабака!
      Наемники вышли из богатого дома своего начальника навеселе. Пройдя несколько улиц по направлению к казармам, остановились.
      - Эти деньги,- сказал старшина, встряхнув кошельком,- я отдам нашему кашевару, пусть завтра купит сала и мяса для дружины.
      - Возьми, Мандрагор, и наши деньги для той же цели,- отозвались воины, с готовностью вынимая из кармана подарки Саклея.
      7
      Лохаг пантикапейский Саклей вошел в силу после смерти Камасарии.
      Он имел железный характер и огромное честолюбие. Недостаток своей внешности - малый рост и слабое телосложение - старательно маскировал свободной складчатой одеждой, всегда чистой, сшитой из лучшей шерстяной ткани. И теперь, будучи уже человеком, ступившим на наклонную дорогу старости, не терял своих привычек, держался бодро, как выражаются, "петушком", тщательно подстригал острую бородку и завивал седеющие волосы. Его маленькие ручки, розовые и чистые, сверкали перстнями, ногти блестели от восточного лака. Этот аккуратный сухонький человечек не казался старым, несмотря на седину и морщинистый лоб, его глаза смотрели внимательно и остро, он прекрасно слышал и видел все, что творилось вокруг. И столь же прекрасно понимал тяжелое положение Боспорского царства.
      В ответ на обострение обстановки в Тавриде он поднял на ноги все наемные фракийские отряды и двинул более половины их на западную границу. С ними уехал и его старший сын Атамб, ныне один из военачальников. Младшего сына, своего любимца Алцима, Саклей оставил при себе.
      Его сыновья мало походили друг на друга.
      Атамб, толстый и неуклюжий в юности, теперь стал детиной с крупными чертами лица, толстой шеей и могучей грудью. Физически сильный, он не обладал живостью ума, по-прежнему выглядел неопрятным, прославился же как один из бесшабашных гуляк Пантикапея. Его чаще можно было видеть в винных погребах, чем в храмах и гимнастических палестрах. Его знали как откровенного и беззастенчивого поклонника Афродиты Всенародной, сластолюбца и завсегдатая домиков гетер. Там он устраивал дикие оргии, окружал себя обнаженными танцовщицами, его грохочущий хохот и пение напоминали ржание лошади. Одно упоминание об Атамбе вызывало среди благонамеренных людей смущенный смех. Быть в обществе этого парня - значило попасть в число оргиастов, скандальные слухи о которых передавались шепотом, как неприличные. Но гуляка и обжора мало считался с хорошим тоном и общественным мнением. Он имел возможность сорить деньгами и пользовался защитой отцовского имени и высокого положения.
      Несмотря на это, Атамб все же считался добрый малым, хорошим воином, на него можно было положиться, направляя его с войском на рубеж царства.
      Саклей страдал втайне от дурных поступков своего сына, но также видел в ней неплохие задатки воина, способного повелевать людьми и повести их в бой за Боспорское царство.
      Однако чувства отца были полностью отданы Алциму, внешностью напоминавшему Саклея. Щеголеватый и чистый лицом юноша хорошо воспринял эллинское образование и приличные манеры, знал историю, читал древних писателей. Его увлекали сказочные описания подвигов Геракла, он восторгался военным в государственным гением Александра, но не проявляя той энергии и интереса к внешней деятельности, которые всегда переполняли его отца. Задумчивый и мягкий, с аристократическими манерами, Алцим любил уединение, был предприимчив лишь в мечтах и являл собою противоположность общительному и напористому Атамбу.
      Саклей не терял надежды, что Алцим продолжит дело отца, окажется тонким придворный и политиком в они вместе с Атамбом, грубым воином и человеком большой физической силы, смогут достигнуть влиятельного положения в царстве, дополняя один другого.
      Старик препятствовал порывам Алцима стать солдатом, стараясь развивать в нем духовное начало. Юноша преуспел в науках, но ему не хватало характера, сильной воли, которая единственно может придать действенность накопленным знаниям и природному уму.
      Сейчас Саклей держал младшего сына в именин на Железной холме, расположенном к северу от Пантикапея, недалеко от рыбачьего поселка Парфения, являющегося местом переправы через пролив.
      Там же, в имении, находилась и супруга вельможи - Афродисия. Женщина издавна терзалась страшными видениями. Ее преследовали летучие змеи с огненными глазами, ночные призраки вылезали из печей и устраивала пляски с гиком и свистом. Женщина кричала ночами, в ужасе бегала по коридорам огромного дома, пытаясь скрыться от кошмаров, часто падала и ушибалась. Ее пробовали лечить заклинаниями, надеясь спугнуть духа, что вселился в нее. Придворный лекарь Эвмен давал ей чемерицу, рассчитывая изгнать хворь с рвотой я поносом, но все безуспешно.
      - Ты, Алцим,- наказывал Саклей сыну,- будешь хозяином в имении на Железном холме. Учись приказывать людям и следить за рабами. В имения половина богатств наших. А также следи за матерью, ибо нерадивые слуги не углядят за нею. Она может в припадке повредить себе.
      Алцим без большой охоты направился выполнять отцовское поручение, ибо, как все физически слабые люди, мечтал отличиться в сражении, стать сильномогучим богатырем на удивление всему царству. Но отец был суров и тверд, спорить с ним было бесполезно.
      Сам Саклей остался в своем городском доме, расположенном вблизи рыночной площади, недалеко от порта. Дом этот представлял собою почти крепостное укрепление, окруженное каменной стеной с воротами. Внутри двора располагались двухэтажные постройки, богато обставленные. Всем было известно, что в доме Саклея собраны редкие и дорогие вещи, трофейное оружие: этолийские мечи, беотийские шлемы, лаконские кинжалы, аттические мечи и панцири, фракийские дротики, скифские акинаки. Знатным гостям старик показывал дорогие скифские смарагды, лазурные камни, отливающие голубым, священные самоцветы с золотыми и кровавыми звездочками, художественные вазы из золота и электра, привезенные из Эллады, Рима, Египта, а также необыкновенно красивые безделушки из пахучего дерева тун.
      Старик был религиозен и верил в приметы. Он наполнил свое городское жилище копиями священных изваяний Фидия и Агоракрита, стараясь для охраны своего богатства и благополучия привлечь весь сонм бессмертных стражей-богов.
      У очагов, предназначенных для обогревания или варки пищи, стояли алтари охранительницы очагов Гестии и бога огня Гефеста. В кладовых на гвоздях висели деревянные истуканчики, изображения Зевса Ктесия, обеспечивающего изобилие. Перед входом в опочивальню хозяина у косяков двери стояли статуи Евтимии и Ареты как символы радости и добродетели.
      И кто входил в городской дом почтенного боспорца - тот на каждом шагу встречался с изображениями, богов и их алтарями. Ворота охраняли сразу трое - Зевс Оградный, Гермес Поворотный и Аполлон Уличный. При входе в дом посетители кланялись статуе Гекаты - покровительницы пути и оставляли посильные жертвы в небольшом углублении в стене, где любили ютиться неугомонные воробьи. Стены в коридорах и залах пестрели изображениями богов и героев и сценами из их жизни. Была даже особая молельня, где Саклей проводил часы перед сном, безмолвно советуясь со многими богами, исполненными резцами лучших ваятелей. Хозяин начинал каждый день жертвоприношениями богам и заканчивал его благодарственными молениями.
      Может, этот пример благочестия, что подавал Саклей своим детям, а также атмосфера благовоний в доме и множество разнообразных идолов, внесли в душу Алцима те настроения мистицизма и сосредоточенности, которые определили его склонности. Позже Алцим увлекся учением о едином боге и даже посещал собрания фиаситов "безыменного бога".
      Кто смотрел на тяжелые бронзовые кольца на дверях Саклеева дома, вдыхал, проходя мимо, запахи вкусных яств, что там готовились, тот сразу рисовал себе уравновешенную, сытую жизнь этого богача и вельможи.
      Кто видел Саклея рядом с царем, одетого в дорогую ткань, уверенно и остро смотрящего вокруг, тому было очевидно, что человек этот не только богат, но и знатен и сам составляет частицу верховной власти Боспора.
      Так оно и было. Саклей был богат, царь ему доверял, он шел в гору, все трепетали перед ним. Но мало кто мог заглянуть в душу этого человека, а если и заглянул бы, то не нашел бы в ней ни уверенности, ни покоя. Как никто другой, старый царедворец понимал, насколько неустойчив и шаток трон Перисада и как короток тот роковой тупик, в который зашло Боспорское царство.
      Кроме внешних опасностей и внутренних врагов, падения урожайности посевов, резкого сокращения торговых оборотов и катастрофического оскудения казны, дела боспорские трещали от происков богатеющей Фанагории, где архонт города Карзоаз все больше превращался в тирана. О, как Саклей не желал брака царя с дочерью заносчивого Карзоаза! Он прекрасно понимал, что брак этот не улучшит отношений царя с городами, так оно и получилось. Зато Саклей приобрел еще одного врага в лице молодой царицы, дочери Карзоаза, которая следовала указаниям своего отца.
      Старый и больной Аргот выжил из ума и творил всякие нелепицы, только чтобы помешать усилению рода Саклея. Он продолжал занимать высокую должность хилиарха, то есть тысячника, ему была подчинена большая часть вооруженных сил, хотя он и не мог использовать свою власть из-за болезни. Но и сейчас он начальствует над дворцовой охраной, ведает отрядами городской молодежи, эфебами, ему подчинены войска Пасиона по ту сторону пролива, сарматские наемные всадники. Аргот - враг в ненавистник Саклея.
      И неутомимый в делах старик всегда был настороже, всюду подозревал заговоры против себя, старался успевать везде, зная, что стоит ему замешкаться или зазеваться - враги нанесут ему тайный удар в спину.
      Перисад Пятый оказался ненамного лучше своего припадочного отца. Все признаки вырождения династии нашли в нем свое воплощение. Несмотря на язвительный ум и подозрительность, Перисад легко поддавался постороннему влиянию, и Саклею стоило больших усилий удерживать его в должном направлении. Досаду и неудачи царь топил в ночных попойках в узком кругу друзей. Жрица Синдида поставляла ему танцовщиц на такие ночные пиры.
      Саклей не спускал глаз с царя. И никогда не ложился спать спокойно. Ночами вздыхал, ходил как тень по своим палатам, подолгу сидел в молельне, мучаясь неотвязными думами в заботами.
      8
      Отпустив фракийцев, Саклей ударил в маленький гонг, на звук которого вбежал его верный слуга раб Аорс.
      - Что угодно господину? - склонился раб, выражая на бритом лице радость.- Как здоров господин?
      - Плохо сплю, Аорс, - доверительно отозвался хозяин.- Что это ночью стучало во дворе? И как будто балки дома скрипели.
      - Во дворе стучало? - Лицо раба быстро переменило выражение и теперь изображало напряженную мысль.- Ходил я по двору, слышал, как прошагала мимо ворот городская стража. А чтобы стучало - ни-ни...
      - Как там дворовые?
      - Все на местах. Работают. Никакого баловства!.. Верзила конюх хотел перемигнуться с поварихой, но я сразу же показал ему палку, а поварихе гибкую лозу.
      - Гм... дай поесть... А сам вооружись мечом, пойдешь со мною в рыбозасолочные сараи.
      - Повинуюсь!
      Через несколько минут проворный и бесшумный Аорс принес на подносе дымящиеся блюда, вино. Поставив все это на стол, поклонился и негромко доложил, кивнув головой в сторону дверей:
      - Там этот... танаит пришел. Ждет твоих приказаний, господин.
      - А, Форгабак! Зови его сюда и дай еще один фиал. Бесшумно вошел человек, поддерживая рукой сарматский меч.
      - Меч-то зачем? - сморщился недовольно Саклей.- Ты что, в эргастерий заходишь, что ли?
      Форгабак торопливо отстегнул меч от пояса и отдал его Аорсу.
      - Иди, Аорс, ты не нужен. А ты, служитель Гефеста, садись рядом. Ешь и пей.
      Столик стоял около окна. Лучи солнца падали на коричнево-золотистые тушки дроздов, зажаренных на вертеле. В расписных тарелках имелись углубления для пряностей. Тонкие ручки хозяина не спеша протягивались к яствам и под прямыми лучами солнца казались прозрачными. Пальцы с накрашенными ногтями ломали кусочки птицы и, обмакнув их в пряную подливку, отправляли в рот. Подливка текла по жиденькой бороденке, что тряслась по-козлиному, когда Саклей жевал. Но чистоплотный хозяин брал белое полотенце и подхватывал жирные капли, обтирая рот. Проглотив, запивал еду вином из фиала.
      Заметив, что гость пристально вглядывается в перстни с камнями на его руках, хозяин заметил:
      - Я вижу, ты понимаешь разницу между смарагдами скифскими и иными?
      - О да,- отозвался гость хриплым басом,- скифские лучше египетских и халкедонских, даже индийских смарагдов. Они ярче отливают зеленым цветом. Но смотрел я на твой перстень с печатью, больно красив!
      Саклей покачал головой.
      - Что означает этот перстень?. - вздохнул он. - Этот перстень свидетельствует, что настал век печальный. Раньше ваши деды не опечатывали ничего, ибо ни один раб не посмел бы что-то взять без разрешения. А теперь даже пищу и питье приходится опечатывать, иначе их растащат ленивые и жадные слуги.
      - Но у тебя есть верный человек - Аорс. Он предан тебе, как собака!
      - Верно. Если хозяйство Перикла, великого афинянина, вел его раб Евангел, то и мой Аорс не менее предан. Но, Форгабак, мало одного преданного раба, если остальные лукавы и лживы!
      Форгабак склонил голову в знак согласия и присел на стул против хозяйского стола. Он выглядел богатырем по сравнению с Саклеем. Его круглая голова обросла волосами, свалявшимися от постоянного ношения скифского колпака. Лицо и шея были покрыты складками кожи, отвисающей всюду, как одежда, слишком свободная для ее владельца. Такие складки висели на подбородке, на щеках, под глазами и даже поверх глаз, почти закрывая их. Огромный рот с коричневыми губами изображал не то улыбку, не то гримасу, обнажая редкие зубы. Тусклые глазки неопределенного цвета выражали сладкое внимание и готовность выполнить любое приказание всесильного боспорца.
      Трудно сказать, сколько лет было от роду этому человеку. Но в его складчатой коже и толстенной шее чувствовалась мощь, как у матерого вепря.
      - Ну, кому я сказал: ешь и пей?
      Форгабак приоткрыл рот и испустил негромкий, очень низкий звук, означающий благопристойный смешок. Иронически оглядел дроздов на красивой тарелке и протянул волосатую руку к амфоре с вином. Встряхнув ее около уха, скривился и, бесцеремонно вставив горлышко в рот, двумя глотками проглотил ее содержимое.
      Подвижное личико хозяина, острое и осмысленное, дрогнуло от внутреннего смеха. Гость как ни в чем не бывало взял обрубковатыми пальцами двух или трех дроздов и, крепко мазнув ими по дну блюда, тоже отправил в рот вместе с костями.
      Саклей рассмеялся.
      - Знаю, что ты всем этим блюдам предпочел бы кусок конины, испеченный в золе вместе со шкурой. Не так ли? И вкуснее в сытнее!
      - Возблагодарим хозяина и богов за их щедрость,- уклончиво ответил гость грудным басом и, отрыгнув, сделал благоприличный жест, показывая этим, что он сыт по горло и больше не желает.
      - Ну, на здоровье,- не стал настаивать Саклей. Аорс принес тазик, и оба сотрапезника вымыли руки.
      - А теперь,- начал Саклей,- я скажу несколько слов насчет общих дел наших.
      Форгабак насторожился. При всей своей тяжеловесности, он был одним из самых пронырливых и бессовестных людей своего времени. Не было такого дела, за которое он не взялся бы, чтобы получить барыш. Его самой большой страстью являлись деньги и высокое положение. Он мечтал возвратиться к себе в Танаис с тяжелой сумой и занять место одного из архонтов города - эллинарха. А сейчас считался ходатаем за свой полис перед царским двором. Однако действовал не прямо, ибо не был принят во дворце, но через покровителя - проксена, в роли которого выступал Саклей. С Саклеем его связывало много общего. Боспорскому вельможе требовались такие мастера на все руки, исполнители грязных поручений. Танаит же извлекал из своей близости к дому лохага тоже немалую выгоду.
      - Так вот,- продолжал Саклей,- ты все еще водишься с Оронтом, этим обезумевшим кутилой?
      - Гм... бываю с ним, он угощает меня хорошими винами.
      - Продолжай. И передай жрице Синдиде, чтобы Оронту ни в чем отказа не было, но чтобы его золото и все закладные не шли в чужие руки, а в храм Афродиты Пандемос! Ясно? Казна нуждается в золоте. Деньги Оронта должны попасть в казну.
      - Понял, понял, - заулыбался и закивал своими нечесаными патлами Форгабак.
      - Это первое, но не главное. А теперь знай, что твои танаитские навклеры должны внести в храм Посейдона две тысячи монет чистого золота. Это будет посвящение богу. О нем уже знает царь. Пока не внесете - ни один корабль ваш не пройдет через пролив.
      - Но... - морщины на лице гостя приняли продольное направление, мы же внесли... Я сам вам...
      - Подожди, не спеши,- махнул недовольно ручкой Саклей и сморщился.- То, что ты принес мне лично, я принял как знак вашей признательности мне, вашему покровителю - проксену. А теперь царь ждет от вас взноса в храм Посейдона. Я поручился за вас. И если вы не внесете - внесу я сам. Но тогда ты покинешь Пантикапей и дружбе нашей конец. Выбирай.
      - Нет, ты, господин, не понял меня. Зачем же конец! Но, мудрый, внести такие деньги нашим судовладельцам будет ой как трудно!
      - Врешь! Вот и врешь! Да твои навклеры и работорговцы разбухли от барышей! Смотри, я сказал тебе и повторять не буду.
      - Твои слова - закон. Деньги будут внесены городом Танаисом. Я передам купцам твою волю.
      - Только не мешкай. Давай выпьем еще по чаше вина и пойдем каждый по своим делам.
      9
      Рыбозасолочные сараи располагались в стороне от порта. Это были низкие деревянные строения с узкими прорезями вместо окон, обнесенные частоколом. Мириады мух облепили стены зданий и целыми тучами кружили над грудами зловонных отбросов, сваленных тут же. Бездомные собаки стаями кочевали около, стараясь держаться поодаль от хмурых караульных, что ходили вокруг с копьями, томясь от летнего зноя и скуки.
      Рыба являлась второй по значению статьей боспорского вывоза. Недаром на монетах Пантикапея встречается изображение осетра. Такие монеты называли "боспорскими рыбками", подобно тому как в Афинах деньги с совой шутливо именовали "лаурийскими совушками". О рыбных богатствах Азовского моря рассказывали в далеких странах. Афинский ученый Архестрат написал целую книгу о боспорской соленой рыбе. А эллинское название Азовского моря - Меотида производили от слова "мата", что значит "кормилица". Здесь ловили осетров, белугу, севрюгу, кефаль, скумбрию, бычка, сельдь, хамсу, а также тунцов, пеламиду, дельфина. Летом рыбачили сетями, крючьями. Зимой шел подледный лов при помощи остроги и "гангамы", то есть круглого сачка, которым рыбу выкидывали из прорубей на поверхность льда.
      Рыбу везли из дальних заливов: Большого и Малого Ромбитов, от рыбачьих селений Лиана, Акры, Кремп и Рыболовни Бога, расположенных по берегам Меотиды. Рассказывали, что в местечке Конопии даже волки питаются рыбной пищей, пожирая ее в кучах, куда рыбаки заливали отходы от обильных уловов. Якобы, не находя достаточно пищи, волки подкрадываются к хижинам и рвут сохнущие сети. Чтобы не было такого, рыбаки специально для волков привозят целью корзины менее ценной рыбы и пополняют ею "волчьи кучи".
      В былое время соленая и копченая рыба, балыки и маринады шли в Афины. Греки всегда были большими любителями рыбных блюд, умело готовили и высоко ценили их. Теперь главным потребителем боспорской рыбы стало Понтийское царство. Но Митридат требовал товара подешевле и побольше. Сушеная и соленая сельдь, хамса, тарань шли на потребу огромному войску понтийскому. Чтобы удовлетворить спрос, боспорцам пришлось перестраиваться. Вместо изготовления дорогих деликатесов из отборной рыбы, теперь занимались сушением, копчением и засолкой более дешевых сортов. По римскому образцу строили цементированные ванны с навесами от дождя, ставили шесты с веревками для сушки, расширяли коптильни. Это потребовало увеличения числа рабов, подвоза соли, постройки причалов для многочисленных рыбачьих судов.
      К закату солнца море пестрело от сотен парусных суденышек, перегруженных уловом. Всю ночь напролет изможденные невольники выгружали корзины с серебристыми судаками и скумбриями. Запахи засолочных ванн отравляли воздух Пантикапея.
      Чтобы рыба не испортилась, потрошение, подготовка к вялению и засолке не останавливались ни на минуту, шли круглые сутки. К рыбным сараям подвозили вязанки факелов для освещения ночью. Рабы ели и спали на ходу. Их ропот доносился до самого царя. Приходилось применять строгие меры, чтобы работа не прекращалась.
      Саклей знал об этом и явился сюда лично, желая убедиться в действительном положении дел.
      Его встретил главный эргастериарх Кефалон, уже немолодой мужчина с низким лбом и косматыми бровями, смотрящий хмуро и озабоченно. Он весь был осыпан перламутровыми блестками чешуи, одежда его провоняла рыбным духом. В руках держал увесистую палку.
      - Как идет работа?
      - Порченой рыбы нет. Успеваем. Но трудимся очень много. Надсмотрщики совсем запарились. Воины-стражи почти не отдыхают. Сам вот бегаю всюду с палкой. Вчера оступился и упал в засолочную ванну.
      - И что же?
      Кефалон оглянулся и, снизив голос, сообщил:
      - Сделали вид, будто не заметили этого. А когда я закричал, двое подошла не спеша я спросили, что мне угодно. Я им говорю: "Помогите выбраться, скоты!" Тогда они также не торопясь пошли за шестами и протянули их мне: вылезай, мол, сам. Я вылез. Никто не подошел отряхнуть меня, выжать рассол из платья.
      - Распустили, распустили работников. Смотри, Кефалон, как бы тебе не пришлось ответить за плохую работу. Что рабы-то? Ворчат, возражают, требуют отдыха?
      - Некоторые - да. А большинство - другое. Больше шепчутся между собою, а подойдешь - расходятся.
      - Ага! Пойдем посмотрим. Аорс, иди справа от меня в будь настороже. Позови, Кефалон, двух сильных стражей.
      Окруженный охраной Саклей вошел в рыборазделочное отделение, где за длинными столами стояли сотни человек, вооруженных короткими ножами. Они вспарывали более ценную крупную рыбу, быстро отделяли требуху, что шла на приготовление соусов, а тушки бросали в корзины, которые по мере их наполнения уносились в засолочные отсеки.
      - Работать! - загремел Кефалон. Это означало, что ни один раб не смеет повернуть голову назад или отвлечься от дела, не рискуя подвергнуться жестокому наказанию.
      Саклей окинул взглядом быстрых глаз все, начиная от потолка, сплошь покрытого зелеными мухами, до пола, залитого зловонной грязью, в которой утопали ноги рабов, копошились белые черви я изредка шмыгали огромные косматые крысы. Крыс в сараях было так много, что они тысячами ходили на водопой, и никто не смел помешать им. Они растерзали бы каждого, кто посмел бы преградить им путь.
      По дощатому настилу между столами ходили надсмотрщики, вооруженные не бичами, как это было принято на кораблях., где гребцы сидели прикованные к веслам цепями, но гибкими палками. Впрочем, палки в эти дни редко пускались в дело, надсмотрщики боялись нарушить ход работы, а также опасались ответных действий со стороны обозленных рабов. Тем более что вооруженная охрана сюда не заходила, располагаясь вокруг зданий. Там под навесами коротали время целые отряды воинов. Они занимались россказнями, играли, в кости, тайком приносили и распивали вина.
      Численность вооруженного люда, занятого охраной рабов и обеспечивающего своим присутствием успешность подневольного труда, с каждым годом разбухала все больше. Саклей вспомнил былые годы, когда было достаточно одного человека с копьем, чтобы внушить страх и усердие ста рабам. Сегодня его поразило многолюдство охраны, что, ничего не делая, ест, пьет, получает одежду и жалованье. Хотя продуктивность рабского труда не выросла, но падает с каждым дном.
      Открыв двери в засолочное отделение, Саклей вначале чуть не упал от тяжелого воздуха захватило дыхание. Потом его поразило иное. Он ушам своим не поверил, услыхав громкий и дружный смех. Немолодой раб, совершенно лысый, с курносым лицом сатира, весь покрытый блестящей рыбьей чешуей, одетый в невообразимое рубище, катался в диком хохоте по грязному поду, держась за живот.
      Остальные рабы, оставив работу, вторили ему дружным смехом.
      - Что это такое? - остановился пораженный и испуганный Саклей.
      Смех рабов в этом аду казался чем-то противоестественным, вызывал чувство тревожного недоумения.
      10
      До входа Саклея никто из рабов не догадывался, зачем срочно вышел надсмотрщик. Но все были рады его временной отлучке, сразу прекратили работу и, сбившись в одну кучку, оживленно заговорили.
      - Слушайте, слушайте! - поднял руки молодой раб, морща в улыбке серо-бледное лицо.- Палак уже захватил западные порты и бьет всюду проклятых греков, как сокол мелкую птицу!
      Он оглядел всех своими яркими глазами, из которых так и струилось молодое стремление жить и действовать, добиваться успеха и человеческих радостей.
      - Я успел все узнать, пока сдавал рыбу на царскую кухню. Там меня заметила одна кухонная работница. Она вынесла мне кусок пирога с мясом, масло так и течет! Право, не вру! Я ел, ел, пока живот не раздула. А потом я пил...
      - Да говори ты дело, Бандак! - раздался спокойный и сильный, как труба, бас пожилого Абрага, старшего среди рабов. Он являлся судьей в спорах, вступался перед начальством за неопытных работников, делил кашу и луковицы поровну между всеми. Его уважали и побаивались, так как Абраг имел тяжелую руку, жесткую к тому же, как лошадиное копыто. Когда не хватало слов для внушения, он не стеснялся прекращать пререкания хорошим подзатыльником.
      - Да, да, дядя Абраг, я говорю дело! Херсонес, по одним разговорам, уже сдался, а по другим - согласился на полную сдачу царю Палаку!..
      Все зашумели. Черные, провонявшие рыбой царские невольники сгрудились вокруг рассказчика, их сердца бились возбужденно, груди начинали вздыматься от внутреннего волнения. То, что говорил Бандак, казалось солнечной сказкой.
      - Говорят, что во всех западных портах рабы освобождены!.. Греки сами метут улицы, ломают камень и солят рыбу. А рабы пьют вино, едят жареное мясо и спят на мягких постелях с женами бывших хозяев!
      Громкий взрыв одобрительного смеха был наградой рассказчику.
      - Вот это истинная свобода!.. Так и надо проклятым!..
      - Мало заставить хозяев мести улицы и работать - их надо убивать! Убивать!!
      Коренастый, обезьяноподобный Мукунаг выскочил на середину кружка и, скрипя зубами и ворочая глазами, воспаленными от соли, угрожающе потрясал огромными кулаками:
      - Убивать их, убивать!
      - Подожди, Мукунаг,- рассмеялся легкий душой Кукунаг, друг Мукунага. - Кого убивать-то? Рыбу? Она уже убита. Вшей? Так это ты успеешь сделать вечером. А хозяева наши еще сильны. Их не убьешь.
      - Палак помог освободиться рабам Херсонеса! Поможет и нам!
      - Тише вы! - пробасил Абраг, прислушиваясь, - Накликаете беду на свою голову.
      Но рабы не хотели слушать своего старосту. Так приятно было чесать больное, зудящее место. Так сладко говорить о мести, о свобода, о царе-освободителе Палаке, что грядет с запада!
      - Что еще слыхал? Говори, не медли, скоро вернется надсмотрщик.
      - Будто после Херсонеса Палак обязательно двинется на Пантикапей. Всех освободит, а город отдаст на разграбление рабам к воинам!
      - Ого!
      - А если так будет,- весь навивался от вожделения Бандак,- я сразу же себе одежду добуду, красивую и богатую. Оружие нацеплю, как у царевых слуг, и буду гулять, пить!.. Девок соберу толпу!.. Э-эх!..
      Новый взрыв хохота. Рабам казалось, что вместе со словами веселого Бандака солнце заглянуло в мрачный рыбозасолочный сарай.
      - Вот растрясти бы ваших! Надсмотрщика я кормил бы солью до тех пор, пока он не лопнул бы. И хамсы ему в рот, гнилой!
      - Хо-хо! А воды не давать!
      - Не давать!..
      Все зашумели одобрительно. Жажда всегда мучила рабов. Они страдали болями в животе, многих рвало кровью. Рабочие-засольщики выделялись особо бледными лицами, худобой и изможденностью. Дело было в том, что надсмотрщики давали воду во время работы в самом малом количестве, а вносить с собою хлеб или печеную репу, обычную пищу рабов, совсем не разрешали. Это не являлось бесцельной жестокостью. Такой режим уменьшал количество рыбы и требухи, особенно же икры ценных сортов, поедаемых рабами. Однако голодные работники ели рыбу, терзались жаждой, портили себе желудки и проклинали хозяев за их бессердечие.
      "Не ешь рыбы - не будешь болеть!" - спокойно отвечали царские приказчики.
      - А я,- опять вмешался Мукунаг, - поджег бы вот эти проклятые сараи. Пусть горят вместе с крысами. А надсмотрщиков связал бы и оставил здесь на столах- чтобы изжарились!..
      - Неужели правда, что царь Палак решил освободить рабов?
      - Это надо еще проверить, - ворчал Абраг, - кто знает, не выдумка да это поварих да таких вот досужих парней, как наш Бандак!
      - Хо-хо-хо! - неудержимо хохотал Пойр, считавшийся не то дурачком, не то юродивым, а потому пользовавшийся некоторым послаблением со стороны начальства.- Хо-хо! Греки сами солят рыбу! Хо-хо! А рабы спят с их женами!
      Он упал на пол и катался на спине, продолжая хохотать и извиваться. В это время двери со скрипом раскрылись, и перед толпой рабов предстал Саклей в окружении вооруженных людей.
      - Разойдись! - в исступлении закричал Кефалон, бросаясь вперед с палкой.
      Саклей остановил его движением маленькой ручки.
      - Вы, кажется, весело отдохнули, - обратился он к рабам, посмеялись. А теперь становитесь на свои места и продолжайте работу. Царь требует, чтобы ни одна рыбка не пропала. Закончите посолку - будет отдых и сытная пища. А может быть, а косское вино.
      Все быстро стали расходиться по рабочим местам, опасливо оглядываясь на вошедших и на Пойра, который в судорогах корчился на полу, повторяя в исступлении:
      - Рабы спят с женами хозяев!.. Хо-хо-хо!.. Хозяева ломают камень!.. Хо-хо!..
      Саклей задумчиво обвел глазами всех и подарил Кефалона таким взглядом, что тот сразу сжался в комок. На мрачном лице зргастериарха изображались недоумение и растерянность.
      Выступил Абраг. Он солидно провел рукой по лицу, как бы обтирая пот, потом низко поклонился Саклею.
      - Разреши сказать, господин?
      - Говори.
      - Молодежь любит сказки слушать глупые о том, как раб жил с какой-то вдовой. А Пойр по дурости своей услыхал такую глупую байку и поведал ее молодым рабам, вот они и ржали, как кони. Одно слово - молодые. А этот, известно, дурак!
      - Все?
      - Все, господин.
      Саклей последовал дальше, видимо успокоившись. Однако ни одному слову Абрага не поверил. Для него было ясно, что это веселье некстати и загадочные слова Пойра в какой-то мере вызваны теми слухами, что ходят среди рабов и возбуждают их.
      - Ты смотри,- наказывал он Кефалону,- чтобы воины не разевали рты, а то они какие-то сонные, вялые. А рабы, сам видишь, что-то чересчур веселые. Почему? Подумай, сообрази своей головой, пока она у тебя еще на плечах. Отчего бы это радоваться и веселиться рабам? Уж не оттого ли, что ты им воды не даешь, отдыха не предоставляешь, гоняешь в хвост и гриву?..
      Саклей покинул сараи озабоченный и задумчивый. Он даже не зашел в отделение дорогих соусов, где работали девушки-невольницы. Хотя любил смотреть, как красные, разъеденные до язв руки рабынь разливают по небольшим амфорам крепко пахнущие приправы, столь ценимые античными гастрономами. Такие соусы, как "муриа", приготовляемый из крови, жабер и требухи тунцов и скумбрии, или более дорогой "гарум" из султанки, "аликс" из султанки и хамсы, выдерживались месяцами, а затем в опечатанных сосудах отправлялись за море. В отличив от остальных отсеков, запахи специй не вызывали тошноты, но, скорее, возбуждали жажду и аппетит.
      Но и здесь он встретил бы загадочные взгляды внезапно проясневших глаз, мог бы подслушать горячий шепот невольниц, до которых уже докатились волнующие слухи, заставляющие сердце сжиматься и трепетать в ярком пламени надежды. И здесь толковали что-то невнятное, но радостное о царе-освободителе, что даст народу счастье, рабам - свободу, всем - хорошую жизнь.
      12
      Вечером старый лохаг читал письма-донесения от Атамба с западных рубежей царства, от Алцима из имения на Железном холме.
      Войска уже разместились вдоль пограничного вала и заняли села, где народ ненадежен. В имении хозяйство в порядке, жена спокойна, припадков безумия не проявляет. Все как будто бы неплохо. Однако меж строк Саклей уловил то же самое, с чем столкнулся в сарае среди рабов. Крестьяне были возбуждены и открыто говорили, что пора всех эллинов изгнать из Скифии, стать под высокую руку сколотского царя Палака, слить всю Тавриду в одно сколотское государство.
      - Тяжелые времена,- прошептал старик, щурясь при слабом свете бронзовой светильни.- Теперь надежда на богов да на помощь Митридата. Но тот коварен, любит хватать чужое. Что-то он потребует за свою помощь?
      Близко к полуночи вошел, как всегда, быстрый и бесшумный Аорс. Он принес поздний ужин, предварительно отведав от каждого блюда - не отравлено ли?
      - Ну, как в хозяйстве?
      - В хозяйстве благополучно. Прибыл гонец с той стороны пролива.
      Саклей поднял голову.
      - Зови!
      - Покушай сначала, господин. Иначе твои силы начнут падать.
      - Ну хорошо, хорошо... Что же он говорит?
      - Пасион убит, его дома и эргастерии оказались в руках Карзоаза.
      - Это я уже знаю. Еще что?
      - Дочь Пасиона Гликерия переправилась на рыбачьем баркасе и направляется в Пантикапей.
      - Дочь Пасиона?-оживился Саклей.- Это зачем же?.. Саклей положил на стол недоеденный кусок. Он уже слыхал, что Пасион убит в стычке с аланами. Но сообщение о прибытии его дочери было новостью. Мысли замелькали в голове, обгоняя одна другую.
      - Надо узнать, зачем она едет.
      - Кушай, господин, напрасно я говорю тебе все это во время еды.
      Саклей поднял на раба свои маленькие, но приметливые глазки и прищурился.
      - Слушай, Аорс,- строго сказал он,- ты знаешь, что от меня что-либо скрыть так же трудно, как носить воду во рту. Ан и прольется! И ты что-то держишь за зубами и не говоришь мне. А глаза выдают тебя. Говори, велю тебе!
      Аорс стал рассказывать о том, как рабы с виноградников вместе с ватагой рыбаков бежали из Мирмекия, В Мирмекии имелись владения и Саклея. Но он и бровью не повел. Побеги рабов, ночные происшествия, ограбления и убийства стали нередки в царстве, и Саклея трудно было удивить ими.
      - Не то говоришь,- сморщился он,- рассказывай главное, пока я не разгневался.
      - В имении вашем на Железной холме,- начал медленно раб, опасливо поглядывая на хозяина,- происшествие: бежала два раба... Бунак и Хорей... Они убили одного из стражей и ранили...
      - Кого ранили? - вскричал высокий голосом Саклей, вскакивая и меняясь, в лице.- Говори!
      - Алцима...- успел произнести раб, но тут же тарелка с заливной рыбой раскроила ему голову до крови. Он кинулся из комнаты, оставив Саклея бушевать.
      Не ожидая приказаний, раб побежал в конюшню и велел немедля седлать лошадей. Он не ошибся. Старик высунулся из окна и неистовым голосом закричал:
      - Подать лучших коней! Страже - готовиться к выезду!
      После чего поспешно стал надевать панцирь и вооружаться.
      Ночь была безлунная, ехать предстояло в темноте, по изрытым дорогам, с риском сломать голову коню я себе.
      Но Саклей был не из боязливых.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      НА ЖЕЛЕЗНОЙ ХОЛМЕ
      1
      - Осторожнее, госпожа,- мягко прозвучала сарматская речь,- дороги изрыты, и твоя лошадь может споткнуться и упасть.
      - Нет, она не упадет. Хотя хуже этой лошади я никогда не имела.
      - Не удивительно, госпожа моя. Ведь это не привольная Сарматия с ее табунами. Посмотри, хоть и темно, но можно разглядеть, что вокруг нас поля, засеянные пшеницей, нигде нет свободного места.
      - Поля - богатство Спартокидов,- ответила наставительно госпожа, натягивая поводья,- здесь каждая пядь земли перемешана с навозом и полита потом крестьян.
      - А все-таки у вас в Сарматии лучше,- вздохнула ее спутница, трясясь в седле,- вольготнее среди степей. А здесь - как бы нас не обидели, госпожа. Я слыхала, на переправе говорили, что местные сатавки сродни скифам и ждут прихода царя сколотского Палака. А своих хозяев н царя не любят, мало царь им хлеба оставляет после жатвы и обижает очень...
      - Больше слушай, Евтаксия, не то услышишь. Кто это посмеет своего царя не любить, если он богами поставлен? Царь - от богов дан!
      - Да, да, от богов, я знаю. Но посмотри, госпожа добрая, что это?
      Ночные путешественницы, пробирающиеся верхом па конях во тьме по ухабистым дорогам, остановились на пригорке. Их взорам предстала зловещая картина. Вдали полыхали огни пожара, алый дым кудрявыми прядями расстилался по ночному небу, сыпал искрами.
      Обширные поля пшеницы стали видны лучше. Колеблемые слабым ветром колосья из золотых превратились в красные. Таким же багрянцем загорелась каждая неровность дороги. Когда всадницы обратили внимание на самих себя, то увидели, что и они словно облиты кровью. Пыль, что не улеглась под копытами коней, могла быть принята за дымку, поднимающуюся от свежей крови.
      - О богиня-мать, как страшно! - прошептала Евтаксия, откидывая с лица капюшон плаща.- Зришь ли, добрая госпожа, дорога-то как бы окровавлена! И все красное, страшное! Плохо встречает нас пантикапейский берег. Это дурная примета, ох, дурная!
      - Молчи ты, пустомеля! - с неудовольствием оборвала свою служанку госпожа.- Или хочешь, чтобы я тебя плетью взбодрила? Вечно ты даешь волю своему подлому языку и своим предчувствиям. Какие могут быть еще приметы, если все моления и жертвы принесены богам перед пашей поездкой! И добрая к путешественникам Афродита Судоначальница, и Афродита Апатура, что учит нас обманывать врагов, были к нам милостивы, приняли жертвы. Что же еще?
      - Молчу, молчу, госпожа. Что я знаю, раба твоя?.. Только душа вот ноет при виде огней этих и красных отсветов...
      - Они и мне неприятны. Я разумею - неспроста это. Что же случилось? Может, эта сатавки бунтуют? Ты же сама говорила.
      - Мне люди рассказывали... Ой, госпожа, что это? Смотри, вон скачут в нашу сторону! По топоту - два всадника. Надо съехать в сторону с этого пригорка. Ночные встречи с всадниками редко бывают счастливыми.
      - Ты права, а ну, спустимся с этого бугра!
      Женщины натянули поводья и, щелкнув плетьми, подняли лошадей с места в галоп со смелостью настоящих наездниц. В два скачка они спустились в низину и врезались в пшеничное море. Колосья с легким шуршанием задевали их широкие плащи.
      Топот бешено мчащихся лошадей быстро приближался, уже слышались окрики всадников, затем донесся более отдаленный стук многочисленных копыт.
      - Так и есть,- задыхаясь от волнения, проговорила рабыня,- за первыми гонятся еще какие-то конные... Похоже, что двое убегают, а остальные догоняют их... Погоня многоконная!
      Огни пожара продолжали вытягиваться к небу, изгибаясь и стреляя пучками искр. Две конные фигуры быстро вырастали, гром копыт становился явственнее. Уже слышались тяжкое дыхание лошадей, неистовый свист нагаек, заглушаемые гиканьем наездников.
      2
      Судьба Бунака была типична для многих сатавков, что постепенно теряли свой дом, скот, семью, впадая из бедности в нищету, а потом в вечную рабскую кабалу за долги и недоимки. Но одни принимали свою участь с покорностью, другие с немым протестом, третьи пытались вырваться из безжалостных уз эллинского деспотизма, устраивали побеги, собирались в ватаги и нападали да своих поработителей с целью мести и освобождения.
      К последним принадлежал и Бунак. Его озлобили несправедливые поборы и хитрые повадки царских приказчиков, их наглый обман и жестокое насилие. Сколько бы ни работал крестьянин, как бы ни ограничивал себя в пище и одежде, он не мог рассчитывать на сносное существование. Царские люди умели сделать так, что для несчастного сатавка оставался во всех случаях лишь один путь - в рабское ярмо.
      Бунак видел, как разорялись его соседи, как продавали в рабство их детей и жен, как надевали железные ошейники на вчера еще свободных людей. А потом все это испытал на себе. Он жил и работал на землях Саклея, поэтому вся ненависть его за пережитое обратилась против этого маленького человечка с чистыми ручками. И эта ненависть не угасла после того, как его превратили в бессловесное, бесправное существо, именуемое рабом, и он стал подрезать лозы на Саклеевых виноградниках, а потом черпать рассол из ванн для засолки рыбы. Весь в язвах от соли, он оказался в имении на Железном холме, где и созрело его решение бежать из проклятого рабства на свободу.
      В сговоре с конюхом Хореем, тоже рабом, Бунак составил план побега, пользуясь тем, что Алцим, сын Саклея, мало занимался хозяйством и надсмотрщики разленились. Беглецы ночью убили привратника, вывели хозяйских коней за ограду имения и благополучно скрылись бы. Но озлобленный Бунак хотел хоть чем-нибудь отплатить хозяевам за все страдания и обиды. Он вернулся во двор в поджег деревянные строения. Пожар вызвал тревогу, побег заметили, за беглецами ринулась целая свора ретивых слуг, охочих угодить своему строгому хозяину.
      - Напрасно... напрасно ты сделал поджог! - упрекал конюх товарища, держась обеими руками за гриву коня.
      Они ныряли в сырые ямы, полные застарелой густой грязи, наметом перемахивали через пыльные бугры, летели в черную бездну ночи, не разбирая дорога. Казалось дивом, что лошади выдерживают такую сумасшедшую скачку, скользя копытами по глинистым скатам оврагов, перепрыгивая через ухабы, находя себе путь среди тьмы и бездорожья.
      Позади разгорался пожар, становилось виднее. Однако это не радовало Бунака. Он уже слышал за спиною нервный перепляс конских ног, что догоняли их. А крики хозяйских слуг и лай волкоподобных псов, натасканных на травле беглых невольников, наполняли его душу холодным, цепенящим страхом. Он прекрасно знал, что ожидает их в случаи поимки. С них живьем сдерут кожу, сожгут на медленном огне, разорвут их рты железными крючьями или повесят за ребро на столбе для устрашения остальных рабов. И вместе с этим в его сердце разгорался огонь ненависти, острой, раздирающей душу злости. Он хотел кричать, драться руками и грызться зубами до последнего вздоха, умереть в борьбе, но не на пытке!.. И его бесили упреки товарища.
      - Мой конь не выдержит. Это слабый конь, у него разбиты задние ноги,- задыхался конюх.
      - Сам за конями ходил, а выбрал плохого коня. Дурак! - кричал в ответ Бунак, взмахивая плетью.- Погоняй, если хочешь свободы!
      - Какая свобода, нас догоняют! - с рыданием возражал Хорей.- Не в добрый час мы бежали, не успели отъехать - и мой конь уже сдает!
      - Погоняй!
      В воздухе пропела стрела, за ней другая. Преследователи стреляли на скаку, по-скифски. Неожиданно лошадь конюха перешла на валкий галоп.
      Она была ранена в заднюю ногу.
      - Все, конец!.. Беги, Бунак, один, а я останусь. Авось посекут, да в живых оставят.
      - Нет, я не покину тебя, хотя бы мне пришлось сразиться с самим Саклеем! Ох, как бы я хотел пронзить его кинжалом!.. Жаль, не уложил Алцима! Он первый кинулся за ворота...
      Раненая лошадь споткнулась и рухнула на землю с жалобным ржанием. Всадник вылетел из седла, как камень из катапульты, и с криком ужаса упал в пшеницу. Бунак поднял своего жеребца на дыбы, сделал головокружительный поворот, остановился и сразу спрыгнул на землю.
      - Ах! - не удержалась говорливая раба. Испуганный конь ее вздыбился, она еле не вывалилась из седла.
      - Кто тут? - не своим голосом спросил Бунак, чувствуя, как его охватывает суеверный страх. - Человек или дух?
      Однако схватился за рукоятку кинжала.
      - Люди, люди! - поспешила ответить Евтаксия.- Благородная. Гликерия со своей рабой. Едут на поклон к самому...
      - Замолчи ты! - раздался мелодичный голос Гликерии.
      Теперь Бунак рассмотрел двух всадниц на свежих лошадях и вложил кинжал в ножны. Его ухо настороженно ловило звуки погони, совсем близкой. Медлить было некогда. Несчастный конюх уже поднялся на ноги и, стоная и кряхтя, осматривал свою лошадь.
      - Сломала шею, голубица,- с сожалением сказал он.- Теперь мне так или иначе надо оставаться. Спеши, Бунак, а то нагонят!
      Видя, что женщины осторожно поворачивают своих коней, и готовы взмахнуть плетками, Бунак подскочил к Гликерии и схватил ее скакуна за повод.
      - Слезай, или сейчас убью тебя!
      - Слезай, госпожа! - плачущим голосом вскрикнула Евтаксия.- На одном коне доберемся. Это же грабители! О боги!
      Гликерия мгновенно очутилась на земле и чуть не упала на скользкой глине. Бунак, не теряя времена, помог товарищу влезть в седло, вскочил сам на коня, и они исчезли во мраке ночи столь же быстро, как и появились. Гликерия даже не успела сообразить, что, собственно, происходит.
      - Садись на мою лошадь, госпожа. Садись и скачи, а я как-нибудь доберусь пешком.
      - Нет. Мы сядем на одну лошадь и не спеша поедем дальше.
      Однако им не удалось продолжить свой путь вдвоем. Как ночной дождь, нагрянули всадники, что гнались за беглыми рабами. Они остановились около павшей лошади. Собаки рвались вперед, заливаясь хриплым лаем.
      - Что за наваждение! Конь тут, а рабов нет!.. Вперед, мы догоним их, раз они на одном коне! Собаки покажут нам дорогу.
      - Какое! - отозвался грубый голос.- Тут есть еще кто-то!.. Эй, вы!
      Евтаксия не могла дальше молчать, ее вогнали в дрожь эти страшные ночные всадники, их. собаки, что рвались с поводков, бешено лая. Она закричала тонким голосом:
      - Помогите благородной госпоже! Помогите! Нас ограбили, отняли у нас коня и все достояние!
      Женщин окружили. Евтаксия бессвязно рассказывала о том, что с ними случилось. Ее перебила Гликерия:
      - Я Гликерия, дочь лохага Пасиона, - заявила она с достоинством, еду в Пантикапей по своим делам. А это моя служанка раба Евтаксия. Помогите мне добраться до ночлега. Я заплачу вам, сколько будет стоить.
      - Благородная госпожа?.. Гм...- недоверчиво пробормотал в ответ старший низким басом.- Мы теряем время... Куда ускакали преступники?
      - Вон туда, в ту сторону,-поспешила указать рабыня.
      - Напрасно, Анхиал, мы будем коней мучить,- сказал кто-то,-теперь нам не нагнать Бунака. Ведь он, видишь сам, взамен одного коня, что пал, взял свежего. Значит, его дружок Хорей не отстанет от каракового жеребца, которого сам демон не догонит!
      - Конец погоне! - заявили остальные.
      - Так-то так,- закряхтел Анхиал,- только будет вам от хозяина!
      - От Алцима?
      - Если бы от него!.. Сам Саклей приедет наградить нас дубовыми палками. Ну да ладно, что будет... Поехали обратно!
      Мужчины помогли Гликерии сесть в седло, Евтаксию посадили на круп лошади к одному из воинов. Она уселась за спину рослого парня и уцепилась за него руками. Ночная кавалькада затрусила обратно, в сторону утихающего пожара. Пахло конским потом и землей, развороченной копытами лошадей.
      Мелькнули черные силуэты деревьев и высоких строений. На фоне алого дыма выставилась острая, как шлем, крыша башни и остроконечный частокол, видимо срубленный из целых бревен, поставленных торчмя.
      Пахнуло жильем. Они остановились перед больший укреплением - не то двором, не то крепостью, расположенной на возвышении.
      - Эй, кто там! Открывай ворота! - крикнул Анхиал.
      - Кто там? Ты, Анхиал?
      - Я, кто же больше!
      Ворота надсадно заскрипели, и в этом звуке почувствовалось, как крепки их тяжелые створки, способные выдержать даже удары тарана.
      Женщины молчали. Их спутники въехали во двор, освещенный еще не утихшим пожаром и факелами в руках многочисленных людей.
      - Потушили?
      - Сам видишь. Растаскали бревна, а полы еще горят, и стойки дубовые тоже. А вы поймали беглецов?
      - Поймали, да не их. Эй, посторонись!
      Только теперь перед взорами путешественниц предстала картина того, что здесь творилось.
      Кругом двора стояли постройки, они казались огромными в неверном освещении. Одно из строений с треской оседало, охваченное пламенем, окутанное клубами дыма. Люди носили воду в ведрах в передавали их тем, кто стоял на придвинутых телегах, мощными взмахами заливая огонь. Старшой властно кричал на толпу рабов, что баграми таскали обугленные бревна.
      Посреди двора сгрудились копейщики, слышались гневные окрики:
      - Нет, ты скажешь, кто помог бежать подлым бездельникам!.. Скотина!.. Я спущу с тебя шкуру и мясо!..
      После чего раздавались хлесткие удары, хорошо знакомые тому, кто присутствовал когда-нибудь на палочных расправах с рабами,- наказание обычное в рабовладельческом хозяйстве.
      Рабыня Евтаксия, услышав эти грозно-знакомые звуки, сразу сжалась в комок и, сойдя с лошади, торопливо направилась к своей госпоже.
      - Я здесь,- спокойно сказала Гликерия, спрыгивая с седла.
      - О госпожа, мы попали в плохое место. Здесь рабы бунтуют.
      - Кажется, уже все кончилось,- так же бесстрастно ответила хозяйка.
      В сопровождении своих временных спутников женщины подошли к высокому крыльцу с многоступенчатой широкой лестницей. На крыльце толпились вооруженные люди с факелами, среди них выделялся невысокий человек с повязкой на голове. Он с решительным видом указывал рукой на пожарище, отдавал громкие приказания.
      - А, вернулись! Поймали беглецов?.. Не догнали?.. Быть вам, бездельникам, на конюшне! Всех перепорю ремнями, как надо!
      Голос человека с повязанной головой звучал задорно, но не очень грозно. Всадники не спеша передавали коней в руки конюхов и не проявляли особого страха перед сердитым хозяином.
      Старшой Анхиал, широкоплечий мужчина, уже немолодой, подошел к крыльцу и с поклоном доложил:
      - Бунак и его дружок Хорей бежали благодаря этим вот женщинам.
      - Неправда! - прозвенел возмущенный голосок Евтаксии.- Неправда, господин, не верь этому нерадивому рабу! Как могла моя госпожа и я помочь беглецам, если мы сами были ограблены ими?.. Мы ехали...
      - Замолчи, Евтаксия,- оборвала говорливую служанку Гликерия, всегда ты суешься со своим языком!
      - Но этот лукавый раб пытается оправдаться, в вое оклеветать. Толстый боров, племенной бык! Нас ограбили лишь потому, что он распустил рабов, порученных ему господином!
      - Вот это верно сказано! - раздался голос со стороны, и вся многоликая толпа рассмеялась, к досада Анхиала.
      - Вижу я,- заметил высоким голосом хозяин,- что вместо двух беглецов ты, Анхиал, притащил откуда-то двух баб. Не знаю, заменят ли они своей стоимостью цену потерянных рабов.
      - Моя госпожа - благородная дочь воеводы Пасиона! - не выдержала Евтаксия.- Она не пленница в вашем деревенском доме, а гостья! И следовало бы принять ее как подобает!
      Анхиал поднялся на крыльцо и, показывая на женщин нагайкой, доложил обо всем хозяину. Тот отстранил слугу жестом руки и пытливо вгляделся в безмолвную фигуру девушки, закутанную в дорожный плащ. Ее лицо было спрятано в тени нахлобученного капюшона.
      - А ну, подойдите! - раздался властный приказ.
      Гликерия доняла, что это относится к ней, в медленно поднялась по ступеням крыльца, поддерживаемая услужливой бойкой рабыней с черными глазами.
      Гликерия откинула капюшон. Слуги подняли выше факелы, их лица выражали любопытство. Каких только тут не было! Грубые с бородами, безбородые, усатые, в шлемах и колпаках, вытянутые и суровые, круглые, как луна, молодые и старые, веселые и мрачные. Хозяин выглядел тщедушным, но на его одежде сверкали золотые фибулы, а узкая рука в перстнях лежала на рукояти богатого меча. Другой рукой он хотел сделать какой-то выразительный жест, но вместо этого медленно опустил ее, одновременно отступив назад в некотором смущении. Его молодое лицо с острыми мелкими чертами, не лишенное приятности, из задорного стало по-мальчишески удивленным, словно обмякло.
      Не отводя глаз от лица ночной гостьи, он произнес совсем другим тоном:
      - Эти дом и усадьба - собственность лохага пантикапейского Саклея! А я его сын Алцим. Благородная гостья, двери нашего дома открыты для тебя, ибо гость вестник - богов... Эй, посветите, откройте двери!
      Он посторонился, и по мановению его руки все слуги отхлынули в обе стороны, образовав живой коридор из факельщиков, по которому и проследовала гостья. Евтаксия шла за нею, смело посматривая вокруг.
      - Вот тебе и раз! - хрипло рассмеялся один из слуг, когда господа вошли в дои.- Ловили соколов, а поймали белую лебедь!
      Все сдержанно зашумели. Анхиал на веселые вопросы товарищей лишь пожимал плечами.
      - Надо выводить коней и дать им выстойку,- пробасил он, отходя в сторону,- они сильно угорели от такой езды.
      Никто не стая переспрашивать сурового голову вооруженной челяди, на обязанности которого было держать многочисленных рабов в железных рукавицах. Побег двух рабов означал большую неприятность не только для него. Каждый мог ожидать сурового наказания от строгого хозяина.
      3
      В просторном вале было довольно светло. Гостья, бегло осмотревшись, получила представление о том, куда попала.
      В углу располагался большой открытый очаг с цепями и котлами. В нем горели неколотые сосновые чурбаки, давая свет И тепло пополам с синеватым дымом. Перед очагом стоял стол, заваленный тарелками, блюдами, перевернутыми кубками и амфорами. Возможно, у молодого хозяина были гости до начала тревоги. На серых неровных плитах пола валялись объедки, виднелись влажные следы и комья грязи. На стенах висели медвежьи шкуры, оружие скифское и сарматское, головы кабанов и оленьи рога. Оглушительно лаяли и визжали две большие собаки, привязанные в углу. Около валялись обглоданные кости. Гостья смекнула, что пирующие бросали собакам то, что не доели сами.
      В очаге раздался треск, и круглое полено, стреляя искрами, выкатилось прямо на под. Приезжая быстро подошла и ударом ноги, обутой в мягкий сапожок, отправила горящее полено обратно в очаг. Потом распахнула и сбросила плащ. Изумленный хозяин увидел ее стройную фигуру, затянутую в замшевый туземный костюм, расшитый цветными нитками. Девушка щелкнула застежкой и отстегнула от пояса кинжал с халцедоновой рукоятью.
      Алцим не мог не удивляться, смотря на странную путешественницу, так не похожую ни на сонливых скифских красавиц, ни на жеманных, притворно стеснительных в мужском обществе гречанок, ни на пылких и беззастенчивых в своих страстях синдских женщин. Гликерия была молода и очень хороша собою. Белое лицо поражало удивительно мягкими, нетронуто-нежными очертаниями и выражением женственности. Когда она молчала, ее можно было принять за воспитанницу храма, взятую из богатой, но старомодно-патриархальной семьи, привыкшую с наивной покорностью склонять золотистую головку перед старшими, а главное - перед изваяниями всесильных богов.
      Но смелость и решительность проглядывали в том, как она опускала углы хорошо очерченного рта, а большие серые глаза вспыхивали вызывающе, не по-женски воинственно. Стоило ей пошевелиться - и все ее манеры, повороты головы, уверенные и резкие движения рук, широкий шаг, выглядели по-мужски. Она без стеснения выдернула шпильки из помятой прически и взяла их в рот. Волосы пышной золотой волной упали ниже пояса. Не обращая внимания на присутствие молодого мужчины, Гликерия закрутила свою золотисто-рыжую косу и с помощью Евтаксии уложила ее сзади и перевязала лентой. Раба осторожно брала из ее розовых губ бронзовые шпильки и втыкала их в волосы.
      Алциму пришли в голову предания о сарматских женщинах-воительницах, что не могли выйти замуж, не убив врага. Рассказывали, что было время, когда в Сарматии девочкам выжигали правую грудь, дабы она впоследствии не мешала рубить мечом и стрелять из лука. Он даже скользнул взглядом по груди своей гостьи, но ощутил внезапное волнение при виде двух упругих выступов под узкой замшевой рубахой с глухим воротником. Ему представилась она без этой грубой мужской одежды, прекрасно сложенная девушка-спартанка, обладающая одновременно женственностью Афродиты и воинственной осанкой Афины Паллады.
      Он приказал вывести из зала собак и больше не беспокоить его никакими делами.
      Оставшись с гостьей и ее служанкой, сделал благоприличный жест и склонил голову.
      - Не знаю, как называть тебя - сестрой или госпожой?
      - Я дочь второго лохага фанагорийского Пасиона, убитого на войне с аланами. Вернее - отец мой погиб от руки...- она запнулась и нахмурила брови, взглянув испытующе на Алцима. - Теперь я сирота, мое имя Гликерия. Еду я в Пантикапей на поклон к Перисаду. Но на дорогах ваших порядка нет, меня ограбил беглый раб. Коня и то, что было в сумах у седла, пришлось отдать ему. И сейчас я осталась пешей, все мое достояние - моя одежда и вот эта раба... Помоги мне добраться до Пантикапея - это все, что я прошу за потерянное мною на твоих землях.
      В этой тираде чувствовался упрек. Алцим смущенно улыбнулся, опуская взор перед твердым блеском серых глаз своей необыкновенной гостьи.
      - Все будет сделано для тебя, Гликерия! Ибо часть вины за твою потерю лежит на мне. Но я хотел бы спросить...- он замялся, не находя подходящего выражения.
      - Что?.. Тебя удивляет мое прибытие сюда? Не так ли? - усмехнулась она, слегка поджимая подбородок и бросив взгляд исподлобья.
      Эта усмешка была особенно хороша и подействовала на молодого боспорца как колдовское заклинание. Он словно попал в лучи нового светила, что взошло среди ночи, оно слепило и жгло его. Алцим был молод, но развит и восприимчив, понимал красоту, остро ощущал и ценил прекрасное. Удивительное сочетание девичьей прелести со степной, почти мужской грубоватостью одновременно нравилось ему своей необычностью и в то же время вызывало досаду.
      - Да, прекрасная сестра моя! Удивляет и тревожит пеня то, что ты пустилась в путь одна, без охраны, верхом на коне. В... мужском одеянии. И главное - к царю!.. Может, спешка какая или что случилось?
      - Да, кое-что случилось, - задумчиво и медленно ответила девушка, пристально вглядываясь в лицо хозяина, словно желая проникнуть в его мысли, но не только это. То, что я верхом и в мужской одежде, да не удивит тебя! Моя мать - сарматка. Она передала мне любовь к верховой езде в смелость... Ах, как жаль, что у меня нет матери, она умерла в степи, родив мертвого ребенка.
      Девушка вздохнула и после печального раздумья продолжала:
      - А мой отец научил меня седлать коня и правильно держать в руках поводья. Я следовала за ним в его степных поездках и походах, хотя в Фанагории мы имели дома, слуг, а эргастерии приносили немалый доход. Но отец не хотел оставлять меня в городе, среди чужих и недобрых людей, ибо, выполняя волю царя, лохаг Пасион, мой отец, снискал ненависть со стороны фанагорийской общины и ее главы - Карзоаза. Да и мне хотелось быть вместе с отцом. Я делила с ним тяжелую походную жизнь... Но вот и его нет... Я - одна...
      Она произнесла последние слова уже без всякого мужества, а так, как это сделала бы любая девушка, оставшаяся сиротой. Но тут же провела рукой на лицу, как бы отмахиваясь от тяжелых мыслей, улыбнулась и добавила с особым хвастливым мальчишеским видом:
      - Отец выучил меня не только сидеть в седле и стрелять из лука. Многие места из "Илиады" я знаю, наизусть. Могу рассказать, как Зевс и Гера ругаются между собою в изменяют друг другу. К счастью, мои родители, жили куда лучше этих богов. Они были дружны и честны.
      Она опять вздохнула. Алцим продолжал, не спуская глаз, рассматривать свою гостью. Ему было бесконечно приятно видеть игру ее лица, движения губ, бровей. Он заметил, что на верхней губе у нее золотится бархатный пушок. Очарованный, он сделал вывод, что ее смелость и мужские замашки отнюдь не итог большой опытности к искушенности в делах жизни. Если вначале он мысленно назвал ее амазонкой и женщиной-воительницей, то теперь она все больше казалась ему девушкой-мальчишкой, уже созревшей для любви и брака, но еще далекой от мыслей о них. В ней сохранились нетронутая простота и непосредственность, прикрытые грубыми манерами, воспринятыми в отцовских лагерях от солдат. Она сохраняла первобытную цельность и непорочность душевных порывов, не осознав себя как женщину. Но готова была очнуться от своих степных снов и сбросить грубую ж уже тесную для нее оболочку дурного "походного" воспитания, поняв свое настоящее место среди людей. Она напоминала новую свечку, ожидающую лишь маленькой вспышки огня, чтобы загореться самой и осветить окружающее.
      - А теперь,- прервала молчание Гликерия,- буду благодарна, если ты разрешишь мне съесть вот этот кусок холодного мяса,- она указала пальцем, на одну из тарелок.- А потом отведи мне и моей рабыне угол, где есть охапка свежего сена, на котором мы могли бы уснуть, завернувшись в плащи. Мне кажется - ночь скоро пройдет.
      Алцим вздрогнул от неожиданности. Ему стало неловко, что он забыл все правила гостеприимства и ведет беседу, вместо того чтобы предложить гостье пищу и ложе для отдыха.
      - Эй, вы! - он ударил в ладоши и повернулся к двери.
      Из-за колонны выглянула испуганная и заспанная физиономия Евтаксии. Во дворе еще слышались голоса, по в они становились все невнятнее. Отсветы пожара потухли. В окна смотрели звезды и веяло зябким холодком.
      - Не утруждайтесь, любезный хозяин. Ваши слуги утомились и уже спят. А пока вы их будите и отдаете приказания - я умру с голоду!
      С этими словами девушка запустила руку в холодную подливку и вытащила кусок баранины.
      - Эй, Евтаксия, лови, ешь!
      Она кинула первый кусок служанке, а сама вытащила второй и с удовольствием и жадностью молодой волчицы вонзила в него свои белоснежные зубы. Алцим поспешил налить кубок вина, но гостья, жуя и роясь пальцами в остатках кушаний, отрицательно покачала головой.
      Она совсем не пила вина. Но с удовольствием осушила глиняную кружку чистой воды, после чего обтерла губы и сказала:
      - Слава богам! Спасибо и тебе, брат мой. А теперь- спать! Завтра я должна быть в Пантикапее и видеть царя Перисада.
      Алцим проводил гостью в свою собственную опочивальню и, пожелав ей спокойной ночи, вышел во двор. Полный самых ярких и необыкновенных впечатлений, взволнованный приездом странной путешественницы не меньше, чем ночными тревогами, он не хотел спать, но, вдыхая утреннюю прохладу, стремился осмыслить неожиданные события.
      4
      Саклей прибыл перед рассветом. Слуги еле успели распахнуть ворота, как всадники влетели во двор на всем скаку. Соскочив с коня, старик окинул двор проницательным взглядом и сразу понял, что произошло.
      Увидев на голове сына повязку в пятнах крови, отец принял молодого человека в объятия и, дрожа от волнения, спросил его:
      - Сын мой, ты ранен?
      - Не беспокойся, отец,- ответил Алцим,- я получил небольшую ссадину и уже забыл о ней. А вот если ты будешь устраивать такие ночные скачки на конях, то заставишь меня беспокоиться всерьез.
      - Ты возвращаешь меня к жизни! Твое здоровье и твоя забота обо мне - это мои хлеб и вино! Ими я живу! Поймали беглецов?
      - Нет, они удрали.
      - Как? Целая орава вооруженных бездельников вместе с Анхиалом на прекрасных конях не могли задержать двух рабов? Ай-ай! Как это нелепо! Все будут смеяться над нами! Если мы так будем поступать и дальше, то не пройдет и года, как все рабы разбегутся. Они сожгут ваши дома и растащат наше имущество!
      Алцим рассказал, что пожар и побег произошли вскоре после отъезда друзей, с которыми Алцим пировал по случаю удачной охоты. Дойдя до приезда двух женщин, он несколько смутился, что сразу подметил отец.
      - Так дочь Пасиона здесь? - с живостью спросил старик.
      - Да. Это удивительнейшее из всех существ женского пола! Амазонка! Амазонская царица! При виде ее мне сразу пришли в голову сказания об амазонке Орифии, что воевала с греками, о Пенфесилее, участнице троянской войны, а особенно о Фалестрии, пожелавшей иметь потомство от Александра Македонского. Если Фалестрия была такова, как сегодняшняя гостья, то Александру можно позавидовать.
      Отец внимательно поглядел на сына, и усмешка сделала его лицо еще более хитрым.
      - В том, что дочь Пасиона оказалась в нашем доме, я вижу милость богов. Не удивляйся, ты не поймешь этого. А то, что ты ею околдован, несомненно. Ей не пришлось бы "тянуть вертошейку", чтобы присушить тебя. На предупреждаю - берегись женских чар! А этих особенно! Ибо любовь - это рабство, в котором рабом является мужчина, а строгим и капризным господином - женщина, Я пришлю тебе красивую рабыню, она тебя развлечет. Что же касается сарматской красавицы, то разреши мне побеседовать с нею, когда она проснется.
      Враждуя с Карзоазом, Саклей чутьем угадывал в приезде Гликерии какую-то тайну, могущую оказаться очень кстати. Тем более что о приезде девушки никто ничего не знал.
      Спустя час он долго беседовал с гостьей, держался ласково и предупредительно. То, что он узнал, оказалось столь важным, что Саклей после разговора с девушкой сразу принес благодарственную жертву богам и эринниям, способствующим мести. После чего в хорошем настроении обошел двор, осмотрел пожарище и, к удивлению дворни, не наказал никого. Велел седлать лошадей, сказав Алциму:
      - Я возвращаюсь в Пантикапей. Поручаю тебе твою амазонку, но при одном условии: никто не должен знать до поры до времени, что она здесь.
      - Но она рвется скорее быть в Пантикапее!
      - Нет, она уже не рвется, ибо убеждена мною в необходимости подождать. Я обещал ей посодействовать в решении ее дела, о сути которого она, видимо, тебе расскажет, но никто другой не должен знать. Позже ты поймешь, как все это важно.
      Вызвав Анхиала, старик накоротке расспросил его о хозяйстве, о содержании рабов, расходе продуктов и, наконец, о подробностях побега Бунака и конюха. Потом, помолчав, поднял на слугу свои пронзительные глазки и сказал ему всего несколько заключительных слов, но таким тоном, от которого по спине надсмотрщика рабов пробежали холодные мурашки:
      - Вся вина за побег Бунака и Хорея - на тебе. За каждого раба, что убежал, ты вернешь мне другого раба, не худшего! И узнаешь, кто помогал беглецам в их богопротивном деле. Я приеду и спрошу. Не выполнишь - пеняй на себя.
      Саклей отбыл в Пантикапей, оставив прекрасную гостью в именин, Алцим встретился с нею за трапезой. Она выглядела еще лучше, чем вчера, и ела с аппетитом. В разговоре заметила, что ей снилось, будто кто-то кричал и бегал по коридорам, а слуги его ловили.
      Алцим ничего не сказал, но заметил про себя, что у матери начинается очередной приступ буйства. Гостья, встав из-за стола, заявила:
      - Добрый отец твой обещал мне помочь, во он просил меня погостить здесь несколько дней. Я согласилась при условии, что буду иметь возможность ежедневно ездить в поле верхом и охотиться.
      Алцим рассмеялся.
      - Ты, Гликерия, прекрасна, как Психея, и мужественна, как Артемида. Сейчас будут седлать коней. Разреши мне быть твоим спутником.
      - Я надеялась на это. Ты будешь моим телохранителем и проводником.
      5
      Они выехали вдвоем из ворот мрачного укрепления,. каким выглядело загородное Саклеево имение, и легким галопом поскакали в западном направлении, где на большом пространстве расстилалась нетронутая степь с глубокими балками, перелесками, разделенными ковыльной равниной.
      Дрофы выбегали из высоких трав, тяжело подскакивая, расправляли широкие крылья и поднимались на воздух. Стайка Колосов - степных козлов промчалась и исчезла в дымке. Это были те самые животные, что выразили глаз приезжих эллинских моряков еще несколько веков назад.
      - У греков Эллады,- заметил Алцим,- есть описания Скифии, и в них упоминают наших колосов. Их считают помесью оленя и барана, а также указывают, что колосы имеют в голове особое вместилище для воды. Никогда не видел ничего такого, хотя убивал этих животных много раз. И не видел, чтобы колосы пили воду ноздрями.
      - А в степях Сарматии мы с отцом охотились за дикими конями и турами. Зайцев же я убивала плетью на скаку.
      - Да? Ты настоящая наездница! Отец в восторге от тебя. Он обещает помочь тебе успешно обратиться к царю.
      - Спасибо ему. Он хороший старик, только немного хитер на вид. Но вид обманчив. Всем известно, что камышовый кот имеет красивую мордочку, а на деле страшный хищник. А вот дикобраз, что живет в камышах около реки Ахардея, так страшен, я даже однажды испугалась его! Воины притащили его в лагерь. Но он безобиден, если его не трогаешь.
      Девушка улыбнулась и потерла на правой руке малозаметный шрам. Алцим хохотал беззвучно. Гликерия не замечала действия своих слов и смелых сравнений. Она легко управляла конем, вертела головой, успевала говорить и смеяться, чем доставляла собеседнику подлинное удовольствие.
      - Я слыхала о твоем отце еще тогда, в дни приезда Перисада в Фанагорию и его свадьбы с Алкменой. Но не знала, что он мне родственник. Это я услыхала от него впервые. А тогда я получила золотой венок...
      Алцим догадался, что девушка участвовала в соревнованиях в честь бракосочетания Перисада и Алкмены, состоявшихся в Фанагории.
      - Так ты была на этих торжествах? - с любопытством спросил он.
      Они враз натянули поводья и поехали рядом. Лошади мотали головами, и длинные клочья пены падали с удил на землю. Становилось жарко. Алцим почувствовал, как испарина покрывает его тело. Но девушка чувствовала себя прекрасно. Она говорила:
      - Я тогда обогнала всех девушек. Я выехала на сером жеребце и знала, что обскачу всех. Ведь жеребец был от отцовой аланской кобылы и того жеребца, что привели из земли южных людей, албанов. Тогда все говорили об этом жеребце арамейских кровей. Ты не помнишь?
      Алцим признался, что ничего не знает об албанском жеребце.
      - Так вот, мой конь имел половину крови от этого жеребца. На таком коне разве диво победить? Впрочем, твой брат был там, он видел моего серого...
      - Ты знаешь моего брата? - поразился Алцим, натягивая поводья.
      - А как же! Он боролся и бился на топорах. Такой богатырь!.. Мы встретились с ним после состязаний.
      Лошади остановились и стали тереться мордами. Алцим все более увлекался непосредственностью дочери сарматских степей. Но упоминание о брате покоробило его. Он посмотрел на девушку с подозрительностью, представив себе неопрятного, мужиковатого Атамба с его замашками рядом с Гликерией. Но она не поняла его странного взгляда и продолжала:
      - Твой брат хороший. Я и сегодня вспоминала о нем, когда беседовала с отцом твоим. И думала: как могут не походить на отцов дети!
      "Боги мои,- с досадой подумал Алцим,- если она встречалась с Атамбом, то о чем они могли говорить и что их влекло друг к другу?"
      - Я спросила твоего брата,- продолжала Гликерия,- почему он, такой сильный боец, не выступил на коне? У нас считается витязем тот, кто дерется на коне. Он ответил, что за него верхом на коне соревнуется его друг... забыла имя его. Тоже красивый парень, сын одного вашего богача. Но я не смогла долго говорить с твоим братом, подошел Олтак и начал с ним разговор.
      - Ты и Олтака знаешь? - воскликнул неприятно пораженный Алцим.
      - Олтака? - усмехнулась девушка.- Знаю! Олтак - сын степного царя дандариев. Часть этого народа живет в горах. Их потеснили с севера. В крепости царя дандариев мы бывали с отцом нередко. Царь дружил с моим отцом, да будет им обоим хорошо на том свете! Они вместе пили вино и пели боевые дандарийские песни. А мы с Олтаком, еще маленькие, бегали по саду, прятались один от другого. Он был смешной, часто лез в драку, иногда плакал. А потом мы уехали далеко. Встретились вновь на этом празднике в Фанагории. Олтак уже стал большим парнем и любил одеваться в эллинские одежды. Он рассказывал мне, что его отец сердит на него за эти эллинские замашки. И они с отцом находились в размолвке. Но теперь старый царь уже в стране теней, а царством управляет мачеха Олтака. Олтак же не хочет жить с нею под одной кровлей. Он уехал в Пантикапей, и я слыхала - влюблен в царицу Алкмену. Не знаю, правда ли.
      "Вот тебе и степнячка! - опять подумал в удивлении Алцим.- Она запросто ездила в гости к царю дандарийскому, играла в прятки с царевичем, получала венки на ристалищах от самого Перисада и может на память декламировать "Илиаду" Гомера!"
      Все это сразу возвысило девушку в глазах молодого боспорского аристократа. Однако ее знакомство с такими людьми, как его беспутный брат Атамб или коварный интриган Олтак, коробило утонченного Алцима. Его так и подмывало выспросить ее об остальном.
      - И больше ты не встречалась с моим братом?
      - К сожалению, нет. После праздника мы уехали с отцом в степи, а Перисад с Алкменой и Олтаком вместе со всеми сопровождающими - в Пантикапей.
      - Теперь ты не узнала бы моего брата, он изменился, носит бороду и тяжелый шлем. Да помнишь ли ты его имя?
      - Он, не говорил мне своего имени.
      - Его зовут Атамб,- со вздохом облегчения ответил Алцим, сразу повеселев.- Да его и нет в городе. Он с войском на рубеже царства.
      Алцим предложил испытать быстроту коней, на что девушка охотно согласилась. Но едва они проскакали несколько стадиев, как слева в степи показался всадник. Размахивая шапкой, он приблизился и сдержал коня. Это был один из челядинцев имения.
      - Что случилось? - спросил Алцим.
      - Гонец из Пантикапея! Произошла битва скифов с понтийцами. Диофант разгромил войско Палака и принудил его принести клятву верности царю понтийскому Митридату. Теперь войны не будет!
      - Это все?
      - Нет. Еще ведено передать, что Диофант, победитель скифов, едет в Пантикапей морем и скоро будет в гостях у царя Перисада. Победа! Победа!!
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ПАНТИКАПЕЙ
      1
      Между двумя морями у пролива стоит город роскоши и рабства, ненависти и красоты - Пантикапей.
      Западные ветры приносят ему ароматы полей и степной полыни, а порой и зеленых кузнечиков, что пытаются прыгать по плитам мощеных улиц.
      Мать морей Темарунда, а по-гречески Меотида, дышат сырым рыбьим духом, а Скифское море, или Черный Понт, обдает шквалами горьких брызг.
      Ранней весной на крыши храмов и на площади падают обессиленные журавли и дикие гуси, летящие с юга. Их собирают еще живыми и добивают палками.
      В углублениях коринфских капителей гнездятся воробьи и голуби. Они стаями перелетают от храма к храму, садятся на крепостную стену, опускаются внезапно на рыночную площадь в поисках корма.
      Храмы города прекрасны, они поражают взор приезжего стройностью колонн и барельефами фронтонов. Выше всех - святилище Кибелы, олицетворяющей природу. Сама богиня стоит в храме, изваянная из пентелийского мрамора, с чашей и тимпаном в руках. Справа от нее Гермес также держит чашу, слева - Геката с двумя факелами. Есть здесь еще священные жилища Зевса, Гелиоса, Диониса, Ареса, Посейдона и других богов олимпийских, что нашли приют далеко от древней Эллады, в стране гомеровских лестригонов.
      Пантикапей хорош. Это младший брат Афин. В его архитектуре много ионийского изящества и коринфского великолепия. Находились такие, что сравнивали этот город с далеким Римом. Рим-де построен на семи холмах, а Пантикапей - на одном. Значит - Пантикапей седьмая часть Рима по величине, а по красоте даже лучшая. Хотя это можно считать шуткой, но среди городов северного Причерноморья столица Боспорского царства действительно была первой. Херсонес не может идти в сравнение с городом Спартокидов. Тот слишком прост, провинциален, по-дорийски мужиковат. А древняя Ольвия, хотя и отстроенная в прошлом делосскими и родосскими выходцами, может показаться всего лишь кусочком предместья Пантикапея.
      Выше всего, на холме, горделиво стоит акрополь, чопорный и великолепный с его храмами, дворцами, колоннадами, великолепными статуями и грозными башнями укреплений. Это Олимп Боспорского царства, на котором живут его земные и небесные боги. Издали, со стороны моря, он напоминает золотую корону на необъятной голове сказочного великана. Акрополь является одновременно и пританеем царства, ибо в нем заседает царь со своими советниками, в его храме горит вечный огонь, привезенный из Милета первыми греками-поселенцами.
      Ниже акрополя террасами спускаются дома и укрепленные дворы богатых, средних и просто свободных граждан греческого происхождения, эллинизированных скифов, имеющих свой двор в хоть маленькие доходы.
      Еще ниже начинается царство глинобитных лачуг в кривых, пыльных улиц, даже шалашей и юрт, населенных трудовым людом. Здесь располагаются постоялые дворы, загоны для скота, горшечные мастерские, тянутся ряды кузниц в шорных палаток, работают портные в сапожники, мнут кожи кожемяки, трудятся ваятели над кусками гранита и мрамора, надсадно ухают изможденные рабы, вращая день и ночь ручные жернова на мельницах. Все, что производят тысячи искусных рук в полутемных в пыльных мастерских, непрерывным потоком извергается на рыночную площадь, где изо дня в день идет шумный, многолюдный торг. Покупатели стараются перекричать продавцов, но их голоса тонут в реве стад, ржании лошадей, блеянии отар в вагонах степных купцов. Скрипят колеса деревенских возов. Надсмотрщики, щелкая бичами, сопровождают партии рабов, связанных попарно в предназначенных для продажи за море.
      Груды овощей лежат рядом с кучами навоза и мусора, накопавшегося за день. Собаки дерутся около боен, разрывая зубами требуху забитых животных. Толпы нищих и подозрительных оборванцев подобно бестелесным теням скользят между возами, стараясь избежать встречи с патрулями рыночных стражей, что непрерывно обходят торжище, наблюдая за порядком и уплатой пошлины в рыночных сборов в доход царя Перисада.
      Недалеко от рыночной площади расположен портовый район с гаванью и доками на тридцать кораблей. Здесь опять много домов и людей, обширные склады, щепные дворы, харчевни для заморских гостей, домики портовых гетер, молельни для отплывающих, а также храм богини любви - Афродиты Пандемос. Кто побывал в Пантикапее, тот никогда не забудет его шумного порта с сотнями кораблей и рыбачьих ладей, острого запаха копченой и соленой рыбы, тяжкого зловония рыбозасолочных сараев, где, словно в аду, от зари до зари копошится легион худых и мрачных рабов, охраняемых целыми отрядами надсмотрщиков и воинов.
      Пантикапей не только деловой, но и самый оживленный город северного Причерноморья. В нем много веселого, праздного народа, есть где провести время. Днем - в компании друзей за игрой в кости и чашей хорошего вина.
      Кстати сказать, местные повара чудесно готовят фаршированную рыбу. Она хорошо естся с острым соусом из султанки, тоже местной выработки. После такого кушанья разгорается неутолимая жажда. Можно выпить море виноградного вина, привозимого из городков Тиритаки и Мирмекия, и все равно не напьешься.
      С закатом солнца любителей вина и женщин манят под свои уютные своды домики хорошеньких смуглянок - гетер из племени синдов. О, синдские красотки, эти черноокие местные наяды, славятся далеко за морем своим огненным темпераментом, обходительностью и женственной красотой. Природа иногда шутит. Подшутила она и над синдами. Их женщин она наградила всем - и привлекательной внешностью и пламенными страстями. Зато синды-мужчины давно уже не славятся среди народов Скифии ни своей воинственностью, ни преданностью обычаям и богам старины. Они быстро стали верными и безропотными подданными боспорских царей, переняли эллинские манеры и имена, преклонили колена перед алтарями олимпийских богов. Их цари во всем подражают своим хозяевам - Спартокидам. Даже родниться стараются хотя бы со второстепенными членами боспорской царствующей фамилии. Это повелось с того времени, когда тиран Сатир дружил с синдским царьком Гекатеем и выдай за него свою дочь.
      Да, Пантикапей не чета скучному и будничному Херсонесу или миниатюрной Ольвии, граждане которой отсиживаются за городскими стенами при виде десятка всадников, едущих со стороны Дикого поля.
      Боспоряне - народ остроумный и общительный. С ними не жалко приезжему гостю прокутить сотню серебряных монет. Очень хорош пантикапейский театр. В нем выступают артисты в масках и без масок. Народ с большой охотой идет послушать музыкантов с пятиструнными лирами и флейтами. Древний автор Полиен пишет, что греческий военачальник Мемнон в годы войны Эллады с боспорским царем-тираном Левконом послал в Пантикапей знаменитого олинфского кифариста Аристоника. Мемнон рассчитывал, что падкое до музыки население города сбежится в театр слушать кифариста, а посол Архибеад воспользуется этим и подсчитает численность населения боспорской столицы.
      Боспоряне любят не только музыку. Они обожают травлю зверей конными копейщиками, травлю зверями рабов-преступников, приговоренных к смерти. Уже начинали входить в моду сражения между пленными варварами в честь умерших царей.
      Изнеженные сынки богачей аристократов с их изощренными вкусами не могли удовлетвориться простыми и мужественными состязаниями в силе и ловкости, да и не имели желания участвовать в них.. Прекрасные по содержанию и возвышенные по целям игры былых времен все более уступали место кровавым забавам. Пантикапейский демос требовал острых зрелищ. И, бывало, на арене происходили такие сцены, что разве лишь в Риме можно увидеть столько крови, услышать столь яростные вопли и предсмертные стоны, после которых снятся жуткие сны... Ах!.. Женщины жеманно, а порою и в непритворном ужасе закрывали глаза и жались полными плечами к своим мужественным спутникам в моменты, когда рослый варвар в исступлении вгонял голубой клинок в рот несчастному собрату, проливая на песок его невинную кровь. "Они ужасные, эти варвары",- шептали в таких случаях чувственные губы красавиц.
      В этом было знамение времени. Гладиаторские бои являлись не простым подражанием Риму, хотя и получили наибольшее распространение спустя некоторое время, в период римского владычества на Боспоре. Они были одним из судорожных проявлений того неизлечимого недуга, которым страдало тогда античное общество и который свел его впоследствии в могилу истории.
      На потеху пьяным и развращенным зрителям, в чьих руках сосредоточены власть и богатства Боспора, умирали красивые и сильные парни из разных племен, убивали друг друга, распаленные бессмысленным сражением, проливали свою кровь под вой и хохот толпы.
      Винные погребки, дома богатых кутил, опрятные домики гетер, открытые палатки виноторговцев, замусоренные улицы по соседству с портом всегда полны шумной публикой, здесь поют и пляшут. Отпрыски богатых семей; скотопромышленники, провонявшие конским потом; князьки варваров, старающиеся походить на эллинов; авантюристы с островов Эгейского моря; подозрительные угрюмые люди с тяжелыми сарматскими мечами - купцы, а может, пираты; смазливые вертлявые рабыни, что зарабатывают на улицах деньги для своих обленившихся хозяев; нищие, оборванцы и пьяные воины из царской дружины и много-много разномастного люда шумит и толчется около порта.
      Это даже нельзя назвать весельем, это - вакхическое самоисступление, карнавал, где многоразличные пьяные лица могут сойти за подобие масок, а эллинские, скифские, азиатские одеяния сами по себе живописны, как костюмы бродячих артистов.
      Много великолепия в благочиния в пантикапейских храмах. Красивы и мрачны покои царского жилища. По-эллински опрятны в уютны дворики частных домов. Много общественных многоколонных зданий. Неприступны стены города для врагов.
      Да, немало интересного и своеобразного в облике богатой древней столицы Боспора, государства жестоких хозяев и обездоленных рабов!
      2
      Корабль вошел в гавань. С берега хорошо были видны буквы па борту, обозначившие название корабля,- "Арголида". На палубе, окруженный военачальниками, стоял Диофант Синопеец полководец Митридата Эвпатора, царя понтийского.
      Он прибыл в Пантикапей из Херсонеса как победитель скифов, увенчанный славой блестящего полководца.
      Диофант рассеял полчища царя Палака, захватил его столицу Неаполь, а самого Палака принудил дать клятву верности Митридату в обещание вечного мира с херсонесцами. Этим была отведена опасность вторжения скифов и в боспорские пределы. Он был полон сознания содеянного блага и, естественно, рассчитывал на пышную встречу в Пантикапее.
      Еще не сойдя с корабля на берег, Диофант изобразил на обветренном бородатом лице некоторое удивление при виде разукрашенных ладей, проплывающих мимо. До его ушей донеслись визг в хохот. Полураздетые женщины возлежали на коврах в обнимку с пьяными и тоже не обремененными одеждами мужчинами. Пустые амфоры летели в волны. Гремела музыка. Хоры рабов исполняли застольные песни.
      - Что это, какой-то местный праздник? - спросил полководец Бритагора, своего советника и дипломата. Тот пожал плечами.
      - Я думаю...- прошамкал старый вояка Мазей, говоривший невнятно из-за отсутствия передних зубов, потерянных когда-то в битве,- я думаю, что пантикапейцы празднуют нашу достославную победу над скифами.
      Говоря это, он старался отворачиваться от соблазнительного бесстыдства молодых женщин, что томно смотрели на понтийских воевод. Разукрашенные ладьи проплывали под самым бортом "Арголиды".
      Солдаты, толпясь на палубе, во все глаза смотрели на необычное зрелище и возбужденно гоготали, толкая друг друга локтями я отпуская шутки более чем нескромные. Однако близость грозного стратега сдерживала их южные страсти. А то находились такие, которые уже готовы были снять панцири и броситься в море, чтобы вплавь примкнуть к той веселой компании, где лилось вино и смеялись женщины.
      - Может быть,- неопределенно произнес Диофант, несколько смущенный таким способом празднования. Суровый солдат, он привык брать все с бою и не мог понять зазывающих и недвусмысленных жестов красоток.
      - Всё красивые девки-то! - грубо и прямо отрубил Дорилай, невольно начиная разглаживать усы под своим огромным топорообразным носом.
      - Смотри, Дорилай,- усмехнулся Диофант,- как бы эти красотки не одержали над тобою победы. Хотя ты и непобедим в боях с варварами.
      Вое рассмеялись. Теперь перед ними был настил пристани и тысячная толпа. Люди махали руками, слышались приветственные крики, летели в воздух цветы.
      - Видишь, стратег, - обратился к Диофанту Бритагop, - как достойно встречает тебя Боспорское царство! Ты - избавитель их от скифской опасности, и они благодарны тебе!
      При таком стечении народа и шумных приветственных криках можно было подумать, что сам царь Перисад встречает победителя в окружении своих аристопилитов-вельмож и городского демоса. Диофант ступил на усыпанные цветами доски пристани. Толпа расступилась и образовала длинный коридор.
      Навстречу вышел старик с лисьим лицом в красном гиматии. Сзади него стояли два вооруженных юноши - видимо, сыновья знатных людей. Они не обращали внимания на толпу, держались прямо, выпятив вперед груди в позолоченных панцирях.
      - О любимец бога войны, достойный исполнитель вели великого Митридата! - обратился старик к полководцу с медовой улыбкой.- О Диофант, сын Асклепиодора! Великий царь Перисад поручил мне встретить тебя в от его имени приветствовать твою доблесть!
      Он склонился тщедушным телом в сторону живого коридора и сделал руками жест, приглашая гостя следовать в город.
      Толпа поддержала речь царского посланного криками, но Диофант и его спутники убедились, что толпа эта никем не была сюда приведена, - никто не подносил подарков, не слышалось приветственных песен. Мужчины и женщины выглядели праздно гуляющими людьми, которые от нечего делать и от избытка веселого настроения не прочь были поглазеть на заморских гостей, дружески приветствовать их, бросить под ноги цветы, случайно оказавшиеся в руках.
      Диофант изумленно скосил выпуклые восточные глаза в сторону Бритагора. Тот, начиная понимать обстановку, заметно покраснел. Их встречал всего один придворный Перисада с двумя телохранителями. После торжеств и величаний в Херсонесе такая встреча казалась почти оскорбительной. Но Бритагор наклонился к уху Диофанта и шепнул ему:
      - Не подавай виду, стратег. Не давай заметить, что ты недоволен. Все выяснится во дворце Перисада.
      Обратив лицо к старику вельможе, спросил:
      - Что это за толпа и почему она оказалась на пристани?
      - Толпа? - Старик огляделся, словно впервые увидел вокруг себя людей.- Не обращайте на нее внимания. У нас возле порта много увеселительных домов, и все городские гуляки дни и ночи проводят в этих местах.
      3
      Диофант решительно шагнул вперед, смотря мимо престарелого представителя боспорской власти. Но неожиданно раздались звуки музыки и тонкие голоса женщин запели хвалебный гимн. Это еще что?.. Понтиец готов был рассердиться и обратился к Саклею с немым вопросом. Но тот был удивлен не менее гостя.
      Прямо на них двигалась странная процессия. Очень толстые полуголые мужчины, одетые сатирами, ехали верхом на пестрых коровах и с пьяным смехом брызгали в толпу душистым вином. Хохот и крики заглушили пение длинной вереницы женщин с голыми руками и ногами. Некоторые из певиц несли на плечах и головах кувшины и большие подносы с жареным мясом, пирогами и фруктами. Запахи съестного смешались с терпкими ароматами мускуса и восточных благовоний. Пораженные понтийцы остановились, не зная, как отвечать на такую встречу.
      - Откупщик Оронт! Откупщик Оронт! Это он гуляет! - кричали рядом.
      Вакхическая процессия остановилась. Оронт сделал знак рукой. Одна из женщин, сверкая белыми зубами, подбежала к Диофанту и надела ему на шею гирлянду из роз. Танцовщицы с бубнами завертелись вокруг в непристойном танце, высоко вскидывая обнаженные ноги.
      Оронт хлебнул из расписной амфоры, прополоскал рот вином и выплюнул на землю. Не слезая с коровы, он самодовольно расхохотался. Откупщик выглядел не старым, но преждевременно ожиревшим мужчиной. Его руки, полные и круглые, как у амура, были украшены женскими браслетами. На шее висел венок из трав и цветов. Волосатая грудь, разделенная, как у женщины, блестела от пролитого вина. Мухи стаями кружились около. Они садились ни пухлый живот веселого оргиаста, и тогда он бил их ладонью и почесывался. Коровы махали хвостами.
      - Оронт! - гневно прикрикнул царский уполномоченный, тряся клином жидкой бороды.- Ты со своими оргиями принудишь меня схватить тебя и отправить в яму для пьяных!
      Оронт выпучил хмельные глаза и, толкнув ногой товарища, захохотал во все горло. Другой всадник, тоже полуголый, брюзглый, с выбритым по-римски, отекшим лицом, открыл слипающиеся маленькие глазки и в тон Оронту захохотал высоким тенором.
      - Ты, Саклей,- обратился откупщик к лисоподобному старцу,- сегодня просто не в духе. Можешь схватить меня, попробуй! Если твои воины справятся с моей охраной...
      Толпа загоготала. Охрана Оронта состояла из двух десятков молодых гетер.
      - А тебя, Диофант, - возгласил он с важным видом,- я хочу приветствовать как величайшего полководца! Ты - Александр из Македонии! Ты Эпаминонд! Ты - гордость нашего времени! Только у нас на Боспоре не умеют встречать великих людей. А я хочу, как умею, приветствовать тебя и твоих доблестных соратников!
      Теперь пьяный откупщик походил на римского патриция. Он делал плавные жесты, его голос звучал как труба. Но, несмотря на его пьяную бесцеремонность и грубую лесть, слова его пришлись кстати. Лед был сломан. Диофант не мог сдержать улыбки. Бритагор уже принимал из рук женщины чашу вина. Мазей не знал, что делать, когда его колючую шею обвили две душистые гладкие-гладкие смуглые руки, а ко рту была поднесена амфора. Вино уже лилось ему на панцирь. Он поспешно подхватил горлышко беззубым ртом и сосал его, как младенец, захлебываясь сладким напитком, под хохот и одобрительные восклицания толпы. Дорилай вдруг захохотал так громко, что коровы шарахнулись в сторону. Одна шалунья забралась руками к нему под плащ и щекотала подмышки. Другая раскупорила полную амфору и, подняв ее высоко, лила в его широко разинутый рот вино. Понтиец было поперхнулся, но быстро приспособился и вмиг вытянул всю посудину, обсосал усы и огляделся весело. Вообще говоря, это было то самое, чего недоставало в Херсонесе и чего так хотелось победителям. Если бы не присутствие Диофанта, все они, даже и Бритагор, охотно свернули бы со скучного пути ко дворцу и остались в этой шумной толпе, в компании шалуний. Саклей тщетно отбивался от двух веселых гетер, которые не соглашались отпустить его, если он не выпьет вина.
      Откупщик знал всему меру, сделал знак, и дорога была расчищена.
      - Разреши, о непобедимый,- попросил он,- моим танцовщицам отнести на твой корабль вот эти амфоры и кушанья. Пусть твои воины утолят жажду и голод в ожидании царского угощения. А девушки попляшут на палубе. Все - за мой счет. Эй, гуляй, ничего не жаль!
      Диофант переглянулся с Бритагором и, кивнув головой в знак согласия, последовал дальше. Гости чувствовали опьянение от такой жаркой встречи, выпитого вина и близости шаловливых танцовщиц.
      - Если Перисад не устроил тебе хорошей встречи,- шепнул Диофанту его советник,- то сам Пантикапей встретил тебя неплохо!
      Диофант одобрительно улыбнулся. Как южанин, он знал толк в хорошей шутке, женском обществе и винах. Кажется, слава о Пантикапее идет не зря. Вот она, северная столица! Не так уж плоха!
      - Этот драгоценный камешек, именуемый Пантикапеем,- продолжал шептать опьяневший Бритагор,- ты поднесешь на блюде нашему повелителю, царю Митридату. Ты же знаешь, что если Боспор Фракийский - ключ к Понту Эвксинскому и дорога в Скифию, то Боспор Киммерийский ведет в Меотиду и является дверями прямо в сердце Сарматии! И ради этой цели - наплюй на невежливость Перисада! Мы еще возьмем свое!
      Диофант тряхнул львиной головой, что означало согласие со словами Бритагора. Демон возьми всех гордых монархов, которые умеют задирать нос, но не в силах справиться с делами своего царства!
      Оронт своей взбалмошной выходкой развеселил всех. Даже Саклей и тот стал будто покачиваться из стороны в сторону. Он делал жесты, благоприличные для государственного мужа, но они плохо получались у него. Да никто н не слушай его. У всех в голове кружились волшебные видения, порожденные вином и видом танцующих женщин.
      4
      Хорошенькие и веселые девушки, что составляли эскорт пьяницы и гуляки откупщика Оронта и его собутыльников Форгабака и Зенона, все были рабынями храма Афродиты Пандемос. В храме уже много лет безраздельно властвовала дородная жрица Синдида, одна из самых популярных женщин Пантикапея. Пожалуй, не было ни одного любителя погулять и повеселиться, который не оставил бы горсти монет в ее веселом заведении.
      Храм Афродиты Всенародной располагался у подножия пантикапейского холма, недалеко от порта. Он представлял собою небольшое строение-периптер, покрытое двухскатной крышей, окруженное галереей деревянных, черных от времени и непогоды столбов.. Ступени храма были скрыты от глаз постороннего наблюдателя густыми зарослями дикой яблони и бузины. Под кустами на мягкой траве отсыпались пьяницы, заглушая храпом голоса бесчисленных птиц, что вили здесь гнезда.
      Птички эти, как и пьяницы, находились под покровительством самой богини. Никто не мог побеспокоить хмельного прихожанина или разорять гнезда невинных пташек.
      - Пусть пернатые своими голосами славословят богиню любви и радости! - говорила посетителям курносая смуглоликая жрица, скромно опуская смоляные ресницы, из-под которых вспыхивали лукавые огоньки карих глаз, выдавая горячий темперамент достойной дочери племена синдов.
      Синдида являлась вполне официальным лицом в столице Спартокидов, была главной жрицей Афродиты Всенародной. Существовал еще храм Афродиты Урании, но тот располагался в акрополе, мало посещался молельщиками и приносил доходов меньше, чем этот.
      Афродита Урания, то есть Небесная, была богиней аристократов, символизировала собою любовь, одетую в чистые одежды, благородную и красивую. Она олицетворяла возвышенную страсть, воспетую поэтами, являющуюся высшим даром богов и предназначенную для избранных, то есть для людей чистой жизни и просветленной души. Такими людьми могли быть лишь люди богатые, знатные, цари и мудрецы эллинского мира.
      В храме Синдиды стоял кумир другого назначения. Афродита Всенародная была покровительницей низменной уличной любви, случайных встреч, супружеских измен и разврата. Философы и богословы изрекали истину, что чувство чувству рознь. И скоты воспламеняются страстью друг к другу. Рабы и бедняки, варвары и темные люди - те же скоты, и страсть их скотская. Двигает ею низшая богиня Афродита Пандемос, то есть Всенародная, которая не брезгает грязными объятиями черни, их грубой любовью, отдающей хлевом и нечистым дыханием. Только так представляли избранные любовь простого человека, не признавая за ним права на возвышенные, благородные чувства. Поклоняться вместе с ними одной богине утонченные эллины не желали. Для низкой страсти - низшая и богиня. Рабу и уличной уборщице для их любви вполне достаточно было той покровительницы, что стояла в стареньком храме у порта. Ибо любовь их на ложе из соломы или под кустами на траве - слишком низменна для Афродиты Небесной.
      Так одна и та же богиня разделилась на две ипостаси, соответственно разделению тогдашнего общества на два взаимно неприязненных и борющихся лагеря - богатых н бедных, счастливых я несчастных, просвещенных мудростью и прозябающих в невежестве.
      Нужно сказать, что боспорская Афродита восприняла многие восточные черты, немало заимствовала из обихода сирийской Кибелы с ее религиозной проституцией и других богинь Востока. Синдида усовершенствовала ее культ, усилила эротические мотивы в служении ей. Она сумела так поставить дело, что никто не освобождался от налога на любовь, который под видом умилостивительных и благодарственных жертв вносился в храм каждой парой, соединяющейся навечно или на час.
      Синдида прекрасно чувствовала себя в роля, отведенной ей магистратом, а солидные взносы, которые ее храм делал в государственную казну, обеспечивали ей уважение и покровительство со стороны властей. К тому же большинство сильных и богатых в разные периоды своей жизни обязательно прибегали к услугам Синдиды. Ибо храм Афродиты Пандемос обладал огромнейшей притягательной силой для людей всех сословий.
      Жрица с двадцатью или тридцатью хорошенькими прислужницами содержала святилище в образцовом порядке в чистоте. В храме всегда пахло свежей травой, разбросанной по полу, а у ног богини никогда не переводились живые цветы. Полутемный, небольшой, но уютный храм с его прохладой, смазливыми лицами прислужниц и таинственной тишиной действовал на каждого прихожанина умиротворяюще и одновременно вызывал непреоборимое чувство сладкого томления, жажды любовных утех.
      Несколько девушек, распустив пушистые волосы и взяв в руки сладкозвучные кифары, начинали петь тихими голосами хвалебный гимн божеству, после чего посетители в избытке чувств не скупились на щедрые приношения. Впрочем, здесь принимали всё - деньги и ценные вещи, мешки с хлебом и крупами, вино и свиные окорока. Каждый жертвователь всегда встречал ласковый взгляд и теплое слово.
      За храмом в зелени непролазных кустарников приютилось еще одно довольно просторное здание, куда охотно и с чувством приятного волнения шел посетитель, очистив молитвой душу свою от тревог и смятений, принеся жертву прекрасно изваянному кумиру, что с многообещающей и вместе насмешливой улыбкой, стоял на мраморной цоколе в храме.
      В этом здании, несколько покосившемся от временя, тоже царила атмосфера отдыха и отрешенности от мирских забот и дел. Опять зеленая трава под ногами, всюду цветы я пучки душистых ветвей, столы и скамьи и аромат мускуса, приятно смешанный с духом жареной баранины и благоуханием раскупоренной бочки.
      Здесь Синдида расторопно принимает от каждого посетителя посильный взнос и смотря по его величине наливает вино и подает вкусные пирожки с печенью и хрящиками, которые тоже славятся на весь "нижний" Пантикапей. Не важно, что в эти пирожки идет мясо не только баранов, но и лошадей. Местные вкусы не возражают против такого выбора. Лошадь - животное чистое, и ее мясо принято за всеми столами в стране скифов.
      С уходом солнца на покой и наступлением темноты маленький и тихий мирок Синдиды сразу оживает. Посетители становятся разговорчивее, шумнее, вино ударяет в головы, появляются ласковые и способные на веселые проказы храмовые рабыни-иеродулы, они исполняют свои особенные танцы, от которых вспыхивает кровь изрядно охмелевших посетителей. Тогда храм закрывается, зато зеленые заросли сада таинственно оживают. Слышится шепот и смех. Из самой харчевни доносятся негромкие голоса, кто-то затягивает песню. Редко можно услышать здесь крепкое слово, брань или угрозы. Любителям скандалов не место в ограде храма. Их выводят за калитку под руки. Ибо храмовый двор и сад - убежище любви и радости, но не место для ссор и пьяных безобразий. И нужно признать, что Синдида сумела создать определенный порядок, нарушать который никому не было позволено. За всякое нарушение храмовых правил городские власти наказывали строго. Раба - палками, свободного - принудительными работами, богача покаянными жертвами, иностранца - штрафами, даже запрещением торговать.
      Но дикий разгул все же прорывался сквозь внешнюю благопристойность если не в храмовом дворике, то вне его, особенно в портовых харчевнях и на улицах, где толклись люди всяких племен и наречий.
      Любители приятных развлечений и уединения вдвоем, особенно если имели туго наполненную мошну, после молитв у алтаря богини шли в домики гетер, женщин свободных и независимых, которые, однако, исправно платили налог Синдиде я всячески ублаготворяли строгую жрицу. Ибо она являлась старшей над ними, поставленной властями города.
      5
      После встречи Диофанта и посещения иеродулами-танцовщицами корабля заморских гостей веселая компания возвратилась в храм Афродиты. Оронт и его два товарища покатывались со смеху, вспоминая подробности встречи. Они слезли с коров, которых сразу же увели храмовые рабы, и прошли в храм. Там уже щебетали девушки, отдавая хозяйке то, что заработали.
      - Что-то мало,- ворчала жрица, ссыпая деньги в кошель,- я все больше медь... Фи! Эти солдаты платят за любовь и радость медью!.. Скареды, варвары!.. Где же их добыча?..
      - О величавая и дородная! - с комической торжественностью произнес Оронт, появляясь в дверях.- Три коровы посвящают храму раб Афродиты Оронт и его пьяные друзья! Ты жаждешь, как всегда, золота? Вот оно!
      С этими словами гуляка бросил к подножию идола горсть золотых монет, которые запрыгали по полу веселыми искорками. Все, включая и Синдиду, кинулись собирать деньги. Жрица кряхтела, ползая на четвереньках, и бросала сердитые взгляды на девушек, боясь, что какая-либо из них припрячет золотой. Оронт подмигивал Зенону и Форгабаку. Все трое смеялись.
      - Поглядите, братцы мои пьяницы,- восклицал Оронт,- как шустры и резвы эти девчонки! Зато Синдида напоминает старую больную жабу. Она еле поворачивается. А ведь было время, когда и ты, Синдида, была проворна и мила, как они. Ползай по полу, может, растрясешь жир свой. Поторапливайся, однако, а то мы голодны как волки и можем разорвать тебя на части и сожрать! Хотя я уверен, что потом страдали бы желудками от твоего жидкого сала.
      Оронт был сказочно богат и щедр. Из него буквально лились деньги в бездонный карман жрицы, а оттуда в тощую государственную казну, не брезгающую никакими доходами. Поэтому откупщику позволялось почти все. Он был вдов, одинок и коротал свое время в обществе пьяниц, дородной жрицы и ее юных служительниц.
      В уютном уголке трапезной все трое жадно чавкали, поедая сочные пирожки с хрустящей начинкой. Сальными губами прикладывались к глиняным кружкам и пили подолгу, отрыгая и отдуваясь. Синдида сидела поодаль и добродушно отвечала на их вопросы. Девушки окружили свою хозяйку в с видом утихших шалуний прижались к ее дородным, пропотевшим за день телесам, обнимали ее обнаженными руками.
      - Ох и горячие вы, баловницы! - старалась освободиться Синдида.- А ну, отлепитесь от меня! Идите вон Оронта да Форгабака обнимайте!
      - Слушай, Оронт,- говорил пьяный Форгабак,- теперь о тебе весь Понт будет знать, право! Ты встретил Диофанта не хуже, чем римляне встречают Вакха в дни вакханалий!
      - И о твоем богатстве всюду пройдет слава,- вяло, совсем засыпая, промямлил Зенон,- ибо кто богат - тот и знатен! Береги свое богатство. Кончится твой запас золотых - тогда эта старая ведьма не даст тебе не только пирогов и удовольствий, но не пустит и к порогу храма.
      - Фу, какой ты нехороший, каркаешь, как ворон,- поморщилась Синдида, сдерживая лукавую усмешку.- Не такой Оронт человек, чтобы гулять на последние. Не так ли?
      - Правильно, ты сказала, как сама богиня! - икнул во весь рот Оронт.- Дай я обниму тебя, старая крыса! Сегодня никуда не пойду от тебя!
      Откупщик был сильно пьян, его лицо покрылось обильным потом, рот был измазан начинкой пирога. Но его задели слова Зенона.
      - Зенон хотя и считается философом и был воспитателем царевича, а дурак! Клянусь головами Кабиров, что дурак! Он воображает, что его бездонная утроба так велика, что он может проесть и пропить все мои деньги. Нет!.. А это ты видел?
      С этими словами он вытащил из-под полы сумку и высыпал ее содержимое на стол. Золотые и серебряные монеты горели, как раскаленные. Это было целое состояние. Глаза Синдиды вспыхнули алчностью. Форгабак стал глотать воздух, причем его толстая, складчатая шея странно вытянулась, а кадык беспокойно запрыгал под кожей. Лишь Зенон и девушки сохраняли спокойствие и безразличие. Философ дремал, а девушки были равнодушны к чужому золоту, так как оно в любом случае в их руки не попадало.
      - Это разве все?.. Это не все! Смотрите, вот расписки, закладные! В каждой из них - судьба человека, а то и целой семьи! Захочу - и все эти люди станут моими рабами! Но я не спешу - у меня есть золото. И здесь и там! - он хлопнул рукой по деньгам и показал пальцем в сторону. Потом вытащил из-за пазухи еще кучу долговых обязательств, уже пожелтевших от времени.
      - А эти расписки оставили мне дед и отец. Я взыщу по ним в свое время, не сейчас, ибо на них растут и растут проценты. Я гуляю, а проценты растут! Ха-ха-ха! Мое богатство не уменьшается, а растет!..
      Он упал головой на груду денег и документов и захрапел. Синдида и Форгабак переглянулись.
      - А ну, идите мыть посуду, да и спать пора,- сердито сказала жрица своим помощницам.
      Наутро веселые гости Синдиды еще спали после вчерашней попойки, но хозяйка уже проснулась и руководила уборкой помещений. Оронт спал на лавке. Его деньги и драгоценности, расписки и закладные были тщательно собраны и засунуты ему за пазуху. Но Синдида была в особенно хорошем настроении. Форгабак тоже поднялся и с благодушным видом сидел у стола, потягивая вино из кувшина. Он чувствовал себя недурно, только голова гудела с похмелья.
      Девушка подбежала к хозяйке. В одной руке она держала веник, в другой помятый листок папируса.
      - Что это?
      - Нашла на полу.
      Синдида взяла папирус так, чтобы не заметил Форгабак, вышла на кухню и там с трудом прочла его. Задумалась и, помедлив, свернула документ трубочкой, после чего спрятала его в пустую амфору, стоявшую на полке.
      - Иди и никому не говори, что нашла,- наказала она уборщице.
      6
      Направляясь в столицу Боспора, понтийцы думали, что Пантикапей едва ли намного лучше и больше Херсонеса, а царя боспорского представляли полуварваром, не имеющим представления о той пышности и утонченности, которые царили в окружении молодого Митридата Понтийского.
      Они ехали сюда, как горожане в деревню. Кроме того, победа над Палаком, триумфальные почести в освобожденном Херсонесе вскружили головы заморским победителям. И они были раздосадованы и уязвлены тем, что их встретил здесь всего один человек, если не считать толпы и процессии пьяного Оронта.
      Однако все оказалось заранее продуманным. Перисад вполне резонно считал, что встречать на пристани лично он мог бы только самого Митридата, как независимый монарх. И поэтому послал на встречу Диофанта одного из высших придворных, богатейшего и знатнейшего гражданина Боспора - Саклея, сына Сопея.
      Едва они миновали веселые места возле порта, как иные картины замелькали перед глазами.
      После неудержимого веселья и вакхических плясок счастливых граждан стольного города поражало многолюдство нищих, что протягивали прохожим деревянные чашки. Понтиец брезгливо отворачивался от отвратительных лохмотьев и мутных взоров, но тут же наткнулся на колонны рабов-кандальников, ужасающе заросших волосами, худых и черных. От них на полверсты разило удушливым запахом рыбной гнили, а блестки рыбьей чешуи на их лохмотьях и гнойные раны на жилистых босых ногах говорили, что это те самые работники, которые приготовляли и грузили рыбу на корабли, отправляемые в Синопу.
      Мерно звякали ржавые цепи. Рядами шли конвойные стражи с копьями наперевес. Рабы бросали угрюмые взгляды, словно затравленные звери, готовые броситься на своих поработителей.
      Откуда-то донесся хватающий за душу не то стон, не то похоронный гимн. Что это?.. Диофант оглянулся. Это пели гребцы на его собственном корабле.
      Далее город становился более чистым, хорошо отстроенным и привлекательным своими мощеными улицами и двуликими гермами на перекрестках.
      Саклей провел гостей через ворота акрополя к царскому дворцу, перед которым уже волновалась пышная толпа советников и вельмож, разодетых в скифские яркие кафтаны, картинные многоскладчатые эллинские гиматии и более короткие плащи-хламиды, вошедшие в моду со времен великого Александра.
      На ступенях дворца стоял сам Перисад, блистая диадемой. Он сутулился, словно плохо видел, и издали казался пожилым человеком.
      Рядом с Бритагором шел Саклей. Первый поглядывал искоса на старого боспорянина, не по возрасту подвижного и щеголеватого. На Саклее все было новое, яркое, сверкали застежки. Из-под гиматия выглядывали ножны меча, украшенные золотой фольгой и самоцветами.
      - Перисад не так прост, как мы думали,- тихо сказал Бритагор на ухо Диофанту,- он встречает нас, как дорогих и знатных гостей, но ведет себя как и подобает царю!..
      Раздалось торжественное пение гимна. Перисад приветственно поднял руку. Диофант и его свитские склонили головы в знак почтительности и уважения к монарху. Они не начинали говорить первыми. Хотя, находясь на корабле, представляли свой приезд куда проще. Они полагали, что весь Пантикапей покорно склонится перед ними, а они будут гордо шагать, как победители скифов и как представители великого государя понтийского. Но Боспор не являлся покоренной державой, и все унизительные обычаи и обряды, навязываемые побежденным, не нашли здесь своего выражения. Бритагор намотал это на ус, но решил, что он еще найдет случай отыграться.
      В приемном зале Диофант рассказал Перисаду о поражении скифов и о том, как сам Палак присягнул в верности Митридату, покинул Неаполь и удалился с позором в степи северной Тавриды.
      - Херсонес и Боспор могут мирно жить под небом Скифии, осененные тенью понтийского меча! - напыщенно заключил полководец, не скрывая своего самодовольства. - Теперь по повелению великого Митридата я с флотом покину берега ваши и возвращусь в Синопу. Больше не с кем здесь воевать войску царя сильного. Мир Тавриде!
      Сказав это, понтиец гордо повел вокруг своими выпуклыми черными глазами. Его мясистые красные губы надменно скривились. Он словно хотел сказать всем боспорским сановникам: "Живите и наслаждайтесь, это я дал вам мир и покой. Без моей победы вы погибли бы".
      Перисад быстро вскинул глаза на полководца. После небольшой паузы он, к величайшему изумлению понтийцев, нервно расхохотался, скаля почерневшие зубы и морща хрящеватый нос. Его худые сутулые плечи при этом неестественно подергивались, а длинные сухие пальцы судорожно мяли складки дорогого виссона, выдавая его внутреннее возбуждение.
      - Добро! - почти вскричал он, кипя раздражением.- Да восславят вас боги за ваши усилия! Только отогнать кочевников в степь - не значит усмирить их. А клятвы варвара - всего лишь ржание степной пощади. Не больше, воевода, не больше. Ты хочешь успокоить меня, а я скажу тебе: ты переоценил свою победу над Палаком. Ты мало знаешь Скифию и скифов. Иначе ты говорил бы не о конце войны, а об ее начале.
      Эта неожиданная и резкая тирада оглушила Диофанта не меньше, чем скромная встреча в гавани. Он с растерянностью поглядел на Бритагора, тот молчал. Перисад был неглуп в знал, как ему держаться с полководцем, в которой видел не благодетеля, но лишь исполнителя воли Митридата. Ограниченность и солдатское самодовольство Диофанта были для него очевидны.
      Однако, стараясь сбить спесь понтийского воеводы, Перисад понимал и другое. Диофант и стоящий за ним Митридат являлись единственной силой, способной помочь ему. Приходилось стискивать зубы, сдерживать гнев и досаду, преодолевать стыд и обиду за то, что ему, царю всемирно известной северопонтийской державы, приходится ждать милости от заморских покровителей и выслушивать хвастливые речи спесивых военачальников. Тогда как его предки не ломали шапки ни перед кем. Но времена изменчивы.
      - Поэтому,- уже мягче и тише продолжал царь, болезненно морщась,я прошу тебя, полководца брата моего Митридата, оставить сильный гарнизон в Пантикапее для помощи моим войскам. Пусть царь Митридат поможет мне в тяжелую годину, если не хочет видеть Боспорское царство в упадке и горе.
      Царь невыносимо страдал, говоря эти слова, свидетельствующие о его слабости. Но иного выхода не представлялось. Боспор утратил былую мощь и внутреннюю слаженность в теперь нуждался в помощи извне. Перисаду Пятому приходилось пожинать горькие всходы всех ошибок и несправедливостей, сделанных когда-то его властительными предками. Цепляясь за власть, он пытался найти утраченную опору за морем. Его просьба об оставлении гарнизона была призывом к общеэллинской солидарности перед лицом враждебного варварского мира, перед опасностью пробуждения обозленного народа. От этого зависело будущее его готовой развалиться, одряхлевшей державы.
      Диофант на мгновение встретился глазами с Бритагором. Сделав неопределенный жест волосатой рукой, он вздохнул.
      - На это нужно повеление самого царя Митридата. А я его не имею.
      - Если скифские полчища вторгнутся в пределы моего царства и потопчут поля и виноградники, а рабы и худшие из крестьян-сатавков помогут им разрушить города, и храмы, тогда мне уже не нужна будет ваша помощь... Она запоздает.
      Вмешался Бритагор с почтительным поклоном, полагая, что его время наступило.
      - Ведомо мне,- заявил он мягко, с особым жестом, выражающим придворную благопристойность, - что великий Митридат видит в тебе брата и не откажет в просьбе о помощи. Но ты, полноправный монарх и властелин своего народа и земель, не можешь покинуть Пантикапей, чтобы увидеться с царем Понта и договориться обо всем. Великий Ахеменид также отягощен делами и заботами и не имеет времени посетить Боспор...
      Бритагор сделал паузу. Такое вступление благоприятно отозвалось на настроении боспорского владыки. Он стал успокаиваться, лицо прояснело, руки перестали теребить складки одежды. Благосклонно и с выжидающей доверчивостью царь устремил взор на вкрадчивого понтийца. Перисад, как и другие монархи всех времен, всегда нуждался в умных и находчивых помощниках, которые могли бы в критические минуты быстро находить выход из затруднительного положения, освобождая своего царственного повелителя от тягостной обязанности думать и напрягаться самому.
      - Продолжай, достойный муж. Мне понятно начало твоей мысли, но не совсем ясен ее конец,- сказал он.
      - Я хочу сказать, государь, что если ты соблаговолишь изложить свою просьбу о войсках письменно, то твое письмо будет доставлено нами в Синоду и вручено в руки царя Понта. Целый флот будет охранять твое послание в пути.
      Перисад улыбнулся. Впалые щеки и высокий лоб сморщились. Стало видно, как тонка кожа на его лице. И веди в своей желчной нетерпеливости и раздражительности царь еще выглядел моложавый, то, улыбаясь, он вдруг обмяк и как-то сразу пожух, постарел.
      Придворные поддержали настроение своего повелителя сдержанный ропотом удовлетворения.
      - Что ж, я, пожалуй... пошлю письмо брату нашему...
      Говоря это, царь взглянул на Саклея. В лисьих глазах последнего светились настороженность и напряженная мысль. Обменявшись с царем едва заметными жестами, Саклей провел сухонькой ручкой по жидкой бороде. На пальцах красными и зелеными звездочками сверкнули самоцветы.
      - Почтенные посланцы, дорогие гости наши! - обратился он к понтийцам,- Ваши слова рождены мудростью и взлелеяны знанием! Но мне, как цареву писцу и радетелю дел его, хотелось бы знать - какие обещания следует изложить в письме вместе с просьбою о помощи войсками?
      Бритагор пожевал мягкими втянутыми губами и поднял вверх бесцветные глаза, как бы соображая.
      - Возил я письма Митридату от князей и царей,- начал он в раздумье,- и все они были написаны, как пишут братья старшему из них. Вместе с приветом и пожеланием здоровья и многих лет жизни и благополучного царствования следует просить царя Митридата, чтобы он стал предстоятелем - защитником вашим, наставником и руководителем в делах больших и малых, взял вас под сень своего щита. Нужно принести клятву в вечной верности вашей дружбе, готовности делить с ним радости мирной жизни и тяготы войн...
      Он приостановился и окинул непроницаемым взором внимательные лица Перисада и царедворцев, что старались не пропустить из сказанного ни одного слова, проникнуть в суть его речи.
      Бритагор был опытным дипломатом и придворным, умел, говоря, следить за действием своих речей и быть готовым всегда переменить позицию и искусным оборотом придать своим словам смысл, противоположный первоначальному. Он прошел горькую школу долголетних интриг при дворе понтийских царей и более чем кто-либо мог сказать, что сумел долго удержаться вблизи трона и не потерять головы лишь благодаря старой, испытанной тактике отвечать на оскорбления поклонами, а на едкие замечания - непроницаемым и почтительным молчанием. Тем молчанием, в котором больше всего ложной многозначительности, всегда сбивающей с толку противника.
      - Следует также выразить в письме...- продолжал он, прекрасно зная, что ему внимают, как оракулу Митридата, и что его голос доносится до берегов далекой Малой Азии, где его слушает весь синклит Митридатовых мудрецов и советников,- следует выразить свою готовность отдать царю сильному в дар плоды земель ваших, сокровища ваших домов и храмов, животы друзей, подданных и рабов... И обязаться ежегодной поставкой в Синопу хлеба не менее ста тысяч медимнов...
      Он выпрямился, смело взглянул в лик боспорского царя и, подняв руки, как для молитвы, заключил:
      - Тогда царь Митридат, получив послание ваше и подарки, решит судьбу вашу и, если помогут вам боги, возьмет на себя бремя забот по защите и управлению земель и народов, вам подвластных!
      После чего, смиренно опустив глаза, с глубокой почтительностью склонил голову.
      При последних словах Перисад заволновался, стал крутить головой и бросать вокруг недоуменные взгляды, полные немых вопросов. Пятна алой краски выступили на скулах, а руки нервно переплелись пальцами. Пальцы извивались и хрустели на весь зал, казалось, царь ломал их, как сухой камыш.
      - Как? - хрипло спросил он.- Такие обещания?.. Я же независимый монарх! Не унижает ли это моей царственности, не означает ли отказа от самостоятельности?
      Бритагор сделал успокаивающий жест.
      - Твоя диадема, государь,- заявил он твердо,- священна для Митридата и неприкосновенна для кого бы то ни было! Царь Митридат - царь над царями, он не лишает братьев диадем, но укрепляет их на головах союзных с ним царей! Твоя собственность на земли, рабов, города и племена варваров, так же как и права князей твоих,- не пострадает. Зато ты навсегда избавишься от всех волнений и забот, не потеряв ничего в силе, власти, величии и богатстве. И уже степные скифы, буйная хора, строптивые рабы не будут тревожить твое царское сердце. Железная рука Митридатовых войск задушит своеволие и бунтарство. И кровь врагов твоих золотом потечет в твою казну... Я сказал именем царя моего и его повелением. Имеющие уши - слышали и внимали.
      Все склонили головы. На лице Перисада отразилась задумчивость. Издерганный постоянными страхами, утомленный собственным недоверием ко всем окружающим, он мечтал о покое, об обеспеченной безопасности, обо всем том, что так проницательно разгадал понтийский посланец. Жажда укрепиться на зыбкой почве своего неудачного царствования, опереться на могучую длань заморского великана проснулась в нем с такой силой, что уже сейчас, после слов Бритагора, он ощутил не раздражение, но необыкновенное, давно утраченное успокоение, некое душевное просветление, сладость вновь обретенного душевного равновесия и тишины.
      Усилием воли он превозмог приступ внезапной слабости, стряхнул с себя ту мгновенную одурь, которая, как сладкая отрава, готова была затянуть его в омут опасного самоуспокоения. Ведь он - царь! Перед ним стояла толпа внимательных придворных, за стеной шумела жизнь, судьба царства зависела от его решения.
      После короткой душевной борьбы, скрытой под личиной раздумья, царь расправил сутулую спину, словно сбросив с плеч тяжелую ношу, и, смотря вдаль, произнес с медлительностью:
      - Именем бессмертных богов и предков наших, при их благоволении и помощи - да будет так: мы обдумаем сказанное тобою, посланник брата нашего Митридата, принеся перед этим умилостивительные жертвы богам, дабы через откровения и жертвенные гадания узнать их волю.
      - Внимание в повиновение! - хором отозвались аристопилиты.
      Саклей, бегая быстрыми глазами по лицам гостей и царя, усиленно соображал. И в его голове все яснее вырисовывались истинные причины прибытия Диофанта и его хитрого советника Бритагора. Дело в том, что Митридат отлично знал о положении в Тавриде, выслушивал от послов неоднократные просьбы Перисада о помощи, получал много раз сказочно богатые дары. Зачем же требуется еще одно послание? Да еще с такими далеко идущими обещаниями и обязательствами? Видимо, понтийский царь спешит стать крепкой ногою в Тавриде и, пользуясь затруднительными обстоятельствами на Боспоре, хочет загнать эту заблудшую овечку в свое стадо... Что ж! Перисад слаб, дела боспорские совсем плохи. А Митридат сумеет защитить права и достояние богатых я знатных от посягательств не только Палака, но и мятежной черни!
      И, хотя ответ царя, как и следовало ожидать, не был прямым и окончательным, все поняли, что совершилось нечто весьма значительное, может, даже решающее для дальнейшей судьбы Боспора. Лицо Диофанта прояснело. Более грубый и непосредственный, чем Бритагор, он во время обмена речами стоял расставив ноги, с выражением напряженного раздумья на лице. Теперь до него дошло, что неожиданный лобовой удар Бритагора оказался удачным и сразу создавал предпосылку для успешного достижения цели их приезда. Он с удовлетворением обратился к Бритагору, желая высказать ему свое одобрение. Но тот сохранял мину непроницаемой холодности и озабоченности. Полководец понял, что излияния неуместны, и сдержанно засопел носом.
      7
      Описанный приезд Диофанта в Пантикапей после его победы над скифами произошел за сто девять лет до начала новой эры. Историки называют его первым приездом после первого же похода понтийского против царя Скифии Палака. В этот приезд состоялся предварительный сговор о фактическом признании Перисадом верховной власти Митридата, что явилось победой политики последнего, направленной на собирание припонтийских земель под властью царства Понтийского.
      Цари договорились в интересах своих и своих князей за счет и против народа угнетенного. Недаром древняя запись на камне гласит, что Диофант, прибыв в, Пантикапей, сделал дело "успешно и полезно для царя Митридата".
      После приема понтийских представителей царь и его ближайшие сподвижники собрались в храме Гелиоса, который был местом важных совещаний и одновременно казнохранилищем царским. После жертвоприношений и молитв Перисад обратился к присутствующим. Он стоял, опершись на мраморный постамент, на котором горел неугасимый огонь, и при его неровном свете обвел подозрительным взглядом лица вельмож.
      Ни о чем не спрашивая, царь начал говорить. Как всегда нервничая и раздражаясь, он повел речь издалека, словно стараясь оживить историю своих предков.
      Перисад Пятый был пятнадцатым по счету Спартокидом. И, подводя итоги трехсотлетнему царствованию своих предков, он с горечью говорил о том, что греческие рынки, которые раньше обогащали Боспор, давно уже отрезаны Римом, старинные связи с Элладой прерваны, хозяйство и торговля в упадке, варварские державы усилились и грозят вторжением, а рост внутреннего недовольства готов перерасти в катастрофу.
      Все это предопределило политику Боспора. Гордый в независимый раньше, он сейчас льстиво склонился перед царем понтийским Митридатом, готовый стать его подданным. К этому решению пришли все аристополиты. Они дрожали за свои имения и доходы, ради сохранения которых согласны были пойти в подчинение к кому угодно.
      И в этом было знамение времени. Слабые царства уже не могли противостоять напору извне и со стороны собственного народа. Напуганные ропотом угнетенных, они одно за другим находили сильных покровителей, рассчитывая с их помощью сохранить порядок в своих владениях. Не так ли поступили богатые греки из Ахейского союза, бросившись в объятия римлян? Не так ли сделал и последний пергамский царь Аттал Третий, что завещал свою диадему Риму - только бы не допустить победы возмутившихся рабов, восстание которых, возглавленное Аристоником, грозило охватить царство словно пожаром.
      Однако Перисад старался придать принятому решению видимость полюбовного соглашения, к тому же временного.
      - Кто может сказать,- вопрошал он, стоя возле неугасимого огня,кто смеет думать, что, соглашаясь на союз с Митридатом, я отдаю ему всю силу своей власти? Это могут говорить лишь невежды, ничего не понимающие в управлении государством! Наше послание к Митридату - способ укрепить Боспорское царство и мою власть в тяжелую годину. Переживем трудные дни, и снова Боспор будет блистать своей независимостью и богатством, как и при предках наших! Не так ли?..
      - Истинно так,- подтверждали советники в раздумье.
      - И города не посмеют возражать нам!.. Вы - мои военачальники, лучшие, властные люди Боспора! Не вам рассказывать о том, как много я и мои предки подарили земель городам и храмам! Разве за это я не имею права потребовать от всех граждан в городов преданности мне - эвнойи?
      - Имеешь право,- изрекли все.
      - Помните и вы, богатые и знатные пантикапейцы, что города и хора склоняют свои головы передо мною лишь потому, что боятся меня, моего войска и моих друзей! Стоит пошатнуться власти царя - и Боспор вспыхнет, как от удара молнией. Ваша забота - всячески укреплять власть царя вашего. С помощью же брата моего, царя Митридата, мы удержим все части государства вкупе, а может, и всю Тавриду, с Херсонесом и Неаполем, включим в наши границы. Верны ли слова мои?
      - Верны, государь! - одобрили советники, после чего было решено написать Митридату письмо в духе предложения Бритагора.
      8
      - Эй, ты! Смотри зорче, посторонних не подпускай, кто бы они ни были! Кого заметишь - дай знать.
      Сотник Фалдарн с озабоченным лицом обходил караулы вокруг царского дворца, из окон которого доносились пискливые звуки флейт, бумканье тимпанов, веселые голоса и смех пирующих.
      Молодой рослый страж подтянулся и отошел от колонны, где до этого стоял в раздумье. Проследив взором, когда сотник скроется за углом, стал медленно прохаживаться вдоль галереи, прислушиваясь к звукам пиршества.
      Страж выглядит воинственно и гордо, словно олицетворяя своей фигурой силу и неприступность северопонтийского царства. Он статен и красив. Широкая грудь его кажется еще шире в многопластинчатом панцире, а высокая шея выглядит могучей. Из-под стального козырька перистого шлема светятся огнем внимательные глаза и выбиваются кудряшки буйных волос. Прямой нос и выпяченный подбородок блестят, как медные. С каким-то особым упорством. Это не малолеток, что едва взялся за оружие, но уже зрелый суровый воин со стальными мышцами, мужественный и уверенный в себе. Таких подбирали для дворцовой стражи, отборного отряда преданных людей, способных защитить царскую особу от любых случайностей.
      После солнечного дня каменные стены дышат теплом, а осенние листья отчетливо хрустят под мягким сапогом. День быстро уходит, ползут из углов вечерние сумерки, с моря начинает веять легкий ветерок, усиливающийся с наступлением темноты.
      Зажигаются светильники, освещая открытые оконные амбразуры. Говор гостей и хозяев становится беспорядочнее, громче. Звон посуды, чавканье и взрывы хохота свидетельствуют, что все сильные и богатые боспорского Олимпа уже изрядно упились дорогими винами и мало соблюдают правила поведения. Однако староэллинская благовоспитанность не дает разгулу принять вид скифской попойки с ее неистовыми выкриками, разудалыми песнями, а порою и внезапными ссорами, когда звон бокалов вдруг сменяется зловещим звяканьем железа, а вместо красного вина на скатерти льется горячая кровь самих пирующих.
      Эллинские обычаи сдержаннее, хотя боспорцы, включая и самого Перисада, имеют в жилах не менее половины варварской крови.
      Гортанный смех и ломаная греко-персидская речь Диофанта слышатся хорошо. Острое чувство проникает в сердце стража. "Это голос того понтийского солдата,- думает он в волнении,- перед которым склонился гордый скифский царь Палак, сын Скилура!" И хотя сомневаться в происшедшем было невозможно, стражу оно казалось нелепой сказкой. Народ, рабы и воины Боспора считали Палака царем могучим и были поражены его столь быстрым разгромом. Видно, сильны войска Митридата и умна голова этого чернобородого воеводы, если они так просто побеждают рати других царей на их собственной земле! А ведь перед скифскими ратями в прошлом оказался бессильным персидский завоеватель Дарий.
      Осторожно, оглядываясь, страж приближается к окну и, легко вскочив на каменный выступ, старается расслышать, о чем говорят на царском пиру. Ему хотелось бы взглянуть на самих пирующих, разглядеть Диофанта и его военачальников, но, несмотря на высокий рост, он лишь рукой может достать до подоконника. Но что это?.. Страж .вытягивает шею и жадно вслушивается в малоразборчивую речь одного из гостей.
      - Царю Перисаду и всем его друзьям, знатным людям Боспора,пришепетывает пьяный голос,- будет спокойнее жить под десницей великого Митридата! Великий царь понтийский быстро заткнет рты недовольным! Скифов мы уже разбили, а с мятежными рабами и сатавками - легко справимся. Пусть рабы не гремят своими цепями!
      - Верно, верно! - послышался хор голосов.-Поднял головы подлый люд!.. Он все еще ждет Палака, жаждет с его помощью пролить кровь своих хозяев!.. Многие бегут в степи и становятся разбойниками!.. Тяжело стало жить и работать!..
      - Когда народ начинает беситься, - мягко и певуче добавил кто-то из приезжих, по-видимому, тот, с тонкими губами, что всюду сопровождает Диофанта,- его лечат кровопусканиями!.. Спартанцы время от времени делали кровопускания илотам, называя это "криптиями". И те становились более покорными.
      - Кажется, это так,- вздохнул другой перед самым окном.
      Страж даже вздрогнул от неожиданности, хотел соскочить с каменного карниза, но любопытство пересилило.
      - Иначе они сами пустят нам кровь...
      Все зашумели, заговорили, перебивая друг друга. Стражу под окном легко было представить собеседников, молодых и старых, тучных, с толстыми шеями и худощавых, с голосами низкими, хриплыми, или звонкими, заливистыми, как лай собак.
      - В час добрый!- гудел спокойный бас, будто знакомый стражу.Слава богам, слава царям Митридату и Перисаду, слава стратегу Диофанту! Но ты, Диофант, делаешь ошибку, не оставляя у нас сильного гарнизона! Ибо скифы хотя и отступили, но живы и не укрощены. Они мигом подтупят к нашим рубежам. А им навстречу ринутся крестьяне, как к братьям. И городские рабы едва ли будут спокойны. Они жаждут одного - буйства! И, пожалуй, бунт городских рабов был бы для нас страшнее всего - и Палака и крестьянского разбоя. Они озверели... Уже сейчас надо хватать каждого десятого - и на кол! А то поздно будет!
      Опять шум и крики, звон бокалов, случайно задетых рукавом и покатившихся по каменному полу.
      Можно было подумать, что во дворце собрались не отцы и радетели царства, болеющие душой о его процветании и народном здравии, но заговорщики и лихие люди - с одной целью: обсудить планы грабительских налетов и убийств.
      Волосы зашевелились на голове некстати любопытного стража, а по спине пробежали волны страха, когда он услыхал выкрики, полные злобы. Одни требовали крови "зазнавшихся грязных сатавков", другие предлагали начать массовые казни непокорных, дабы вселить должный страх в толпы рабов и вернуть их на лоно послушания. Отуманенные вином головы забыли осторожность, языки выбалтывали тайные помыслы "лучших" людей Боспора. Угрозы, хвастливые заверения, опасливые предупреждения и жестокие советы смешались в мутном потоке ненависти и трусливой жестокости.
      - Боги, не сплю ли я?..- прошептал воин, чувствуя, что дыхание готово остановиться в его груди. Он не мог поверить, что это говорят люди, облеченные властью, данной якобы от бога, озаренные мудростью, тоже ниспосланной небом, прославляемые за благородство и справедливость.
      Он случайно заглянул в самое запретное место, разгадал самую большую тайну царской власти, понял простую и страшную истину, что у царя и надсмотрщика, у вельможи и палача - одна душа. Самое высокое оказалось самым низким. Впрочем, он уже смутно догадывался об этом. Но лишь теперь убедился воочию в этой чудовищной истине, и последняя искра простодушного преклонения перед царской властью угасла в нем, оставляя в груди чувство обиды и невыносимой горечи. Не пастыри они, а волки в стаде овец! Не отцы народа, а враги его! Не справедливость нужна им, а власть, богатства, дорогие одежды, дворцы, наслаждения! Вот их боги, вот их цель! Они ненавидят народ, доверенный им богами. Они боятся его, хотели бы выпустить ему кровь. Но не могут сделать этого сами, ибо слабы, а поэтому призвали на помощь Диофанта!
      Шум стал громче, потом раздался предупреждающей стук по столу чем-то твердым. Голоса утихли не сразу, пока их не охладил скрипучий, недовольный голосок Саклея:
      - Расшумелись не вовремя! Не место за трапезой говорить о делах тайных! Пейте и угощайтесь во славу богов и царя нашего! Славьте великого Митридата! Вино создано для веселья! А после вина молодому нужна женщина, а старому - сон... Мудрость же никогда не дружила с хмельной головой. Негоже, если кто услышит ваши горячие речи.
      Воин отшатнулся от окна, словно ударенный в лицо, и бесшумно спрыгнул с каменной подножки. Быстрыми шагами стал ходить взад и вперед, обуреваемый мыслями, преисполненный разноречивых чувств - возмущения, злости, надежды и не передаваемой словами обиды за себя, свой народ. То страшное, что он услышал, было подобно внезапной вспышке света, прорвавшей пелену, что застилала ему глаза. Жуткая правда раскрылась перед ним, он в один миг увидел и узнал больше, чем мог бы в других условиях узнать за целую жизнь.
      Ему хотелось сейчас же мчаться в степи - к царю скифскому Палаку и упасть к его йогам с мольбой. Скорее, скорее на Боспор! На помощь единоязычному племени скифов-сатавков! Против иноземных палачей и царского Пантикапея! О боги! Царь и все хозяева-эллины слабы, слабы, слабы. Народ сильнее, он мог бы одним ударом смести и царя и всех его приспешников. Но как это сделать?.. О царь Палак, приди к нам!..
      - Эй, посматривай! - послышалось из темноты.
      - Все спокойно,- пробормотал воин.
      - Смотри, Савмак,- ворчливо отозвался Фалдарн, приближаясь,- ты хороший воин, но у тебя слишком много осталось учености. Ты имеешь дурацкую привычку стоять или ходить с выпученными глазами и ничего не видеть. Я подошел - ты и не заметил. Только демон знает, о чем ты думаешь. Воину думать не полагается...
      Сотник, ворча и ругаясь, пошел дальше, осматривать караулы. Савмак продолжал передумывать услышанное, и оно представлялось ему все более чудовищным и ненавистным. В его душе бушевала буря. Он в этот час трижды возненавидел Перисада и все царское окружение, его захватило это жгучее чувство, уже не новое для него, но теперь отлившееся в наиболее яркую и определенную форму. И вместе с ненавистью росла решимость, жажда действия, борьбы...
      Ночь покрыла все, но ненадолго. Взошла луна, мрак рассеялся. Стены дворца, колонны храмов и зубцы стен акрополя выступили отчетливо и выглядели белоснежными.
      - Эй! - опять послышался голос Фалдарна. - Ты не уснул, Савмак? Сейчас тебя сменят.
      - Я не сплю.
      - Хорошо! - Сотник зевнул, его зубы блеснули лунным серебром.
      9
      В склепе сумрачно и становится все темней. Серый тусклый поток света слабо проникает сюда через узкий вход. Человек входит бесшумно и уверенно, как в собственный дом. Ставит на пол небольшую ношу и начинает прилаживать на уровне головы факел, вставляя его в кольцо, ввинченное в стену. Потом долго высекает огонь и, раздув трут, старается запалить сухую траву. В темноте становится виден его нос, потом губы и сосредоточенные глаза. В углу слышатся шуршание сухих листьев и сонный зевок.
      - О, - удивляется вошедший,- ты уже здесь, Атамаз! Отсыпаешься?
      - Охо-хо!.. Вздремнул немного. Сон заменяет пищу. Хорошо тебе, царскому конюху, всегда сыт и спишь сколько хочешь. Свободный человек.
      - Нет, брат мой, не шути. Вольноотпущенник у царя - тот же раб. Сплю я, правда, достаточно. Но насчет еды - сам промышляю. Спасибо, на кухне друзья, так куски дают, что остаются. Иногда даже лучшие.
      - Но? Неужели лучшие? И вино дают?
      - Иногда и вино... Вот я принес, попробуй.
      Атамаз при упоминании об еде и выпивке быстро вскакивает и, разминаясь после сна, смеется. Факел освещает его черное от ветра и солнца лицо с жидкими усами и бородой цвета прошлогоднего сена. Косые, козлиные глаза смотрят все с той же лукавой и язвительной насмешкой Но лучи черных и острых морщин возле глаз, преждевременная сухость уже не юношеского лица, жилистая шея и ширококостная, нескладная фигура свидетельствуют, что минувшие годы прошли не в забавах, а в труде и нужде, закалили этого не избалованного жизнью человека.
      - Вот бы мне в подружки, скажем, повариху! И я был бы сыт и пьян! По правде сказать, была у меня девка хорошая в храме Афродиты Всенародной. Да Синдида еще три года назад заметила, что она меня подкармливает. Наказала ее строго, а еду и питье - под замок!.. Мне же сказала, чтобы я без подарка богине не появлялся у храма. Скупая баба. Это только твои повара могут обкрадывать царя.
      - Не скажи... Тоже попадают больше объедки, а вино - разбавленное. Кто эти объедки оставил - неизвестно. Возможно, слюнявый какой.
      - Это не беда, давай!
      - Может, Савмака подождем?
      - Нет, нет! - решительно возразил Атамаз, глотая слюну.- Ты, Лайонак, сыт, тебе легко ждать, а у меня в брюхе собаки визжат. Нас теперь стали кормить уже не просом и викой, как раньше, а отрубями, мякиной, словно овец. Только и живы тем, что на рынке стащим да, бывает, в мусоре найдем.
      - Ты же старший среди уборщиков.
      - Старший, да не сытее других. Вот новый урожай соберут - думаю, лучше будет.
      - Не очень надейся на новый урожай... Пей вино-то, амфора раскупорена.
      - Давай, давай!
      Атамаз чавкает с наслаждением и, закинув голову, припадает к горлышку сосуда. Передохнув, смеется и крутит головой в знак того, что очень доволен Лайонак продолжает:
      - Слыхал я. Царь хочет хлебом расплатиться с фракийцами и в Понт вывезти очень много пшеницы. А крестьяне говорят - не дадим хлеба, пока не получим заработанное. Я, правда, не верю в их силу, что они могут сделать!
      - Слыхал и я. Не знаю, что из этого будет. Многие селяне бегут на запад, к Палаку. А тот будто вновь силы собирает, хочет с роксоланами в союз войти. Не знаю - верно ли? А в имении Саклея, говорят, бунт был!
      - Не бунт, а бежало двое - Бунак и Хорей. Оба дружки мои. Бунака мы звали Рваное Ухо. Молодец, сумел убежать, стража убил, поджог сделал!
      - Это по мне! Хотел бы и я что-нибудь поджечь да сбежать как можно дальше от этой жизни. Давно сбежал бы, да вы с Савмаком плохие помощники... А зачем Диофант приехал? Добычу с Перисадом делить?
      - Дошло до меня - хлеб Митридату нужен. Войско у него большое...
      Внезапный шорох заставил собеседников насторожиться и вскочить на ноги. Бесшумная тень загородила белесое пятно на месте входа.
      - Успокойтесь,- раздался ровный голос,- это я.
      - А, Савмак! - приветствовали его друзья.- А мы думали - царская охрана идет. Что снаружи, уже ночь? Мы полагали - не придешь ты.
      - Ночь, но лунная... Мог и не прийти! Еле обманул десятника. Поесть и выпить я принес. Эх, мне и есть-то не хочется!
      G нескрываемой досадой Савмак сбросил короткий плащ и поставил на песок амфору, протянул друзьям сверток.
      - Ты все кипишь, как котел на огне,- заметил, щурясь, Атамаз, которого выпитое вино и сытый желудок привели в хорошее настроение.Неспокойная душа у тебя. Или что случилось?
      - Случилось! Перисад договорился с Диофантом нас с тобою и весь народ Митридату отдать навечно!
      - Как так?.. Садись вот сюда, на свое место.
      Все трое уселись у стены под факелом и сейчас могли показаться злоумышленниками, собравшимися в тайном убежище для сговора. Решительное, мужественное лицо Савмака выглядело суровым рядом с подвижной, насмешливой физиономией Атамаза. Лайонак с его задумчивыми глазами и мягкими очертаниями рта и подбородка казался благообразнее их, спокойнее, уравновешеннее. Все трое лишь отдаленно напоминали тех юношей, полумальчишек, которыми были несколько лет назад. Каждого жизнь пометила своей печатью, опалила огненным дыханием, научила острее видеть и понимать свои дела и чужие. Души их, как и объемистые кулаки, приобрели особую узловатость и твердость, а приниженное состояние вытравило из сердец юношескую теплоту, заменив ее неспокойным и горьким чувством злой неудовлетворенности, неизбывной обиды на свою долю. Их связывало это чувство, сближало, равно как и общая жажда дать волю еще не растраченным силам. Каждый смутно желал борьбы, ждал перемен в жизни, мечтал разорвать узы, его опутавшие, хотя все это не шло дальше жарких разговоров в склепе Никомеда Проклятого о приходе на Боспор царя Палака или о каких-то грядущих переменах. Иногда, подпив, они грозились убить кого-то, ограбить, пустить в городе пожар, а потом бежать в степи к кочевым скифам. Выспавшись - расходились.
      - Как же так? - помолчав, повторил Атамаз;- Непонятно кто царем нашим будет, Митридат, что ли?
      - Он.
      - А Перисад?
      - Останется как бы начальником области. Хотя будет по-прежнему царем считаться.
      - Два царя! Чудно как-то. Разве бывает сразу два царя?
      - Раньше не бывало, теперь будет!
      - Может, ты и прав,- пожал плечами Атамаз, - только не все ли равно, сколько царей над нами? Рабу да нищему - все та же доля! Работай, есть не проси!
      Савмак усмехнулся и поглядел на Атамаза с укором.
      - Ты - словно ребенок. Смотришь в огонь и не знаешь, что он не только светит, но и жжет.
      - Ты не сердись, Савмак,- смущенно рассмеялся Атамаз.- Ты лучше разбираешься в царских делах. Растолкуй все по порядку.
      - А вот слушайте...
      Царский страж подробно рассказал все, что видел и слышал прошлой ночью. Он подкреплял свои слова взмахами увесистого кулака и крепкими словечками, взятыми из обихода царских дружинников. Простая и выразительная речь его была полна страсти, которой он убеждал лучше, чем силой своих доказательств. Он изобразил царскую власть слабой и трусливой, жадной к наживе и враждебной народу, а союз с Митридатом - как военный сговор Перисада с Понтом против собственного народа. За ту кровь, которую понтийские солдаты прольют на Боспоре, Митридат получит власть, хлеб и покорных рабов, а Перисад и все богачи - спокойную и веселую жизнь.
      - Или и теперь непонятно? - спросил Савмак, обводя глазами друзей.
      - Теперь понятно, Савмак, понятно! - в один голос воскликнули они.- А все смешным кажется, что Перисад сам идет под власть Митридата!
      Атамаз прищурился и взглянул лукаво на Лайонака:
      - При новом-то царе повара и поварихи не будут тебе пироги да вино таскать. А мне уже не удастся ходить сюда, на могилу, чтобы выспаться и посидеть с вами. А?
      Он рассмеялся, обняв обоих друзей.
      - Пожалуй, так,- усмехнулся Лайонак,- тогда и Савмака, не иначе, заменят. Сколоту не позволят охранять царя. Слышишь, Савмак, на твое место поставят понтийца, а то и двух, а нам с тобою придется работать на них.
      - К этому идет дело,- мрачно согласился Савмак,- да не очень дорожу я местом своим. Та же неволя, что и везде. Другое думаю я. Совсем тяжело деревне будет под двумя царями. И так сатавки эллинами обездолены, а понтийцы придут - еще хуже будет.
      - Ну и пусть! - с неожиданной досадой сказал Атамаз.- Может, после понтийских-то батогов злее станут. Поймут все до одного, что хозяев бить надо! А то ропщут, вздыхают, а руку поднять боятся. Вот Бунак и Хорей - молодцы, не испугались, поджог сделали, кровь пролили и бежали! А кто поддержал их? Никто! Боязливы и слабы сатавки, хоть и бегут порой к Палаку. Городские рабы больше по душе мне, они злее, отчаяннее, с ними много можно сделать!
      Савмак поднял голову и уставился на собеседника внимательным взором. Тот говорил не новое. Не раз судили об этом, но сейчас слова Атамаза получили иной, более глубокий смысл.
      - Когда понтийцы придут,- ответил Савмак,- поздно будет руками махать. Одолеют они народ наш. Палак с ратями не мог выстоять против Диофанта, бежал в степи.
      - Выходит, против понтийцев и силы нет?
      - Есть! Сила есть!.. Боги вразумили меня, вот слушайте. Палак не разбит, он отошел в степи и копит там силы. Надо призвать его на Боспор, а когда рати его подойдут - всем народом бунт начать. Рабам - в городе, крестьянам - в деревне. Тогда не устоять ни царю Перисаду, ни Митридатовым войскам, если они ударить посмеют.
      - Хорошо придумал! - захохотал Атамаз.- Вот это был бы праздник! Я нагулялся бы досыта!.. Да ведь царь Палак далеко, как дотянуться до него? А дотянешься - послушает ли он нас?.. А народ деревенский с рабами городскими не очень дружен. Косо смотрят друг на друга, передраться между собою могут... Вот и попробуй одним арканом сразу трех лошадей ловить!
      - А мы их сразу ловить и не будем. Сами сбегутся. А что делать для этого? Мутить надо народ. Самое время сейчас народ мутить. Узнает черный люд, что цари хотят ему кольцо в нос вдернуть,- зашумит, обозлится. Кому захочется второй ошейник на шею надевать?.. А когда народ подымется - тогда и Палак нагрянет!..
      Такие решительные слова взбудоражили заговорщиков. Их глаза засверкали, они придвинулись ближе один к другому и с жаром заговорили наперебой. Атамаз тут же решил развести новость по всему городу, рассчитывая, что рабы первыми отзовутся на нее.
      - А я в деревню передам это, - с готовностью предложил Лайонак, я скоро поеду в имение на Железный холм и там встречусь с Пастухом. Он человек верный и смелый. Ему легко разнести весть по селениям, благо он всюду бывает со своими стадами.
      - Добро! - тряхнул кудрями Савмак.- Сами сколотские боги и безыменный бог велят вам сделать так, ибо новое рабство грозит всем нам! Только смотрите, братья, если вас на таких рассказах поймают - не миновать всем нам железного колеса!
      Все трое поежились при упоминании о страшной пытке, часто применяемой для наказания рабов и преступников, но решили не отступать от задуманного. До утра говорили, ели и пили, строили самые смелые планы. Лишь перед рассветом покинули свое уютное убежище, чтобы вернуться но своим местам до восхода солнца. Уходя, почувствовали, что приближаются новые времена, которые неизбежно затянут их в круговорот опасных дел и событий. Но не пугались этого, наоборот, повеселели, почуяли силы свои и смело устремились в туманную предутреннюю мглу, прислушиваясь к пению петухов и лаю собак, что доносился из пригородного поселка.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      КОННАЯ ОХОТА
      1
      После отъезда Диофанта установилась хорошая золотея осень. Хлеб с особой спешкой вывозили из деревень и так же торопливо грузили на корабли, дабы успеть отправить его в Синопу до конца навигация.
      Никогда еще в деревне не царило такое уныние, как сейчас. Даже волнения и ропот по поводу несправедливого распределения урожая как-то утихли.
      Многие из тех, кто считался свободным и имел клочок когда-то общинной земли, сейчас принуждены были отдать весь собранный хлеб, а в придачу скот и усадьбу, чтобы расплатиться с долгами. Ибо царь повелел взыскать с должников все недоимки за прошлые годы. Система долгового рабства являлась одной из хитростей греков и вела прямо в рабский ошейник.
      Крестьяне покидали деревни в надежде найти где-то кусок хлеба. Приток голодного люда в города шел стихийно, и остановить его было невозможно. Обычно это наблюдалось ранней весной, когда голод достигал своего высшего накала. Теперь же люди шли после сбора зерна, так как взыскание царских недоимок означало для сотен в тысяч семей голодную смерть еще до наступления зимы. Родители продавали в рабство детей, полагая, что рабами они проживут лучше, чем на свободе. Другие предлагали в рабы самих себя.
      Драконовскими мерами правительство собрало небывалое количество хлеба. Зерном завалили все склады, свободные помещения, даже некоторые храмы на побережье. Стаи птиц клевали зерно на дорогах, так как в спешке его везли в дырявых мешках и "формах", как называли корзины емкостью в одну артабу, то есть больше пятидесяти литров.
      Перисад, получая известия о ходе сбора урожая и об огромных запасах зерна на складах, с гордостью поднимал брови и говорил:
      - Только при Перисаде Первом собирали столько зерна, сколько собрали мы! Нет, что ни говори, а времена процветания Боспора не миновали! Они возвращаются. Мы снова развернем торговлю и в обмен на хлеб получим золото, которым покроем все долги наши!
      Это был жалкий самообман. Даже отправив все запасы хлеба за море, Боспору не удалось бы вернуть свою былую хозяйственную я военную мощь. Уже не было той Эллады, что покупала боспорский хлеб с выгодой для обеих сторон. Теперь выгоду от боспорского вывоза получал один Митридат, так как брал скифскую пшеницу почти даром, обещая взамен свою помощь против внешних и внутренних врагов Боспора.
      И если прошлые правители царства увеличивали вывоз хлеба за счет расширения посевов, улучшения обработки земли, умения заинтересовать крестьян в продаже хлеба, то мнимое процветание сейчас достигалось более жестоким изъятием урожая из рук пахаря. Отдав свой хлеб, крестьянин разорялся, впадал в полную нищету я не мог уже на следующий год возделать свое поде. Доведенные до отчаяния люди толпами приходили на площади Пантикапея и громко предлагали себя в рабство за кусок хлеба.
      Недалеко от порта толпа равнодушно смотрела, как худой, взлохмаченный сатавк сбросил с себя конопляную дерюгу и, обнажив до пояса жилистое тело, подпрыгивал, как скоморох, и громко смеялся, морща впалые щеки с клочьями грязной бороды.
      - А ну, попробуй бороться со мною - не справишься! Сухие жилы, да много в них силы! Вот я какой! Делаю всякую работу! Умею седлать лошадь, умею ямы копать, сеять и жать!.. Ем мало, сплю лишь до первых петухов - вот я каков! О-хо-хо! Весел, здоров, ничего не боюсь, а богам - молюсь!.. Кто купит меня не пожалеет! Я даже драться на мечах могу и своего господина в обиду не дам! Буду верным, как собака!.. Купи меня!
      Человек смеялся, некрасиво скаля зубы. Он походил на помешанного. В его веселье и шутках, в его худобе и торчащих во все стороны волосах отразилась вся непритязательность человека, который провалился в бездну нищеты я отчаяния и уже не помышляет о протесте, но готов целовать подошвы тону, кто даст ему возможность жить. Человеческое достоинство, обида, зависть или другие подобные чувства в настоящем положении только мешали бы ему, ускорили бы его конец, да и не только его одного.
      Невдалеке сидела изможденная женщина с тремя детьми в застывшим взором следила за мужем, каждое слово которого отдаляло его от семьи. Она хваталась за сердце, когда подходил хорошо одетый горожанин. Он мог купить ее мужа. Женщина делала попытку вмешаться в такую сделку, остановить ее. Но, взглянув на восковые лица детей, словно окаменевала и опять следила широко раскрытыми глазами за мужем и толпой. Покупателя не находилось, люди шли мимо, еле взглянув на веселого торговца собственной свободой.
      - Чего ты раскричался, деревенщина! - сварливо заметил лошадиный барышник, ведя за повод серого мерина. - Чего тебе надо? Хозяина, который кормил бы тебя, бездельника? Неплохо придумал! Город полон рабами и бродягами, которым делать нечего. Они и без продажи принадлежат тому, кто их накормит. Сейчас выгоднее нанять человека на день, а к ночи выгнать его на улицу, чем покупать нахлебника, давать ему кров и пищу.- Однако подошел к женщине с детьми и внимательно посмотрел на мальчика лет пяти, бледного, но миловидного, с льняными волосами.- Вот мальчишку я купил бы. Такие хорошо идут за море, к персам!
      - Ах! - Женщина схватила обеими руками малыша и прижала к груди.Нет!.. Я не продаю детей!..
      - Ну и дура. Я дал бы хорошую цену. Ты смогла бы накормить остальных двух.
      - Меня купи, господин,- с кем же наигранным смехом обратился к нему полуголый мужчина,- я буду за твоими конями ухаживать, охранять твой соя.
      - Отстань ты, лодырь! Работать не хочешь! - отмахнулся барышник и пошел своей дорогой.
      - Как имя твое? - неожиданно раздался голос со стороны. Перед сатавком вырос человек с мечом и бородой. Он строго и внимательно оглядел крестьянина, велел раскрыть рот, дыхнуть. Поморщился, покачал головой. Истощен. А припадками не болеешь? По телу нет ли язв? Не кашляешь ли?
      - Что ты, господин! Здоров, как гончий пес, послушен, как сыромятный бич, на кого замахнешься - того и ударю! Собакой буду твоей. Гав-гав!
      Мужчина стал гавкать по-собачьи, прыгать и махать руками. Действительно, он казался крепким и ловким, а главное - глядел беззлобно и весело. Послушный и верный раб, хотя и не богатырь, стоит трех сильных, но строптивых.
      - А зовут меня Астрагал!
      - А туда, к кладбищу, не ходишь? В фиасе состоишь, единому богу молишься? - подозрительно прищурился покупатель.
      - Молюсь богам хозяина моего. Никаких фиасов не знаю. Да и зачем они мне? Никогда на старших руки не поднимал, голоса не возвышал, злого не умышлял. Бери, господин, не пожалеешь!
      - Семья есть?
      - Семья есть. То есть нет, нет!.. - Мужчина бросил взгляд на женщину и детей, и густая тень заволокла его лицо. Он быстро превозмог себя и рассмеялся.- Отрекаюсь от этой женщины и ее детей! Полностью и навсегда!
      - Сколько хочешь?
      - Два мешка зерна пшеничного и масла три кувшина, да крупы...
      - Ого,- присвистнул покупатель,- Да за такую цену я себе трех молодых девок куплю!
      - А что толку от девок твоих? Со всеми сразу спать не ляжешь. Да и борода твоя с проседью. Тебе надо такого раба, как я. Дай мне дубину и иди со мной куда хочешь - обороню!
      - Говори настоящую цену,- нахмурился бородач.
      - Говори ты...
      Сошлись на трех мешках проса и одном кувшине масла оливкового.
      - Маловато, - вздохнул будущий раб.
      - Пойми ты, дубина, что масло-то синопское, заморское!
      - Согласен.
      Оба направились к храму Гермеса Рыночного, где толпилось немало людей. Астрагал стал на ступени храма и громко провозгласил:
      - Я, свободный пелат, потерявший за долги свои хлеб и землю, выгнанный из своего дома по приказанию милостивого господина Саклея, сына Сопея, отрекаюсь навсегда от той женщины, что стоит здесь, и детей ее своими не считаю... Вот они - женщина и дети, посмотрите на них!
      Жена его с детьми стояла невдалеке, и слезы потоком лились из остановившихся, бесчувственных глаз. Всем хорошо был известен смысл этого отречения, оно предшествовало порабощению главы семьи. Объявляя жену и детей чужими, Астрагал ограждая их от возможных притязаний со стороны хозяина и закона, поскольку раб не мог иметь свободное потомство.
      - Имеющие уши да слышат! - утвердил это заявление дежурный жрец, делая правой рукой магический жест, а левой принимая монету от бородатого покупателя
      - А теперь я один, холостой и одинокий пелат Астрагал, продаю себя навечно в рабство господину в хозяину...
      Крестьянин запнулся и вопрошающе уставился глазами на бородача.
      - ...Саклею, сыну Сопея, лохагу пантикапейскому, - подсказал покупатель, надменно оглядывая толпу.
      - О! - восхищенно отозвались многие.- Какого хозяина приобрел!.. Сыт будешь!
      - Саклея?..- поразился Астрагал, широко разводя руками.- Был я у него должником, разорен этим человеком - и вот к нему же в рабы попал!
      - Ну? - сердито перебил его покупатель. - Может, не нравится, так я другого найду!
      - Нет, нет! - спохватился Астрагал.- Это я так, к слову сказал. Так вот - продаю себя навечно в рабство господину и хозяину Саклею... за цену...- Дальше следовало перечисление того, на чем они сторговались.
      Тут же кузнец за небольшую мзду надел на шею новоиспеченному рабу ошейник и велел стать на колени перед наковальней. Несколько ударов молотком и Астрагал поднялся на ноги. Чужим, одичалым взором оглядел он толпу, потрогал рукой за ошейник... Совершилось!.. В толпе раздался смех. Раб попробовал улыбнуться, но лицо перекосилось в гримасе, еще больше развеселившей толпу.
      Человека не стало. Он за одно мгновение превратился в "говорящее орудие", двуногий скот. Теперь ему не было места с людьми, он не являлся членом общества, стоял вне законов и установлений, не защищенный ничем от прихоти и каприза хозяина. Последний мог уморить его голодом, забить до смерти палками, убить, как негодную собаку, не неся за это не только ответственности, но даже не рискуя ни добрым именем, ни благорасположением
      - Зачем, Анхиал, ты купил этого нищего? - спросил кто-то из толпы.
      - Взамен беглого,- буркнул тот, не оборачиваясь.
      Астрагал смотрел на семью я мысленно прощался с нею. "Теперь вы не умрете с голоду",- говорили его глаза, наполненные влагой. Маленькая дочь хотела кинуться к отцу, но он сделал жене знак рукой, и та удержала девочку.
      - Пойдем,- зевнул Анхиал, которому уже надоели формальности.Скажи, куда внести плату? Этим, что ли? - он кивнул головой в сторону семьи. Тот подтвердил. Они удалились.
      2
      К храму подошел покачиваясь Зенон, одетый в полинялую хламиду. Он наблюдал торговую сделку и сейчас смеялся от души. Бывший воспитатель обрюзг и еще больше постарел, но одутловатость серого лица, свидетельствующая о постоянном пьянстве, скрадывала его весьма преклонный возраст. Жрец встретил его приветливо, ибо Зенона знали и уважали, как человека, близкого ко двору в прошлом и живущего царскими подачками сейчас.
      - Вы видите, о люди,- тоном наставника громко произнес старый гуляка,- как многие рвутся скорее найти себе доброго пастыря, кормильца и хозяина! Ибо у рачительного господина раб сыт, одет и доволен своей долей. А предоставленные себе простые люди и варвары не умеют построить свою жизнь, не могут сорвать с дерева счастья его плоды, использовать жир и сок земли. Они нерадивы, когда сеют и жнут, расточительно расходуют те запасы, что заготовлены на зиму, пропивают зерно, не думая о завтрашнем дне. Они подобны птицам, что клюют и раскидывают ногами корм, не ведая, чем я как будут жить завтра. И вот дальновидные из них, понимая, что смогут жить лишь под десницей мудрого и строгого господина, сами идут в рабства. Великий мудрец Аристотель сказал, что рабство есть справедливость богов. Как боги властвуют над жизнью всех людей, так избранные являются господами всех, кто ниже их. В основе рабства лежит не сила, а взаимопомощь между мудрым я тем, кто рожден со слабой головой, но с сильными руками...
      Слова его разносились по площади, и толпа вокруг стала быстро расти. Зенон с видом пророка воздел свои отекшие руки и поднял вверх мутные от пьянства глаза.
      - Истинно! - заключил жрец, склоняя лысую голову.- Твои речи, Зенон, всегда мудры и угодны богам!
      - И толстобрюхим архонтам! - раздался в тишине резкий голос.
      Все вздрогнула. Жрец вскинул голову и стал шарить глазами по лицам случайных слушателей. Зенон выпучил глава с красными белками.
      - Что?.. Кто сказал?..
      - Я сказал!.. Хлеб у народа отняли да Митридату послали! Теперь ждут Митридатовых солдат - народ усмирить! А то голодные могут взбунтоваться... Астрагал в рабство пошел не потому, что там хорошо, а потому, что детей накормить хочет. И от семьи отрекся, чтобы дети свободными остались, а не попали в рабский хомут. А ты, старый пьяница и развратник, смеешь говорить, что в рабстве хорошо! Видно, за амфору вина ты давно продал свою душу и грязное тело! А еще ходишь на моления единого бога!.. Наши прадеды не знали рабства, это эллины принесли его на нашу голову вместе с роскошью и дорогими винами. Не так ли, братья сатавки?..
      Это говорил высокий человек, одетый в лохматые шкуры. Черное от загара и ветра лицо, вытянутое по-лошадиному, выдавало в нем человека, живущего у степного костра. В руках он держал копьецо.
      Толпа зашумела, зашевелилась, как растревоженный муравейник. В лицо Зенона полетели оскорбления. Жрец поспешно отступил к храмовому входу, мигнул иеродулу в синем хитоне и приказал ему бежать за рыночной стражей. Зенон засопел, одутловатое лицо его из синюшне-серого превратилось в землистое.
      - Чужеземцы съели хлеб наш! Всё вывезли!
      - Последние запасы выгребли!.. Оголодал народ!. Хлеба уже нет, а впереди зима. Как жить будем?.. Все умрем с голоду!..
      - Фракийцы наш хлеб везут, Митридат - везет, дандарии жрут наш хлеб! Почему царь не прогонит всех нахлебников?
      - А потому,- резко и громко отозвался высокий человек в шкурах,потому, что царь Перисад продал свое царство и всех нас Митридату!
      - Как продал? Что он говорит? Разве может царь продать народ свой?
      - Не может, а уже продал! Для этого и Диофант приезжал. Теперь ждите Митридатовых солдат, они с вас две шкуры сдерут, мясо с костей снимут!..
      - О боги, страшные слова говорит этот человек!..
      - Довольно, расходитесь, вон уже бегут стражи!
      - Спасайтесь!
      Со стороны порта к храму бежала толпа рыночных уборщиков. Впереди размахивал палкой Атамаз. Толпа поспешно рассыпалась кто куда. Высокий человек, что произносил поджигательские, бунтарские речи, исчез в переулке.
      - Что случилось? - спросил Атамаз, хмуря брови.- Почему стражу звали?
      - Ловите бунтарей, ловите! - волновался жрец, показывая пальцем. Но ловить было некого, толпа разбежалась.
      - Ну хорошо,- решительно кивнул головой Атамаз, узнавши, в чем дело,- мы разыщем этого бунтаря, не уйдет!.. Эй, за мною!
      Зенон, тяжело ступая ревматическими ногами, спешил скрыться в храме Синдиды. Народных волнений он боялся страшно и проклинал себя за неудачное высказывание перед толпой.
      3
      Не все поступали как Астрагал. Многие, вместо того чтобы продавать самих себя, торговали детьми. На понтийские корабли, что грузились хлебом, толпами, как козлят, загоняли малышей, преимущественно мальчиков, купленных по неслыханно дешевой цене.
      К акрополю пришло около сотни изможденных голодом, разорившихся селян. Их никто не купил бы порознь, как истощенных, негодных к труду. Они решили обратиться к милости самого царя. Каждый имел на шее петлю в знак того, что идет к царю в полное и вечное рабство за кусок хлеба. Просители стали на колени и затянули что-то нудное, наподобие похоронного плача, и протягивали худые руки в сторону ворот акрополя.
      Бывало, таким несчастным цари раздавали хлеб, желая показать свою щедрость. Перисада Пятого лишь встревожил этот наплыв голодных. Гневаясь, он думал, как поступить. Повелел разыскать Саклея. Но царица предупредила своего супруга. Она позвала Олтака и отдала ему приказание действовать. Через несколько минут ворота акрополя со скрипом раскрылись и сотня конных дандариев с гиком врезалась в толпу. Многих задавили насмерть, перекалечили, исхлестали нагайками. Голодающие с криками метнулись прочь, но одумались, обернули свои лица, на которых отражалась уже не мольба, во озлобление в обида. В дандариев посыпались камни. Слух об этом событии сразу облетел все закоулки города и вызвал различные суждения. Одни возмущались, другие качали головами, полагая, что царь поступил неосторожно. Тем более что дандариев в городе ненавидели, как чужаков и царицыных псов.
      Олтак вернулся к царице с изрядным синяком на лбу, взъяренный, тяжело дыша. Он просил разрешения разослать во городу конных воинов для розыска "бунтарей". Но царица не решилась на такое. Направилась к Перисаду. В покое царя увидела суку с двумя щенками, что прыгали и визжали на ковре к великому удовольствию государя.
      Перисад всегда любил животных больше, чем людей. Увлекшись развлечением, он не заметил Алкмены. Та кашлянула. Царь поднял голову - в сразу стал серьезным и усталым на вид. Он увидел, что черные глаза супруги мечут искры и она готовится сообщить ему что-то неприятное.
      - Хитрые и подлые люди. - с раздражением начала царица.- Твои помощники распустили народ! Варвары не хотят работать, смеют требовать хлеба у самых ворот твоего жилища!
      - Я знаю это и готовлюсь принять решение.
      - Мною уже приняты меры...
      Царица рассказала о том, что произошло и как дандарии встретили отпор со стороны толпы. Перисад заволновался, и его лицо задергалось, рот раскрылся, блеснули зубы.
      - Напрасно,- произнес он, стараясь сохранить спокойствие,напрасно ты сделала это. Такие поступки лишь раздражают народ и выставляют царскую власть в дурном свете. И я прошу тебя, дорогая супруга, не вмешиваться в мои отношения с народом.
      Временная слаженность взаимоотношений Перисада и Алкмены часто нарушалась. Царица все чаще и больше вникала в дела государства, проявляя в своих действиях решительность и грубую прямолинейность, так как была сторонницей крайних мер и суровости в управлении народом. Это вносило нежелательную нервозность в жизнь дворца, обостряло обстановку, вызывало протесты Саклея и других вельмож, лучше, чем царица, понимающих опасность необдуманных действий.
      Перисада раздражали как поступки Алкмены, так и жалобы на них со стороны вельмож. Он не находил в себе сил в решительности поставить всех на свои места. И, когда ему начинали говорить о напряженности в государстве, он еще больше сердился в доказывал, что бояться нечего, дела в царстве идут совсем не плохо и Боспор находится на небывалом подъеме.
      Он гордился своей идеей расплаты с наемниками хлебом и земельными участками.
      - Мы богаты хлебом, как никогда,- говорил он возбужденно,- хлеб наше богатство! А вот золотые запасы иссякли. Значит, будем расплачиваться тем, чем богаты. А раздавая участки земли фракийцам, мы укрепляем нашу власть в деревне. Военные поселенцы - клерухи - будут пашей опорой среди крестьян.
      По его указанию пайки рабам не уменьшали, но заменили зерно смесью просовых, ячменных и пшеничных отходов. Пустили в ход старую, порченую, провонявшую рыбу. Теперь рабы стали получать пищи даже больше. Только питательность такого рациона оказалась совсем низкой. Рабы роптали. Зато на их желудках удалось сэкономить немало зерна.
      Лицемеры в льстецы старались превознести дальновидность Перисада, его государственную мудрость.
      - Проникновенный ум нашего государя помог нам найти выход из трудного положения,- говорили они, втайне пряча свои сбережения в ямы и прислушиваясь ночами - не подступили ли скифы к стенам города и не взбунтовалась ли чернь.
      4
      Перисада раздражало, что вокруг Алкмены всегда толклась орава дандариев в остроконечных меховых шапках, затянутых в талии кафтанах, засаленных шароваpax, с длинными мечами я плетьми толщиной в три пальца.
      Дети кавказских предгорий, дандарийские воины томились в большом городе, задыхались от его духоты в пыли. Они изнывали в бессмысленном безделье, много спали, разговаривали о пустяках, пили при случае до полной потери сознания и все свои деньги относили в домики портовых гетер. Они не считались наемниками, подобными фракийцам, их содержание было очень скудным. Но Алкмена находила средства и помогала Олтаку содержать свою гвардию. Когда и этой помощи не хватало, дандарии не терялись. Они занимались поборами на рынках, под видом взыскания царской пошлины, а то выезжали в окрестности столицы и грабили крестьян, угоняли их скот, выгребали зерно, чем снискали себе дурную славу и всеобщую ненависть.
      Олтак был завсегдатаем на царицыной половине. Впрочем, он один из своих соплеменников усвоил эллинские обычаи и манеры, умел носить греко-скифские одежды, принятые при дворе, обладал способностью вести разговор.
      Своей услужливостью, исполнительностью и вежливостью Олтак сумел угодить Перисаду. И тот терпел его, хотя и задумывался, не слишком ли близок к царице этот красивый лицом варвар. Но царя еще больше коробило, когда, войдя на половину Алкмены, он натыкался на черное медведеподобное чудовище, обвешанное оружием, с выпученными глазами и волосатыми лапами. Это был личный телохранитель царицы - Зоил. Он стоял на том самом месте, где когда-то видели Агафирса, сомато-филака Камасарии. Зоил был достойным преемником жестокого раба, хотя и выглядел несколько по-иному.
      Перисад в душе побаивался неистового кавказца. Тот загораживал своей фигурой двери царицына покоя, отходил в сторону не спеша, кланялся неохотно, глядел высокомерно и вызывающе. Он даже спал на пороге опочивальни своей повелительницы. В любой миг по хлопку розовых ладоней он готов был предстать перед нею, дикий, решительный и бесстрашный.
      Дандарии бродили по полупустым залам, садились на пол в кружок, пили и ели, распространяя вокруг пряный дух лука и кислого сыра, что привозили им из-за пролива.
      Совсем незнакомые люди то и дело приезжали с той стороны Боспора Киммерийского, ночевали где попало, сорили, оставляли следы грязных ног и уезжали так же внезапно, как появлялись.
      Алкмена поддерживала с отцом связь самую оживленную. Поэтому в отведенных ей покоях всегда царила суета и веяло запахами, напоминающими не то юрту степных табунщиков, не то постоялый двор. Здесь не было того уюта, который поддерживала Камасария. И хотя стояло немало кушеток с точеными ножками, низких стульев, резных ларей, прикрытых коврами, но все это имело крайне затертый, засаленный вид. Вазы, статуи, занавесы были расставлены и развешаны кое-как. Не чувствовалось порядка, обжитости. Всюду серой пеленой насела пыль.
      Создавалось впечатление, что царица живет здесь хотя и широко, но временно, собираясь вот-вот уехать. Да оно так и было. Перисад знал, что ценные вещи, ткани, посуда, ковры и украшения, что ранее были привезены из Фанагории, до сих пор не распакованы, лежат в тюках и пылятся в нежилых покоях.
      Царица тщательно следила за своей внешностью, красиво одевалась, делала пышные прически, не пренебрегала притираниями. Но на обстановку своего жилища не обращала внимания.
      Перисад сразу, после женитьбы был без ума от своей молодой подруги. Их встречи были жаркими, его пьянили ее ласки, блеск черных глаз, шепот горячих губ. Но позже он заметил в ее пылкости и страсти какую-то самозамкнутость. Это не была страсть для него, не он ее зажигал и не ему было дано погасить ее неистовое горение. Он если не сознавал, то смутно чувствовал, что пламенность Алкмены - не любовь. В сущности, она была безразлична к нему как к человеку, не интересовалась его печалями, о здоровье справлялась по обязанности, выслушивала его рассеянно. Другой на месте Перисада так же мог воспламенить ее и так же был бы не более, чем он, любимым.
      Впрочем, царицу нельзя было назвать безразличной к внешним событиям. Она проявляла живейшую заинтересованность во всех делах государства. Была властолюбива и не терпела медлительности. Особенно когда это касалось ее отца Карзоаза, которому она служила с удивительной преданностью, не за страх, но за совесть.
      В то же время никто острее ее не ощущал того предгрозового томления, что носилось в воздухе последнее время. И если в верхах Боспора царила тревога, боязнь перед будущим, ожидание каких-то необычайных событий, то на женской половине дворца все это находило наибольшее выражение.
      Не однажды Перисад, оглядев покои царицы, говорил с неудовольствием:
      - Что это у тебя, дорогая и возлюбленная жена моя, такой беспорядок, словно ты собираешься уезжать?
      На что Алкмена, сделав томные глаза, отвечала:
      - Я собиралась гостить к отцу, дабы под родным кровом отдохнуть от происков таких людей, как Саклей. Но теперь ты стал строже к нему, мне легче дышится, и я не поехала. А порядка еще не навела.
      Слова сопровождались пленительными улыбками и многообещающим подрагиванием ноздрей. Перисад забывал о своем вопросе. Он тянулся к супруге, рассчитывая на ласку. Но Алкмена неожиданно нарушала очарование интимности. Она брала за руку своего державного супруга и подводила к окну. Показывая розовым ноготком на толпы нищего люда у подножия Царственного холма, на котором стоял акрополь, спрашивала с гневной дрожью в голосе:
      - К чему приведет это переполнение города нищими? Куда они идут, чего хотят?
      - Это, дорогая,- умиротворяюще отвечал царь,- наведено еще бабушкой Камасарией. Она разрешила фйаситам единого бога собираться возле кладбища, куда ж направляются эти люди. Моления и проповеди отвлекают простой народ от дурных мыслей и преступлений.
      - Этот сброд,- возражала Алкмена, и ее голос становился жестоким,днем хнычет и призывает спасителя, а ночью берет дубины и идет грабить! Мой отец послал бы две сотни верных всадников с бичами, и они разогнали бы этот вшивый фиас! А для бродяг у него есть место на дальней окраине твоего царства, где они быстро гибнут от голода и болезней. Но Саклей плохо помогает тебе. Он не способен к решительным действиям.
      Теперь она уже не выглядела ни томной, ни многообещающей. Ее лицо искажалось, становилось злым, язвительным.
      - Саклей,- продолжала она, - мало заботится о твоей я моей безопасности. Где фракийские наемники? Он отправил их к западным пределам царства во главе со своим сыном Атамбом. Атамб, этот пьяница и развратник, завел там целый гинекей из девок-сатавок, веселится с ними, оскорбляет своим поведением богов. А мы здесь остаемся без крепкой охраны. Сможем ли мы отразить бунт толпы? Какими силами усмирим крестьян, если они начнут убийства к поджоги? А чернь шумит, обвиняет тебя в том, что ты продал свою диадему Митридату, я грозит восстать против тебя!..
      Лицо Перисада от таких разговоров начинало подергиваться, он скалился, как усталый дворовый пес, нервно хрустел суставами пальцев. Рождалось убеждение, что Саклей обманывает его, что никто не заботится о его безопасности, я стоило появиться лохагу в такой неудачный час, как целая лавина упреков и обвинений падала па ого голову.
      5
      Скифская война, вторжение понтийских войск в Срединную Тавриду, поспешное отступление скифских полчищ в степи, к северу, вызвали переполох в зверином населении степей. К границам Боспора прихлынули табуны диких коней и куланов, колосов и туров, а за ними бесчисленные волчьи стаи. Четвероногие гости переходили рубеж царства и учиняли потравы полей, к великой досаде земледельцев.
      Говорили, что такое переселение животных предвещает гибель Боспорского царства. Будто в степи поймали или убили волка, у которого пасть оказалась окованной железом. Волки с железными зубами! Было от чего призадуматься.
      Несмотря на хищническое истребление диких животных, усилившееся с ростом населения Тавриды еще при Скилуре, их было очень много. И появление сотенных табунов среди полей грозило уничтожением части урожая.
      После сбора хлебов крестьяне принялись охотиться за проворными колесами ради их вкусного мяса. Тем более что в деревнях страшились предстоящей зимней бесхлебицы.
      В заповедниках к западу от Саклеева имения появилось столько зверья, что по совету Саклея сам царь решил выехать на охоту, одну из любимых забав того времени, почти забытую в последние годы.
      - Надо тебе развлечься, государь,- кланялся Саклей Перисаду.- Вот и лекарь Эвмен давно говорит, что тебе необходимо бывать на охоте для укрепления здоровья.
      Вскоре состоялось большое царское полеванье. На сотнях коней с луками, дротиками и рогатинами выехали царь с друзьями и челядью. Перисад, сильно ослабевший телом, сутулый и похожий издали на старика, сидел на смирном коне, охраняемый с одной стороны Олтаком с дандариями, с другой - Саклеем и свитой именитых пантикапейцев. Сзади ехали слуги со сворами собак и наездники-загонщики. Следом за царем гарцевал на коне Лайонак, как лучший из царских конюхов, лихой наездник. Ему было приказано сопровождать царя всюду, следить за его лошадью. Он должен был оберегать царя от возможных неприятностей во время степной скачки - удовольствия острого, но опасного.
      Осень усыпала землю желтыми листьями и сухими травами. Дни стояли солнечные. Копыта лошадей весело стучали по пересохшему грунту, поднимая облака пыли. Царица не участвовала в выезде. Это обстоятельство Саклей хотел использовать для укрепления своего влияния на Перисада. Он все время поглядывал на Олтака, в котором видел наушника царицы.
      Миновали пригороды с их лачугами и одичалым от нищеты людом. Потом потянулись поля мелких земледельцев - потомков первых поселенцев-эллинов, живущих в аккуратных домиках с садиками и чистыми дворами. Можно было видеть, как хозяева трудились на виноградниках, пригибали лозы и заваливали их сухой землей. Это была обычная предосторожность боспорских виноградарей для защиты лозы от зимней стужи. Обмерзание грозило нежным стеблям на протяжения сорока дней зимы, после зимнего солнцеворота.
      Дальше начинались сплошные массивы царских полей, среди которых, подобно островкам, виднелись убогие землянки бедняков сатавков, навсегда прикрепленных к этим полям, принужденных влачить жизнь трудовую, но беспросветно убогую, безрадостную. Из года в год эти люди обязаны были возделывать царские посевы, ухаживать за ними, собирать урожай и наполнять зерном бездонные закрома Пантикапея. Никому и в голову не приходило, что эти люди могли бы жить и работать не только для царских доходов, но и для себя. Права иметь что-то свое га ними не признавалось.
      Наконец стала видна башня на Железном холме. Левее ее протянулись желто-бурые просторы непаханой степи.
      Здесь-то и должна была развернуться лихая конная травля дикого зверья.
      После короткого привала и подготовки началось царское полеванье. Скакали отрядами, окружая табунки диких ослов и коз и метая в них дротики. Гнались в азарте по десять всадников за одним зайцем, стараясь убить его плетьми. Никакого плана охоты не было. Увидев дичь, спускала собак и с криками гнали лошадей, не разбирая дороги. Удавалось - убивали. Стреляли из луков на всем скаку, как это принято у скифов.
      Перисад несколько оживился. Его впалые щеки раскраснелись, глаза заблестели. Он торопил коня криками. Ему удалось ударить плетью загнанного козла и прикончить его дротиком. Он с гордым видом рассказывал потом, как скакал впереди всех и первым повалил животное.
      Все восхищались смелостью и охотничьим искусством царя. Охота шла весело. Дышалось в степи куда легче, чем в стенах пантиканейского дворца. Дандарии, вырвавшиеся из городского плена, с гиканьем рассыпались по ковыльным просторам. Лошади уже прилетели, так как отвыкли от длительных скачек. Почувствовал усталость и Перисад, но не хотел сдаваться раньше других. "Как хорошо на приволье,- думалось ему,- следует чаще бывать в степи. Я просто засиделся под крышей со всеми делами и неприятностями". И, взмахнув дротиком, погнал лошадь за козлом, что перемахнул через куст полыни совсем близко от него.
      Тут и произошло то, чего так не хотели Саклей и все участники охоты, чего не ожидал и сам царь.
      Стройность первоначальных облав и заездов уже нарушилась. Получилось так, что спутники поотстали от царя - и он оказался отделенным от всех холмами и зарослями кустарников. Даже Лайонак и тот, на беду, замешкался. Его задержал Саклей, лошадь которого захромала.
      Никто не мог знать, что в степи еще есть охотники, также гоняющие зверей. И огромный волк, уже раненный, но готовый защищать свою жизнь до конца, уходил от ретивого всадника, вооруженного острый копьем.
      Лошадь царя неожиданно шарахнулась в сторону, едва не сбросив своего седока на землю. Перисад еле удержался за гриву, потерял при этом копье и остался безоружным. Пытаясь справиться с испуганной лошадью, он дергал поводья и с трудом повернул ее вправо. И сразу увидел то, чего испугался его скакун, застоявшийся на конюшне. Прямо на него бежал матерый волк с окровавленной пастью. Зверь, возможно, принял царя за одного из своих преследователей в решительно кинулся на незадачливого охотника. В фресковой живописи старых времен мы нередко встречаемся с такой сценой на охоте: волк нападает на всадника, последний обороняется копьем. Но у Перисада не осталось копья. Свои дротики он израсходовал, копьецо же с ременной петлей выронил, и теперь ого единственным оружием оставалась плеть.
      Зверь прыгнул и вцепился зубами в полу кафтана, слегка оцарапав бедро Перисаду. Царь стал хлестать волка плетью, но это мало помогало. Помощь подоспела неожиданно и совсем не с той стороны, откуда ее можно было ожидать. Вслед за волком появился всадник на лихой коне, размахивая копьем. Он налетел так стремительно, что царь невольно зажмурился, ожидая удара конской грудью, но всадник с изумительным искусством поднял своего разгоряченного скакуна на дыбы и одновременно метнул копье в зверя, поразив его насмерть.
      Теперь оба всадника скакали рядом.
      - Кто же выезжает на охоту с одной плетью? - раздался звонкий, совсем не мужской голос.
      Странный охотник схватил левой рукой поводья царского коня. Сделав круг, они оказались опять на месте встречи и остановились перед трупом волка, пришитого к земле копьем. Несколько ошеломленный Перисад пришел в себя и разглядел своего спасителя. Рядом с ним на ретивом коне красовалась молодая женщина в мужском замшевом кафтане, без шапки. Золотистые волосы развевались по ветру, упругие щеки пылали, глаза горели воинственно и насмешливо, полураскрытый рот сверкал белыми зубами, готовый расхохотаться.
      - Да разве я за волком гнался... - в досаде начал было Перисад, не любивший признаваться в своих ошибках.- Но... кто ты, женщина-всадник? Откуда?.. Я не знаю тебя.
      - И я тебя не знаю,- все так же полунасмешливо прозвенел чистый голос,- а теперь вот узнала. По одежде вижу, что из города. Но конь у тебя староват...
      Их беседу прервали подъехавшие Саклей и Лайонак с охотниками.
      - Что случилось?.. Волк?.. Ты заполевал волка, государь! Ты настоящий Геракл!
      - Кажется, меня самого заполевала вот эта амазонка,- попытался улыбнуться царь, кивая головой на девушку. - Она нагрянула ко мне, как с неба.
      Теперь и Саклей обратил взор на охотницу. Метнул глазами на волка, заметил, что повод царского коня оказался в руках девушки, и все сразу понял. Его лицо скривилось в неудовольствии, глазки исчезли в морщинах, борода беспокойно зашевелилась. Он быстро соображал, что сказать и как объяснить появление этой шальной Гликерии на его заповедных землях.
      Подскакал встревоженный Алцим. Он, видимо, далеко отстал от своей гостьи и сейчас, подоспев, тоже казался сильно смущенным. Кто мог ожидать такой необыкновенной встречи?..
      Подъехал Олтак. Его глаза вспыхнули изумлением, когда он увидел Гликерию рядом с царем. Хотел что-то сказать, но Саклей предупредил его:
      - Государь! Здесь я в ответе. Это - моя племянница ветрогонка Гликерия. Живет в доме на Железном холме и часто ездит в сопровождении сына моего младшего Алцима на конные прогулки и охоту. Прости ее и меня, старика.
      - Не ведаю, за что я должен прощать вас обоих! - усмехнулся Перисад, не спуская глаз с раскрасневшегося лица девушки.- Она спасла меня от волка, ударила его копьем. Жаль, что я оказался безоружным, иначе я не уступил бы ей удовольствия убить зверя. Но как это я не знал, что у тебя такая большая племянница?
      Саклей рассмеялся своим хихикающим смехом. Все рассматривали девушку и переговаривались. Олтак не спускал с нее взора, словно пораженный этой встречей. Гликерия, разгоряченная конной скачкой, выглядела красавицей.
      - Однако чего мы здесь стоим? - прервал эту сцену царь.- Зверь сумел укусить меня в бедро, и мне надо приложить к ране целящие травы... или мазью смазать.
      - Ты ранен, государь?
      Все ужаснулись, встревожились. Начали спешиваться я предлагать донести царя до города на руках.
      - Глупости,- покраснел царь, оглядываясь на Гликерию, которая уже поняла, с кем имеет дело, но не могла сообразить, как ей держаться дальше.Чепуха,- продолжал он,- я чувствую себя хорошо и поеду на коне.
      Саклей предложил ехать не в город, а к нему в имение и там сделать осмотр раны и перевязку.
      - В имении сейчас лекарь Эвмен,- сообщил Алцим,- он лечил меня от раны головы и теперь помогает матери от смешения мыслей, выгоняет из нее духа безумия.
      Вся многоконная кавалькада тронулась шагом в сторону, указанную Саклеем. Старик ехал рядом с царем и делал вид, что готов подхватить его, если потребуется. Сзади цокали копытами сотни коней. Всадники притихли в переговаривались шепотом и знаками.
      - Я думаю, что ранка-то пустяковая,- вдруг провозгласила девушка,волк не мог глубоко вонзить зубы - пола кафтана мешала, он мог лишь нанести ссадину.
      - Дай бог, дай бог! - поспешил подтвердить Саклей, делая девушке знак молчать.- Крови нет, но всякое бывает. Рана и малая иногда начинает гореть. А ну, Алцим, и ты, Гликерия, поспешите-ка вперед да подготовьте дома все, что надо для дорогого гостя. И Эвмен пусть свои зелья приготовит. Да захватите с собою козла, убитого государем. Помню, говорил Эвмен, что мясо животного, убитого одним ударом, полезно. Изжарить его на вертеле для государя!
      6
      Саклею не хотелось раньше времени показывать дарю свою гостью. Его тайные посыльные уже уехали за пролив, где собирали сведения об обстоятельствах смерти Пасиона и о величине наследства, оставленного им дочери, о темной роли Карзоаза во всей этой истории.
      Он ждал возвращения своих лазутчиков со дня на день, рассчитывая нанести удар Карзоазу и Алкмене наверняка.
      И вдруг эта встреча на охоте так неожиданно спутала его планы. Старик гневался и уже решил, что накажет Алцима за недосмотр, а своевольную девчонку ушлет в самое дальнее селение, где она будет ждать решения своего дела вдали от города.
      - Позор! Какой позор! - шептал он раздраженно Алциму, пока слуги накрывали столы, а лекарь с важным видом рассматривал царапину на бедре царя.
      - А что я мог сделать? - оправдывался Алцим.- Она каждый день требовала верховых поездок в степь. Любит охотиться и не слушает никаких уговоров. Поеду, и все! А не поеду в степь, так пойду пешком в Пантикапей. Мне, говорит, надоело ждать. Я не пленница твоего отца... Вот и выехали. Все шло хорошо. Но она заметила волка и погналась за ним. Хотела заполевать волка, а наскочила на царя.
      - То-то и оно! Нагнала на царя зверя! Хорошо, если волк не бешеный.
      - Но она и спасла царя! Убила волка, сам царь признал это перед всеми.
      - Верно. Зато теперь Алкмена быстро пронюхает все и примет свои меры.
      - Надо было предупредить меня об охоте царской.
      Саклей скрепя сердце согласился с сыном. Решил, что нужно спешить. Следуя ходу своих мыслей, приказал Алциму нарядить девушку в одежды своей жены, сшитые более двадцати лет назад, когда Афродисия была еще молода и хороша собою.
      - И пусть ожидает своей очереди в соседней комнате.
      Царь уже успокоился по поводу своего ранения. Эвмен перевязал ему ногу красной тканью с наговорами и сказал, что все будет хорошо. Царь заявил, что теперь он не прочь отведать хозяйских хлеба-соли. Давно уже он не ощущал такого волчьего аппетита.
      - Больше года я не гостил у тебя, - с необычайной приветливостью обратился Перисад к Саклею,- А у тебя здесь так хорошо! Вдали от всех надоевших дел, послов разных стран, разговоров о деньгах, о войне. Право, я устал от суеты, от городской жизни, от всего. Как я хотел бы пробыть у тебя целый месяц, спать на открытом воздухе по-сарматски и всегда, вот как сейчас, испытывать острое желание поесть. Что там у тебя изготовлено?
      - Государь! - развел руками Саклей, как бы в избытке чувств,- Да если такое случится, то это мне, старику, послужит для душевной радости в счастья! Я помолодел бы около тебя! А что приготовлено - сам посмотри. Прошу к столу!
      Вся охотничья ватага с большим удовольствием расселась вокруг огромных столов в той же зале, где Алцим принимал Гликерию в памятную ночь. Царю принесли отдельный стол, уставленный золоченой редкостной посудой. Служить царю стал сам хозяин. Саклей брад у слуг блюда и вина и переставлял на стол царя, предварительно пробуя их - как вкусны, нет ли отравы?
      Обед начался довольно шумно, вино из подвалов запасливого хозяина полилось обильной рекой. Языки развязались. Царь вел себя непринужденно, громко смеялся и шутил, вспоминая подробности охоты.
      Подали козла, что заполевал сам царь, о тем торжественно заявил Саклей. Перисад еще больше оживился. Тушка козла, разделенная на много частей, быстро исчезла в желудках гостей, все находили, что это самое вкусное блюдо из всех поданных к столу.
      - Жаль, что волчье мясо не употребляется в пищу,- заявил Перисад, смеясь,- а то мы отведали бы, как вкусен тот волк, что сам хватил царской крови, а погиб от руки золотоволосой Артемиды. Той, что прячется от нас.
      Все зашумели одобрительно. Царь продолжал, лукаво поглядывая на Саклея:
      - Может, твоя Артемида сама хотела затравить меня волками, как небесная богиня затравила Актеона? Только та напустила на бедного парня собак. А потом - я же не видел твою племянницу купающейся, за что же такая кара?
      - Дело случая, государь,- развел руками старик,- на охоте с твоими предками и не такие дела бывали. Туры нападали. Даже многие на землю падали, когда, бывало, копь ногой угодит в лисью нору. И все-таки страшно, что твоя жизнь в опасности пребывала!
      - Что ж! Благодаря смелой наезднице жизнь наша вне опасности! И я хотел бы с чашей в руках поблагодарить ее. Как?.. Или ты отправил племянницу в ту башню, что стоят выше всех?! И запер семью замками? И ключи спрятал? Открой, прошу тебя!
      Пирующие криками поддержали царя. Олтак хмурился, обдумывая странное происшествие.
      - Воля твоя - закон! Хотя девчонка заслуживает наказания за то, что вольно говорила с тобою и смотрела на лицо твое в упор. Прости ее, не узнала она тебя, ибо никогда ранее не видела.
      - Уже простил,- продолжал шутить и смеяться царь,- покажи свою племянницу, дай мне возможность поблагодарить ее. Адонис был смертельно ранен кабаном и воскрешен Афродитой. Если я умру от волчьего зуба - меня воскресит твоя племянница!
      Девушка, наряженная в залежалые одежды, и драгоценности больной хозяйки дома, стояла наготове за дверьми. Рядом с нею Алцим, раздраженный, недовольный всем происшедшим. Он знал, насколько падок царь на женскую красоту, и ревновал свою гостью, к которой успел привыкнуть.
      - Для чего меня нарядили в эти ризы? Я же не жрица! - с неудовольствием шептала девушка. - Неужели обязательно нацепить на лоб эти камни, подвески золотые, чтобы моя просьба дошла до царева сердца?
      - Слушай, Гликерия, ты сейчас при всех не говори царю о своем деле. Сейчас царь устал и ранен...
      - Ранен? - перебила девушка.- Разве это рана?.. Мой отец дрался со стрелой в боку! Вот это рана!
      - Но Перисад - не твой отец, а царь Боспора!
      Вошел поспешно Саклей и сделал знак рукой. Девушка, а за нею Алцим тронулись в зал, навстречу пиршественным крикам и звону посуды.
      - Запомни,- прошептал Саклей,- ты племянница моя. И не говори ничего о том деле, ради которого приехала. Царь не сейчас должен узнать о том, что случилось о Пасионом. Не время.
      Девушка вошла в зал с подносом, на котором стояла золотая чаша лучшего вина. Она смело подошла к цареву столу и, склонив голову, протянула поднос.
      Всех поразили стройность и красота девушки, скромность и достоинство, с которыми она держалась. Они не знали, что неудобные наряды сковали движения Гликерии и она охотно заменила бы тяжеловесные украшения и ткани на удобный замшевый кафтан всадника.
      Перисад с откровенным любопытством вгляделся в чистые черты ее лица и, протянув руку к чаше, произнес!
      - Саклей не сказал мне имени твоего. Как зовут тебя?
      Девушка подняла на царя глаза и громко, без страха ответила на вопрос его. Слова, произнесенные ею, поразили всех:
      - Я Гликерия, дочь лохага Пасиона из Фанагорни, твоего бывшего верного слуги я полководца. Он всю жизнь боролся с врагами твоими. А теперь убит по тайному приказу Карзоаза, все его достояние захвачено этим злодеем. А я бежала тайком, чтобы не стать добычей того же Карзоаза. И молю тебя о справедливости! Помоги отомстить за смерть отца моего и возвратить то, что отнято у меня противно законам!
      Она опустилась на колени в склонила голову на грудь.
      Перисад растерялся. Не стал пить вино, поставил чашу на стол, лицо его задергалось, он оскалился, не будучи в силах подавить этой некрасивой гримасы.
      - Что?.. Что такое?..- с какой-то беспомощностью обвел он всех глазами я остановился на Саклее.
      - Великий царь! - поспешил вмешаться хозяин.- Пасион и я родственники. Моя жена - двоюродная сестра тетки Пасиона. И я призрел девушку в беде. Не хотел открывать тебе тайны этой, дабы не ронять в глазах твоих и всего народа имя тестя твоего. А поступил он жестоко и несправедливо. То, что сказала Гликерия, правда. И не в моих силах теперь скрывать ее.
      Саклей поднял полу своего кафтана и прикрыл лицо в знак того, что он полностью отгораживается от всего этого дела. И потом с видом скорби вытер сухие глаза. Он сообразил, что дело принимает не столь уж плохой оборот и неожиданное признание Гликерии может оказаться кстати. Во всяком случае, задуманный удар был нанесен в присутствии целой толпы придворных и знатных людей. Хочет царь или нет, завтра скандал будет известен всему городу,. Карзоаз получит в глазах общественности Боспора далеко не лестную оценку... Но узнает и царица...
      Стало очевидно, что близятся решающие события. Старик заметил, как выскользнул из зала Олтак и почти тут же вернулся и сел за стол. За окном зацокали копыта лошади. Ясно, что в город уже помчался посланец с новостями для Алкмены.
      7
      Воины и рабы тоже гуляли во дворе, около кухни и у коновязей. Сюда несли недоеденные куски мяса, лепешки, даже кислое косское вино, обычно разбавляемое водою. Воины после охоты проголодались и поедали все, что подвертывалось под руку. Их смех, веселые разговоры и похвальба слышались во всех углах обширного двора. Для царских собак изготовили овсянку с обрывками требухи и кишок забитых животных. Проворные рабы, прежде чем накормить собак, успевали выделить и себе изрядную долю собачьего угощения.
      Новый раб, купленный взамен бежавшего Бунака, уже успел угодить дюжим воинам, расседлывая их лошадей, за что получил ковш вина. Овсянка с кишками, предназначенная охотничьим псам, показалась ему царским угощением. Охмелев, Астрагал отошел с деревянной чашкой к конюшне и присел на корточки, желая насладиться лакомым блюдом без помехи.
      Неслышно ступая мягкими постолами, вошел во двор волопас, одетый в сырую овчину, с посохом в руке. Он хромал на правую ногу, поврежденную когда-то страшными зубами барса. Если бы сейчас на него поглядел жрец храма Гермеса Рыночного, то узнал бы в Саклеевом волопасе того подстрекателя, что произносил на днях бунтарские речи на рыночной площади. Видели его и на молениях фиаса единого бога, всегда внимательного и сурового. Этот человек не знал, что такое постель и теплый очаг. Он спал на голой земле у костра, зимой спасался от стужи под боком лежащего вола, а летней жары не замечал совсем. Его черное длинное лицо было изборождено морщинами, рот плотно сомкнут, только глаза, умные и внимательные, оживляли его своим холодным огнем. В этом человеке чувствовалось нечто необыкновенное. Он походил одновременно на мудреца и на дикого жителя Таврических гор.
      Подойдя, он всмотрелся в незнакомую фигуру Астрагала, что с аппетитом выгребал грязными пальцами овсянку из деревянной плошки, чавкая и сопя носом.
      - Что-то я не знаю тебя, человек,- гудящим голосом молвил волопас.- Видно, не столь давно ты в этом дворе? Откуда ты?
      - Откуда я?.. Я сам продал себя в рабство доброму господину Саклею. И вот теперь сыт, даже пьян. И семья моя сыта, ей выдали за меня крупу, масло... Да любят вечно боги вашего хозяина Саклея!
      - Ах, так это ты, Астрагал! А я не узнал тебя. Ты стал совсем другим.
      - А откуда ты знаешь меня? - удивился раб и перестал жевать.
      - Я... да так, знаю. Только, когда я раньше встречал тебя, ты был человеком, а теперь в тебе что-то собачье, ты и гнешься, как будто хочешь на четвереньки стать. Впрочем, ты и продавал себя - так уже гавкал, как пес. И еда у тебя собачья.
      - Ты что, - с неприязнью скривился Астрагал, отставляя чашку,издеваешься надо мною? Если я раб, то ты-то кто? Не такой ли пес, как я?
      - Я? Да, я пес,- отвечал волопас без тени улыбки,- только я дикий пес, а ты - дворовый. Ты лижешь руку, что наказует тебя и кормит, а я не умею. Потому мне и не досталось собачьей еды.
      Дворовые дружно рассмеялись. Пастух считался чудаком и в то же время опасным человеком. Его любили слушать, но никто не дружил с ним, боясь его колючих речей, за которые не диво было угодить под плети.
      - Эй, повариха! - окликнул волопас кухонную бабу.- А ну, возьми вот это да изжарь на палке!
      Он достал из-под овчины убитого зайца и бросил на землю.
      - Пусть я буду пес,- обиженно продолжал охмелевший Астрагал,пусть! Но вот я сыт. А что мне еще надо? Ничего!
      Он говорил это так, словно старался убедить себя и окружающих в том, во что и сам не совсем верил. Некоторые кивнули головами не то одобрительно, не то с насмешкой. Никто не возразил ему.
      - Значит, на роду написано тебе быть рабом,- изрек все с той же холодностью волопас.- Ибо не корми козла мясом, он не поймет его вкуса. Самая плохая трава для него слаще и вкуснее. Так и для врожденного раба - свобода в тягость.
      - Опять ты умствуешь? - послышался со стороны густой бас Анхиала, недовольного тем, что рабы собрались в кучу.- Людям головы туманишь?
      - Я не умствую,- отозвался Пастух, и в его голосе прозвучали нотки упорства и неуступчивости,- но я хорошо знаю, что даже отпущенный на свободу осел сам возвращается во двор хозяина, желая испить помоев, к которым привык. Разве это не так?
      - Вот тресну тебя по черепу ножнами меча, так сразу эта дурость вылетит из твоей головы! Дикий степной пастух, а берешься судить! Ты вот тоже пришел на хозяйский двор и смотришь, чего бы съесть и выпить. Значит, и ты осел?
      - Осел. Ты прав - мы все ослы. А я даже вьючный осел. Ну, а ты выездной. Но уши у нас одинаковые.
      Анхиал, изрядно подвыпивший, побагровел от дерзких речей раба. Если бы на месте Пастуха был кто-то другой, он спустил бы с его спины шкуру. Но этому удивительному человеку многое прощалось. Встретившись глазами с огненно-холодным взглядом странного волопаса, Анхиал невольно отвернулся. Чтобы замаскировать смущение, он крякнул и провел рукой по усам.
      - У кого боги отняли разум, тот сам лезет головой в омут. Хозяин разрешил тебе в город ходить на моления, думал - ума наберешься. Видно, нечего дырявым кувшином воду носить!
      - Не ссорьтесь! - раздался веселый голос одного из царских псарей.- Лучше расскажите, откуда эта девка взялась. На коне скачет, как табунщик. Самого царя от волка спасла. Вот это девка!
      Разговор принял новое направление. О Пастухе и его речах сразу забыли. Никто так не любопытен, как дворовые рабы, Каждому хотелось узнать, откуда и зачем приехала в имение эта ночная гостья. Уж не думает ли Саклей женить на ней Алцима?
      Лайонак, утолив голод и жажду, приблизился к говорившим. Он успел разглядеть девушку, и она мучительно напоминала ему кого-то,- но кого? Как будто он уже видел ее и даже слышал ее голос, запомнил ее светлую улыбку.
      На крыльце показался Олтак, и по его приказу один из дандариев поскакал в сторону Пантикапея. Потом вынырнул Саклей, от одного взгляда которого всех рабов как рукой смело, двор словно вымер. Даже Анхиал, ругаясь в махая плетью, исчез за сараями, как бы выполняя важное дело.
      Лайонак и Пастух остались у дверей конюшни, в которую только что юркнул Астрагал.
      - Смелые, но неосторожные слова говоришь ты, брат Пастух! заметил царский конюх.- Говорю тебе, как брату, именем единого бога! Дойдут твои речи до Саклея,- вздернет он тебя на железное колесо! Или не страшишься?
      Пастух подмигнул насмешливо, но не улыбнулся.
      - Страшусь, но не могу не говорить. Я и на площади всему народу, что там был, о тайне царской рассказал. Теперь все узнали, что Перисад продал царство Митридату и ждет понтийских солдат, чтобы со своим народом расправиться.
      - Говори еще, чтобы деревня знала. Но будь осторожен.
      Они расстались. Лайонак пошел к лошадям, Пастух - на кухню, узнать, готово ли жаркое из зайца, пойманного им в силок.
      Астрагал вышел из дверей конюшни и, оглянувшись, отправился разыскивать Анхиала. Найдя его около кухни, сообщил ему, что злоязычный Пастух и царский конюх говорили что-то о продаже Перисадом царства Митридату, но что точно - не разобрал через деревянную стену конюшни.
      - Пастух говорил об этом? - задумался Анхиал. Он уже слышал тайную новость, о которой говорили всюду.
      - Говорил.
      - И царский конюх Лайонак?
      - И он тоже говорил.
      - И это все?
      - Все.
      - Иди, дурак! Если будешь подслушивать, то старайся все услышать. Но и за это ты молодец! Хозяин не забудет твоего усердия, я доложу ему. Старайся!
      - Стараюсь, господин! - угодливо улыбаясь, поклонился Астрагал.
      - Иди и больше не болтай об этом. Через час царь со всей свитой в сопровождении Саклея выехал из имения в Пантикапей.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      ДВЕ АФРОДИТЫ
      1
      События последнего времени всколыхнули пантикапейский народ, основное ядро которого состояло из потомков эллинских переселенцев, упорно сохранявших черты и обычаи своих предков.
      В эллинских городах любой слух заставлял собираться толпу, известие захватывало весь рынок, а события первостепенной важности, как правило, вели к всенародному собранию - экклезии.
      Так получилось и на этот раз. Разгром войск скифского даря Палака, приезд Диофанта и обещание помощи от Митридата уменьшили гнет мрачных предчувствий и явились как бы сигналом для пантикапейской общины напомнить о себе.
      Впрочем, непосредственным поводом к собранию послужила смерть Аргота, выборного стратега города, Аргот давно уже не участвовал в делах, лежал в постели, принимая горькие лекарства, меняя повязки на вскрывшихся ранах. Но лишь с его смертью встал вопрос об избрании достойного преемника, имеющего власть и влияние при дворе, способного защитить перед царем интересы горожан.
      Городская экклезия не имела тех широких прав, которыми пользовалось народное собрание в Херсонесе или в Ольвии - этих маленьких республиках древности. Ее решения чаще всего заранее подготовлялись советниками царя, утверждались последним, а потом вносились подставным лицом на общее обсуждение и голосование. То и другое также проводилось формально, выступали ораторы с готовыми речами, и после молчаливого поднятия рук решение принимало внешность проявления "народной воли".
      Так делали предки Перисада, так делалось и при нем. И все же полностью обуздать народ не удавалось ни одному Спартокиду. Нечасто, но бывало, когда с голосом народа приходилось считаться даже таким сильным тиранам, как Евмел, который принужден был держать ответ перед возмущенным народом, после того как убил своих братьев и всех их родственников и друзей, дабы обеспечить себе прочное царствование.
      В этот раз экклезия собралась без ведома царя и так быстро, что даже городские магистраты не знали о ней и принуждены были, подхватив полы своих плащей обеими руками, бежать на площадь, где уже бушевала толпа.
      - Видно, ослабла рука государя, если люди самостоятельно собираются на площади,- говорили близкие к трону люди.
      Царская власть требовала от народа усердия и готовности выполнять те решения, которые были подсказаны свыше, но всякое проявление самодеятельности народной, если оно возникало само собою, пугало царя и его приближенных.
      Во дворце царила суета. Здесь получали наказ десятки лиц, которые должны были вмешаться в толпу в дружно отстаивать те предложения, что будут выдвинуты магистратами в противовес требованиям общины. Царица также посылала своих соглядатаев и крикунов, предчувствуя недоброе. Весть о прибытии дочери погибшего Пасиона и хитроумно подстроенная (царица была убеждена в этом) встреча ее с царем на охоте взволновали и насторожили Алкмену. Зашевелилась стража, по улицам замелькали острые шапки дандарийских всадников.
      Оставался спокойный Саклей. Он сидел в своем городском доме против окна и прихлебывал из золоченого рога вино. Отсюда он хорошо видел многолюдную толпу на площади и не спешил.
      Посланному от царя доверенный раб Аорс сказал, что господина дока нет.
      Старый лохаг выжидал. Сейчас многое, если не все, решалось не во дворце Перисада, а на рыночной площади, против городской трибуны.
      В дом забегали юркие люди, запыхавшись, приносили новости, докладывали о настроениях народа и исчезали с монетой в руке, спеша обратно на площадь. Странные, волнующие слухи распространялась с быстротою ветра. Говорили, что царица хочет добиться избрания своего человека и лишить Пантикапей последних остатков его вольностей и старинных прав. Все чаще произносилось имя Саклея, единственного сильного мужа, способного отстоять древние привилегии пантикапейской общины перед засильем Фанагории, Танаиса и других городов царства.
      Магистраты взошли на трибуну и пытались разыграть недоумение: зачем, мол, народ собрался и шумит, придет срок, магистраты сами объявят собрание и разрешат все вопросы. Но их заглушили крики толпы, гневные возгласы и даже угрозы. Экклезия была объявлена и началась с возбужденных выступление пантикапейцев среднего и малого достатка.
      Первым выступил хозяин небольшой мастерской и лавки Фений. Он протянул вперед руки, торчащие из засаленных и обтрепанных рукавов сарматского халата, и поднял небритое лицо к небу.
      - Богов призываю во свидетели,- крикнул он хрипло,- ибо все, что я скажу, правда! Всем известно, небогатый я человек, хотя мои предки прибыли сюда из Милета с первыми кораблями. Трудно с тремя рабами в тесной мастерской создать себе богатство. Но мой отец, да и я когда-то жили безбедно, пока дела наши шли хорошо. Но что сейчас? Я ковал топоры и клинки, продавал их крестьянам и степным скифам. Теперь крестьяне ничего не покупают. А почему? Не на что. А со скифами мы не торгуем, ибо перестали дружить с ними. Можно было бы отправить изделия на ту сторону пролива, к сарматам, но туда не пускают нас фанагорийцы. Они наши корабли задерживают. Сами торгуют с сарматами, а мы сидим. Разве Фанагория отошла от нашего царства? Почему ее архонты своевольничают? Почему купцы из Танаиса не берут наших изделий для продажи аланам? Почему синопсние навклеры и эмпоры везут свои товары в Сарматию мимо нас? В то время как мы не знаем, куда сбыть свои. Почему мы с каждым днем нищаем и скоро пойдем в наймиты в другие города? Куда девались права наши?
      Толпа ответила оратору одобрительным гулом и выкриками:
      - Надо восстановить право торговли с Сарматией!
      - Наказать виновных!
      - Пантикапей - первый город царства, он никогда не платил пошлины, и его купцы торговали всюду первыми!
      Саклею из окна не слышно было, что говорят, но он хорошо различил фигуру Фения, с которым имел деловой разговор накануне.
      Выступил владелец корабля Асандр, сын Селевка, человек медлительный и тучный, уважаемый всеми мастеровыми скупщик изделий городских мастерских. Он огладил бороду и развел мясистыми ладонями с глубокомысленный видом.
      - Я возвратился из Танаиса, где потерпел великий убыток,- начал он.- Таланты заставили меня заплатить пошлину, хотя я исконный пантикапеец, мои прадеды прибыли сюда из Теоса. Вот я и думаю: значит, Пантикапей уже не признают стольным городом, а на его привилегии плюют. Когда это было, чтобы пантикапейская община торговала, платя пошлину второстепенным городам царства?
      - Никогда! - взревели в один голос хозяева эргастериев и торговцы.
      - Верно, никогда! А кроме того - налоги царские мы платим немалые, и они все растут!
      - Растут! - как эхо отозвались в толпе.
      - А из каких средств нам платить их? Получается: купцы прочих городов снимают с нас одну кожу, а царские магистраты - другую.
      Рев и шум на площади стали напоминать звуки морской бури. К ним прислушивались всюду - в рабских мастерских и рыбных сараях, в казармах фракийцев, готовых к выступлению, и в царском дворце. Это звучал голос пантикапейского демоса, той основы, на которой держалась мощь Боспорского царства.
      Саклей решил, что его час настал. Он хлопнул в ладоши и велел подготовить все для его появления на площади. Когда он подошел к трибуне в сопровождении группы преданных людей, выступал откупщик Каландион, тоже преданный ему человек.
      - Я думаю, что нам надо просить великого царя Перисада,- начал Каландион высоким певучим голосом,- прекратить самостоятельную торговлю городов с заморскими купцами. Пусть встречаются в Пантикапее и платят пошлину.
      - Правильно!.. Истинно!..
      - Карзоаза же, что ставит себя, как тесть царя, выше других, сместить и заставить заплатить за убытки! Он хочет расколоть царство, а за это раньше полагалось одно наказание - смерть!
      - Смерть Карзоазу!.. Слава тебе, Каландион!..
      - Но Карзоаз благочестивый человек! - раздался чей-то голос.- Он внес три тысячи золотых в храмовую казну!
      - Внес три тысячи, а нажил сотни тысяч! А наш царь беднеет и увеличивает налоги на нас. Это несправедливо.
      - Кто может доказать, что Карзоаз допустил беззаконие? - не отступал чей-то голос. Его начали поддерживать другие, сначала робко, потом смелее.
      Саклей насторожился. Начинала действовать ставленники царицы. Пора было вмешаться.
      Толпа сразу утихла и с любопытством наблюдала, как на трибуну взошел маленький человечек с острой бородкой в простом, но чистом гиматии. Он поднял руку и голосом звонким, как у юноши, заявил:
      - Граждане пантикапейцы! Да благоволят вам великие боги и царь наш справедливый Перисад. Истинны слова тех, кто сказал, что слабы мы стали, если города царства не выполняют законов. Фанагория скоро лопнет от золота, а нам нечем расплатиться с долгами. Карзоаз превысил права свои и хочет стать тираном. Более тоге, он оказался человеком нечестным и даже пошел на преступление в своей жадности к обогащению и власти. Нарушил законы человеческие и божеские...
      Взрыв одобрения был ответом на эти слова лохага. Но ставленники царицы зашумели, послышались задорные выкрики, посыпались вопросы:
      - Откуда ты знаешь это, Саклей? Докажи!
      - Ведь Карзоаз тесть царя, и никому не дано оскорблять его!
      - Поплатишься ты за это, Саклей!
      Саклей встретил эти выкрики спокойно, стараясь запомнить лица крикунов. Переждав, когда шум утихнет, продолжал:
      - А вот откуда я знаю это. Всем известен Пасион, второй лохаг и стратег фанагорийский? Тот Пасион, что был предан царю нашему душой и телом?
      - Известен!
      - Что говорить о нем, если он погиб в сражении с аланами!
      - Погиб, говорите! - прервал Саклей угрожающим тоном.- Погиб, это верно, но не совсем так, как вы думаете. Оказывается, не от аланского меча, но от стрелы наемных убийц погиб он. А убийц подослал Карзоаз. Ему мешал Пасион! Мешал властвовать. Да и богатство имел завидное. Так не поступает тот, кто предан царю и богам.
      Такое сообщение, сделанное влиятельнейшим человеком города, поразило всех. Даже те, кто с полным недоверием относился к таинственным слухам о причинах смерти царского военачальника, стояли с разинутыми ртами, Послышались крики гнева и возмущения:
      - Позор и проклятие убийце! Изгнать его из царства! Предать смерти!
      - Надо идти к царю и требовать наказания Карзоаза!
      Опять попытались возражать сторонники царицы, на них досыпались ругательства и угрозы. Саклей вновь поднял руку и спокойно заявил:
      - Здесь идет народное собрание, и каждый имеет право усомниться в моих словах и потребовать доказательства. Так же каждый может говорить все, что он хочет, не боясь ответственности за свои слова. Таков закон отцов наших, и не нам нарушать его. Доказательства пусть представит вам дева непорочная - дочь Пасиона Гликерия, обиженная Карзоазом, ограбленная им, даже бежавшая от убийцы отца своего, дабы избегнуть позора, что ждал ее в объятиях старого развратника.
      По его знаку на трибуне показалась Гликерия, одетая в белоснежные одежды, без всяких украшений, с непокрытой золотистой головой, увенчанной лишь венком из роя. Саклей хорошо знал вкусы своих сограждан, преклоняющихся перед внешней красотой, считая последнюю лучшим доказательством правоты ее обладателя. Скромные белью одежды Гликерии ниспадали складками, как на изваянии Афины Паллады, белые цвети, символ непорочности, изумительно оттеняли ее розовые щеки и волны золотистых волос. Рядом с толстыми магистратами, облаченными в темные помятые одежды, среди толпы мужчин с взъерошенными волосами и бородами она выглядела богиней любви и красоты, чуждой грубым страстям и делам всех этих людей. Глядя на нее, сразу верилось в существование иного, более прекрасного мира, населенного вот такими же воздушными созданиями.
      - О боги! - ахнул кто-то в упоении - Да ведь это сама Афродита Небесная!
      Толпа, притихнув на миг, вздохнула восхищенно как один человек. И никто уже не сомневался, что все сказанное этими прекрасными устами может быть только истиной. Люди пожилые стали приглаживать волосы, оглядывать свои одеяния, молодые выпячивали вперед грудь и разгоревшимися глазами, казалось, хотели притянуть к себе волшебную деву, едва веря, что она сотворена не из пены морской, а из плоти и крови, как и они сами.
      Но вот она раскрыла алые тубы, сверкнула ровными зубами, и ее голос, сильный и уверенный, прозвучал на площади подобно удару гонга. Она в коротких словах подтвердила все сказанное Саклеем и, подняв свои лилейные руки, обратилась к народу с трогательной просьбой защитить ее, поддержать, не оставить одну в несчастье.
      Кто не хотел бы стать защитником и покровителем этой белой лебеди, принявшей человеческий облик? Сам Саклей любовался ею и торжествовал в душе, довольный своей выдумкой. Выведя Гликерию на трибуну, он сумел пленить душу пантикапейского демоса, оживил в его воображении прекрасные мифы древней Эллады, столь дорогие сердцу каждого грека-колониста. И тут же его кольнуло в грудь, когда он обратил быстрый взгляд на Алцима, сопровождавшего Гликерию. Острое лицо сына о пятнами румянца на щеках как бы окаменело, отразив одно чувство немого восторга, обожания, с которым он смотрел на живую богиню. Когда девушка протянула к народу руки, умоляя о поддержке, глаза Алцима наполнились влагой и невольные слезы скатились на бронзовый панцирь, оставляя на щеках две темные дорожки.
      "Эка! - в неудовольствии заметил про себя лохаг. - Эка развезло его! Не иначе как он запутался в золотой сети этой девки, как глупый сазан в рыбачьей гангаме".
      Крики толпы доносились до самого акрополя и терзали слух Алкмены. Перисад угрюмо прислушивался к гневному голосу народа. Он стоял на одной из башен акрополя и наблюдал, как растет толпа полноправных граждан Пантикапея, ссориться с которыми сейчас, в годину неудач, было бы невыгодно.
      Но когда появился Олтак и доложил, что экклезия набрала новым стратегом города Саклея, сына Сопея, и что толпа представителей идет в царскую ставку для утверждения народного решения, Перисад заволновался и приказал одеть себя в торжественные одежды. Он не ожидал такого решительного хода от старого Саклея. Теперь последний еще более усиливал свое влияние на дела государства и получал право говорить с царей не только как его военачальник, но я как представитель народа.
      Однако такой выбор собрания не ног вызвать со стороны царя особых возражений. В конце концов, лохаг являлся самый деятельный помощником в государственных делах, по-настоящему радел об интересах державы. Он не в дружбе с Алкменой, так это и понятно - ведь Карзоаз на самом деле ведет себя оскорбительно и вызывающе. Фанагорийскому вельможе надо противопоставить сильного человека, каким мог быть только Саклей.
      После охоты и угощения в Саклеевом имении и встречи с золотоволосой племянницей хозяина Перисад о большей твердостью стал противостоять упорству супруги и сделал явный крен в сторону Саклея. Алкмена чувствовала ото, распаляла свою душу ненавистью, строила жестокие планы против Саклея н неожиданной соперницы - Гликерии.
      2
      Царственная чета, облаченная в тяжелые парадные одежды, готовилась встретить народных представителей. Стоя на возвышении в центре зала, супруги, казалось, сосредоточились на созерцании мраморного алтаря, на котором жрецы раздували угли, а потом сыпали на них душистые смолы. Синие струйки дыма вытягивались к потолку, расписанному золотом и киноварью, наполняли зал голубым туманом. Вдоль стен стояли неподвижно аристопилиты в складчатых гиматиях, дальше стража с копьями и мечами, грамматы и архиграмматы с вощаными дощечками и стилами, придворные гадатели и жрецы всех храмов.
      Бормотание священнослужителей у алтаря, удушливый бензойный дым должны были создать у присутствующих настроение особой торжественности и близости к бессмертным богам. Царь и царица что-то шептали, иногда делали движения руками, видимо обращаясь к милости небес. За ними следовали и знатные люди, поминая всех богов олимпийских, начиная с Зевса. Однако, если бы они могли слышать, о чем говорят царь я царица, то узнали бы истинную причину скорбя, отраженной на лице Алкмены.
      Царица хмурила черные брови, я ее огромные глаза то вспыхивали, то потухали, соперничая в блеске с бесценными самоцветами на ее серьгах, начельнике и диадеме. Она говорила Перисаду о том, что сейчас терзало ее душу, стараясь сдерживать себя:
      - О государь! Подлый старик возвел напраслину на моего отца, на меня, царицу Боспора, а сейчас без твоего ведения добился избрания в стратеги. Он рвется к власти, оскорбляет своим поведением меня, отца моего и тебя! И неужели ты согласишься с этим избранием?
      - Успокойся, Алкмена,- так же полушепотом отвечал царь,- я никому не позволю оскорблять тебя. Но почему бы твоему отцу не прибыть в качестве умоляющего в храм Зевса Пантикапейского, а потом, стоя передо мною на коленях, не доказать свою невиновность?
      - Он нездоров, государь, обременен делами. Да и зачем ему доказывать несомненную истину? Уж не эта ли девка Гликерия убедила тебя в его виновности? Она ведь такая же племянница Саклею, как и я. Да! Он держит эту наглую девку для себя. Ведь его жена больна. Но у него спор из-за нее с сыновьями. Алцим не хочет уступить ее ни отцу, ни Атамбу. А она набивает себе цену. Пусть не мой отец, а она попробует оправдаться.
      - Гм...- покраснел царь,- я впервые слышу такое. Саклей - старик. Девушка еще так молода.
      - Ого! Она красится и мажется, чтобы скрыть следы развратной жизни!
      - Когда она успела вести такую жизнь? И при чем здесь Атамб, если его и в городе-то нет?!
      - В том-то и дело, что она была в преступной связи с Атамбом еще в дни наших брачных торжеств в Фанагории. Да! Это мне сообщили верные люди. Она и сейчас вспоминает его.
      - О! - Царь опустил глаза, не желая встречаться взглядом с женой.Дело давнее, Гликерия тогда была еще подростком, еле отрастила косу.
      - Она развратница и хамка с детских лет! В этой весь ужас. Она, говорят, и рабами не брезговала. Гетера рыночная! Ты еще узнаешь ее!
      Перисад, при всей его легковерности и подозрительности, не мог принять за истину эти грязные сплетни. Но они оставили след в его душе.
      - Так Саклей хочет взять ее к себе на ложе? - не удержался он.
      - Уже взял!.. Спроси его. Хоть он хитер и вероломен, но не посмеет лгать царю в глаза.
      - Я спрошу его,- пробормотал раздосадованный Перисад.
      3
      К воротам акрополя, освещенным осенним солнцем, подошла группа народных представителей и магистратов, возглавленных новоизбранным стратегом Саклеем, сыном Сопея. За ним следовала шумная толпа горожан.
      По решению собрания вместе с выборными шла Гликерия, как живая свидетельница беззаконий Карзоаза, жертва его вероломства. Ее сопровождал Алцим, одетый в броню. Пыль серыми пятнами оседала на подол ее чрезмерно длинного одеяния, неудобного при ходьбе.
      Девушка несколько раз наклонялась и встряхивала край своего театрально пышного хитона и с неудовольствием поглядывала на юношу.
      - Зачем твой отец нарядил меня в этот саван? - ворчала она к великой досаде Алцима.- Право, мне стыдно в нем. Будто я поднялась с одра болезни или бежала о кладбища.
      - Потерпи, Гликерия,- умолял ее сын Саклея,- а главное - меньше говори. Народ смотрит на тебя. Еще неизвестно, как царь отнесется к тебе.
      - Я могла бы выступить перед народом и царем в обычном одеянии. В котором меня видели на охоте.
      - Что? В охотничьем мужском кафтане и шароварах? Тогда ты уже не походила бы на Афродиту Небесную, И народ по-иному встретил бы тебя.
      - Тогда меня признали бы за Артемиду Охотницу. Эта богиня более по душе мне, чем жеманная Афродита.
      - Не кощунствуй! Богиня любви обидчива и может покарать тебя?
      - Меня уже покарала судьба. За что только - не знаю.
      По обычаю, Саклей поднял посох, постучал в ворота акрополя и поклонился, символизируя этим просьбу и смирение. Царь волен был решать, как поступить - утвердить или отвергнуть решение собрания и его избранников.
      - Во дворец я зайду один,- обратился Саклей к представителям народа,- потом и вас вызовут. А ты,- он снизил голос до полушепота, обращаясь к девушке,- тоже зайдешь, когда скажут, только держи себя достойно, без солдатских ухваток и словечек. Здесь не сарматская степь, и не лагерь твоего покойного отца. Эх, не успех я научить тебя держаться перед лицом царя и царицы.
      Гликерия с видом покорности склонила голову. Ворота открылись. Все вошли внутрь акрополя и медленно приблизились к колоннаде дворцового крыльца-галереи, на котором застыли как изваяния вооруженные стражи.
      В обычное время Саклей просто прошел бы во дворец, но сейчас он явился как представитель народной воли я должен был соблюдать принятый церемониал.
      Гликерия в белом одеянии, с розами на золотых волосах и здесь привлекла всеобщее внимание. Все, кто толпился около или проходил мимо, невольно устремляли взоры на девушку, одетую не то жрицей, не то богиней для театрального представления. Она же, ступив на серые плиты широкого двора, окруженного крепостными стенами, почувствовала необычный трепет при виде колонн с аканфами на капителях, лепных фронтонов, украшенных акротериями, мраморных лестниц и арок дворца - средоточия высшей власти Боспора на протяжении веков.
      "Вот он, дом Спартокидов,- с чувством невольной робости подумала она,- для благополучия и счастья которого мой отец всю жизнь скитался по степям, отражая удары варваров, проливая чью-то кровь, и наконец сложил и, собственную голову!"
      Она оглянулась, желая что-то сказать Алциму, но тот беседовал с Фением в не заметил ее жеста. Откупщик Каландион, морской купец Асандр и другие изображали на лицах почтительное внимание ж терпеливо ожидали своей очереди предстать перед царем.
      Все здесь выглядело значительным и каким-то сурово-торжественным. Казалось, эти храмы, богатые порталы, колоннады и узкие окна смотрели на народных представителей с выражением надменного превосходства.
      Гуськом приблизились рослые воины в блестящих шлемах, вооруженные копьями и щитами. По сигналу старшего была произведена смена караулов.
      Здесь-то и произошло одно досадное обстоятельство, за которым последовали и другие нежелательные события. Алцим прозевал момент, когда Гликерия широко раскрыла глаза и с мальчишеской усмешкой уставилась взором на красивого стража у царских дверей.
      Девушка словно забыла, где она находится. Издав восклицание, выражающее не то удивление, не то что-то другое, она шагнула вперед и оказалась на ступенях дворцового входа. В это время по знаку царского управителя Саклей быстро поднялся по ступеням и вошел во дворец. Солидные магистраты и выборные подумали, что девушка последовала за ним.
      Однако их лица начали удивленно вытягиваться, когда она поставила одну ногу выше, а другую ниже на мраморной лестнице и со смехом обратилась к стражу, прикоснувшись розовыми пальцами к древку его копья.
      - Ай-ай! - протянула она с укоризненным смешком: - Зачем же эта маленькая хитрость?
      И, обратив лицо к Алциму, погрозила ему пальцем. Тот уже понял, что сейчас произойдет нечто скандальное, оставил Фения, с которым так некстати разговорился, и поспешил вмешаться. Его лицо пылало.
      - Какая хитрость? Гликерия, Гликерия, что ты делаешь? Отойди от воина, не позорь себя и всех нас! - зашептал он, крайне раздосадованный бестактной вольностью невоспитанной дочери сарматских степей.
      - Ну-ну! - со смехом возразила девушка.- Не притворяйся, Алцим. Какая хитрость? А вот! Ты говорил, что твой брат где-то на западе охраняет рубежи царства. А это кто? - Она громко расхохоталась и, сделав рукой широкий жест, провозгласила: - Привет тебе, победитель на соревнованиях в Фанагории! Я сразу узнала тебя. Более того, теперь я знаю имя твое - тебя зовут Атамб!
      Это было сказано с такими задором и непринужденностью, что смущенные ее поступком свидетели готовы были весело рассмеяться. Девушка вела себя как веселящаяся богиня, не связанная никакими условностями даже перед дверями дворца грозных Спартокидов.
      - Чего она хочет от привратника-стража? - спросил Асандр Каландиона, стоявшего рядом.
      - Не пойму, она назвала его Атамбом! Откуда она знает его?
      Воин покраснел, не сразу сообразив, что произошло. Но ясные, как хрусталь, глаза девушки, ее наивно полураскрытый рот и золотые волосы сразу воскресили в его памяти обстоятельства, при которых он уже встречал ее в Фанагории. Только девушка эта, имени которой он не знал, выглядела тогда девчонкой, угловатой и худой.
      Сейчас же она была девой, одетой в белые одежды, как невеста. Еле придя в себя от неожиданности, воин также сделал ошибку. Ему полагалось стоять неподвижно и молчаливо. Устав охраны под страхом жестоких наказаний запрещал стражу покидать охраняемый пост, спать на службе я отвечать на вопросы кого бы то ни было, изображая собою молчаливую статую, изваянную из плоти и крови. Достаточно было ему сделать жест, раскрыть рот, изменить позу - и никакие заступничества не избавили бы его от палочной расправы. Сбитый с толку воин на мгновение забыл все это. Кашлянув негромко, он произнес:
      - Молодая госпожа! Я не тот, кого ты назвала. Ты ошиблась. Мое имя - Савмак. Я воин царской охраны... А в Фанагории я был, ты угадала.
      - Ну конечно! - поспешил, добавить раздосадованный Алцим.- Это простой воин, ты ошиблась, приняв его за моего брата. Сойди вниз, люди смотрят. Ах, Гликерия, что ты наделала! Весь город будет знать об этом!
      Алцим сообразил, что, будучи в Фанагории, Гликерия встретилась с воином, ошибочно приняв его за брата Атамба. "Боги! - воскликнул он мысленно.Ты приняла слугу за господина! Дикое, прекрасное и дурно воспитанное существо!"
      Гликерия сама поняла, что совершила очередную глупость, и в досаде спустилась с лестницы, роняя на ступени лепестки роз из увядающего венка. Стараясь как-то выйти из неловкого положения, она обратилась к Алциму, вся красная, со смущенным смешком:
      - Я не знала, Алцим, что царские рабы участвовали в состязаниях наряду со своими господами. И приняла этого воина за твоего брата, да простят это мне всесильные боги!
      - Не рабы, Гликерия,- пробормотал Алцим, видя, как лицо Савмака побагровело, а глаза округлились,- но многие, воины царской дружины.
      - Ах, это все равно!
      - Верно, Гликерия, ты права - это все равно! - раздался язвительный голос Олтака, наблюдавшего конец этой сцены из дверей дворца.- Если этот страж имел дерзость выдавать себя за сына знатного гражданина Пантикапея, он ответит за это. Иди, государь разрешает тебе вступить во дворец.
      Гликерия вздрогнула и повернулась и Алциму. Тот сделал умоляющий жест, приложив к губам палец, а шепотом попросил ее не говорить лишнего в присутствии царя и царицы.
      4
      Царевич Олтак не спеша подошел к Савмаку и, скривив смуглое лицо, уперся в стража черными блестящими глазами.
      - А тебе, болтун и неисправный страж, порицание! Даю слово, что завтра ты уже не будешь воином царской охраны, ибо ты нарушил святое правило воина - быть молчаливым на страже. Тебе быть дворовой собакой, а не царским телохранителем! Ты создан лаять и визжать, а не стоять у дверей царского дворца! Неисправный раб!
      - Я не раб! - не выдержал побагровевший воин.- Я царский страж!
      - Савмак,- послышался шепот товарища, стоявшего за спиной,- ты обезумел! Не вступай в спор, молчи!
      - Но я не раб! - уже громче проговорил Савмак, теряя самообладание. Слова дандарийского царевича прозвучали слишком оскорбительно для него. Оба распалились, один ничего не хотел простить, другой не желая уступить. И то, что прошло бы незамеченным в иной обстановке, сейчас влекло за собою целую лавину оскорбительных слов и опрометчивых поступков. Между ними стояло видение в венке из роз, с хрустально ясными глазами.
      - Ты - раб царя,- надменно возразил царевич, заметив, что это слово особенно ненавистно Савмаку,- и не смей утверждать иного. А за то, что ты выдавал себя за знатного человека и хотел в Фанагории совратить свободную девушку, ты уже заслужил железное колесо!
      - Я хотел совратить девушку? - почти вскричал Савмак, уже не владея собою.- Ты говоришь ложь, сармат! Ты назвал меня рабом - и это ложь! Тогда и ты царский раб, и твое положение при дворе не лучше моего. Ведь ты варвар, хотя и рядишься в эллинские одежды!
      Олтак оскалился в бешенстве. Ругаясь по-эллински и на родном дандарийском языке, он подскочил петухом.
      - Ах ты подлое собачье мясо! Ты смеешь говорить дерзости царскому сыну! Я снесу твою мерзкую голову и брошу ее рыночным псам!
      Он схватился за меч, но Савмак предупредил его. Разъяренный страж мгновенно сбил с ног горячего царевича. Тот покатился, вниз по ступеням, к ужасу всех присутствующих. За ним с копьем наперевес ринулся Савмак, но товарищи успели схватить его сразу с двух сторон.
      Олтак поднялся на ноги и, окинув всех огненным взглядом, исчез за колоннами.
      - Эх,- с сожалением сказал товарищ, что держал Савмака за руку,где вмешается баба, не жди хорошего! Пропал ты теперь, Савмак, хоть и не имел этот дандарий права задевать тебя, раз ты на страже. Мы не подчинены никому, кроме Фалдарна, а Фалдарн - царю и Саклею. Но Олтак царских кровей, а ты простой воин!.. Значит, твое дело плохое!
      - А все из-за девки оба воспылали! - заметил другой.
      - Все равно! - ответил Савмак, переводя дух.- Жаль, не убил его!
      Он опустил глаза и увидел у ног два лепестка розы из венка Гликерии.
      - Все равно! - повторил он со злостью, сжимая копье.
      Пораженные увиденным, городские представители с опаской миновали стражу и прошли во дворец, думая, что при старых царях таких случаев не бывало на Боспоре.
      5
      В приемном зале происходила довольно шумная сцена объяснения трех людей, в руках которых сосредоточилась вся высшая власть Боспора.
      Алкмена, едва сдерживая слезы, поносила Саклея и вспоминала его племянницу словами, могущими сделать честь базарной торговке. Царедворцы, на положении "своих людей", молчаливо внимали ее речам. Фанагорийский скандал вышел за рамки семейного деда, о нем говорили на площади, и было бы бесполезно скрывать что-то от них. Наоборот, Саклей добивался именно широкой гласности и громко, полным голосом обвинял Карзоаза в убийстве Пасиона и других преступлениях, не скрывая ничего.
      - Ты же видишь, государь, что Карзоаз имеет одну цель - отделиться от государства. Он на своем куске земли тоже мечтает стать царем!
      - Неправда! - сопротивлялась царица.
      - Нет, правда! Для этого он злодейски погубил Пасиона, преданного законному царю! Он захватил богатства этого благородного и угодного богам мужа! Он пытался сделать наложницей своей юную деву, едва переступившую порог детства! Это ли не подлость? Это ли не насмешка над законами божескими и человеческими?.. Девушка, словно из плена, бежала из Фанагории, спеша найти у тебя защиту и справедливость. Неужели ты откажешь ей в этом? А Карзоазу позволишь дальше укреплять свою власть, накапливать богатства, что минуют твою казну и валятся, как золотой дождь, прямо на плечи этому человеку, злоупотребившему родством с тобою?.. Неужели?.. О государь!..
      - Но, Саклей,- растерянно пытался возражать Перисад, стараясь не глядеть на царицу,- кто докажет все это?
      - Да,- подхватила царица,- кто докажет это?
      - Сама дочь Пасиона - Гликерия, дева непорочная! Она уже доказала вину Карзоаза на площади, и народ пантикапейский ждет ответа - когда ты накажешь злодея?.. Но этого мало! Ты перестал брать пошлины с фанагорийцев. А убытки возмещаешь налогами, что собираешь втройне с пантикапейцев. И я считаю, что эта уменьшило любовь народа к тебе. Тогда как Карзоаз в Фанагории раздает народу хлеб и вино и привлекает к себе демос, готовит себя во властители. Или ты стал плохо видеть?
      Перисад понимал, что Саклей во многом прав. Но положение в царстве было таким шатким, что начало решительной борьбы с Карзоазом могло нарушить неустойчивое равновесие, всколыхнуть народ.
      - Никогда, никогда,- заговорила со страстью Алкмена,- никогда мой отец не посягал на власть выше той, которая дана ему царем! И он докажет это!
      Почти одновременно с этими словами прибыл посланный из Фанагории и сейчас, запыхавшись, поднимался по ступеням дворцового входа. Он требовал, чтобы его пропустили к царице со срочным письмом от Карзоаза.
      Олтак, узнав, в чем дело, поспешил на помощь посланному и провел его во дворец особым ходом.
      - Мудрому Карзоазу известно, что происходит здесь,- сообщил гонец,- и он приказал доставить царице это письмо.
      Алкмена немедля вышла к гонцу и дрожащими руками взяла послание отца, перевязанное лентой и опечатанное.
      - Читай! - приказала она Олтаку нетерпеливо.
      Тот быстро сорвал печать и начал ровным голосом чтение письма. По мере того как становилось ясным содержание последнего, прояснялось и лицо царицы. Она выхватила из рук Олтака пергамент и поспешила в зал, где Саклей продолжал убеждать царя.
      - Вот! - вскричала царица, потрясая письмом.- Вот! Это доказательство невиновности моего достойного родителя, избранника народа и жреца всех храмов Фанагории!.. Читай, Олтак, так чтобы все слышали!
      Олтак, вошедший следом, принялся громко и ровно перечитывать письмо. Карзоаз в спокойном и возвышенном тоне приветствовал свою дочь и просил зачесть его послание Перисаду. Он выражал сожаление, что не может сам по болезни прибыть в Пантикапей. Далее он сообщал, что оплакивает гибель Пасиона, убитого аланами, так как всегда был другом этого человека. Что же касается споров между ними, то это были споры государственных мужей, одинаково пекущихся о народном благоденствии и царских доходах. Он, Карзоаз, очень печалится, что не мог самолично ввести дочь покойного лохага во владение наследством. И несмотря на странные и необоснованные обвинения, возводимые на него девушкой, просит передать ей, что все имущество и ценности, оставшиеся после отца, будут нетронутыми до прибытия ее, как законной наследницы. Далее следовало пожелание здоровья, а также уведомление о посвящении пантикапейским храмам дорогих ваз.
      - Ну что? - подскочила к Саклею торжествующая царица.- Получил по заслугам, гадкий старик? Теперь ты не будешь говорить, что отец мой несправедлив!
      С этими словами она поднесла к носу изумленного лохага два кукиша.
      - Что твой отец вовремя опомнился - это делает честь его уму,ответил он, подумав,- Карзоаз понял, что затеял дело неправое, и решил исправить ошибку. Допустим, что это так. Однако этим самым он признал права девушки, в которых ранее отказал ей. О государь, одним решением дела дочери Пасиона не может удовлетвориться народ пантикапейский. Народ стоит на площади и ждет, когда ты, государь, восстановишь налоги на Фанагорию, а с Пантикапея излишнее бремя снимешь. И если Карзоаз почтительный подданный - пусть он признает право твое на взимание царской доли со всех грузов, что идут через пролив. Что же касается обвинения Карзоаза в умышлении против жизни Пасиона, то твое дело признать их или отвергнуть. Следует вызвать сейчас сюда девушку и всех представителей народа. Гликерию надо выслушать и передать ей содержание письма Карзоаза, а народу объявить твою волю о снижении налогов и восстановлении торговых пошлин.
      Решительность, с которой действовал Саклей, смутила Алкмену. Она стушевалась под взором вельможи. Перисад безмолвно согласился с доводами последнего. Царь старался не замечать взглядов царицы, ее несколько растерянных улыбок. Саклей заметил эту перемену в лице Алкмены и в душе усмехнулся. Он победил! Только - надолго ли?..
      6
      Олтак, помятый при столкновении с Савмаком, сумел быстро подавить свою ярость и, сохраняя достойный вид, появился в коридоре дворца, где среди городских представителей увидел Гликерию. Он наклонился к ней я произнес шепотом:
      - Ты все дуешься на меня за наши старые ссоры, Гликерия, напрасно! Однако скажу тебе, что твой приезд сюда - указание судьбы! Боги не хотят, чтобы мы жили вдали друг от друга. Ты должна понять это и не противиться их воле.
      - Уж не для того ли боги погубили моего отца, отдали мое достояние ненавистному Карзоазу, чтобы я оказалась в Пантикапее рядом с тобой? Если это так, то боги слишком жестоки и слепы, или ты, Олтак, путаешь свои желания с велениями судьбы.
      В ответе девушки прозвучала такая насмешка, что уже взвинченный до этого дандарий почувствовал себя дважды оскорбленным и, словно подхлестнутый, выпрямился. Плотно сжал губы, в выпуклых глазах сверкнула жестокость.
      - Ты, как всегда, злоязыкая! Но я привык к этому. Придет и моя очередь посмеяться. Не над тобою, нет. А над моей капризной судьбой. Но то, чего я однажды пожелал, рано или поздно будет моим! Так же как и враг не уйдет от моей мести!
      Их прервали. Представителя двинулись в приемный зал.
      Все взоры была обращены не героиню дня. Саклей сям не мог не признать, что девушка похорошела в последнее время. Она выглядела очень выгодно в греческом белоснежном одеянии, символизировавшем ее непорочность. Даже красавица Алкмена с ее смуглым румянцем и огненными смоляными глазами показалась ему какой-то грубой, словно обугленной, по сравнению с весенней свежестью в белизной лица Гликерии.
      Перисаду стала очевидна вся нелепость тех грязных утверждений, которые пришлось ему услышать от супруги полчаса назад. Царь во все глаза смотрел на девушку, что не укрылось от внимательных взоров царицы и молчаливых придворных.
      "Вот какая ты?" - мысленно встретила ее Алкмена жгучим вопросом. Она пылала тройной ненавистью к золотоволосой красавице; а теперь к этому чувству примешалась еще мучительная ревность.
      Перисад с важностью и достоинством обратился к представителям народа. Заявил, что утверждает выбранных лиц, в том числе и Саклея, на городских должностях и милостиво соглашается на некоторое снижение налогов. Отныне права пантикапейцев на беспошлинную торговлю во всех краях царства восстановлены, а пошлины со всех иных городов будут взиматься, как и в прошлом.
      - Ибо это закон нашего царства, а Пантикапей - первый город среди городов Боспора! Ему льготы даны свыше, по откровению богов, и никто не смеет эти льготы отменить или уменьшить!..
      Тут же Саклей получил приказ выслать дозорные суда в пролив и задерживать все корабли, что минуют Пантикапей. Весь торг с заморскими странами должен идти через стольный город, не иначе.
      Потом было объявлено, что Карзоаз возвращает Гликерии все имущество покойного отца, а царь утверждает ее законной наследницей всего достояния Пасиона.
      Гликерия стала на колени к со слезами благодарила царя.
      - Довольна ли ты? - спросил царь.
      - Великий и мудрый государь,- вдруг заговорила она, к великому испугу Саклея и Алцима,- доверши свою справедливость!
      - Говори, - милостиво разрешил Перисад.
      - Разреши мне остаться в Пантикапее до того времени, когда будут найдены и наказаны истинные убийцы моего отца. Все ценности и вещи его повели переправить из Фанагории сюда. А на мои участки земли и в мои эргастерии назначь сам управителей. Я не смею ступить на тот берег пролива, ибо боюсь Карзоаза и не верю ни одному слову его.
      Саклей вздохнул облегченно. Благосклонно взглянул на девушку, которая с такой ясностью выразила его сокровенные желания. Такое решение поставило бы Карзоаза перед необходимостью выполнить свои обещания на деле. Кроме того, перевод ценностей Пасиона из Фанагории в Пантикапей вливал в истощенную городскую казну тот золотой нектар, в котором она так нуждалась.
      Даже лицо Перисада чуть смягчилось. Хотя такая просьба означала серьезные трения с фанагорийским полисом, он согласился ее удовлетворить. Алкмена поняла, какой удар готовится против ее отца, и побледнела, смотря на Гликерию с внезапным страхом. Ей было ясно, что Карзоаз так просто не уступит и предстоят дальнейшие осложнения.
      Саклей поглаживал рукой с крашеными ногтями острую бородку и составлял в голове разные смелые планы. "Девчонка совсем не так проста, как это казалось вначале,- думал он,- она самостоятельна, хороша собою и имеет голову на плечах!.."
      7
      Савмак, связанный веревками, лежал в темном подвале на сыром полу. Мысли быстрыми птицами неслись в его голове. Ему было стыдно перед Фалдарном. Он даже не вздумал обидеться, когда сотник ткнул его рукавицей прямо в лицо и назвал болваном. В нем говорила, более того - кричала солдатская верность долгу, который он нарушил сгоряча. И, конечно, заслужил наказание.
      Обезоруженный, помятый Савмак прислушивался к звенящей тишине и слепо смотрел в кромешную тьму, различая лишь зеленые разбегающиеся круги. Он попал в помещение, расположенное рядом с застенком. Здесь держали и допрашивали провинившихся слуг и рабов. Сколько времени продержат его в этой яме? Подвергнут ли пытке? Что решат? Вместе с этими вопросами в голову лезли сцены не столь далекого прошлого, вдруг оживленного сегодняшней встречей с золотоволосой красавицей. Ее зовут Гликерия. Теперь он знает ее имя. Девушка хороша, настоящая богиня, но тем более она далека от него, как и та жизнь, которой она живет. Гораздо ближе казалась ненависть, что кипела в сердце против Олтака. Почему он не ударил надменного дандария копьем?
      Их взаимная неприязнь возникла еще в Фанагории. Теперь прошлое проходило перед глазами во всех подробностях.
      Это было в те дни, когда царь Перисад с пышной свитой, в сопровождении целого отряда бородатых аристопилитов и сверкающей фаланги золотой молодежи Боспора, окруженный воинами, писцами, гадателями и разодетыми слугами, прибыл на кораблях в Фанагорию.
      Целью столь торжественной поездки была встреча царя с дочерью спесивого Карзоаза и их брак, который вызвал много разногласий в царском совете и породил кучу толков в народе.
      И вот великолепная флотилия пересекла пролив, и царь Перисад с подобающими почестями ступил на камни пристани второго по величине и силе города его царства.
      Направляясь в Фанагорию, царь хотел показать себя с лучшей стороны, поразить "азиатов" своим богатством и людьми. А так как золотая молодежь Пантикапея уже не блистала особыми добродетелями, в ее пеструю толпу влили лучших из молодых воинов, даже наемников и рабов, видных собою и отличившихся силой и ловкостью. Попали сюда и Савмак - один из блестящих бойцов на всех видах оружия, и Лайонак, признанный мастер наездничества, и много других безвестных доселе юношей.
      Дни сплошного веселья, увлекательных состязаний и встреч навсегда остались в памяти Савмака как одна из ярких страниц его жизни. Вместе с другими молодыми людьми он расхаживал по улицам Фанагории, чувствуя себя не временно отпущенным из казармы несвободным воином, но человеком независимым, наподобие сынков богатых пантикапейцев, одним из которых он и должен был казаться.
      Он посетил прекрасный храм Санерга и Астары, покровителей огня, солнца и луны. В предместье Фанагории Фианеях он принес жертву Афродите Апатуре перед ее пятиколонным храмом, а в другом предместье, именуемом Диоклеями, любовался изумительным святилищем Аполлона.
      Всюду молодых воинов сопровождала восхищенные взгляды местных красоток. Соседняя Синдика славилась своими смуглянками, поэтому в Фанагорни красавиц хоть отбавляй. Многие из богатых сынков увлеклись синдскими женщинами, а потом рассказывали о своих приключениях.
      Уже сложившийся муж, Савмак, видный и привлекательный своей широкой грудью, темно-русыми кудрями и мужественным профилем, не остался незамеченным. За короткое время он узнал и оценил вкус дорогих вин, участвуя в кутежах знатной молодежи. Он приобщился к беспечной и сытой жизни земных богов, так не похожей на все, что ему удалось видеть до этого. Он даже забывал иногда, что он всего лишь подставное лицо на чужом пиру, что у него за душой нет даже медной монеты. То, что он ест и пьет,- подачка хозяев. А его красивая одежда, оружие и панцирь, красный плащ и блестящий шлем выданы дворцовым ключником со строгим наказом вернуть все в исправности, не залить кафтан жиром.
      Ему нравилось разыгрывать из себе "настоящего" человека. И это ему удавалось, Ему кланялись, как знатному господину, с ним разговаривали солидные фанагорийцы, как с равным, женщины льстили ему и их настойчивость готова была увлечь его в огненный поток еще не изведанных ощущений.
      Шли соревнования. Савмак выступал много раз плечо к плечу с Атамбом против фанагорийских силачей и бегунов, уже подучил несколько наград.
      Атамб, сын Саклея, нескладный парень, любитель пошуметь и выпить, успел познакомиться со всеми гетерами города. Он сорил деньгами, о нем говорили. Но здесь, на ристалище, публика награждала криками восхищения и аплодисментами ловкого и красивого парня с кудрявой головой. Женщины дарили ему венки из роз. Савмака принимали за сына одного из вельмож Пантикапея. Над Атамбом же смеялись, особенно когда он по-медвежьи с кряхтением возился со своим противником, силясь повалить его на землю.
      - Сразу видно,- громко говорили в рядах зрителей,- что этот высокий из более благородного рода, чем вон тот увалень.
      - У него во всем сквозит чистота эллинской крови! Посмотрите, греческая утонченность в нем чудесно сочетается со скифской силой и страстью!
      - Зато у второго - одна лишь скифская неуклюжесть и мужиковатость. Не иначе, он из семьи разбогатевшего варвара-скотовода.
      - Но кто этот прекрасный воин? - спрашивали одна другую женщины, сидящие в золоченых ложах.- Он мужественный, грозный и такой... милый!
      - Это гордый отпрыск рода Аргота! - сказал кто-то, желая показать свою осведомленность.
      - Совсем нет, - возражал более осведомленный,- его старший сын Саклея - Атамб.
      Позже Лайонак со смехом рассказывал Савмаку о таких же замечаниях зрителей, им подслушанных. Смеялся и Савмак. Но самолюбивый юноша был в душе польщен тем, что превзошел многих своими успехами и понравился публике. С волнением он открыл истину, что он, сын безвестного крестьянина, совсем не хуже эллинского отпрыска, даже лучше многих из них. Почему же он всего лишь несвободный воин, которого можно наказывать палками и не считать настоящим человеком? Потому лишь, что он сын бедного племени и сам бедняк.
      Пантикапейские многоборцы оказались победителями. Они разбили щиты своих фанагорийских противников, поломали их копья, прострелили мишени и повалили на землю их самих.
      - Ну, кажется, мы ни в чем не уступим этим азиатам,- смеясь, обратился Савмак к Лайонаку,- всех их одолели!
      - Подожди, состязания еще не окончились,- покачал головой товарищ.
      Однако большинство зрителей приветствовало криками и рукоплесканиями пантикапейских юношей. Девушки бросали им цветы. Перисад, сидя в центральной ложе среди ковров и гирлянд из роз, посмотрел на Карзоаза торжествующе. Тот усмехнулся, желая скрыть досаду, и взмахом платка дал сигнал к конным состязаниям, скачкам.
      Выехали юноши на гнедых конях, покрытых красными чепраками, за ними черно-желтые всадники на вороньи конях, проскакали копейщики, катафрактарии, лихие конные рубаки. Последним Перисад противопоставил верховых стрелков из лука.
      - Мы еще посмотрим, кто кого одолеет,- смеялся возбужденно царь,сарматский ли меч, что рассекает человека пополам, или молнии скифских стрел, пущенных на галопе.
      Конные состязания шли очень красиво, лихо, напористо с той и другой стороны. Царю и архонту принесли вино и фрукты. Перисад начал хмелеть раньше тяжеловесного Карзоаза. Он подшучивал над будущим тестем, показывая на пантикапейских наездников, что с быстротой и резвостью борзых собак совершали смелые повороты на зеленом лугу. Тогда Карзоаз с кавказской запальчивостью решил блеснуть таким зрелищен, которому ничего не мог противопоставить Перисад. Это были скачки девушек-наездниц.
      Юные амазонки мчались на лихих конях, как выпущенные из лука стрелы. Это было во вкусе сарматских праздников. Если на Боспоре ристалища выглядели чисто по-скифски, то здесь явно чувствовалось сарматское влияние, выражающееся в большей свободе и смелости женщин.
      Впереди других оказалась наездница на сером злом жеребце. Она скакала быстрее ветра степей. Шапочка с ее головы слетела, золотистые волосы растрепались и полыхали в воздухе, как пламя огромного факела. Было странно смотреть, как девушка сама словно плывет в буйных волнах конской гривы, обхватившей ее густыми прядями. Темная грива и золотые волосы, белые руки и грохочущие копыта, оскаленная морда коня и розово-белое лицо разгоряченной наездницы! Казалось, не всадник, а какое-то неистовое существо разбегается с небывалой быстротой, готовясь взмыть к облакам!
      Савмак, как и все зрители, смотрел на эту скачку с выражением изумления и восторга, восхищался смелой наездницей. Лайонак кричал в избытке чувств. Забыв обо всем, он махал шапкой и приплясывал.
      - Вот это девка! - развел он руками, когда скачка закончилась и победительница была награждена золотым венком из рук самого Перисада.- И я хотел бы проскакать так же, как она!
      Словно в ответ на его желание, к нему подошел царский посланный и сказал:
      - Лайонак! Царь разгорячен и пообещал, что, если ты обскачешь всех и удивишь Фанагорию мастерством наездничества, он посвятит тебя Аполлону!
      Лайонак оторопел от таких слов. Быть посвященным богу - значит получить освобождение от рабских уз! Со слезами радости на глазах он обратился к Савмаку. Тот обнял его и сказал с чувством:
      - Судьба не забыла о тебе. Скорее в седло и добывай свою свободу!
      О, тогда Лайонак скакал, как степной волк, на гнедом коне, принадлежащем Саклею. Он добывал себе свободу головокружительными поворотами, поднимал с земли кубки с вином и пил из них, приплясывая на спине лошади. Он прыгал через костры, успевая снять с рогулек горячие шашлыки, стрелял из лука, вскрикивал по-разбойничьи, словно пришитый к седлу.
      Это было зрелище столь увлекательное, что люди перепрыгивали через веревки, ограничивающие поле, и бежали с криками к всаднику, желая убедиться не дух ли он, что так невесомо и легко выделывает необыкновенные упражнения на коне. Даже Перисад вскочил со своего мягкого сиденья и хохотал от души, одной рукой показывая на наездника, а другой шлепая по плотной спине Карзоаза.
      - Ну как, сыны Пантикапея не потеряли еще своей доблести? торжествовал он, глядя на Карзоаза.
      - У славного государя хороши и юноши,- уклончиво ответил тот.
      Однако золотой венок остался у девушки. Савмак был награжден серебряным, а Лайонак дубовым, что вызвало недоумение среди людей, которые не знали, что лихой всадник всего лишь раб с царской конюшни и что получил он нечто более дорогое для него - вольноотпущенничество, данное ему боспорским владыкой, как говорится, "под горячую руку".
      Победители участвовали в заключительном шествии в жертвоприношениях, после чего дорогие венки из золота и серебра должны были возвратиться в казнохранилище города.
      Савмак увидел победительницу на скачках совсем рядом.
      Ее раскрасневшееся, оживленное лицо морщилось, когда рабыни осторожно снимали с ее головы жесткий венок, а потом связали непослушные волосы красной лентой. Она уже хотела идти переодеваться, как увидела Савмака. Он смотрел на нее с нескрываемым восторгом, раскрыв и округлив глаза. Девушка приветливо рассмеялась и смело, по обычаю женолюбивой Сарматии, обратилась к нему:
      - Я тоже рукоплескала тебе, прекрасный воин! Но не видела тебя на коне! Почему?
      - Я не умею ездить так хорошо, как ты,- вспыхнул и смутился юноша.- За меня Лайонак выступил. А я за него боролся и бегал.
      - Ах, так? А я хотела бы обскакать вас обоих! Только не здесь, а за городом. Там свободнее, лучше. Поедем завтра? И друга своего не забудь. А?.. Вот посмотришь, что я обскачу вас обоих. Хотя я видела лошадей твоего отца, неплохие.
      Савмак еще больше покраснел и забормотал что-то невнятное о действительно неплохих конях своего отца в о том, что он готов завтра испытать их быстроту. Потом он не мог без стыда и досады вспоминать это. Ему хотелось остаться в глазах быстроглазой наездницы с худой шеей и золотыми волосами сыном некоего "богатого отца". Тогда он устыдился своей бедности и проклинал свой судьбу от души.
      - Завтра после утренних молитв приезжай с друзьями к восточный воротам города. Я и мои подруги тоже подъедем.
      Девушка улыбнулась в исчезла за пологом шатра-раздевальни.
      Больше они не виделись, понятно. Но встреча эта запала в душу молодого парня. Разгоряченный необычной обстановкой, победами на соревновании силы и ловкости, разговорами с девушкой, он как бы взмыл в высоту на невидимых крыльях. Забыв, кто он, Савмак готов был предъявить права на счастье и место в жизни. Он уже представлял себя на верховой прогулке в степи рядом о юной наездницей.
      Кто-то засмеялся около. Савмак вздрогнул в увидел молодого щеголя с красивым смуглым лицом кавказца. Человек выглядел богачом. Он поклонился Савмаку о улыбкой и учтивостью, к которым тот не привык. Воин ответил кивком головы, но, всмотревшись в лицо щеголя, заметил в его чертах притворную слащавость, а в жгучих глазах вызов и насмешку.
      - Когда заглядываетесь на лучших дочерей азиатского Боспора,сказал человек,- не забывайте: мы, здешние мужчины, вспыльчивы в ревнивы.
      Позже Савмак узнал, что это был дандарийский царевич Олтак, он воспитывался в Фанагории при дворе Карзоаза.
      Празднества продолжались. Но молодой сатавк уже не стремился в компанию богатых гуляк, не обращал внимания на призывные взгляды женщин, стал задумчив, стараясь поймать неотступную мысль, что вертелась в голове. И не то чтобы он возгорелся страстью к девушке, стал желать ее. Нет, он не смел и подумать об этом. Но девушка словно закрыла перед ним одну дверь и оставила его перед другой. Он не мог понять, куда ведут его новые пути, хотя ясно ощущал, что его увлекает какая-то непонятная сила в еще неизведанные дали.
      С Олтаком они встретились опять уже в Пантикапее. Царевич удивился, увидев Савмака в числе простых воинов. Его подвижное лицо вытянулось с выражением немого вопроса. Но, узнав, в чем дело, он неудержимо расхохотался.
      - О боги! - вскричал он, продолжая смеяться.- Так ты был подставным лицом на празднике и изображал одного из пантикапейских юношей? Остроумный человек наш государь! Он нарядил рабов и стражей в дорогие одежды и выдавал их за подлинных людей. О, если бы это знал тогда Карзоаз! Он выставил бы тысячу дюжих рабов с полей и рудников, и они победили бы всех. Даже я впал в обман и принял тебя за одного из сыновей Саклея. Ха-ха-ха!.. Я даже сказал это дочерни Пасиона, на которую ты осмелился поднять глаза.
      И хотя ничего особенного не произошло между ними, но с того времени эти два человека, стоящие на разных полюсах пантикапейского общества, стали врагами. Савмак всеми силами души возненавидел черноглазого красавца с надменными замашками будущего деспота. Тот не оставался в долгу. Когда они встречались, то у обоих глаза вспыхивали недобрым огнем. Обходительный и тонкий в обращении с вышестоящими, дандарийский царевич проявлял нестерпимую заносчивость в грубую властность с людьми ниже его. Он придирался к Савмаку при всяком удобном случае, видимо рассчитывая на ответную грубость, которая дала бы ему повод обвинить стража в строптивости и добиться его наказания. Савмак чувствовал это и старался отмалчиваться, что надо было сделать и в этот раз. Но получилось совсем плохо. Он не сдержал своего сердца - и вот лежит на голом полу в темнице с перетянутыми руками, как тяжкий преступник.
      Откуда взялась опять эта девушка? И как она изменилась, стала величавой, подобной женам и дочерям знатных людей столицы, хотя и обратилась к нему с той же простотой, как и тогда в Фанагории! Неужели ее хрустальные глаза и влажный розовый рот, молочно-белая шея и золотистые волосы одним видом своим отуманили ему голову? И странно - стоило ей появиться, как опять вынырнул этот ненавистный дандарий. Нужно думать, он не просто зол, как волк, но ревнует его, Савмака, к молодой девке.
      Последняя мысль заставила узника невольно усмехнуться в черно-зеленую темноту. Таким смешным показалось ему это предположение. Что она ему, эта красивая хозяйская дочь? Она так же далека от него, как и звезда, что мерцает в небе.
      Воин вздохнул и попробовал шевельнуть связанными руками, но лишь почувствовал тупую боль. Что они готовят ему?..
      Послышались шаги нескольких человек и как будто стон чей-то. С железным скрежетом щелкнул ключ в замке, скрипнула ржавая дверь, и луч света ослепил Савмака.
      8
      Алкмена металась, как дикая кошка, пойманная в камышовую клетку. Она исцарапала лицо своей рабыни, разбила все алабастры и бальзамарии с душистым маслом и притираниями, кричала и ругалась, как скотница. Она жаждала одного - гибели Гликерии, которую возненавидела со всей безудержностью своей натуры, не знающей ни в чем меры.
      - Вот! - шипела она, задыхаясь от злости.- Вот кого подсунул мне этот хитрый старый колдун Саклей! Девку! И теперь она не только опозорила отца моего и меня, но строит глазки самому государю!.. О, помогите мне растерзать ее, вы, ленивые и глупые слуги!
      Она плакала и рвала свои пышные волосы.
      Перед нею, хлопая огромными глазищами, стоял медведеподобный Зоил. Он не был рабом, происходил из хорошего рода, известного в предгорьях Кавказа. На родине его считали бы князьком, но он променял почет и волю на скромную роль телохранителя царицы ради счастья видеть ее. Он любил Алкмену дикой, первобытной любовью, мог смотреть на нее не отрываясь и готов был на любое дело по одному ее слову.
      Это он принес известие о скандале, что произошел перед входом во дворец. Но ему пришлось выждать, когда пройдет приступ бешенства и Алкмена будет в состоянии его выслушать. Узнав, в чем дело, она сверкнула глазами и, закусив губу, постаралась овладеть собою, собраться с мыслями. Бестактность девушки, как она поняла сразу, объяснялась ее ошибкой. Гликерия приняла Савмака за Атамба. Случай пустяковый. Но в нем кралась возможность пустить по городу сплетню, оклеветать девчонку, очернить ее перед всем народом и перед царем.
      Зоил упал на колени и простонал, ворочая глазами:
      - Разреши, о моя повелительница, убить кого-нибудь!
      - Не мешай мне думать, Зоил!.. Хм... Убить, говоришь? - Алкмена неожиданно рассмеялась, продолжая что-то обдумывать. От ее смеха, при виде алого рта и высокой груди, покрытой тонкой тканью, Зоил пришел в состояние экстаза. Он протянул к царице свои черные волосатые руки.
      - О госпожа, - проревел он,- тогда возьми кинжал и убей меня! Пронзи мое сердце! Оно и так скоро сгорит от огня моей любви к тебе!
      - Зоил! - строго нахмурилась царица, сразу превращаясь из пленительной женщины в строгую повелительницу.- Ты стал невозможен. Ты уже не служишь мне, но преследуешь меня. И я боюсь не врагов, а тебя, моего телохранителя.
      - Я не служу?! - вскричал страстный варвар.- Так скажи мне - кого убить, чье сердце вырвать из груди и принести тебе в кубке? Я сейчас же сделаю это! Я - раб твой!
      Внезапная мысль озарила Алкмену. Она сделала знак, и Зоил замер, стоя на коленях. Он понял, что необыкновенные мысли посетили царственную голову.
      - Нет, Зоил,- наконец сказала она, вздохнув,- убить еще рано. Но если потребуется - я скажу. А сейчас найди Олтака и приведи его ко мне.
      - Олтака? - побагровел ревнивый телохранитель.
      - Зоил,- сморщилась в досаде царица,- ты, повторяю, невозможен, и я попрошу Перисада отправить тебя обратно в Гермонассу.
      - О государыня, прости меня! В Гермонасее, далеко от тебя, я умру в тоске. Лучше прикажи убить меня, только не отсылай. Я бегу за Олтаком.
      Встретившись с царевичем, Алкмена вперила в неге испытующий взор.
      - Слушай, дружок,- тихо и проникновенно начала она,- почему Гликерия так оживилась, встретив этого Адониса с копьем? Я говорю о Савмаке, ты понимаешь. Значит, они встречались раньше? Значит, между ними, возможно, были какие-то делишки? Не так ли?
      Она с хитрецой прищурила глаза. Олтак покраснел и, раздувая ноздри, отрицательно покрутил головой.
      - Нет, нет, государыня. Какие могут быть делишки у свободной девушки из знатного рода с дворцовым стражем! Не допускаю даже мысли об этом.
      - Не горячись, не горячись, дружок. Да и почему, собственно, это тебя так волнует? Да, да! Уж не кольнула ли тебя в сердце эта взбалмошная и наглая девка? Так оно и есть! Иначе ты не полез бы в драку с простым воином, не унизил бы себя скандалом.
      Царица рассмеялась колючим частым смехом, в котором сквозили язвительный упрек и досада. Она уже готова была пустить в голову дандария все, что подвернется под руку. Страстная женщина не обладала терпением. Разнородные чувства и вожделения бушевали в ней, переполняли ее, переливались через край.
      Смущенный Олтак понял, что сделал промах, но постарался улыбнуться и развей руками.
      - Ты хочешь пошутить надо мною, государыня,- тихо сказал он,- и говоришь такое, что мне никогда не приходило в голову.
      - Страсть приходит в сердце и не нуждается в голове. Ну хорошо,заключила царица, становясь безразличной,- я верю тебе и действительно пошутила. Но не для шуток я позвала тебя. Где Савмак?
      - Его связали и бросили в темницу. Завтра решат, как наказать его.
      - За что?
      - За нарушение правил службы и за то, что он посмел поднять на меня руку.
      Царица фальшиво рассмеялась.
      - Уж не соперничаете ли вы? Царевич и раб! Какая мерзость! Неужели для мужчин так обаятельна эта рыжая девка? Или вы находите красивыми ее белые ресницы и желтые брови?
      Олтак сделал усилие, чтобы сохранить на лице улыбку вежливости. Он знал Алкмену очень близко, немало ночей провел с нею. Но покорная и страстная любовница ночью, она никогда не вспоминала об этом днем, держала себя с непринужденностью и независимостью настоящей повелительницы. И если бы он позволил себе как-нибудь намекнуть о их близости не вовремя, она не замедлила бы выгнать его за двери, а если надо, то и выслать обратно на родину.
      Поэтому дандарийский царевич сохранял маску почтительности, а на колкости и насмешки царицы отвечал поклонами и улыбками.
      - Я хочу одного, Олтак, - сухо сказала Алкмена, - чтобы ты был около этой девчонки, раз вы друзья детства и ты неравнодушен к ней. Не пытайся возражать. Мне нужно знать о каждом шаге Гликерии, и ты мне будешь сообщать о ней. Остальное меня мало тревожит. Понял?
      - Понял, государыня.
      - А Савмака надо под пыткой заставить сознаться в том, что он сожительствовал с этой подлой девкой. А когда он признается в этом, записать его слова при свидетелях, как полагается. После пытки не казнить преступника, но надеть на него железный ошейник и послать работать как раба. Что делать дальше - скажу потом.
      Отпустив Олтака, Алкмена долго стояла перед бронзовым зеркалом. Потом рассмеялась злым, торжествующим смехом.
      - О, я сумею повергнуть ее в самый аид! Все узнают об ее позоре!
      Вечером она долго беседовала с Форгабаком, который служил всем, кто помогал ему в его стремлении к богатству и власти. Были произнесены имена не только Гликерии, но и Фения, Асандра, Каландиона и других, что посмели выступить на площади с обвинениями против ее отца.
      - Все сделаю, как велишь, государыня, - прохрипел Форгабак, только и ты помоги мне в борьбе против этих людей. Ибо один человек слаб.
      Алкмена кивком головы дала свое согласие и добавила:
      - Надо сейчас же распространить слухи о проделках этой девки. Сделаешь все, что я требую от тебя, и я помогу тебе стать богатым человеком.
      9
      Раздался глухой удар, и кто-то с болезненным стоном рухнул рядом с Савмаком. Дверь опять заскрипела, свет исчез, и ключ звякнул в замке.
      - 0-ох! - протянул каким-то вымученным тоном новый узник. - Ты здесь, Савмак?
      - Лайонак! - изумленно воскликнул тот, узнав друга по голосу.Тебя схватили? За что? Неужели ты попался?
      - Почти что так. Помоги мне подняться. Они мало того, что исхлестали меня, но и тянули на колесе. Ох-хо!..
      - Помог бы, да руки у меня связаны и затекли, шевельнуть не могу.
      - А ноги?
      - Ноги свободны, да что толку, отсюда не убежишь.
      - Давай, я попробую правой рукой развязать твои узлы. Правая у меня лучше действует. О-о! Как я ненавижу их, Савмак. Где же скифский царь? Почему он не хочет разрушить этот город неволи?
      - И я об этом думаю... Вот узел на спине, я все время чувствовал его... Так-так...
      Они возились в темноте, охая в стоная. Наконец Савмак почувствовал, как веревки сначала ослабли, потом свалились на пол. Но стоило ему пошевелить суставами, как страшная боль заставила его вскрикнуть.
      - Затекли суставы-то,- пробормотал Лайонак.
      Медленно жизнь возвращалась в перетянутые конечности, по коже побежали мурашки, вернулась способность шевелить пальцами. Савмак сразу же принялся осторожно ощупывать товарища, спрашивая, где больно.
      - Кажется, они тебе кости не изломали... Ложись вот сюда на солому, я лягу рядом, вместе согреемся... Расскажи - что случилось?
      - Рассказ короткий. Подслушал нас этот новый раб Астрагал. Пастух любит говорить громко. Астрагал предал нас.
      - Что же говорил Пастух?
      - Что в народе все знают о сговоре Перисада с Диофантом.
      - Ага! А дальше?
      - Ну, его схватили там же, в имении, и сразу вздернули было на колесо. Но почему-то отложили до другого дня. Пастух с помощью одного из рабов бежал и сейчас мутит крестьян.
      - Молодец!
      - Больше того, сколотил себе отряд и уже поджег овчарни Саклеевы. Овец его порезал, а мясо крестьянам роздал... Сейчас ловят его. Может, уже поймали.
      - Пастуха поймали? Нет, Лайонак, не такой он человек, чтобы так просто сдаться. Живым он не попадет им в руки.
      - Это верно... А меня сегодня схватили на конюшне... Били, допрашивали: кто, мол, еще говорил худое, с кем встречался Пастух и где... Я сказал, что ничего не знаю... Завтра, наверное, опять начнут пытать...
      Они беседовали всю ночь, не смыкая глаз. Утром, когда вновь загремел замок, друзья обнялись.
      - Прощай, друг,- сказал Савмак,- кто из нас останется живым отомстит за другого. Поклянемся кровью добыть свободу рабам в себе!..
      - Клянусь!
      - А на пытке ничего не скажем.
      - Ничего!
      - Прощай! Если оба погибнем, Пастух справит по нас тризну.
      Савмака вывели первым. Он щурился и шел наугад, подталкиваемый стражами. Его привязали к столбу. Он как бы обнимал связанными руками холодный каменный цилиндр. Двое воинов, с которыми он вчера лишь вместе ел кашу, стали по сторонам и по знаку сотника начали методически хлестать его гибкими вишневыми палками. После двадцати ударов Фалдарн поднял руку и сказал:
      - Это тебе небольшой задаток, неисправный и неблагодарный воин. Теперь тебя будут допрашивать другие. Воины, ваше дело закончено, можете уходить.
      Воины ушли, явились палачи. Они только что позавтракали, рыгали удовлетворенно и чмокали губами. Пока они разжигали жаровню, гремели железными прутьями и двигали станок с зубчатым колесом, Савмак огляделся. Фалдарн сидел за столом и что-то говорил царским писцам.
      Явился Олтак с дандариями. Сотник и писцы поднялись со своих мест.
      - Раба буду допрашивать я! - надменно заявил царевич.- Таково указание высоких лиц.
      Савмаку показалось, что Олтак преднамеренно сделал ударение на ненавистном ему слове "раб".
      Все поняли, от имени каких "высоких лиц" действует самоуверенный дандарий, знали жестокий характер Алкмены и сделали вывод, что дела Савмака совсем плохие.
      - Слушай, раб! Говори лишь правду.
      - Я не раб! - с возмущением ответил узник, стараясь повернуть голову. Мышцы на его широкой спине напряглись, багровые полосы ударов стали кровоточить.
      Олтак уселся на скамью и оглядел окружающих с язвительным выражением на лице.
      - Ты - вскормленник царя,- не спеша произнес он наставительным тоном,- царский нахлебник. С детства ты ел то, что давал тебе царь,- значит, и обязан ему вечной покорностью. Так говорят эллины. Но лишь глупый человек не понимает, что это и есть то же самое рабство.
      - Я страж, воин царский.
      - Верно. И в то же время раб царя. Вроде домашнего пса, что стережет ворота. Царь волен убить тебя, продать, просто отдать кому-нибудь. Вот и сейчас ты отдан мне, и я могу сделать с тобою все, что захочу.
      Довольный сказанным, Олтак рассмеялся, вращая глазами. При неполном освещении он не заметил, что не только Савмак, но и писцы, даже сотник внимают его словам с напряженным и угрюмым видом.
      Какая-то общая мысль нашла на них, как туча на небо.
      - Но довольно об этом! - сурово заключил Олтак.- Скажи мне: встречался ли ты ранее с Гликерией, дочерью Пасиона и племянницей Саклея?
      - Встречался случайно один раз.
      - Ага! Писцы, пишите все, что он говорит. О чем вы говорили, чем занимались?
      - О чем говорили - не твое дело, болтливый дандарий.
      Олтак подскочил от таких слов. Лицо его вытянулось, брови взметнулись вверх, он походил на человека, внезапно укушенного змеей.
      - Ах, подлый!.. Но ты украл чужое имя, выдавал себя за сына Саклея!
      - Ни за кого я себя не выдавал. Это вот ты стараешься выдавать себя за эллина, рядишься в эллинские одежды, но всякий скажет, что ты вонючий сармат!
      - Бейте его! - вскричал вне себя царевич и начал крест-накрест хлестать Савмака нагайкой.
      Подскочили дандарий и с криками, стараясь угодить своему повелителю, взмахнули плетьми. Они били не разбирая, по голове, плечам, окровавили лицо узника, вырвали из его волос целые пряди темных кудряшек, цеплявшихся за крученую сыромять. Савмак сжимал кулаки и молчал.
      - Нет, паршивый пес, бешеный шакал, чесоточный осел, ты скажешь имел ли связь с девчонкой, удалось ли тебе обмануть ее?
      Савмак рассмеялся хрипло.
      - Глупый дандарий, царский блюдолиз! Вижу я, что ты сам хотел бы иметь эту девушку. Только не ко мне за этим обращаться надо.
      Фалдарн почти одобрительно крякнул. Савмак держался молодцом. Настоящий воин! Такого потерять жалко.
      - Говори! - бесновался царевич в исступлении.- Говори - где и когда имел встречи с Саклеевой племянницей? Какие были у вас общие дела?
      Хищные ноздри вздрагивали от запаха теплого человеческого мяса, дикое возбуждение охватило Олтака. В нем проснулись инстинкты его полуразбойничьего племени. Он хлестал не останавливаясь, с каким-то зверским наслаждением.
      Но пытаемый проявил удивительную стойкость. Он не оборачивался, стоял на ногах крепко, упершись упрямым лбом в холодную колонну, уже обрызганную его кровью.
      - Говори, были ли у тебя шашни с этой девкой! Признаешься - будешь помилован,- требовал Олтак, следуя указанию Алкмены, хотя сам был глубоко убежден в нелепости этого обвинения. Однако он сам распалял себя, неясные подозрения рождались, множились в ненавидящем сердце. Воин был хорош собою и заслуживал любви женщины. Могла же и Гликерия заглядеться на него. Эти мысли ожесточали Олтака, он рад был бы содрать шкуру с ненавистного и гордого раба, вырвать его сердце.
      Послышался топот ног, двери со скрипом, распахнулись. Быстро вошли Саклей, возбужденно трясущий острой бородкой, и его младший сын Алцим с обнаженным мечом. За ними ввалилась толпа вооруженных наемников.
      - Шашни? - подхватил Саклей, поднимая руки вверх.- О боги, кто это сказал? Уж не ты ли, подлый страж, изменивший своему долгу?.. А ну, отойди, Олтак, я сам допрошу его. Если Савмак заявляет, что он имел связь с моей племянницей, то это касается меня и моего доброго имени.
      Он бесцеремонно оттолкнул разгоряченного царевича. Тот хотел ответить тем же, но в грудь ему уперся меч Алцима. Дандариев оттерли к выходу. Олтак с перекошенным лицом схватился было за меч, но перед ним вырос грозный заслон из фракийских копий.
      - Так ты хвалишься, что дружил с Гликерией? - задыхаясь от ярости, спросил Саклей, заходя на другую сторону столба, чтобы лучше рассмотреть лицо Савмака.
      - Нет! - твердо ответил Савмак.- Никогда я не говорил и не скажу этого. Почему меня спрашивал об этом дандарий - не знаю. Клянусь богами!
      - А зачем осмелился говорить с нею в Фанагории и сейчас, стоя на посту? - выкрикнул Олтак.
      - Говори! - в свою очередь вмешался Алцим, испытывая непреодолимое желание всадить меч меж лопаток истерзанному узнику. Он ревновал Гликерию ко всем, хотел оградить ее от чьих бы то ни было притязаний.
      - Нечего мне говорить. Видел один раз девушку в Фанагории, говорили мы при всех. Даже Олтак стоял в стороне и видел нашу случайную встречу. Пусть подтвердит.
      Все обратились к Олтаку. Тот пожал плечами и кивнул головой утвердительно.
      - И это все?
      - Все! А что у дверей дворца было, так это многие слышали и видели. Спросите саму Гликерию - разве она обманет вас?
      Савмак опустил голову и прижался виском к холодному камню. Голова кружилась. Но он хорошо видел и слышал. И понял, что попал в цель.
      - Вы слыхали? - торжествующе спросил Саклей.- Ты, сотник, писцы и ты, Олтак?.. А?.. О каких же шашнях идет подлая речь? Кому понадобилось замарать непорочное имя моей родственницы и приписать ей связь с низким человеком? Разве она старая вдова, чтобы заводить себе взамен мужа молодого раба? Или развратная гетера, которая перемигивается с воинами, надеясь заработать? Она дочь знатного человека и находится под моей защитой! Каждый, кто захочет ее обидеть, пусть вспомнит обо мне.
      И, обратившись к Савмаку, Саклей спросил:
      - Готов ли ты и в другом месте, при судьях, поклясться, что сказал правду?
      - Готов.
      - А под пыткой?
      - Готов умереть на огне и железных крючьях за сказанное мною!
      Последние слова Савмак сказал с таким подъемом, что не оставил сомнения ни у кого в правдивости своих слов.
      Успокоенный Саклей смягченным тоном обратился к сотнику:
      - Сколько получил ударов провинившийся воин?
      Фалдарн ответил, что много.
      - Этого достаточно, чтобы наказать стража за нарушение правил охраны дворца?
      - Достаточно, господин,- ответил сотник.
      - Но он оскорбил меня,- вмешался Олтак,- поднял на меня руку! Кроме того, царица приказала надеть на него железный ошейник!
      - Царица?
      Саклей насторожился. Значит, Олтак допрашивает воина по указанию царицы? Алкмене, конечно, нужно хотя бы ложное признание Савмака в связи с Гликерией. Она рассчитывала на самообвинение воина под пыткой. Дело не новое. Этим приемом пользовался и Саклей, когда требовалось. Очевидно, что воин ни в чем не виноват.
      Старый вельможа легко разгадал замысел царицы. Даже ее указание надеть на Савмака ошейник было для него ясно. Тогда Гликерию можно было бы обвинить не просто в низкой любовной связи, а в сожительстве с рабом.
      Подумав, он приказал Фалдарну:
      - Воина Савмака больше не пытать и в узах не держать! В стражу царскую не назначать! Велика его провинность - нарушил правила службы государевой, оскорбил знатное лицо. За это и ответит. А Гликерию он не знал и не знает. Не повинен он здесь.
      - Слушаю и повинуюсь,- отозвался просветлевший Фалдарн.
      - За нарушение службы он уже получил сполна. За оскорбление царственной особы послать его в порт на разгрузку кораблей! Но ошейника не надевать и кормить лучше, чем портовых рабов! Поработает там, а дальше видно будет.
      Подойдя вплотную к Фалдарну, Саклей поднялся на носки и прошептал склонившемуся сотнику:
      - Если волос упадет с головы этого человека раньше, чем я скажу,ответишь ты! Понял? Он нужен мне!
      - Понял, господин.
      После ухода Саклея Олтак именем царицы потребовал от присутствующих повиновения. Несмотря на протесты Фалдарна, Савмак был закован в кандалы. Потом дандарии тащили его до самого порта за ножную цепь и громко вздевались над ним. Это было высшим позором для воина, означало, что он никогда уже не будет носить щит и копье, но будет считаться равным самому низкому рабу...
      10
      Все, что произошло с Гликерией, ей самой показалось сказкой. Она вошла в двери царского дворца неизвестной просительницей, дважды ограбленной, не имела за душою ни гроша и зависела от милости Саклея. Вышла - владетельницей большого состояния своего покойного отца, хозяйкой домов и складов, кораблей и рабских мастерских, всего того, что накопил за свою жизнь Пасион.
      Ее историю пересказывали почти в каждом доме города, сочувствовали ей, как сироте, что потеряла родительскую опору и подверглась преследованиям сластолюбивого Карзоаза. И одновременно завидовали ее внезапному успеху при дворе, ее богатству, возвращенному волею Перисада.
      Говорили, что Саклей хочет женить на девушке своего сына Алцима, желая заграбастать все богатства Пасиона.
      Однако Карзоаз не спешил с передачей наследства. Ни одного золотого статера еще не поступило в пантикапейскую казну из Фанагории. Девушка продолжала жить милостями благодетеля Саклея:
      Карзоаз после временного поражения накапливал силы для отпора. Алкмена мечтала жестоко отомстить Гликерии и лихорадочно строила против нее козни. Лишь умелая защита Саклея, милостивое отношение царя и симпатии народа ограждали ее от тайных врагов. Она не знала, что идет слушок о ее якобы любовной связи с царем, о том, что Саклей сам толкнул ее в объятия Перисада или только собирается сделать ее любовницей царя. Откуда-то ползли низкие и грязные сплетни, в которые были вплетены Олтак, развратный Атамб и утонченный Алцим, даже бывший страж царя Савмак и сам Саклей.
      Не зная этого, Гликерия плавала в облаке собственны грез, воображала с юной самоуверенностью, что своими успехами она обязана лишь милости богов, счастливому сочетанию обстоятельств, доброй воле окружающих людей, а также собственным качествам. Она верила в то, что все относятся к ней с искренним доброжелательством, что такие люди, как Саклей или Перисад, не могут быть злыми или коварными. Ей казалось, что во дворце Перисада царит особая нерушимая гармония, праздничная благость в олимпийская божественная добропорядочность.
      Обстановка преклонения, созданная вокруг нее Алцимом, заботы Саклея, милость царя не могли не вызвать у простодушной дочери степного вояки некоторого головокружения. Она преисполнилась чувством горделивого сознания собственной исключительности, считала себя независимой и вполне свободной от многих условностей тогдашнего общества.
      Гликерия разъезжала на подаренном ей Саклеем Альбаране, грива которого была выстрижена "городками", а спина покрыта богатой попоной, расшитой золотом. Она как бы щеголяла своими необычными поступками, галопируя на коне с распущенными волосами, участвуя в массовых скачках по осенней степи, а потом появлялась в храмах акрополя как щедрая и благочестивая молельщица. Когда она, одетая в белоснежные одежды, тихая и скромная, приносила к подножию божества свою лепту, то люди шептались, передавая друг другу слух о предстоящем посвящении девушки в жрицы Афродиты Урании.
      Алцим и Олтак всюду сопровождали ее, оба пылали к ней страстью и одновременно выполняли наказы, полученные свыше. Олтак следил за каждым шагом девушки, как приказала ему Алкмена. Алцим охранял ее, что отвечало целям его хитроумного отца.
      Дандарийский царевич ретиво домогался любви Гликерии, считая, что имеет на нее больше прав, поскольку знал ее с детства. Он ревновал ее к Алциму и готов был на любой поступок ради достижения своей цели. Человек он был блестящий, но низкий. И хотя старался быть обходительным с девушкой, она питала к нему откровенную неприязнь. Его яйцо восточного бога, глаза с поволокой, чувственный рот казались ей то приторно сладкими, то исполненными тайного коварства.
      Олтаку дорого стоило обуздывать себя, скрывать ненависть к Алциму, сдерживать порывы своих страстей. Роль веселого спутника красавицы на прогулках и выездах претила ему. Он с большей охотой схватил бы Гликерию за золотистые косы, перекинул через седло и увез в свой шатер, не спрашивая, любит она его или нет. Он готов был убить и ее и того, кто оказался бы счастливее его.
      11
      Приближалась зима. Солнце ушло в созвездие Козерога и совсем перестало греть. Холодный борей все чаще напоминал о теплых шубах в топливе для очагов, а у кого их не имелось, то о каком-нибудь убежище от морозов. Ночами выпадал сухой, колючий снежок.
      Рабы-грузчики, дыша морозным паром, разгружали последний корабль, что прибыл из-за моря с разными товарами, в том числе с несколькими кусками пентелийского мрамора. Ухая и кряхтя, оборванные грузчики перетаскивали розовые глыбы на берег.
      - А ну, разом! - командовал один раб.- Поднимем - и вперед!
      - Тяжел камень,- вполголоса ворчал пожилой грузчик.- Наш царь отправил за море всю пшеницу, а обратно получил вот этот надгробный мрамор. Для чьей только могилы?
      - Тише! Говори, да не заговаривайся! Подошли хорошо одетые люди и, осмотрев куски мрамора, поставили на одном из них знак.
      - Этот кусок - во дворец!
      Купец проводил их поклонами и улыбками, заверив, что все будет исполнено. Зацокали копыта, подъехали еще любители розового камня. Гликерия, в шубейке, крытой голубым сукном, и шапочке, вышитой бисером, раскраснелась от верховой езды. Она указала нагайкой на кусок камня и сказала:
      - Мне нравится этот. Из него выйдет хороший памятник на могилу моего отца.
      - Ты слышишь, купец? - спросил Алцим, сдерживая коня.
      Тот развел руками и сказал, что кусок этот уже имеет покупателя. Девушка задорно вскинула головой и взмахнула плетью.
      - Кто это? Я плачу больше!
      - Не могу, прекрасная госпожа, ибо покупатель - сам царь.
      Всадники переглянулись. Алцим сказал, стараясь укротить горячего коня:
      - Это меняет дело. Но, Гликерия, вон та глыба не хуже. А ну, почтенный, прикажи достать ее, плохо видно.
      По зову купца появились угрюмые, оборванные рабы и принялись за дело. Они были одеты в рубища, несмотря на ледяной ветер. Через прорехи лохмотьев проглядывало голое тело. Могучий мужчина с кудрявой головой подхватил мускулистыми руками осколок розовой скалы и вывернул его из-под остальных.
      - А теперь идите грузить хлеб! Надо успеть отплыть до конца навигации.
      Купец озабоченно посмотрел на грязно-серые тучи.
      - Этот подойдет! - заключил Алцим, взглянув на Гликерию. Но она смотрела не на мрамор, а прямо в лицо кудрявому грузчику. Тот медленно обтирал пот со лба.
      Глаза наездницы и раба встретились. Она узнала его - и была поражена. Перед нею стоял тот самый воин, которого она уже дважды встречала и дважды приняла не за того, кем он был на самом деле. Кто же он сейчас?.. Но его обнаженная крепкая шея не имеет позорного украшения в виде железного обруча с обозначением имени раба и фамилии хозяина.
      Смущенная встречей, девушка отвела глаза от спокойного и пристального взора грузчика, успев скользнуть взглядом по его рукам. Они были черны от грязи, посинели от холода Да и лицо его стало более темным, чем раньше, обтянулось обветренной кожей. В небритой бороде тают снежинки. Только глаза твердо и неотступно смотрят на нее, словно с каким-то вопросом. Она ощутила легкое раздражение.
      Повернув коня, Гликерия отдала повод и поскакала прочь, обдав рабов комьями мерзлой земли. Странное чувство, не то возмущения, не то досады, испортило ей настроение. Что нужно этому человеку? Почему он смотрит без приниженности, как равный? Может, даже со скрытым упреком! За что?
      Гликерия вспомнила о стычке между Олтаком и Савмаком и почувствовала, что косвенной, а может, и прямой виновницей этого скандала является она. Из-за нее вспылил Олтак. Ведь она первая так глупо заговорила с красивым стражем и вызвала его на разговор. А теперь он лишен всех преимуществ царского воина и стал портовым грузчиком, может, даже рабом. Это досадно. Но какое ей, в конце концов, дело до судьбы этого человека?..
      В этот день Гликерия не раз ловила себя на том, что продолжает думать о парне с кудрявой головой и зеленоватыми умными глазами. Почему он так упорно лезет ей в голову? Уж не разжалобил ли он ее своей печальной судьбой? Это смешно. Хотя действительно можно пожалеть, что такой видный собою страж стал портовым работником, грязным, оборванным. И даже стоя перед нею там, около глыб розового камня, он имел вид человека гордого, знающего себе цену. Он не похож на раба. Только в опущенных углах его рта есть что-то простонародное, неизысканное, как у степного пастуха.
      12
      - Почему я так много слышу о твоей племяннице, но не вижу ее во дворце? - спросил как-то царь Саклея.- Все говорят о ней как об Артемиде Охотнице, молодые люди столицы не хотят смотреть на других девушек, кроме нее. Они окружают ее, выезжают на приволье, пируют. Как это весело! А вот я, царь, завален делами и заботами. Мои отдых скучен. Право, Саклей, мне начинает казаться, что быть царем не так уж интересно.
      Перисад вздохнул так искренне, что в глазах Саклея сверкнули лукавые искры.
      - Великому государю - великие и дела! - ответил он с достоинством.- Но ты волен приказать - и все, что ты пожелаешь, будет для тебя: конные выезды, скачки, охота, пиры. Ты еще молод, государь, и твоя душа рвется на волю. Моя же племянница, в жилах которой течет кровь славных предков, чиста и благородна. В ней нет ни хитрости, ни гордыни. Может, она и желала бы чаще бывать во дворце, да я не хочу этого.
      - Почему? - удивился царь.
      - Будь милостив, государь. Как она явится сюда? Сама по себе?.. Не пристало девушкам бывать одиноко в обществе мужчин. Находиться же в свите царицы Алкмены ей никак нельзя, ибо царица возненавидела ее из-за своего отца. А прийти на позор - что хорошего?
      - Ты не обижайся, Саклей,- рассмеялся царь, - я не хочу плохого твоей племяннице. Но ведь коротает же она время с твоим сыном, да и Олтак, кажется, стал у тебя частым гостем.
      - С сыном - они сверстники, это другое дело. Олтак же никогда не бывает наедине с нею, хотя и рвется к сему.
      - Гм... Тогда пригласи меня на охоту. Может, я опять сумею убить козла, как в прошлый раз. А против волчьих зубов - возьму пару дротиков. Боюсь лишь, что нечем будет защищаться от золотых стрел Эрота.
      Щеки царя заалели, глаза зажглись веселыми огоньками. Саклей заметил это, но не выдал своих чувств. Перисад сам шел навстречу его сокровенным замыслам.
      Думая, что старик колеблется, Перисад коснулся длинными, пальцами его плеча и, приложив палец к губам, знаками предложил Саклею следовать за ним. Они прошли в небольшую комнатку - молельню самого Перисада. Здесь он уединялся от людей и размышлял в обществе десятка мраморных статуэток, изображающих олимпийских богов.
      - В молельне никто не бывает, кроме меня,- сказал царь,- но для тебя я сделаю исключение. Хочу показать тебе одну редкостную вещь. Ты, как знаток искусства, должен оценить ее.
      С этими словами он протянул костлявые пальцы к черной занавеске, закрывающей нишу в стене.
      - Смотри! - он отдернул занавеску.
      Изумленный Саклей увидел бюст женщины, искусно изваянный из розоватого мрамора. Это была Артемида о лицом Гликерии. Девушка была изображена вполуоборот, с чуть раскрытыми губами и смело устремленным взором, именно такая, какой привыкли все видеть ее,- женственная и в то же время полная внутреннего огня и задора. Казалось, она смотрела в даль степей с седла скачущей лошади. Художник сумел передать с изумительной точностью ее черты и характер, сочетать простоту и девичью прелесть с бойкостью мальчишки.
      - Ну как? - торжествующе рассмеялся Перисад.
      - О государь, чудесно, чудесно! Но заслуживает ли девчонка такой чести? Не много ли чести и мне, слуге твоему?
      - Нет, нет, не много. Этот бюст я не буду держать здесь, в молельне, но решил подарить его твоей племяннице в знак моей милости и расположения. Думаю, что для такой цели ты разрешишь, чтобы твоя подопечная посетила меня?
      - Что ты, что ты, государь! - почти испугался Саклей.- Да если ты подаришь этот бюст Гликерии - ты всем покажешь, что девчонка люба твоему сердцу. Что скажет народ? А царица расстроится и станет еще больше ненавидеть меня. Не делай этого! Прикажи разбить это изваяние ради мира в твоей семье!
      Старик говорил с такой горячностью, что даже Алкмена, если бы слышала этот разговор, не усомнилась бы в искренности его речей.
      - Нет! - возразил царь упрямо.- Разве я боюсь кого-то? Разве я не волен делать подарки кому захочу? Пусть твоя племянница гордится моим даром. И пусть все знают, как я отношусь к твоей семье а к Гликерии. Она показала себя благонравной девицей, а я милостив к ней.
      - Воля твоя,- вздохнул старик, разведя руками,- воля твоя!.. Но почему бы тебе не сделать все это так, чтобы избежать больших разговоров я не вызвать гнева в ревности царицы?
      - Я не боюсь всего этого. Ибо моя милость всегда может простираться на моих подданных, как мужчин так и женщин. Но хочу слышать - как ты представляешь нашу встречу?
      - Я думаю, государь, это можно сделать во время твоего выезда на охоту.
      - В твоем доме, на Железном холме?
      - Нет, государь, не там. Дело в том, что моей, племяннице надоело общество молодых друзей, их разговоры в притязания. Она жаждет уединения, хочет молиться, читать книги. Ее утомили все эти грубые развлечения.
      - Да? Она так серьезна? Сама возжаждала уединения?
      - Сама, государь.
      - Так она не захочет встретиться со мною?
      - Она ищет просвещенного общества, хотела бы послушать человека большой учености, ибо отец не мог многого дать ей, будучи солдатом.
      Тщеславный Перисад считал себя самым образованным человеком Боспора. То, что он услыхал от Саклея, как нельзя более льстило ему. Кто, как не он, может быть интересным и просвещенным собеседником? Он уже представлял себя в роли наставника молодой красавицы, видел ее восхищенный взор и то внимание, с которым она слушает его пересказы из знаменитого труда Демокрита "О симпатии и антипатии живых существ, растений и камней". Положительно, этот Саклей весьма добронравный старик, а его племянница достойна царского внимания.
      - Но такие беседы ведутся без свидетелей. Охота не подходящее место для бесед, просвещающих ум и душу,- заметил царь.
      - Справедливо. Но охота - для молодежи. А ты во время охоты можешь отлучиться. То укромное место, где Гликерия думает предаваться молитвам и чтению, не столь далеко от охотничьих угодий.
      - Это интересно! Ты развлечешь меня, Саклей! Мне надоели эти стены, эти люди, приемы и вечные неприятности. Я хочу непринужденно побеседовать с тобою и твоей племянницей в стороне от людей. Но когда?
      - Когда прикажешь, государь.
      - Как можно скорее готовь охоту!
      После этого разговора на Железном холме началась подготовка большой охоты по первому снегу. Выезживали десятки лошадей, собирали собак для травли зверья по-скифски, шили одинаковую одежду коноводам и загонщикам. Шел слух, что и царь будет принимать участив в предполагающемся полеванье. Однако последнему, так же как и тайной встрече царя с Гликерией, не суждено было состояться. По дорогам царства рыскали шайки мятежных крестьян, руководимые беглым рабом Пастухом. Сейчас они обнаглели, выросли в числе и не боялись нападать на отряды наемников, грабили караваны с хлебом, рубили головы царским приказчикам и подручным. Жгли имения, склады. После их налетов оставались дымящиеся головни, поломанные возы и изуродованные до неузнаваемости трупы.
      Разбой, учиняемый озлобленными крестьянами и приставшими к ним рабами, навел ужас на горожан. Говорили, что озверелый Пастух велит убивать всех без разбору. Если происходили стычки с войсками, то мятежники дрались отчаянно, живыми не сдавались.
      Всякие загородные пиры и пышные выезды прекратились. Хозяева спешно укрепляли свои имения, превращая их в настоящие крепости.
      13
      Гликерия скучала в имении на Железном холме. Выезжать на верховые прогулки ей не разрешали. Она копалась в библиотеке, без особого интереса слушала наставления Алцима о правилах хорошего тона и старалась уйти, когда он начинал говорить о своих чувствах к ней.
      Снег упал на землю и уже не таял. Теперь все выглядело очень уныло. Серые и белые тона чередовались, наводя тоску. От конюшен и скотников поднимался пар, каркали вороны.
      Она вышла в шубейке постоять на крыльце. Немного оживилась, когда рабы стали выводить на проминку коней и среди них ее Альбарана. Сытые животные рвались из рук конюхов. Какой-то человек подошел к Альбарану, который вскидывал головой и пытался подняться на дыбы. Конюхи с двух сторон тащили его за поводья, но конь поднимал их обоих, словно пару груш. Гликерия рассмеялась.
      Человек что-то сказал, а ретивый скакун сразу успокоился. Издав легкое ржание, он вытянул шею и стал тереться мягкими губами о протянутую ладонь.
      - Помнит он тебя,- заметили конюхи, переводя дух,- не забыл.
      - Где забыть,- качнул головой человек,- ведь мы с ним в Фанагории всех удивили на ристалище! Я благодаря его ногам получил на голову дубовый венок и свободу.
      - Верно, верно,- со вздохом заметил один из конюхов,- ты свободен. Эх!!
      Заметив на крыльце хозяйку, раб осекся, замолчал. Человек не спеша пошел в сторону. На нем были надеты неплохой, но полинялый кафтан, обшитый аграмантом, войлочный колпак. Гликерия окликнула его строгим тоном. Он повернул лицо с чертами правильными и крупными. Бледность и худоба выдавали его физическое нездоровье.
      - Подойди сюда!
      - Слушаю, госпожа!
      - Мой конь знает тебя! Ты ездил на нем? В Фанагории?
      - Истинно так, благородная госпожа! Ты должна помнить меня, как и я помню твою скачку с девушками на степных конях.
      - Ты был тогда рабом?
      - Верно. Был рабом и царским конюхом.
      - Ты друг этому... Савмаку?.. Вы тогда вдвоем были, не так ли?
      - Да, госпожа, мы друзья с ним.
      - Поразительно! Выходит, тогда на ристалище с нами состязались не благородные юноши, а рабы да воины. Как имя твое и что ты здесь делаешь?
      - Зовут меня Лайонак, госпожа. Я вольноотпущенник и конюх царя. Но провинился, получил свою долю мук и палок. Хотели еще пытать, да не нашли, за что. Царь смилостивился и освободил меня от дыбы. Но из конюхов меня выкинули, теперь я бродяга, бездомный нищий. Свободный человек, имею право умереть под забором от голода. Один Альбаран не забыл меня. Да еще Савмак. Но и его, беднягу, истерзали и выбросили в порт, работать вместе с рабами.
      - Истерзали? - вспыхнула девушка словно в испуге - За что же?
      - Нашли, за что. Одного господина по зубам ударил. И поделом!
      Девушка опустила глаза, задумалась. Потом, сообразив что-то, произнесла:
      - Ты - отличный наездник. Я помню, как ты прекрасно делал повороты и прыгал через костер. А сейчас мог бы?
      - Сейчас - нет. Ослаб после пытки, да и не ел досыта уже месяца два. А если бы окреп - мог бы показать, как надо в седле сидеть! Господина Алцима я учил верховой езде.
      - Не хвались, не хвались, Лайонак,- проворчал недовольным голосом Алцим, появляясь за спиной Гликерии.- Я до тебя неплохо сидел в седле и управлял любой лошадью.
      - Не совсем, господин. У тебя были слабые ноги, и ты набивал себе зад...
      - Замолчи! Ты принудишь меня кликнуть людей! Зачем ты здесь?
      - Пришел сюда, господин, в надежде - не бросит ли кто куска хлеба лучшему наезднику Боспора, ныне - бездомному бродяге.
      - Уходи за ворота,- нахмурился Алцим. Он вспомнил, что бывший конюх дружил с Савмаком и нередко беседовал с Пастухом. Первый был ему неприятен после случая с Гликерией, второй сейчас являлся пугалом всей округи, как лютый разбойник.- Не нравятся мне твои разговоры. Эй, Анхиал!
      - Нет, нет! - поспешно возразила Гликерия.- Не надо никого звать! Это я сама велела разыскать Лайонака и привести сюда. Он прекрасный наездник и нужен мне как конюх. Я беру тебя, Лайонак, к себе в слуги. Согласен?
      - Согласен, госпожа,- поклонился обрадованный конюх.
      Подбежал Анхиал с двумя подручными. Он строго оглядел Лайонака, понимая, в чем дело, и готовился скрутить ему руки. Но Гликерия отстранила Алцима жестом руки и приказала тоном строгой хозяйки:
      - Накормите моего конюха, и дайте ему место согреться.
      Сославшись на головную боль, девушка оставила Алцима и ушла в свой покой. "Истерзали!..- с болью в душе думала она.- Истерзали!.. Олтак низкий человек, если так мстит простым воинам".
      Ужинать она не вышла. Ночью ее преследовали странные видения, не то сны, не то кошмары. Она видела Савмака, привязанного к зубчатому колесу. Он обливался кровью, но смотрел на нее своими зеленоватыми глазами твердо, с оттенком насмешки. Именно так, как смотрел в порту.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      ФИАС ЕДИНОГО БОГА
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ГЛИКЕРИЯ
      1
      Миновала голодная зима. Уже отсеялись на боспорских полях. Солнце прошло через созвездие Тельца и согрело землю. В хижинах сатавков перестали дрожать от холода. Буйно отцвели весенние цветы, на корнях широколистой травы, именуемой гиппакой, налились сочные клубни. Подобные степным зверькам, проснувшимся после долгой зимней спячки, бледные и слабые крестьянские дети целыми днями искали в земле эти коренья, ели их сырыми тут же, приносили домой.
      Вместе с весенними волнующими запахами распаренной земли и трав ветры несли с запада весть о новой войне. В деревнях сатавков, в Пантикапее уже вслух говорили, что Палак расторг позорный мир прошлого года и во главе несметных войск вступил в Неаполь, столицу отца своего, а теперь решает, куда направить острие скифского копья - против Херсонеса или Пантикапея?
      Никто не сомневался, что стоит Палаку подступить к границам Боспора, как последний начнет рушиться изнутри. Слишком далеко зашли непорядки в деревне, слишком озлоблены рабы и голодная чернь, в случае волнений всегда примыкающая к бунтующий рабам.
      Словно в подтверждение этого, во многих местах опять вспыхнули виллы богатых "царских друзей", подожженные рабами-заговорщиками. Участились побеги городских невольников. У западных рубежей немало задерживали молодых крестьян, они покидали сельские общины, чтобы сменить серп жнеца на копье разбойника. Это массовое стремление рабов и крестьян уйти из-под власти царя и хозяев называли "анахорезис" и наказывали за него жестоко.
      Вольнолюбивые мечты народа с приходом весны ожили, тысячи сердец забились в радостной тревоге. А к пантикапейскому акрополю, как невидимые химеры, поползла страхи и опасения. В коридорах дворца стало еще более мрачно. Все чувствовали, что над царством Спартокидов занесен меч, готовый обрушиться со страшной силой. Достаточно ничтожного повода - и меч скифского нашествия падет на Боспор, как на голову легендарного Дамокла.
      Саклей не спал ночами, рассылая по городу усиленные отряды наемников. Он уже вооружил городских гоплитов, заставил их снять со стены заржавленные мечи и шлемы, облечься в доспехи и выйти на улицу в непривычном воинском виде. Пора городских ополчений миновала, ее сменило наемничество. И лишь в ожидании больших бедствий царский сатрап решился обратиться к эллинской общине Пантикапея за помощью.
      Соглядатаи толпами шныряли во всех концах города, подслушивая и подглядывая. Вокруг рабских эргастериев и жилищ топтались отряды дандариев. На ночь ворота города запирали, как перед осадой, а улицы перегораживали бревнами, утыканными железными колючками.
      Но все эти усилия, направленные прежде всего против собственного народа, напоминали собою попытку удержать растопыренными пальцами воду, хлынувшую через плотину. Серые потоки нищего люда переполняли Пантикапей, на рынке стоял гомон, тысячные толпы обсуждали последние события. Рабы, искусно минуя стражу, оказывались на городских улицах, бродили кучками, шептались, а при виде вооруженных патрулей рассыпались кто куда. Ночами горожане вскакивали со своих постелей и прислушивались к крикам и топоту под окнами. Сотворя молитву домашним богам, зевали, ощупывали рукояти мечей у изголовья и опять укладывались рядом с супругами, бормоча:
      - Опять грабителей и смутьянов ловят!.. И рабы обнаглели!.. О Зевс, что творится!..
      2
      В каменном домике среди тихого сада ничего не знали о тревожных веяниях последних дней. Вдали от города расположилась эта малозаметная вилла-хуторок, куда хитроумный Саклей спровадил Гликерию по неизвестный ей причинам.
      Отправляя сюда девушку, старик говорил ей, чтобы она не спешила возвращаться, так как все делается для ее блага. Доверенный раб Аорс проводил ее сюда вместе с Евтаксией. Ей понравился этот цветущий уголок, окруженный с одной стороны виноградниками и полями, а с другой нетронутыми плугом угодьями для охоты. Волшебная тишина царила вокруг, нарушаемая лишь птичьими голосами да жужжанием пчел. Заунывные песни рабов и крестьян, занятых полевыми работами, не достигали уютной усадебки. Шумный Пантикапей казался отсюда очень далеким.
      Гликерия, обласканная старым лохагом, доверяла ему вполне, хотя и не могла сообразить, зачем ему потребовалось тайно увезти ее в деревушку, тем более что во многих местах хоры продолжали бесчинствовать грабители. Смутно она угадывала в этом стремление старика оградить ее от происков Алкмены, ненавидящей ее и готовой нанести удар из-за угла. Эта догадка еще больше укрепляла в ее душе доверие к Саклею.
      Гостья была приятно поражена предусмотрительностью и заботливостью покровителя. Вместо сарая с земляным полом и открытым очагом ее ожидал благоустроенный небольшой домик с двором. Высокий забор надежно преграждал путь любому злоумышленнику. Рядом с домом стояла пустующая сейчас давильня для винограда, за которой располагался густой сад с вишнями и яблонями. К ее приезду все было убрано по-праздничному. Дворик белел от морского песка, деревья в садике подрезаны в подвязаны, чтобы их ветви не били по лицу. На холмике среда розовых кустов красиво возвышалась крытая беседка с удобными скамьями.
      - Госпоже будет ой как хорошо отдохнуть в этой тиши! - с лукавой почтительностью поклонился ей Аорс.
      Девушка оглядела этого человека, с неестественно вытянутым вверх бритым черепом, и сразу определила его происхождение из того племени, в котором принято туго бинтовать головы младенцам. Отец немало воевал с такими вот длинноголовыми, они говорят на аланском диалекте.
      - Хорошо, я довольна,- сухо ответила она, чувствуя инстинктивную неприязнь к самоуверенному рабу, Саклееву наперснику.
      Однако ей пришлось еще более удивиться, когда она вошла внутрь дома. Здесь все казалось взятым из дворца самого царя. Темно-вишневые индийские ковры, бронзовые светильни, складные стульчики-дифры и изящные столы на резных ножках, старинные красно-фигурные вазы и курильницы благовоний с изображением птицеголового бога - все это выглядело предназначенным для удобств какой-то более важной особы, чем она. "Зачем все это?" - подумала Гликерия, озадаченная такой чрезмерной заботливостью и щедростью Саклея. Лукавая ухмылка Аорса показалась двусмысленной. Неясное ощущение неведомой опасности шевельнулось в груди, но тут же прошло.
      Саклей предусмотрительно доставил сюда шкаф с книгами, но лишил степную красавицу самого дорогого для нее удовольствия - верховой лошади. Она охотно променяла бы рукописные желтые пергаменты на плохонького мерина, хотя бы без седла.
      Потянулись дни сытой и богатой жизни в затворничестве, скучные и так похожие один на другой. Гликерия не понимала вкуса в тишине и уюте деревенской жизни, перед нею мелькали шатры отцовского войска, конские табуны и ночные скачки неведомо куда сквозь дождь и ветер, как бывало когда-то. О, как хочется глотнуть на галопе свежего воздуха... Но нужно смириться. Старый и умный покровитель знает, что делает. Не следует сердить его, ведь он печется об ее счастье.
      Вздыхая от вынужденного безделья, девушка училась у Евтаксии вышивать красными нитками на белых телячьих шкурках, ходила по саду, слушая стрекотание кузнечиков. Выходила на степную дорогу, чтобы встретить вечером стадо коров, окруженных мошкарой. Коровы дышали молочным духом, их печальные глаза напоминали глаза страдающей Ио, которую ревнивая супруга ветреного Зевса превратила в корову. Девушка думала, что Алкмена тоже, пожалуй, не прочь сделать с нею самой что-нибудь и похуже.
      Гуляя по саду, она передумывала заново все свои приключения в дивилась им. Перед ее мысленным взором проходили образы людей, с которыми ей пришлось встретиться в Пантикапее. Ее многое приводило в изумление. Прежде всего - удивительная доброта и заботливость Саклея, бескорыстно помогающего ей в делах. И столь же многое в сложном круговороте пантикапейских событий было для нее совершенно непонятным. Ее пониманию была доступна лишь внешняя сторона событий, но она терялась, когда делала попытку проникнуть в их глубину, и отдавалась на волю судьбы и всесильных богов.
      Дойдя до конца сада, она увидела, что ее раба Евтаксия, опасливо оглядываясь, что-то просовывает сквозь щели палисадника, за которым мелькали лица деревенских детей.
      Евтаксия жалела маленьких туземцев, любопытных и голодных, всегда готовых разразиться беззаботным смехом, несмотря на свою изможденность и вздутые от травяной жвачки животы, и тайком носила им объедки со стола.
      Юные сатавки, блестя глазами, толпились за оградой в разговаривали со служанкой, как со старой знакомой.
      - Ты что делаешь? - строго в удивленно спросила госпожа, застав рабу за странным занятием. - Ты вымениваешь у этих детей какие-то коренья? Зачем они тебе? Уж не хочешь ли ты варить из них приворотное зелье?
      Ребятишки с криками исчезли в непроходимых зарослях лебеды и лопухов. Евтаксия быстро обернулась и стояла несколько смущенная.
      - Нет,- ответила она, бросая в траву коренья,- я не варю, госпожа, зелья, не обучена этому. Видишь, я бросила эти корешки, они мне не нужны.
      - Странно. Зачем же ты держала их в руках? А ну, подай сюда!
      Евтаксия наклонилась и подняла корень, похожий на серую высохшую змейку. Гликерия осторожно взяла его розовыми пальцами и рассмотрела со всех сторон.
      - Ты что-то кривишь душой, Евтаксия. А ну, говори правду, если не хочешь рассердить меня.
      - Скажу, скажу, госпожа,- вздохнула та,- дай я разломлю корень.
      И, раскрошив беловатую мякоть, стала класть ее кусочками в рот и жевать, слегка морщась.
      - Это, милостивая госпожа, съедобный корешок, которым питаются дети крестьян, ибо хлеба у них нет давно. Они все уже съели - мякину, отруби, солому, что помягче. А сейчас самое голодное время. Взрослые варят кашу из травы и коры деревьев, а ребятишкам собирают вот эти коренья. И сами дети ищут их всюду. От этих кореньев дети становятся бледными, животы у них отвисают или вздуваются.
      - Так зачем же они едят их, если они вредны?
      - А что еще они будут есть? Умирать никому не хочется, прекрасная госпожа. А мне жаль детишек. Видишь ли, в нашем саду много этого корня. Они тайком забираются сюда и роют, как зайцы. А управитель ловит их в наказывает плетьми. Вот я и хожу сюда предупредить их, чтобы уходили. И меняю их противные коренья на кусочки хлеба. Небольшие кусочки, те, что остаются после обеда. Но как им рады малыши!
      Хозяйка с удивлением всмотрелась в лицо своей рабыни. Она не раз слыхала, что крестьяне голодают, но считала эти разговоры преувеличенными. Сейчас же воочию убедилась, что это не так. И еще раз удивилась живучести людей, которые могут жить и работать, так плохо питаясь. И Евтаксия показалась ей не такой, как обычно. Не той глупой говорливой рабыней, у которой нет иных забот и мыслей, как о своей госпоже, но такой же, как я свободные женщины,- с головой и сердцем. Мягкость и участие, что светились в глазах служанки, когда она говорила о детях, показались удивительными, странными.
      - Почему же у них нет хлеба? Может, их отцы не хотят трудиться?
      - Не то, госпожа. Царь и богатые эллины отнимают у сатавков хлеб, отправляют его за море, к царю Митридату. А народу оставляют мало. С половины зимы у самых состоятельных запасы кончаются. Раньше было иное. Мне рассказывали, что в былые годы сатавки питались молоком, хлебом, мясом до нового урожая.
      - Удивительно слышать это. Как это царь, кормилец и благодетель народный, защитник и добрый пастырь, отнимает у людей своих хлеб? Я хотела бы взглянуть на жизнь этих пахарей. Пойдем туда, под горку, в их селение.
      - Нет, нет! - как бы в испуге, поспешно возразила служанка.- Не ходи туда, госпожа! Ребята сказали мне, что началась война, идет царь Палак и несет народу свободу. И сейчас в деревне черные люди осмелели, стали дерзкими... Как бы они не обидели тебя, эти грубые скифы. Дети даже говорили мне, что какие-то люди прячутся в соседней балке и хотят ночью войти в деревню.
      - Люди прячутся в балке?.. Так об этом надо немедленно сказать управителю!
      Евтаксия совсем смешалась, чувствуя, что сказала лишнее.
      Но события оказались быстрее их. Пока они шли по саду, разговаривая, на дорожке показался управитель имения. С ним был старшина селения, он задыхался после усиленного бега. Несколько слуг, вооруженных как попало, сопровождали их, оглядываясь по сторонам со страхом,
      - Что случилось? - покраснела и нахмурилась Гликерия, оглядывая людей.
      - О госпожа,- заявил управитель,- я так напугался - думал, уж не схватили ли тебя! Надо сейчас же спасаться!
      - От кого спасаться?
      - В деревне - грабители, смутьяны! Они только что появились там! Ранее прятались в виноградниках, высматривали...
      Откуда-то донеслись голоса многих людей.
      - Что ж, - хладнокровно решила Гликерия,- немедленно посылай одного или двух гонцов в город за помощью, а мы закроем ворота и будем обороняться!
      Обстановка боевой тревоги лишь подхлестнула ее, прогнала лень и скуку, которые одолевали ее в этом чересчур тихом уголке.
      Они поспешили к дворовой калитке, широко распахнутой. Вооруженные люди въезжали верхами во двор и спрыгивали с седел, опираясь на тяжелые копья.
      - Не поджигать! - властно крикнул один басом.- Подождем Пастуха! Он скажет, что делать! А молодые парни пусть разыщут этого проклятого управителя и старшину селения! Мы их повесим за ребро на тот железный крюк, на который они любили вешать беглецов! Эй, вы, бегите в сад! Может, они там, видите, калитка открыта!
      Черные фигуры с копьями в руках метнулись в сторону сада. Управитель замер на месте, не будучи в силах сделать ни шага. Слуги разбежались. Старшина юркнул в кусты. Евтаксия с присущей ей находчивостью схватила Гликерию за руку и потащила в сторону.
      3
      Едва они успели вбежать в пустую давильню, пугая сов, сидящих в полутьме на балках, как до их ушей донесся исступленный крик управителя. Его схватили.
      - Сюда, сюда, госпожа! - шептала Евтаксия, задыхаясь от волнения.
      Не уступая в ловкости мужчинам, они взобрались по зубчатому бревну на чердак и притаились там, почувствовав себя в относительной безопасности. Обе вздохнули облегченно.
      - Теперь они нас не разыщут. Ой, госпожа, страшно попасть в руки разбойников! А особенно к Пастуху, их предводителю! Он, говорят, не щадит никого. А ведь был рабом и волопасом у Саклея.
      - Тише... Ты слышишь крики?
      - Слышу.
      Во дворе раздавались голоса. Кто-то произнес имя Пастуха. Любопытство пересилило страх. Гликерия, чихая от пыли, стала пробираться через наваленный здесь хлам к узкой прорези под крышей, откуда можно было взглянуть во двор. На чердаке ночевали голуби, после которых осталось очень много следов. Но бывалую девицу это мало беспокоило. Упершись подбородком в балку, она стала рассматривать людей, суетившихся во дворе. Рядом с нею пристроилась Евтаксия, шепча молитвы.
      Вооруженные повстанцы, частью одетые в потертые овчины, частью полуголые, окружили высокого человека с длинными жилистыми руками, торчащими, как две узловатые дубины, из-под вывороченной овчинной безрукавки. Его вытянутое, как бы лошадиное, лицо с огромной отвисшей челюстью, грязные космы волос, еле собранные на затылке и удерживаемые веревкой, обвитой вокруг головы, придавали ему вид страшного великана. Такими Гликерия представляла себе сказочных андрофагов-людоедов, слушая сказки покойной матери. Может быть, такими были и те титаны, что, по греческим преданиям, восстали против Зевса, но были загнаны им в подземный мир.
      Разбойники уже ворвались в дом и таскали оттуда ковры, мебель, дорогие вазы, посуду, одежду. Вот и наряды самой Гликерии, ее хитоны, гиматии и накидки. Все это сваливалось в одну кучу к ногам страшного предводителя.
      Из подвалов тащили мед и вина в амфорах и пузатых пифосах, копченые окорока, бочонки с солониной, кувшины с дорогими рыбными маринадами, мешки с мукой в верном, крупу в глиняных сосудах и многое другое, что любил держать под замком хозяйственный и запасливый Саклей. Скоро образовалась большая куча разного добра. Ее окружили люди с копьями, а также сотни тех крестьян с детьми и женами, с которыми Гликерия хотела поближе познакомиться час назад. Все с любопытством и жадностью смотрели на сказочные богатства, желая хоть что-нибудь урвать на свою долю. Но Пастух был не такой человек, который позволил бы взять хоть одну нитку без его ведома. Как древний вождь гомеровских лестригонов, стоял он над всеми богатствами, спокойный и строгий, не смотря ни на кого. Он даже не взглянул на связанного управителя, хотя тот дрожал всем телом и скулил тонким голоском, видимо не сознавая, что это бесполезно.
      Наконец предводитель поднял руку. Все вокруг замерло в мертвом молчании.
      - Слушай, слушай, госпожа, смотри,- зашептала Евтаксия,- сейчас они твои наряды делить будут! Ох, горе мне! Да неужели крестьянки наденут твои хитоны?
      - Помолчи.
      Пастух обвел всех пристальным взглядом и показал рукой на груду богатой рухляди.
      - Сатавки! - начал он голосом гудящим и звучным, от которого страх проник в сердце дочери храброго Пасиона.- Вот перед вами все то, отчего мы стали несчастны! Дорогие одежды с каменьями и золотом! Один такой плащ стоит дороже, чем вся ваша деревня. Чтобы Саклею приобрести такой плащ у заморских купцов, надо отдать урожай ваших полей за несколько лет.
      Все ахнули в изумлении. Никто не предполагал, что эти вещи так дороги.
      - А эти вазы и посуда, из которой ели хозяева,- еще дороже. Нужно всех вас продать в рабство, дочерей ваших отдать на позор, сынов отправить в цепях за море и сделать вечными гребцами на кораблях - всего лишь за одну такую вазу!..
      - Ох! - не удержалась толпа.
      - Вот для всей этой роскоши и не жалеют царь и его богатые друзья наших спин, морят нас голодом, убивают нас! Только для того, чтобы есть на золоте и одеваться в заморский виссон и пурпур! Где ваши труды? Вот они, перед вами! Они, эти сокровища,- горе и несчастье наше. Ибо счастливы были предки наши, когда не знали ни хозяев-эллинов, ни их роскоши, когда ели молоко от стад своих, а одевались в шкуры овец! Спали у костров и сеяли лишь столько, сколько потребно было для самих себя!..
      - Истинно! - подхватила толпа.
      - А в амфорах - вина заморские, тоже дорогие. За каждую такую вот амфору вина нужно отдать заморским купцами столько же крови народной!..
      - Ах! - не удержалась какая-то женщина. - Да что же они, пьют ее, кровь-то нашу?..
      На нее зашикали. Пастух продолжал:
      - А вот этот хлеб и все съестные припасы не привозные, они ваши, ибо созданы руками вашими или руками рабов несчастных. Эй, воины, вернуть народу то, что принадлежит ему! Разделить справедливо!
      Воины уже не в первый раз выполняли волю своего вожака. Они расторопно начали раздавать муку, зерно и крупы, насыпая их в полы и подолы крестьянские. Солонину раздавали кусками, окорока рубили мечами, маринады выливали в подставленные горшки, а посуду из-под них бросали в общую кучу. Крестьяне тут же ели хлеб, жевали мясо, макали куски в невиданные подливки. Показывали пальцами на вина, но до них еще не дошло.
      Когда закончилась раздача съестного, Пастух указал рукой на амфоры.
      - Это,- сказал он,- то самое, что делает человека безумным. Начав пить, человек уже не может овладеть собою. Он готов за вино продать тело в душу. Господа же за вино продают нас. Дабы такого не было впредь - вылить проклятые напитки на землю, пусть земля пьет их!..
      Все ахнули, когда начали разлетаться в куски дорогие сосуды и густые старые вина вишневыми потоками потекли по двору. Аромат виноградного сока донесся до прятавшихся девушек. Одна из них вздохнула, глотая слюну, но не посмела ничего сказать. Другая нахмурила тонкие брови и произнесла с презрением:
      - Варвары!
      Некоторые поселяне падали на колени и пили вино прямо с земли, глотая одновременно и мусор, что попал в него. Но Пастух продолжал неумолимо:
      - А теперь соберите все эти дорогие тряпки и блестящие безделушки, которые не нужны- простому человеку, подкиньте дров, соломы и запалите!
      Когда костер был готов, оборванные пахари и их жены как зачарованные смотрели на дорогие вышивки, меховые накидки и узорчатые туфли, уже охваченные пламенем.
      - О великие боги!.. Вот мне бы!.. Я же не имею во что одеться!.. О Пастух!..
      Вожак поднял тяжелый взгляд на молодую женщину и сказал:
      - Возьми и надень. Только не пройдет и трех дней, как вернутся хозяева и снимут это платье с тебя вместе с кожей и мясом. Бери!
      Женщина в ужасе отшатнулась. Гликерия кусала губы при виде страшного костра и не удержалась, чтобы не заметить:
      - В этом он прав. Он может лишь сжечь, уничтожить! Воспользоваться богатством простой народ не может! Вот почему чернь и рабы, когда восстают, лишь разрушают!.. Какой ужас!..
      - Какой ужас! - как эхо повторила Евтаксия, с непередаваемым чувством сожаления смотря, как- горят наряды, о которых она могла лишь мечтать.
      - А сейчас,- обратился Пастух к народу,- возвращайтесь в свои хижины и ждите того дня, когда начнется общая месть народа! И когда наступит час - берите дубины и идите дружно на Пантикапей! Ибо город этот должен быть превращен вот в такой костер, и это будет скоро! Царь Палак грядет с войсками, он поможет нам!
      - Ох! - схватилась за сердце Гликерия,- Да это сам демон зла!
      - Зажигай! - закричал кто-то.- Зажигай дом и всю усадьбу!
      - Пора уходить,- со страхом сказала раба.- Слышишь, госпожа, дом поджигают, не минуют и давильни. Уже вечер, мы сможем спрятаться в кустах.
      Они покинули свое убежище и схоронились в зарослях вишни, ожидая темноты, чтобы покинуть сад и постараться выйти на дорогу в Пантикапей или в имение на Железном холме. Послышались гудящий бас Пастуха и шорох мягкой обуви по песку садовой дорожки.
      - Итак, послезавтра тебя ждут в Пантикапее, - говорил кто-то,будет большой совет. Надо решать!.. Сбор, как всегда, на месте молений фиаса единого бога. Точнее - на кладбище...
      - Надо за оружие браться. Народ ждет сигнала! - прогудел Пастух.-Сейчас самое время начинать! Мы сразу поднимем все деревни и запалим Пантикапей! Никто не уйдет живым! А тут и Палак подоспеет со своими ратями!..
      4
      Вернувшись в свой городской дом после бессонной ночи, Саклей принял ванну. Верный Аорс долго массировал его тщедушное тело, втирая бальзамические масла. Войдя в трапезную, старик намеревался выпить вина, немного закусить, и уснуть часок. Он догадывался, что среди рабов есть группа подстрекателей, и рассчитывал сегодня собрать всех своих тайных подручных и учинить великий сыск по городу. Для этого надо было набраться сил и бодрости.
      В ожидании завтрака он с удовольствием рассматривал новую вазу, что привезли ему из Синоды одновременно с требованием Митридата увеличить доставку хлеба после сбора нового урожая. Это было подобие большого алабастра с очень тонким рисунком. С одной стороны были изображены две фигуры: Зевс, сидя на облаке, подает рог изобилия нимфе Амалфее, своей кормилице. Амалфея с выражением страха и восхищения протянула руки к всесильному богу. На обороте розовотелый Персей бесстрашно поражал чернолицую Медузу с волосами в виде клубка змей.
      Саклей любил такие совершенные в своем изяществе вещи, собирал их, не жалея денег. И сейчас на миг забыл о, черных тучах, нависших над Боспором. Рассеянно принял от Аорса ритон, наполненный душистым вином. Отхлебнув, улыбнулся, поставил подарок понтийского царя посредине стола, на бесценную скатерть из блестящей материи, секрет выделки которой хранится у желтолицых людей на краю света.
      Как много хороших вещей производится на свете! Все бы их хотел иметь старый поклонник красоты в своем доме-музее. Но для этого надо тратить много-много денег - а откуда их взять?.. И опять повеяло холодом от мыслей о нерадивых рабах, о падении урожаев пшеницы, о новой войне, обо всем том, что изо дня в день, из года в год сушит тело и душу.
      Аорс поставил на стол горячие блинчики в коровьем масле, любимое блюдо хозяина.
      За дверью послышались шаги, и в комнату вошел Алцим в панцире, при мече, с плетью в руках. На голове его блестел аттический шлем, глаза сверкали решительностью.
      - Алцим? - удивленно и устало приподнял брови отец, опуская руки, что успел лишь протянуть к тарелке.- Ты бросил имение и приехал без моего ведома? Зачем?
      Юноша в упор задал вопрос, которого ждал отец: куда девалась Гликерия?
      - Выбрось из головы эту девчонку, так как она сама захотела уединиться, ей надоели такие, как ты и Олтак!
      - Отец! - вскричал Алцим, краснея.- Ты шутишь! Она никогда не говорила, что я надоел ей. Я же полюбил ее, она стала нужна мне, как жизнь! Если ты хочешь, чтобы я забыл ее, то не добьешься этого! Я жить без нее не могу!
      Саклей удивленно уставился на сына своими острыми глазками. Он не предполагал, что страсть юноши, которую он считал блажью, зашла так далеко.
      - Ты намерен разлучить нас,- продолжал сын,- я сразу понял это! Этой разлукой ты погубишь меня.
      - Погублю тебя? - сморщился старик.- Опомнись, сын мой! Что ты говоришь?.. Разве мало дочерей у наших лучших людей, девушек воспитанных и красивых? Что нашел ты в этой степнячке, которая днями не слезает с седла и отпускает словечки почище рыночного уборщика!
      - Это уже в прошлом. Гликерия благонравна, прекрасна собою и хорошего происхождения. А ее замашки почти совсем исчезли.
      - Она капризна, своенравна, из нее не выйдет послушной жены. Она будет помыкать тобою. Оставь ее!
      - Никогда!.. Или ты согласишься на наш брак, или я уеду отсюда в степи, на рубеж! В войско!
      - Подожди, не спеши. Я думаю, она сама не захочет стать твоей женой.
      Алцим поник головой. Отец угодил ему в самое чувствительное место. Алцим не замечал, чтобы Гликерия уделяла ему больше внимания, чем, скажем, назойливому Олтаку, но полагал, что для девушки его предложение будет очень лестным, лучшего мужа ей не найти. Да и он показал себя таким предупредительным к ней. Неужели она отказала бы?.. Саклей видел сомнения и борения, отраженные на лице сына, и рассмеялся.
      - Вот видишь, сын мой!.. А эта маловоспитанная дочь воеводы не постесняется встать на дыбы, как степная кобыла, и даже ударить своими копытами того, кто приютил и обласкал ее. То есть может отказать тебе и мне, если мы попробуем говорить о вашей свадьбе. Мне кажется, что этот черномазый варвар тоже на что-то рассчитывает. Не допускаешь, что она станет дандарийской царицей?
      - Нет, нет! - разгорячился Алцим.- Она не будет женою Олтака! Она относится к нему с неприязнью. А его чувство к ней - это грубое желание, похоть. Это не возвышенное чувство, навеянное крыльями Эрота.
      - Кто разгадает, сын мой, что нужно женщине? Возвышенное ли чувство или нечто более грубое, но более понятное и ощутимое! Ведь божественное и возвышенное всегда борются в душе человека с низменным, животным. Ибо люди занимают среднее положение между богами и скотами. Лучи божественного разума еле освещают их головы, редко касаются сердца и никогда остального. Человек погряз в животных страстях, как в трясине, и мы видим, что лишь натуры благородные стараются выбраться из этой затягивающей пучины, а низкие, подобно свиньям, купаются в грязи и не мечтают об ином уделе. Твоя же Гликерия получила воспитание дурное, всегда была среди солдат и лошадей, видела и слышала лишь грубое, и ее душа едва ли может воспарить к чувствам благородным.
      - Неправда! Ты клевещешь на нее! За ее манерами я сразу угадал душу простую, но отзывчивую, возвышенную от самой природы! Нет, отец, Гликерия достойна стать твоей дочерью. И ты благословишь наш союз!
      Вздохнув, Саклей задумался. То, что говорил Алцим, никак не клеилось с его замыслами. В глубине души он менее всего был расположен к девушке. Может, он и смягчился бы в иной обстановке. Но борьба с Алкменой, желание свалить такого врага, как Карзоаз, дела свои и государственные так иссушили его чувства, что сейчас он в недоумении пытался как-то осмыслить свое отношение к Гликерии в новом освещении. Если он женит сына на этой давке, то сразу же лишит ее того ореола беззащитности, непорочности, который послужил ему для воздействия на народ и самого царя. Сразу все станет гораздо более будничным и простым. Скажут, что Саклей добивается не торжества Пантикапея над Фанагорией, но получения наследства Пасиона через женитьбу сына на Гликерии. И та борьба, которую он ведет с Карзоазом, примет сугубо личный характер. А выданная замуж сирота уже не будет казаться полубогиней, не будет возбуждать всеобщее сочувствие. А главное, рухнет его самый сокровенный план завоевать сердце Перисада, вытеснить из его души образ Алкмены, заменив его другим. Нет, этого допустить нельзя! Сразу, ради блажи мальчишки разрушить то здание, которое он воздвиг тайными усилиями! Потерпеть поражение и дать возможность Алкмене восторжествовать!.. Можно ли допустить такое?
      Однако, раскинув умом, старик сообразил, что обстановка складывается неблагоприятно и никак не способствует той встрече, ради которой он сделал послушную Гликерию затворницей. Сейчас не до развлечений и не до пышных охотничьих забав. И тут же решил еще раз отложить тайное посещение Перисадом уединенной виллы на неопределенный срок.
      Не спеша допил вино, с сожалением взглянул на остывшие блинчики и подавил зевок.
      - Хорошо,- сказал он твердо, уставив глаза в лицо сына,- я слышал твои речи и знаю, чего ты хочешь. Но я слишком стар и занят, поэтому не могу давать ответы на такие вопросы сразу. Мне нужно время подумать. Сейчас же не до свадеб, ибо страшная опасность нависла над всеми нами. Ты должен понять это. А что я спрятал на время девку - то ей же на пользу. Так надо было. Я не уверен, что Алкмена не предпримет против нее чего-нибудь в духе синдских обычаев. Например - пустит в дело яд!
      Алцим вспыхнул возмущенно и схватился за меч. На лице отца промелькнула усмешка. Он вздохнул в заметил, что против преступлений, творимых монархами, ничего не сделаешь мечом. Здесь нужна мудрость змия и хитрость лисы.
      - Что же делать? - спросил Алцим, подавленный доводами отца.- И где она?
      - Кто? Алкмена?
      - Нет, Гликерия.
      Саклей сделал вид, что задумался и не расслышал вопроса. Он затруднялся дать ответ, желая сохранить в тайне местопребывание девушки. Но случай сделал тайное явным. За дверями послышались голоса, двери заскрипели, распахнулись. Отец и сын в изумлении повернули головы. Перед ними стояла измученная, бледная Гликерия, за нею верная раба. Обе грязные по пояс, в разорванном платье. Казалось, они вырвались из звериного логова.
      5
      - Дочь моя,- не удержался Саклей,- ты ослушалась меня, явилась в город без разрешения?
      - Я шла всю ночь пешком. Шла, спасаясь бегством от разбойников, которые захватили твою усадьбу, разграбили и сожгли ее дотла!..
      - Сожгли мою усадьбу? - ахнул Саклей.- Что же делали управитель, слуги?.. Откуда эти разбойники в как они осмелились напасть на мое имение?
      - Да, они осмелились! Более того, их предводитель грозит напасть и на другие твои имения, разорить их! Имя предводителю - Пастух, Он выливает дорогие вина на землю, а ткани, меха и одежду бросает в огонь! - вывалила Гликерия, подняв руку, как вещая сивилла.
      - Этот подлый раб,- вскипел Саклей, вскакивая со своего места, которого я напрасно пощадил, заслуживает трижды лютой казни! Я сейчас же пошлю отряд конницы и тебя, Алцим, захватить всю шайку!
      - Нет нужды посылать отряд,- в том же тоне продолжила, девушка, сам Пастух обещает быть здесь завтра, в день молений фиаса единого бога, и даже встретиться со своими единомышленниками. Они будут решать, как и когда разрушить Пантикапей! Они ждут помощи от Палака!
      - Тьфу! Да разлетятся твои слова пылью! Откуда ты взяла такое?
      Гликерия, возбужденная всем пережитым за истекшие сутки, сбивчиво рассказала старику обо всем, что видела и слышала во время нападения отряда Пастуха на виллу.
      - Так они хотят собраться в самом городе и обсудить свои злодейские замыслы? - переспросил старик, встревоженно бегая глазами.
      - Да, они намерены призвать рабов и крестьян к общему бунту!
      - Да спасут нас боги!
      Девушка не предполагала, что ее сообщение так подействует на Саклея. Такой решительный и уравновешенный, старик сейчас ежесекундно менялся в лице, переплетал пальцы маленьких рук, вскидывал брови и беззвучно шевелил губами, словно что-то шептал. "Неужели он испугался?" - в недоумении подумала девушка. Позже она узнала, что боязнь волнений и рабских бунтов засела в кости властителей боспорских, как неизлечимая болезнь. И стала немного понимать, что власть царя не так уж могущественна, что у царя есть причины для бессонных ночей. Трудно спать спокойно тому, у кого под боком тысячи голодных рабов, а за стеной города целое племя обозленных крестьян-сатавков.
      Однако ей было близко в понятно стремление Саклея предотвратить разбойные действия рабов-повстанцев, которыми руководила одна страсть разрушения и кровавой мести.
      - Захватить, захватить всех разом! - вскричал Саклей.- Но нужно знать, где они соберутся.
      - А если оцепить молящихся, загнать их в загородки для скота, что за городом,- предложил Алцим,- а потом каждого расспросить, откуда он. Тогда ни Пастуху, ни его дружкам не уйти от железного колеса в позорной казни!
      - Ты прав, сын мой. Хорошие слова! Если мы поймаем их, то пытать будем нещадно и казним всенародно! Нужно дать понять черни, что всякое бунтарство карается лютой смертью!
      Гликерия поразилась выражению лица Саклея, уже не добродушного и не милостивого. Черты его исказились и отражали ту злобу, жестокость и ненависть, которые всегда кипели в душах аристократов по отношению к народу. Она видела, что человек этот готов залить кровью все царство, только бы пресечь бунтарство рабов и крестьян. Может, он прав? Она пыталась оправдать это любовью к порядку и процветанию в Боспорском царстве. И вспомнила при этом странную и страшную фигуру дикого предводителя бунтарей в момент, когда он приказал разбить амфоры с лучшим вином и сжечь в огне бесценные заморские ткани и шкурки северных зверей. Но тут же в голову лезли руки голодных детей, что хватали хлеб из волосатых лап этого варвара, потом слова Евтаксии о голодной жизни деревни. Во всем этом было что-то непонятное. Она не могла понять чувств и мотивов, которыми руководствовался Пастух в своих злодеяниях, и в то же время ее неприятно взволновали признаки низкой злобы на лице доброго покровителя ее Саклея.
      Она представила, что произойдет в день молений на площади, и холод пробежал по ее жилам.
      Было ясно, что восставшие рабы не пощадили бы ни хозяев, ни их добра, если бы им удалось победить В свою очередь хозяева готовы живьем съесть своих работников, буде они вздумают поднять голову и заявить о своих правах на хлеб и свободу.
      Саклей задумался.
      - Обсудим еще,- сказал он неуверенно,- как лучше сделать. Молельщиков много, и раздражать их едва ли будет разумно. Они вздумают сопротивляться, а в суете исчезнут первыми те, кого нам надо. Иди, Гликерия, в свой покой. Отдохни, подкрепись. А мы будем решать.
      Вошел Аорс и доложил, что Форгабак просит срочно принять его.
      - Кстати! Веди его сюда!
      Форгабак вошел стремительно, его коричневые губы кривились в горделивой усмешке. Он поднял свои кулачищи и провозгласил, не обращая внимания на Гликерию и Алцима:
      - Волею небес! О мудрый лохаг, правая рука государя! Ты должен достойно наградить меня! Я принес вести о заговорщиках. Они - в наших руках! Они собираются для тайного пьянства и крамольных разговоров на собрании фиаса. Завтра!
      - Великие боги! - с подчеркнутым спокойствием отозвался Саклей.Ты, видно, пьян, Форгабак. Ты хочешь получить большое вознаграждение за вести, давно нам известные.
      - Как? - оторопел было лазутчик, потом рассмеялся и сделал хитрое лицо. Он знал, что лохаг был прижимист и скуп на оплату.- Нет, господин, ты не можешь всего знать, ты не знаешь, где они собираются!
      - Знаю, на кладбище!
      - Ага,- покраснел Форгабак,- это верно!.. Но кладбище велико, пока вы будете шарить в одном его конце, заговорщики сумеют улизнуть с другого!.. Где же именно?
      Саклей пожал плечами. Форгабак расхохотался.
      - И ты, господин, не знаешь имени того, кто собирает всех их!
      - Знаю - Пастух!
      - Пастух? - изумился танаит.- А я имею сведения о другом.
      Он уже хотел произнести имя заговорщика, но Саклей остановил его движением бровей. Танаит осекся и забегал глазами вокруг, поняв, что погорячился.
      Гликерия по знаку старика поспешила выйти. Но за дверью задержалась и прислушалась чутким ухом. До нее донеслось имя, от одного звука которого жаркое чувство внезапно сжало ее сердце.
      - Савмак!..
      Словно подстегнутая хлыстом, девушка поспешно прошла на галерею, что вела во двор. Разноречивые мысли и страшные предположения мелькали в голове. Со стремительностью, свойственной ее натуре, она готова была очертя голову принять смелое решение. Какое - она еще не знала.
      Девушка с нетерпением подождала конца разговора противного танаита с Саклеем и, когда первый через несколько минут вышел из покоев, встретила его с решительным видом. Она протянула руку с кошельком - все, что оказалось при ней в момент нападения на виллу. Форгабак понял этот жест и смутился. Ему было неясно, чего хочет от него девушка.
      - Скажи все, что знаешь об этом заговоре! - настойчиво, тоном приказания обратилась к нему Гликерия.- Кто его возглавляет и что вы решили делать?
      После короткого колебания Форгабак заулыбался. Вид кошелька сделал свое дело. Он вздохнул лукаво, как бы стараясь показать, что не смеет противоречить и принужден сказать то, что являлось государственной тайной.
      Встряхнув кошелек на ладони, он с удовлетворением щелкнул языком и спрятал деньги за пояс.
      - Молодая госпожа напрасно волнуется,- оскалил он свои редкие зубы,- речь идет всего лишь о тайном сборище молодых рабов. Они хотят собраться в склепе Никомеда Проклятого во время моления фиаса. Я даже имен их не знаю, могу лишь сказать, что бывший царев любимец Савмак тоже будет там. Как известно, Савмак горд и мстителен. Он не может забыть, что был другом царя, потом стражем, а теперь стал, после драки с Олтаком, простым грузчиком в порту, мало что не покупным рабом. Что они затевают - тоже не знаю. Завтра выяснится, когда все они будут схвачены.
      При этом Форгабак скривился и сделал руками такое движение, словно ловил кого-то.
      - Схватят? - вздрогнула девушка.- А потом?
      - Пытать будут, чтобы узнать правду. И возможно - после казнят.
      Девушка с инстинктивным отвращением отвернулась от наглого взгляда танаита и сделала ему знак рукой. Он поклонился и исчез. Теперь он спешил к царице Алкмене, чтобы и с нее получить награду за весть о заговорщиках. Обуреваемый жадностью к золоту, он и не подумал о причинах любопытства Гликерии, зная, что женщины вообще падки на новости.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      СКЛЕП НИКОМЕДА ПРОКЛЯТОГО
      1
      С утра по улицам Пантикапея среди горожан, заморских купцов и воинов можно было видеть бедно одетых, изможденных людей. Их приниженный вид, какая-то запуганность, стремление пройти через толпу, не задевая никого, выдавали их общественное положение. Это были рабы из тех, которые не обременены цепями и могут появляться на улицах и площадях. Были здесь и свободные бедняки, мало чем отличающиеся от рабов. Среди них внимательный наблюдатель без труда различил бы коренных горожан, более смело и уверенно шагающих по неровным плитам мостовых, и обнищавших жителей деревни, которые, потеряв семью, убогую хижину и клочок земли, появляются в городе в чаянии найти заработок или кусок хлеба.
      Толпы двигались в одном направлении. Уличные стражи, прищурившись, смотрели на поток черного люда, но не препятствовали ему. Если бы приезжий гость заинтересовался причинами такого явления, то ему разъяснили бы, что городская рвань и рабы направляются за город, где рядом с большим кладбищем сегодня собирались фиатоситы безыменного и единого бога. На собрание шли и некоторые состоятельные граждане с детьми и домочадцами. Многие пели нескладными, заунывными голосами, словно провожали покойника: "О спаситель, приди, мы ждем тебя!.."
      Так начинался гимн фиаситов единого бога, культ которого находил последователей прежде всего среди обездоленных. Единый бог шел на смену шумной в недружной толпе олимпийских богов, тех, что проводят время в веселых попойках, чувственных удовольствиях и мало интересуются судьбами людей, особенно если люди эти рабы или варвары.
      Религия древних греков состарилась, и ее боги стали всего лишь героями старинных сказаний - мифов. На смену ей, с одной стороны, шло более грубое, примитивное преклонение перед неизвестным, а с другой - поиски единого божества, управляющего миром. Он, этот единый бог, обещает прислать на землю некоего "спасителя", который наведет порядки среди людей, накормит голодных, защитит слабых. А после смерти для тех, кто не имел радости в жизни, сулит также немалые награды и блаженство на вечные времена.
      В свете нового учения труд и страдание уже не считались презренным уделом рабов и людей низких, но возводились в добродетель. И обездоленный, униженный, голодный раб поднимал голову, прислушиваясь к словам новой религии. Слова эти изливалась елеем на воспаленные раны его души. Свет призрачной надежды вспыхивал в холодной тьме отчаяния, заставлял людей трепетать в небывалом радостном волнении.
      Еще дальновидная Камасария заметила огромную притягательную силу фиаса, который быстро разрастался, втягивал в свои ряды людей низких, недовольных жизнью, ожидающих чего-то нового, способного хоть немного смягчить их горькую долю.
      Были фиасы и до этого. Но они объединяла людей состоятельных и являлись своеобразными коллегиями морских купцов, собственников мастерских, откупщиков, воинов. Такие фиасы были как бы клубами людей одной профессии. Тут они обсуждали свои дела, договаривались о ценах, приносил и жертвы богу-покровителю, имели нечто вроде страхового фонда на случай неудачи в устанавливали правила морали и поведения для своих участников. Но фиас единого бога явился совсем особым объединением самого нижнего слоя боспорского общества, проник впоследствии в круг средних и даже знатных и богатых боспорян, а потом влился в русло новой религии, пришедшей на смену античному язычеству.
      - Зачем мы разрешаем рабам и черни объединяться для молений единому богу? - спрашивали Камасарию жрецы и знатные люди.- Есть олимпийские боги, пусть им и поклоняются!
      - Нужно и рабу иметь своих богов в гениев,- отвечала спокойно царица,- ибо раб, потерявший веру в богов, превращается в опасного зверя. Лучше разрешить рабам собираться вокруг алтаря любого бога, нежели допустить их тайные сборища в другом месте. Молящийся уже не опасен, ибо молитва смиряет людей.
      После этого фиас единого бога получил признание и был устроен по образцу религиозных обществ античности. Символом были признаны орел и змея. Стараниями умелых руководителей учение о едином боге стало служить на пользу царю и хозяевам. Это Камасария не без самодовольства ставила себе в заслугу.
      - Для мудрого правителя,- говорила она,- совершенно недостаточно управлять народом одними окриками и насилием. Нужно уметь направить души в умы людей низких в сторону смирения и послушания. Так же, как, управляя лошадью, мы не всегда ударяем ее плетью, но лишь натягиваем или ослабляем поводья.
      Проповедники в своих обращениях к народу всячески расписывали загробное блаженство для смирных в покорных. Ту же часть учения, в которой говорилось о пришествии спасителя на землю, задевали как бы вскользь, а то в вовсе не упоминали о ней. И это было не случайно. Фиас превратился в одно из государственных учреждений, направленных на всемерное отвлечение недовольного люда от активной, борьбы за свои права, на проповедь покорности судьбе и терпеливого ожидания великого блаженства после смерти.
      Но при том величайшем бесправии, в котором пребывали тогда трудящиеся люди, и этого было достаточно, чтобы сотни людей преклонили колена перед жертвенниками единого бога в обливались сладкими слезами умиления, слушая проповеди о святости труда и величии подвига смирения.
      2
      Во времена Камасарии собрания фиаса совсем не были такими многолюдными, какими они стали сейчас. Моления единому богу стали превращаться в многотысячные сходы бедных и голодных. Гимны фиаситов зазвучали с новой силой, в их переливы перестали быть умиротворяюще-скорбными, все настойчивее слышался в них нетерпеливый призыв ускорить желанное облегчение. Сквозь тяжелый пресс приниженности и страха пробивались ростки новых настроений. Песни фиаситов наполнялись с такой мощью и страстностью, что растерявшиеся иереи, сильные и властные люди Боспорского царства, а с ними и царь Перисад ощутили в сердцах беспокойство и тревогу.
      Не всех удовлетворяла проповедь загробного блаженства. Наиболее сильные духом, беспокойные люди встречались на молениях и выражали недовольство тем, что иереи отодвигают на задний план учение о пришествии сотера, то есть спасителя. Должен явиться человек или полубог, может царь справедливый, который, не ожидая смерти обиженных в голодных, утешит и накормит их.
      Не на одном только Боспоре несчастные ждут избавителя. Из-за моря шли слухи, что и там собираются сотериты в молят единого бога о том же. Более того, люди эти сами готовы всеми силами помочь спасителю выполнить его великое назначение, ибо едва ли хозяева без борьбы разрешат кому-то освободить рабов или растрясти свои хлебные запасы, для того чтобы накормить голодных!
      Бывалые люди рассказывали, что уже появлялись в иных странах такие посланники бога, за ними шли рабы, боролись за свое освобождение с оружием в руках. Не такими ли были сицилийский рабский царь Евн-Антиох или вождь пергамских рабов Аристоник?
      Вокруг образа спасителя - сотера - начало складываться ядро наиболее активных фиаситов-борцов, которых не удовлетворяла проповедь смирения и блаженства на том свете. Им более но душе было бы появление сильного и смелого мужа - вожака сирых и угнетенных. Его сразу признали бы за долгожданного спасителя.
      Сотериты имели свой особый тайный знак - якорь, символ спасения. Они чертили его на земле при встречах и так узнавали друг друга. Якорь иглами выкалывали на коже, хотя такой знак мог принести его носителю пытки и мучительную казнь. Хозяйские ищейки пронюхали о новом течении среди молельщиков единого бога и разгадали в этом течении начало того всесокрушающего потока, который именуется бунтом. Тем более что тысячи людей, доведенные до полной безысходности, ждали лишь сигнала, готовые прорвать все препятствия и хлынуть все сметающими волнами на поработителей и обидчиков.
      Царь Перисад и аристопилиты знали, что народ легче держать в цепях, когда он темен, разъединен, не имеет вожаков, какими могли явиться мятежные сотериты. И, проведав о том, что последние окрылены началом нового похода скифов и готовят заговор, со всей энергией разыскивали этих опасных людей.
      Рассказ Гликерии о том, что она видела и услыхала в вилле, захваченной разбойным отрядом Пастуха, а также сведения, полученные от Форгабака, сразу дали в руки Саклея повод для решительных действий.
      Старый вельможа уже предвкушал завтрашнюю победу, которая еще больше укрепит его положение как первого помощника царя и обезглавит гидру народного недовольства.
      3
      Разорившийся откупщик Оронт в помятом, разорванном на локтях скифском кафтане брел туда же, куда и все, в пьяной задумчивости. Он с усилием приподнимал брови, стараясь шире раскрыть глаза, тусклые, закисшие. Небритая борода его росла прямыми колючими пучками. Губы обгорели, потрескались, как у тяжелобольного. Его мучительно тянуло опохмелиться.
      - О спаситель,- бормотал он, дыша перегаром, что заставляло прохожих сторониться его, морща носы, - теперь мне ничего больше не остается, как обратиться к тебе. Ибо все боги эллинские отвернулись от меня. Я приносил им когда-то богатые жертвы, был старостой храма Гермеса Рыночного, а теперь сплю на земле около этого самого храма. Я не могу вспомнить без боли в кишках о тех кувшинах вина и бараньих стегнах, что возлагал ранее на алтари богов. Почему же боги забыли обо мне?! Разве это справедливо? Нет! Боги любят богатых, они жадны на обильные приношения, но сами очень скупы на дары! Не хочу и не буду больше кланяться Зевсу! Прошу тебя, единый, новый бог, помоги мне выбраться из нищеты, и я принесу тебе подарки лучшие, чем приносит вся эта шваль. А на первый случай обеспечь меня хотя бы ночлегом, едой, а главное выпивкой!.. О!
      Последнее восклицание относилось уже не к единому богу, а к подошедшему человеку. Он неожиданно появился рядок. Оронт хотел отвернуться от сладкой улыбки морщинистого лица, столь знакомого по прежним кутежам. Но подошедший откинул полу серого плаща обрубковатыми пальцами и приветствовал его с хрипотой в голосе:
      - Это ты, почтенный Оронт, сын Аспурга, внук богатого в свое время Гермогена! Привет тебе и благо от всех богов!
      Пьяница отвернулся и плюнул с досадой.
      - Иди-ка ты на дно самого Стикса вместе с богами и их благами! Отстань! Я иду молиться спасителю. Новый бог прислушивается к голосу бедных. А Зевс и вся его олимпийская братия заелись! Зажирели!..
      - Ох! Что ты говоришь! Страшись говорить так, иначе тебя постигнет несчастье!
      - Не каркай, ворон! Еще раз говорю - отстань! Большего несчастья, чем мое, не может быть. А Зевсу я скажу прямо, пусть он услышит меня: он сверг, своего отца Кроноса, захватил теплое место на Олимпе, а теперь забыл, что есть люди и горе. Надеюсь, безыменный бог свергнет его самого с трона.
      - Ай, ай! Страшные слова говоришь ты. Я отошел бы от тебя, богохульник, но... я тоже иду поклониться единому. Да!
      - Тьфу, Форгабак, как ты противен мне! Почему ты не уедешь к себе в Танаис? Ты завонял Пантикапей, как лесная вонючка берлогу барсука. Противный энарей! Иди, у меня уже нет денег, ты их выманил. Все расписка и накладные тоже в твоих руках.
      Глаза Форгабака вспыхнули недобрым огнем, но тотчас погасли. Бывшие собутыльники некоторое время шли молча. Форгабак вздыхал и бормотал молитвы, поглядывая искоса на откупщика. Выждав момент, начал:
      - О Оронт! Глубоки замыслы богов, и не нам с тобою дано проникнуть в их суть. Молись единому богу, но мне кажется, что под этим именем скрывается сам Зевс.
      - Ты думаешь?
      - Подозреваю, друг мой. Это очередная хитрость великого бога. И, молясь единому, не обижай Зевса. Когда заходишь во двор чужого тебе человека, остерегись всех его собак. А то будешь кормить одну, а другая хватит тебя зубами за икру. Да.
      - Гм...
      - Однако мне кажется, что бог, назовем его Зевсом иди единым, уже обратил свои ясные очи на твое положение и готов помочь тебе.
      Пьяница вопросительно и недоверчиво вскинул голову.
      - Я не шучу,- продолжал хитрый танаит,- но прежде чем поведать тебе все, что я знаю, пойдем к старой Синдиде, выпьем вина и съедим по паре пирожков с начинкой.
      У Оронта засосало под ложечкой и так захотелось выпить, что он застонал.
      - Отстань, не смущай меня, пока я не сломал тебе челюстей!
      - Я плачу за угощение и выпивку и не потребую от тебя ни гроша.
      - Да?.. Ты удивляешь меня, Форгабак. Ты - угощаешь за свой счет? Ты, который готов за половину золотого продать отцовскую могилу!
      - Ну, ну! Я никогда не был таким скупцом, как ты думаешь, а для друга готов на все. Хе-хе!
      Через несколько минут они сидели в обществе стареющей Синдиды. Форгабак наливал из кувшина в кружки темно-красную влагу. Оронта трясло от нетерпения. Перелив в свою утробу половину кувшина, он почувствовал, как тепло и ощущение блаженства приятными волнами прошли по телу. Обостренная ясность в голове сменилась более мягким голубым туманом, сквозь который жизнь показалась ему совсем не такой уж никчёмной, а Форгабак - куда более добрым малым, чем полчаса назад.
      - Так, говоришь, боги не забыли меня?
      - Как они могут забыть того, кто приносил им ранее богатые приношения!
      - Я не понимаю - откуда ты взял это?
      Форгабак издал горлом какое-то квохтанье, потирая руки.
      - Видишь ли,- сказал он,- ты был прав, говоря, что я человек расчетливый и люблю получать выгоду. Все это верно. Но сейчас я хочу предложить тебе одно пустяковое дело, которым ты оплатишь мне за добрую весть. Не за вино, нет. Это угощение друга. Уверен, что ты еще неоднократно угостишь меня в недалеком будущем, и я, не стремясь к этому, опять окажусь в барыше...
      Оронт хотел нахмуриться, но расхохотался. Вино не располагало к мрачным мыслям. К тому же он, как многие пьяницы, был не очень щепетилен в делах чести, а в глубине души покладист и беззлобен.
      - Говори, я слушаю.
      - Ты знаешь хозяина мастерской Фения?
      - Ого! Вчера я был в его лавке, но он вытолкал меня за двери. Скотина! А ведь отец его разбогател благодаря моему покойному деду Гермогену. Из подмастерьев стал хозяином. Помню, я был мальчишкой, когда отец этого мерзкого Фения приходил к деду и кланялся ему до колен. Сейчас же Фений я вспоминать этого не хочет!
      - Хе-хе!.. А известно ли тебе, что отец Фения остался должен твоему деду за взятое зерно, а также за помощь деньгами?
      - Известно, помню об этом,- уныло отозвался Оронт,- но ведь никаких расписок не сохранилось.
      - Пусть так. Но я доподлинно знаю, что расписка была. Ты сам показывал ее мне. Ты, видимо, утерял ее.
      - А ты нашел эту расписку? - встрепенулся бывший откупщик.
      - Нет, не совсем,- уклончиво ответил Форгабак,- но если бы мы ее разыскали, то могли бы взыскать с Фения не только долг, но и законные проценты за двадцать лет. Это получилось бы столько, что, будь Фений втрое богаче, он не смог бы расплатиться с тобою. Тогда ты был бы вправе через суд признать имущество Фения своим, а самого Фения и его семью продать в рабство. У него есть дочь Пситира и трое мальчишек. Продать их понтийским купцам - и то уже кошель с деньгами!
      Опьяневший Оронт оживился и с некоторым удивлением оглядел Форгабака, словно впервые видя его.
      - Но расписки-то нет!
      - Жаль, но пока ее и не надо. Для начала я сделаю так, что Фений узнает, будто ты похваляешься, что нашел расписку. Понял? И посоветую ему не поднимать скандала, а дать отступного. Это обеспечит тебе ежедневно еду и вино. А потом ты получишь указание, как действовать. Но ты должен дать слово, что, когда овладеешь имуществом Фения, выплатишь мне двести серебряных монет. А?
      - Гм... Это заманчиво!.. Я согласен, старый хитрый хорек! Я давно знаю, что ты заглядываешься на Пситиру. У тебя в голове сидит демон зла и коварства.
      - Но ты должен вначале выполнить одно поручение.
      - Давай твое поручение, согласен и на это.
      - Хорошо. Слушай внимательно. Во время сегодняшнего моления единому богу ты должен пробраться на кладбище и спрятаться в кустах около склепа Никомеда Проклятого.
      - О, нечистое место!
      - Не пугайся. Не демоны слетятся туда, а заговорщики. Среди них царский раб Савмак и еще кое-кто. Эти ребята собираются для тайной гулянки. А может, и для чего похуже. Как увидишь их, так сразу иди обратно к ограде, я буду ждать тебя. Вот и все.
      - Понял... А на кой демон тебе эти парни? Свяжешься с ними получишь дубиной по голове. Этот Савмак не из трусливых.
      - Для чего - не твое дело. И не мое. Это царское дело. И держи язык за зубами, а то не только не получишь денег Фения, но и головы своей не снесешь.
      - Не пугай меня, старая крыса. Я пошел.
      - Будь осторожен. Все нужно проделать так, чтобы не привлечь внимания молящихся. Если начнется потасовка, они разорвут тебя, как котенка, да и мне не унести ног.
      Оронт осторожно поднялся из-за стола, взял остатки лепешек и луковицы и сунул их себе за пояс.
      Они расстались.
      4
      Разные люди по-разному интересовались в это утро собранием фиаситов. Если одни шли на него исполненные благочестивых настроений, то другие прятали под плащами кинжалы. Юркие соглядатаи спешили примкнуть к шествию молельщиков, шарили глазами, подслушивали. Кто-то брел из простого любопытства, а иному представлялась возможность вытащить чужой кошелек. Незаметно, стороной приближались стражи с мечами, без копий, стараясь не привлекать внимания народа.
      Среди серой толпы затерялась и Гликерия. Она в своем черном плаще вполне могла сойти за фиаситку единого бога. Увлекаемая потоками разномастного люда, она прикрывала лицо краем плаща, боясь, что ее узнают.
      Девушка оказалась здесь в результате внезапного решения, возникшего сразу, как властный приказ сердца, которому противиться невозможно.
      Она вся дрожала от возбуждения, охваченная лихорадкой спешки, томимая страшным опасением опоздать.
      Внутренняя тревога нарастала, когда Гликерия прислушивалась к гомону толпы, ее негромкому, но могучему голосу. Казалось, сейчас произойдет нечто необычное, может даже страшное, хотя она не могла представить, что именно. Она протолкалась между рядами поющих фиаситов в воротах города и не без трепета ступила на пыльную дорогу, что змеилась между полосками увядшей травы, по краю тучного поля пшеницы. Волнение ее усилилось, когда она приблизилась к месту сбора молящихся возле кладбища.
      - О спаситель, приди, мы ждем тебя!.. - словно рыдание, лились звуки нестройного гимна, они щемили душу, то тихие и жалостливые, то исступленно-громкие, как вопли утопающих.
      Гликерия схватилась за сердце и прислонилась к каменному столбу у дороги. Надрывное пение напоминало ей и плач над гробом, и грозную клятву над трупом убитого вождя. С болезненной отчетливостью пришла в голову мысль о смерти отца, вспомнились его похороны, тризна на его могиле и заунывные песнопения. Отец лежал неподвижный, с восковым, заострившимся лицом. А сейчас предстоят опять чьи-то казни, опять трупы, обескровленные, мертвые лица, запечатлевшие страдания и безмолвные упреки. Кому? За что?..
      - О ты, имени которого никто не знает, приди!
      - О безыменный и вездесущий, услышь нас!..
      Солнце уже поднялось над проливом. Оно грело своими лучами спины молящихся. Гликерия поспешно миновала алтарь, проскользнула среди сотен людей и, пройдя через пролом в ограде, оказалась среди памятников и могил, осененных зарослями кустов и высокими кронами таврических сосен.
      Где оно то место, называемое нечистым?
      - Ах!
      Гликерия не могла удержаться от крика, натолкнувшись на незнакомого человека среди кустов, у старого надгробного камня. Человек, как показалось, сидел в засаде с тайной целью. Гликерия уже готовилась обойти его, а может, в совсем уйти отсюда в другую сторону погоста. Но в ответ на ее восклицание незнакомец даже не повернул головы. Он издал довольно явственно храп и зашевелился, устраиваясь поудобнее.
      Узнав известного всему городу пьяницу Оронта, девушка успокоилась в продолжала пробираться среди кустарников. Ой, как царапают эти колючие ветви, как страшно здесь, хотя солнце сияет вовсю, птицы прыгают и чирикают в кустах! Как жаль, что не оказалось Лайонака, он исчез куда-то с утра. Можно было его посвятить в это дело, и он не отказался бы предупредить своего друга о грозящей опасности.
      Но вот и могила. Полуразвалившаяся кровля из мраморных черепиц, серые, выщербленные колонны в пятнах сухой плесени, до половины скрытые в бурьянах. Сюда, видимо, никто не ходит, здесь безлюдно и жутко. Пение фиаситов доносится смутно. А в прозрачных потоках солнечных лучей с пугающей неожиданностью появляются и исчезают бесшумные мотыльки. Зачем нужно Савмаку забираться в это невеселое место?..
      Но вот и тропинка, видимо проторенная таинственными посетителями надгробного строения. Опасливо оглядываясь, с сильно бьющимся сердцем Гликерия ступила на тропку, раздвигая руками цепкие кустарники и сорные травы. "Зачем я делаю это?" - обожгла неожиданная мысль. Стало неловко, стыдно, что она в этом диком месте ищет мужчину. О чем она будет говорить с ним? Поймет ли он ее? Не вернуться ли назад? Нет, она должна предупредить его о страшной опасности. Из-за нее тогда произошел скандал, и злой Олтак добился, чтобы этого сильного и достойного воина наказали и послали разгружать корабли, как раба. А теперь дело обстоит куда хуже.
      Терзаемая разноречивыми чувствами, юная красавица остановилась между колоннами, перед черной нишей в полу, куда уходила обветшалая от времени каменная лестница. Стало казаться, что душа ее раздвоилась. Из одной Гликерии стало две. Одна в сердечном порыве стремилась спасти молодого воина от страшной опасности, в то время как другая, преисполненная гордости и высокомерия, убеждала себя, что делает это из чувства простой жалости. Что же дальше? Спускаться ли в эту жуткую обитель смерти, наполненную человеческими костями, или вернуться назад? Да и что может делать в этой дыре Савмак?
      Девушка услыхала голоса людей, доносившиеся из прохода, и чуть не вскрикнула от испуга. Она сразу узнала голос Савмака, и та неосознанная сила, которая привела ее сюда, толкнула ее дальше вниз по ветхому спуску.
      Навстречу повеяло прохладой и запахом гари. Прижавшись к каменной стенке, она прислушалась. Говорили несколько человек. Они горячо спорили, выступая по очереди, потом возбужденно перебивали друг друга.
      5
      Хитрость заговорщиков заключалась в том, что они проникли в склеп заранее. Некоторые и ночевали под сводами ветхой усыпальницы, защищенные от посторонних глаз ее дурной славой. Сейчас они с жаром обсуждали свои дела, не ведая о близкой опасности.
      Каждый чувствовал, что в его жизни наступает небывалый перелом. Сердца стучали, как молоты, кующие мечи для борьбы за самое дорогое, что может иметь человек,- за свободу!
      Всем казалось, что вторжение Палака в боспорские пределы - дело ближайших дней. А раз так, то надо начинать борьбу сейчас же, немедленно, помочь скифскому царю разгромить боспорские рати.
      - Сатавки ждут боевого клича, чтобы начать! - гудел Пастух своим упрямым голосом.- Надо зажигать костер, пока хворост сух! Мы в одну ночь спалим хозяйские имения, те, что еще не спалили! Господских подручных и надсмотрщиков - вырежем! А когда соединимся в войско - нам не страшны ни фракийцы, ни дандарии! До подхода царя Палака продержимся, а потом разрушим Пантикапей, перебьем всех эллинов, объявим народу, что он свободен и может жить по законам предков!
      Эти слова вызвали оживление. Выступил молодой парень в костюме царского гонца. Он заявил:
      - Рабы Феодосии просили меня передать вам, что они готовы! Как только запалите Пантикапей, так мы в Феодосии сделаем то же. Все готово!
      - Начинать! - горячился Пастух, сверкая глазами. Он был страшен при свете факелов.- Сейчас самое время, пока царские псы не пронюхали о заговоре и не перехватали нас поодиночке!.. А как мы зашумим на всю Тавриду, так и Палак поспешит к нам на подмогу!.. Подымай, Савмак, городских рабов!..
      Казалось, все сошлись на этом. Но выступил Савмак. Его-то голос и услышала Гликерия, стоя в проходе склепа. Савмак явился сюда с теми же боевыми настроениями, что и все. Он знал, что стоит смелым людям выйти на улицу, как их поддержат все городские рабы. Но по мере того как он выслушивал каждого, нарастало смутное чувство тревоги. Тяжесть не то сомнения, не то раздумья опустилась на плечи. Уж очень смелыми показались ему слова Пастуха о том, что крестьяне готовы слиться в одно войско, могущее противостоять силам царских ратей. К тому же еще ничто не подтверждало их уверенности в том, что Палак, заняв Неаполь, немедленно двинется против Боспора.
      - Ты во многом прав, брат Пастух,- начал он своим ровным и сильным голосом,- всем нам по душе твоя отвага, ты - настоящий вождь народа, и все мы пойдем за тобою!.. Если бы все мы были такими, как ты, Боспорское царство давно рухнуло бы!..
      - Оно и так рухнет, брат Савмак!
      - Да будет по-твоему! Хочу этого, готов сложить голову га наше дело. Но спрашиваю всех вас: почему народ так духом воспрянул, зашевелился? Забитый и голодный сатавк готов начать бунт, хотя силы большой и оружия Хорошего не имеет. Почему?.. Я отвечу вам. Потому, что услыхал на западе звон скифских мечей. Народ верит в силу царя скифского Палака, верит ему и ждет его. И готов стать под его знамя!
      - Это верно,- согласились все.
      - Народ верит, что если он кровью своей поможет победе Палака, то Палак вернет ему волю, землю и разрешит крестьянам жить по дедовским праведным обычаям.
      - Прав ты! Прав, Савмак! - кинулся к оратору Пастух, протягивая ему свои могучие руки.- Молод ты, но велик твой разум! Крестьянину ничего больше не надо - отдай ему лишь его землю и законы отцов!.. А города надо разрушить, эллинов вырезать, мастерские сжечь, рабов освободить - пусть идут в свои родные края, откуда взяты. А действовать надо так: городские рабы ночью захватят Пантикапей. Подымутся феодосийцы. А я сразу же подниму крестьян, запалим все хозяйские дома, склады, усадьбы, а потом дружно ударим на Нимфей и захватим другие города на берегу моря!..
      - Подожди, Пастух, послушай! Ты хочешь начинать сегодня. Для этого мы должны сказать народу, что царь Палак уже у границы, а завтра его кони будут ржать под стенами Пантикапея. А разве это так?.. Кто знает - выступит ли Палак нам в помощь?
      - Но тут и знать нечего, Савмак! Разве царь своей ясной головой не понимает, что ему сейчас же надо идти на Боспор! Он повалит Перисада и сразу станет хозяином Тавриды! Для него поход на восток указан самими богами!
      - Выступать! - заключил кто-то.
      - Я не все сказал,- продолжал Савмак. Его голос врезался в общий гомон, как стальной меч в кучу хвороста.- Я не все сказал... А вдруг Палак решит по-иному и не пойдет против Боспора? Что тогда?.. Может, нам в удастся разбить царское войско, не спорю. Но удержим ли мы победу в руках наших?
      - А кто же нам страшен, Савмак? - спросил Пастух.
      - Митридат. Диофант с флотом и войсками... Мало нашего бунта! Наша сила - с царем скифским! Без Палака нас разгромят враги наши. Мы не сможем устоять без его поддержки.
      Наступило молчание.
      - Подожди, Савмак, пугать нас,- с неожиданной горячностью выскочил вперед Атамаз.- Не все, что ты говоришь, кажется мне правдой. Сильна Скифия, мудр ее царь, и боги за него. Но я думаю, что за свободой не ходят в царскую ставку. Цари скифские или эллинские не для того надевают золотые шапки, чтобы давать кому-то свободу, а тем более рабам. И у Палака есть рабы. И он тоже хочет покрепче взнуздать народ свой.
      - И это верно,- прогудел Пастух,- никто не покупает коня с мыслью отпустить его в степь на волю - гуляй, конь, ты не нужен. Каждый верхом садится. Да еще плеть берет в руки.
      - Вот и я говорю,- оживился еще более Атамаз,- не было еще царей, которые дали бы рабам свободу. А если иногда рабы и вырывались на волю, так через трупы хозяев. И мы тогда получим свое, когда сами за топоры возьмемся. А если произойдет неудача или Диофант с флотом ударит, то все, кто жив останется, набегут добыча в хозяйских амбарах и уйдут в степи. Попробуй поймай их!
      Гликерия замирала от страха, слушая эти речи, и, казалось, ощущала в них запах крови. Для богатой боспорянки все эти призывы к убийству и разрушениям звучали как неслыханная дерзость. Кто это собирается убивать хозяев и палить их имения? Кто хулит прекрасную и стройную жизнь эллинского государства? Какие-то грязные рабы, злоумышленники, преступники перед богом и людьми! И среди них Савмак! Среди этих разбойников, место которым - на колу!.. Но вот опять говорит он. Она замерла, охваченная зябкой дрожью и внезапно вспыхнувшим женским любопытством, забыв о цели своего прихода в это жуткое место.
      - Какие злые духи отуманили тебе голову? - с раздражением возразил Савмак.- Да если бы я хотел убежать в степь, то разве не сделал бы этого уже сейчас? Для того чтобы десяти смелым людям бежать из неволи, надо ли поднимать весь народ на борьбу? А?.. Разрушить города только для того, чтобы утащить из амбара шерстяную хламиду и кувшин вина?.. А куда бежать?.. Прочь от народа, а народ оставить расплачиваться за бунт своей кровью?.. Если бы это сказал не ты, Атамаз, а кто-то другой, я ответил бы ему ударом меча. Мы хотим освободить народ сколотский - сатавков и городских рабов, а не бежать в пустыню с узлом украденного добра. И мы знаем, что если войдем в царство Палака, то он вернет нам старинные вольности, а рабам-иноземцам позволит вернуться на родину. А куда я побегу, если моя родина здесь? Где я буду счастливее?.. Нет, я до конца буду со своим племенем! И еще надо решить, кого убивать и что рушить в Пантикапее. Мы хотим жить в этом городе, а не убивать и жечь без разбору. А ты, Атамаз, если хочешь, беги в степи, мы достанем тебе меч и хламиду. Но сначала подумай для чего мы борьбу затеваем!.. Не разбойники же мы!
      Эта разгоряченная речь прозвучала резко. Все смущенно замолчали, почувствовав в словах ученого царского воина что-то новое, над которым они если и думали, то мало. Откашлявшись, Пастух пробурчал:
      - Это так... Для народного дела собрались мы на бой, а не для грабежа... Но что же делать?
      - Да, да! - поддержали его многие.- Что же делать, Савмак?
      - Говори, как лучше, если боги тебя вразумили?
      - Я думаю, что общий бунт надо готовить так, как будто восстанем завтра. В этом Пастух прав. Но надо послать к Палаку человека и просить царя скифского не медлить с походом на Боспор. Убедить его в этом. Сказать ему, что народ за него, что все обездоленные поднимутся, как только он двинет свои рати к царству Перисада. Вот тогда все будет так, как надо. И Палак будет знать о наших намерениях, и мы будем готовы восстать в самый нужный момент.
      - Согласны! - в нетерпении ответили заговорщики.- Если так, то нечего медлить, надо кому-то ехать. Но кому?
      - Меня пошлите,- отозвался Атамаз,- я все царю растолкую.
      - Нет, Атамаз, ты горяч, запальчив. Да и царей не любишь. Как же ты будешь говорить с Палаком?
      - Кто же?
      Савмак обвел глазами присутствующих и остановился на Лайонаке.
      - Ты! - указал он пальцем.- Ты, брат Лайонак! Сами боги указывают тебе дорогу.
      - Я готов! - послышался изумленной Гликерии знакомый голос. Но то, что сказал дальше конюх, которого она из милости взяла к себе в слуги, возмутило и оскорбило ее.- Я готов,- снова произнес Лайонак.- А коней я возьму из конюшни моей госпожи Гликерии. Альбаран хоть и староват, но прекрасный конь, он ходит за мною подобно псу. А еще возьму Борея, тоже неплохой бегун, он пойдет запасным. На этих конях меня сам степной дух не догонит!
      "Вот это слуга!" - вскипела девушка. Она готова была вбежать в склеп и с гневом обратиться к конюху-грабителю с вопросом - кто дал ему право распоряжаться хозяйскими лошадьми?
      Отдаленные голоса и треск кустарников вернули ее в мыслям о первоначальной цели прихода. Девушка спохватилась и решительно спустилась вниз. Дневной свет сразу померк, в глаза ударили тускло-желтые огни плохих факелов. Дым и горечь горелых тряпок ободрали горло, она закашлялась. В склепе наступила внезапная гробовая тишина. Изумленные заговорщики уставились на вошедшую аристократку широко раскрытыми глазами, не сообразив сразу, что может означать ее появление. Савмак стоял среди них подобно демону, окруженному оборотнями. Девушка ощутила страх и какое-то другое чувство, как бы от падения в нечистое обиталище тайных злых сил, направленных против богов и добродетельных людей.
      6
      Сотник Фалдарн с воинами расположился за оградой кладбища и ждал сигнала. Ему было наказано не лезть в толпу фиаситов, дабы не раздражать народ и не спугнуть заговорщиков.
      Фалдарну не по душе казались такие дела. Тем более что речь шла о его воспитаннике Савмаке, якобы собравшем ватагу бездельников для злых дел. Не может быть такого! Савмак никогда не пойдет на преступление. Хоть он и обижен, наказан чересчур строго, но не такой он человек, чтобы входить в заговоры.
      Однако сотник с солдатской исполнительностью готовился обыскать кладбище и найти злоумышленников.
      Ему показалось странным, что мимо проскакали верховые дандарии и будто почудился голос Олтака. Он не подозревал, что Форгабак, кроме Саклея, служит еще Алкмене и посвятил ее во все подробности предстоящей облавы.
      Форгабак волновался, ходил по краю площади, заполненной людьми, пробовал проникнуть на кладбище, но холод страха сковывал ноги, и он останавливался, настороженно вытянув шею. Пьяница Оронт как в воду канул.
      "Может, его схватили?" - мелькнула тревожная Мысль. Хитрые рабы могли заметить, что за ними следят, и прикончить несчастного гуляку.
      Это было соображение, не лишенное основания. Уже прошло более часа, фиаситы пели пятый гимн, а Оронт ничем не обнаруживал себя.
      Встревоженный танаит поспешил к месту сбора воинов Фалдарна, желая поделиться с последним своими опасениями. Но его грубо остановил какой-то человек.
      - Отстань! Чего тебе? - огрызнулся в сердцах Форгабак, но человек приподнял широкий петаз и уставился на него угольями своих глаз.-Царевич Олтак! - изумился танаит.
      - Говори - почему медлите? Обыскано ли кладбище?
      Форгабак хотел разыграть простака, но Олтак показал ему рукоятку кинжала и сделал такое свирепое лицо, что первому ничего более не оставалось, как ответить с поклоном:
      - Они должны собраться в склепе Никомеда Проклятого.
      - Знаю я. Так чего же вы ждете?
      - Сигнала. Верный человек мой среди них,- соврал Форгабак,- он подаст сигнал, когда все будут в сборе. Но еще никто не проходил на кладбище, кроме какой-то женщины.
      - Безмозглый осел! Они давно собрались или их там нет совсем! Веди солдат, окружай кладбище! Живо, пока я не проломил твоего дурацкого черепа!
      С этими словами Олтак грубо толкнул Форгабака. Тот остановился, и его коричневое морщинистое лицо побагровело. В глазах отразилась злоба. Но царевич не. обратил на это внимания. Лишь вскинул голову и добавил с угрозой:
      - Ну?!
      Спорить было опасно. Танаит почти бегом поспешил к Фалдарну.
      - Олтак здесь! - запыхавшись, сообщил он сотнику.- Видно, прислан царицей с целью проверить нас. Но сигнала еще нет. Ну и пусть! Пойдем осмотрим склеп. Если там никого не окажется, то я свалю вину на голову Олтака. Это он не дал нам выждать время и спугнул дичь!
      Воины вытянулись в цепочку и стали пробираться между могилами и кустами, стараясь не шуметь.
      - Пригибайтесь, пригибайтесь! - вполголоса командовал Фалдарн. Не лезьте на глаза народу.
      Они быстро охватили полумесяцем могилу Никомеда. Место было нечистое, многие из воинов шептали молитвы! Да и Форгабаку что-то нездоровилось. Он вздрагивал и не спешил за воинами, оставаясь за полуразвалившейся оградой погоста.
      Из-за дальних кустарников смотрел Олтак, что стоял наготове с тремя десятками переодетых воинов. За оградой его ждала сотня конных дандариев. Сильные властители всегда проявляли нервозность и даже трусость, когда имели дело с собственным народом. Олтак же, как чужак среди сколотов, ощущал это вдвойне. Вместе с тем в душе его кипела ненависть, и он рисовал себе картины жестокой расправы с заговорщиками, особенно с Савмаком.
      7
      Со странным чувством не то стыда, не то внезапного замешательства Гликерия окинула глазами подземелье, его мрачные уступчатые своды, длинные грязные вуали-паутины, расписанные пятнами плесени стены, сейчас причудливо освещенные желтыми огнями. Девушка в страхе остановила свой взгляд на нишах для гробов, думая, что видит останки мертвецов. Но то, что она приняла за череп, оказалось глиняной амфорой, лежавшей на боку. Тут же можно было разглядеть куски недоеденной пищи. "Они ели и пили здесь..." - с брезгливостью подумала Гликерия.
      - Гликерия? - нарушил тишину Савмак. - Ты пришла сюда?.. Зачем?.. Кто указал тебе сюда путь?
      - Да, - словно очнулась она, - я пришла, желая предупредить тебя. Сейчас тебя и всех... этих схватят!.. Впрочем, поздно. Я уже слыхала голоса людей и, кажется, голос Форгабака. Это он выследил вас. Вам не удастся выйти отсюда, вы столкнетесь с солдатами. Я пришла слишком поздно.
      - К оружию! - хрипло призвал Пастух, доставая из ножен акинак. Будем пробиваться силой! Слышишь, Савмак, мы уже опоздали!
      - Видит бог,- встрепенулся Атамаз,- живым я Форгабаку не сдамся!
      Лязгнуло оружие. На лицах этих служителей Гефеста, какими они представлялись Гликерии, изобразилась такая решительность и ненависть, а их руки, узловатые и грубые, так плотно обхватывали рукояти кинжалов и топоров, что ей стало очевидно, что сейчас произойдет кровопролитнейшая свалка.
      - Нет,- поднял руку Савмак,- прочь оружие! Если нас окружили, то не десять солдат, а сотня или больше, не здесь и не сейчас мы покажем нашу храбрость!.. А ну, Лайонак, Атамаз, помогите мне! Да поскорее! Эй, светите факелами!.. Если мы спасемся, то благодаря богам и этой девушке!..
      "А если погибнете, то тоже из-за нее",- мысленно добавила Гликерия, почти в отчаянии смотря на Савмака. Лишь один он казался ей здесь настоящим человеком, она невольно старалась быть поближе к нему, как бы желая спрятаться за его широкие плечи. Она видела, как напряглись его мышцы, когда он с помощью друзей вывернул из стены большой квадратный камень. Образовалось отверстие, откуда повеяло холодом могилы.
      - Скорее один за другим в тайный ход! Он выведет нас за кладбище, в развалины старого храма... Смотрите, лбы не разбейте! Пробирайтесь сначала ползком, а дальше будет просторнее, тогда и на ноги встанете.
      Заговорщики не заставили себя долго просить. Один за другим они исчезали в проеме стены. Когда дошла очередь до Лайонака, Савмак сказал ему:
      - А ты, брат, ничего больше не жди. Скачи, куда решили, и да хранит тебя единый бог!
      - Понял. Прощай!-Лайонак смущенно поглядел на хозяйку, которой он служил. Но та даже на взглянула на него.
      Последним оказался Атамаз. Перед тем как нырнуть в темноту прохода, он обратился к Савмаку:
      - Надо бы и госпожу - тайным ходом. Ведь а ее захватят!
      - Нет! - поспешно возразила Гликерия.- Нет! Меня никто не смеет тронуть!
      - А ты? - спросил Атамаз Савмака.- Ты-то должен бежать!
      - Не задерживайся, Атамаз, каждая минута дорога! Обо мне не думай!
      Тот вздохнул и, став на четвереньки, пополз в проход.
      - Ой, ой! - вскричал он. - Чуть ногу не оторвал! - После чего исчез в темноте, бормоча под нос: - Не к добру он остался с этой девкой! Ее появление всегда приносит Савмаку несчастье.
      Савмак поглядел на Гликерию вопросительно.
      - Почему ты отказываешься? Лезь поскорее! Я останусь один, меня не тронут. Скажу, что пьяный забрел сюда выспаться. А тебя могут обвинить бог знает в чем.
      Может быть, это и надо было сделать, но Гликерия проявила неожиданную строптивость.
      - Нет! Ты уходи, а я останусь. Я выйду через дверь и никто не посмеет задержать меня!
      Она чуть не падала от внезапной слабости. Теперь все представлялось ей куда более серьезным, нежели полчаса назад.
      - Я не могу уйти, - спокойно возразил Савмак, чувствуя, что они упускают драгоценные мгновенья, - ведь камень надо задвинуть на место.
      - Но ты один не сможешь сделать это.
      - Достать его из стены без помощников было бы трудно. А втолкнуть его на место - смогу.
      Опять послышались какие-то неясные звуки, которые остро напомнили о близкой опасности.
      - Что же делать? - спросил Савмак. - Нас застанут вдвоем, это совсем плохо.
      - Я никого не боюсь! - гордо вскинула голову девушка. - Но если ты будешь медлить, ваш заговор раскроют, друзей твоих схватят... И тебя...
      Она широко открыла глаза и с мольбой протянула руки.
      - Я хочу спасти твою жизнь! Я помогу тебе поднять камень!
      Новые, непривычные нотки прозвучали в этих словах. Ее глаза смотрели уже не задорно, как всегда, но умоляюще. Изумленный Савмак еще более удивился, увидев, что девушка стала помогать ему, упираясь розовыми руками в шероховатую поверхность квадратного камня. Они дружными усилиями закрыли отверстие в стене. Савмак размел песок на полу, стараясь уничтожить следы, оставленные заговорщиками. Он забыл о близкой опасности, все поглядывал на девушку с немым вопросом. Вытер рукавом пот со лба.
      - Ты хотела спасти меня?
      - А ты, кажется, позавидовал славе Герострата, безумец! Хочешь прославиться, разрушив Пантикапей? Остановись и останови своих разбойников! Боги поразят вас небесным огнем!
      - Нет! Я хочу не славы, а свободы моему народу! И рабам, для которых Боспор хуже ада!.. Но, Гликерия, не время говорить об этом. Уходи, а то нас застанут вдвоем.
      - Мне незачем скрываться! - вскинув голову, ответила она.- Я никому не отдаю отчета в своих поступках. Сам царь не посмеет спрашивать меня о том, зачем я здесь оказалась.
      С величайшим недоумением смотрел Савмак на девушку, и ее слова прозвучали для него как неуместная шутка. Но ему не пришлось возразить ей.
      Посыпались камни и щебень. Темная фигура загородила вход в склеп. Савмак решительно шагнул вперед, сжимая в руке кинжал. Сердце его готово было выскочить, он не знал, как ему лучше поступить. О себе не думал. Но ясно представлял, каким позором покроет неосторожную девушку ее нахождение в склепе наедине с ним.
      - Не делай еще одного безумия,- удержала его она,- спрячь кинжал и предоставь дело мне. Я пришла спасти тебя. Доверься мне.
      Они говорила так гордо и независимо, что Савмак вздохнул и подчинился. Неужели ее уверенность опирается на действительную силу и власть? Здравый смысл подсказывал, что она заблуждается. Он лихорадочно соображал, как выйти из странного положения, но ничего не мог придумать.
      В склеп ворвалось сразу несколько человек. Они, как видно, ожидали решительного сопротивления со стороны рабов-заговорщиков. Но в подземелье было тихо, ровно горели факелы, а у противоположной стены стоял безоружный человек и около него одна из лучших дочерей Пантикапея.
      Воины опустили оружие и попятились в испуге. Им показалось, что дух Никомеда Проклятого решил подшутить над ними.
      Савмак смотрел безмятежно, даже чуть улыбался, хотя его трясло от волнения. Гликерия стояла вполоборота, с вызывающим и независимым видом и рассеянно кусала стебель цветка, что держала в руке. Так может выглядеть лишь гуляющая пара, которой помешали в ее любовных разговорах.
      Фалдарн повел усами и приподнял плечи в недоумении.
      - Тьфу, демон... Это ты, Савмак?.. И с бабой?.. Я знал, что ты не можешь быть с бунтарями!
      Он не нашел что сказать еще, уже поняв, что произошло недоразумение.
      - А где же остальные смутьяны? - негромко спросил кто-то.
      - Здесь нет никого, кроме нас двоих! - резко ответила Гликерия. Уходите прочь отсюда! А зачем я здесь - я отвечу царю, а не вам!
      Воины зашептались, послышался сдержанный смех. Все знали Савмака и дивились удаче парня, что сумел заманить в укромное место такую хорошую девку. Даже завидовали. Фалдарн сделал жест, означавший, что здесь им делать нечего. Все попятились, готовые выйти, чтобы на досуге посудачить насчет ловкости Савмака.
      Послышались крики, в склепе потемнело. Ворвался Олтак с дандариями. Он выжидал, пока воины Фалдарна примут на себя первый удар. Не слыша шума драки, решил, что настало время и ему вмешаться в дело.
      Но и он оторопел, найдя склеп почти пустым. Приглядевшись при неполном свете, дандарий вскрикнул от ярости и бешенства. Ему не надо было ничего объяснять, он все понял мгновенно. Гликерия находилась наедине с ненавистным ему Савмаком! Они спрятались в грязном склепе, где могли бы уединиться лишь презренные рыночные уборщики в рабыни!.. Ну, Савмак такой и есть! Но Гликерия, эта недотрога... Неужели она так низко пала?
      - Хватай его! - дико, неестественно высоким голосом крикнул Олтак.
      Он кинулся к Савмаку с искаженным лицом, готовясь убить его на месте, но был остановлен ударом тяжелого кулака. Царевич пошатнулся и упал на одно колено. Савмак хотел дополнить удар кулака пинком, но дандарии, а вместе с ними Фалдарн и воины кинулись на него и после недолгой борьбы повалили его и скрутили веревками.
      - И эту!.. И эту непотребную девку! - задыхаясь, показал Олтак, поднимаясь на ноги. -Вместе, обоих!.. Да узнает весь город, как свободная распутница пряталась в склепе с подлым рабом!
      Схваченную пару увели. Воины вышли смущенные, подавленные происшедшим. Склеп опустел, погрузился во мрак.
      Через несколько минут у входа в склеп появилась крадущаяся фигура, которая осторожно, поминутно оглядываясь в прислушиваясь, проникла внутрь усыпальницы. Это был Форгабак. Он зажег факел я при его свете стал рассматривать стены, пол, обнаружил замаскированный пролом, постучал по камню пальцем и рассмеялся. Потом наклонился, поднял с пола какой-то предмет и, спрятав его за пазухой, так же бесшумно покинул склеп.
      8
      Едва ли не последними узнали обо всем этом царь и Саклей, уединившиеся в одной из палат дворца для делового разговора.
      Они решили послать в Неаполь посла с подарками для Палака и заверениями в дружбе на вечные времена. Тайной целью посольства было выяснить действительную мощь скифской державы и истинные намерения Палака. А если удастся, то склонить скифского царя к походу против Херсонеса, отведя угрозу войны от боспорских рубежей.
      Перисад тыкал костлявым, длинным пальцем в грудь вельможе и, кривясь, говорил:
      - Было бы несчастьем, если бы Палак двинул на вас свои орды. Крестьяне и весь черный люд, как никогда, обуреваемы бессмысленными мечтаниями. Они в ослеплении ждут Палака, ибо хотят разрушения моего царства!
      - Народ всегда жаждет разрушений,- подтвердил Саклей,- если ослабла карающая десница. Он не ведает средины между подневольным трудом и дикий безвластием. Кого ты думаешь послать к Палаку?
      Перисад опустил прозрачно-синие веки и на минуту задумался.
      - А кого бы ты посоветовал? - спросил он, открывая глаза.
      - Направь меня, государь.
      - Ты угадал мои мысли, мудрый и верный соратник мой. Только ты сможешь сделать все как надо. Но медлить нельзя.
      - Буду собираться немедля. Назначь сам подарки Палаку. Лишь одно смущает душу мою...
      - Говори!
      - Кто поможет тебе, пока я езжу, следить за народом?.. Ты мудр и опытен, но тебе нужны хорошие друзья-помощники. Исполнители твоей воли и советники. А тут еще завязался тайный узел бунта среди фиаситов. Я получил точные сведения. Они хотят собраться в склепе Никомеда Проклятого и обсудить свои противозаконные дела.
      - Да, да,- нахмурился царь,- ты говорил мне об этом. Но ведь люди уже направлены, Фалдарн с воинами окружили кладбище. Скоро мы узнаем все.
      Долго ждать не пришлось. Послышались мягкие шаги, вошла Алкмена. Царица была возбуждена, грудь ее вздымалась, ноздри вздрагивали, в глазах вспыхивало что-то хищное, злое.
      - Государь! - пропела она торжествующе.- Олтак прислал воина доложить мне, что, вместо заговорщиков и смутьянов, в склепе найдена всего-навсего пара влюбленных!..
      При этих словах Алкмена не удержалась от презрительного взгляда в сторону Саклея, пораженного таким сообщением.
      Царь широко раскрыл глаза. Его лицо стало дергаться, тонкая кожа на висках сморщилась, рот перекосился, стали видны почерневшие зубы.
      - Ка... как? - заикаясь, переспросил он.- Пара влюбленных?.. Кто такие?
      - Бывший воин из дворцовой стражи Савмак и... развратная, лживая девка, родственница лохага Саклея - Гликерия!
      Алкмена рассмеялась холодным смехом. Подвески на серьгах задрожали, сверкая на солнце, лучи которого косо проникали в окно.
      - Савмак и Гликерия? - изумился царь, обращаясь к Саклею.
      - Не может быть! - вскричал Саклей, багровея.- Это явный обман! Нас провели хитрые рабы! Откуда могла там оказаться Гликерия? Я утром видел ее дома. И что общего у нее с Савмаком?
      - А я это давно видела и о многой догадывалась! - резко возразила Алкмена. - Эта распутница вступила в преступную связь с Савмаком не сейчас... а раньше!.. Мало того, она похвалялась своей близостью с Атамбом, сыном Саклея, а теперь сожительствует с Алцимом и, как видите, успевает встречаться и с портовым грузчиком!.. Фи, какая гадость! Теперь уже никто не посмеет защищать и оправдывать ее!
      - Подожди! - сморщился, овладев собою, Перисад.- Кто обнаружил их там?
      - Первый - Фалдарн с воинами, после него - Олтак.
      - Что сказала Гликерия?! - вне себя вскричал Саклей, потеряв обычное равновесие.
      - Сказала, что встретилась в склепе для любви с Савмаком.
      Чудовищное предположение, что все они стали игрушкой в руках ловких интриганов, все более крепло в душе Саклея. Но кто это подстроил, кто перехитрил его и нанес такой удар его доброму имени?
      - Как же так? - обратился к нему царь.- А ты докладывал мне, что сведения верные!.. И мы с сотней воинов ловили двух распутников на смех всему городу!
      - Государь,- взмолился Саклей,- тут что-то не так. Чует мое сердце, что вышло недоразумение. Мы выловили тину, а рыба выскользнула из сетей. Где Фалдарн, Форгабак? Они ответят мне за все!.. А Савмака и девчонку я допрошу сам. Они все скажут мне.
      - Где преступная пара? - спросил царь.
      - Государь,- жеманно, с видом озабоченности ответила царица,- весь народ был свидетелем раскрытия этого разврата! Воины едва смогли защитить блудницу и ее дружка от гнева толпы!.. Все требуют казни раба и продажи в рабство распутницы, по закону отцов наших!
      - Гм... Ну и что же?
      - Сейчас оба любовника па рыночной площади выставлены на позор!
      - Как?.. Уже? - изумился царь, морща нос и скалясь от неожиданности.
      - Истинно так! - томно отозвалась царица, вздыхая .- Народ громко требует смерти одного и железного ошейника для другой, бросает в них камнями и грязью!
      - В отношении Савмака - согласен. Этот самоуверенный воин слишком распустился. Он забыл, что он всего лишь вскормленник мой... Но девушку!..
      - Я вздерну Савмака на железное колесо! - решил Саклей.
      - Что он может рассказать? - злорадно отозвалась Алкмена.- Как он проводил время в склепе с твоей родственницей?.. Любопытные признания!
      - Не забудь и меня позвать,- досадливо усмехнулся Перисад,- это разгонит мою скуку. Ты обещал мне раскрыть заговор рабов, а раскрыл лишь позор своей родственницы. И она сейчас на площади?
      - На площади,- отозвалась царица, видя, что царь недоволен,- но на то воля народа, государь. Отказать в требовании толпы было бы равносильно тому, что прикрыть скандал твоей священной мантией. Каждый недостойный сказал бы, что ты, государь, покровительствуешь противоестественным связям рабов и свободных. Это означало бы всеобщее падение нравов.
      - Гм...- Царь неопределенно посмотрел на Саклея.
      Последний уже не сомневался, что в интригу вмешалась сама царица, больше заинтересованная в успешной борьбе с ним, чей в безопасности государства.
      - Государь,- решительно обратился он к Перисаду,-дело настолько неясное, что следует, провести ряд допросов и выяснить истину. Только пытка Савмака, а если потребуется, то и девки, может помочь раскрыть правду. Огонь и железо не солгут.
      Лицо Алкмены вспыхнуло злой радостью. Царь подумал и решил:
      - Савмака допрашивай, пытай. Гликерию пытать не разрешаю. Но ты должен поспешить с этим делом... Или отложить его до возвращения твоего из Неаполя...
      9
      Трудно передать, что творилось на рыночной площади в этот час. Свист, улюлюканье, хохот и гневные выкрики слышны были в порту и за городом. Испуганные чайки метались по небу. По улицам бежали подростки, спеша увидеть редкостное зрелище. Многие из них вооружились камнями и бросали их туда, где среди беснующейся толпы образовалось нечто вроде того круга, который освобождают для выступления странствующих танцоров и фокусников.
      - А ну, отойди!.. Куда лезешь?.. Смотри издали!.. Рослые воины сдерживали буйную толпу зрителей, пытаясь оградить виновников необычной шумихи от чрезмерных знаков внимания. Но они не могли сдержать потока неприличных замечаний, оскорблений и угроз, а также комьев грязи и камней, что нередко задевали самих стражей.
      Какие-то юркие люди особенно старались шуметь, разжигали страсти, показывали пальцами и кричали:
      - Посмотрите!.. Это - раб, бывший царский страж. Он не раз толкал вас копьем, когда расчищал дорогу во время процессий. А теперь - он связался со свободной! Он совратил дочь гражданина, он опозорил наш город!
      - А это - его любовница! Она не брезговала кладбищенскими развалинами, где встречалась с этим грязным грузчиком! Ха-ха!
      - Боги накажут нас, если мы простим такое противоестественное дело!.. Раб - и свободная! Рабы соблазняют наших дочерей!
      - Он околдовал ее! Он заманил ее своими мерзкими чарами в нечистое место! Савмак ранее причаровал царевича, а теперь совратил свободную! Смерть ему!
      - А распутницу - в рабство! Неужели мы позволим ей вернуться в общину свободных честных людей? Тьфу, негодница! Грязная уличная гетера!
      Парни и подростки показывали пальцами на обнаженное тело девушки и заливались хохотом.
      Савмак и Гликерия шли рядом, оба раздетые догола, со связанными за спиной руками. Их окружали конвойные фракийцы.
      Савмак шел медленно, опустив голову, словно в тяжелом раздумье. Он даже не вздрагивал, когда в него попадали камни или шлепали по телу комья сырого навоза, стекавшего вниз желтыми струйками. Под кожей играли желваки мышц. Он выглядел настоящим Гераклом, стройный и могучий.
      Рядом с ним Гликерия казалась маленькой и резко отличалась молочной белизной выпуклых, словно прозрачных форм, сейчас оплеванных, пестреющих грязными кляксами. Спутанные золотистые волосы двумя потоками упали ей на плечи. Одна прядь спускалась спереди и закрывала левую грудь. Девушка не опускала голову, смотрела вперед, не замечая никого. Остекленевшие глаза были сухи. Как во сне шагала она среди улюлюкающей толпы, прекрасная и юная и вместе исполненная непреклонного упорства. И если бы кто смог заглянуть в ее душу, то увидел бы оцепенение чувств, бесконечное недоумение, болезненный экстаз, полную разобщенность с действительностью, возврата к которой уже нет.
      - Глядите, глядите! - возмущенно кричала женщина, держа в одной руке корзину с рыбой, а другой показывая на опозоренную. - Она не имеет н капли стыда! Она смотрит так, словно ее ведут на брачное ложе!.. Одумайся, поганка, ведь вся срамота твоя на виду!. Ох, ох!
      И, закрывши лицо краем накидки, женщина с неприличным смехом отвернулась под реготание толпы.
      Олтак жег Гликерию огненными глазами, охваченный страстью. Самые дикие побуждения мелькали в его мозгу. И одновременно его терзало бешеное чувство ревности. Он хотел бы убить обоих любовников, так как в эту минуту не сомневался в их преступной связи. Но, следуя указаниям Алкмены, полученным с нарочным только что, решил довести дело до конца, убежденный, что девушка от него не уйдет. Она манила его сейчас, пожалуй, больше, чем когда-либо, только уважение к ней сменилось каким-то издевательским, злорадным ликованием. Ему хотелось упиться ее унижением, взять ее из грязи, а потом опять бросить в грязь, может, даже уничтожить.
      Несмотря на оглушенность, мнимые любовники успели обменяться несколькими фразами так, что их не услышали вокруг. Общий шум способствовал этому.
      - Что скажешь ты, Гликерия,- прошептал Савмак,- когда тебя спросят, зачем ты была в склепе?
      Задавая этот вопрос, Савмак совсем не думал о своей наготе, о том, что она видит его одетым лишь в веревочные петли. Да и ее белое, нежное тело, такое ослепительно яркое в лучах солнца, как-то миновало его сознание. Он не видел ее. Он представлял себе товарищей, уходящих от преследователей, весь дрожал от мысли, что Лайонаку не удастся ускакать в степи, к парю Палаку. Он не сомневался, что стоит гонцу прибыть в Неаполь и рассказать скифскому царю о положении на Боспоре, как тысячные рати Палака немедля двинутся против Пантикапея. Ибо Палак - царь дальновидный и смелый. Он не упустит счастливого случая разделаться одним ударом с державой Спартокидов.
      - Я могу сказать правду, и мне поверят,- ответила Гликерия, отвернувшись,- а подлого Олтака накажут, это он сделал такое. Тогда тебя, как бунтовщика, колесуют, А я не хочу этого.
      - Что же ты скажешь?
      - Могла бы не отвечать тебе! Но если придется держать ответ перед судьями или царем, то я... спасу тебя, ибо для этого пришла в склеп. Я скажу им, что... любила тебя и встречалась в этой грязной яме для любви.
      Голос ее задрожал. Она покраснела и съежилась, почувствовав на себе его взгляд.
      - Но не подумай,- добавила она с излишней горячностью, почти гневно,- что я в самом деле искала близости с тобою. Это не страсть, я не знаю такого чувства. А если узнаю, то не тебе оно будет отдано.
      Она, казалось, ненавидела его и презирала себя в этот миг. Гордость аристократки, заносчивость признанной красавицы опять возобладали над истинными чувствами.
      Жаркая волна обдала Савмака, он стал дышать взволнованно, всей грудью. Зачем она говорит это, кого и в чем кочет убедить?
      - О Гликерия, разве мало позора и так?.. Не надо признаваться в том, чего не было. Скажи лучше правду. Ты не скажешь - я скажу.
      - Не смей делать этого! - поспешно вскинула она голову.- Если ты скажешь правду, тебя растерзают, как заговорщика. А за любовь строго не накажут. До моего позора тебе нет дела. Что все это выдумки, узнает тот, кто станет моим мужем, а перед другими я оправдываться не буду.
      Савмак задыхался от переполнявших его чувств. Девушка была права. Стоит ему или ей выдать тайну заговора - сразу начнутся розыски, пытки, казни многих людей. Рухнут все планы воссоединения скифского Боспора и Великой Скифии. Тогда заговорщики будут разгромлены и уже не смогут оказать Палаку помощи своим восстанием. Можно ли допустить это?.. И в то же время его честность и порядочность протестовали против ложного обвинения девушки в такой унизительной любовной связи. Ему казалось чудовищным выдать себя за любовника Гликерии, которая так самоотверженно спасла их всех.
      Как быть?..
      Савмак решил был осторожным и лишь в крайнем случае выставить для объяснения происшедшего любовную связь с Гликерией. Античные греки были очень лицемерны и, нарушая правила нравственности тайно, строго осуждали эти нарушения, если они всплывали на поверхность и становились известными народу. Разоблачение тайной любви свободной и полураба всегда получало суровую оценку. Гликерия не могла быть исключением. Но Савмак смутив надеялся на то, что девушка имеет сильных покровителей, которые постараются замять дело. Тогда случай в склепе и эта позорная процессия превратятся всего лишь в очередную тему для пересудов и через неделю будут забыты. Мало ли он слыхал о более скандальных связях, чем эта!..
      Однако Савмак забыл, что есть еще проницательная и мстительная Алкмена. А сбоку шел взбешенный Олтак, его смертельный враг.
      Процессия поравнялась с храмом Афродиты Пандемос. Здесь произошло неожиданное происшествие. Из ворот храмового сада быстро вышло несколько мужчин и женщин, возглавленных Синдидой. Курносая жрица решительно и быстро растолкала толпу, прорвалась к опозоренной паре и накинула на плечи девушке широкий коричневый плащ. Воины хотели оттолкнуть ее, но она сказала им несколько слов, и они отступили. Не теряя времени, Синдида схватила Гликерию за руку и увела в храмовый сад. Толпа зашумела. Парни стали ломиться в ворота храмового двора, но Синдида с видом разъяренной кошки подскочила к ограде и закричала:
      - Именем богини и царя!.. Попробуйте войти!.. Я прокляну вас, и вы лишитесь мужественной силы!
      Парни сразу отшатнулись от ворот. Воины стали разгонять толпу копьями. Савмака увели куда-то. И вся недостойная процессия вдруг смешалась, веселое настроение зубоскалов сменилось недовольными криками. Толпа, подгоняемая ударами копий, стала с ругательствами расходиться.
      Гликерия еле заметила, что вокруг никого нет, шум утих, яркое солнце уже не било в глаза, кругом царили тишина и полумрак. Она лишь на миг остановила свой взор на улыбающейся, безмятежно-спокойной богине, что стояла в глубине храма и словно приветствовала неожиданную гостью.
      - Успокойся, дорогая, приди в себя, - зашептала Синдида, суетясь около.
      Вместе с девушками она усадила Гликерию в деревянную ванну с теплой водой, после ванны натерла ее тело душистым маслом, одела в просторный хитон.
      - Ляг, милая, и постарайся уснуть. Здесь ты в безопасности, твои мучения кончились. Молись богине, она наша заступница во всех случаях жизни.
      Жрица и ее помощницы вышли. Захлопнулась дверь, звякнул ключ. Гликерия все еще находилась в оглушенно-оцепенелом состоянии, однако до ее сознания дошло, что она здесь оказалась не случайно и остается узницей.
      10
      Царица Алкмена приняла Форгабака, стоя у металлического зеркала, похожего на полированный щит. Не подернув головы, спросила надменно:
      - Ну, неудачный соглядатай, что нового ты принес мне?
      Танаит, вошедший бесшумно, стоял сгорбившись, в почтительной позе, однако в глазах его поблескивали обычная наглость и самоуверенность.
      - Ты, великая государыня, говоришь так, словно недовольна мною, рабом твоим.
      - А как же?.. Ты обещая выловить целую шайку заговорщиков, устроил облаву. А теперь царь гневается, так как ничего из твоей затеи не вышло.
      - Вышло больше, государыня, чем я мог ожидать. Вместо пьяной гурьбы рабов мы схватили Гликерию, обвинили ее в сожительстве с портовым грузчиком, и теперь ты, о великая и мудрая, можешь наказать ее по закону. Она сторицею заплатит тебе за все доставленные тебе и отцу твоему неприятности.
      - Это верно,- более милостиво отозвалась царица, - ты прав, козлоногий сатир. Поэтому-то я и не приказала наградить тебя сыромятными бичами. Более того, я приготовила тебе вот это.
      Она взяла со столика, уставленного флаконами, серебряную монету и бросила доносчику. Тот поднял монету, осмотрел ее с усмешкой и спрятал в рукав,
      - Велика щедрость твоя, государыня... но я заслужил больше!
      - Наглец! Я вызову стражу, и ты получишь сразу за все! Неужели ты пришел ко мне, чтобы требовать награды? За что? За то, что ты ничего не сделал? Ведь Савмака и его сожительницу захватили случайно и ты здесь ни при чем!
      - Боги знают правду!.. А Форгабак еще никогда не ошибался!.. Заговорщики в склепе были, и я докажу это!
      - Чем?
      - А вот этим!
      Форгабак достал из-под полы грубый башмак, сшитый из воловьей кожи, запачканный, заскорузлый.
      - Что это? - брезгливо сморщилась Алкмена.
      - Это - башмак с ноги одного из бунтарей! Если я отнесу его Саклею, то он сразу же наполнит мне его золотыми монетами. Но я верен тебе, великая государыня, и хочу, чтобы тайна была только в твоих руках. Я сам осмотрел весь склеп, после того как Савмака и Гликерию увели оттуда. Я обнаружил выдвижной камень, которым прикрыт запасный тайный ход, а около - вот этот башмак. Ясно, что заговорщики спешили убежать из склепа, и один из них потерял этот башмак.
      - Может, это башмак самого Савмака? - с неожиданным любопытством заметила Алкмена.
      - Нет, я догнал задержанную пару и осмотрел ноги Савмака, он оказался обутым в сандалии. Тогда я кинулся искать хозяина башмака, но не нашел его. Однако я уверен, что он будет найден!
      - Да?.. Как это странно... Главное - при чем здесь Гликерия? Не могла же она встречаться с Савмаком в присутствии посторонних?.. Или она сама участвовала в заговоре?.. Это невероятно!
      Форгабак залился беззвучным смехом.
      - Теперь ты видишь, государыня, что Форгабак совсем не так глуп!.. Заговорщики были в склепе, но успели скрыться. А Савмак с Гликерией прикрыли это своей якобы любовью. А настоящей любви, как я думаю, между ними не было. Хотя не совсем ясно - для какого демона девка оказалась в склепе? Я видел, как она прошла на кладбище, но принял ее за случайную молельщицу.
      - Это просто узнать, - с горячностью сказала царица.- Я сейчас вызову Олтака, он разыщет хозяина башмака и заставит его, так же как и Савмака, сказать всю правду под пыткой.
      - Умоляю тебя, не спеши, - Форгабак склонил голову,- но сначала награди меня, и я скажу тебе остальное.
      Спрятав золотой, он вздохнул, задумался. Потом продолжил:
      - Твоя мудрость равна твоей красоте! Однако и мудрость не должна пренебрегать советом. Ты хочешь вызвать Олтака и ему поручить розыски виновников. Скажу тебе, что я и без Олтака смог бы разыскать хозяина грязного башмака, хотя это очень трудно, но не спешу с розыском. А почему?.. Послушай и суди сама. Заговорщики, если мы их разыщем, будут схвачены, а потом на колесе признаются во всем. И тогда всему городу станет известно, зачем они собрались в склепе, против кого строили козни, кого хотели убить или ограбить. И, как я догадываюсь, доброе имя Гликерии будет восстановлено. Ибо уверен, что она чиста и непорочна! Заговорщиков казнят, Саклей будет награжден, а прекрасная наездница вновь будет блистать своими нарядами и красотой... Кажется, ее манера ездить на коне очень нравится царю Перисаду.
      Алкмена вспыхнула и выпрямилась, как подстегнутая хлыстом. Она поняла все сразу и уставилась блестящими глазами в тёмный, морщинистый лик Форгабака.
      - Ах! - почти вскрикнула она.- Ты открыл мне глаза, старый лис!
      Форгабак смиренно поклонился.
      - Но почему,- в раздумье проговорила она,- Олтак настаивает на немедленной пытке Савмака?.. Якобы стражу известны большие тайны!.. Олтак предан мне. Неужели он ошибается?.. Уж не путаешь ли ты, сын грязи? Смотри, как бы ты сам со своими хитростями не попал в руки палача!
      - Что ж,- философски пожал плечами Форгабак, - от судьбы не уйдешь. Как и от собственной глупости. Но Олтак - дальновиден. Он знает, что заговор есть, это первое. Второе - он тоже не прочь выступить перед Гликерией как человек, пекущийся об ее добром имени. Он подозревает, что под пыткой преступники обвинят себя и оправдают Гликерию. А этого-то ему и надо. Он ненавидит Савмака и ревнует к нему девку. Заметила ли ты, великая государыня, что царевич теряет способность шевелить языком, когда смотрит на Гликерию? О, из нее получилась бы неплохая дандарийская царица!..
      Танаит с хитрым прищуром глаз воззрился на пылкую царицу и сразу же с внутренним торжеством увидел, как алая кровь валила ее щеки и лоб.
      Алкмена была страстна в ревнива. То, что сказал Форгабак, взорвало ее. Но танаит явно пересолил. Для того чтобы зажечь ее, совсем не нужно было высекать так много искр. Она в бешенстве завизжала и, схватив тонкую ткань покрывала, разорвала ее побелевшими пальцами. Потом схватила со стола бальзамарии, швырнула их на пол. Пнула ногой низенький стульчик и начала бросать в голову доносчика все, что попадало под руку.
      Форгабак, прикрывая голову рукавом кафтана, стал поспешно пятиться к выходу. Он исчез за дверью, исполненный чувства торжества. Он сумел допечь Алкмену и внес новое оживление в цепь интриг, что, подобно ядовитым змеям, опутали царский дворец. Испытывая удовлетворение, хитрец не спешил уходить, ожидая, что после приступа гнева царица опять пожелает видеть его. Он попросил чашу вина и заморских орехов. Рабыни поспешно подали ему то и другое, со страхом прислушиваясь к диким звукам и звону посуды, доносившимся из покоя царицы.
      - Чего испугались, жареные куропатки? - игриво спросил Форгабак, держа в одной руке чашу, а другой привлекая к себе за талию черноглазую девушку, что наливала вино. Та попыталась испуганно отскочить и чуть не опрокинула полную чашу. Форгабак насупился и проворчал: - Ну, ну, не шарахайся, как сарматская кобыла. Не съем тебя. А ссориться со мною не советую... Уходи прочь, дикарка!.. А ты, толстушка, подойди, я хочу побеседовать с тобою...
      Ему не удалось продолжить свои заигрывания. Царица позвала его. Она полулежала на низкой кушетке, всей своей небрежной позой выражая усталость и болезненную томность. Густой дух заморских ароматов наполнял комнату, ударял в голову, пьянил. Разгоряченный танаит чувствовал, как теплые волны блаженства идут по всему его телу. Вино и близость женщин разморили его. Он, не скрывая своих вожделений, смотрел на обнаженную ногу царицы, и ему казалось, что она сделала это для него. Сластолюбивый и наглый, он допускал все, что можно было допустить в этой обстановке.
      - Я проучу их всех!.. Я отомщу!.. - шептала она...
      Форгабак вышел из дворца под хмельком, унося с собою аромат восточных благовоний. Под плащом он держал кошелек с золотыми монетами, которые любил куда больше, чем женщин.
      Царица успокоилась и вызвала жрицу Синдиду. Та поспешно явилась, несмотря на сильный дождь. Жрица вымокла, вода струйками сбегала с ее одежды.
      - Где Гликерия? - спросила царица высокомерно.
      - В надежном месте, государыня. Под замком и надзором. Она в твоих руках. Прикажи - и я дам ей однодневный яд Медеи, который убивает через сутки. Смерть девушки никого не удивит после того, как ее били камнями, крутили веревками.
      - Били камнями?
      Царица на мгновение смягчилась, рассмеялась. С удовлетворением выслушала подробный доклад жрицы и наградила ее несколькими серебряными монетами. Та благодарила униженно.
      - Как велишь поступить, государыня, повелительница? Дать ей яд?
      - Не надо. Я хочу увидеть ее проданной в рабство. Это похуже смерти. Она узнает, негодница, как бороться против отца царицы!.. Как ты думаешь, Синдида, она в самом деле жила с этим... Савмаком?
      Жрица подумала и ответила осторожно:
      - Думаю, что любовь у них могла быть. К этому шло дело. Он красивый парень. Но мне кажется, что они очень близки по были.
      - Тем хуже для нее.
      Царица отпустила Синдиду с благосклонным видом. Она имела основания быть довольной.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ЦЕПИ РАБСТВА
      1
      Мелкому хозяйчику Фению, владельцу дома, мастерской и лавки, приснился сон, который омрачил его душу. Ему приснилось, будто враги поймали его и продали в рабство. Увидеть такой зловещий сон было не дивом, так как дела Фения шли все хуже. По совету толкователя снов из храма Гефеста Фений пригласил друзей и попросил, чтобы они схватили его и продали жене за три кувшина крепкого вина. Это было проделано со всей серьезностью, ибо имело магическое значение. Такой продажей Фений освобождался от перспективы настоящего рабства, отклонял дурное предвестие.
      Вечером вино было распито в общей компании с песнями и веселыми разговорами. На этом случай со зловещий сном считался полностью исчерпанным, и о нем забыли.
      Однако Фения бросало попеременно в жар и холод, когда к его дверям подошла толпа важных людей. В их числе Форгабак, Оронт, Зенон и агораном с жезлом в руке, сопровождаемый двумя воинами.
      Оронт бормотал какую-то чушь. Он отупел от постоянного пьянства, путал действительность с видениями, что мучили его день и ночь. В храме ему подмигивал сам Зевс, а из-под алтаря выбегали огромные крысы и бросались на него. Пролетающие над головой вороны гадили на него и кричали: "Скорее, Оронт, беги к морю, кидайся головой в воду! Там прохладно и хорошо!"
      Сейчас Форгабак вел его за руку, как ребенка. Зенон брел поодаль, напевая что-то под нос. Его обрюзгшее лицо напоминало глыбу грязного берегового ракушника, покрытого пятнами плесени.
      Уже начинало темнеть, когда Форгабак прикоснулся корявой рукой к бронзовому кольцу, что висело на дверях дома Фения.
      - Не иначе, как сон хочет сбыться, - пробормотал Фений жене.- Надо было продать меня не за три кувшина вина, а за пять. Да и толкователю я дал мало... Эй, кто там стучит?
      - Открой, почтенный Фений,- хрипло прогудел Форгабак, стараясь заглянуть в смотровое окошечко,- это мы с Оронтом и властями города пришли к тебе по делу. Открывай согласно закону!
      Войдя в дом, Форгабак стал в позу оратора и заявил:
      - Я веду дело Оронта, являюсь его поручителем. Ибо Оронт не может сам вести дела свои, как человек с расстроенной головой. Я же с грамматами из коллегии казначеев высчитал, что сумма твоего долга покойному Гермогену выросла в двадцать раз. По примерному подсчету, это превышает стоимость твоего имущества, если у тебя не найдется спрятанных драгоценностей. Не пугайся закон справедлив. Если тебе нечем заплатить, мы продадим твой дом и мастерскую. Лишнего не возьмем, оно будет твоим. Если же вырученная сумма окажется недостаточной, кто-то из твоей семьи заплатит телом своим - пойдет в рабство. В долговое, Фений, долговое. С правом выкупа. По закону полиса.
      Он обвел всех своими совиными глазами. Агораном стукнул жезлом о пол, придавая делу законную форму.
      - Но,- несмело начал было Фений,- где же расписка, данная Гермогену?
      - Она есть, но Оронт, ослабев головой, положил ее в самый низ сундука и найдет ее завтра. А чтобы ты не вздумал продавать или прятать свое имущество, есть разрешение властей наложить печати на дом, лавку и мастерскую. Вот оно.
      Фений как сквозь сон выслушал это и с отупением поглядел на свиток. Он знал, что закон неумолим к должникам. Некуда идти, некому жаловаться. Этот Форгабак бывает во дворце, у него там своя рука. А к Саклею он ходит запросто, как домой.
      - Завтра,- продолжал танаит с важностью,- придут оценщики и сделают опись всему твоему имуществу, а сейчас мы накладываем арест на него. Выходи из дома вместе с семьей. Переночуете во дворе, сейчас тепло. Стражи будут охранять печати... Не унывай, Фений, может, ты за ночь достанешь деньги и расплатишься.
      Форгабак искал глазами Пситиру, но ее не было. Танаит знал, что Фению не выкрутиться из беды, и заранее торжествовал победу.
      - А теперь, хозяин,- сказал он игриво,- для лучшего ведения дела ты должен угостить агоранома и всех нас. Мы шли пешком и возжаждали.
      Он подмигнул агораному. Двое угрюмых воинов, стоявших у двери, обтерли усы и сплюнули. Все стали шумно располагаться за столом. Фений приказал жене принести вино и соленые маслины.
      - Вздуй огонь в очаге. Пока гости утоляют жажду и нагоняют аппетит, разогрей мясное.
      Жена Фения сама не своя вышла из комнаты, гремя ключами. Несчастье не было неожиданным, она предчувствовала его. Но от этого не было легче.
      Гости выпили вина и почувствовали себя очень весело. Они не спешили опечатывать помещение. Хозяйка принесла большую глиняную миску, испускающую благовонный пар. Вся братия протянула к блюду руки. Хозяин стоя наливал вино в фиалы.
      Opoнт ничего не ел, зато пил с жадностью и вскоре потерял остатки сознания. Он совал руку в чашку, но доставал лишь кости, с которых тек жир. Зенон, видя, как бывший откупщик сует кости за пазуху, трясся от смеха,
      - Невинен, как младенец,- говорил он, показывая на пьяницу,- но счастье его всегда трезво, хотя сам он всегда пьян. Он достиг полной апатии и бесстрастия. Настоящий мудрец.
      - Если бы не я,- многозначительно заметил Форгабан,- Оронт не получил бы своего. Разве он смог бы тягаться с таким хитрецом, как Фений?..
      До полуночи в доме Фения гуляли и резвились чужие люди. Они хохотали, пели песни, а потом свалились на пол, забыв о печатях, что хотели наложить на имущество хозяина.
      2
      Хитрая Синдида все еще хранила в пустой амфоре из-под вина тот папирус, который нашла на полу ее служанка. Это была расписка отца Фения старому, ныне покойному Гермогену.
      Синдида давно заприметила хорошенькую дочь Фения, знала, что ее добивается Форгабак, и строила свои планы. Встречаясь с девушкой, остро всматривалась в кукольное, ярко-румяное личико Пситиры и заговаривала с нею тоном доброжелательницы:
      - Хороша ты стала, Пситира! Только кому достанется твоя красота? Приходи в храм, поклонись богине. Уж если Афродита Пандемос не поможет тебе найти достойного мужа, то тогда и обращаться больше не к кому. Приходи.
      Однако девушка отвечала учтивыми поклонами на такую милость и спешила уйти, испытывая безотчетную неприязнь к толстой жрице. К тому же она втайне встречалась с воином Иафагом и в услугах богини не нуждалась.
      Сейчас дальновидная служительница Афродиты, зная, что состояние дел Фения безнадежно, решила, что настала пора действовать. Она явилась во двор Фения и нашла хозяина сидящим под навесом. Дом его охраняли два полусонных стража. Жрица подсела к нему в начала разговор прямо:
      - Известно мне, что Оронт, подстрекаемый Форгабаком, решил взыскать с тебя весь долг и проценты с него во расписке твоего отца.
      Фений поежился, но промолчал.
      - Так вот,- продолжала жрица,- я могла бы помочь тебе. Но, конечно, не даром.
      Фений поднял глаза вопросительно.
      - Да, не даром. Только я не такая бессовестная, как Форгабак или Оронт. Мне не нужны твои свобода и достояние. Ты получишь обратно расписку в уничтожишь ее. Но за это должен будешь богине.
      - Богине?
      - Да, богине. У тебя есть дочь Пситира...
      - Но при чем здесь дочь моя?
      - Подожди, не спеши, узнаешь, когда скажу все. Так вот, за расписку ты посвятишь дочь свою храму Афродиты Всенародной.
      - Ты хочешь сделать мою дочь гетерой? - в ужасе отшатнулся Фений.
      - Фи, какие вещи ты говоришь!.. Не гетерой будет твоя дочь, а жрицей богини любви! Это же прекрасное посвящение.
      - Не все ли равно, гетера или жрица любви!
      - Ты удивляешь и сердишь меня, нечестивец. Гетера - это женщина, соблюдающая свои интересы и корысть. А жрица - служит богине... Не желаешь дело твое. Но боюсь, что все вы, в том числе и Пситира, станете рабами. Форгабак же для того в вмешался в дело, что давно присматривается к твоей дочери. Он рассчитывает получить ее при распродаже в рабство твоей семьи.
      Фений схватился за голову. То, что говорила жрица, звучало как похоронный вопль над всей его жизнью и многолетними трудами.
      - И я удивляюсь таким родителям,- продолжала Синдида,- которые согласны отдать свое дитя на поругание такому скоту, как Форгабак, да лопнет его печень! А вот посвятить дочь богине, где она будет выполнять лишь чистую работу в храме и помогать во время жертвоприношений, не соглашаются.
      - Не могу, Синдида, не могу!.. Не знаю, что делать!
      - Думай... Ведь завтра придут агораномы и распродадут все имущество твое. А как поступят с тобою в детьми - покажет само дело.
      - Пусть меня продадут в рабство, но не детей, не дочь!.. Я отрекусь от нее!
      - Куда же пойдет Пситира, когда у нее не будет отца? В рыночные гетеры? И ты, нося ошейник, будешь видеть, как дочь твоя гуляет с пьяными матросами и рабами... Какой же ты изверг, Фений! Не думала, не думала я!.. Ведь не иеродулой будет она, а посвященной богине. А посвящение богам даже рабов делает свободными.
      - Понимаю, понимаю, Синдида, ты добрая женщина. Но боюсь, что там она невольно станет гетерой.
      - Фу, какой ты непонятливый! Гетерами становятся те, кто к этому стремится. Разве я стала гетерой, хотя вот уже двадцать лет служу Афродите?
      Удивленный и озадаченный Фений поднял глаза на жрицу, которая смотрела на него с простодушием истинной невинности.
      - Но если Оронт или Форгабак явятся в мой дом и будут брать все за долги, то они увидят, что Пситиры нет. Защитит ли ее храм твой? Форгабак пользуется поддержкой влиятельных людей.
      - Об этом не беспокойся. Не только ее, но и имущество твое никто не посмеет тронуть. Достояние твое останется неприкосновенным.
      Фений протянул руки.
      - О Синдида, да может ли быть такое? Не смеешься ли ты над несчастным? Чем же ты поручишься, что будет так?
      - Чем поручусь?.. А вот этим!
      С этими словами жрица достала из складок своего гиматия желтый папирус, в котором Фений смог различить злополучную долговую расписку, выданную его отцом Гермогену.
      - О! - только и мог сказать он.
      - Как только девушка будет посвящена, ты сразу же получишь расписку на руки и сам уничтожишь ее. Не сделаешь этого - я, по условию перед богиней, должна передать расписку в руки Оронта. Тогда...
      Фений прекрасно понимал, что будет тогда.
      - А не вернуть ее Оронту - могу ли я, Фений,- с видом лицемерного сокрушения покачала головой Синдида,- разве богиня простит мне это? Когда она так возлюбила дочь твою и ждет не дождется, чтобы она стала ее жрицей! Знаешь,Синдида снизила тон,- я старею, и недалек день, когда я оставлю этот мир. Куда меня определит Афродита на том свете - не знаю. Но она не простит мне, если я не оставлю после себя достойной. Кто знает, может, этой избранницей и окажется Пситира, если сумеет угодить богине.
      То, что говорила и обещала жрица, а также вид злосчастной расписки подействовали на Фения так убедительно, что он, успокоившись, уже не видел в посвящении дочери ничего страшного. Быть воспитанницей, посвященной храму, а затем его жрицей совсем не так плохо, если представить другую перспективу разорения, рабства, а для дочери участь наложницы противного танаита.
      - Ну что ж,- жалостливо протянул Фений,- я верю, что ты добрая женщина и желаешь мне добра, а дочери моей - счастья. Пусть Афродита Пандемос будет нашей посредницей. Она накажет тебя, если ты обманешь меня. У меня нет другого выхода... я согласен.
      На лице Синдиды расплылась самодовольная улыбка. Она облегченно вздохнула и, снисходительно кивая головой, протянула с тем особенным елейно-лицемерным оттенком в голосе, какой свойствен лишь служителям культа:
      - Истина проникла в твой темный мозг, богиня просветила тебя незримо. Я знала, что ты доступен истине. Поверь, друг, что я била бы огорчена, узнав о крахе всей твоей семьи и полном твоем разорении. Теперь ничего не бойся.
      - Дай мне расписку,- взмолился Фений,- ведь дело-то решено!
      - Получишь, получишь, мой милый,- ответила тем же тоном жрица, пряча документ в бездонные тайники своего платья,- но тогда, когда девушка послужит богине, а затем Афродита через откровение передаст, довольна ли она ею, а потом ты, придешь в храм и всенародно посвятишь дочь свою вечному служению богине.
      - Но они меня разорят раньше этого! Они же придут сегодня или завтра! Кто заступится за меня? Сила, а значит, и закон в их руках.
      - Гони в шею! Без расписки их иск - грубое вымогательство, за которое они ответят. А расписка-то - вот она!
      Синдида с торжествующим смешком похлопала себя ладонью по необъятному бюсту.
      - А девушку отправляй со мною сейчас же, я ее так спрячу, что Форгабак и не догадается, куда она девалась.
      - Но что мне делать, если Форгабак явится с агораномами?
      - Я скажу старшому рыночных людей Атамазу, и он пришлет воинов, которые станут на страже твоего дома именем всех богов боспорских. Пусть попробует Форгабак потягаться со мною. А расписки у них нет и не будет!..
      С этого дня Притира исчезла под сводами старого храма, присоединившись к другой пленнице, в которой она с изумлением узнала опозоренную богачку Гликерию, родственницу всесильного Саклея.
      3
      Посольство Саклея в Неаполь не было продолжительным. Он возвратился довольно скоро, зная, что его с нетерпением ждали в царской ставке. От его усилий могло зависеть, куда повернет свои орды Палак,- на Херсонес или против Боспора.
      Старик даже не заехал домой, поспешил во дворец. Он привез успокаивающие вести. Палак был намерен повторить ошибку прошлого года и опять собирался штурмовать Херсонес. Это сообщение вызвало вздох облегчения у царя и его приближенных. Война со Скифией если не исключалась полностью, то оттягивалась на неопределенное время.
      Но как Саклей, так и Перисад хорошо понимали, что хотя опасность вторжения скифов несколько отодвинулась во времени, но в сердце Боспора продолжает зреть и разрастаться недовольство. Городские рабы и крестьяне готовы начать беспорядки. Небывалое напряжение грозило взрывом. Гидра рабского бунтарства продолжала жить и действовать.
      В акрополе не хватало единства. Саклей с горечью и гневом убеждался, что личные происки царицы против него возобладали над интересами государства. По ее вине оставались несхваченными многие из подозрительных рабов. Она сумела убедить даря в своей правоте, унизить в его глазах дочь Пасиона я этим опорочила и его, Саклея, доброе имя. Царь опять во всем соглашался с Алкменой, не понимая истинного положения дел. А рабский заговор оставался нераскрытым.
      "Кого боги хотят погубить - у того они отнимают разум",- думая старик.
      Исполненный досады, озабоченный, он вернулся в свой городской дом, заранее зная, что его ждет здесь. Алцим с трепетом встретил отца, так как был уверен в его немилости. Несколько дней назад он, упав перед царицей ниц, заплатил за Гликерию сказочную цену и взял девушку в отцовский дом. Таких денег никогда не платили за рабынь, даже более красивых, чем дочь Пасиона. Как бесновался Олтак! Он тоже хотел приобрести Гликерию. Но царица с демонической улыбкой отказала ему, приняв от Алцима шкатулку полированного дерева, наполненную золотыми монетами.
      Теперь Гликерия в своей комнатке в верхнем этаже дома, ей служит верная Евтаксия. Алцим много раз пытался поговорить с девушкой по душам, но всегда наталкивался на холодное молчание и полную замкнутость новообращенной рабыни.
      Ожидая отца, Алцим вслушивался в тишину дома, вздыхал и сжимал в руке большой железный ключ от "ее" комнаты, спрашивая себя в сотый раз - как отнесется в его поступку отец? И предчувствовал самое плохое. Но что бы ни было, он не откажется от девушки, так как не верит в ее вину, горит к ней страстью и хочет взять ее в жены!
      Когда влюбленный юноша увидел отца, он упал перед ним на колени и протянул к нему руки, весь в слезах.
      - Не суди меня строго, отец!.. Я выкупил Гликерию!.. Она невинна!..
      - И я думаю, сын мой,- просто ответил старик, стараясь поднять коленопреклоненного сына,- что Гликерия не для любви проникла в склеп Никомеда, хотя такой любви не исключаю. Встань, Алцим! Ты правильно сделал, что выкупил ее.
      - Отец! - воскликнул Алцим в избытке чувств. Слезы текли по его угловатым скулам.- Отец! Я знал, что ты мудр и справедлив!.. Я хочу немедленно освободить Гликерию и женюсь на вей!
      - С освобождением спешить не будем, никуда она от нас не уйдет. Поэтому и с женитьбой нечего торопиться. Где ключ от ее комнаты?
      - Вот он.
      Старик ваял ключ и заботливо спрятал его на груди.
      Вечером он допрашивал девушку в присутствии сына с той особой ласковой строгостью, в которой чувствовался и снисходительный опекун и взыскательный хозяин, свободный распорядиться жизнью и смертью своей рабыни.
      - Скажи мне, дочь моя,- обратился он к ней мягко и вкрадчиво,скажи со всей откровенностью, как перед алтарем богов: зачем ты встретилась с Савмаком в склепе, в этом нечистом и недостойном месте? О чем говорили вы, кто еще был там?.. Для твоего здоровья и восстановления доброго имени важно твое признание. Мне уже хорошо известно, за каким делом собирались там ослушники и бунтари. Этот презренный раб Савмак все сказал на пытке.
      Девушка стояла строгая и молчаливая. Она словно зябла и куталась в шерстяное покрывало, смотря куда-то в сторону чужими глазами. Она исхудала, глаза стали больше, черты резче. Но такая она еще больше западала в сердце Алциму. Юноша следил за каждым ее жестом умоляющими глазами.
      - Все сказал? - вздрогнула она, испытующе уставившись в хитрый лик Саклея.- Что он мог сказать?
      Она сделала усилие и рассмеялась. Алцим стремительно протянул к ней руки.
      - Гликерия, Гликерия! - взмолился он,- Ну зачем ты хочешь показать себя худшей, чем ты есть? Ведь все знают, что ты не любовница Савмака. Зачем же ты наговариваешь на себя?.. Скажи прямо: зачем ты пришла в склеп? Зачем хотела встретиться с Савмаком? От твоих слов зависит твоя свобода. Расскажи правду - и все будет как раньше!
      - Нет, Алцим, как раньше все быть не может. После позорной площади возврата к прежнему нет. А встретилась я с Савмаком потому, что люблю его. И ни о чем не говорили мы с ним, кроме любви.
      - Пойми, дочь моя,- терпеливо, но сухо предупредил Саклей,- ты сама губишь себя такими словами. Пойми, нам нужно узнать соучастников заговора, который ты первая раскрыла. Ты же говорила, что Пастух хочет встретиться с злоумышленниками во время собрания фиаса.
      - Видимо, он и встретился, с кем ему надо, только вы его не там искали. Но при чем здесь Савмак?.. Я полагаю, Форгабак, желая выследить заговорщиков, случайно узнал нашу тайну и все перепутал. Вот и получилось, что ловили вы бунтарей, а поймали ни в чем, кроме любви, не повинного человека, а заодно и меня выставили на позор!
      Гликерия так решительно смотрела в глаза Саклея, что тот в эту минуту готов был ей поверить.
      - Так! - неопределенно заметил он. - Ну, а куда пропал конюх Лайонак с твоими конями?.. Он обокрал тебя!
      - Выходит, так. Одни отняли у меня честь и свободу, а конюх похитил коней.
      - Куда он девался?
      - Разве воры говорят хозяевам, куда они бегут с украденным?
      Саклей ударил в ладоши. Вошел Аорс.
      - Уведи ее в комнату и запри на замок. А ты, Алцим, отправляйся в имение на Железном холме и оставайся там, пока я не позову тебя.
      - Аорс, Аорс! - кинулся юноша за рабом. - Корми ее, как госпожу, и обращайся с нею, как со свободной!
      - Слушаю, господин! - ответил длинноголовый раб, обменявшись с хозяином быстрым взглядом.
      Отправив чувствительного сына в имение за город, Саклей спустился в подвал городского дома и там не спеша разжигал жаровню и калил железные прутья, пользуясь помощью верного Аорса.
      В углу на соломе, прикованный к стене ржавой цепью, сидел Бунак, бывший шут Палака, теперь опять раб и узник Саклея. Он с ужасом наблюдал страшные приготовления, и в его глазах вспыхивали красные огоньки, такие же, как угли, что рдели вишневым накалом на жаровне.
      - Ты был шутом скифского царя и многое знаешь, - скрипел Саклей, расскажи мне все. Каковы были замыслы Палака, с кем и когда он обсуждал их? Кто из боспорских людей живет тайно в Неаполе и чего добивается? Кто в заговоре против царя Перисада?.. Ты должен все это знать, ибо был связан с заговорщиками!
      Узник молчал. В полутемном подвале что-то звякало, потом послышались тяжкий стон и потрескивание. Запахло горелым мясом. Бунак закричал, извиваясь от боли, но не сказал ничего.
      - Зачем сам бежал в Неаполь? Или имел поручение от тайных друзей? Где дружок твой Хорей, которого ты на побег сманил?
      - Бежал я из рабства, вот я все!.. Хотел быть свободным, а тайн никаких не знал и не знаю!.. А Хорея грудная болезнь убила... Убей и ты меня!
      - Придет время - убьем,- спокойно шипел старик,- если сам не сдохнешь в этой яме! А пока - будем пытать день и ночь, доколе всего не расскажешь!
      Саклею хотелось узнать секреты и замыслы Палака, он предполагал, что и заговорщики собирались по указке из Неаполя. Бегство Бунака, а затем исчезновение Лайонака представлялись ему как два одинаковых звена в одной цепи. Тот и другой могли быть связными между ядром бунтовщиков и Палаком. Следующими звеньями были Пастух и, возможно, Савмак. Но первый не был пойман, а второй попал в историю с Гликерией, так удачно использованную царицей. Раскрытие истинных связей сразу изменило бы обстановку. И если не удалось бы полностью оправдать Гликерию, так нелепо затесавшуюся в чужие дела, то он смог бы восстановить свое доброе имя, а также разгромить заговор.
      Не добившись признания у Бунака, Саклей подумал, что следует допросить Савмака, только не сейчас. Парень крепок телом и духом, вырвать у него слова правды будет нелегко. Нужно сначала ослабить его голодом в холодом, а потом уже допрашивать.
      4
      Древние греки не любили держать преступников в заключении подолгу. Преступник, если он не приговорен к смерти, превращался в раба и должен был тяжким трудом зарабатывать хлеб свой. Сама система рабовладельческого хозяйства, где производитель жизненных благ содержался в условиях вечной каторги, не терпела "дармоедов", что сидят взаперти и едят хлеб, не принося никакой пользы.
      Для Савмака сделали исключение. Сразу после великого позора на площади кузнец заклепал на шее бывшего стража железный ошейник с надписью, что отныне тот является вечным рабом. Теперь он уже не мог заявить, что он не раб, как это делал не однажды в прошлом. Воины отвели его в темную каменную яму, и тот же кузнец приковал его наглухо цепью к кольцу, ввинченному в каменный пол. Через узкое окно сюда доносились запахи свежего ветра.
      Стараясь устроиться поудобнее на жестком полу, узник начал счет дням и ночам, мысленно представляя Лайонака, скачущего на ретивом коне по зеленой степи, и с замиранием сердца ждал, когда он вернется, но уже не один, а вместе с многоконным войском самого скифского царя. Верил в скорое освобождение.
      Но время шло, не принося ничего нового. Думал он и о Гликерии, в тысячный раз задавая себе одни и те же вопросы. Неужели девушка единственно по доброте своей желала предупредить его о грозящей опасности? Едва ли! Ведь она погубила себя этим. Или она воспылала страстью к нему, Савмаку?.. О нет, нет!.. Неопытный в делах сердца, он отбрасывал такое предположение, считая его дерзким, невероятным. Она - знатная богачка, заносчивая красавица, от которой не отказался бы сам царь, а он - неимущий копейщик, вскормленник царский. Да и говорила она с ним в последний раз, на площади, так сурово. Что же тогда? Мгновенная прихоть, взбалмошная выходка, столь же благородная, сколь и необдуманная, имеющая одну основу - чувство безнаказанности?.. Это походило на правду и одновременно вызывало острую душевную боль, сожаление и досаду.
      Да, девушка слишком гордо несла свое имя свободной гражданки Боспора. Обласканная царем, осыпанная малостями такого важного лица, как Саклей, она не допускала и мысли о том, что ее появление в склепе вместе с молодым воином отразится на ее добром имени. Самонадеянная я своевольная красавица переоценила свою роль в боспорском мирке. Она летела на золотой птице собственных грез и не представляла, что может упасть на землю. Увлеченная необычностью своего положения, она была убеждена, что ей сойдет с рук любой каприз, более того, он лишь увеличит всеобщее восхищение ею.
      Пренебрегая осторожностью и правилами общественной морали, рисуясь своей независимостью, девушка сделала шаг, оказавшийся для нее роковым.
      Смутные догадки сменялись острым и ярким чувством признательности. Девушка самоотверженно спасла его и его друзей, спасла и то большое дело, ради которого он готов был на смерть. О, как хотелось бы увидеть ее, отблагодаришь ее и отомстить за ее позор!.. Но когда это будет возможно?.. Может - никогда!
      Очень мучил голод. Тюремщик приносил ежедневно пригоршню чечевицы и деревянную чашку холодной воды. Савмак стал замечать, что руки его стали узловатыми, а браслеты кандалов свободно болтаются на запястьях. Появились сонливость, нежелание двигаться, неведомое ранее равнодушие ко всему. Даже жизнь, что шла за стеною своей чередой, стала казаться полузабытым сном.
      В темнице становилось все холоднее, особенно утрами. Холодные струи дождя врывались в прорезь окна. Залетали мокрые воробьи и клевали на полу остатки пищи. Треща суставами, Савмак пытался приподняться, но это становилось все труднее. Он даже не мог дойти до зловонной ямы в углу. Тело начало полыхать волнами внутреннего жара, хотя он весь при этом дрожал от озноба. Однажды в окно тюрьмы залетели и тут же исчезли белые мухи. Вскоре после этого об узнике вспомнили.
      5
      Он предстал перед Саклеем в пыточном подземелье и увидел на заостренном лисьем лице щеголеватого старика сначала мину удивления, затем довольную улыбку.
      Савмак как бы состарился, ссутулился в плечах. Из прорех серой конопляной дерюги виднелось тело, покрытое грязью, шероховатое от холода. Спутанная борода странно торчала вперед, в волосах запутался сор. Дурным запахом потянуло от него. Саклей сморщился и помахал маленькой ручкой перед носом.
      - Фу-фу! - рассмеялся он колючим смехом. - Видно, в тюрьме не так весело живется, как в царской казарме. Ты, Савмак, подурнел и провонял нечистотами.
      Заметив, что заключенный смотрит на него остро и твердо, Саклей согнал усмешку, и лицо его стало надменным. Ударил по столу костяшками пальцев.
      - Скажи мне всю правду, и я спасу тебя от пытки, сохраню тебе жизнь!
      Савмак с усилием раскрыл запекшиеся губы:
      - Какую правду хочешь узнать ты, лохаг? Правда всем видна, всем известна! И все получили за нее сполна!
      - Нет, не сполна! Ты получил мало!.. Но я защищу тебя. Скажи лишь - зачем был в склепе и кто еще был с тобою?.. Неужели тебе захотелось опозорить мою племянницу?.. В твоих силах спасти ее честь и доброе имя. Одно твое слово и она опять будет свободна и счастлива!.. Она уже сказала, что была в склепе случайно. Признала, что не была твоей любовницей.
      - А если она признала, то зачем меня спрашиваешь?
      - Чтобы ты подтвердил свои старые показания. Те, что давал в прошлый раз. Ты клялся, что не имел связи с девушкой, готов был идти на пытку за эту правду. А теперь говоришь другое?
      - Чего ты добиваешься от меня, старик?
      - Подтверди слова Гликерии и свои старые показания. Сними позор с девушки и назови заговорщиков.
      - Позови сюда Гликерию, пусть она при мне скажет всю правду, и я буду согласен с нею. Но правда одна! Никаких заговорщиков я не ведаю, в склепе никого не было и быть не могло, кроме нас двоих, а встретились мы для любви.
      - Значит, в прошлый раз ты лгал мне, подлый раб?
      - Нет, не лгал!.. Ты - старик, ты забыл, что такое любовь, и говоришь смешное. Тогда, у дверей дворца мы узнали, вспомнили друг друга. А потом встречались втайне... И она стала моей!.. Вот и все.
      - Какая может быть любовь у скота и свободной гражданки? забрызгал слюной Саклей.
      - Такая же, как и у всех.
      Это могло быть правдой. Савмак смотрел прямо и говорил то же, что и Гликерия. Могли же они почувствовать страсть друг к другу. Оба молодые, красивые.
      - Посмотрю, что ты скажешь на пытке.
      - Правда всегда одна,- с упорством отвечал Савмак, решив стоять на своем до конца и не выдавать дел заговорщицких хотя бы ценою доброго имени Гликерии.
      - Начинайте! - сверкнул глазами Саклей.
      Палачи, тоже из рабов, когда-то плененные на войне, подскочили к Савмаку. Быстро сорвали с него лохмотья. Саклей нахмурился. Он увидел могучие мышцы и широкий костяк этого человека и подумал, что его мало выморили, он выглядел богатырем. Один из заплечных мастеров ловко прихватил веревками ноги узника, прикрутил их к тяжелому засаленному бревну, другой связал ему руки за спиной, сняв предварительно ручные цепи, а конец аркана перекинул через перекладину под потолком, совершенно черным от копоти факелов. Савмак даже поразился, насколько все это было сделано с быстротой и ловкостью необычайной, без каких-либо окриков и грубости. Но вот веревка натянулась, и он почувствовал, как его руки начинают вывертываться в суставах. Это была лишь проба. Палачи вопросительно смотрели на Саклея своими черными, как агат, глазами. Все они были сыны дикого племени из предгорий Кавказа.
      - Еще раз спрашиваю тебя: зачем был ты в склепе, кто твои единомышленники, что замышляли?
      - Все сказал я, старик! - раздражаясь, ответил пытаемый. - Чего еще хочешь?
      Саклей кивнул головой, и веревка натянулась, в суставах затрещало. Узник изогнулся вперед, как человек, собирающийся нырнуть с берега в воду. Из-за спутанных кудрявых волос показались посиневшие кулаки. Лицо его налилось черной кровью, глаза заблестели неестественным блеском, багровые молнии кровяных жил вздулись на лбу. Саклей опять рассыпал сухой, частый смешок, тряся бородой в каком-то внутреннем возбуждении. Его ожесточала картина пытки, сладостное чувство упоения чужими страданиями подкатило к горлу. Он вскочил с легкостью юноши и, продолжая смеяться, наклонился, стараясь лучше разглядеть искаженное лицо Савмака.
      - Ну как, - спросил он с издевкой и злорадством, - хорошо на царской дыбе?.. Хлеб-то царский приелся, так вот тебе для разносола - бревно к ногам!.. Скотина! Давно надо было тебе руки выкрутить!.. Бунтовать вздумал? Тайные сборища собирал?.. Собака, сучий ублюдок!.. Свободным быть захотел?.. Вот тебе!
      И маленькая морщинистая ладонь звонко шлепнула по багровому лицу. Но Савмак и не почувствовал этого удара. Он лишь видел, как старик озлобленно скалился, кричал на него, а, ударив, брезгливо сморщился и вытер ладонь полой кафтана. В ушах звенело, все окружающее как-то отдалилось и стало походить на страшное видение. Неведомое чудовище терзало его своими когтями, вырывало руки, раздирало тело, выламывало ребра. Непередаваемая ясность соображения в первый миг пытки сменилась вдруг густым кровавым туманом. Узник чувствовал, как тошнота наполнила рот сладковатой слюной, струи пота потекли по телу. Последним мелькнуло в голове решительное и злое: "Не скажу ничего!"
      - Хватит! - резко приказал Саклей палачам, видя, что Савмак потерял сознание. - Облейте его ледяной водой, пусть очухается. Жаль, что нет времени сегодня продолжить допрос. Но завтра ты у меня заговоришь!..
      Но на другой день не пришлось пытать заключенного. Он горел, бредил, не узнавал никого. Саклей ругался, хлестал палкой по спинам перепуганных палачей. Приказал отливать узника ледяной водой, но это не помогло. Решил было прикончить несчастного, но вовремя спохватился. Смерть Савмака означала бы потерю нити от сложного клубка, который нужно было во что бы то ни стало размотать. От этого зависело если не все, то многое.
      - Он не от пытки бредит,- с поклоном доложил раб-лекарь, осмотрев больного.- У него внутренний жар. Внешний холод, войдя в человека, легко превращается в жар. Здесь нужно применить заячий корень и траву шандра. А также натирание тела смесью масла и вина.
      - Какие там корни и натирания! - огрызнулся недовольный лохаг,Отправить его в рыбные ямы! Там с рабами пусть и находится. Скоту лечение не нужно, сам поправится. А потом мы еще раз допросим его. Огнем развяжем язык ему! Не выдержит, сдохнет - тем хуже для него!
      Савмака отнесли в холодный сарай с ямами для засолки рыбы, сейчас порожними или заполненными до половины вонючим тузлуком и остатками рыбы.
      6
      - Тише вы! - сердито прикрикнул Абраг на рабов, что громко обсуждали судьбу Савмака, брошенного в угол на солому.- Разве не видите, душа в человеке еле держится... И бесы безумия овладели им... Бандак, принеси воды!
      Молодой говорливый раб метнулся в темноту и скоро принес черепок с водой. Старый Абраг строго взглянул на Бандака и осторожно взял сосуд обезображенными от труда и сырости руками.
      - А ну, брат, испей водицы, - произнес он тоном терпеливой няньки, став на колени около больного. Но тот резким движением руки расплескал воду.Безумен, безумен,- покачал головой старый раб. - А ну, несите воды еще раз!
      После нескольких неудачных попыток удалось влить в рот Савмаку глоток воды. Абраг стал осматривать ссадины и раны на теле нового товарища, все время покачивая головой.
      - Ай, ай, - говорил он,- все руки порвали веревками и на ногах следы веревок... Горько тебе было, брат, на дыбе, верю тебе, ибо сам испытал эту долю.
      С удивительным терпением Абраг возился с бредящим больным, укрывал его соломой и лохмотьями, кормил тюрей из размоченных кусочков ячменной лепешки и часами сидел около, слушая бессвязные, иногда удивительные речи.
      - Слушай, дядя Абраг,- с лукавыми искорками в глазах говорил Бандак,- а ведь здорово он придумал - завести девку-то Саклееву в склеп?.. Вот это парень по мне!.. Эх, я бы хотел так же!
      Рабы, что сидели поодаль вокруг грубого очага, сдержанно смеялись.
      - Говорят,- продолжал веселый молодой раб,- они шли голые по улице и все смотрели на них.
      - Перестань болтать, мельница пустая,- остановил его дядька,ничего ты не понимаешь! Тут дело, оказывается, куда побольше бабьего... О великие боги!.. Не то диво, что такой видный парень с девкой в склепе спрятался, а другое...
      - Что? Что? - в один голос зашумели рабы, всегда мучимые любопытством, как и голодом. - Что узнал ты, говори!
      - Многое узнал, да надо держать язык за зубами! Мы сидим в своей протухлой яме, да на свою долю горькую плачемся, а люди-то, оказывается, дело делают! Борьбу готовят!
      - Борьбу? - словно проснулся мрачный Мукунаг.- Борьбу?.. С кем?.. С хозяевами?
      - А то с кем же еще, с девками, что ли?!
      - О!.. - сжал кулаки Мукунаг.- Я убивая бы всех подряд! От мала до велика! Весь город спалил бы начисто!.. Неужели Савмак этот, что у царя в друзьях был, тоже?
      - Что "тоже"?
      - Ну, бороться хотел?
      - Да еще как! - оживился Абраг.- Вы только помалкивайте! Не время говорить об этом, не наша это тайна - не нам ее и обсуждать!
      - Хо-хо-хо! - залился смехом полоумный Пойр.- Я тоже хочу бить надсмотрщиков!
      - Тише ты!
      Кто-то неизвестный передал в рабское общежитие хлеб, мясо и вино. Абраг с большими трудностями вливая в рот Савмаку вино с тюрькой. Через несколько дней больному стало легче, он перестал бормотать, уснул спокойно.
      - Крепок парень! - удовлетворенно заметил вслух Абраг.- Видно, такого и дыба не берет!.. Поправится!
      На следующий день вся невольничья артель сгрудилась вокруг ложа больного, когда он впервые пришел в сознание и, полулежа на соломе, водил глазами по бородатым лицам, возможно принимая их за продолжение бреда.
      - Успокойся, приди в себя, брат,- с нежностью, так странно звучащей в хриплом голосе, произнес Абраг, гладя корявой рукой свалявшиеся в войлок кудри Савмака,- среди друзей ты, среди своих.
      - Среди своих? - порывисто, но словно сквозь сон проговорил тот.Так Лайонак уже вернулся?.. Палак в Пантикапее?
      Все было рассмеялись, но Абраг зашипел на них в разогнал по углам.
      - Нет, не вернулся еще Лайонак, видно, скоро вернется... Да ты не думай о нем, ведь еще болен ты...
      Послышался окрик, надсмотрщик приказал идти в засолочные ямы для очистки их, пока не настали морозы. Это была большая работа перед началом зимы.
      - Идите,- сказал Абраг, - а я задержусь. Ты, Мукунаг, будь за меня.
      Оставшись наедине с бывшим царским слугой и стражем, а теперь невольником, Абраг стал вытаскивать откуда-то спрятанные хлеб и вино, желая накормить товарища.
      На другой день, отправляясь на работу, рабы увели с собой и Савмака, который хотя и не имел сил работать, но, находясь возле них, не мог быть тайно уведенным стражами. Зная, что Савмака снова ждет пытка, Абраг и вся артель решили не выдавать его страже, даже если бы пришлось оказать сопротивление.
      - Нельзя его сейчас отпускать,- говорил Абраг товарищам, - он после болезни слаб стал, а вдруг не выдержит и выдаст все, что знает. Тогда многие головы полетят прочь.
      - Не выдадим его! - пробурчал решительно Мукунаг.
      - Отстоим! - согласились остальные.
      Для них появление Савмака было чем-то вроде проблеска в безрадостной жизни. Тайна, на которую намекнул Абраг, заставляла всех строить предположения и с любопытством поглядывать на загадочного узника со столь удивительной судьбой.
      Однажды, когда все уже спали, Савмак сидел в углу и, глядя на угли очага, думал о том, с какой теплотой и дружественностью отнеслись к нему рыбные рабы, эти парии среди невольнического мира. Его потрясла картина их жизни и труда. Одетые в лохмотья, они копошились в вонючих ваннах, выгребая оттуда остатки гнилой рыбы, вычерпывая соленую жижу. А потом, вечером, сидя перед очагом, промывали и сушили свои язвы и красные, мокнущие пятна на руках и ногах. Питание этих людей едва ли удовлетворило бы самое неприхотливое животное. К тому же они были ослаблены недоеданием и сыростью своих жилищ, вернее - убежищ, многие страдали болями в животе и стонали по ночам. Казалось, солнце отвернулось от этой провонялой трущобы, а свежий ветер старался обходить ее стороной. Вечный полумрак и спертый воздух являлись той средой, в которой жили и умирали эти несчастные. Савмаку показалось, что деревня, в которой он родился и рос, была раем по сравнению с этой преисподней.
      И несмотря на все, он встретил под лохмотьями и страшными лицами настоящие человеческие души, способные чувствовать, как и у всех остальных людей. Неправдоподобным видением представлялась отсюда жизнь акрополя с его дворцами, роскошью и пирами. Чудовищная разница в жизни той и этой рождала острое чувство протеста и разжигала жажду того всеобщего разрушения, О котором всегда твердил Мукунаг, этот озлобленный, рычащий раб.
      - Не спишь? - спросил негромко Абраг, подсаживаясь рядом.
      - Не спится.
      - Да, брат, трудно уснуть, когда одна пытка за спиной, а другая впереди. Не иначе, как вспомнит о тебе Саклей и пришлет людей взять тебя. Но не пугайся, наша артель, а за нею и все остальные, что на рыбном деле работают, порешили не отдавать тебя в руки палачей!
      - Да разве вас спросят?
      - Спросят, брат мой, да ответа не получат!
      - Не следует делать этого! Пускай я один пострадаю за свои дела, а не все вы!
      - Нет, Савмак, мы уже все обсудили, и ничто ее помешает нам сделать как задумали. Ибо известно стало, что ты за свободу рабов ратуешь вместе с такими смелыми молодцами, как Пастух! А раз так, то нам с тобою по пути. Ты - наш, мы - твои. Вместе будем бороться!
      - Откуда ты взял это?
      - Все ты в бреду высказал!.. Саклею не надо было тебя пытать, а посидеть около тебя одну ночь - ой, много узнал бы он!.. Ну, да теперь этого не будет... Сейчас хозяева слабы, хотя и мы не так уж сильны. Но если сплотимся, то многое можем сделать!.. Рабы решили драться за свободу!
      - Правда? - схватился Савмак за жесткую руку Абрага.- Надо бороться, только через великую драку вырвемся мы из Перисадовой тюрьмы! Вот подойдет Палак к границам, так надо сразу начинать!
      Абраг рассмеялся горько.
      - Палак с войском уже месяцы стоит под стенами Херсонеса и не может одолеть его. Не пошел он на Боспор, брат мой. Опять уперся лбом в херсонесскую твердыню. И сказывают, скоро флот Диофанта вновь прибудет - в опять повторится то, что уже было в прошлом году. Разобьют его!
      - Как? - отшатнулся пораженный Савмак.- Ты смеешься, старик!
      - Поздно смеяться. Да и не привык я зубы скалить. Верно говорю не жди Палака. Свободу надо добывать своими руками!
      - Но там Лайонак, посланный наш!
      - Знаю в это... Да, видно, не послушал гордый царь совета рабского. Ибо каждый царь - хозяин рабам своим и всегда жаждет лишь добычи и власти!
      Только после пытки чувствовал. Савмак такой душевный упадок и боль. Сказанное Абрагом сразило его, как отравленная стрела. Все горделивые мечты сразу померкли и сменились горьким разочарованием. Представлялось нелепым, что Палак не внял голосу разума. Или Лайонак не попал к нему, а оказался в руках Перисадовых палачей и давно уже замучен ими в застенке?..
      - Нет, старик,- тихо вздохнул он, стараясь не показать своей печали,- без сильного царя скифского не бороться нам и свободы не видеть!
      - А я думаю, слабы мы лишь поодиночке, а народ - силен! Если весь подымется да ударит - так все царство разлетится вдребезги, как глиняный горшок!
      - Нет, нет! Если Диофант Палака бивал, то уж с нашими рабскими ратями он всегда справится! Не в одном Перисаде сила, а в том, что Митридат, царь заморский, не позволит нам освободиться. А Боспор он уже сторговал у Перисада и вот-вот станет нашим строгим хозяином. Тогда - берегись, рабы! Вы уже не сможете прятать у себя какого-то Савмака. Ибо придут Митридатовы железные ратники и всех заставят работать покорно.
      - Не бывать этому! - решительно возразил Абраг.- Не бывать!.. Надо, Савмак, рабам захватывать свою волю сейчас, пока не явился сюда этот Диофант! А добудем свободу - сразу видно будет, что дальше делать. Так я считаю. Ждать нечего!
      Савмак с сомнением покачал головой. Он продолжал смотреть в огонь очага, а на душе у него было темно-темно.
      7
      Поздно осенью, когда снег уже покрыл опустевшие поля, царь и его друзья возликовали. Всюду стало слышно, как глашатаи бегали по улицам и рынкам и гремели в трубы, сзывая народ.
      - Боспорцы! - кричали они.- Радуйтесь и веселитесь! Доблестный полководец царя Митридата Диофант разгромил диких скифов и роксоланов! А сейчас преследует разбитые войска двух царей и приближается к Неаполю! Теперь Палак уже не отделается клятвой верности, как в прошлом году, но сложит свою голову. Конец царству Палака! Слава богам!
      Одновременно с этими сообщениями, горделиво распространяемыми во всех городах царства для устрашения простого народа и рабов, поползли иные слухи.
      Говорили, что Перисад спешно призывает Диофанта на Боспор и тот обещал после взятия Неаполя прибыть в Пантикапей с частью флота и войск.
      - Зачем? - недоумевали одни.
      - Затем,- разъясняли им более осведомленные,- чтобы расправиться с рабами, а то они обнаглели и готовы взбунтоваться. И крестьян наказать, особенно тех, которые разделили самовольно зерно еще до того, как его успели увезти в царские амбары.
      Странные слухи росли и становились все более тревожными. Они проникли в самые низы боспорского люда, волновали рабов и крестьян. Последние имели все основания бояться появления заморских войск. Говорили, что понтийцы казнят всех строптивых рабов, других отправят на железные рудники, третьих закуют в кандалы навсегда. И с крестьянами расправятся. Тех, что растаскивали царский хлеб, на кол посадят, девок и ребятишек будут собирать и отправлять за море. А на освободившиеся земли поселят солдат Митридата. Всех сатавков превратят в рабов.
      Возбуждение в народе росло. Власти ловили распространителей слухов, но их было так много, что трудно было что-либо выяснить и наказать настоящих виновных. По указу царя хватали подозрительных людей, пытали их, казнили. Наступила очередь и Савмака.
      - Ну, если меня станут пытать, то в последний раз! - сжимал он кулаки.- Вырвусь из рук палачей и задушу этого Саклея!
      - Мы не выдадим тебя! - в один голос отвечали рабы-рыбники.- Не пустим сюда царскую стражу!..
      От Форгабака Алкмена узнала, что Саклей решил повторить пытку Савмака и добиться его признания. Обоим казалось, что теперь Савмак не выдержит и расскажет все, как было, что будет равносильно оправданию Гликерии перед царем и народом. Раскрытие заговора возвысит Саклея в глазах Перисада, чего Алкмена не могла допустить.
      - Надо заставить Савмака молчать! - коротко сказала она.
      - Это можно сделать только одним путем - убить Савмака.
      - Да? - встрепенулась Алкмена. - Ты, пожалуй, прав. Так убей же его!
      - Нет,- решительно покачал головой осторожный танаит, - я и так много делаю для тебя, государыня. А убивать - это дело твоих воинов. Пусть и они приносят пользу. Прикажи сделать это Зоилу.
      8
      Зоил с двумя дандариями явился в провонявший рыбой сарай, битком набитый рабами, среди которых, по сведениям, находился и Савмак. Кефалон с готовностью проводил гостей к засолочным ваннам. В темных углублениях копошились люди. Посолки рыбы сейчас не было, рабы занимались очисткой цементированных ванн, орудуя тяжелыми скребками. Никакой сытной пищи и отдыха, обещанных Сак леем, они не дождались.
      Огромный, как медведь, Зоил смело вошел под крышу рыбозасолочного помещения, морща нос от дурного запаха. Разглядев в полутьме тени двигающихся людей, он вопросил указать, который из них Савмак. Кефалон протянул руку в сторону высокой фигуры, вооруженной скребком.
      - Теперь уходи! - приказал надменно Зоил: - Если услышишь крик не пугайся! Понял ли?
      - Понял,- коротко ответил Кефалон и с бьющимся сердцем поспешил покинуть сарай.
      - А ну, раб Савмак, подойди сюда, не бойся! - пробасил Зоил, держа за спиной секиру.
      Савмак хотел отозваться, но Мукунаг остановил его, шепнув:
      - Подожди, я узнаю, чего ему надо. Не мешай мне.
      - Берегись! - успел сказать ему Савмак, предчувствуя недоброе.
      - Я Савмак! - выглянул из ямы Мукунаг, обтирая лоб рукой.- Чего тебе?
      Остальные рабы подняли головы я, вскинув скребки на плечи, приблизились.
      - А вот чего! - вскрякнул Зоил и молниеносно взмахнул секирой.
      Удар в полутьме оказался неверным, пришелся не по голове, а по плечу, сорвав лоскут кожи вместе с мясом. Этого никто не ожидал, так как все полагали, что дандарии явились с целью увести Савмака на допрос.
      - Ты что, убивать пришел? - успел крикнуть Мукунаг, но другой удар стального лезвия раскроил ему череп.
      Bee пришло в движение. Рабы стали выбираться из ванн, окружили убийцу и его воинов.
      - Не шумите! - спокойно, но грозно окрикнул их Зоил.- Мы никого больше не тронем! Мы укокошили лишь этого пса Савмака, а больше нам никого не надо!
      - Савмака? Так я здесь! - вырос рядом высокий, широкоплечий раб.Вы убили друга моего - Мукунага.
      - Это же дандарии, враги наши! - закричал громким голосом Кукунаг.- Они убили Мукунага!..
      - Бей их! - высоким голосом поддержал его Пойр. - Бей!..
      - Дандарии убивают рабов! Смерть им!..
      Словно эхо пронеслось по всем отсекам. и ваннам. Нарастающий шум и крики слились в сплошной рев. Отовсюду сбегались толпы рабов. Зоил увидел, что его окружили со всех сторон. На его глазах от страшных ударов пали оба сопровождающих его воина.
      - Кефалон, на помощь, зови стражу! - заревел телохранитель царицы.
      Это были его последние слова. Его повалили и буквально искромсали железными скребками, после чего неузнаваемые останки трех людей были выброшены во двор. Тут же положили трупы двух убитых в схватке рабов и тело Мукунага.
      - Троих за троих! - мрачно сказал Абраг.
      Царские стражи никого не застали возле трупов. Рабы окрылись в сараях и готовились к обороне. Появились дандарийские всадники. Они хотели было начать немедленную расправу с бунтовщиками, но примчался верхом на коне Саклей и, разобравшись, в чем дело, закричал на дандариев:
      - Куда вы лезете?! Вас сомнут! Здесь надо тысячу панцирных воинов, а не сотню таких, как вы! И добавил Кефалону почти шепотом:
      - Убитых закопать и не начинать никакого сыска! Иначе мы прежде времени развяжем узел Пандоры! Начнутся беспорядки, рабы хлынут на улицы - и тогда...
      - Я понимаю...-пробормотал перетрусивший Кефалон.
      - Кого они убили?
      - Зоила и двух дандариев. А со стороны рабов- кажется, Савмака и еще двух.
      - Савмака? Жаль! Теперь он ускользнул из моих рук.
      Рабов не тронули. Более того, им дали отдых и улучшенный корм. Рыбные рабы роптали все громче, они были обозлены более других, однако что-либо предпринять против них сейчас было бы ошибкой. Саклей ждал помощи Диофанта.
      - Может быть, начать самим? - воинственно предлагал Перисад.Вывести рабов за город под предлогом работ, а там учинить сыск и расправу!.. Мятежники не иначе как среди рыбников!
      - Нет, нет, что ты, государь! - махал руками Саклей. - Рыбные рабы сейчас сплочены и возбуждены! Пускай немного успокоятся, потом мы подошлем к ним своих людей, постараемся поссорить их между собою, вызовем раздоры. Рабы злы, но недружны, часто ссорятся. Вот тогда их можно брать голыми руками. А там и Диофант прибудет с войском!
      - Ну, делай как знаешь, я верю тебе.
      9
      Пришла печальная зима.
      Саклей докладывал царю, что дела у Диофанта, несмотря на победу, не блестящие и он вместе с потрепанными войсками решил зимовать в западных портах, не возвращаясь в голодный Херсонес и не решаясь штурмовать Неаполь.
      - Раньше весны нельзя ожидать продолжения войны. А прежде чем будет окончена война с Палаком, Диофант пальцем не пошевельнет для помощи нам.
      Перисад слушал такие доклады, нервничал, ломал худые руки, трещал пальцами и скалился, словно от приступа внутренней боли.
      Более острого положения в царстве никогда не бывало. Перисад потерял покой, перестал дуться на Саклея. Старик был распорядителен, имел ясный ум, на него можно было положиться. Но тревога росла. Две неравные половины боспорского населения -угнетенные и угнетатели - стояли лицом к лицу, готовые ринуться в свалку. Однако ни та, ни другая сторона не решалась вызвать начало роковых событий. Обе напряженно вглядывались в сторону Скифии. Власти ждали окончательной победы Диофанта, а рабы в крестьяне - его поражения царем Палаком.
      Это были памятные и грозные дни ожидания и накопления внутренних сил. Они затянулись страшно долго. Пантикапей словно вымер. На его улицах гуляла метель, в порту стояли корабли, вмерзшие в лед, ночами всюду расхаживали царские стражи в меховых полушубках и остроконечных скифских колпаках. Они хлопали рукавицами и дышали паром.
      А сверху, с зубчатых стен акрополя и из окон дворца, смотрели те, кто боялся народного гнева, трепетал перед темной в страшной, по убеждению хозяев, силой легиона рабов. Рабские жилища, присыпанные снегом, парили. Там дышали спертым воздухом тысячи несчастных, стиснув зубы.
      - Боги, что творится! - возбужденно говорили Перисаду старшие жрецы, поднимая к небу холеные руки.- Нищие пелаты переполнили город, они заселили многие храмы, превратили их в скотники! Они ночуют у ног божественных кумиров, а если мы их тревожим, то они заявляют, что они "умоляющие". Такое право убежища в храмах существует, но не для тысяч людей!
      - О чем они умоляют? - угрюмо спрашивал Перисад.
      - О спасении от голода и холода, ибо потеряли все, что имели. Они не могли выплатить долгов и налогов, разорились.
      - Нужно крепко запирать храмы и ставить сторожен вокруг храмовых оград!
      - Многие из нищих нашли место ночлега в крепостных башнях и внутри городских стен. Ибо фракийцы совсем разленились и не несут ночной стражи. Кого же ставить у храмов? Такое переполнение города черным людом грозит повальными болезнями.
      - Верно,- согласился просвещенный царь,- еще отец истории Фукидид сказал, что лимос порождает лоймос! Голод - чуму!
      Теперь акрополь походил на укрепленный и осажденный форпост, ожидающий штурма. Во дворце прятали драгоценности, рассовывая их по тайникам и подвалам. Царица сидела на узлах и тюках, собираясь выехать к отцу в Фанагорию. Она уже сделала бы это, но тайный совет постановил оставаться ей в Пантикапее. Царь согласился. Внезапный отъезд царицы был бы истолкован как проявление паники и сам по себе мог явиться толчком к началу беспорядков. Кроме того, Саклей не оставил намерения вытянуть у Карзоаза несколько сот воинов в помощь столице. Но тот медлил, ссылаясь на то, что и у него обстановка не лучше.
      - Карзоаз все, более напоминает самостоятельного тирана,пробурчал Саклей в присутствия царя. Тот промолчал.
      Рабам выдавали для питания сухую чечевицу. Ограничивались внешней охраной рабских жилищ. Выигрывали время.
      - О, скорее бы прибывали войска Диофанта!.. Дотянуть бы!..
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      ОПЯТЬ В СКИФИИ
      1
      Скифская столица Неаполь встретила весну мрачным куревом пожарищ и криками бесчисленных ворон, что кружились над оттаявшими трупами. Волки стаями рыскали под самыми стенами города. Смерть, разрушение, печальные картины похорон, торопливые передвижения всадников и пеших воинов, запуганный вид поредевших жителей - вот чем теперь определялось бытие гордой столицы Скилура Палака.
      Уже нет бесчисленных полчищ Палака, что с таким шумом в уверенностью в своих силах шли штурмовать Херсонес. Разгромленные под Керкинитидой поздней осенью, они были окончательно разбиты с первой оттепелью. Это произошло в самом начале весны, когда только что стаял снег, обнажилась бурая поверхность засохших степных трав, на припеках стал появляться зеленый бархат молодых побегов, а холодный ветер принес первые волнующие запахи жизни.
      Опять, как и два года назад, понтийские солдаты и херсонесские мужи в панцирях и шлемах ворвались в ворота Неаполя. В памяти жителей надолго сохранятся страшные картины их расправы с защитниками города. Кровь текла ручьями и за ночь замерзала длинными полосами вдоль домов.
      Смертельно раненный Палак успел бежать в степь с горстью преданных ему людей. Остальные легли костьми во время штурма или попали в плен. Большая часть вооруженного народа рассеялась по степи, голодная, истекающая кровью, но все-таки не покоренная.
      Народ, уходя в степи, оборачивался и грозил врагу кулаком, обещая вернуться и опять взять свою судьбу в собственные руки.
      Но пока что Диофант воздвиг горделивый трофей победы на площади Неаполя и наслаждался сознанием своей власти над Скифией.
      Князь Дуланак, окруженный понтийской пехотой, сложил оружие и, когда его привели к Диофанту, поклонился ему и поклялся в верности на крови. Диофант принял Дуланака со снисходительностью победителя, проявил милость к поверженному врагу.
      -Что же ты, князь,- заметил он, насмешливо прищуривая левый глаз, - раньше моих людей тайных и слушать не хотел! Хотя они тебе говорили, что Митридат милостив к покорным. А теперь решил смириться? Видно, умирать неохота?
      - Только боги могут противостоять тебе, великий полководец! Но и боги за тебя!.. Зачем же мне идти против судьбы? Вели казнить меня, на то твоя воля!
      Гориопиф стоял около, краснел и пыхтел от досады, слушая этот разговор. Он страстно желал смерти Дуланака. Тогда он один остался бы у Диофанта, и, кроме него, некого было бы посадить на место Палака.
      Но Диофант думал другое. Князь Гориопиф был предателем и успел снискать в народе всеобщее презрение и ненависть. Дуланак же сохранил влияние в собственном роду, был одним из близких соратников скифского царя и умел внушать страх и почитание черному люду. И в то же время не был настолько любим народом, чтобы стать опасным.
      Понтиец принял клятву Дуланака и приказал вернуть ему меч.
      - Не гибель Скифии была млей целью, - обратился он к скифским князьям, - а всего лишь усмирение строптивого царя Палака. Палак поклялся два года назад в верности божественному владыке Митридату и нарушил клятву. Боги покарали его за это. Но сколоты здесь ни при чем. И князья сколотские тоже. Ибо Митридат - отец всех народов, в том числе и скифов. Зачем же идти против отца и благодетеля?.. Служи, Дуланак, честно и преданно понтийскому царю, и счастье не оставит тебя никогда!
      Дуланак преклонил колена. Гориопиф был крайне разочарован таким поворотом дела. Однако Диофант и его не обидел. Он поставил обоих князей во главе Скифии на началах равенства, как двух архонтов. Своим представителем и начальником гарнизона понтийских войск оставил в Неаполе старого, в прошлом способного вояку Мазея. Советник Бритагор в тайной беседе с Диофантом заметил:
      - Боюсь, что, стоит нам уехать из Неаполя, Дуланак и Гориопиф перервут друг другу глотки!
      - Не перервут,- усмехнулся стратег.- Мазей получит от меня указания. Если князья будут жить не очень дружно - это хорошо. И что народ им не верит - тоже не плохо. Легче управлять народом, в котором разброд и взаимное недоверие. Хуже, если скифы объединятся вновь под началом такого, как Палак, и начнут опять войну.
      Бритагор пожевал мягкими губами, потом спросил в раздумье:
      - А не думаешь ты, стратег, еще раз поговорить с Фарзоем? Ему уже надоело махать веслом и работать в кузнице. Он теперь будет сговорчивей. Князь мог бы привлечь на нашу сторону тех, кто бежал в степи.
      - Нет,- нахмурился Диофант,- Фарзой едва ли будет покорным слугой Митридата. Слишком горд. К тому же и не столь ценен, ибо не имеет талантов полководца.
      - Но его уважают в народе.
      - Тем хуже. Он опасен для нас. Быть ему рабом до смерти!
      - Однако кое-кто им интересуется, его разыскивают.
      - Слыхал я, что разбойный вожак крестьян Танай похвалялся, что разыщет Фарзоя. Но опоздал он. Рать его рваная наголову разбита, а сам он скрывается где-то в степях. Я велел разыскать его и казнить на площади Неаполя.
      - Нет, не Танай. Теперь Танаю не до розысков Фарзоя.
      - Кто же еще?
      - Молодая вдова агарского князя Борака, убитого при осаде Херсонеса. Зовут ее Табана. Она здесь и просит допустить ее к тебе.
      - Что ж, зови!
      Табана предстала перед Диофантом под мрачными сводами неапольского дворца, где недавно раздавались пиршественные крики и похвальба скифских князей, а сейчас расположился с военачальниками удачливый полководец Митридата. Княгиня поразила понтийца своими темными, глубокими глазами, в которых он угадал внутреннюю силу и собранность. Ее женственность и внешняя привлекательность удивительно сочетались со скромной и вместе уверенной манерой держать себя.
      Поклонившись стратегу, Табана присела на складной стул и устремила спокойный и внимательный взгляд в его лицо. Она заметила белые нити в его вьющейся блестяще-черной бороде, следы усталости в выпуклых глазах с набухлыми, покрасневшими от бессонных ночей веками. И хотя привычные складки его лба и изгиб мясистых губ отражали властность и неукротимую волю, заметила про себя, что победы над скифами достались прославленному полководцу далеко не даром.
      Он приподнял косматые брови и чуть опустил веки, отчего стал походить на старого священнослужителя.
      - Боги сопутствуют твоим походам,- начала Табана,- ты великий полководец, быть побежденным тобою - не позор для воина. И я пришла к тебе без неприязни в душе, хотя мой муж Борак погиб от руки херсонесцев, которых ты защищаешь...
      Диофант не удержался от жеста изумления после такого смелого и решительного приступа, могущего сделать честь сильному мужу и тем более удивительного в устах слабой женщины.
      - Агары ушли в свои земли и больше не воюют с тобою. Я же, княгиня агарского племени, живу сейчас в Неаполе, дабы отдать должное могиле мужа моего. И хочу просить твоей защиты и покровительства.
      - Да?.. - словно в раздумье протянул Диофант, кладя на стол волосатые руки.- Если ты вдова Борака, князя агаров, врагов моих, то я могу полонить тебя, как законную добычу, и продать в рабство. И ты сама пришла заявить об этом? Думала ли ты о законах войны?
      - Я уже сказала, что агары не враги тебе, хотя и помогали Палаку в войне. Ты можешь сделать со мною все, что хочешь, ибо сила и власть в твоих руках... Но агары и роксоланы будут оскорблены тем, что ты полонил меня у могилы мужа, и станут твоими врагами навсегда! Да и дух Борака не успокоится будет мстить тебе!
      - Чего ты хочешь от меня?
      - Я хочу, чтобы ты позволил мне поехать на могилу мужа под Херсонес и принести жертву. Для этого мне нужна твоя охранная грамота.
      - Хорошо, ты получишь ее. И это все?
      - Нет, не все. Я ищу друга мужа моего, князя Фарзоя. Агары зовут его к себе княжить. И будут братьями твоими, если ты отпустишь плененного тобою князя.
      - Не помню такого князя,- многозначительно произнес Диофант, прищуривая свои ассирийские глаза,- в числе пленников его не было?
      - Это твое последнее слово?
      - Да.
      Женщина встала и, поклонившись, ушла. Вошел Бритагор.
      Диофант смеялся. Заметил сквозь смех, что иметь такую рабыню, как Табана, не отказался бы никто из понтийских властителей.
      - Ты поступил мудро, стратег, что не обидел эту женщину. Она пользуется уважением среди всех племен. Ее и скифы знают. Если ты обласкаешь ее, поможешь съездить на могилу мужа и оградишь ее от опасностей в пути, то найдешь доступ к сердцам варваров. А это важно, так как политика Митридата имеет два острия - поражающее строптивых и защищающее покорных!..
      - Потому-то я и не повелел схватить ее, как пленницу.
      - Хорошо сделал, эта женщина пригодится нам.
      2
      Ночью с херсонесских сторожевых башен дозорные увидели на берегу моря огонь, который быстро разгорался и превратился в столб пламени. Отблески его упали на ночные воды залива в на степь, недавно освободившуюся от зимнего покрова.
      На башню взошли Орик в Никерат, два стратега херсонесские, и гиппарх Бабон с воинами.
      - Это большой костер,- заметил Бабон,- а разведен он у могилы скифского князя Борака.
      - Но там движутся какие-то тени,- робко вставил один из стражей,они скачут выше огня! Уж не проклятые ли души варваров вышли из-под земли ж устроили это игрище на горе живущим?
      - Какие там души! - заметил Орик, стараясь не показать, что ему тоже стало не по себе.
      - Разрешите, стратеги, я сейчас со своими эфебами на галопе слетаю туда! - решительно предложил Бабон, отворачиваясь от суеверного воина. - И будь это сами демоны - приволоку их к ворогам города на аркане.
      - Зачем к воротам города! - быстро возразил не чуждый грубому суеверию Орик.- Не следует всякую нечисть тащить к стенам священного города! Если это духи - они сами исчезнут под землей или нырнут в волны моря. Если люди - тогда другое дело.
      - Тогда, - лениво пробасил невыспавшийся Никерат прикрывая рот широкой ладонью, - гони их сюда! Тут разберемся.
      Бабон знал, кого следует взять с собою в разведку. Он выехал из ворот города в сопровождении десяти всадников. Среди них были Гекатей - уже зрелый муж, испытанный в боях, Ираних - друг Гекатея и лучшие из молодых херсонесцев. Они выехали на каменную тропу и пустили лошадей в галоп, держа направление на костер, все ярче разгоравшийся на берегу моря.
      Всадники спустились в низину, где еще лежал поздний снег, и через полчаса вынырнули словно из-под земли в непосредственной близости от странного ночного огня. Теперь они могли убедиться, что большой костер пылает на вершине кургана, именуемого "могилой скифа". Ряд меньших костров виднелся вокруг кургана. Люди в скифской одежде, схватившись руками, образовали несколько хороводов и в исступлении кружились вокруг костров. При неверном кровавом свете виднелись туши забитых жертвенных лошадей, бурлили объемистые котлы, испуская соблазнительный аромат мясного варева.
      Никто не обратил внимания на конных воинов, появившихся из тьмы ночи. Сами херсонесские разведчики походили в это время на те фигуры, которые изображают черным лаком на траурных урнах. Только движение людей и их горячих лошадей, мотающих головами, да звяканье удил и цоканье копыт о каменистый грунт свидетельствовали, что эллинские всадники - живые люди и прибыли сюда не для того, чтобы изображать декоративные сцены.
      - Эй, люди! - рявкнул Бабон, поднимая руку. - Кто это вам разрешил перед самым городом устраивать демонические пляски?!
      Это было сказано по-скифски, но никто не повернул головы в сторону херсонесцев. Кажется, хороводы закружились быстрее, а огни, в которые плясуны бросали куски жертвенного мяса и лили кровь из глиняных плошек, вспыхнули с новой силой. Иногда участники оргии кидали в огонь что-то вроде мелких камней, и тогда поднимались столбы зеленого и желтого дыма. Юные херсонесцы переглянулись в невольном страхе.
      Только теперь стало видно, что против кургана между двумя кострами стояла женщина в черном плаще. Ее руки были подняты над головой, а на лице, словно окаменелом, отражалась суровая отрешенность от всего окружающего. Странное освещение, глубокие тени, неровные блики света делали фигуру женщины какой-то воздушной, нереальной. Это была настоящая сивилла, способная предсказывать будущее и творить страшные заклятья.
      Женское божество, женщины-жрицы - это было то, что всегда поражало душу древних причерноморских жителей. И всадники невольно притихли при виде изумительной женщины. Бабон опустил задорно поднятую руку в раскрыл рот в немом удивлении.
      - О-о-о! Ох! - высоким, кликушеским голосом закричала женщина.
      - 0-о-ох! - подхватили хороводы такими заунывными нотами, что херсонесцев мороз по коже подрал.
      - Тьфу ты! - в замешательстве сплюнул Бабон.- Да никак мы попали на праздник к самой Гекате! А у нас нот макового семени защититься от ее чар!
      Не все участники ночного моления оказались увлеченными ритуальными танцами и пением. Один внимательно наблюдал за херсонесским отрядом. И, не ожидая дальнейшего, вышел навстречу Бабону. Это был рослый скиф с русой бородой и прямым крупным носом. Он не торопясь приблизился к всадникам и протянул их главному пергамент, свернутый трубкой.
      - Что это? - сердито и надменно спросил Бабон, подбоченясь.
      - Это, - ответил скиф по-эллински,- преславная агарская княгиня Табана справляет тризну на могиле своего мужа Борака.
      - Борака? - почти закричал Бабон, наливаясь злостью.- Агарская княгиня?.. Хо!.. И вы осмелились приблизиться к воротам священного города, который недавно пытались разграбить?! А ну, в арканы весь этот сброд!
      Бабон уже поднял руку, намереваясь дать сигнал к атаке. Но словно по мановению волшебного жезла, плясуны остановились и быстро подняли с земли копья. Мгновенно они окружили свою княгиню плотным кольцом и ощетинились блестящими остриями. Из-за кургана медленно выехал десяток конных, тоже с копьями. Это обстоятельство подействовало на наглого и трусливого Бабона с необыкновенной убедительностью. Он завертел головой, понимая, что в такой обстановке лучше оглянуться в поисках пути для возможного бегства, нежели лезть на рожон.
      Он обратил внимание на протянутый пергамент.
      - Ага! Что это? - совсем другим тоном переспросил он.
      - Это охранная грамота, выданная прекрасной княгине Табане самим Диофантом, войска которого уже заняли Неаполь. В грамоте говорится, что великий понтийский стратег берет под свое покровительство вдову князя и разрешает ей свободно выполнить свой долг на могиле мужа. А все, кто обидит княгиню, головой ответят самому Диофанту по законам войны!
      - Ого! - изумился Бабон.- А ну, Гекатей, посмотри,- так ли это?
      Все оказалось так.
      Посрамленные разведчики повернули коней обратно. Вслед им опять раздались дикие и странно-кликушеские выкрики вдовы и завывание скифов. Вдова продолжала свои моления, не опуская рук. Она даже не взглянула на греков, словно их здесь и не было.
      Удалившись на приличное расстояние, Бабон изругался.
      - Вы мальчишки! - заявил он спутникам.- Может, вы думаете, что Бабон испугался этого демонического действа?.. Нет!.. Вы о другом подумайте!.. Я уже заметил, что Диофант ведет двойную игру. Он воюет со скифами на поле битвы и заигрывает с ними после войны. Не одна жена Борака под его покровительством. Он возвысил пьяницу Гориопифа, он посадил высоко нашего недруга Дуланака! Он не преследует многих, кто участвовал в войне против Херсонеса! О, хитрый человек!.. А еще хитрее - Бритагор!.. Но и мы не столь уж просты!.. Вот ужо уйдет флот...
      3
      Всадники давно скрылись во мраке ночи. Моление продолжалось, но становилось не таким исступленным. Люди утомились, их движения замедлились, выкрики стали менее громкими, чем вначале. Наконец женщина опустила руки и в изнеможении присела на сиденье из попон.
      - Вот и все, Лайонак! - усталым голосом произнесла она, принимая из рук бородатого воина чашу с вином. - Я все выполнила на могиле Борака по закону предков. Он теперь не будет мучиться голодом и жаждой в стране вечных снов, ибо много мяса и вина мы отдали ему, на год хватит!.. Я сказала Бораку: "Ищи своего друга Фарзоя среди мертвых, здесь его нет!" И это все!.. Теперь я могу вернуться в Агарию, к своему племени, и никто не упрекнет меня в забвении памяти умершего. И ты, Лайонак, поезжай к себе на Боспор! Там тебя никто не узнает, ибо ты оброс бородой, война состарила и изменила тебя. Здесь же, в Скифии, тебе делать нечего... Позови Таная.
      - Танай! - негромко позвал Лайонак, - подойди. Херсонесцы уехали.
      У костра появился человек в скифском колпаке и одежде пастуха. Только по подстриженным усам можно было узнать в нем оргокенского повстанца, прошедшего трудный и опасный путь вожака крестьянских отрядов.
      - Ну, Танай, скажи, а куда ты?.. Тебя ищут псы княжеские. И Диофант не простит тебе твоих подвигов. Дуланак и Гориопиф - твои враги лютые. Рать твоя рассеяна.
      - Рать моя, великая княгиня, соберется по первому моему зову, да только не время сейчас. Ослаб народ, а враги сильны.
      Танай присел на корточки перед костром и стал подкладывать в огонь сухие стебли полыни.
      - Поедем со мной в Агарию, - предложила княгиня, наливая чашу вина и протягивая ее смелому воину, - такие, как ты, нужны агарскому племени!
      - Спасибо, княгиня! За вино и за доброе слово! Но, прости меня, не верю я, чтобы Фарзой погиб. Хочу разыскать его и освободить! Один он смог бы стать настоящим народным воеводой и освободить Скифию!
      Глаза Табаны вспыхнули, словно она ожидала этих слов. Но тут же погасли.
      - Нет, - произнесла она, печально опустив голову, - если бы он был жив, я знала бы об этом.
      Лайонак настороженно поднят руку и прислушался. Он уловил неясные звуки со стороны моря.
      - Ты ждешь Пифодора,- усмехнулась княгиня меланхолически,напрасно. Пират побоится высадиться на берег около Херсонеса. Да и что он может знать?
      - Но я слышу плеск весел!
      - Это смех ночных духов... Давайте заканчивать тризну!
      По знаку Лайонака котлы были сняты с треног, все воины, усталые после плясок, уселись вокруг. Началось обильное поминание покойного князя Борака. Люди жадно ели мясо, пили вина, привезенные на вьюках щедрой княгиней. Последняя вздыхала и продолжала бормотать не то молитвы, не то заклинания.
      Боспорец искоса посматривал на вдову. Он уже заметил, что Табана после смерти Борака жила надеждой разыскать Фарзоя. Теперь же, когда Диофант разбил эту надежду своим ответом, все чаще стала обращаться к богам в духам. Охотно устраивала моления и жертвоприношения, во время которых ее лицо становилось каким-то отчужденным, хотя и не теряло своей привлекательности. Еще молодая телом, женщина старилась душой, проявляла склонность к раздумью в печальным настроениям.
      - Да,- сказала она,- не в добрый час решил Борак отправиться на помощь Палаку. Погиб сам, погиб где-то в степи царь, неизвестно, что случилось с царицей... Вот нет и Фарзоя... Видно, и мне надо уходить в страну духов.
      - Что ты, княгиня! - возразил горячо Лайонак.- Тебе ли говорить о смерти! Ты молода и прекрасна, тебе суждены счастье и радость!.. Тебе надо быть с мужчиной! Одиночество и беспрерывные моления засушат тебя. Известно, что женщина лишь около мужчины сохраняет свежесть тела и веселье души.
      - Увы,- зловеще отозвалась Табана,- увы!
      Люди вскочили, прервав пиршество, некоторые кинулись к оружию, другие закричали, указывая на море:
      - Лодка! Лодка!.. - и стали подкидывать в огонь хворосту, желая рассеять полуночный мрак.
      - Тише вы! - властно приказал Лайонак. - Не нужно ни криков, ни лишнего света!
      К берегу пристала лодка, еле различимая в темноте. Из лодки выскочил человек. Гребцы остались на местах, держа весла наготове.
      - Эй, кто там? - окликнул приезжий, держа в руках меч.
      - Опусти меч, Пифодор! - спокойно отозвался Лайонак.- Было время, я не мог узнать тебя, когда ты отрастил бороду. Помнишь, у Таная? А теперь вот и ты не признал меня из-за бороды.
      - Это ты, Лайонак?.. И с бородой?.. А это кто?.. Ты, брат Танай? Ого-го! - Человек расхохотался таким беззаботным и заразительным смехом, что все серьезные поминальщики не могли не улыбнуться. Продолжая болтать и смеяться, он приблизился к огню и, разглядев Лайонака, опять разразился своим мальчишеским хохотом.
      Сам он выглядел щеголевато. Одет был в скифские шаровары в черный ольвийский плащ. На голове тускло блестел медный шлем. Хорошо выбритый подбородок лоснился, как у богатого человека. Но он не походил на эллина, ибо отпустил длинные вьющиеся усы, как это было принято у борисфенских поселенцев, и в ухе болталась большая золотая серьга.
      - Ты, Пифодор, прямо артист! Похож но то на будина, не то на черноризца с того берега Борисфена. И, видно, живешь не плохо!
      - Хо-хо-хо! - залился грек счастливым смехом,- Я пират!.. А в наше время только и можно жить пирату! Я хозяин сам себе, я имею корабль, сотню смелых ребят, в каждый день мы с Агамаром пьем вино, едим мясо и лучшую рыбу! Вот посмотрите на моих молодцов - половина их таврские парни, стойкие в бою воины! Среди них лучший - Гебр, тот, что побывал в Херсонесе, хотя и не сумел украсть статую богини. Вина тавры не пьют. Один Агамар с моей помощью пристрастился к горячительному питью.
      Смеясь и дурачась, Пифодор подвел к костру старого тавра, одетого в греческий плащ. Белые волосы старика охватывала золотая тесьма. Борода была окрашена в огненно-рыжий цвет. Синий нос, покрытый узловатыми наростами, в слезящиеся глаза выдавали в нем старого пьяницу.
      - Не смотрите, что он сед и всегда пьян,- продолжал Пифодор,- сила в нем большая! Он - старший над всеми таврами моего корабля. Без него совет таврских старейшин никогда не отпустил бы молодых воинов пиратствовать на эллинском корабле. Вино я даю ему мерой, боюсь - сопьется, умрет, тогда я останусь с одними бродягами... Слышите их разговоры?
      Из лодки доносились грубые голоса и смех. Пифодор вздохнул. Вторую половину экипажа "Евпатории" составляли беглые рабы и просто бродяги и разбойники с больших дорог. Это была буйная вольница. Грести веслами она не желала, пила жадно и до дна. Всегда пьяные пираты часто ссорились из-за добычи, устраивали драки и кровопролития за игрой в кости, нередко проявляли строптивость и в отношениях со своим вожаком. Но они были отчаянно смелыми людьми, за что Пифодор прощал им многое.
      - Мы трусов не держим на корабле,- рассказывал он..- И если трус обнаружится - мы его выбрасываем за борт! Кто пошел в пираты, тот свою голову жалеть не должен!
      Тавры держались на корабле особняком. В кутежах и драках не участвовали. Они слепо шли за Агамаром, и если бы старик приказал, молодые воины не остановились бы перед уничтожением другой, нетаврской, половины экипажа, включая сюда и самого Пифодора. Для них всякий нетавр был нечистым, и убить его считалось делом, угодным богам.
      Умело лавируя между двумя половинами своих подчиненных, Пифодор осуществлял абсолютную власть на корабле. Хотя никогда не ложился спать спокойно в не выпускал из рук рукоятку кинжала. Ему не хватало настоящего друга, на которого он мог бы опереться.
      - О Лайонак,- болтал он у костра,- спасибо тебе, ты помог мне в прошлом, а теперь я предлагаю тебе свободную жизнь - поедем со мною! Будем братьями, и добычу - пополам!.. И ты, Танай, поедем! Куда тебе деваться?
      - Нет, Пифодор,- ответил Лайонак,- я ведь посланец в должен вернуться к тем, кто послал меня. А тебе надо быть осторожном, ибо флот Диофанта весь здесь и вот-вот отправится в Пантикапей. Так говорят верные люди.
      - Опоздали, опоздали! - запахал руками пират, - Все изменилось, я привез новые вести. А какие - скажу сейчас. Где Табана?
      - Вон, стоит у костра и ждет тебя.
      Грек свистнул по-разбойничьи. Из лодки выскочило двое молодцов с объемистой ношей.
      - Привет тебе, благородная княгиня! - поклонился Пифодор с учтивостью воспитанного человека.- Прими дары мои!
      Пираты положили перед княгиней какие-то блестящие вещи, ткани и вина в опечатанных амфорах. Вокруг одобрительно зашумели. На пиратов смотрели с завистью и восхищением. Пифодор и его люди являли собой образец молодечества и смелой предприимчивости, которые всегда увлекали степных витязей.
      - Ты храбр и верен, пиратский князь, - сказала твердым голосом Табана. - Борак и Фарзой любуются тобой из царства теней!
      Грек как-то особенно хмыкнул, но княгиня продолжала:
      - Я хотела видеть тебя, как бывшего слугу Фарзоя. Фарзой и Борак были друзьями, значит, Борак не чужд тебе. Призываю тебя приложить все силы и отомстить за смерть обоих князей! Лайонак уже поклялся мне в этом. Поклянись и ты!
      Она подняла вверх руки и опять стала походить на жрицу.
      - Готов принести клятву такую! - тряхнул серьгой Пифодор. - Только мстят за мертвых... а Фарзой, мой любезный князь и покровитель, жив!
      Табана вздрогнула и сделала шаг назад.
      - Кто жив? - глухо переспросила она.
      - Фарзой! Но он в неволе, сидит, бедняга, за веслом на "Арголиде" и побрякивает своими кандалами. Имя ему - Сколот. Не мстить надо за него, а помочь ему вырваться на свободу! Вот тогда он за своего друга Борака сам отомстит.
      Лайонак подошел и обнял родосца.
      - Если ты не лжешь, эллинский проходимец, то достоин быть архонтом у себя на родине!
      - Подожди, Лайонак,- нетерпеливо отстранила его белой рукой Табана.- Говори дальше, пират!
      - А что еще говорить? Все сказал. Надо подумать, как освободить князя, пока его не увезли в Синопу!
      Гребцам послали мяса и вина. Грек уселся около огня и, не переставая болтать, жевал горелую конину и подолгу припадал к чаше.
      - Слушай, друг,- обратился к нему более сдержанный, по-крестьянски солидный Танай,- молвил ты - все изменилось. Говори, что же?
      Пифодор рассказал, что Диофант получил от Митридата срочное повеление отбыть со всем флотом в Синопу, но не восточным путем, мимо Боспора, а западным, то есть через Ольвию и далее по западному берегу, с заходом во все эллинские колонии-города на малые сроки. А это означает, что Диофант поедет в Пантикапей на одном или двух кораблях, а потом вернется и станет нагонять своих в западном направлении. Для этого он должен плыть на самой быстром корабле, именно на "Арголиде". На "Арголиде" же сидит прикованный у весла Фарзой.
      - Вот тут-то и надо устроить ему побег! - заключил родосец, бросая в огонь обглоданную кость и вытирая руки о шаровары.
      - Но как это сделать? - оживилась княгиня, дрожа от волнения.- О, если вы поможете ему вырваться из плена, то все боги агарские и сколотские будут благоволить к вам!
      - Да? - раскрыл рот суеверный грек. Он всегда побаивался местных богов и при случае старался угождать им.- Я готов сделать все, что в моих силах!
      - Ты нападешь в море на "Арголиду"? - спросил серьезный Танай.
      - Напасть на "Арголиду"?.. Гм... Это заманчиво, но боюсь, что сил у меня не хватит для такого дела... Нет, я буду следовать за кораблем Диофанта и войду вслед за ним в гавань Пантикапея. Там у меня есть люди, которые помогут мне вызволить Фарзоя.
      - Ты проберешься в гавань? - покачал головой Лайонак.- Там тебя сразу же схватят! И казнят за морской разбой!
      Пифодор расхохотался.
      - Нет, не казнят!.. Я свободно въезжаю в пантикапейскую гавань как заморский купец и, заплатив пошлину, сбываю свои товары. Кто их покупает? Пантикапейский лохаг Саклей, мой покровитель. Мы с ним почти друзья!
      Табана, а за нею и Лайонак были изумлены.
      - Саклей водится с пиратами?
      - Еще как! Это одна из его доходных статей. Я граблю корабли, что идут в Фанагорию, и ему сбываю награбленное. Корабли архонта Карзоаза - топлю. Тоже по повелению почтенного Саклея.
      - Вот они, тайны боспорских богачей и властителей,- вздохнул Лайонак,- о которых я и не догадывался!
      - Что же ты будешь делать, когда войдешь в гавань? - нетерпеливо спросила Табана.- Ты же не нападешь на "Арголиду" в гавани?
      - Я буду действовать подкупом.
      - Боги да помогут тебе!
      - Не забудь ты меня, княгиня! Это для меня куда дороже и вернее! А боги упорно не хотят замечать меня, особенно когда делят среди смертных счастье. Зато злые духи никогда не забывают оделить меня куском горя,
      - Не говори плохо о богах, они могут наказать тебя.
      - Да минует меня это! - Пифодор прошептал заклятье, потом обратился к мужчинам: - Так вы со мною, на корабль?
      - Нет,- подумав, ответил Лайонак,- я поеду в Пантикапей тайно и сушей. Если твой подкуп не удастся, у меня есть свой план освобождения князя. Какой - пока не буду говорить, не обдумал еще как надо... Переоденусь бродягой, каких сейчас на Боспоре много. Может, мне удастся и Бунака разыскать, если он еще жив.
      - Если ты оденешься бродягой,- возразил грек,- то тебе трудно будет что-то сделать. Поезжай в Пантикапей купцом. Ты бородат, изменился, тебя не узнают.
      - Купцом?.. Это неплохо, но нужны товары, вьючные кони, охрана какая-то...
      - О товарах не печалься,- оскалился весело Пифодор,- я дам тебе товаров на пять вьюков, этого достаточно. В том числе десяток амфор с борисфенским медом. Такого меду сам царь не пивал!
      - Ну, а охрана?.. Одного меня ограбят дорогой.
      - И об этом тоже не печалься,- положил ему на плечо руку Танай.Если согласишься - я поеду с тобою как телохранитель да еще десять молодцов подберу, с которыми можно ничего не бояться! Все трое обнялись с веселым смехом.
      - Согласен, друзья,- с чувством произнес Лайонак.- С такими людьми, как вы, можно весь свет пройти!
      - Мы и пройдем его! - подтвердил беззаботно Пифодор.- А теперь за дело!
      Через час на берегу лежали тюки и амфоры. Один из пиратов заворчал, недовольный щедростью Пифодора, но тот прикрикнул на него, а другим заявил, что дело идет о богатой добыче. Махнув рукой друзьям и княгине, он прыгнул в лодку. Весла ударили по черной воде, и лодка исчезла во мраке. Лайонак и Танай задумчиво посмотрели вслед и вернулись к Табане. Женщина молилась. Теперь мужчины заметили, что мрак ночи как бы сгустился, а на востоке появилось алое сияние зарождающегося утра.
      Когда взошло солнце, то Бабон и все, кто стоял на башне, уже не заметили людей около могилы Борака. Их словно смело солнечными лучами вместе с ночной темнотой. То, что происходило ночью при свете костров, сейчас показалось Бабону ночным видением, и он готов был усомниться в его подлинности.
      4
      Флот Диофанта зимовал частью в херсонесской гавани, частью в керкинитидской. Полководец имел твердое убеждение, что для полного завершения таврических дел нужно весной нагрянуть всеми кораблями в Пантикапей. Перисад прислал несколько писем с настоятельными просьбами поспешить с помощью, чтобы предотвратить угрозу рабского мятежа.
      Повеление свыше об отплытии флота в западном направлении нанесло удар замыслам Диофанта, так как он всерьез опасался беспорядков на Боспоре, которые подхлестнут немирных скифов к возобновлению войны.
      - Эх, как получается! - схватился за бороду полководец, бросая укоризненный взгляд на своего советника. Это он расписывал Митридату об их блестящих победах в донес в пышных выражениях, что война в Тавриде закончена. Что же касается возможности бунта на Боспоре, то Бритагор счел ее такой мелочью, о которой великому царю и упоминать было неловко.
      Теперь Митридат дает им новую задачу - посетить западные порты Понта Эвксинского и наглядно показать всюду свою мощь. По-видимому, царь уверен, что дела боспорские улажены окончательно и полностью. Диофант испытывал досаду. Бритагор был настроен более благодушно и уверенно.
      - Что-то я не верю в опасность рабского бунта на Боспоре, говорил он, - просто Перисад излишне пуглив. Какие восстания, если степные скифы разбиты! На чью помощь могут рассчитывать повстанцы?
      - Скифы разбиты,- бурчал Диофант,- но не истреблены, даже не смирились. В позапрошлом году они тоже были побеждены, Палак клялся в верности Митридату. А что получилось?.. Ведь и сейчас в степи бродят шайки его воинов.
      - Нет, стратег, теперь не то,- возражал весело Бритагор.- Палак умер от ран, это нам известно. Лучшие князья его погибли, в Скифии разброд и голод. Некому прийти на помощь боспорским сатавкам, если они вздумают бунтовать. Да они не посмеют и подумать об этом!
      Полководец не разделял благодушного настроения своего советника, но несколько успокаивался, выслушивая его доводы. Все-таки Бритагор был силен в политике. Может, он и нрав.
      - Воля Митридата священна,- вздохнул Диофант,- нужно немедля сниматься с якоря. Но мы не можем возвратиться в Синопу, но завершив боспорских дел. Митридат, как только узнает, что мы обманули его, казнит нас обоих. Пусть флот ведет Неоптолем, а мы с тобою должны съездить в Пантикапей на "Арголиде".
      Решение это стало известно многим, узнал о нем и пронырливый Пифодор. Раньше чем многовесельная армада тронулась на запад, из херсонесской гавани вышло три корабля: два маленьких херсонесских и один большой понтийский - "Арголида". Диофант сначала хотел отплыть на одном корабле, но ему доложили, что в ближних водах пошаливают пираты. По настоянию херсонесских архонтов Диофант согласился на сопровождение "Арголиды" двумя херсонесскими суденышками.
      Погода благоприятствовала, море, хотя и грозное в своем могучем колебании, не встретило их шквалами, столь страшными в этих местах. Понтийцы кутались в плащи и сквозь холодный туман вглядывались с любопытством в изломы таврских гор, населенных воинственными горцами. Многие втайне шептали молитвы богам, прося их сделать плавание благополучным.
      5
      Гребец, напрягаясь, опрокидывался назад, загребая веслом серую воду. Бурые волосы его спутались и выглядели лохматой грязной шапкой, что без всякой грани переходила в такую же бороду. Глаз не было видно, они спрятались за космы волос. Только нос с раздувшимися от усилия ноздрями выглядывал из волосистой массы, свидетельствуя, что гребец был человеком, а не сказочным страшилищем, способным испугать даже взрослого человека.
      Обнаженные руки гребца были закопчены дымом, ибо всю зиму он работал в кузнице молотом, выбивая из вишнево-алого куска железа веселые пучки ослепительных искр.
      Но вот навигация началась, и все гребцы опять сели за весла. Сел с ними и раб Сколот.
      Не так много времени прошло с рокового дня последней битвы, но кажется - уже много лет оттягивают руки ржавые цепи, а беспросветное рабское существование длится бесконечно долго.
      Сколот никогда не говорил о своем прошлом. Был молчалив. И никто из товарищей по несчастью не знал, что он и есть князь Фарзой, друг и родственник царя Палака, храбрый военачальник, который вел в битву многочисленную конную рать.
      Может быть, поэтому ни Табана, ни Лайонак не могли узнать, жив ли он и где находится. А кто и знал правду, то молчал, помня указание Диофанта "забыть о существовании князя Фарзоя". Не все рабы ходили в цепях и спали в грязном углу. Фарзой же был отягощен железами и забыл, когда в последний раз мылся и подстригал бороду.
      Диофант был убежденным рабовладельцем и правила обращения с "двуногим скотом" соблюдал строго. Если раб хоть раз позволил себе вольность или проявил буйство, он уже никогда не мог рассчитывать на хозяйскую милость. Полководец, несмотря на многие дела и заботы, находил время заниматься рабами, не забывал и о Фарзое. Он сам следил, чтобы к последнему применялась полная мера жестокого, нечеловеческого обращения, как к преступнику, рабу-нарушителю.
      Фарзой всю зиму работал в кузнице до полного изнеможения, ел два раза в день ячменный хлеб и вонючую рыбу. Никогда с него не снимали цепей, а на ночь надевали дубовую колодку. До утра он мучился на земляном полу возле горна, стараясь устроиться поудобнее и уснуть. И если засыпал тяжелым сном, то нередко его отдых неожиданно прерывался ругательствами хозяина и ударами палки.
      Одет он был хуже всех - в безрукавку из вытертой и пропотевшей конской шкуры, снятую с покойного раба-кузнеца, которого он сменил. Несчастный страдал язвами и гнойниками по телу. Дух его одежды вначале вызывал у Фарзоя тошноту и даже рвоту, князю казалось, что рядом с ним продолжает гнить и смердеть труп умершего. Но со временем Фарзой перестал обращать внимание на это тяжкое зловоние, как и на то, что все окружающие морщили носы и спешили отвернуться и сплюнуть, если оказывались рядом с ним.
      Сколот-Фарзой с удивительной стойкостью переносил все невзгоды. Тело его стало худым и жилистым, мышцы, несмотря на плохую пищу, выпятились и окрепли. Он бил молотом с силой и выносливостью настоящего кузнеца. Даже находил смутное удовлетворение при виде того, как раскаленный кусок железа расплющивался и вытягивался от его усилий, приобретая то вид боевого клинка, то наконечника для копья или съемного сошника для деревянного плуга.
      Один из невольников, грек по происхождению, однажды сказал ему:
      - Сам Гефест видит твое старание и, поверь, наградит тебя! Подземный бог, как и ты, работает в поту и копоти, спит, подложив под голову молот, и никогда не моется. Он кует Зевсу громовые стрелы!
      - Кому же я кую громовые стрелы? - хрипло спросил Сколот, сопровождая свой вопрос рычанием, подобно барсу, пойманному в тенета.- Уж не Митридату ли?.. С большой охотой я расплющил бы головы и ему и его воеводе Диофанту!
      Эти слова дошли до ушей понтийского стратега и стоили Фарзою дорого. Но он без единого стона перенес все удары сыромятного бича, что прогулялся по его спине. Его выдержка вызвала изумление среди рабов. Последние шептались между собою о том, что стойкого раба Сколота окружает какая-то тайна.
      - Сколот - не простой раб. Он за что-то наказан Диофантом. Но кто он - неизвестно.
      Только Пифодор с его способностью узнавать чужие тайны проведал, что Сколот и Фарзой одно и то же лицо, и сообщил об этом Табане.
      Перед самым отплытием, когда гребцов только что приковали к веслам, кривой надсмотрщик без причины стал придираться к рабам, кричал и размахивал бичом. Ударил и Сколота, но тут же наклонился и шепнул ему:
      - Госпожа Табана помнит о тебе и хлопочет о твоем освобождении!
      За эту фразу надсмотрщик получил десять серебряных монет от неизвестного человека.
      Вот эти-то десять слов оглушили Сколота словно обухом. И сейчас, откидываясь назад с веслом, он упорно думал о сказанном. Табана хлопочет! В этом было много радостного, волнующего. Но как она хлопочет о нем? Возможно, пытается выкупить его за деньги? И он, бывший князь, теперь же грязный и вонючий раб, сойдет с корабля, чтобы сменить одного хозяина на другого. Выкупленный на женские деньги пленник!.. И сразу рисовалась картина. На берегу стоит красивая вдова с темными глазами в окружении разодетых и веселых друзей и слуг. Она платит золотые деньги, взамен которых кривой надсмотрщик выгоняет его из темного гребного гнезда на ярко освещенное место. Грязного, заросшего волосами и бородой, с руками, скрюченными от мозолей. А главное - раба. Человека, что не сумел удержать свою свободу, стал презренным гребцом-невольником. Вымыть тело и сбрить бороду легко. Но кто снимет скверну рабства?.. Никто и никогда! Рабское клеймо можно смыть лишь большой кровью, в борьбе за свободу, убив или пленив своих хозяев, разгромив их охрану! Выкупленный же раб лишь меняет своего хозяина. И разве не будет он чувствовать себя невольником Табаны, если получит свободу ее стараниями и за ее деньги?.. Возможно, она очень хочет видеть его свободным, не исключено, что чувствует к нему страсть.
      Это не диво. Богатые вдовы нередко покупают себе молодых рабов и сожительствуют с ними. Но удовлетворит ли его доля наложника, купленного за деньги?
      От этих мыслей Фарзоя бросало в жар. Он начинал потеть, грязные струйки бежали по телу. Безрукавка покойного кузнеца размокала, и отвратительный сладковатый дух разлагающегося трупа отравлял воздух вокруг, даже проникал на палубу.
      Диофант, вышедший из каюты посмотреть на море, покрутил носом, сморщился.
      - Откуда это пахнет падалью?.. И кажется, падалью человеческой!
      Бесс поклонился и доложил, что зловоние исходит от самого сильного гребца под палубой - Сколота.
      - А,- улыбнулся Диофант,- от Сколота? Это хорошо!.. Что же от него так дурно пахнет? Или он неопрятен, а может болен?
      - Воняет его одежда, надетая на него по твоему указанию, стратег. Это безрукавка, снятая с мертвого раба, того, что страдая при жизни дурной болезнью.
      Диофант еще шире улыбнулся, вспомнив это. Он был в хорошем расположении духа.
      - Верно, я помню,- кивнул он головой.- Этому рабу суждено умереть у весла!
      В то же время, высказывая такое суровое определение, Диофант не оставил мысли о том, что Фарзой смирится, попросит у него милости. Тогда князя-раба можно будет использовать как смелого воина. Но, разумеется, не в Скифии. На родине таких рабов не оставляют. Фарзой родовой князь, царский родич и известен как враг Гориопифа, одного из правителей покоренной страны.
      Фарзой продолжал потеть от волнения и работы и клялся мысленно, что никакой выкуп не заставит его стать рабом вдовы, хотя бы и под именем свободного. Лучше вечно грести веслом и носить грязную безрукавку, чем испытывать позор в роли раба, выкупленного бабой! Лучше рабство и смерть, чем позорное освобождение!
      - Эй, Сколот,- негромко предупредили его товарищи,- ты слишком спешишь и нарушаешь общий порядок работы!
      Фарзой пришел в себя. Оглянулся, вздохнул. До его ушей донеслись отрывистые фразы о том, что в море показался пиратский корабль.
      - Говорят, грек беглый набрал отряд из тавров и промышляет разбоем в здешних водах.
      Кто этот грек? Возможно, Пифодор?.. Сколот, не переставая грести, широко открыл глаза. Если это так, то родосец молодец! Он сумел пробраться к таврам, отремонтировал "Евпаторию", снарядил ее для опасного морского промысла и теперь гуляет по зыбким волнам Понта Эвксинского, собирает урожай там, где не сеял! Теперь предприятие пронырливого грека показалось князю в ином свете. А сам Пифодор предстал перед ним смелый, свободолюбивый человек. О, как хороша ты, свобода!..
      Рабский ошейник стал душен, цепи обжигали руки и ноги. Все существо запросило одного - свободы! Свободы дикой, пиратской! Не купленной за золото по женской прихоти! Жажда борьбы вспыхнула в груди. Вот бы раскроить голову Диофанту острым мечом! Он уже видел мысленно, как падает перед ним на палубу ненавистный сатрап, кровь врага стекает в море. Эх!.. Все мысли и чувства Фарзоя устремились вперед, в привольные степи, где скачут на конях всадники, мелькают в воздухе стрелы, мечи и копья. Вперед!.. В войне рождается горделивое сознание собственной силы. Свободу не выпросишь и не купишь за деньги. Ее надо завоевать в кровавой борьбе!
      - Слушай, Сколот, - недовольно, с раздражением замечают гребцы, ты опять начинаешь сбиваться! Что с тобою? Ты хочешь, чтобы всех нас наказали?
      Надсмотрщик уже тут. Он ругается, щелкает бичом, грозится всех перепороть и оставить без еды до утра. Жгучие, как раскаленное железо, удары крученой сыромяти словно вспыхивают на спине яркими огнями, прогоняют душевное отупение, заставляют выпрямиться от боли, ощутить ненависть и ярость. Это делает работу спорее. Не имея возможности избегнуть ударов или ответить на них дракой, гребцы всю силу своей озлобленности воплощают в работу.
      "Злой раб лучше работает", - утверждают рабовладельцы и не скупятся на удары и наказания.
      Когда надсмотрщик уходит, все начинают ругаться, выражая свое недовольство поведением Сколота. Никто не смеет ударить его, зная, что этот раб обычно работает лучше многих, но не прощает обид, а на удар отвечает ударом.
      Мерно вздымаются весла, мерно опускаются в серые волны, еще ледяные, не прогретые весенним солнцем. Корабль ходко плывет, удаляясь от Херсонеса. Таврские горы маячат слева. Море пустынно и своей подвижной однообразной поверхностью нагоняет на душу уныние.
      Диофант уходит в каюту. Он садится за стол, играет в Бритагором в кости и пьет вино.
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      ЦАРСТВО РАБОВ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      КУПЕЦ ХАЛАИД
      1
      Еле теплится светильник, наполняя комнату слабым, трепетным светом. Выступают на стенах полинялые фрески. Кажется, что море, изображенное художником, волнуется. По нему скользит быстрый корабль аргонавтов. Язон стоит на носу судна и смотрит, как волшебная птица Алкион вьет гнездо на морской волне, словно стараясь показать смелому искателю золотого руна, что стихия спокойна и его плавание будет благополучным.
      Но что это?.. Девушка прислушивается, широко открывая глаза, в которых яркими точками отражается огонек светильника. Откуда-то из-под пола или из толщи каменных стен возникает и усиливается протяжный всхлипывающий вой. Его надрывные ноты берут за сердце, переливаются так жалобно, что девушка хватается за уши и трет их ладонями. Но тут же опять со страхом и любопытством ловит эти странные звуки. Они переходят в рыдания и наконец рассыпаются в бессильные, словно умирающие отголоски.
      Может, это воет собака, запертая кем-либо в пустом помещении? Но все двери закрыты заботливыми руками самого Саклея. Неужели он мог запереть собаку в одном из покоев?
      Все утихло. Никаких звуков уже не доносится сюда, в чердачное помещение. Во дворе много рабов но они словно вымерли, ни голоса, ни стука.
      Никого нет в страшном доме, который стал тюрьмой для Гликерии. Саклей занимается своими делами во дворце, где проводит большую часть своего времени. Алцим, этот вялый отпрыск старинного пантикапейского рода, сидит где-то в имении на Железном холме. Там недавно умерла его безумная мать, страдавшая приступами страха перед духами и демонами ночи. Она мучилась видениями. Говорят, когда она находилась в этом доме, то ее ночами преследовали собаки с человеческими головами. Может, они и в самом деле существуют, эти страшилища? Уж не они ли бегают по пустым покоям и оглашают ночную тишину своим воем?
      Но вопли не возобновляются. Тишина звенит в ушах. Отчаяние холодной змеей проникает в грудь. Словно с того света доносится как бы хлопанье дверей, щелканье замка. Потом во дворе раздаются неясные голоса и звонко цокают копыта лошадей. Знакомые, милые сердцу звуки, они напоминают детство, просторы сарматской степи, отца и многое, что представляется сейчас ярким, радостным, исполненным праздничного оживления. Гликерия рукавом отерла со лба холодный пот. Теперь ей уже не так страшно. Кто-то находился в доме, вышел из него и, сев на коня, уехал.
      В узенькое окошечко, в которое могла бы пролезть разве кошка, потянуло прохладой и запахами весны. Это пахнут только начинающие набухать почки на тополях...
      Как хорошо в такую ночь в степи у костра!.. Опять же хлынули знакомые и дорогие сердцу образы не столь уж далекого прошлого. Вот улыбающийся отец учит ее управлять конем, а вот она чертит на вощаной дощечке букву альфа, позже - декламирует Гомера, а дандарийский царь и отец, оба навеселе, одобрительно кивают головами. Потом - фанагорийские состязания и золотой венок на голове. И вдруг - налет всадников с медными лицами, сверкание ужасных мечей с широкими острыми клинками. Пожар, смятение, ведут людей, опутанных арканами, на их одежде красные пятна. Воин помогает ей сесть в седло, и они скачут во тьму ночи...
      Но вот и Пантикапей с его удивительными людьми и событиями. Царский дворец, почет, удача, горделивые мечты, после которых все рухнуло... И все из-за Савмака!.. Ради него она сидит здесь и считается уже не человеком а... рабой!. Рабой!..
      Девушка стремительно вскакивает с ложа, приготовленного для сна, и ходит по комнатке, ломая руки.
      Не верится, что это так. Это сон или грубая шутка. Она не раба. Алцим сказал ей, что выкупил ее лишь для того, чтобы спасти от позора... Но нет, никакими деньгами не смоешь того, что коснулось ее своей грязной рукой. Она сама сказала, что была любовницей Савмака, за что и была выставлена на позор, а затем продана в рабство. Странно только, что ничего не изменилось в ее самочувствии, хотя она уже не человек. Это надо как-то понять. Разве с лишением свободы человек остается таким же, не теряет остроты чувств и ясности мысли? Неужели все рабы, эти презренные "двуногие скоты", как их все называют, остаются в своем низком состоянии людьми? Возможно ли это?.. Нет, этого не может быть!.. И она не раба, ее просто обидели, ошиблись, все разъяснится само собою.
      Необычные, удивительные мысли метались в голове девушки, но она по имела сил привести их в порядок и томилась, терзалась ими, ей хотелось сорвать с собственных глаз какую-то невидимую пелену, увидеть правду и разрешить одним разом все сомнения.
      Но миновали дни и ночи, одни мысли сменялись другими, приходил молчаливый Аорс с едой, потом к ней один раз в день пускали Евтаксию, и та делала уборку, заплетала госпоже косы, с робостью заглядывая в ее пустые, словно угасшие глаза. Оглянувшись, шептала торопливо:
      - Царевич Олтак, дал мне серебряную монету и велел сказать, что он не забыл о тебе... А Савмак - живой, он работает на рыбных заводах. То, что говорили о его смерти, неправда... Алцим убивается, просит отца отдать тебя ему в жены, хочет посвятить тебя Аполлону и освободить тебя... Всюду люди шепчутся о невольничьих бунтах, боятся рабского возмущения...
      Что ей все эти люди! - думала Гликерия. Олтаку она нужна как красивая наложница. Лучше умереть, чем стать ею. Алцим так жалок, столь чужд ее душе, что она готова остаться рабой, только бы не быть рядом с ним. Савмак?.. Раб Савмак?.. Смешно и досадно, но ведь он лучше всех их! Чем только? Ростом или кудрями? Нет! Какая-то теплота, спокойная уверенность и сила в этом человеке!.
      Усилием воли она подавила в себе самую мысль о нем, ощутив то противоречивое чувство, которое всегда рождалось у нее при встречах с Савмаком. Невольное, почти непреодолимое стремление к этому человеку и раздражительное осуждение себя за слабость. Иногда ей казалось, что лишь он один во всем мире мог бы стать для нее родным и близким. Но она тут же отвергала это, старалась убедить себя в обратном. Нет, нет! Он далек и чужд ей!
      - Евтаксия, - шепчет она тоскливо, - хочу домой, в наши степи! Как там хорошо сейчас!
      - Верно, госпожа, верно, - заливается обильными слезами Евтаксия,как я хотела бы покинуть этот проклятый город и берег, где нас преследуют духи зла!
      Увидев в дверях Аорса, служанка подхватывает веник, тряпку и вычески из волос госпожи и, склонив голову, бесшумно покидает комнату.
      2
      Амфоры выглядели очень заманчиво, и, хотя на их горлышках блестела смоляная обмазка, медвяный дух чувствовался даже на расстоянии.
      - Эти меды, - с улыбкой говорил Саклею только что прибывший из Ольвии купец,- умеют приготовлять на реке Борисфене, где живут люди, поклоняющиеся Зевсу Стрелометателю. Мы лишь покупаем этот напиток, равного которому нет нигде. Он обладает сладостью наилучшего меда, ароматом весенних цветов и веселит сердце человека своей крепостью. Его пьют, не разводя водою, по-скифски. Вот сейчас мы и отведаем этого нектара северных богов! Думаю, что сами олимпийцы не пивали ничего лучшего!
      Одна из малых амфор была вынута из вьюка и перенесена в трапезную. Остальные сосуды расторопные слуги уложили рядком на песок в подвале Саклеева дома.
      - Но торговать приехал я вином этим, - продолжал ольвийский гость уже за столом,- но привез его в подарок от ольвийского фиаса караванных купцов. Часть тебе, как знатному и лучшему человеку Боспора, проксену ольвийскому, уважаемому и известному во всех припонтийских странах. Ибо слухи о твоей государственной мудрости и благочестии давно уже прошли по степям скифским в достигли далеких городов.
      - Незаслуженно превозносишь меня, малого человека, но на хорошем слове - спасибо! - с примерной скромностью вздохнул Саклей, возведя к потолку свои очи, словно призывая богов в свидетели.- И за меды тоже благодарю!
      - А остальные амфоры,- продолжал бородатый купец Халаид,- хочу, чтобы ты передал царю Перисаду как подарок. Ибо недостоин я сам к царю обращаться с мелкими приношениями. Однако для меня было б великой честью, если бы государь отведал напитка сего, вкусного в веселящего.
      - Что ж,- согласился лохаг,- передам царю мед твой. Может, он снизойдет, попробует. Да и о тебе упомяну. А о торговле теми товарами, что привез, не беспокойся, все продашь по лучшей цене в пошлину с тебя, как с доброго вестника, не возьмем. Ибо ты глазами своими видел повергнутую державу скифскую, трупы в ломаное оружие врагов наших, а также трофеи и гордые жертвоприношения друга нашего Диофанта.
      - Видел, видел! - подтвердил Халаид, принимаясь за холодную осетрину, что стояла перед ним на столе.- Велика милость богов! Скифы повергнуты, в степях сейчас просторно. А вот на землях боспорских дрожал я за товары свои, спасибо, боги надоумили меня взять охрану крепкую.
      - Как так? - вскинул голову Саклей и пристально вгляделся в лицо гостя.
      - Да так,- словно с неохотой пояснил купец,- много раз встречались мне люди с кольями и косами в руках. Но побоялись тронуть меня. Я же сразу догадался, что кровавую ниву собрались убирать они. А ночами мой путь освещали огни пожаров.
      - Ты прав, - проскрипел Саклей, хмурясь, - ты прав!.. Много непорядка внес Палак в земли наши через тайных людей. Но уже перестает шуметь чернь бессмысленная. Людей Палаковых, что подстрекали людей к разбою, переловили мы. А тех, кто милостей царских не ценил, желал раздора и смуты, на цепь посадили. И опять мир и благоденствие готовы воцариться в древнем убежище порядка и покоя - Боспорском царстве. Нет таких сил, которые могли бы поколебать устои державы! Крепок Боспор, сильна рука царя его, все боги и демоны служат нам и куют наше счастье.
      - Да будет так вечно! Слава царю вашему и богам олимпийским!.. Слыхал я, что Диофант уже направился на трех судах в Пантикапей. И говорю тебе, лохаг, готовься встречать важных гостей.
      - На трех судах? - широко открыл глаза Саклей, забывшись на мгновение. - Да он что же?.. Опять, как и в прошлый раз, решил приехать налегке, без войска, словно на свадьбу?..
      - Зевс знает это, мне же неведомо, - ответил гость, разводя руками, - только флот его остался в Херсонесе и как будто должен выйти куда-то, а куда - не знаю.
      - К нам это, к нам, - закивал головой ободренный старик, но тут же сузил глаза, и огонек обычной подозрительности сверкнул из-под припухших век. Заговорился я, однако... Попробуем медку твоего. Ибо не свободен я и должен торопиться в акрополь по делам царским... А о прибытии Диофанта, сделай милость, не говори людям нашим. Не гоже, если о таких новостях народ раньше царя узнает.
      Саклей медленно поднял фиал, понюхал напиток, но не пил, ожидая, когда отхлебнет гость. Тот поклонился, прошептал молитву и, окунув палец в мед, брызнул им в сторону домашних богов, что стояли у стены на поставце. После этого залпом выпил фиал до дна и облизал губы. Саклей с улыбкой стал смаковать медок, находя его действительно великолепным. Теплые волны прошли по его тщедушному телу, он почувствовал необычайную легкость мыслей. Словно помолодел. На сердце стало веселее, и подозрительность, что грызла его днем и ночью, уступила место более благодушному и доверчивому настроению. После ужина он стал показывать гостю дорогие вазы работы афинского мастера Ксенофанта, краснофигурные аттические сосуды минувших веков и многоцветные пелики персидской раскраски, очень восхитившие любезного ольвийца. Подарив гостю амулет из скифского камня адаманта и жемчужные бусы из египетского городя Навкратиса, старик сказах:
      - Люди твои устроены, коня - в теплом хлеву. И тебе приготовлено помещение, где никто не помешает твоему отдыху.
      - Благодарю, твое гостеприимство известно всем. И я горд, что говорил с тобою и буду ночевать под крышей твоего дома!
      - Разреши, я отведу тебя в твой покой, а сам отлучусь по делам.
      Сообщение о грядущем прибытии Диофанта гвоздем засело в голову старого вельможи.
      3
      Скрыть такое событие, как ожидаемый визит кораблей Диофанта, ни Саклей, ни кто другой на его месте не смогли бы. Весть о новом приезде понтийского полководца, покорителя Скифии, уже наутро разнеслась по всему городу.
      - Слава богам, - облегченно вздохнули состоятельные граждане, поднимая руки к небу, - наконец-то закончится это страшное ожидание. Такого страха еще не было на Боспоре.
      Все ожидали, что понтийцы прибудут целым флотом, стальная пехота Митридата высадится на берег и сразу начнет оцеплять мятежные эргастерин. Сплотившиеся для борьбы рабы будут разъединены, а потом после выдачи главарей начнутся массовые казах непокорных для устрашения остальных.
      Землевладельцы жаждали усмирения крестьян и сельских рабов, что уже немало пожгли усадеб, растащим хлеб и расправились с хозяйскими приказчиками.
      Но, к разочарованию всех богатых и властных, гости прибыли на одном большом судне "Арголиде" в сопровождении двух маленьких херсонесских суденышек, вмещающих несколько десятков воинов.
      Стоило Диофанту и Бритагору ступить на знакомый настил пантикапейского порта, как они почуяли тревогу. Раньте их встречала толпа гуляк, танцовщицы с вином и угощениями. Сейчас вся пристань оказалась занятой крючконосыми дандариями, чубатыми фракийцами, пешими и конными.
      Саклей и еще десяток высокопоставленных лиц встретили гостей поклонами, но уже без торжественных жестов и улыбок, с озабоченно вытянутыми, постными лицами.
      Подали крытый экипаж, запряженный шестью белыми лошадьми и окруженный сплошной стеной всадников. Понтийцы заметили, что пустые улицы уже не оглашались веселыми криками и песнями гуляк. Всюду ходили гоплиты.
      Дома горожан были закрыты, как перед набегом варваров. Даже окошки гостеприимных домиков гетер оказались наглухо заколоченными. Около храма Афродиты Пандемос, покровительницы уличной любви, ветер гонял мусор, а козы потряхивали хвостиками, объедая молодые побеги на кустах у храмовой ограды.
      Что произошло?
      Царь Перисад после обычных приветствий сразу обрушился на гостей с упреками, что они опять прибыли без большого войска. Он сетовал, что хора вышла из повиновения, всюду разбой, городские рабы убивают своих надсмотрщиков и бегут десятками, умножая собою шайки грабителей.
      - Посмотри! - сказал царь понтийцу вечером, когда они вышли на крыльцо.
      Диофант увидел, что небо на западе за городом полыхало красными отсветами пожаров.
      - Это горят имения царя и знатных людей Боспора, подожженные шайками Пастуха и другими взбесившимися скотами!.. А ты, Диофант, прибыл к нам как на праздник или как купец, что имеет целью продать сто амфор плохого вина и закупить зерно и соленую рыбу!
      - Кажется, мы прибыли сюда с некоторым опозданием,- проворчал Диофант, обращаясь к своему советнику так, чтобы никто не слыхал, кроме него.Яблочко не только созрело, но, кажется, начало гнить!
      - Зато теперь Перисад не будет ломаться и разыгрывать из себя царя могучего! - с сердцем прошептал в ответ Бритагор, также подавленный атмосферой тревоги и зловещих ожиданий, которая царила в акрополе. Настроение напряженности было столь сильным, что вся самоуверенность советника, питаемая удачным завершением скифской войны, стала быстро улетучиваться. Дело выглядело совсем не таким гладким, каким оно представлялось в Херсонесе и на палубе корабля, когда они плыли в Пантикапей.
      Раньше им казалось, что уже нет и не может быть в Скифии силы, способной противостоять им, после того как Палак и Тасий разгромленные бежали с поля боя. Теперь, опять повеяло грозой и мрачные тучи стали нагромождаться на горизонте.
      Вот она, Скифия, страна неожиданностей и загадок!
      Диофант был не чужд суеверию. Он знал, что коварные боги после немногих милостей любят обдавать смертных охлаждающим дождем неудач и несчастий. Он имел чутье опытного солдата, и его ноздри щекотал запах той гари, что доносился с ветром. Это был запах войны и разрушения.
      Переговоры Перисада с Диофантом закончились быстро. Теперь было окончательно решено признать власть Митридата над Боспором и просить понтийского царя принять на себя заботы о безопасности державы от скифских набегов, рабских бунтов и крестьянских восстаний. И хотя это ничего непосредственно не давало перепуганным боспорянам, но обещание понтийской помощи сразу ободрило всех. Известие о подчинении новому, могучему царю стало мгновенно достоянием и хозяев и рабов. Отныне со строптивыми рабами будет расправляться не слабый Перисад с его обленившимися наемниками, а железные легионы Митридата!
      Поздним вечером в пиршественном зале царского дворца шло угощение гостей. На столах стояли блюда золотые серебряные, а также отлитые из сверкающего электра, украшенные скифскими самоцветами. Жареные лебеди и медвежьи окорока, копченные в Синдике, сменялись заливными стерлядями и дорогими соусами, приготовленными руками искусных рабынь. Вина равных сортов и запахов, все старые и пьяные, лились рекой.
      - А теперь попробуй, великий царь, и ты, стратег, медку с берегов Борисфена,- ворковал Саклей.- Этот медок привез нам один купец из Ольвии, по имени Халаид!
      Саклей уже дважды отлучался из дворца, чтобы посмотреть - все ли в порядке в городе, а особенно в его собственном доме. И никто не заметил, что рукав его кафтана обрызгав кровью. Он успел спуститься в подвал и еще раз подвергнуть Бунака крепкому допросу, опять с прежним результатом. И решил в эти дни добиться признания упрямого раба или покончить с ним.
      - Прекрасный напиток! - заключил Диофант.- А где этот купец, что возит столь хорошие меды? Я хотел бы купить такого меду для посылки в Синопу.
      - Разве он не здесь? - спросил изрядно подвыпивший Перисад.
      - Нет, государь, я устроил его на своем дворе.
      - Надо позвать богатого купца! Такого меда нам еще не привозили из тех краев.
      - Что ж, - ответил Саклей, подумав, - я сам приведу сюда купца Халаида.
      - Зачем сам,- возразил царь ,- пошли кого-нибудь.
      - Разреши мне самому, государь. Попутно я проверю стражу на улицах и загляну в рабские ночлеги.
      4
      Купцу Халаиду отвели место в пристройке, что примыкала к хозяйской кухне. Его люди - десять вооруженных всадников - выглядели так воинственно, что Саклей вначале решил было разместить их вне двора, но передумал. Уж очень далекими, нездешними выглядела эти воины, совсем не похожие на скифов. В своих темных кафтанах с желтыми воротниками, в барашковых шапках и черных, как крылья ворона, плащах, вооруженные роксоланскими мечами, они напоминали тех далеких черноризцев, или по-гречески меланхленов, что издавна жили по среднему течению Борисфена. "Эти люди дальние, и опасаться их нечего",- решил старик и разместил всех десятерых в сарайчике рядом с конюшней. Халаид заметил про себя, что хозяин человек предусмотрительный и осторожный. Чтобы пройти к своим людям, ему нужно было бы миновать двор, по которому ходило двое караульных с копьями.
      Наступила ночь. Купец улегся не раздеваясь на деревянное скрипучее ложе, покрытое овчинами, и прислушался. Медок слепил ему глаза, сознание начало путаться. Но до ушей донесся странный вой - не то собачий, не то чей-то призыв о помощи. Он поднялся на локте. Опять тишина. Поглядел в узенькое окошечко. Дом Саклея спал, но в верхнем этаже как бы теплился огонек. Потом послышались голоса, зацокали конские копыта. Кто-то выехал из ворот. Как темные тени продолжали ходить по двору стражи.
      В дверь тихо постучали. Халаид встал и ощупал кинжал, потом открыл дверь, откинув деревянную щеколду.
      - Это я - Астрагал! - зашептала серая сгорбленная фигура, издающая сильный запах конюшни и нечистот.- Я сразу узнал тебя, Лайонак, хотя ты одет богато и отрастил бороду!
      Купец вздрогнул и бесшумно извлек кинжал из ножен.
      - А, это ты, предатель, хозяйский блюдолиз! Ты сам пришел ко мне, чтобы получить долг?.. Да, я должен тебе за твое предательство!
      - Тише, Лайонак, тише!.. Что было, то уже прошло. Служил я хозяевам как собака, да только отблагодарил меня Саклей так, что вовек не забуду!.. Не бойся меня, Лайонак, я не выдам тебя. И не гневись, теперь я иной стал. Хозяева разнюхали, что я таскал куски своим ребятишкам, хотел вырастить их свободными. Меня за воровство каленым железом жгли, собаками травили. Стал я калекой - один глаз у меня, и меж ребер дырка свистит, гной течет. Не человек я теперь! Детей моих за море продали, а жену в Синдику отправили. Меня еще держат - навоз из конюшен убираю, помои выношу, помоями и питаюсь. Теперь я с вами, верь мне! Только и думаю, как Саклею отомстить!
      - А ну, зайди сюда! - полушепотом позвал Лайонак-Халаид.
      Астрагал проскользнул в комнату, и они разговорились.
      - Связан я с Атамазом,- шептал раб,- уже передал ему, что ты прибыл. Он сейчас всем делом правит. Савмак жив и скрывается в рыбных ямах, рыбники его не выдают, хозяева же считают, что он убит... Все рабы в городе готовы начать бунт, ждут лишь сигнала. А крестьяне с Пастухом уже начали. Сегодня, я слыхал, несколько деревень поднялось! Но если Бунак выдаст нас, то все пропало. Схватят Атамаза и других. Бунак много знает.
      - А где он? - живо спросил Лайонак.
      - А разве не слыхал ты, как он кричит? Это его Саклей мучает. Язык ему развязать хочет. В подвале он.
      - А не врешь ли ты, Астрагал?
      - Верь мне, Лайонак! Клянусь богами, ненавижу всех господ, буду убивать их без жалости! Атамаз верит мне!.. А хозяйские псы сейчас стараются пронюхать, кто заводилы среди рабов. Так просто хватать правого и виноватого, не разобравшись, они не смеют, силы мало. А если обнаружат вожаков, то постараются схватить их или тайно смерти предать. Подошлют таких, как Аорс, тот родного отца убьет, если Саклей прикажет. У, Аорс - настоящая хозяйская собака, за всеми следит, трудно укрыться от его глаз, И ключ от подвала у него.
      - А где он сам?
      - Спит в будочке возле ворот, ибо он не только ключарь, но в привратник. Схватить его надо и освободить Бунака!
      - А остальные рабы поддержат нас?
      - Здесь собраны лучшие из слуг. Преданы Саклею и боятся его. Будут защищать хозяйское добро. Но все равно Бунака надо освободить, так сказал Атамаз!
      - Ты поможешь?
      - Помогу всеми силами! Но надо спешить!
      Однако в эту ночь опасное предприятие не удалось. Утром Лайонак узнал, что Диофант прибыл налегке. Догадывался, что вечером будет пир и Саклей пробудет всю ночь во дворце. Решил, что действовать надо смело, вырвать Бунака из Саклеевых когтей, пробраться через город и бежать к Пастуху. Сердце подсказывало ему, что события назревают. Атамаз продолжает действовать, Савмак среди рабов тоже, а власти находятся в состоянии рокового расслабления, растерянности.
      5
      Наступила вторая ночь. Лайонак вооружился и вышел во двор. Дом Саклея спал. На улицах брякали оружием ночные стражи. "Будет трудно выбраться из города", - подумал он, но понадеялся на свое счастье и купеческое платье, а также на помощь Таная с его смелыми товарищами. Чуть теплилось окошечко в теремке под крышей. Кто там не спит в поздний час?.. Из темноты вынырнула бесшумная фигура человека.
      - Астрагал?
      - Я...
      - Как ведут себя дворовые люди?
      - Спят. Медок, что ты послал им, всех свалил. И стражи храпят в углу двора.
      - Хорошо. А у кого огонь в окне?
      - А там сидит узница и раба Саклея - Гликерия. Та, что в склепе с Савмаком была поймана. Любовница его.
      - Гликерия? - изумился Лайонак.- Поймана?.. Кто сделал ее рабой?.. Да может ли быть такое?.. Значит, они не успели скрыться из склепа?
      Лайонак в тот день так быстро ускакал из Паптикапея, что до сих пор ничего не знал о судьбе девушки. О Савмаке же знал немногое.
      - Потом расскажу тебе все, что знаю,- ответил Астрагал,- а сейчас надо спешить. Приезжал из дворца Саклей, опять пытал Бунака... Боюсь, что через город вам не пробраться - везде фракийцы, дандарии. Царь с Диофантом замышляют недоброе!
      - Да?.. - Лайонак задумался, - Другого пути нет. Иди поднимай ваших людей!
      Спутники Лайонака были уже на ногах. Они быстро седлали коней. Потом вышли во двор с обнаженными мечами и топорами. Аорса схватили во время сна. Он с неописуемым ужасом озирался, но не мог разглядеть лица людей. Зато сразу заметил, как блестят их кинжалы.
      - Открывай подвал, где узник сидит! - приказал старший.
      Аорс замотал головой, застонал, как бы в бреду. Но когда холодная сталь вошла ему в спину против печени на дюйм или больше, а теплая струйка крови побежала вниз по коже, он забормотал невнятно и, всхлипывая, повел насильников к двери. Замок и петли были вывернуты могучими руками, дверь скрипнула и распахнулась.
      Люди бесшумно вступили в коридор подвального помещения. Повеяло холодом и плесенью. Они спустились по каменным ступеням и опять уперлись в окованную дверь.
      - Ключ у хозяина,- плачущим голосом заявил Аорс.
      Попробовали рубить топорами, по листовое железо не поддавалась. А ну!.. Лайонак дернул за холодную, влажную скобу. Дверь свободно открылась. Оказалось, Саклей не запер ее. По рассеянности или по иной причине неизвестно. Очевидно, он спешил.
      Вспыхнули факелы. Из тьмы выступили квадраты каменной кладки, совсем черные от сырости и мха внизу, более светлые вверху, где они переходили в полукруглые своды. Одна узкая прорезь под потолком служила источником свежего воздуха.
      Послышался стон, сменившийся надрывный воем. Это был протестующий голос, в котором звучали страданья и бессильный гнев.
      - Опять пытать?.. Не знаю я ничего!.. Какие заговорщики, откуда я могу знать их, если я был не здесь, а в Скифии!.. Убейте меня!...
      Только теперь стало видно, что в углу на голом полу сидит черный человек с горящими глазами. При каждом его движении гремела цепь, которой он был прикован к стене.
      На полу валялись щипцы и железные прутья. Лайонак поднял один из этих инструментов и при свете факела разглядел на нем пятна запекшейся и свежей крови. Острое чувство жалости и гнев охватили его. Он упал на колени и обнял узника, не будучи в силах удержать невольные слезы. Но тот отшатнулся и закричал от боли. Он был покрыт ожогами и ранами.
      - Ой! - закричал он.- Больно!.. Не надо мучить меня, лучше убейте!
      - Вот и меня так же пытал этот пес! - возмущенно заговорил Астрагал, указывая на Аорса.- У-ух ты змей!
      С этими словами он размахнулся и ударил Аорса в лицо. Его удержали. Разъяренный раб готов был тут же прикончить подручного и доверенного Саклея, ненавистного всем слугам.
      - Друг, друг мой, Бунак, - воскликнул Лайонак,- это ты?.. Вот где пришлось встретиться!.. Ты не узнал меня, это же я - Лайонак!
      Аорс вздрогнул от этих слов и, продолжая потирать ушибленную щеку, пытливо уставился своими проницательными глазами на говорившего. Так вот кто этот купец, что нашел приют в доме его хозяина!..
      - Надо спешить! - подсказал Танай, уловив какие-то звуки во дворе,- Аорс, сними цепи с узника!
      Палач дрожащими руками разомкнул замки, в цепи упали. Бунак поднялся, шатаясь. Он еле мог двигать ногами. Слезы лились из его глаз, он рыдал и прикасался, руками к одежде и лицам своих освободителей, как бы стараясь убедиться, что это не сон, не обман чувств, вслед за которым вновь последуют пытки и мучения. Неожиданно упал без сознания. Лайонак поднял его, влил ему в рот глоток вина из фляги. Бунак открыл глаза.
      - А теперь,- решительно приказал Лайонак,- вперед, как бы нас здесь не застали!
      6
      В дверях появился сторожевой воин и сказал, что к воротам подъехало пять или шесть всадников. Слышен голос Саклея. Он кличет привратника и ругается, угрожает ему наказанием.
      Аорс метнулся, пытаясь вырваться, но сильные руки пригвоздили его к месту. Лайонак и Танай вывели под руки Бунака. За ними вышли остальные. Во дворе нетерпеливо топтались оседланные кони. Неожиданно Аорс вырвался из рук воинов и с криком "Грабят!" кинулся прямо в открытую дверь подвала. Воины бросились его преследовать, но Лайонак остановил их. Было бессмысленно гоняться за беглецом по многочисленным переходам огромного незнакомого дома.
      - Поздно!.. Теперь нам остается одно - открыть ворота и, впустив Саклея со стражей, перебить их!.. Садитесь на коней!
      - Кто там кричит? Да поразит вас злая немочь! - рассерженно ругался Саклей.
      В соседних дворах послышались голоса, хлопанье дверей, полыхнули отсветы фонарей. Тревога ширилась и готова была разбудить всю улицу.
      С ключами, отобранными у Аорса, Лайонак подошёл к воротам и стал греметь замком, стараясь подобрать нужный ключ. Он громко кашлял и говорил, изменив голос:
      - Сейчас, сейчас, милостивый господин! Уснул я, к стыду моему. Будь милостив!
      Всадники уже сидели на конях, готовые сразу ринуться в ворота, смять свиту Саклея, изрубить ее и скакать дальше наудачу в сторону рынка, где ворота города, по словам Астрагала, охранялись слабо. Бунака привязали к седлу арканом, чтобы не свалился.
      Но у Лайонака не клеилось с замком, он не мог найти нужный ключ. До сознания Саклея тем временем дошло, что во дворе творится неладное. Аорс кричал не зря. Волосы зашевелились на голове от страшного предположения. Как бы в подтверждение его догадки, распахнулось окно в самом верху дома, рядом с теремом Гликерии. Оттуда показалась голова Аорса и истошный крик рассек тьму ночи:
      - Господин! Хозяин! Саклей, сын Сопея! В твоем доме - разбойники! Купец, гость твой, обокрал тебя! Он освободил Бунака! Имя купцу - Лайонак!.. Эге-ге!.. Сейчас они распахнут ворота и убьют тебя! Берегись!
      Мимо проезжал многоконный отряд дандарийских всадников.
      - Стойте! - закричал им Саклей.- Стойте! Скорее на помощь! Я Саклей, друг царя и лохаг пантикапейский! В моем доме грабители и бунтари!
      - О господин! - продолжал взывать Аорс.- Я сослужил тебе службу, так не забудь этого, не вини меня и не наказывай строго!..
      Теперь ужо во многих домах вспыхнули огни, подбегали вооруженные горожане. Около ворот образовалась толпа конного и пешего люда, готового содействовать Саклею.
      - Конные - с седел не слезать! - распоряжался Саклей.- Если они выедут верхами, атакуем их!.. Пешие - готовьтесь встретить их копьями! Вспарывайте мечами животы их лошадям, стреляйте из луков во всадников! Никто не уйдет из наших рук! Вот он, тот заговор, который я пытался раскрыть!..
      Лайонак почувствовал, что обстановка изменилась и им никуда не уйти отсюда. Ворота раскрывать нельзя, так как пробиться не удастся.
      - Слушайте, братья,- обратился он к своим воинам,- слезайте с коней - и все в дом! Будем обороняться внутри дома!
      Он уже все обдумал. Его словно озарило. Взволнованный, преисполненный внутренним огнем, он подозвал юркого Астрагала и приказал ему:
      - Проберись через город к Атамазу или к Савмаку, передай им, что я и Бунак окружены в доме Саклея. Проси помощи! Скажи им и всем рабам, кого встретишь, что ждать больше нечего, ибо - час настал!
      - О! - выдохнул раб восторженно.- Час настал!
      Астрагал скинул с себя рваный кафтан, бросил на землю оружие, оставив при себе лишь кинжал, отобранный у Аорса, и быстро вскарабкался по дереву на высоту каменного забора, увенчанного гребенкой острых кольев. Факелы давали мало света, трудно было рассмотреть, как он перебрался через страшные зубья и исчез за забором. Добрался ли он до рыбных ям, нашел ли Атамаза,Лайонак так и не узнал.
      Восстание рабов в порту и в рыбных сараях, как это стало известно позже, началось несколько ранее, само собою. Раскаленная лава человеческих страстей достигла кратера вулкана и хлынула по его склонам всесокрушающими потоками.
      Раб Астрагал пропал в эту ночь - возможно, он погиб, как и сотни других таких же людей, славных своим геройством, но оставшихся неизвестными для истории.
      7
      На небосклоне взошла луна, озарила Пантикапей. Возле ворот Саклеева дома пылали факелы, воины рубили топорами ворота, таранили их крупами лошадей. Ворота трещали, но не поддавались. Лайонак, Бунак и люди Таная проникли в дом через ту дверь, которая вела в подвал. Войдя, задвинули железный засов. Как и предполагал Лайонак, там оказалась внутренняя лестница, ведущая наверх. По ней Аорс сумел так быстро добраться до слухового окна под самой крышей.
      - Двое вперед, найти Аорса и сбросить его живого вниз. Это ему награда за предательство!
      Проникнув во второй этаж, они тщательно завалили лестницу чем попало, а сами заняли позицию у окон, выходящих во двор. Торопливо хватали со стен развешенное оружие, ломали дорогую мебель, намеревались использовать ее обломки как метательные снаряды.
      - Держаться будем до последнего человека! - наказывал своим спокойным голосом Танай, расставляя воинов против окон.- Нас выручат!
      - Да, да,- подтверждал Лайонак, - к нам придут на помощь!.. Готовьтесь поджечь дом по моему сигналу!.. Только вот девушку следует найти и освободить!
      Он кинулся было на чердак вслед за воинами, но Аорс все двери запер на крепкие замки. Хода наверх не оказалось.
      Среди роскошного зала развели костер. Горящую мебель выбрасывали во двор, на головы хозяйской челяди. Саклей слышал треск огня и рвал свои седые волосы.
      Бунак почувствовал себя бодрее. Он осматривался с изумлением, пораженный тем, что творилось. Никак не мог поверить, что человек с мягкой бородой, одетый богатым купцом,- друг его Лайонак.
      Тот протянул ему полный фиал и сказал с улыбкой:
      - Пей, Бунак, Саклеево вино, подкрепись!.. А за то, что вытерпел муку, не выдал никого, спасибо!.. Может, нам и не удастся выйти живыми из этого дома, но мы умрем не напрасно! За нас отомстят!
      - О Лайонак, ты не смотри, что я изранен, я хочу драться! Я еще доберусь до печени Саклея! Хоть и трудно мне... соски на груди Саклей огнем выжег. А на спине - живого места нет. Ой!..
      Он хлебнул вина и с перекошенным лицом, отражающим пережитые страдания и ненависть, стал бросать вниз египетские вазы, которые хозяин ценил дороже золота.
      Рухнули ворота. Во двор ворвалась орава конных дандариев, пеших горожан и ночных стражей. Навстречу им полетели расписные амфоры, финикийское стекло, резные ларцы и камни из развороченного очага. Саклей кричал неистовым голосом и метался по двору как одержимый.
      - Взламывайте двери! - приказывал он.- Олухи, трусы! Чего испугались? Я вас награжу, а того, кто струсит, волею царя на кол!..
      Мимо пронесли на руках воина с обожженными лицом и грудью, рослый страж, зажимая рану на боку, бежал, забыв на земле меч. Сверху летели пылающие обломки, за ними стрелы сарматские, скифские и даже таврские длиною в рост человека. Все, что было найдено в доме-музее, осажденные использовали как оружие для отражения беспорядочной атаки дандариев. Лайонак, отличный лучник, стрелял без промаха. Нападающие с проклятиями отхлынули от дома, оттаскивая раненых. Убитые лежала в лужах крови, среди дымящихся кусков красного в черного дерева, привезенного из далекой Ливии за дорогую цену.
      - О боги! О боги! - взывал Саклей в исступлении. Он забыл о смертельной опасности в подбежал к окнам, потрясая кулаками. Он хотел призвать на головы разбойников все силы аида, но не успел.
      Дрожа от ярости, Бунак выхватил из рук Лайонака лук и стрелу, оттолкнул друга локтем и выставился из окна. Направив на врага своего острие стрелы, крикнул ему:
      - Получи, проклятый старик, должок от раба твоего - Бунака!..
      Стрела угодила старому вельможе прямо в рот, выбила передние зубы, рассекла язык и, пронизав горло, вышла из-под затылка. Он упал навзничь, взмахнув руками.
      В этот момент Аорс спускался по потайной лесенке, держа за руку Гликерию. Оба они оказались свидетелями смерти их хозяина. Побледнев от волнения, девушка поняла, что совершилось нечто необыкновенное и страшное. Она не знала, кто засел в доме, но суматоха и трупы во дворе так поразили ее, что она желала теперь лишь одного - скорее покинуть этот ад.
      Первый приступ был отбит. Осажденные пили по очереди из амфоры и вытирали рукавами потные лбы.
      - Как, помощи еще нет? - спрашивали воины.
      - Будет! - громко отвечая Лайонак, поглядывая на ворота и прислушиваясь.
      Всюду двигались огни, кричали люди. Улицы превратились в подобие развороченного муравейника. Часть дома загорелась, в окна ударяли клубы белого дыма.
      Двое панцирников оттащили тело Саклея. Теперь ему было все равно. Он глядел остекленевшими глазами во тьму далекого неба. Взгляд мертвеца казался осмысленным, еще не успел утратить выражения, которым горел в последний миг жизни.
      Так неожиданно, отлучившись на короткое время с царского столованья, погиб старый лохаг Пантикапея Саклей, сын Сопея, один из последних радетелей Боспорской державы Спартокидов.
      8
      Скифский медок, привезенный из борисфенских стран купцом Халаидом, сделал свое дело. Царь, все его сановники и гости никогда ничего подобного не пили. Вначале развязались языки, потом речи стали невнятными и многие боспорцы и понтийцы, всегда с презрением отзывающиеся о "пьяницах-скифах", сами свалились под столы. Наиболее крепкими оказались Диофант и, как это ни странно, сам царь. Они продолжали беседовать, еле ворочая языками.
      Олтак нес стражу и отвечал за безопасность пирующих, так же как и за порядок в городе. Когда он подошел к царю и сказал, что в городе шум и вспыхнули пожары, Перисад махнул костлявой рукой и одеревенелыми губами произнес с трудом:
      - Твердой рукою...-- причем сделал жест, понятый Олтаком как приказание навести порядок любой ценой.
      Почти в этот же момент в дверях показались вооруженные дандарии. Они удерживали под руки главного эргастериарха Кефалона. Последний протягивал вперед окровавленные руки и говорил быстро и невнятно, стремясь скорее прорваться к царю.
      - Что такое? - спросил встревоженный Олтак.- Что случилось?
      - К оружию! - из последних сил прохрипел Кефалон.- Рабы бунтуют!..
      Сказав это, эргастериарх упал замертво на узорчатый пол, замусоренный сейчас объедками рыбы, бараньими костями, залитый вином и соусами. Черная, как фасосское вино, струя крови показалась, из-под трупа и стала растекаться в лужу.
      Олтак немедленно вызвал всех дежурных слуг и стражей, приказав им развести упившихся гостей по спальням и ночлегам. Бритагора и Дорилая поддерживали под руки. Диофант ушел сам, но ступал ногами вкривь и вкось. После он говорил, что таким пьяным не был никогда, и даже высказывал догадку, что в вине было дурманящее зелье. Некоторые позже пустили слух, что медок был приготовлен из дурного кавказского мода, того самого, которым отравились воины первых греков-переселенцев. Этот мед пчелы собирают не то с ядовитых рододендронов, не то с растения букса.
      Понтийцы занимали дом, расположенный на половине пути к порту, и сейчас пошли туда с песнями. Особо хмельных слуги понесли на плащах по темным улицам. Волна рабского бунта еще не докатилась сюда.
      Шум и ночные беспорядки в "нижнем" городе никого особенно не встревожили. Одни были пьяны, другие привыкли к ночным происшествиям.
      Олтак распорядился усилить охрану дворца. Но значительная часть дандариев оказалась во хмелю. Царевич ругался на родном языке, хлестал плетью подчиненных. Набрав сотню человек, более других сохранивших способность сидеть в седле, он выехал в город. И сразу же наткнулся на препятствия. Улицы оказались загроможденными срубленными деревьями, корзинами с землей и рухлядью, взятыми в ближайших дворах и садиках. За завалами мелькали огни, слышался топот многочисленных ног. Отовсюду выглядывали люди с дрекольем. Появились воины, они трусливо отступали, склонив низко головы. Без копий.
      - Эй, кто вы? Стойте! Я - Олтак!..
      Теперь он заметил, что многие из воинов потеряли шлемы. Они без толку размахивали обломками оружия, показывая назад.
      - Трусы! - взъярился Олтак.- Откуда вы?
      - Саклей убит! - сообщил один из гоплитов.- В его доме бунт! Разбойники заняли дом, отбиваются! А дом горит...
      Царевич подскочил в седле. Новость была сотрясающая - убит лохаг, его дом подожжен, разграблен!
      Олтак взмахнул плетью. Всадники издали многоголосый воинственный клич и попытались на скаку преодолеть завалы. Бунтующие встретили их яростными ругательствами, вслед за которыми посыпался дождь увесистых камней, булыжника, издревле служившего оружием уличных повстанцев. Дандарии поспешно отступали, их кони начали беситься и рвать поводья.
      - Поехали в обход! - приказал царевич, и вся конная ватага с оглушительным грохотом поскакала по улицам, приводя в ужас перепуганных горожан.
      Владельцы домов поспешно укрепляли запоры на наружных дверях, облачались в доспехи, готовясь защищать от ночных грабителей свои очаги. Севернее порта уже разгоралось зарево пожаров. Рабы-рыбники покинули страшные вонючие узилища и сразу же подожгли их. Пожар явился символом полной расплаты рабов со своей тюрьмой. Предавая ее огню, они как бы сожгли за собою и свою горькую долю, а вместе с нею и возможность отступления назад.
      Из расспросов людей удалось выяснить, что рабы Саклея, его конюхи, спальники и стольники, войдя в связь с ночными грабителями, замыслили злое дело - ограбить своего господина и бежать, пользуясь ночной темнотой.
      Это походило на правду, и Олтак, не склонный к длительным расследованиям, когда надо было действовать, поверил этому.
      Подъехав к дому Саклея, он застал его уже пылающим с одной стороны и разграбляемым с другой. Всем было хорошо известно, какие богатства сосредоточены в стенах Саклеева жилища. Когда труп злополучного богача, второго человека в царстве, оттащили к каменному забору, то его сразу затоптали ногами без толку мятущиеся люди. Наступило замешательство. Дандарии, вместо того чтобы продолжать штурм дома с засевшими в нем злоумышленниками, увлеклись ловлей прекрасных коней купца Халаида, оставленных во дворе. Варвары чмокали губами от восхищения при виде лихих скифских скакунов, хватали их за поводья и тут же вступали в ссоры, даже дрались между собою, не поделив захваченной добычи.
      Аорс, выйдя во двор, сразу заметил все это, и проклятия сами собою посыпались из его уст. Он до глубины души возмутился поведением дандариев и, оставив девушку около колодца, кинулся прямо в свалку.
      - Что делаете?! - громогласно закричал он.- Надо разбойников из дома вытащить, связать их, а потом пожар потушить! А вы начинаете грабеж!
      Лучше бы ему не говорить таких слов. Дело в том, что некоторые из дандарийских воинов уже не ограничивались ловлей коней, но выносили из кладовых дорогие шубы и связки бесценных рифейских мехов, увязывали все это в тюки и прикрепляли к седлам, весело смеясь. Они забыли о настоящих виновниках тревоги. Те также прекратили обстрел двора и с любопытством выглядывали из разбитых окон.
      - Вот они, царские стражи и дружинники! - с презрением кивал на них Лайонак.- Вместо того чтобы охранять хозяйское добро, они сами его расхищают! А вы боялись их, братья! Не мешайте им, пусть грабят, а мы выскользнем отсюда незаметно!
      Смелые люди быстро разобрали завалы из ломаной мебели, спустились к выходной двери и стали ждать удобного случая покинуть горящий дом.
      Один из дандариев хлестнул Аорса плетью, тот толкнул обидчика и вскричал громче прежнего:
      - Эй, верные слуги и рабы Саклея! Если мы не сохраним имущества господина и не унесем его тела из-под ног этих людей, всем нам будет одна награда - смерть! Таков закон! Вооружайтесь!
      Этот призыв возымел неожиданный успех. Рабы и слуги Саклея, преданные ему при жизни, страшась неумолимой кары закона, быстро сплотились, вооружились чем попало и дружно ударили по нестройной толпе дандариев, крича:
      - Прочь со двора, грабители!
      Началась свалка, настоящее побоище между слугами Саклея и дандариями.
      Девушка, стоя у колодца, видела, что ей угрожает опасность. Не имея какого-либо определенного плана, она стала соображать, что делать. Заметив, что один из оседланных коней потерял хозяина и божит мимо, быстро схватила его за волочащийся повод. Солидные вьюки не помешали искусной наезднице вскочить в седло.
      - Эй, стой, куда ты! - раздалась за спиной ломаная речь дандария.
      Но девушка подняла коня на дыбы и в следующее мгновенно уже проскочила через ворота. Аорс заметил ее бегство и кинулся было за нею, требуя остановиться. Его задержали дерущиеся люди. Суматоха усилилась. Наездница исчезла во мраке ночных улиц.
      Лайонак решил, что настало время действовать. Он толкнул ногою дверь, и его немногочисленная рать вышла во двор. Всех, кто преграждал дорогу, рубили одновременно несколькими клинками.
      - Вперед, братья, к ворогам! Бунак, держись позади меня!
      Когда Олтак со своей сотней ворвался на скаку во двор, то сразу оценил обстановку. Его доблестные одноплеменники сражались с восставшими рабами Саклея. Не сдерживая коня, он врезался в то у рабов и начал рубить их мечом. Послышались крики и проклятия.
      Аорс, видя такой оборот дела, сообразил, что он своим вмешательством погубил всех дворовых, да и сам попал из огня в полымя. Не зная, как поступить, но прекрасно понимая, что теперь ему несдобровать, ключарь кинулся было к Олтаку, намереваясь выгородить себя, но его как обухом ударило громкое приказание царевича:
      - Всех бунтовщиков предавать смерти на месте!
      Это означало, что вся челядь Саклея попала в разряд бунтовщиков и будет немедленно уничтожена черномазыми азиатами.
      Услыхав такое грозное определение собственной судьбы, раб почувствовал, как смертельный холод охватывает его, а по спине сыплются колючие, неприятные мурашки. Ему, ключарю и привратнику, не уберегшему хозяйского имущества, первый удар!
      Не теряя времени, Аорс выскользнул из ворот и со всех ног кинулся бежать по улице.
      Часть дома рухнула, и гигантский фонтан огненных брызг взлетел к черному как сажа небу. Дандарии азартно рубили головы захваченным Саклеевым слугам, а то и просто живьем бросали их в огонь. Олтак с верными воинами обыскивал еще не охваченные пожаром покои дома, задыхался от дыма, ругался и потрясал оружием. Но нигде не мог найти того, что искал, что хотел найти с таким страстным желанием. Собственно, он, как и его люди, тоже хотел ограбить дом злосчастного Саклея, только той драгоценности, которую он искал, нигде не было. Гликерия как в воду канула. В доме Саклея ее не оказалось.
      9
      Тревога мутной волной захлестнула весь город. Олтак не сумел навести порядок "твердой рукой", как того требовал царь Перисад. Дандарии потратили время на ненужную драку и грабеж в усадьбе Саклея. Да они и не смогли бы сдержать нарастающий напор взбунтовавшихся рабов.
      Были подняты фракийские части. Но более половины наемников оказались также навеселе. Многие разбрелись с вечера по городу, к знакомым женщинам и проводили время в забавах, полагая себя вправе веселиться, когда весь царский двор празднует встречу понтийских гостей.
      Однако основное ядро наемников в несколько сот человек вышло на улицу. Фракийцы на ходу застегивали ремни панцирей и подвязывали шлемы.
      Клеобул и Никерат суетились, строили наемников, ругались и спорили, как лучше действовать.
      Фракийцы плохо слушались понтийских стратегов. Они по команде Мандрагора заняли все укрепления акрополя и этим отгородили сердце столицы от бунтующего города. С башен акрополя хорошо были видны улицы, освещенные заревом пожаров. Без толку скакали разрозненные отряды дандариев с подозрительно большими вьюками у седел. Со стороны трудовой части города с какой-то тяжеловесной медлительностью двигалась масса повстанцев. Вот вспыхнули здания горшечных заводов, заскрипели двери бесчисленных эргастериев, и все новые и новые толпы черного люда в небывалом возбуждении, махая руками и крича, затопляли улицы. Вспыхнули огни в Мирмекии, небольшом городке, вернее предместье Пантикапея, почти сплошь состоящем из эргастериев.
      - Кажется, все рабы города сговорились и поднялись на бунт! заметил Антифил, нервно ощупывая рукоять меча.
      - Времени терять нельзя,- ответил Клеобул, смотря на город широко открытыми глазами,- надо до рассвета очистить улицы!.. Да помогут нам боги!.. А дандариев собрать в один отряд!.. Какого демона Олтак распустил их по всему городу!..
      После некоторого замешательства войска стали строиться в более сплоченные колонны. Сотня за сотней беглым шагом выходили из казарм новые отряды фракийцев. По главным улицам они стали спускаться ближе к порту а рыбным сараям.
      - Драться так, чтобы самим ночным духам стало страшно! напутствовал их Антифил, который оставался акрополе.
      Клеобул и Мандрагор уже исчезли за поворотом улицы. Они спешили, не сомневаясь, что рабская шайка будет разгромлена до восхода солнца. И в то же время обоих коробило то обстоятельство, что новые пожары вспыхивали в разных концах города. Плотные черные массы рабов планомерно занимали одну улицу за другой, преграждала боковые переулки завалами, предупреждая этим возможность внезапных ударов сзади. Невольно рождалось в голове подозрение, что у рабов есть какие-то вожаки, руководящее восстанием согласованно.
      Фракийцы начала раскидывать завалы, но была атакованы черными людьми, от которых несло острым духом кузнечной гари.
      - Кузнечные ряды! - с презрением и гневом воскликнул Клеобул.- А ну, молодцы, покажите им, что полагается за бунтарство! Всех убивайте!
      Наемники, прикрываясь от града булыжников щитами, быстро врубились в шумную толпу бунтарей. По дробному перестуку мечей, треску рассекаемых костей и воплям раненых можно было заключать, что мясорубка заработала исправно. Фракийцы с деловитостью профессионалов шаг за шагом продвигались вперед. Их клинки неутомимо, как зубцы мельничных колес, поднимались и падали, безжалостно уничтожая десятки человеческих жизней.
      Клеобул приосанился, уверенность вернулась к нему. Плечо к плечу с Мандрагором они двинулись в сечу, поражая мечами серые тени, что со стонами падали на землю.
      Первый завал уже преодолели, перебили или разогнали его защитников. Стальная когорта карателей с поспешностью и решительностью загрохотала по мостовой, готовясь, по расчету Клеобула, проникнуть в самый центр рабского сосредоточения.
      Антифил продолжал наблюдать с башни картину ночных боев. Он хорошо видел, как наемники смели следующий завал и стали приближаться к горящему дому Саклея. До ушей сотника донеслись крики, треск ломаемых копий в лязг железа.
      - Хорошо, очень хорошо...- успокоенно пробормотал Антифил.
      Но что это?.. Крики рабов становятся громче, в них слышно торжество. Серая каша свалки начинает двигаться обратно, в сторону акрополя. Но пожар Саклеева дома угасает, видно, как замирает пламя, а дым, поднимавшийся ввысь яркими розовыми клубами, заметно чернеет и растворяется во мраке ночного неба.
      Опять скачут дандарии, вот они уже близко, кто-то ругается и кричит на них. Это сам Олтак!.. В чем дело?.. Встревоженный Антифил приказывает занять ворота и приготовиться к их закрытию. Олтак кричит звонким высоким голосом:
      - Эй, Антифил! Давай подмогу! Клеобул убит, Мандрагора несут на плаще! Фракийцы бегут!..
      Царевич сломя голову мчится на своем сером в яблоках жеребце через ворота акрополя прямо к царскому дворцу, давя всех, кто попадается на пути. Он спрыгивает с седла и, расталкивая стражей и заспанных пьяных слуг, проникает в покои Алкмены.
      Царица уже одета. При свете бронзовых ламп ее лицо кажется совсем серым.
      - Что, что?..- дрожащим голосом спрашивает она, торопливо хватая ларцы с драгоценностями к складывая их в мешок из сырой конской шкуры.
      - Город охвачен мятежом!.. Наемники разбиты!.. Клеобул убит!
      - Что делать?
      - Скорее на пристань в Парфений. Оттуда нас переправят рыбаки на лодках в Ахиллий! Надо бежать, пока не ворвались в акрополь эти взбесившиеся демоны! Лошади готовы!
      - Где лошади?! О мои драгоценности!..
      - Государыня! Драгоценности вернем, когда разгромим бунтарей, а сейчас дороже всего жизнь твоя!
      - Вот я говорила Перисаду, что мне следует уехать в Фанагорию на время, но он не согласился со мною!..
      Дрожащая Алкмена с трудом взобралась на спину лошади, поддерживаемая Олтаком. Они в сопровождений дандариев выехали из акрополя через западные ворота и скрылись в ночной мгле.
      Ворота, у которых находился Антифил, закрыть не успели. Неожиданно изменили рыночные стражи во главе с Атамазом, вооруженные наспех для поддержки наемников. Они заняли ворота и отстаивали их до подхода мятежных толп. Разъяренные рабы с криками и гамом ворвались в царскую крепость, сметая на пути остатки фракийских отрядов. Антифил метался как безумный, кликал Олтака, требуя от него помощи, но тот с царицей и своими всадниками был уже далеко. Царевич считал, что самое главное - спасти Алкмену, дочь Карзоаза, который, по-видимому, станет независимым владыкой всей азиатской части Боспора. Что будет с Перисадом - мало трогало Олтака. Его мысли о царе отошли на задний план перед грозной опасностью. Дандарии имели особые причины бояться гнева парода, который они притесняли и обижали как хотели.
      Тысячи бездомных пелатов, оказавшихся в городе, впились в войско повстанцев.
      В деревни уже скакали гонцы на трофейных дандарийских конях, спеша сообщить отрядам Пастуха о событиях в Пантикапее и дать сигнал к всеобщему восстанию крестьян-сатавков.
      - Смерть хозяевам, свобода рабам! - кричали повстанцы.
      - Долой Перисада и Митридата!.. На кол всех царских советников!..
      Никто не представлял себе, что, собственно, последует за освобождением, но каждый кипел, ненавистью, знал, что отступать нельзя и некуда. Если переборет царская власть, то господа устроят страшную расправу с народом. Хозяева никогда не забывают рабских проступков и своеволия, не прощают ни малейшей провинности. И если не начали казней раньше, то лишь потому, что чувствовали себя слабыми и ждали поддержки Диофанта. Но понтиец ошибся, приехав сюда без войска. Народ использовал его роковой промах.
      Теперь надо бороться, не щадя жизни, добиваться полной победы!
      10
      По ночной дороге при слабом свете звезд во весь карьер мчался всадник. Его путь лежал между полями пшеницы, мимо имения Саклея на Железном холме, в сторону Парфения - места переправы через пролив.
      Конь, на котором умчалась из Пантикапея Гликерия, оказался скакуном самого купца Халаида. Девушка не знала, что она угоняет коня того человека, который в прошлом году на ее двух лошадях, Альбаране и Борее, тайно выехал в Неаполь к царю Палаку.
      Таким образом, девушка как бы сквиталась с Халаидом-Лайонаком. То, что в прошлом году представлялось ей кражей, сегодня самой послужило для бегства из неволи.
      Куда она спешила? В Парфений! Зачем? Ее гнало жгучее стремление покинуть негостеприимный берег европейской части Боспора, где она была окружена ложью, где после небывалого взлета так низко упала. Она прибыла сюда свободной, хотя и бедной дочерью уважаемого человека. А бежала опозоренная, лишенная человеческих прав, оплеванная на площади, осмеянная тысячами людей, растоптанная грубыми и грязными ногами человеческого стада, именуемого пантикапейским демосом, запачканная общением с такими людьми, которых ранее почитала, как богов, а теперь вспоминает с брезгливостью... Дальше от них! Туда, в степи Сарматии, где могила отца, где еще можно найти следы тех костров, у которых они с отцом грелись в студеные ночи. Там еще можно разыскать друзей отца, вернуть себе утраченную свободу, стряхнуть скверну рабства и унижения. И девушка представляла, как она будет плакать, упав в траву Великой степи, что уходит от берегов Гипаниса до далекой реки Ра и голубых вод Танаиса.
      Скорей отсюда!.. Она торопила коня, ей казалось, что он недостаточно быстро уносит ее из ненавистного мира неволи и обмана.
      Позади остался человек, ради которого она так внезапно для самой себя пожертвовала всем. Это простой воин, сейчас раб Савмак. Может, один он из всех людей Пантикапея близок ей и понял бы ее. Душа согревалась при одной мысля о нем. Но они далеки друг от друга. Он думает сейчас лишь об одном - об освобождении рабов, и ничто иное но трогает его. Он готов пожертвовать жизнью ради начатого им дела. Но задумался ли он над той жертвой, которую она принесла ему? Впрочем, он был бы прав, если бы принял ее поступок за каприз богачки, которой все позволено, а выходки которой лишь увеличивают блеск ее положения. К тому же она сказала ему гордо, что никогда на полюбила бы его, была груба с ним, оттолкнула его. Теперь ничего общего между ними нет. "Прощай, Савмак, мы чужие и далекие друг другу люди. Ты стремишься освободить рабов, а я, сама раба, никогда не смогу понять, зачем нужно выпускать на волю эту стаю диких зверей, богами предназначенных для своей участи. Они все разрушат, истопчут, загадят... Прощай!"
      С такими мыслями и чувствами, хаотически, как степной буран, проносившимися в ее голове, Гликерия мчалась на скакуне, почти не замечая окружающего. Но если бы она поглядела вокруг, то увидела бы, что ее отъезд из царской столицы во многом напоминал ее прибытие сюда в прошлом году. Как и тогда, пылали огни пожаров. Но тогда она видела один пожар, а теперь их много, справа, слева. Хора поднялась на борьбу и начала свое наступление с поджога царских и хозяйских имений.
      Проезжая мимо Железного холма, она невольно повернула голову в сторону усадьбы, ее недавнего пристанища. И опять, как тогда, увидела, что клубы красного дыма все выше вздымаются к небу. Что это?.. Шум и крики, страшные вопли, какие-то удары, треск!.. Боги!.. Что это такое?.. Это мир беспрерывной борьбы и жестокостей!
      И, окинув глазами встревоженные окрестности, девушка вдруг вспомнила рассказы покойной матери о последнем дне мира. Похоже, что этот день настал!
      Не задержанная никем, беглянка миновала и оставила позади имение Саклея и с нетерпением всматривалась в приближающиеся огоньки Парфения прибрежного рыбачьего селения, откуда ближе всего можно было перебраться в Ахиллий на азиатском берегу. Скорей туда, на землю свободы!..
      11
      Парфений расположился у самого берега пролива в весь пропитался запахами моря и рыбы. Возле лачуг и хижин серыми тенями шевелились в предутреннем полумраке огромные сети в невода, к стенам домов прислонены багры, весла. А совсем рядом колеблются, как тростник под ветром, стройные мачты рыбачьих суденышек, покачивающихся на волнах. Дальше, у причалов, идет суета, полыхают огни костров, десятки людей торопливо переносят на плечах тяжелые узлы.
      - Скорей! Скорей! - слышится голос.- Кончай погрузку!
      Плачут дети, ржут кони. Ругаются грузчики в ответ на окрики хозяев. Гликерия осадила лошадь у самой пристани в вызвала своим прибытием переполох.
      - Кто это?.. Эй!.. К оружию!.. Толпа мужчин, одетых как попало, с обнаженными мечами и копьями окружили незнакомую наездницу.
      - Слезай! Откуда ты, чего ищешь?
      - Вы кто такие? - спросила девушка высокомерно.- Шайка разбойников? Почему вы ссаживаете меня с лошади? Я еду домой, в Ахиллий, и не ваше дело задерживать меня!.. Кто старший среди вас?
      Спокойный и уверенный; тон, с которым девушка задала этот вопрос, ее хорошее платье, прекрасный конь и объемистые вьюки у седла подействовали на вооруженных мужчин успокаивающе. Они опустили оружие. Один подошел и поклонился:
      - Прости, госпожа! Мы приняли тебя за передового тех разбойников, что разгромили наши усадьбы. Бели ты бежишь от озверелых мятежников, то мы поможем тебе. Ибо сами уносим животы свои, потеряв все достояние. Спасли лишь одежду да кое-какой скарб.
      С этими словами мужчина показал обнаженным мечом на суда, готовые к отплытию.
      - Но я хочу переправиться вместе с конем. Мне еще после Ахиллия предстоит немалый путь.
      - Жаль, тогда тебе придется договариваться с кем-то другим. Ищи себе отдельную барку. Наши так переполнены, что мы могли бы взять лишь одну тебя и твой седельный груз.
      - Слушай, прекрасная госпожа,- вмешался другой,- продай своего коня рыбакам, они тебя за его цену и перевезут. А будешь задерживаться, смотри, как бы не нагрянули повстанцы! Они и коня твоего отнимут и тебе самой не поздоровится!
      Но любительница лошадей уже оценила прекрасные качества своего скакуна и решила непременно переправить его через пролив. Она предполагала уже завтра быть далеко в степях, минуя Фанагорию и опасность встречи с ненавистным Карзоазом. Поэтому на предложение беженцев ответила отказом.
      - Дело твое,- пожал плечами первый мужчина,- но нам некогда. Прощай!
      - Да помогут вам боги! - кивнула головой Гликерия.
      Беглецы засуетились, торопливо стали отвязывать причалы. Барки одна за другой начали отчаливать от берега и уходить в серую утреннюю мглу моря.
      - Эй, кто там, на барке! - крикнула она человеку, который медленными движениями вычерпывал воду из своего суденышка и гулко скреб ведром по днищу.
      - Чего тебе? - послышался хриплый, простуженный голос.
      - Перевези меня с конем в Ахиллий, получишь хорошую оплату!
      Человек прекратил свое занятие, стараясь рассмотреть всадника на ретивом коне. Потом также не спеша, как бы раздумывая, стал сматывать веревку, на которой висело ведро.
      - Однако поспеши! Если мы будем долго разговаривать, то ничего но успеем сделать!
      - Торопиться некуда,- хрипло ответил рыбак,- сейчас упадет туман, и только с восходом солнца станет возможный плыть.
      Гликерия почувствовала раздражение. Ей хотелось гневно крикнуть на медлительного рыбака и пригрозить ему хлыстом. Но через мгновение она усмехнулась своей горячности. В конце концов, часом раньше или позже - не все ли равно! Да и как она может принудить этого медлительного рыболова спешить? Она - одинокая, почти полностью беззащитная.
      И Гликерия пожалела, что отстала от компании беженцев, любезно предложивших ей помощь и место на корабле. Там она оказалась бы в дружественном окружении, не одна. А сейчас?..
      Девушка повела плечами. Утренний холодок проникал под одежду. Светало. Костры, брошенные беженцами, угасали. Из серого тумана все яснее выступали камышовые и соломенные крыши хижин. Серые складки сетей стали приобретать розоватую окраску. Залаяла собака. Где-то заскрипела дверь и женский голос сзывал цыплят. Миром и устоявшейся будничной жизнью веяло от этой картины. После шумного Пантикапея Парфений показался Гликерии жалким, но в то же время успокаивающим, простым, доступным сердцу и пониманию. Здесь живут скромные рыболовы, которым нет дела до всех тех страстей, что раздирают своими когтями души и жизнь людей пантикапейского акрополя.
      Лошадь мотала головой и нюхала вокруг. "Пить хочет",- догадалась девушка и попросила подошедшего рыбака принесли ведро воды.
      - И давайте собираться к отплытию,- сказала она твердо.
      12
      Конная орава дандариев, сопровождавших царицу и Олтака, с разбойничьим гиком ворвалась в Парфений перед самым восходом солнца. Грохот копыт, удары ножнами мечей в двери хриплые, грозные окрики сразу всполошили все селение.
      Такая поспешность свидетельствовала о большой растерянности и страхе, охвативших царицу и ее спасителей. Олтак с воинами носился по берегу, размахивая плетью, кричал и ругался. Наскочив на того рыбака, что договаривался с Гликерией, он ударил его плетью по голове и с проклятием приказал собирать народ для погрузки. Из домов уже выгоняли только что проснувшихся рыбаков, приказывали им готовить суда к переправе. Перепуганные рыбаки оказались совсем не такими вялыми и безразличными, каким предстал перед Гликерией медлительный хозяин судна. При виде плетей и сердитых лиц черномазых дандариев они сразу взялись за дело по-настоящему, подводили барки, настилали трапы, носили имущество царицы, готовили для нее место.
      Даже знакомый Гликерии рыбак пробежал мимо с легкостью юноши, и лицо его выглядело куда осмысленнее, чем до этого.
      - Рабы! - вырвалось у Гликерии невольное восклицание.
      Она с гневом наблюдала, как барка, облюбованная ею, была загружена и над ее бортами замелькали шапки дандариев.
      - Эй, хозяин! - обратилась она к рыбаку с возмущением.- Ведь мы с тобою уже договорились плыть. А я и моя лошадь стоим в ожидании.
      - Что я сделаю, госпожа! - пожал плечами рыбак.- Видишь, прибыла какая-то богачка с охраной. Они силой захватили все посудины наши. Попробуй я воспротивиться - они убьют меня. А у меня жена есть, куча детей малых!
      - Что ж, ты прав,- отвернулась девушка, покраснев от досады,- но это означает, что они переправятся, а я останусь.
      - Послушай, молодая госпожа. Если тебе не к спеху - повремени, пусть все эти люди переправятся. Я провожу тебя к своей хижине. Там твой конь найдет корм, а ты сама - отдых у моего очага. Жена позаботится о тебе.
      Гликерия вновь повернула лицо к рыбаку и всмотрелась в его коричневое лицо, задубленное морскими ветрами. Она уже воспользовалась однажды гостеприимством в богатом имении Саклея, была обласкана, как княжна, и... стала рабой!.. И теперь с недоверием испытующим взором старалась проникнуть в сокровенные мысли этого человека - с руками заскорузлыми и грязными, как у самого низшего раба, одетого в конопляные лохмотья.
      Но, кроме душевной теплоты и ласкового участия к себе, она ничего не прочла в окруженных морщинами глазах рыбака. Ощупав кинжал у пояса, она сказала:
      - Ты говоришь хорошо. Я согласна. Пусть уедут эти люди.
      Ей не пришлось воспользоваться гостеприимством простого рыбака. Хотя она с лошадью стояла так, что ее прикрывали шесты с навешанными для просушки неводами, ее заметили. Раздался знакомый резкий, как удар хлыста, голос:
      - А это чья лошадь осталась непогруженной? Демоны неповоротливые! Запорю! Сейчас же грузить!
      Девушка инстинктивно прикрыла лицо краем плаща, но рука, смуглая и волосатая, с ярко накрашенными ногтями и золотыми кольцами, грубо сорвала плащ. Она подняли глаза. Перед нею стоял пораженный неожиданностью Олтак.
      - Гликерия! - воскликнул он.- Вот это встреча!.. О великие боги!.. Я всюду искал тебя, был в горящем доме Саклея, хотел спасти тебя от разъяренной толпы!.. Но нигде не нашел!.. А ты уже тут!
      - Да, я сама добралась до переправы.
      - Ты едешь в Фанагорию?
      - Я еду на ту сторону. А куда направлюсь дальше - еще не решила.
      - Так в чем же задержка?.. Разреши, я заведу твоего коня на судно, ты сядешь поудобнее на тюки, в мы сейчас же отплывем! Это счастье, что я встретил тебя, милость богов!
      В душе девушки шевельнулось нечто похожее на доверие. Ей надо было на кого-то опереться. В конце концов, Олтак был другом ее детских лет. Может, и у него осталось что-то хорошее к ней, кроме той бешеной страсти, с которой он добивался ее, и той ненависти, что загорелась в его душе после случая в склепе. Но она превозмогла это чувство.
      - По-моему, это не милость, а коварство богов,- ответила она без улыбки.- Оставь меня здесь! Если я поеду в Ахиллий, то одна. Не забывай, что ты сын царя и едешь в свое царство, занять место отца. А я - любовница дворцового воина, ныне раба. И сама с позором продана в рабство. Я - беглая рабыня.
      Олтак расхохотался легким, счастливым смехом.
      - Ты раба здесь, на этой стороне пролива, но не на той! А что касается случая в склепе - мне уже все известно. Форгабак все рассказал мне. Ты хотела предупредить Савмака из благородных побуждений, желая спасти его от казни, как заговорщика. Почему ты сделала это - ее знаю. Ты своевольница и жестоко наказана за свои капризы. Поедем на ту сторону, где Олтак тоже что-то значит! Я помогу тебе!
      Яркие, горящие неукротимой страстью глаза дандария говорили лучше всяких слов, что Олтак не отказался от своих намерений покорить если не душу, то тело золотоволосой амазонки. И сейчас он выглядел как волк, поймавший лакомую добычу. Его холеные руки не отпускала плаща девушки, и она поняла, что стоит ей ступить вместе с этим человеком на палубу одного из кораблей, как она окажется в его власти, совершенно беззащитная.
      - Спеши, спеши, Гликерия! Нам нельзя задерживаться, за нами гонятся бунтари!.. С нами царица, и мы не можем увлекаться рукопашными схватками!
      Гликерия заметалась, как пойманная перепелка. Но у дандарийского царевича руки обладали мертвой хваткой. То, что он держал в руках,принадлежало ему. И он благодарил всех дандарийских богов за то, что они привела прямо к нему эту девушку.
      - Слушай, Олтак! Мы друзья детства, но мы уже не дети. Я не поеду с тобою. Ведь ты сопровождаешь Алкмену, а она ненавидит меня. Если она узнает, что я здесь, она погубит меня. Она возьмет меня как рабу, а потом отдаст в руки своего отца. Плывите, а я найму барку и - вслед за вами!
      - Нет, нет! - рассмеялся заливисто Олтак, сверкая глазами и всем своим видом выражая буйную радость.- Стоит мне тебя оставить здесь, и я опять потеряю тебя. Этого больше не произойдет!..
      Он кликнул подручных, передал им лошадь Гликерия в велел немедля завести ее на судно.
      - Что ж, лошадь возьми, а меня оставь! - решительно заявила Гликерия.- А то, что я была в склепе из каприза, детская сказка! Я была там для встречи с Савмаком! Я... любила его!
      Она вызывающе вскинула голову, готовая сопротивляться. Олтак па мгновение задумался, лицо его стало хмурым и приобрело выражение язвительной насмешки. Но он быстро стряхнул это, опять рассмеялся и прищурил глаза с какой-то особой восточной хитрецой.
      - Скажу тебе, Гликерия, обмануть Олтака не так просто... Первое Алкмена тебя не увидит. Как только мы ступим ногами на тот берег, ты в сопровождении моих людей птицей понесешься в город отцов моих Созу. Таи найдешь убежище, все удобства для жизни. А я провожу Алкмену в Фанагорию и примчусь следом за тобою. На крыльях буду лететь!.. Второе - Савмака нет в живых...
      - Савмак жив! - перебила его девушка.- Это он поднял рабов на борьбу!..- Она осеклась, чувствуя, что проговорилась.
      - Xa-xa-xa! - рассмеялся царевич.- Вот ты и выдала себя! Савмак был в склепе не для любви, а для встречи с заговорщиками!.. Как опрометчиво ты поступила, прикрыв заговор! Восстание, можно было предупредить. Но дело сейчас не в этом.- Он прищурился с лукавством варвара.- Дело в другом... Если Савмак жив и даже возглавляет бунт, если ты любишь его, то зачем бежишь на ту сторону? Разве любящие бегут от того, кого любят?.. Нет, Гликерия, меня не проведешь!
      Словно кинжалом пронзили ее эти слова. Гликерия широко открыла глаза и уставилась в торжествующее лицо царевича. Он сказал то, что прозвучало так просто и в то же время взбудоражило всю ее душу. Она не подумала об этом. Действительно, зачем она бежит из проклятого города? Ведь и ее враги - Олтак и Алкмена - тоже бегут оттуда! Она хотела убежать из мира неволи в степи Сарматии? Но неволя уже догнала ее и вот поставила перед новым хозяином и господином, перед которым вялый любезник Алцим может показаться вестником богов. Зачем она бежала? Чтобы стать наложницей варварского царька? Или попасть в руки ненавистного Карзоаза?.. Перед нею, как бездна, раскрылась вся зияющая глубина совершенной ошибки. Еще одной ошибки в ее жизни, пожалуй самой роковой. Она боялась восставших рабов? Но Савмак защитил бы ее. О боги!..
      - Я не поеду! - вскрикнула она.- Оставь меня!
      Со всей силой девушка оттолкнула дандария и кинулась бежать. По знаку Олтака ее быстро настигли двое воинов. Девушка бешено сопротивлялась. Ее завернули в войлочную бурку и бережно унесли на корабль. Следом шел Олтак, то хмурясь, то улыбаясь своим мыслям.
      Рыбаки тупо смотрели на эту сцену. Знакомый рыбак с сожалением покачал головой и сказал тихо своим собратьям:
      - Час назад она рвалась на ту сторону. Сейчас ее увозят туда насильно. Разве поймешь знатных господ и богатых хозяев?! Поэтому-то бедный человек никогда не умеет угодить им и получает лишь окрики да плети!..
      Вздохнув, он пошел отвязывать причальный канат своей барки.
      Солнце уже взошло и пронизало своими лучами туман, напоив его розовым вином. Яркие блики заблистали на поверхности моря, дунул зябкий ветерок. Из труб хижин потянулись вверх струи дыма. Женщины-рыбачки и малые дети, стоя на порогах своих жилищ, со страхом смотрели, как отплывает от берега флотилия судов, на которых уезжают за пролив все эти дикие, шумливые люди в дорогих одеждах и с красивым оружием.
      У борта одной из барок стоял Олтак. Он с чувством ликования прислушивался к всхлипывающим стонам девушки, и все существо его наполнялось буйной и жгучей страстью. Он нашел ее! Теперь она будет принадлежать только ему! То, что попало в руки дандарийского царевича, готовящегося стать царем, уходит от него лишь в могилу!..
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      ПОСЛЕДНИЙ СПАРТОКИД
      1
      Лайонак с друзьями блуждали по темным улицам, не зная, собственно, куда идут. Их целью было пробраться в ту часть города, где, как им думалось, Савмак с рабами-рыбниками уже начал восстание.
      - Я думаю, что Астрагал не обманул меня,- говорил Лайонак молчаливому Танаю,- он должен разыскать Савмака и дать ему знать, где мы и что произошло.
      Бунак совсем обессилел, еле плелся. Его поддерживали. Раны его горели, но в душе кипело горделивое чувство удовлетворенной мести.
      - Все-таки Саклей не минул моей руки! - шептал он, ни к кому не обращаясь.- Добрался я до его поганой печени!
      Зарево, вспыхнувшее в северо-восточной части города, оживило всех.
      - Это не иначе как Савмак развел очаг под небом,- с душевным подъемом произнес Лайонак,- хочет подогреть небеса! Вот он, орел!.. Ты скоро узнаешь ого, Танай, и полюбишь этого человека... Слышишь, какой шум впереди? Это рабы заговорили!.. С богом!
      - Слышу, брат,- с волнением отозвался Танай, вглядываясь в пролеты улиц - Видно, в самом деле началось. Попал я в Пантикапей прямо на праздник!
      Впереди показались люди. Они бежали сломя голову.
      - Кто такие?..- Лайонак начал присматриваться, но в темноте люди казались тенями. Только топот их ног по лимонной мостовой свидетельствовал, что это земные существа, не духи.
      - Они окружат нас! - послышался испуганный голос.
      - Тогда всем нам сидеть на кольях! Они считают, что мы ограбили дом хозяина нашего. Теперь нам одна дорога - к мятежникам! Хоть пограбим перед смертью!
      - Какая смерть! - грубо возразил кто-то.- Мы спасемся!.. И получим прощение!..
      - Ага,- догадался Лайонак,- это бегут рабы самого Саклея. Хоть они и ищут повстанцев, но нам с ними не по пути. Они злы на нас и могут затеять драку. А то попытаются перехватать нас, чтобы за наши головы купить себе прощение у хозяев... Пропустите их!.. Тсс...
      Все прижались к стене глухого каменного дома, не имеющего ни дверей, ни окон. По обычаю, пантикапейцы в стенах домов, что смотрели на улицу, окон никогда не прорубали. Толпа рабов миновала их, не заметив.
      В следующее мгновение шум и крики усилились. Громоподобный грохот сотен ног обозначил собою начало наступления фракийских наемников. Ряды их показались на перекрестке улиц, сопровождаемые факельщиками. Желтые полосы света забегали по неровному булыжнику, блеснула чешуя наборных панцирей. Колонны тяжелой пехоты выглядели грозно и богато. Танай с любопытством опытного воина разглядывал их, прячась за выступом каменного забора.
      - И с такими солдатами Перисад дрожит за свою власть? - изумленно зашептал он, касаясь локтей Лайонака.- Он спешит призвать Митридата на помощь!.. Чем же его фракийцы хуже Диофантовых воинов?
      - Да...- также шепотом ответил Лайонак,- фракийцы вояки хорошие, но они исправно служат тому, кто их сытно кормит и вовремя платит деньги. А у Перисада оказались и закрома пусты и казна тоже. Однако фракийцы достаточно сильны и сплоченны, они могут погасить рабский бунт в самом начале.
      Словно в ответ на эти слова, послышались дружные воинственные крики и панцирная пехота перешла на бег. Танай хотел что-то сказать, но шум и треск заглушили его речь. За углом послышались надсадные стоны хряск ломаемых копий, глухие удары камней о щиты и лязганье железа. Там началась битва. Наемники замедлили свой бег, стали накапливаться у перекрестка, словно вода, остановленная запрудой. Потом с криками "Бей! Бей!" они прорвали сопротивление повстанцев и лавой устремились вперед. Перекресток улиц опустел. Из-за заборов тускло вспыхнули огни и выглянули медные шлемы домовладельцев, которые не принимали участия в ночных событиях, но все стояли за дверями жилищ, во дворах, вооруженные чем попало. Попробуй сунься в одну из калиток - и сразу напорешься на колья и ржавые копья, попадешь под удары садовых лопат и железных вертелов.
      - Мне кажется,- заметил Танай,- что нам лучше следовать за царской ратью.
      - Ты прав. Фракийцы сами приведут нас куда надо. Вперед!
      Стоило им завернуть за угол, как они сразу же натолкнулись на страшную картину побоища, еле освещенную оброненными факелами и красными клубами дыма. Возле наспех сооруженного завала были навалены, как дрова, трупы людей, среди которых виднелись и шлемы фракийцев. Большинство убитых составляли рабы из кузнечных рядов. Запах крови и вспоротых животов смешивался с острым духом копоти, пропитавшей одежду этих ненастных. Те, что были еще живы, просили пить или ругались, потрясая слабеющими руками.
      Из переулка вынырнули фигуры людей. Размахивая разнородным оружием, они напали неожиданно и бесшумно.
      - Защищайтесь! - успел предупредить друзей Танай, хладнокровно опуская меч на голову противника.
      - Стойте, стойте, остолопы! - вскричал Лайонак, отражая удары дубинок и самодельных копий. -Мы не царские люди! Мы тоже повстанцы, бежим из дома Саклея! Ищем Савмака и его друзей!
      Напор сразу же ослаб, потом прекратился. Нападающие казались в полутьме сказочными пещерными жителями. Это были остатки разбитого отряда кузнецов, частью сраженного мечами и копьями фракийцев, частью отступившего в ближние переулки.
      - Кто вы такие? - задыхаясь от быстрого бега, спросил один из них.
      - Лайонак, Танай, Бунак и товарищи! Бежим из дона Саклея... Дом мы подожгли, Саклея убили!
      - Ага!..
      - Чего с ними разговаривать! - вывернулся откуда-то человек с лицом, наполовину прикрытым повязкой.- Бейте их, не спрашивая! Видите, они хорошо одеты, вооружены не хуже фракийцев! Какие же это рабы?! Они просто пытаются обмануть нас!
      Голос и ухватки этого человека показались Бунаку странно знакомыми.
      - Э-э,- протянул он,- да ведь это же Аорс! Палач Саклея! Не верьте ему, кузнецы! Он предатель и верный пес самого Саклея! Я всю зиму сидел в подвале, меня пытали, жгли огнем, морили голодом! А кто это делал? Все вот этот проклятый Саклеев пес Аорс!
      Хитрый раб попытался скрыться, но его задержали, сорвали повязку. Многие знали его и подтвердили слова Бунака. Десятки рук потянулись к нему.
      - Пощадите, братья, пощадите! - взмолился Аорс.- Разве вы не знаете участи раба? А ведь я раб! Как я могу быть за хозяев, если сам ношу ошейник! Вот он!
      И, разорвав ворот хитона, показал ошейник, исписанный полустертыми буквами.
      - Он раб, такой же, как и мы, - с сочувствием заметил один кузнец.
      - Пусть раб, но раз он был палачом у Саклея, убить его!
      - Стойте, товарищи, братья! - обратился к ним Лайонак, подумав.Не спешите. Убить его мы всегда успеем. А сейчас поведем его с собою. Наверное, наши руки нужны для лучшего дела. Слышите крики впереди? Там завязалась сеча! Давайте разом ударим в тыл фракийцам!
      Боевой пыл в жажда мести еще не остыли в сердцах кузнецов, и они охотно подчинились Лайонаку, разделились на две группы. Одну возглавил Лайонак, другую - Танай.
      - Слушай, Аорс! - крикнул Лайонак.- В бою ты покажешь себя! Иди с народом, сражайся за него, и народ простит тебя!
      2
      Савмак не видел Астрагала и не знал, что Лайонак в городе. Его самого выбросила на улицу могучая сила народного взрыва, которая подняла на ноги всех рабов и угнетенных Пантикапея. Никто не мог сказать, кто первый поднял знамя восстания. Оно началось сразу во многих местах, в течение часа охватило весь город и перекинулось в деревню.
      Уже первые схватки повстанцев с наемниками показали, что разрозненные удары, как бы сильны они ни были, не смогут разбить царское войско. Быстро сплотившиеся фракийцы, а за ними фаланга городских эфебов начали теснить беспорядочные скопления мятежного люда. Отдельные смельчаки пытались сколотить вокруг себя отряды из наиболее стойких бунтарей, но были мгновенно разбиты сильнейшим врагом, как это случилось и с кузнецами.
      Лишь крепкая спайка рабов-рыбников, наличие среди них таких людей, как Абраг и Савмак, которым доверяли, за которыми шли, сделали свое дело. Образовалась колонна повстанцев численностью в несколько сот человек, наиболее решительная и неистовая в своей ярости.
      С нею-то и столкнулись фракийцы, сразу почувствовав настоящее сопротивление. Рыбники дрались с отчаянием людей, обрекших себя на смерть. Их вдохновлял и направлял уравновешенный, спокойный Абраг. Он и здесь оставался "дядькой", умело поддерживал чувство уверенности в победе своим примером, а где и грозным окриком. Его уважали и слушались. Молодые и задорные тянулись к Савмаку, старались быть рядом с этим могучим и бесстрашным воином. Своей отвагой и страстью он разжигал боевой дух рабской рати, обрушивая на головы врагов тяжелый кованый скребок, ударам которого не мог противостоять ни один шлем, даже железный.
      - Не отступайте! - кричал он громко.- Кто отступит - тот попадет на кол или в застенок к хозяевам! Нас не простят, отступать нам - некуда! Впереди свобода, позади - смерть!..
      Однако натиск тяжелой пехоты оказался таким стремительным, что трудно было уверовать в победу. Фракийцы напирали, двигались непробиваемой стеной, с большим искусством к хладнокровием поражая более слабых телом и плохо вооруженных противников. Рыбники дрались и умирали с самоотверженностью настоящих героев. Они сбивали гоплитов с ног, срывали с них шлемы и надевали себе на головы. Вооружались их мечами и щитами. Метали камни. Выламывали из заборов бревна и, раскачав их, бросали на головы царских воинов.
      Сначала фракийцы с методичностью профессионалов разделывались с взъяренной толпой, потом все чаще в их строю начали образовываться бреши. Савмак с ближними воинами-рабами сумел врубиться в гущу врагов. Наемники стушевались было, но после громких призывов Мандрагора перестроились так, что Савмак оказался отрезанным от остальных и дрался в окружении с горсткой соратников. Создалось угрожающее положение. Рабы начали путаться, мешать друг другу, делать ненужные передвижения, наконец дрогнули и готовы были начать беспорядочное бегство, если бы не подоспела неожиданная помощь, изменившая ход сражения.
      Позади фаланги наемников раздался многоголосый крик, и вслед за ним две колонны свежих воинов ударили в тыл царской пехоты, сначала обдав ее залпом булыжников. Впереди рубились рослые, одетые в панцири воины, они не уступали фракийцам ни в вооружении, ни в умении им владеть.
      - Держитесь, рабы! - закричал во весь голос Лайонак, стараясь перекричать шум битвы.- Держитесь, не отступайте!.. Эй, Савмак, мы пришли на помощь!.. Победа за нами!..
      - На бой, братья! Помощь пришла! - в свою очередь загремел Савмак, еще не разобрав толком, откуда помощь и кто кричит.
      Но этого оказалось достаточно. Дрогнувшие было ряды рабов оправились, ободрились и с новым ожесточением ринулись в свалку. Фракийцы не ожидали удара в спину. Теперь уже они должны были драться в полном окружении. Число рабов быстро увеличивалось. Наемники перестроились и образовали круг, хорошо защищенный сплошной стеной щитов и гребенкой копий.
      - Бросайте в них камни и все, что потяжелее! - приказал Савмак.
      В "черепаху" полетели булыжники, бревна, пучки камыша, стянутого с крыш и подожженного. В одном месте фракийцы смешались, и этого оказалось достаточно, чтобы началась ожесточенная решающая свалка, в которой пало много смелых рабов, но были истреблены лучшие силы царской дружины. Почти все фракийцы легли костьми на мостовой, в том числе и Клеобул, сраженный ударом скребка. Мандрагор яростно дрался, отражая все удары врагов. Но Танай заметил, что на правой ноге фракийского старшины не было поножи. Закрывшись щитом, он нанес прямой удар мечом и угодил врагу в холено. Тот охнул и осел на левую ногу. Следующим ударом опытный в рукопашных схватках Танай отсек фракийцу голень и добил его уже в тот момент, когда товарищи хотели положить своего вожака на плащ и оттащить в сторону.
      Так рождалось ратное уменье рабов-повстанцев в пылу неравной борьбы: повергать более сильного врага не щадя животов своих, восполнять нехватку оружия и выучки сплоченностью в бою и презрением к смерти, а недостаток физической силы и выносливости - боевой страстью,
      - Савмак, друг! - с этими словами Лайонак обнял разгоряченного тяжкой ратной работой товарища.
      Рабы приблизились к ним с факелами. Лайонак поразился тому, что встретил Савмака не таким, каким привык его видеть. Савмак выглядел оборванцем, был грязен, провонял рыбной гнилью, а лицо имел худое, словно после болезни.
      - О Лайонак! Ты вернулся кстати!.. Я не узнал бы тебя, ты отрастил бороду... С кем ты?
      - С доблестными витязями из юго-западных селений! Танай и его соратники, богатыри!
      Танай тоже обнялся с Савмаком, втайне удивляясь его виду, так как Лайонак называл его ученым видным царских воином, а позже признанным вожаком всех рабов столицы.
      - Братья невольники! - с чувством обратился Савмак ко всем рабам.Вы видите, что из далеких селений, из коренной Скифии к нам прибыли на помощь одноплеменники-сколоты!.. Вот они! Вся Скифия за нас! Значит, мы переборем, будем свободны! Понтийцев выгоним из земель отцов наших, не дадим Митридату укрепиться в Тавриде! Скифия поможет нам оборониться от хозяев и царей!.. Но сейчас - собирайте оружие с убитых врагов и вооружайтесь! Хозяева еще живы, царь Перисад - тоже! Надо повергнуть остатки царских ратей! Становитесь по сотням! Каждую сотню поведет в бой опытный витязь. Вы, Лайонак и Танай, берите правое крыло. А мы с дядей Абрагом - левое. И вперед на акрополь!
      - На акрополь? - ахнули многие.- Да ведь там сам царь! Так храмы, богов и жрецы их, что могут вызывать гром и молнию! Там даже земля охраняется страшным заклятьем!
      Это был голос забитого и униженного люда, привыкшего считать своих владык сильнее всех. Рабы ненавидели хозяев-угнетателей и в то же время наделяли их необыкновенными качествами и таинственной силой, преклонялись перед личностью царя, как ставленника богов, преувеличивали его мощь и всевластие.
      - Кто это говорит? - грозно и с язвительной насмешкой спросил Савмак, так чтобы его слышали.- Кто это испугался акрополя? Уж не думаете ли вы, что, разбив один отряд царских гоплитов, вы уже закончили войну, победили? Стали свободными и решили пойти спать? Хо-хо!.. Война может закончиться или нашей смертью, или смертью всех господ и хозяев! Когда акрополь и царский дворец будут в наших руках, тогда скажете, что вы победили. Не раньше. Кто боится, пусть отдаст оружие другому и уходит. Видно, не каждый раб способен стать свободным человеком. Если все боитесь - прощайте! Я один пойду на штурм акрополя, и боги помогут мне, ибо видел я о том сон вещий. Обещали боги помочь мне, наши скифские боги. И помогут!
      - Не гневись, Савмак! - раздались голоса.-Это трусы боятся битвы, мы все пойдем за тобой! Но, может, утра подождать? Не сразу лезть на царский акрополь. В городе дела хватит.
      - Утра ждать? Да знаете ли вы, что если мы простоим без дела на этом вот место час или два, то нас окружат со всех сторон и перебьют, как степных баранов. Довольно разговаривать, становись по десяткам и сотням!
      3
      - Сами боги указали тебе путь! - в восхищении говорил Савмак Лайонаку, выслушав его краткий рассказ о происшедшем.- А тебе, Бунак, за то, что Саклея поразил, золотой венец на голову! Саклей был самым лютым врагом нашим. Но скажи, Лайонак: ты никого больше не видел там... в доме Саклея?
      Последний вопрос Савмак задал внезапно для самого себя.
      - Ты спрашиваешь о Гликерии?
      - Да, ты угадал. Ты же знаешь, что эта девушка потеряла честь, рабой стала, но не выдала нашего заговора. Мы живы и боремся лишь благодаря ей!
      - Согласен с тобою, друг, но ничего не могу сказать о ней... Постой, Аорса надо спросить. Где Аорс?
      Саклеева доверенного подтащили к Савмаку. В битве он не участвовал, но где-то потерял шапку. Его голая, странно вытянутая голова блестела при свете огней.
      - Скажи, Аорс,- обратился к нему Лайонак,- куда девалась Гликерия? Погибла ли она во время пожара или спаслась?
      Раб быстро соображал, его глаза бегали по лицам окружающих. Злорадное чувство поднялось в его душе при виде того ожидания, которое отразилось па обросшем бородой лице страшного вожака бунтарей. "Так ведь это сам Савмак!" - догадался он. И злое желание отомстить всем этим людям за разгром дома, за смерть Саклея охватило его. Впрочем, он смотрел и дальше. После подавления бунта (Аорс не сомневался в таком исходе) начнутся кровавые расправы с рабами, и его, Аорса, тоже могут обвинить вместе с ними, если он не заслужит милости хозяев. Следуя неожиданной и удачной мысли, он с видом участия произнес:
      - Братья! Вы спрашиваете о хозяйской рабе и наложнице?
      - Наложнице? - вскипел было Савмак, но Лайонак остановил его жестом.
      - Ну да! - продолжал с простодушным видом хитрый раб,- А кто же она?.. Скажу вам прямо - перед самым началом тревоги ее пожелал сам царь...
      - Ты врешь или говоришь истину? - опять не удержался Савмак.
      - Пусть боги поразят меня молнией, если вру! Я сам отправлял ее во дворец. И думаю, что она сейчас в опочивальне самого Перисада.
      - Как так? - недоверчиво нахмурился Лайонак.- Когда было это? Ведь через ворота никто не проходил. Я увидел бы.
      - Такие дела совершаются тайно. Существует особый ход из дома. Впрочем, теперь его уже нет, он завален пеплом после пожара.
      - Но огонь продолжал гореть в горенке под крышей.
      - Это я приказал сделать уборку, пользуясь отсутствием Гликерии. Евтаксия там мыла пол и стирала пыль.
      Трудно передать, что выражало лицо Савмака. Его глаза в свете факелов казались огненными. То, что он услыхал, лишь подтвердило слухи о намерении сластолюбивого царя сделать Гликерию своей наложницей и походило па правду. Саклей, несомненно, способствовал этому... Она там, во дворце!
      - На приступ! - вскричал он, размахивая над головою кованым скребком.- На приступ! Возьмем и разграбим акрополь! Добудем себе свободу!!
      Этот клич прозвучал как сигнал к бою. Рабы нестройными, но плотными толпами двинулись к пантикапейскому холму.
      В этот момент рухнули горящие стропила Саклеева дома. Повстанцы видели облако искр, взметнувшееся к небу. Стали шептать заклинания. Они узрели в этом предзнаменование. Ведь они посягали на самого царя! Чего доброго, еще полыхнет молния, ударит гром! Боги не однажды устраивали такое в помощь тому, кому покровительствовали!
      Лайонак, не совсем убежденный в искренности Аорса, решил на ходу расспросить его о подробностях исчезновения Гликерии. Но лукавый раб успел скрыться, пользуясь общей суматохой. Он был уверен, что у стен акрополя рабские отряды будут уничтожены войсками царской охраны.
      К колоннам повстанцев присоединялись все новые толпы рабов, кое-как вооруженных, а то и безоружных. Массы черного люда затопили улицы и переулки, бунт разгорался с повой силой. Рабы почуяли силу и прихлынули к акрополю, как весенняя река, готовая затопить все окрестности.
      4
      По замыслу сотника Антифила Атамаз со своими наспех вооруженными воинами-уборщиками, еще не продравшими глаз после сна, должен был отразить первый натиск повстанцев. Воинов-уборщиков поставили против ворот акрополя, предполагая ворота закрыть. Но по сигналу своего старшого обиженные и озлобленные парни повернули копья против наемников и сразу же начали кровавую перепалку. Дрались под сводами ворот.
      - Что там такое? - вне себя вскричал Антифил и тут же понял, что Атамаз перешел на сторону повстанцев.
      Чтобы закрыть ворота, нужно было отбросить прочь эту толпу разъяренных мусорщиков, прошедших в прошлом ратную науку и возглавленных сейчас решительным и мужественным вожаком. Для этого не хватало фракийцев, опрометчиво размещенных на стенах акрополя с целью отражения ожидаемого штурма. Пока тяжеловесные пехотинцы спускались вниз, под аркой ворот кипела ожесточенная свалка. Через несколько минут к атамазовцам присоединились многолюдные толпы рабов. Они с криками прорвались в акрополь и затопили его широкий двор. Из-за опрометчивого решения Антифила большинство фракийцев бездействовало на зубчатых стенах в башнях. Они приготовились бросать сверху копья и камни в атакующих мятежников, но под стенами никого не было. Ревущие толпы рабов уже окружили храмы в казнохранилища и стремительно приближались к царскому дворцу, шагая через трупы отборных телохранителей Перисада.
      Антифил дал сигнал фракийцам немедленно покинуть башни и стены и строиться во дворе для пешего боя.
      - Смотрите,- заметил наблюдательный Танай, указывая вверх мечом,на стенах много сильной пехоты! Я вижу, как сбегают вниз с факелами панцирные воины. Если мы не встретим их сплоченно, они побьют нас.
      Савмак тоже заметил это и стал собирать воинов зычным голосом. Спешно строили колонны, давали приказания держаться дружно, не рассеиваться от первого натиска врага и драться, не щадя жизни.
      Последние увещевания были излишни. Рабы осмелели, шлепали босыми ногами по гладким и холодным плитам царского двора, подбирали брошенное оружие и становились стеной, потрясая копьями и мечами.
      - Где они? - задорно кричали более молодые.- Где еще есть царевы воины?! Всех побьем!
      - А все-таки,- заметил Савмак, стоявший рядом друзьям,- надо действовать двумя отрядами. Если мы все бросимся в драку с фракийцами, то в тыл нам ударит дворцовая стража. А там Фалдарн, опытный воин. Разделимся на два отряда, один будет штурмовать дворец, другой- бить фракийцев.
      - Я согласен с тобою,- ответил Танай, хватаясь рукой за щеку. Камень, пущенный чьей-то меткой рукой, выбил ему два зуба. Он плевал кровью, но продолжал собирать людей. Отойдя, крикнул Савмаку: - Нужно спешить, а то не мы будем нападать, а враги наши! А в ратной деле кто первым ударил, тот и победил!
      - Слушай, Савмак,- обратился Абраг так спокойно, словно дело шло не о битве, а о засолке рыбы,- ты хорошо знаешь устройство дворца и его проходы. Ты и веди туда людей!.. Рабы слушают тебя, ты сумеешь ободрить робких. А то я вижу, что все поглядывают на дворец с боязнью. Видно, страшно идти в жилье родича всех богов.
      - Я готов! - с жаром отозвался Савмак.- Я пойду против самого царя! Но вы с большими силами ударьте по фракийцам, спешите, они уже строятся в фалангу!
      - Подбирай самых смелых,- посоветовал Лайонак. В колонну Савмака вошли рыбники и те, кто знал Савмака лично.
      - А ты, Атамаз,- сказал Савмак, обнимая друга,- целься со своими ребятами в центр фракийской пехоты, твои люди хорошо сплочены. Лайонак и Танай займут места справа и слева от тебя. Головы положите, но Антифилу не поддайтесь! Если ему удастся сломить вас, нам всем несдобровать.
      Воины подняли руки и поклялись не отступать ни па шаг.
      - А теперь - да помогут нам все боги, какие есть! Если только они захотят помогать рабам. Эй, рабы, наступает решительный час! К утру мы будем свободны, как птицы лесные, как волны моря, как ветры степей! Или - опять кандалы, рыбные сараи, рудники, пытки, плети и голодная жизнь.
      В ответ на этот призыв рабское войско издало грозный клич, разнесшийся по ночному воздуху во все концы города. Его было слышно даже на кораблях, что плыли по проливу.
      - Вперед, рабы, на врагов наших! На царя, на господ и хозяев! Покажем им наши мозоли!
      Большая часть рабов устремилась туда, где шло построение наемников. Антифил бегал вдоль фронта, ругался и махал мечом. Он оглядывался на толпы рабов и спешил. Одетые в бронзу и железо, гоплиты были медлительны и неуклюжи. Они все еще спускались по узким лестницам.
      Танай первым скрестил оружие с врагом. Его защищали панцирь и щит. Меч его разил, как молния. Рабы ударили с большой стремительностью, но фракийцы встретили их сплошной стеной из щитов и копий.
      - Лайонак! - крикнул Танай.- Заходи им в тыл, не давай другим пристраиваться к общей фаланге! Да камнями их!
      На фракийскую колонну посыпались камни, копья, факелы. Рабы догадались поднимать трупы и, раскачав, бросать на копья врагов. Это оказалось лучше камней. Ряды наемников дрогнули, смешались, чем воспользовались воины Атамаза и с гиком врезались в их строй. Началась беспорядочная свалка.
      5
      Неожиданный отъезд дандариев, сопровождавших Алкмену, оказался по своим последствиям равносильным измене. Олтак в самом начале ночных событий вероломно покинул город, хотя именно ему было поручено обеспечить порядок в столице, безопасность царя и его гостей.
      Дворец охранялся сравнительно небольшим отрядом сменных воинов. Однако горстка преданных стражей, а с ними большинство слуг, телохранителей вельмож, эллинских эфебов, собранных в коридоры дворца для придания пиру блеска, встретили толпы мятежников ударами мечей, видя в них ночных грабителей и злоумышленников.
      Сотник Фалдарн наспех вооружил всех, кого мог, расставил, как перед битвой, и поддерживал их своими по-солдатски простыми словами:
      - Держись дружно, рази смело! Царь не забывает верных слуг! Но карает трусов и изменников!
      Наступающую черную массу рабов он встретил грубым и властным окриком:
      - Стойте! Назад! Куда вы с грязными лапами лезете? Ошалели, что ли? Ваше место не в царских хоромах! Прочь, пока боги не покарали вас! Демоны! Одумайтесь, смиритесь, и царь помилует вас! Не то казнит лютой казнью, да еще проклянет весь род ваш!
      Такое предупреждение моментально оживило настроения мистического страха перед царем, упорно сохранявшиеся в темных душах людей, приниженных рабской долей.
      - Ой, братья! Куда это мы, в самом деле, а? - пятились рабы, еле успевая отмахиваться от ударов царских защитников.
      - Вперед! - загремел Савмак.- Чего остановились, как бараны? Царя испугались, этого пьяницу? Да он не столько вина выпил, сколько крови вашей! Копье ему в горло за это! Наступай! Вперед!.. Руби!..
      - Это ты, Савмак? - послышался возмущенный голое Фалдарна.Образумься, сумасшедший! Ты сам вырос в этом дворце, вскормлен царскими хлебами и смеешь поднимать оружие на своего благодетеля!
      - Царь - враг наш, а не благодетель! - ответил во весь голос Савмак.- Рабы! Если мы не возьмем дворец и не сломим головы царским защитникам, они всех нас завтра посадят на колья!
      С этими словами Савмак решительно рванулся вперед, размахивая железным кованым скребком. Он сразу убил двух стражей, переломил копье у сотника и, когда тот оказался повергнутым на пол, велел связать его. Повстанцы ворвались в коридоры дворца. В лицо им ударили какие-то особые благовонные запахи, как бы из храма. И несмотря на ярость и решительность рабов, они вновь оробели, испугались расписных сводов и этих запахов, остро напоминающих, что они попали в самое запретное и таинственное место - в жилище самого богоравного владыки боспорского.
      - Не отступай! - кричал Савмак, продолжая сражаться.- Эти стены размалеваны рабами, не пугайтесь их! Здесь все сделано рабами! А Перисад, наверное, уже умер от страха!.. Вперед, братья, здесь мы добудем нашу вольную жизнь!
      Он со страшной силой орудовал своим скребком, разбивая в куски щиты личных соматофилаков царя. Те падали замертво или в панике отступали, гулко стуча ногами по деревянному настилу полов.
      Хорошо зная расположение всех покоев, Савмак увлекал за собою шумную рабскую фалангу, нанося удары врагам, перепрыгивая через их трупы. Юркий слуга хотел закрыть перед ним окованную железом дверь, но он всунул в притвор свое оружие и еще через мгновение с помощью дюжих помощников взломал двери опочивальни самого Перисада. Вбежал туда первым.
      В спальне царя чуть теплился огонек светильника. В полумраке возвышался балдахин над широким ложем. Страшная боль стиснула сердце. Савмак боялся приблизиться к ложу, ему казалось - там, во тьме, блеснули знакомые глаза... Видно, не обманул Саклеев раб! Она - здесь!..
      - Огня! - сдавленным голосом натребовал он.- Эй, огня сюда!
      Принесли факел, свет полыхнул по стенам, выступили из мрака золотые узоры, скачущие лошади, запряженные в колесницы. Из-за балдахина выскочил полураздетый человек с мертвенно-бледным, перекошенным лицом. Видимо, он поднялся с постели раньше, когда еще ломали дверь, и притаился в углу. В длинной рубахе он напоминал воскресшего покойника. Размахивая мечом, он закричал высоким, срывающимся голосом:
      - На колени, рабы! Перед вами ваш владыка и жрец всех храмов царь Перисад!.. Горе вам и страшные муки! Боги поразят вас! Они испепелят каждого, кто пойдет против меня!.. Но я прощу верного, дам свободу и богатство преданным мне!.. Выбирайте - смерть или свобода и богатство!
      В его голосе прозвучала одновременно отчаяние и ярость, та жгучая ненависть, которая иногда заменяет людям силы и мужество в страшные минуты смертельной опасности. Хмель мгновенно вылетел из головы его.
      Худой, бледный, с мечом в костлявой, жилистой руке, Перисад выглядел неистовым духом смерти и разрушения, что является людям в миг их погибели.
      Велика была ярость рабов, восставших против своих жестоких хозяев. Они с дикой радостью искромсали на куски надсмотрщиков и, не страшась смерти, бросались в неравный бой с одетыми в железо наемниками на ночных улицах города. Но чувство страха и преклонения перед царской особой, близкой к богам и волею богов поставленной над людьми, было не менее сильно в душах этих несчастных, запуганных, обезличенных рабской долей. Доведенные до пределов отчаяния нечеловеческими лишениями, они уже показали чудеса храбрости, бунтуя против ненавистных хозяев. Но и столь же безотчетно, следуя инстинкту повиновения, воспитанному долгими годами, могли пасть ниц или бежать в неописуемом страхе, столкнувшись с тем, чего они привыкли бояться или что своей необычностью казалось сверхъестественным. Они верили в какую-то скрытую неведомую силу, что служит и помогает господам и которая может проявить себя сразу, как удар грома.
      Сохранилась легенда о древних рабах, захвативших власть в свои руки. Их хозяева-скифы уехали на войну и долго не возвращались. Рабы эти очень стойко сопротивлялись хозяевам, когда те наконец вернулись домой. Но хозяева-воины догадались вложить мечи в ножны и взялись за сыромятные бичи, предназначенные для наказания рабов. И последние, не уступив силе оружия, в панике бежали, услышав знакомое щелканье бичей. Непобедимые как воины, они оказались бессильными подавить в себе рабский инстинкт повиновения.
      Порабощенный не допускает, что тот, кому он отдает свои силы и жизнь, ради которого трудится, голодает, носит цепи и спит на сырой земле, ничтожен. Силою воображения он наделяет своего повелителя чертами и качествами существа необыкновенного, одаренного особым умом и характером. Угнетатель в глазах угнетенного превращается в великана, окруженного таинственным ореолом могущества, недоступного обычному пониманию человека. Человек издревле создавал себе божество как на небе, так и на земле. И нередко именно свирепость и жестокость такого божества поддерживали раболепное преклонение перед ним.
      Это совсем не такое простое дело - убить царя...
      Никто из рабов, проникших в покои Перисада, не посмел бы поднять оружие на избранника богов, на владыку всего царства. Ибо держать в руке судьбы тысяч людей, объявлять войны, порабощать народы не может простой человек, если он не является заранее избранным небесами для такой великой цели! Какой же безумец посмеет идти против божественной силы? Разве лишь тот, кому теми же богами предопределено сделать это.
      И сам Перисад, проявивший находчивость и бесстрашие в этот последний миг его жизни, не играл какой-то роли. Он искренне ставил себя выше всех событий, считал себя недосягаемым для черного люда, которым деспотично повелевал. И скорее изумился появлению рабов в своей спальне, нежели испугался.
      Его возмущенные крики и приказания рабам были так естественны и неотразимы, что никто из бунтовщиков не усомнился в их законности. Эти окрики прозвучали подобно ударам бичей из старой легенды. Одно сознание того, что перед ними сам царь, его необычный вид и огненный взор, а также обстановка богатой опочивальни, расписанной по стенам невиданными фигурами и личинами, отняли у большинства повстанцев все их мужество и решительность.
      Некоторые сразу опустились на колени с выражением покорности и страха. Другие, бросая факелы и оружие, поспешили покинуть дворец. И если бы среди рабов не оказалось человека, который давно распрощался с иллюзиями в отношении царя и его окружения, утратил священный трепет перед троном, сумел возвыситься над суевериями и предрассудками людей своего круга, Перисад одними окриками и угрозами изгнал бы из дворца оробевших бунтарей. И кто знает, может быть, среди них же нашлись бы такие, что, поддавшись на царские посулы, повернули бы колья против товарищей.
      6
      Увидев роковую растерянность и животный страх на лицах повстанцев, Савмак с презрением, в бешенстве вскричал:
      - Трусы! Вам только и сидеть в рыбозасолочных ямах, носить цепи, а не бороться за свободу! Ведь он один, а вас много! Чего испугались?
      Эти слова заставили некоторых устыдиться своего малодушия.
      - Светите мне факелами и не вмешивайтесь! - приказал Савмак.- Я один справлюсь с ним!
      Теперь Перисад догадался, кто вожак этих людей. Трудно было признать бывшего дворцового вскормленника в этом всклокоченном и диком на вид человеке. Грязный, провонявший рыбной гнилью, он был одет в рубище, напоминающее полуистлевшую морскую траву, выброшенную морем на прибрежный песок. Лохмотья, покрытые остатками соли и чешуйками рыбы, казались присыпанными снегом. Голые ноги с резко выпяченными желваками мышц покрылись синеватыми пятнами, среди которых рдели кровоточащие язвы от рассола. Он держал в совершенно черных руках странное оружие в виде кола с железной лопатой на конце. Царь никогда ранее не видел этого инструмента рабского труда.
      Нужно отдать должное Перисаду. Он смело, яростна кинулся навстречу бывшему спутнику своих юношеских лет с криком:
      - А тебе, подлый предатель, за измену царю, своему благодетелю,только смерть! Тебе нет прощения!
      Он взмахнул мечом, но Савмак отразил удар тяжелым скребком. Царю также удалось увернуться от ответного удара и даже, сделав выпад, задеть Савмака концом острого клинка. У того на груди показалась кровь.
      - А! - торжествующе воскликнул царь.- Трудно бороться с лучшим мечником Боспора!.. Эй, кто там, сюда! Люди! Рабы, бейте его, я дарую вам свободу!
      Но никто по ответил ему. Савмак, осторожно отбивая отчаянные взмахи меча, что дождем сыпались на него, улучил миг и ударил противника по левому плечу. Глухо хрястнули кости, и царь со стоном повадился на пол. Рабы охнули, объятые небывалым волнением, в котором чувствовалось больше страха, чем радости или боевого задора,
      Перепрыгнув через поверженного врага, Савмак подскочил к постели и распахнул полы занавеса. Ложе оказалось пустым. Он кинулся в дверцу рядом и попал в небольшую молельню, слабо освещенную бронзовой лампой. Отдернув занавеску, вздрогнул от неожиданности. Вот она! Только не живая, но изваянная из розового мрамора. Он замер на мгновение, упершись главами в столь знакомые и дорогие черты задорного юного лица, искусно переданные резцом скульптора. Но где же сама Гликерия? Может, ее здесь и не было!
      Он выбежал обратно в опочивальню, как бы намереваясь допросить Перисада, но тот лежал скорчившись в луже крови, хлеставшей из раны.
      Савмак быстрым взглядом окинул людей, словно околдованных видом сраженного повелителя. Понял, что останавливаться на полпути нельзя. Надо было как-то разрядить обстановку замешательства. Пощадить Перисада было бы безумием. Он смело наступил на правую руку тяжело раненного царя и выхватил у него меч. Не теряя времени, одним ударом отсек ему голову и, схватив ее за жидкие волосы, поднял высоко.
      - Вот она, голова лютого врага вашего и угнетателя! Нет больше Перисада, нет Боспорского царства! С этой минуты вы хозяева! Вы теперь свободны полностью и на всю жизнь! Никто никогда не назовет вас рабами!
      Слова эти магически подействовали на рабов. Они словно очнулись, зашумели, оцепенение прошло. Послышались радостные возгласы, торжествующий смех.
      - Нет больше царя, Савмак убил его!
      - Мы свободны!.. Слава Савмаку!
      Люди смеялись, плакали, обнимали один другого. Савмак протолкался через толпу, прошел знакомыми коридорами, неся высоко голову царя, и кричал:
      - Кончилось царство Спартокидов! Нет царя-кровопийцы! Народ свободен!..
      При этом размахивал отрубленной головой, орошая свежей кровью смятые ковры и настенные фрески, изображающие голых наяд и скачущих всадников на конях зеленого и красного цвета.
      В сопровождении ликующей толпы, полный небывалыми чувствами, он вышел на внешнюю дворцовую галерею, где неоднократно стоял на посту. Здесь он второй раз после Фанагории увидел Гликерию, отсюда же его взяли под стражу после стычки с Олтаком в тот памятный день...
      7
      Всего лишь несколько часов назад он лежал на гнилой соломе рядом с другими рабами. Потом дрался насмерть на улицах города. И вот убил самого царя в его собственном дворце! А сейчас - этот свет и торжество! Пылают факелы, тысячная толпа вооруженных невольников волнуется на широком дворе акрополя, а он стоит на крыльце царского жилища, держа в руке страшный трофей - отсеченную голову Перисада!
      Горожане попрятались по домам, сопротивление царской охраны и фракийской дружины оказалось сломленным. Город был во власти повстанцев. Шумные толпы разгоряченных борьбой рабов шли к акрополю, торжествуя победу.
      - Вот, глядите! - прогремел на весь широкий двор мужественный голос Савмака.- Вот он, угнетатель и враг скифского народа,- Перисад!
      Он поднял высоко отсеченную голову. В огнях факелов она казалась красной. Толпа ответила оглушительным победным ревом, руки с оружием вскинулись вверх.
      - Кончилась царская власть на Боспоре! Кончились наши беды, братья!.. Конец рабству... Свобода, свобода!..
      Шум и торжествующие клики усиливаются, их слышно далеко за городом.
      - Мы, угнетенные рабы, порвали свои цепи и вернулись на волю! Мы получили ее не даром, заплатили за нее кровью! Но отныне мы сами себе хозяева, мы же и хозяева Боспора!
      Неописуемое ликование было ответом на эти слова. Все точно опьянели, кричали, хохотали, пускались в пляс. В свете огней рабы выглядели исступленными. Только после слов Савмака, после того, как увидели голову бывшего царя, большинство начало сознавать, что произошло нечто великое, небывалое. Пантикапей, город крови и невольничьих слез, оказался поверженным к их ногам. Страшное чудовище, что держало их в своем плену и пожирало их, издыхало от смертельной раны, уже бессильное вернуть свою власть. Савмак провозгласил и сделал понятным то, что совершили повстанцы своими руками. Казалось, после громких и простых слов этого человека добытая мечом свобода получала права непререкаемого закона. Смотря во все глаза на колоннады дворца и храмов, дивясь подвигу Савмака, не испугавшегося самого царя, каждый из бунтарей почувствовал, как невидимая тяжесть свалилась с его плеч, сердце затрепетало в радостном порыве. А речь этого удивительного мужа помогла рабам осознать себя уже не как нарушителей железного порядка Спартокидов, но как полноправных граждан прекрасного, недоступного ранее, Свободного Мира!
      Савмак пережидал восторги толпы, желая продолжить свою речь. Площадь медленно затихала. Ее гипнотизировал дерзкий "вскормленник" царский, спокойно и самоуверенно попирающий своими рваными постолами мраморные ступени. Те самые ступени, около которых раб мог появляться лишь с метлой в руках, да и то в ранние часы утра, когда господа еще спят. А он разбудил самого царя! Вошел к нему в опочивальню как новый хозяин таинственного чертога, населенного доселе лишь богами - земными и небесными. И вот от прежнего владыки осталась лишь эта жалкая голова, что висит в сиянии факелов, удерживаемая сильной, бестрепетной рукой.
      Нет владыки на Боспоре! В этом звучало что-то потрясающее душу.
      - Отныне никто не посмеет надеть цепи на освобожденного раба! Никто не отнимет у него семью! А каждому, кто осмелится угрожать нашей свободе, мы снесем голову с плеч, вот так же, как сейчас поступили с Перисадом! Отныне нет на Боспоре иных хозяев, кроме бывших рабов! Есть лишь вольные люди, имя им да будет - сколоты!.. Эй, сколоты, держите!
      Савмак бросил в толпу голову царя. Ее подхватило несколько рук, перебросило другим, и пошла гулять голова гордого и жестокого царя по тем самым рукам, которые раньше работали на него Это. напоминало игру в мяч.
      Голова прыгала над толпой, и, когда появлялась в наиболее освещенных местах, можно было разглядеть на мгновение ее лицо, бледное и бесстрастное. Кто знал Перисада, впервые видел его лицо не искаженным гневом, злостью, едкой насмешкой, подозрительностью и всеми теми страстями, что терзали душу последнего Спартокида при жизни.
      Находились такие, что боялись прикоснуться к страшному трофею, охваченные мистическим ужасом. Им казалось, что голова наблюдает из-под опущенных век, видит все, запоминает, чтобы после отомстить. Мертвые вообще опасны, а те, над которыми надругались, особенно.
      Другие, наоборот, с любопытством протягивали руки, стараясь поймать теплый, влажный шар, и громко кричали:
      - Огня!..
      - Голова самого царя!.. Да может ли быть такое?
      Это ошеломляло, как нечто сказочное, невероятное. Царя казнили!..
      - Нет Перисада! Хо-хо-хо! - захохотал полоумный Пойр на весь широкий двор, вернее - площадь акрополя. Он плясал в исступлении и взывал высоким голосом:- Эй, вы, рабы! Поглядите! Я, раб Пойр, держу в руках голову, что носила диадему! Вот она, царская кровь! Она такая же, как и наша, красная. Я часто видел кровь рабов, нередко и свою, когда меня били и пытали, а вот царскую кровь вижу впервые. Пусть царская кровь принесет мне счастье!
      Все как зачарованные смотрели на полубезумного, кривляющегося человека и повторяли вслед за ним:
      - Царская голова!.. Царская кровь!.. Как же это так?.. Значит, нет больше царя, нет эргастериев?.. Неужели это могло случиться?..
      - Xo-xo! - продолжал неистовствовать и приплясывать Пойр.- Нет царства Спартокидов! Перисада - нет!.. Он есть, но он в моих руках! Кто убил его, кто осмелился убить царя?
      - Его не убили, Пойр,- отвечали рабы,- он погиб в честном бою. Савмак победил его!
      - Савмак?.. Это он поднял руку на порфироносца, пращур которого был признан богом! Нет! Такие дела не совершаются простыми смертными без участия в благословения богов!
      - А разве ты не знаешь, что Савмак колдун?! Он получил свои тайные знания от деда-колдуна!
      - Нет! - вдруг выпрямился Пойр.- Нет! Не колдуны вольны освобождать рабов и убивать тиранов. Они могут лишь наслать порчу на скот или причаровать красотку. А рушить царства по силам лишь великим богам! Савмак избранник богов!.. Где он?
      Пойр приблизился к ступеням дворца, где стоял подобно статуе Геракла Савмак.
      - Ты, ты! - кликушеским голосом вскричал Пойр.- Ты победил в честном бою Перисада, ты отсек ему голову! Ты - избранный богами для подвига! Ты сразил царя, так скажи: кто же теперь будет новым царей вашим? Рабским царем?
      - Нет больше царей на Боспоре! - отвечал с улыбкой Савмак.
      - Нет царей?.. Нет царя на Боспоре?.. Как же жить будем?
      - Да! - раздался голос в толпе.- Как без царя жить будем? Или разбредемся всюду, как скот, вернутся хозяева и переловят нас!
      Толпа ответила на эти слова нарастающим гулом. Всем показалось, что почва не столь уж крепка под ними. Как жить без царя? Может ли жить тело без головы?
      Выскочил на ступени Атамаз, весь залитый кровью врагов, опаленный пламенем пожара. Поднял руку.
      - Нет одного царя - жестокого! - зычно, как медная труба, гаркнул он на всю площадь.- Не есть царь другой, которого сами боги указали нам!..
      - Что он говорит?.. Где?.. Какой другой царь?..
      - Вот он! - продолжая Атамаз.- Разве не видите? Ослепли, что ли? Савмак - царь наш рабский!.. Поглядите - Пойр тоже говорит не свое, он изрекает волю богов!
      Пойр корчился в припадке на ступенях дворца и пронзительным голосом выкликал:
      - Ты, Савмак, поднял меч рада свободы нашей! Ты обрушил смерть на головы хозяев! Ты убил Перисада! Ты теперь царь наш! Царь Савмак!..
      - Царь Савмак! - выкрикнул Атамаз.- Царствуй на Боспоре!
      Все притихли от неожиданности. Отрубленная голова прекратила свою скачку и словно в немом удивлении застыла в чьих-то руках. Савмак был ошарашен выходкой Атамаза и обратился к нему с растерянной улыбкой, желая спросить о чем-то. Но тот, пользуясь мгновенным затишьем, продолжал, подняв руки:
      - Теперь у нас будет свой царь, рабский, сколотский Тот, что сам только что снял цепи рабства и будет грудью защищать нашу свободу! Вот он, народный царь! Смотрите на него! Имя нашему царю - Савмак! Пусть он правит нами, как того хотят боги! Слава! Слава!
      Все это не понравилось Савмаку, так как походило на насмешку некстати.
      - Полно тебе, Атамаз, дурить! - с досадой бросил он.- Не ко времени языку волю даешь. Ведь не для шуток собрались мы здесь, дело делаем великое. Ярмо рабства сбросили, народ ликует. Зачем же меня на смех выставлять? Пойру я прощаю - безумен он. А ты-то зачем его слова повторяешь?!
      Но столь неожиданное и смелое предложение нашло отклик в сердцах большинства. Слова горластого Атамаза показались повстанцам остроумными и удачными. Действительно, без царя люди жить не могут. А если они выберут царя из своей среды, то это придаст захвату власти видимость законности. Один царь сменил другого. Хороший, справедливый - плохого и жестокого. А Савмак вышел всем - и внешностью, и храбростью, и ученостью. Сам царя убил! И, говорят, знает науку чародейства. С таким ничто не страшно.
      Самые веселые на горячий выкрик Атамаза ответила оглушительным хохотом, сочли его за шутку и были рады позабавиться. Но смех утих, сменился невнятным гомоном. Речь шла о выборе вожака, военного предводителя. А Савмак таким и показал себя с начала восстания, прошел во главе мятежных толп от рабских эргастериев до опочивальни Перисада!..
      И после минутного замешательства, стоившего Атамазу большого душевного напряжения (он и сам не знал, насколько удачно или нет его внезапно возникшее предложение), многотысячная толпа ответила глухим шумом, который перерос в громоподобный рев, выражающий волю народа, его восторг и удовлетворение.
      - Раб Савмак вместо царя Перисада!
      - Савмак - царь наш!
      - Слава рабскому царю Савмаку!
      - Слава!.. Слава!..
      Лайонак, Атамаз и группа друзей Савмака поняли, что произошло нечто большее, нежели они ожидала. Народ оказался единодушным в своей волеизъявлении. Их сердца забились в горделивой тревоге. Они выхватили мечи и стали по сторонам Савмака, как телохранители нового царя, готовые защищать его до последнего вздоха. Танай, Абраг, слабый еще, но полный возбуждения Бунак оказались тут же, вооруженные, торжествующие, решительные.
      - Царю нашему рабскому - внимание и повиновение!
      Савмак переживал небывалое томление, однако и он осознал, что все это не шутка - он в самом деле избран народом в руководители восстания - и что теперь на него ложится тяжкая ноша забот о завтрашнем дне, о судьбе всех этих людей. Ведь борьба-то далеко не окончена.
      8
      Словно в ответ на его мысли, в воротах акрополя показались бегущие люди. Они махали руками и кричали:
      - Измена!.. Измена!..
      Оказалось, Диофант со своими людьми, застигнутый событиями на месте ночлега, быстро вооружился и навел порядок среди растерявшихся вначале воинов царской стражи, что охраняли его покой. Оп построил их квадратной колонной, впереди поставил понтийцев и, отразив натиск оборванных и плохо вооруженных бунтовщиков, сумел короткими атаками рассеять их разношерстную толпу. Теперь он двигался к акрополю, имея намерение помочь дворцовой страже защитить царя от посягательства мятежников.
      - Да,- говорил он, шагая рядом с Бритагором,- мы упустили время, задержались с прибытием на Боспор. Хотя вы, политики, хитры, но иногда чутье солдата стоит дороже ваших ухищрений.
      - Пустяки,- отозвался Бритагор, все еще хмельной после пира,- если сотня рабов обнаглела и подняла руку на порядок в царском городе, то к утру трупы наглецов будут сброшены с городской стены в ров!
      - Как знать! - сердито возразил полководец.- Ты видишь - на улицах никого, кроме толп рабов, нет. И у многих, я заметил, в руках оружие царских дружинников. Это плохой признак.
      - Ты, победитель двух царей, покоритель Скифии, придаешь значение рабским волнениям?! Я не узнаю тебя, непобедимый стратег.
      - Я всему придаю должное значение. Ибо в ратном деле надо учитывать все. Погляди!
      Они увидели, что все улицы, ведущие к акрополю, заполнены повстанцами. Копья сплошным лесом стояли в ночном небе, пылая в огнях факелов. Во многих местах города дымили пожары. В акрополе слышались выкрики, подхватываемые тысячами глоток.
      - Копья на руку, сомкнитесь плотнее! - грозно приказал Диофант своим воинам.
      Но их приближение уже стало известно всюду. Савмак преобразился и сразу перестал думать о своем неожиданном избрании. Он громко сзывал повстанцев в колонны, резко приказал Атамазу и Лайонаку стать во главе отрядов.
      - Не время веселиться! Праздновать победу рано! Враг еще жив!.. Эй, Атамаз, не забудь в голову поставить своих парней, они лучше сплочены!.. Лайонак, Танай, где те люди, с которыми вы шли по улицам? Стройте их в фалангу!.. А ну, рабы, если не хотите к утру лежать с выпущенными кишками, вперед! Хозяева очнулись, они нас не пощадят!
      Новоизбранный царь, не стесняясь, подталкивал медлительных и робких, сам строил копейщиков, бегал по двору, потрясая скребком. Вскочив на каменный алтарь у ворот акрополя, смотрел, как проходят мимо наспех собранные колонны, напутствуя их словами:
      - Братья! Против нас выступил Диофант. Это ему продал Перисад наши тела и души. Стратег Диофант хочет стать нашим новым жестоким хозяином. Неужели для того мы порвали цепи, чтобы пасть под ноги иноземцам?.. Смерть Диофанту! Вперед, братья сколоты!
      Ровно и плотно шла колонна понтийских и херсонесских воинов, убивая на своем пути все живое.
      Восставшие рабы с горящими глазами спешили вперед, понимая, что от их решимости зависит судьба восстания. В понтийскую фалангу полетели камни, топоры, копья и дротики.
      - Бей царских защитников!.. Бей чужеземцев!..
      Началась страшная в своем ожесточении свалка. Теперь понтийцы оказались обороняющейся стороной. Бунтовщики были многочисленны и дрались отчаянно. Диофант сообразил, что он сам всунул голову в пасть льву. Акрополь уже пал перед натиском рабов, нигде и в помине не было ни одного царского наемника. Ревущие толпы управлялись рослыми, горластыми парнями и, несмотря на их внешнюю нестройность, быстро охватывали соседние улицы, окружая крепкую, но немногочисленную рать Диофанта. Было очевидно, что если они отрежут пути отхода к порту, то незадачливым гостям придется бесславно погибнуть под ударами рабских топоров и копий.
      - Это не простой бунт,- отрывисто сказал стратег своему самоуверенному советнику,- Пантикапей в руках повстанцев!
      Он окинул взором нижнюю часть города и ужаснулся. Со всех сторон бежали новые толпы разъяренных людей, размахивая дрекольем. Удар камня чуть не свалил его с ног. Бритагор побледнел. Выпучив глаза, он в ужасе выхватил меч и махал им без толку, рискуя задеть своих. Что-то круглое мягко ударило в грудь понтийского воеводы и упало, вернее, шлепнулось, на мостовую. При свете факелов Диофант разглядел странный снаряд, оказавшийся человеческой головой. Он не мог удержаться от возгласа удивления и ужаса. На него смотрело прищуренными глазами мертвое, помятое лицо Перисада, царя боспорского!
      Понтиец при виде такого ужасного свидетельства серьезности положения решил, что единственно правильной тактикой его может быть лишь поспешное отступление в сторону порта, где их ждали "Арголида" и два херсонесских корабля.
      Отбиваясь мечом н прикрываясь от камней щитом, он приказал Бритагору подобрать голову царя и завернуть ее в плащ.
      Понтийцы, херсонесцы и кучка царских стражей отбивались с храбростью вояк, осознавших, что их последний долг - умереть с честью, не дав полонить себя взъяренным рабам.
      Они начали отступление двумя волнами, разделившись поровну. Одна половина сдерживала напор врага, другая отходила на двадцать шагов. Затем, не выдержав напора рабов, первая половина быстро отбегала за спины товарищей и там, передохнув, опять строилась в правильную колонну. С каждой перебежкой воинов становилось меньше, и Диофант рассчитал, что последний из них падет гораздо ранее, чем они с Бритагором доберутся до порта.
      - Дорилай! - хрипло, преодолевая одышку, позвал он.
      - Я здесь! - отозвался тот, размахивая мечом. От каждого его удара падал человек. Он отступал, оставляя путь, заваленный трупами.
      - Ты понимаешь, что так нас всех перебьют?.. Надо стать намертво стеной и сдержать натиск!.. За полчаса можно добежать до порта и вернуться с воинами, что остались на кораблях, и рассеять толпу этих скотов!
      - Я готов! - отозвался понятливый Дорилай.- Беги, стратег, на корабль, твоя жизнь нужна Митридату, но не возвращайся, так как, если ты приведешь сюда не только воинов, но и гребцов с кораблей, этого будет слишком мало, чтобы одолеть всех рабов города!.. Отплывай скорее и передай Митридату, что Дорилай свой долг выполнил!.. Р-раз! Р-раз!..
      Железо с хряском рубило кости и мягко входило в трепещущие тела тех, кто умирал за свободу.
      Воины Дорилая были построены в неподвижную фалангу и перегородили улицу. Нужно отдать должное выучке и выдержке понтийцев. Они беспрекословно исполнила приказ и решили стоять насмерть.
      - Братья мои! - обратился к ним Диофант взволнованно.- Через полчаса подоспеет помощь! А ты, Дорилай, кроме того, получишь должность тысячника и надел земли с рабами! Я сказал!
      Диофант, объятый ужасом Бритагор, а с ними кучка воинов-телохранителей бежала с поля битвы, спеша найти спасение на борту кораблей.
      Они не знали, что события этой ночи не могли миновать и порта с его кораблями. Увидев впереди, снующую толпу людей, Диофант принял их за своих воинов и хотел окликнуть. Но его предупредило появление странной фигуры, которую в темноте трудно было разглядеть. Херсонесец Бабон уже занес было меч над головой неизвестного, но тот рухнул на землю и слабым голосом произнес:
      - Спасите, не оставляйте меня!.. Это я - Бесс с "Арголиды"!.. Гребцы восстали!.. Они грабят и убивают!
      Сказав это, Бесс застонал и испустил дух.
      Положение стало безнадежным. Но Диофант был человеком дела. Он лучше и быстрее соображал на поле сражения, с глазу на глаз со смертью, нежели в приемных залах царей и вельмож. Он схватил за руку полумертвого от страха Бритагора и, приказав остальным не топать громко ногами, быстро побежал в соседний переулок.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ФАРЗОЙ
      1
      Пифодор, при всей своей осторожности и расчетливости, любил дерзкие предприятия, ибо того, что называется боязнью за свою шкуру, у него не было. Когда надо, он бросался смело в любую опасность, находя наслаждение в обстановке тревоги, ему нравилось играть острием ножа, о который легко обрезаться. И наоборот, в атмосфере благополучия и бездеятельности становился мнительным и робким, быстро начинал болеть серой болезнью скуки.
      После беседы с Табаной и Лайонаком на могиле Борака он решил сделать все зависящее от него, чтобы выручить из рабской доли плененного Фарзоя. Чутье прожженного искателя приключений не обманывало его. В громовых раскатах, доносившихся из восточной Тавриды, он слышал нечто такое, что могло сыграть немалую роль в его судьбе.
      Болтаясь на своем судне в волнах Черного Понта, он сидел в сырой каюте, тянул вино маленькими глоточками и обдумывал разные способы освобождения князя, один смелее и фантастичнее другого. Следуя за кораблями Диофанта, он ночью оказался в виду боспорской столицы. Дым пожаров, осветивших Пантикапей зловещим светом, толпы на улицах и муравьиная суета позволили ему понять, что рабский заговор, о котором он уже немало слыхал, перерос в восстание. Бунт охватил столицу Спартокидов.
      Буйной радостью забилось сердце пиратского вожака. Сим беглый раб, ненавидящий хозяев, отдавший жизнь бесстрашному ремеслу скитальца и морского разбойника, он горел боевым задором, если речь шла о разрушении хозяйских имений и уничтожении самих хозяев. Эта неутолимая жажда мести тому миру, который поработил его, отверг его притязания на настоящую человеческую жизнь, была истинным толкачом в его рискованных предприятиях.
      Увидев, как пылают дома пантикапейских богатеев, как рабы толпами штурмуют царские склады, лавки и винные подвалы, Пифодор не выдержал н заплясал на палубе от восторга. Показывал пальцем на огни и кричал:
      - Это лишь начало!.. Ломай, жги!.. То ли еще будет!..
      Тавры, сидя за веслами, смотрели на неистовое веселье Пифодора серьезно и внимательно. Они видели в нем некий демонический ритуал, связанный с почитанием духов моря и разрушения.
      В глазах своей команды Пифодор был провидцем и заклинателем. Он умел заговаривать волны и безошибочно угадывал, откуда и когда появится опасность. Ему верили. И теперь, когда он направил корабль прямо в гавань, никто не назвал его поступок безумным. Раз Пифодор так решил, значит, так лучше. Он знает, что их ожидает, и зря на рожон не полезет.
      "Евпатория" на всех веслах с пиратской стремительностью вошла в гавань Пантикапея.
      - Вот стоит "Арголида",- показал родосец.- Ручаюсь головой, что ее экипаж на берегу и пьян. Подходи борт к борту. Сейчас посудина будет наша!
      Борта глухо стукнулись. "Арголида" покачнулась от удара. На палубе показались стражи, они сердито окликнули:
      - Кто там?.. Или пьяны, что лезете на судно самого Диофанта?..- Но тут же умолкли, пораженные стрелами и дротиками морских разбойников.
      - Расковывай рабов! - распоряжался Пифодор.- Эй, гребцы! Свобода! Рви цепи, бей надсмотрщиков! Эге-гей!
      Бесс находился на корабле и сейчас крепко спал после обильного ужина. Он даже не подозревал о близкой опасности. Его разбудили крики и топот ног. Он выскочил полуодетый на палубу и сразу же получил рану в голову. Однако успел броситься через борт и добраться вплавь до берега, где встретил Диофанта и умер у его ног.
      Небывалое чувство торжества охватило гребцов, когда к ним вместо надсмотрщика с кнутом ворвались страшные в своем веселье люди, вооруженные мечами и топорами. Они хохотали, радовались. Сами рабы в прошлом, пираты испытывали какое-то упоение, когда снимали цепи с других.
      - Хватит, молодцы! Поскребли море! Не пора ли на волю?! А?
      - Снимайте, братья, ваши браслеты в ожерелья, довольно красоваться! Тяжелы хозяйские украшения!
      - А ну ты, лохматый, хлебни хозяйского винца, прежде чем пролить хозяйскую кровь!
      Пираты грубо, с размаху хлопали ладонями по спинам гребцов. Те сначала были как бы оглушены этим вторжением, потом ответили восторженными криками. Многое рыдали, обнимая освободителей, другие смеялись от внезапного возбуждения, гремели кандалами.
      На убитых надсмотрщиках нашлись ключи. Цепи мгновенно были сняты. Их тут же торжественно опускали в воду, как символ потопления своего рабского состояния. Как должник жаждая сожжения своей долговой расписки, так раб спешил утопить свои цепи и ошейник. Впрочем, с ошейниками дело обстояло хуже. Они не размыкались, а были заклепаны наглухо. Их разбивали, как могли, вскрикивая от боли, когда задевали живое тела.
      - Князь Фарзой! Где ты? Князь Фарзой!..
      Гребцы недоуменно крутили головами. При свете факелов было плохо видно, кто кричит. Один из освобожденных, потирая руки, натертые ржавыми браслетами, заметил со смехом:
      - Тут у нас князей нет... Еще не выбрали себе князя.
      Пифодора охватило сомнение. Уж не ошибся ли он? Может, на корабле никогда и не бывало Фарзоя, его просто обманули?
      - А ну, давай сюда кривого надсмотрщика, которого мы пощадили! крикнул грек в нетерпения.
      Появился перепуганный человек в грязном хитоне, хорошо знакомый всем гребцам.
      - Вот он, изверг, что хлестал нас! Убить его!
      - Не сметь его трогать,- предупредил Пифодор, - это мой пленник, а я на корабле старший. Подчинение!
      Гребцы склонили головы, бросая на своего истязателя грозные, многообещающие взгляды.
      - Покажи мне раба Сколота, которому ты, помнишь, говорил десять слов! Или обманул и не сказал? Если это так, сейчас же отдам тебя им!
      Пифодор кивнул головой на гребцов.
      - Нет, господин,- заговорил надсмотрщик заплетающимся от страха языком,- все исполнено. А раб Сколот - вот он!
      Удивительно, что Сколот не разделяя общего веселья, он сидел, подавленный, на своем месте. Кандалы висели на его запястьях, и он не спешил снять их.
      - Этот? - в недоумении воскликнул Пифодор.- Да...может ли это быть?.. Князь, князь! Ты ли это? Князь Фарзой!
      Медленно поднялась всклокоченная шапка спутанных волос, и на Пифодора взглянули острые глаза, прикрытые свалявшимися космами.
      - Нет князя Фарзоя, - глухо отозвался гребец, - остался лишь раб Сколот.
      - Он, он! - вскричал радостно грек.- Протри глаза, князь! Свобода и счастье - все наше! Бери меч, руби головы врагам твоим!.. Пойдем, тебя ждет чаша такого вина, каким, я думаю, Диофант не поил тебя. Прости, что сразу не узнал тебя. Зазнался я, клянусь родосским маяком, зазнался. Забыл, что сам ходил вот в таком же наряде и с такой же прической.
      Пифодор был полон воодушевления и яркого солнечного веселья. Среди гребцов он выглядел сказочным героем Орфеем, попавшим в преисподнюю. Или легендарным Энеем в царстве Персефоны. Красивый, черноглазый, одетый как богатый человек, Пифодор казался воплощением самодовольства и уверенности в личном успехе.
      - А ну-ка, ты, мастер бича,- обратился он к надсмотрщику,- давай ключи, отмыкай цепи князя! Да пошевеливайся! Думаю, ты не медлил, когда бичом замахивался!.. Прости, князь, заболтался я от радости.
      Гребцы в крайнем изумлении толпились вокруг, и каждый с каким-то совсем новым чувством и любопытством старался взглянуть на давно известного им раба Сколом. Они будто впервые увидели его.
      - Князя благодарите! - обратился Пифодор к гребцам.- Ради него я рискнул проникнуть в эту проклятую гавань... А чем это так нехорошо воняет?
      - Спасибо, спасибо! - в один голос заговорили гребцы.
      - Спасибо! - с некоторым усилием отозвался Фарзой.- Теперь я должник твой. Рад свободе, но предпочел бы завоевать ее сам... А воняет - моя безрукавка.
      Все, в том числе и Пифодор, расступились, дали пройти князю. Тот поспешно поднялся на палубу. Он шел склонив голову, как бы объятый смущением. Ему было стыдно, что он, большой скифский князь, оказался среди гребцов и освобожден пиратами из милости. Что-то унизительное чувствовал он в том и другом. Лучше было бы остаться неизвестным, умереть за веслом, как и полагается рабу, чем получить из чужих рук свободу, запятнанную невольничеством, несмываемым позором.
      - Пора уходить в морс,- подсказал рулевой, которому грек доверял больше, чем другим.
      - В море? - словно оторвался от внезапного раздумья Пифодор.
      - Да, в море, а то нас окружат, как только на берегу станет известным, что мы совершили.
      - В море?..- Пифодор ожил, встряхнулся.- Нет, братцы, в море рано! Надо воспользоваться этой суматохой и пограбить город Спартокидов! Как же мы уйдем в море, не добыв кафтаны для наших освобожденных? Не могу же я оставить князя в вонючей безрукавке!
      Это понравилось. Началась суета. На воду спускали легкие камары, прыгали в них, передавали из рук в руки оружие. "Евпатория" оставалась на веслах. На "Арголиде" хозяйничала половина таврских гребцов под главенством Агамара. Пифодор предложил Фарзою отдохнуть в своей каюте, пока они вернутся с добычей, но князь решительно отмахнулся и спрыгнул в лодку.
      - Там,- указал он на город,- идет сражение! Не ошибусь, если скажу, что Диофант наверняка окружен и дело его плохо! Я хочу быть среди тех, кто дерется с понтийцами! И вернусь на корабль с головой Диофанта!
      - Будь нашим предводителем! - поднял руку Пифодор.- Эй, все, кто есть, теперь мы подчиняемся князю Фарзою! Лучшему мечнику Скифии! Пошарпаем боспорские подвалы! Прольем кровь богатых и знатных!
      Князь и пират сидели рядом в лодке. Пифодор поглядывал искоса на задумчивого Фарзоя. Тот думал, что, окунувшись в огненное море ночного восстания и разыскав Диофанта, смоет кровью ненавистного понтийца скверну невольничества или погибнет в бою. Гордость и самолюбие его были непомерно велики, чувство пережитого позора мучило его, как долгая жажда, которую трудно утолить. Он жаждал крови.
      - Прости, князь,- вполголоса оправдывался Пифодор,- если я что сказал невпопад. Уж очень обрадовался, увидев тебя. Как будто сам вырвался из ошейника.
      - Напрасно ты выдал меня, назвал по имени. Опорочил имя сколотского князя, родича царского. В этом наряде - я только Сколот. А князем опять буду, когда сяду на коня и проскачу по Пантикапею с отрубленной головой Диофанта на острие меча!
      - Ай-ай! Не сообразил. Прости еще раз. Недодумал я этого. Только какая печаль тебе от того, узнали тебя остальные гребцы или нет? Ты здесь хозяин! Прикажи молчать - и каждому, кто разинет рот, мы вырвем язык и выпустим кишки!.. Я тоже был рабом. Рабство делает человека несчастным, но не отнимает у него души и сердца. Аполлон и то был, рабом. Даже пас стада.
      - Его поработил на время сам Зевс. А перед Зевсом все равны.
      - Все ли?.. Я убедился, что нет большой разницы быть рабом у бога или демона. Хозяева всегда жестоки и подлы, а раб всегда обижен. А быть обиженным и униженным хотя бы у самого Зевса - я не хочу! Я против тех богов, которые порабощают или поддерживают рабство! Я готов молиться лишь тем богам, что делают людей свободными! Только о таких богах я что-то не слыхивал...
      Фарзой с иным выражением взглянул на грека, сразу смягчившись. Пифодор заметил это и, облегченно вздохнув, рассмеялся.
      - Смотри, князь,- показал он рукой вперед,- какие пожары в городе. Это рабы поджаривают своих хозяев!.. Ты помнишь, как Лайонак склонял Палака идти на Боспор? Вот это-то восстание он и обещал царю скифскому!.. Сейчас Палак при помощи рабов весь Боспор захватил бы голыми руками. Но он не согласился, погордовал перед маленьким человеком. А что получилось?.. Палак - погиб, а Лайонак, бывший раб, простой конюх, оказался мудрее царя Скифии! Каково?.. Вот и говори после этого, что рабство делает человека глупым, а цари и богачи всегда умны и всегда правы. Чепуха, я в этом давно убедился.
      - Ты говоришь дерзко, но мне нравятся твои речи. Платон был продан тираном Дионисием на остров Эгину, но после этого не перестал быть мудрецом. Баснописец Эзоп был рабом очень глупого и чванливого человека. Таких примеров много.
      - Верно!.. Вот видишь, и Пифодор не всегда глуп. Эх, князь, как я рад тебе! Бери меч, погуляем по боспорским улицам, отпразднуем твое освобождение железом и огнем!
      Слова грека были насыщены бунтарством и страстью протеста против несправедливости мира рабовладельцев. И когда он с запальчивостью выражал презрение и ненависть к этому миру, то будил в душе князя что-то похожее на сочувствие. Рабская скверна не только запачкала но и злобила Фарзоя, но изменила его отношение ко многим привычным вещам. Князь кипел страстью отмщения за свой унизительный плен, но в то же время смутно чувствовал, что никакая месть не вытравит из его души горечи пережитого.
      2
      Нестройная толпа пиратов и только что освобожденных гребцов с "Арголиды" стремительно, то шагом, то бегом, поднялась на пантикапейский холм. Ее можно было принять за повстанческий отряд, возвращающийся после обхода городских улиц. Босой раб в вытертой и грязной овчинной безрукавке, бородатый, нечесаный, размахивая мечом, зажатым в твердой, как железо, ладони, бежал впереди.
      - Ох, и спешишь ты, князь! - задыхался Пифодор, отяжелевший на корабле.- Едва ли понтийцы в акрополе. Посмотри, оттуда выходят такие же, как мы. Эй, друзья!
      Несколько рабов, вооруженных хорошим оружием, остановилось.
      - Что, с Диофантом покончили? - спросил грек.
      - Добивают его в порту! А вы чьего отряда?
      - Мы?.. Из отряда Лайонака! - нашелся родосец.
      - В порт! В порт! - вскричал Фарзой, охваченный боевым пылом, уже не способный ни думать, ни отвечать. Он видел перед собой лишь голову Диофанта и готов был драться хоть со всеми восставшими рабами, только бы пробиться туда, где был его враг.
      Ступив на берег к северу от порта, они миновали те улицы, по которым отступали понтийцы. На мгновение остановились на широкой мощеной террасе, ограниченной со стороны моря каменной балюстрадой. Под их ногами лежал кроваво-красный горящий Пантикапей. Словно потревоженные муравьи, бегали люди по площадям и улицам, размахивая оружием и факелами.
      - Вот он, город Спартокидов! - вскричал в, исступлении грек.Город цепей и пыток!.. Сегодня мы хозяева твои, Пантикапей!
      - Велик город и прекрасен! - невольно замедлил свой шаг Фарзой, отплевываясь и вытирая с лица пот. В его глазах вспыхнули огни пожаров.- Нам надо бежать вправо, тогда мы окажемся в порту. Не так ли?.. Видишь, там идет сеча!.. Вперед!
      Но пираты воспользовались мгновенной задержкой, уже ломились в двери соседнего дома. Послышался женский крик, грубый смех и треск разбиваемых дверей. Разбойному люду уже надоела бессмысленная погоня неизвестно за кем. Они жаждали не сражений, а добычи.
      Родосец уставился глазами в розовеющий пролив, нашел место стоянки их корабля, и вдруг ругательство сорвалось с его губ. Он бросил меч на землю и схватился за волосы.
      - Чего ты медлишь? - сердито спросил его Фарзой.- Собирай людей и скорее туда!
      - Куда, князь?.. Ты посмотри!.. Ах, черный демон!..
      - Что такое?
      - Опоздали, некуда спешить! Уходит, уходит! - Пифодор, чуть не плача, показывал обеими руками на пролив.
      - Кто уходит? - недоумевал Фарзой.- Я вижу корабль, отходящий от пристани, и все! Он кажется красным от огней на берегу, но сейчас некогда любоваться им! За мной!
      - Пусть покраснеют глаза у того, кто отплывает прочь от берегов на нашей "Евпатории"! Отступление нам отрезано! Ай-ай!
      Действительно, "Евпатория" быстро уходила в море.
      Ее весла вспенивали розовую, словно подкрашенную кровью, воду. У кормила можно было разглядеть два блестящих шлема понтийских воинов. Рядом чернела борода коренастого человека в полосатом плаще.
      - Это же Диофант, враг твой!.. О Зевс Атавирский, Афродита Линдийская! Проклятый понтиец захватил наше судно и спасается на нем от мести мятежников! Вот и все!
      - Бежим туда, мы нагоним его на лодках!
      - Не такая посудина "Евпатория", чтобы ее можно было догнать на лодках! Теперь мы остались на берегу, как рыба, выкинутая на песок. Знаешь ли ты, несчастный князь, что мною руководила не только преданность тебе, когда я освободил тебя, но и воля княгини Табаны?!
      - Табаны? - вздрогнул Фарзой.- Ты видел Табану?
      - А как же! Она разузнала, где ты, решила освободить тебя и поручила мне любой ценой сделать это. Ох!.. Теперь мне не видеть своей "Евпатории", а тебе прекрасной Табаны!
      Пораженный Фарзой с трудом перевел дух. Неужели прекрасная вдова покойного князя Борака все еще желает увидеть его, грязного и жалкого гребца с понтийской триеры? Он второй раз слышит, что она добивается его освобождения.
      Князь схватил грека за плечи и стиснул их, как двумя жерновами, не обращая внимания на стоны и охи пирата. Опросил его сквозь зубы:
      - Ты сказал, что по ее поручению вызволил меня из позорного плена?
      - По ее желанию и по собственному моему стремлению, ибо предан тебе!
      - И она знает, что я сидел за веслом, а надсмотрщик хлестал меня по спине бичом, как вьючного осла?
      - Знает, князь, и преисполнена жалости!
      - Жалости?
      Князь в сердцах так толкнул грека, что тот еле удержался на ногах.
      - Что с тобою, Фарзой?.. Ага, ты, кажется, понял, что с потерей корабля мы стали уже не вольными пиратами, а мышами, попавшими в мышеловку!.. Смотри, вслед за "Евпаторией" потянулись два маленьких суденышка с херсонесцами. Они тоже бежали из Пантикапея.
      - Это перст судьбы. Я все равно не поехал бы с тобою в Скифию. Пусть уходит корабль. Это значит, что нам нет возврата назад. Рабу уже не стать иным. Никто и ничто не сотрет скверны рабства. А с Табаной мне незачем встречаться. Она - княгиня, а я - раб... Поэтому остаюсь здесь. А ты, Пифодор, можешь не горевать. Нет "Евпатории" осталась "Арголида". Корабль не худший, Не знаю только, почему Диофанту вздумалось произвести эту замену?.. Он бежал впопыхах.. Но ничего, я еще встречу его!
      Они не могли знать, что осторожный Диофант, узнав о восстании гребцов, побоялся ступить на свой корабль, опасаясь засады. Тогда как державшаяся на веслах "Евпатория" показалась ему местным судном, подготовленным каким-нибудь богачом для бегства. Он быстро окружил судно на лодках, захваченные врасплох гребцы-тавры были перебиты, а их места заняли понтийцы и херсонесцы из охраны полководца.
      Грек на минуту словно застыл в немом оцепенении, потом схватился за бока и с громким смехом заплясал вокруг Фарзоя.
      - О скифский князь, о золотая мудрость! Ты будешь велик и счастлив в союзе с Табаной! Сами боги свели нас во второй раз. Как это я не додумался! Ведь на "Арголиде" также остались наши люди! Хо-хо-хо! Я горюю, а они ждут нас! Там старик Агамар с половиной тавров!.. Однако надо спешить!..
      Собрав своих людей, Пифодор приказал:
      - А теперь - за дело! Берите только дорогие вещи и ткани! Вина забирайте в амфорах, но не пейте! Пьяного и беременная женщина одолеет. Нагружайтесь - и быстро на корабль! В нашем деле мешкать нельзя! Боги никогда не дают две удачи подряд!
      Гурьба освобожденных рабов и пиратов, опьяненная ощущением полной свободы и возможностью взять богатую добычу, пользуясь безвластием в городе в ночной темнотой, еле пробиваемой отблесками пожаров, с великим рвением кинулась исполнять приказ своего вожака. Выбирая дома побогаче, пираты брали все, что приходилось по вкусу. Испуганные горожане оказывали лишь слабое сопротивление. Страшные люди с острыми клинками и увесистыми палицами парализовали своим видом всякие попытки домохозяев к защите жизни и имущества.
      - Слушай, Пифодор,- промолвил князь таким тоном, словно он был одет в расшитый узорами кафтан сколотского вельможи, а не в рваную дерюгу гребца,- мы же не пират, чтобы грабить мирных горожан!.. Я воин, а не разбойник!
      - Князь,- рассмеялся родосец,- грабить - дело наших людей, ибо грабеж - душа и цель всякой войны! Где ты видел воинов, которые не грабили бы? Мы грабим врагов. Это законное дело. Наше же с тобою дело - лишь следить за людьми, приказывать им, наблюдать, чтобы добыча была справедливо разделена, без крика и драки. Посуди сам: раз мы восставшие рабы, мы должны взять у хозяев то, что нами заработано... Могу ли я представить тебя Табане в таком платье?.. Конечно, нет! Хе-хе!.. Жаль, что нет в живых старого Марсака, он поддержав бы меня. О, это был умный и справедливый старик. Да вздохнется ему легко на том свете!
      - Нет, Пифодор, не нужны мне наряды! Я не смею вернуться на родину, там меня заплюют старые бабы! Скажут - вот идет бывший князь, который не сумел защитить свою свободу и стал презренным рабом!
      - Чепуха! Если ты вернешься в пантикапейском плаще, с золотым оружием, то все поклонятся тебе до самого пояса. Посмотри, князь, город спесивых Спартокидов в руках народа! Это ли не диво! Не знаю лишь - надолго ли?
      - Да, удивительно и дивно все это,- отозвался Фарзой, в раздумье шагая по ночным улицам,- недаром Лайонак убеждал царя Палака идти на Боспор... Ты прав, родосец!.. Здесь его встретили бы рабы и помогли осилить Перисада!
      Они двигались при свете пожаров, встречаясь с толпами пьяных рабов, спотыкаясь о многочисленные трупы. Пифодор, беседуя с князем, успевал следить за действиями пиратов, покрикивал на них. Многие уже несли изрядные тюки рухляди, потрясали кожаными мешками, из глубины которых слышался мелодичный звон серебряной посуды.
      - Добро, добро! - с удовлетворением кивал головой Пифодор.
      - Гуляй, пей! - послышались пьяные голоса.
      - Эй, наварх! - крикнул один из пиратов.- Здесь мы нашли полный подвал вина! Зайди, наши уже там!
      - Подвал вина? И наши уже там? - с беспокойством переспросил Пифодор.- Ах, черные демоны!
      Они вошли в подвальное помещение, уставленное огромными пифосами и амфорами.
      - Не пить! - закричал Пифодор.- Берите амфоры с собою! Пить и гулять будем в другом месте!
      Но его голос потонул в криках и хохоте. Со звоном отлетали горлышки амфор, булькало душистое вино. Откуда-то появилась группа повстанцев. Это были не мародеры или пьяницы, они выглядели воинами, подчинялись старшему.
      - Кто здесь гуляет, откуда вы? - строго спросил старший, одетый в блестящие шлем и панцирь.
      - А вы кто такие, чего вам нужно?
      - Прекратите попойку, выходите из помещения, царь запретил грабежи и попойки.
      - А мы никакого царя не признаём, мы - вольные люди!
      После задиристых слов началась драка, быстро превратившаяся в настоящее побоище, пролилась кровь. Пифодор охрип от крика, но ничего не мог поделать. Его не слушали. Пьяные пираты и бывшие гребцы дрались так отчаянно, что сумели отбросить царских воинов и стали преследовать их на улице. Пираты были опытны в рукопашных схватках.
      - Назад, ослы! - кричал Пифодор.- Надо отступать на корабль! Вы видите, что в городе опять победил царь! Восстание подавлено! На корабль, за мной! Или вы хотите опять угодить в рабский ошейник?
      Кое-как восстановив порядок, родосец приказал забрать награбленное и, не медля ни минуты, отступать к гавани.
      - Видите, уже светает. Нельзя зарываться! И лишнего не берите! Всего Пантикапея не унесешь на плечах и на корабль не погрузишь... Скорее к морю, иначе нас захватят царские наемники! Видно, конец рабскому бунту!
      Перегруженные добычей, пьяные пираты не могли двигаться быстро. Нестройной ватагой с громкими разговорами и смехом они брели вниз, к порту. Пифодор тревожно прислушивался к пьяным крикам и хохоту людей, говоря опасливо:
      - Перепились, скоты этакие, а теперь вас могут, как баранов, перебить царские стражники. Тем более что мы уже кое-кого из них убили... Дело плохо, торопись, князь!
      3
      После сражения с воинами Диофанта ощущение победы стало еще более полным. Рабы почувствовали себя хозяевами города. Разгоряченные рукопашными схватками, они еще дрались бы, но настоящего врага уже не было. Шли мелкие стычки в разных концах города. Толпы возбужденных, страшных в своем веселье людей вспомнили, что они хотят есть, пить и многого другого, в чем им было отказано жестокими хозяевами. Затрещали двери складов, рыночных палаток, винных погребов. Визг и крики женщин, тонкие голоса перепуганных детей, удары в двери домов, мятущиеся блики неверного освещения, зловещий шум и хохот - все это создавало неописуемую картину разбушевавшейся человеческой стихии.
      Повстанцы начали разгром и разграбление города, в большинстве своем убежденные, что Пантикапей должен быть превращен в развалины. Как всегда, когда начинает кипеть человеческий котел, на поверхности его всплывает наряду с наиболее смелыми и самоотверженными борцами за свободу, как ядовитая пена, масса людей с темными страстями, насильников, мародеров, единственная цель которых - разрушение.
      Савмак вернулся в акрополь с досадой в душе, что потеряно так много людей, а Диофант сумел ускользнуть из его рук. Новоизбранный царь дышал тяжело и жарко, не замечая, что ранен многократно. Опершись на свое оружие кованый скребок, он остановился у ворот акрополя и обвел город тяжелым взором, куда более жгучим, чем огни пожаров. По-иному глядел он на Пантикапей. Если до сих пор он был одним из бунтарей, жил общими чувствами ненависти к господам, то теперь стоял выше этих простых чувств. Тяжесть ответственности неожиданно опустилась ему на плечи, заставляла держаться прямее обычного. Груз оказался тяжелым. Стоит подогнуться под ним - и он раздавит, переломит хребет, как непосильная ноша на горбу портового грузчика.
      Уже не просто горести и страдания обездоленного люда толкали его на дальнейшие действия, но сознание, что потребуется много-много усилий, чтобы правильно использовать захваченную власть, удержать в руках завоеванную волю.
      И несмотря на усталость после невероятного напряжения этой ночи, голова рабского царя лихорадочно работала, он видел многое впереди, заглядывал так далеко, что сам удивился.
      - Что там? - спросил он, показывая пальцем на новый пожар в районе рынка.
      - Видно, палят ребята царские и хозяйские склады,- ответил Лайонак, стоя рядом.
      - Зачем палят? Ведь мы победили! Разумно ли уничтожать и жечь то, что нам самим потребуется?!
      Подбежал Танай и сообщил, что в ответ на усиливающиеся грабежи домов горожане объединяются в отряды и с отчаянием защищают свое достояние,
      - Вообще, государь, творится неладное. Народ словно обезумел. Жгут, ломают, насилуют, топчут ногами хлеб, разливают вина. Убивают кого попало, даже женщин и детишек малых. К восходу солнца Пантикапей превратится в сгоревшее кладбище.
      - Это надо прекратить! - горячо ответил Савмак. - Эй, друзья! Сейчас же собирайте отряды самых преданных нам и честных рабов! Пожары потушить, грабежи - прекратить, защитить очаги жителей, а мародеров и насильников - разоружить! Кто будет сопротивляться - тех будем судить, а если надо, то и казнить!
      Изумленно посмотрел Атамаз на новоизбранного царя. То, что он говорил, казалось Атамазу чем-то неслыханным. Идея мести и штурма была близка каждому повстанцу. Сам Атамаз, увлеченный войной, больше думал о разрушениях, чем о наведении какого-то порядка. Не удержался, спросил:
      - За что же казнить? Ты сам говорил, что жажда отмщения хозяевам, что кипит в душе раба, священна! И вдруг говоришь теперь о каких-то казнях!
      - Да, я говорю это! - резко повернулся к нему Савмак.- Когда бойцов ведут в бой, им говорят - убивайте! Если же мы людей поведем на жатву, мы будем говорить иное. В поле нужно с любовью собирать каждый колосок, ибо в нем - жизнь наша... И если теперь, захватив власть, мы разрушим город, спалим хлебные склады, убьем жителей, то превратимся в разбойников, добывающих себе хлеб только насилием. Разве ты этого хочешь?.. Теперь все, что есть в Пантикапее, наше! Ты понимаешь, Атамаз, наше! Мы не можем позволить кучке пьяниц и убийц сжечь дома, в которых мы сами хотим жить, надругаться над старостью отцов, насиловать женщин, оскорблять святыни и этим поднять против нас все свободное население Боспора!
      - Верные слова говоришь ты, Савмак! - словно в раздумье вздохнул Атамаз. - Прав ты! Не зря мы выбрали тебя царем! Но зачем же казнить-то? Людям надо растолковать, и они перестанут грабить и поджигать. Пойти и сказать...
      - Куда пойти? Я вижу пожары в разных концах города!.. Кому растолковать?.. Тысячам опьяневших людей? Послушают ли они тебя сейчас? С ними можно говорить лишь потом, когда они проспятся. Пока мы будем ждать этого или бегать с уговорами по городу, Пантикапей сгорит дотла! И мы отпразднуем нашу победу на пожарище!.. Нет, Атамаз, надо этот пьяный разбой пресечь немедля, и не только словами, но и силой, где потребуется! У нас нет времени на долгие разговоры!.. Действуйте, говорю вам!
      Лицо Савмака перекосилось от внутреннего напряжения. Он страдал больше, чем на пытке, при виде того, как две стихии - огонь и разнузданные страсти - заливают город. Выходит, что рабы лишь для того захватили этот прекрасный город, чтобы превратить его в руины, упиться кровью мирных жителей, опьяниться вином до скотского состояния и в пьяном виде быть перебитыми теми же возмущенными горожанами! Нужно с первых же шагов показать себя способными жить без кровавой узды хозяев, привлечь к себе свободных граждан, возродить общины крестьян, а потом войти в братские отношения со Скифией, о которые разбились бы все попытки возврата к прошлому! В Пантикапее есть святилища богов, разрушение которых никогда но простят ему!
      Глаза Савмака угрожающе загорелись, пена показалась в углах рта, как у помешанного. Он разорвал на груди свою дерюгу и крикнул:
      - Прекратите это или убейте меня! Я не могу видеть гибели Пантикапея!
      Он упал на колени, страшный, обезумевший и непреклонный.
      Словно очарованные смотрели на него соратники, и буря, что бушевала в нем, захватила и их. Стало ясным и неопровержимо правильным то, что говорил и чего требовал от них этот человек. Нельзя есть мяса лошади, на которой едешь! Нельзя разбивать сосуд, из которого принимаешь пищу! Нельзя среди зимы снять с плеч единственную шубу и так, по прихоти, бросить ее в пылающий костер!
      Были созданы особые отряды воинов, которым поручили навести порядок в городе, помочь жителям справиться с пожарами, собрать пьяных, а попутно уничтожить последние гнезда врагов, если они будут обнаружены.
      4
      Лайонак оказался во главе одного из таких отрядов. Оп действовал в той части города, где находился Пифодор с пиратами. Один из его патрулей налетел на пьяную компанию пиратов и был ими отброшен, как уже говорилось выше.
      Собрав вокруг себя человек около пятидесяти, Лайонак решительно устремился к месту беспорядков и настиг мародеров у спуска к пристани. Пираты построились для боя и довольно хладнокровно отразили нападение. При этом несколько человек с той и другой стороны легли костьми.
      Лайонаку пришлось схватиться с оборванцем страшного вида, который изумительно владел мечом. Бродяга, как видно бывший раб, дрался с дьявольской ловкостью и силой. Он вышиб у боспорца меч и убил бы его, но серые блики утренней вари упали на лицо Лайонака. Подбежавший Пифодор сразу узнал его.
      - Лайонак! - ахнул грек.- Стой, князь, своего убьешь! Это же Лайонак!
      - Пифодор! - изумился в свою очередь Лайонак.- Как ты здесь оказался?
      - По уговору, брат Лайонак, по уговору! - захохотал грек.- Разве мы не решили освободить князя Фарзоя? Ты - с суши, а я - с моря!.. А вот и он, князь Фарзой! Выходит, я успел больше тебя!.. Здорово он тебя отделал, меч вышиб! Вставай и благодари богов, что он не отправил тебя к предкам!
      - И Фарзой здесь? - спросил Лайонак, поднимаясь. - Где же он?
      Оборванец откинул рукой свисающие волосы. Стали видны прямой нос, светлые глаза, лоб. Лайонак всмотрелся в облик своего случайного противника и покачал головой:
      - Не знаю я тебя, воин!
      - Ты не узнал доблестного князя? - продолжал болтать Пифодор, звеня серьгой в ухе.- Не удивительно, ведь он в утреннем наряде и еще не приглашал своего цирюльника!
      Хохот огласил улицу. Видя, что главари мирно беседуют, противники перестали махать мечами. Все сбились в круг. Пираты заметили, что из глубины улицы с той и другой стороны бегут многочисленные люди.
      - Мы окружены! - вскричали соратники Пифодора.- Эй, наварх, измена!
      - Становись в квадратную черепаху! - спохватился грек.- Слушай, Лайонак, ночью трудно разобраться, где свои, где враги!.. Мы дрались с царевыми воинами. А ты чей?
      - Тоже царев.
      - Ты стал дружинником Спартокидов? Поздравляю! Тогда ты сделаешь доброе дело для меня и для Фарзоя, если поможешь нам спуститься к берегу и сесть на корабль!
      - Может, я и сделал бы это - но что скажет царь Савмак?
      - Царь Савмак?
      - Да, наш рабский царь Савмак! Мы избрали его! Он не жалует мародеров! Да вам и не удалось бы бежать на корабле, все корабли в гавани захвачены повстанцами. А вон, видите, идет высокий воин, это и есть Савмак!
      Фарзой и Пифодор увидели человека в рабской одежде, во многом похожего на Фарзоя, такого же взлохмаченного, но гордого и решительного, как и подобает вождю.
      - Дело плохо, друг! - уныло опустил голову грек. - Теперь нам деваться некуда. Остается сдаться на милость рабского царя. Только чем он пожалует нас? Сердце подсказывает плохое.
      5
      Толпа насильников и поджигателей в другом конце города оказала сопротивление отряду Атамаза, но после кровопролитной драки была доставлена в акрополь, "пред царские очи", для суда и расправы. Тысячная громада рабов затопила площадь. Одни одобряли требования нового царя прекратить разрушение и разграбление города, другие возмущались, угрожали и даже выкрикивали оскорбления в лицо царю, стоявшему на возвышении.
      - Не надо нам никакого царя! - кричали распаленные ночными сражениями повстанцы. - Кто его выбирал - мы не знаем! Всех хозяев и эллинов надо вырезать, а Пантикапей - сжечь!
      Кинулись было освобождать связанных товарищей, но их встретили мечи и копья Атамазова отряда и всех, кто решил до конца держаться на стороне нового царя.
      - Внимание и повиновение царю рабов и свободных! - кричали они.
      - Хватит с нас повиновения, мы кровью добыли свободу и никому ее не отдадим! Даже новому царю! Никакого нового царя знать не хотим!
      Савмак поднял руку. Площадь чуть стихла, но продолжала бушевать. Верные царю рабы усмиряли крикунов ударами кулаков. Мародеров окружили двойным кольцом охраны, толпу оттиснули в сторону, направив вперед острия копий.
      Царь говорил недолго, но слова его были слышны всем. Он увещевал рабов, как братьев, спрашивал их: разве для того они захватили Пантикапей, чтобы его сжечь и разрушить?.. Ведь победившие рабы не разбойники, а дружина избранного народом царя! Они уже не рабы, а воины!.. А разве воины не захотят завтра есть и пить, надеть новую хламиду?.. Захотят!.. Зачем же палить амбары о хлебом, раздирать и бросать под ноги дорогие ткани!..
      - В городе живет эллинская община!.. Это на нее работали рабы, чтобы хозяева-эллины сладко ели и мягко спали!.. Вы хотите их вырезать, всех до одного?.. Подумайте, что возьмешь с мертвого?.. Его поношенную одежду?.. А живой эллин будет работать!.. Много среди эллинов мастеров, людей умелых! Так пусть хозяева мельниц и виноделен, кузниц и промыслов поработают на нас!.. На бывших рабов! Нет, братья, мы не разрушители, не убийцы, мы - хозяева Боспора, мы мечами добыли власть над ним!.. Наша жизнь не кончается этой ночью, она только начинается о восходом солнца - вольная жизнь, сытая жизнь, хорошая жизнь!.. А на развалинах города не проживешь, на мертвом коне далеко не уедешь!..
      Савмак напомнил, что за стенами города живет сколотское племя сатавков-пахарей, тоже боспорских рабов.
      - Кто они, сатавки?.. Единоязычные братья наши, да и сам я сатавк!.. И среди вас половина - сатавки... Пахари восстали вместе с нами, они ждут от нас великих дол!.. Ждут помощи нашей!.. А дальше, в степях, уже давно воюют с Диофантом сколоты-пастухи!.. И они рада нашей победе! Они помогут нам, а мы поможем им, и тогда никакой враг не страшен новому царству бывших невольников!..
      Пот лился ручьями но лицу Савмака, сердце стучало, он чувствовал, что сейчас решается судьба восстания. Или рабы пойдут по пути создания вооруженной общины, стоящей во главе государства, или превратятся в шайку обезумевших от крови и вина грабителей.
      - И я, как выбранный вами царь,- заключил он,- повелеваю судить тех, кто поджигал дома мирных граждан, убивал матерей, а детей бросал в огонь! Я считаю, что они достойны смерти!
      Один из схваченных поднял свободную руку. Другая была прикручена веревкой. Это был раб Бандак, молодой парень, тот, что мечтал об утехах жизни еще в рыбозасолочном сарае, а сейчас очумело водил главами, как бы не понимая, что произошло. Его лицо и лохмотья оказались залитыми кровью.
      - Пусть говорит! - крикнул кто-то. Савмак сделал жест, и толпа утихла.
      - Я виноват,- хрипло сказал молодой раб, все еще пьяный, - сильно охмелел я и не помню, как пошел на такое дело. Словно дух какой-то влез в меня. Хотел всех убить, все разбросать, пожечь. А зачем - сам не знаю... Прости меня, рабский царь, и ты, народ!
      После шума и разноречивых выкриков послышались голоса:
      - Царь простит - мы простим!
      Все взоры обратились к Савмаку. Тот почувствовал, что толпа несколько утихла, на него смотрели как на вожака, ждали, что он скажет. Ему было жаль Бандака. Однако, подумав, он решил не уступать, дать всем урок на будущее. Покачал головой отрицательно.
      - Воля ваша - вы хозяева города. Ибо вы захватили власть. Но если вы избрали меня царем, то я скажу свое слово. Хорошо, что Бандак повинился. Но он пролил много невинной крови и даже сопротивлялся своим, разил их мечом. Он заслужил смерть. Да будет его смерть, равно как и смерть других, что творили злое вместе с ним, очищением для всех нас. Это мое последнее слово. И если я сделаю такое же преступление и буду просить у вас прощения, не слушайте, казните меня!
      Атаман сделал движение рукой, сверкнули мечи, раздались хряскающие удары, и через несколько мгновений около десяти наиболее провинившихся буянов лежали на каменных плитах в собственной крови.
      Молчание и задумчивость опустились над площадью. Молчание смерти. Рабы, как пойманные на проказах дети, переглядывались между собою, внезапно отрезвевшие и остывшие. Все буйные, разрушительные инстинкты, ожесточенность, мстительная жажда крови, злая взвинченность - все это. вдруг ушло куда-то, отступило, потеряло свою временную, но страшную власть. Сотни убийств и жестоких дел, готовых совершиться, были предупреждены.
      Большинство устыдилось своей запальчивости, ненужной ярости. Люди, опьяненные борьбой и неожиданной волей, стали приходить в себя. На Савмака глядели с уважением, смешанным со страхом. То, что он говорил, было разумно, то, что он приказывал - справедливо. Каждый проверял себя, не сделал ли он чего-либо, за что его можно было бы обвинить и наказать.
      Вокруг царя сплотилась большая толпа самых решительных его приверженцев и друзей. На их лицах было написано нечто такое, что рождало у каждого в толпе робость. Буяны поняли, что в городе уже создалась власть сильная и непреклонная, есть закон, с которым шутить нельзя.
      Некоторые, что выкрикивали до этого дерзкие речи, уже готовы были без разбора дела изрубить и других задержанных, в том числе и группу пиратов с "Евпатории" и всех, кто примкнул к ним. Но Савмак не позволил такой расправы.
      Выступил Лайонак. Он рассказал царю и народу о том, как пираты освободили гребцов с "Арголиды" и высадились на берег с целью разыскать Диофанта в отрубить ему голову, но натолкнулись на винный склад и перепились. Однако мирных жителей не убивали.
      - Но они убивали наших людей, оказали сопротивление! - крикнул кто-то.
      - Они убийцы,- раздались возмущенные возгласы,- а убийцам одна награда - смерть!
      - Верно,- согласился Лайонак, спокойно и твердо смотря в глаза тысячам людей,- они встретили нас мечами!.. Есть убитые!.. Сколько у нас столько в у них!..
      Закон равного возмездия был понятен каждому из рабов. И многим это показалось убедительным, веским. Однако почему же пираты пошли против повстанцев?
      - Они не поняли, какому царю мы служим, думали, что мы воины царя Перисада,- ответил Лайонак.
      - Все равно - смерть! - выкрикивали наиболее нетерпеливые, не понимая, почему Лайонак заступается за преступников, им же самим схваченных. Поглядывали вопрошающе на Савмака. Но царь молчал.
      - Поглядите,- продолжал Лайонак,- вот эти люди много лет махали веслами на корабле врага нашего Диофанта!.. А ну, гребцы, поднимите руки!
      Те подняли руки. Это было печальное зрелище. Страшно изуродованные, напоминающие какие-то клешни, руки рабов были покрыты блестящим рогом мозолей, имели ладони полукруглые, неразгибающиеся, повторяя форму весельной рукоятки.
      - Вот руки, что работали на жестокого хозяина - Диофанта! А ведь Диофант хотел у Перисада купить всех нас и сделать двойными рабами! Ибо страшен был Перисад, а Митридат страшнее его!..
      Солнце выглянуло из-за пролива, осветило лес корявых рук. Шум на площади вдруг вырос в грозный рев, клич ярости и ненависти к жестоким поработителям. Напуганные ночными событиями горожане прислушивались к этому крику и в страхе спрашивали друг друга: "Что еще? О боги, как они страшно кричат!.. Это не люди, а звери, они жаждут нашей крови!.."
      - Это - рабы Диофанта и Митридата,- продолжал Лайонак, повысив голос.- Они могут рассказать вам, как сладко жилось и работалось им под понтийским кнутом. Они -братья наши. Они, когда узнали нас, сразу сложили орущие все как один... А теперь судите их.
      Подойдя к Савмаку, Лайонак вполголоса добавил:
      - Пойми, царь, в темноте люди не могли разглядеть друг друга. Помилуй их!
      Савмак молчал.
      - Кроме того,- не выдержал и добавил Лайонак,- среди них скифский князь Фарзой, лихой рубака, человек отчаянной храбрости, друг и родственник покойного царя Палака. Его знают в Скифии, за ним стоит бедный, но воинственный род Ястреба. Этот человек может нам пригодиться. Ведь степные скифы - братья наши.
      - Скифский князь? - Царь с живостью поднял голову. Лайонак угодил ему в чувствительное место.
      - Да. Я встречал Фарзоя в Скифии и знаю, что народ любил его. Это воевода агарской рати в битве с Диофантом. Он знает приемы войны эллинов и понтийцев, ибо учился на Родосе. Его надо помиловать!
      В ярких лучах утреннего солнца рабы с "Арголиды" выглядели печально. На их рубище засохла кровь. Лица казались серыми и безжизненными. Фарзой ничем не отличался от других. Грива выгоревших на солнце, тусклых от грязи волос закрывала ему глаза. Когда он говорил или шевелил губами, растрепанная борода странно двигалась вперед и назад. Но мышцы на обнаженных руках выпячивались подобно глыбам камня, а мозолистые кулаки, казалось, таили в себе необыкновенную мощь и крепость.
      По знаку Лайонака гребцы упали на колени и протянули натруженные руки к царю, умоляя о пощаде.
      Фарзой не последовал их примеру и пощады просить не стал. На вопрос, почему он не делает этого, князь огляделся, откашлялся и произнес громко и отчетливо:
      - За этих несчастных, что много лет сидели у весла, я прошу народ и царя вашего! Сохраните им жизнь! Они хорошие люди, и если вы их примете в свою семью - жалеть не будете! Они ненавидят хозяев и будут мстить им наряду с вами!
      - Хорошо говорит!
      - Справедливо, нельзя казнить неповинных, она тоже были рабами!
      - Отпустите их!
      - Будь по-вашему,- тряхнул головой Савмак,- но пусть князь скифский доскажет то, что начал. Говори!
      - Все! Больше мне не о чем говорить!.. Разве о пиратах... Они тоже из рабов. Это они освободили меня и моих товарищей по веслу. Их несправедливо было бы казнить. А за себя я не прошу. Я приму смерть спокойно. Я у Диофанта не просил пощады, ибо я воин и скифский князь! И у тебя, новый царь Боспора, тоже не буду вымаливать себе жизнь! Ни в чем я не провинился перед тобою! Вели убить меня, если найдешь это нужным!
      Он отошел в сторону и остановился с видом гордым и независимым. Выскочил Пифодор. Его руки были связаны за спиной. Волнуясь и ломая скифскую речь, он заговорил быстро:
      - Я был рабом в Элладе. Копал серебряную руду на Лаврийских рудниках. Но я раньше вас поднял меч восстания! Я не захотел дальше носить цепи - и вот стал пиратом! За вас радуюсь, что побили хозяев и сами хотите быть господами на Боспоре. Но смотрите - ваша борьба только лишь началась. То, что вы сделали,- малая часть грядущих трудов. Впереди - война. А воюете вы не очень хорошо. Это я видел, когда схватился с вами. Берегитесь! Не научитесь воевать сомнет вас Диофант, как табун коней сминает степную траву! Если оставите моих людей живыми, получите верные руки, острые мечи, которым все нипочем! Хотите казнить - казните. Смерть - сестра наша, и мы встречаемся с нею как родственники. Падать на колени мы тоже не будем. Не для того мы стали пиратами, чтобы в тяжелую минуту слезы лить. А вот пленного князя Фарзоя пощадите! Вся степная Скифия потребует от вас возмездие за кровь Фарзоя, если вы прольете ее!.. Подумай, рабский царь! Стать братоубийцей легко, да потом отвечать за это будет тяжко. Убьешь князя - станешь врагом скифского степного народа!
      Высоко подняв голову, Пифодор с достоинством отступил назад и стая рядом с Фарзоем.
      Мятежники зашумели, послышались споры и горячие словесные перепалки. Савмак стоял, заложив руки за спину, и ничем не выражал своего мнения.
      - Царь! Решай, как быть! На то тебя царем выбрали!
      - Чего решать, все ясно, это же братья наши!
      - А со Скифией нам ссориться не надо! Освободить князя!
      Савмак поднял руку. Все замолчали.
      - Ну, вы, пираты, и вы, гребцы с корабля,- звучно произнес он,- с кем хотите быть? С нами или сами по себе? Если с нами - оставайтесь, если нет все дороги ваши!.. Решите потом... Освободить их!
      Освобожденные смешались с повстанцами, послышались смех, шутки. Кто-то угощал гребцов хлебом. Солнце начало пригревать. Толпе надоело стоять перед Савмаком, и она стала редеть. Савмак что-то шепнул Лайонаку, и тот, подойдя к Фарзою и Пифодору, весело рассмеялся.
      - Благодарите царя Савмака, - сказал он, - вы свободны!
      Царь кивнул головой и удалился во дворец. Начиналась новая страница в истории Пантикапея.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      ЦВЕТЫ И ТЕРНИИ
      1
      Невероятное совершилось. Доведенные до крайности, рабы и угнетенные произвели переворот. Они штурмом овладели твердыней Боспорского царства Пантикапеем. Владычество Спартокидов кончилось. Оно не выдержало отчаянного напора народа и после короткого сопротивления рухнуло, рассылалось вдребезги, превратилось в груду обломков, мусора и пыли.
      То, что с такой спесью к гордостью возвышалось над народом, что с холодной жестокостью угнетало тысячи согбенных в нищете и горе тружеников, оскорбляло и обезличивало их, - перестало существовать.
      Нет самовлюбленного Перисада, что гордо называл себя потомком Геракла и Посейдона, правнуком "бога", - Перисада Первого. Его голова, что строила козни против народа, превратилась в мяч, которым играли опьяненные победители. Перисад Пятый оказался последним в династии тиранов - царей Боспора; своей жизнью он расплатился за все тяжкие преступления, как свои, так и своих жестоких предков.
      Те же, кто не смел называть себя людьми, кого считали лишь прахом у ног земного бога, смело заглянули в чопорные храмы акрополя, где по-прежнему стояли аристократически изысканные, щеголевато-красивые статуи олимпийских богов, тех самых, что всегда служили рабовладельцам, благословляли палачей и держали народ в страхе и послушании.
      Из-за пролива взошло новое солнце и осветило своими розовыми лучами иной Пантикапей, еще дымящийся пожарищами, заваленный трупами, оглашаемый возбужденными криками победителей и стонами побежденных, но уже освобожденный от ржавых цепей рабства - этой величайшей несправедливости в истории человечества.
      Напряжение минувшей ночи измотало Савмака настолько, что он, войдя во дворец, столь хорошо знакомый ему, почувствовал себя дурно. Голова закружилась, и он стал валиться набок. Друзья подхватили его и на руках внесли в спальню самого Перисада.
      Только сейчас, при свете утреннего солнца, они разглядели с любопытством и некоторым душевным трепетом обезглавленный окоченелый труп бывшего владыки Боспора. Он лежал раскинув жилистые белые руки, наполовину закрытый ночной рубахой. Худые волосатые ноги были полусогнуты, словно он хотел на них встать. Лужа крови уже впиталась в ковер и превратилась в темное пятно. Мухи кружились над мертвым телом, садились на развороченный обрубок шеи.
      Бунак, с забинтованной белыми тряпками грудью и лихорадочно горящими глазами, казался человеком, который родился вновь и впервые видит окружающий мир. Удивление, восторг, странная оглушенность, похожая на опьянение, отражались на его комически искаженном лице. Несмотря на перенесенные пытки и длительное заточение в Саклеевом подвале и все события грозовой ночи, шут выглядел бодрым. Он с удивительным проворством откинул покрывало на царском ложе, взбил цилиндрическую красную подушку, а когда уложили Савмака, то брызнул на его бледное, бесчувственное лицо красным вином. Тот вздрогнул, но глаза не открыл.
      - Ничего,- прошептал шут друзьям,- новый царь посильнее прежнего, жизнь в нем сидит крепко! А этого,- мигнул он глазом на труп,- надо убрать! Видите, сколько крови-то напустил! А все это кровь народная, из людей высосанная!
      Расторопный Атамаз крикнул людей, но никто не появлялся. Лайонак взял его за рукав.
      - Никого не надо, Атамаз. Нам следует самим убрать его и унести, так, чтобы никто никогда не узнал, где он схоронен.
      - Ты, друг мой, пожалуй, прав, - согласился Атамаз, подумав.
      Бунак влил в рот Савмака вина, тот глотнул, закашлялся и открыл глаза, но тут же зажмурился от яркого света. Вздохнув, он вновь погрузился в оцепенение, напоминающее сон.
      - Лежи, лежи, государь,- тоном няньки прошептал Бунак,- после трудов таких и рабам положен отдых, а государю - вдвойне. Ты дрался, как Геракл!.. Ух!.. Подумать страшно, какую глыбу своротили!
      Атамаз и Лайонак слушали Бунака так, словно впервые узнали от него эту удивительную новость. Само слово "государь" прозвучало в их ушах как-то по-новому, странно и необычно.
      Солнце голубоватыми ослепительными лучами проникало в окна. Яркие зайчики ползли по смятым, сдвинутым копрам, освещая следы бесчисленных грязных ног, куски глины и блестки рыбьей чешуи, оставленные ночными посетителями. Со стен улыбались нимфы, танцующие среди гирлянд из роз, над ними порхали голыши с кудрявыми головами и пускали из луков золотые стрелы.
      Задевая ногами осколки дорогой египетской вазы, разбитой ночью, двое мужчин с кряхтением подняли безголовый труп и аккуратно, положив посреди комнаты, закатали его в мягкий ковер. Атамаз, взглянув на спящего Савмака, бесшумно вышел во двор и вернулся с волосяной веревкой, которой они туго обмотали продолговатый сверток, превратив его в подобие тюка.
      - Готово!
      - Я думаю,- тихо высказал свои соображения Лайонак,- что ему нет места на боспорской земле! Его предки прибыли сюда морем, чтобы поработить народ наш, так пусть же и он уходит в морскую пучину! Я скажу Пифодору, и он со своей братией вывезет его на середину пролива, привяжет камень к ногам - и в воду!.. Тем более что Перисад всегда кичился своим родством с Посейдоном.
      - Это справедливо,- скосил козьи глаза Атамаз, усмехаясь,- откуда пришел, туда и уходи!.. Не место ему рядом с могилами наших отцов!.. Сколотская земля - для сколотов! Иди, Перисад, к своему родственнику в подводное царство!
      - А пока,- вмешался Бунак,- вынесем труп за дверь. А это, показал он на кровь,- тоже нельзя оставлять напоказ.
      Они вынесли мертвеца из опочивальня. Бунак, морщась от боли (раны на груди начали гореть), взял за угол чистый ковер и покрыл им красно-бурое пятно на полу. Поймал шальную муху и раздавил ее. На цыпочках приблизился к ложу, осененному парчовыми занавесами, и в немом изумлении уперся взором в спящего. Всклокоченный, грязный Савмак раскинул босые ноги, облипшие землей, покрытые кровоточащими язвами. О, Бунак хорошо знал, как горят и мозжат эти язвы, ибо сам прошел мрачную школу рыбозасолочной каторги.
      - Уф! - выдохнул Савмак, приподнимая голову и оглядываясь недоуменно.- Это что же я, ослаб, что ли?..- Он опять побледнел и, почувствовав головокружение, прикрыл лицо рукой.- Куда это я попал?
      - В свою опочивальню, государь! - поспешил ответить Бунак со своей комической усмешкой.
      - В мою опочивальню?..- удивленно спросил Савмак, приподнимая голову и оглядывая золотошвейные занавесы и белые покрывала. Потом взглянул на свои ноги и усмехнулся.- Выходит, победили мы, Бунак?
      - Победили, победили, брат Савмак! - весело ответил шут, наливая вино в электровый кубок.- Выпей-ка за свое счастливое царствование, царь Савмак! На благо народа!
      2
      Это были недолгие, но незабываемые мгновения полного, ничем не омраченного торжества, когда поверженный враг еще не собрал новых сил, радостное ощущение победы свежо и победители, упоенные боевым успехом, чувствуют себя непреоборимо сильными, счастливыми, словно омытыми в огненном источнике вечной молодости. Им кажется, что даже стихии преклонились перед ними, сама судьба устилает розами их путь, душа легка и ясна, как солнечный день, и весь мир, земной и небесный, празднует их великий праздник.
      Ночью невольнике клялись умереть или победить. Сейчас оглядывались в изумлении. Они победили!
      Еще за городом сражались остатки фракийского войска, окруженные рабскими отрядами, дымили пожары и тысячи раненых заполняли храмы, скотные навесы, рабские ночлеги. Кровь сочилась через повязки, один умирал, не ощутив свободы, другой лишь приходил в чувство, стараясь понять происшедшее. Но уже улицы и площади Пантикапея стали тесны для ликующих толп. Топот ног, звуки флейт и бубнов, смех, пение нестройных песен разносились по всему городу.
      Резали скот, месили в чанах тесто, жарили и пекли, ели, обжигаясь, запивали яства вином и брагой, обнимались в избытке чувств, заключали любовные союзы с женщинами, танцевали с ними, а потом теряли их в толпе и уже продолжал я свое исступленное веселье в другом месте и в кругу других людей.
      Все склады и торговые лавки были открыты. Все запасы вин и продовольствия расходовались с чудовищной быстротой, без заботы о завтрашнем дне. Ткани, обувь, разноцветные плащи и украшения мелькали в заскорузлых руках, попадали торгашам под полу за ковш вина, исчезали в тайниках проворных людей, что не терялись в праздничной суматохе, стараясь из рабской победы извлечь для себя немалую выгоду.
      - Гуляй, свободные люди! - кричали на улицах бывшие рабы.- Царь Савмак дал три дня для веселья и радости!
      Но с первого же утра по улицам пошли небольшие хорошо вооруженные отряды лучших воинов Атамаза и вчерашних рабов, которые наблюдали, чтобы гулянье не превратилось в грабеж, а братанье в драку. Строго следили за тем, чтобы никто не вторгался в дома свободных горожан и не творил насилия. Те, кто считал рабов скотами, которых могут удержать лишь кнут да цепи, ошиблись. Не потому, что не оказалось вовсе насильников и любителей грабежа, готовых сровнять Пантикапей с землей. Таких было немало. Но быстро образовалось ядро сильных и дружных людей, которое стало опорой новой власти и порядка. Суровые приговоры разнузданным гулякам-грабителям еще стояли перед глазами каждого с первой ночи восстания. Это сдерживало страсти, хотя крики и пьяные песни не утихали.
      - Нельзя без того, чтобы не погулять народу! - примирительно говорил Атамаз Савмаку.- Как не повеселиться, когда победили! Народ кровью заработал себе эту радость, так пусть же отпразднует свою свободу, наестся досыта, напьется допьяна!
      Во дворце все напоминало события минувшей ночи. Никто не убирал мусора и осколков разбитой посуды. В трапезном зале все так же стоял стол, заваленный дорогой столовой утварью, амфорами с вином, измазанными рушниками и недоеденными блюдами.
      Группа друзей, осуществлявшая ныне верховную власть Пантикапея, собралась здесь с целью утолить волчий голод и обсудить дальнейшие дела.
      - Задали вы мне задачу, выкликнув меня царем! - укоризненно обратился к товарищам Савмак.- И все твой язык, Атамаз! Малое ли дело - царем быть!
      - Поздно толковать об этом, Савмак! - отмахнулся Атамаз, шаря рукою меж блюд в поисках ножа.- Избран народом ты,- значит, царствуй! Мы друзья твои и соратники! Жизнь за тебя отдадим!
      - Прост я для царской диадемы.
      - Вот и врешь! Кого же ты царем бы выкрикнул? Пойра, что ли?
      Лайонак к Бунак громко расхохотались. Лайонак взял со стола амфору того меда, что посылал царю через Саклея.
      - Вот попробуйте-ка медку, что всех с ног свалил! Не таким его пить, как Перисадовы воеводы! Жидки они дня скифского меда!.. А мы - выпьем!
      - А что,- словно встрепенулся новый царь, почувствовав, что силы возвратились к нему,- в городе продолжают шуметь и грабить?
      - Нет, нет,- поспешил успокоить его Лайонак, - никто не грабит, всюду верные люди ведут надзор. Спасибо, воины Атамаза привыкли за порядком смотреть, на них можно положиться. Танай и Абраг с молодыми рабами - рыбниками и портовыми грузчиками за городом уже разоружают остатки фракийцев. Те сдаются лишь при условии, что им будет дано право уехать на родину.
      - С этим надо согласиться! Пусть едут к демону! Не они, в конце концов, огород городили... А сейчас надо достать лошадей, поедем за город!
      - За город? Фракийцев разоружать?.. Абраг с Танаем справятся сами!
      - Нет, не туда. В имение Саклеево хочу проехать, что на Железном холме.
      - А, понимаю,- кивнул головой Лайонак. - Ты уж прости, брат, что не усмотрел я... как в воду канула Гликерия.
      - Да не только за этим,- смутился и покраснел Савмак,- другие дела есть.
      Лайонак на минуту остановил взгляд на царе и покачал головой. Если он сам выглядел после битвы грязным и помятым, то все же на нем сохранились остатки хорошей одежды ольвийского купца и холеная, расчесанная борода. Савмак же выглядел грешником, вынутым из грязных вод Стикса - реки преисподней.
      - Нет, Савмак,- твердо сказал он,- нельзя тебе ехать в таком виде ни в город, ни за город. Не забывай, что теперь ты - царь боспорский, а не чистильщик рыбозасолочных ванн. Ты грязен, зарос волосами, одет в вонючие лохмотья... Весь народ пантикапейский уже знает о твоем провозглашении царем на ночной экклезии рабов, и все выйдут поглядеть на тебя, когда ты проезжать будешь по улицам... И, скажу тебе, никто уже не должен видеть тебя не в царском одеянии!
      - Не пустим мы тебя в таком наряде! - подтвердил Атамаз, обсасывая губы после меда.
      - Правильно! - подхватил Бунак - Теперь ты не просто вожак ночной смуты. Тебе подчинены все эллины и скифы боспорские, бедные и богатые! Все ждут от тебя порядка, справедливости и устройства их жизни. И ты должен собрать на площади собрание всего народа, объявить себя царем волею богов, принять присягу народа, отменить рабство, простить долги, обещать нерушимость достояния каждого, свободу торговли и неприкосновенность храмов!.. А кто же будет присягать тебе, если ты небрит?! Кто поверит, что ты царь, если ты похож на ночное чудище, грязен и провонял гнилой хамсой?! Подумай только!
      Все, включая и Савмака, весело рассмеялись. Бунак был неглуп и говорил дельное.
      - Да,- согласился Савмак, оглядывая себя, - год, что я провел на очистке ванн, отучил меня чистоту соблюдать. Ты поможешь мне, Бунак?
      - Я уже разыскал банщицу Перисада, и она готовит тебе ванну.
      - Рыбозасолочную? - пошутил Атамаз.
      - Нет, с горячей водой... душистую. А после ванны - натирание! Я уже приготовил благовонное масло, бритвы, мускус для волос. Сам побрею тебя, расчешу твои волосы, одену тебя.
      - Да что я, безрукий, что ли?.. Да и одеться я хочу попроще.
      - Для народа, Савмак, тот настоящий царь, кто одет по-царски. Не упрощай своей жизни, государь. Ибо ни рабы, ни свободные не признают тебя царем в полинялом плаще. Они могут подумать, что ты просто боишься возложить на себя царские облачения. Будут говорить, что ты лишен истинной царственности. Люди всегда преклонялись перед блеском одежд, величием храмов и богатством дворцов. Будь и ты настоящим царем! Мне кажется, что и рабы будут в обиде, если их царь окажется не таким блестящим, каким был Перисад.
      - Все это так,- словно в раздумье согласился Савмак,- но не совсем. Не обычное царство наше, не обычный и царь его. Не с чашей в руках мы будем управлять, а с мечом и щитом! И не храмовые ризы к лицу таким, как я, но воинские доспехи! И не пиры ждут нас, а битвы!
      - И это верно,- отозвался Атамаз,- он хоть час, да наш! Веди нас в бой, Савмак, но не лишай и чаши! Ведь мы радости и счастья не ведали.
      С этими словами он вновь налил себе крепкого борисфенского меда.
      - Скажи, государь наш,- спросил он после глотка.- Митридат, как я сдыхал, своим покровителем считает не то Митру, не то Диониса, а Спартокиды себе Посейдона в покровители выбрали. Ну, а ты кого?
      - Гелиоса! - ответил Савмак после минутного раздумья.- Ибо я всегда мечтал о Солнечном царстве! Где каждый может найти свое счастье!
      - Слава! - крикнули разом друзья, хватаясь за чаши, - Выпьем за государство Солнца и за его царя Савмака!.. И за счастье!..
      3
      Во дворце появился Пифодор в сопровождении десятка преданных ему пиратов. Он был одет в яркий плащ. На серебряном поясе висел красивый меч. Рядом с ним шел по-прежнему неузнаваемый Фарзой, босой, заросший волосами, одетый в вонючую безрукавку.
      Пираты были сильно навеселе. Пифодор оставил их во дворе, а сам смело и непринужденно прошел в дворцовые коридоры, продолжая болтать и смеяться с Фарзоем.
      - Где Савмак? - спрашивал он каждого встречного, но вооруженные рабы, что охраняли дворец, молча кивали ему головами куда-то назад, сами продолжая делить куски белого хлеба, которые ели тут же, кроша под ноги. Некоторые свалились от усталости или от выпитого вина и спали у подножия белоснежных колонн, оглашая царское жилище непривычными звуками - оглушительным храпом.
      Пройдя в трапезную, родосец натолкнулся на забавную сцену, которая вызвала у него приступ раскатистого хохота.
      Рядом с огромный столом, беспорядочно заваленным остатками пира и посудой, двое голых людей залезли в бочку с горячей водой, принесенную из кухни. Толстая женщина лила им на головы чистую воду из глиняного кувшина. Они хохотали и фыркали, с удовольствием смывая с себя грязь ночных сражений. Тут же лежала груда разноцветных одежд, замшевые скифские кафтаны и шаровары, расшитые бисером греческие хламиды и хорошие мечи в ножнах, отделанных золотой фольгой.
      Узнав Атамаза и Лайонака, родосец вскричал:
      - Вот это мне нравится! Вы царскую трапезную превратили в баню! Ух, воды-то, грязной налили на пол! Ай-ай!
      - Не мешай,- ответил, отдуваясь, Атамаз,- царским лохагам все позволено! Лучше садитесь за стол, ешьте и пейте!
      - Это по мне! Садись, князь Фарзой!
      Теперь только они разглядели, что за столом уже сидят утомленные ратными трудами Танай и солидный Абраг. Они руками доставали из серебряных блюд куски заливной рыбы и с хрустом разжевывали поджаристые хлебцы, что успели зачерстветь после того, как их испекли для Перисада и его гостей.
      - Что, разделались с фракийцами? - спросил Пифодор, подсаживаясь и сразу протягивая руку к винной посуде.
      - Разделались, - пробасил спокойно Абраг.- С одним делом покончили, а десять на носу.
      - Экклезию собирать надо. Весь народ пантикапейский вывести на площадь! - подсказал из бочки Лайонак.
      - Экклезию?- переспросил грек.- Где только вы ее соберете? Площадь-то ведь занята.
      - Знаем, что парод гуляет на площади, по это не помешает. Гульню прекратим, площадь очистим!
      - Какую гульню? - скривился насмешливо Пифодор.- Сейчас на площади толпятся сотни, а может, и тысячи голодных! И откуда только они выползли? Словно тараканы из щелей! Поют фиаситские песни и кричат разом: "Хлеба!.. Хлеба!.."
      - Хлеба? - переспросил удивленный Атамаз, беря из рук женщины рушник.- У кого же они его просят, если все склады и пекарни открыты? Ешь сколько влезет!
      - У кого просят? У нового царя! Теперь вы должны с новым царем ночи не спать, все думать, как прокормить эту ораву голодных и бездомных, что достались вам в наследство от царя Перисада!
      И он рассмеялся своим беззаботным смехом, расплескивая вино на дорогую скатерть.
      - А в складах уже ничего нет,- добавил он небрежно,- я сейчас прошел по всем улицам. Одни объелись и опились, еле дышат. А другие только понюхали, чем хлеб пахнет. Все растащили, размотали! Народ проворный!
      - Ладно, разберемся,- пробурчал Лайонак, обтираясь полотенцем.Тебе, Пифодор, надо одно дело свершить немедленно - царское!
      - Говори, сделаю, если смогу.
      Лайонак отвел его в угол зала и стал шепотом что-то толковать, показывая на дверь мокрой еще рукой.
      - А, понимаю,- кивнул головой пират, - в воду, значит, с камнем на шее.
      - Какая шея, когда голова-то отрублена!.. Иди забирай тело - и в воду его тайком! И молчок об этом!
      - Понял, иду! Оставляю вам князя Фарзоя. Позаботьтесь о нем, он тоже давно не мылся и не брил бороды.
      Напевая что-то веселое, родосец исчез.
      Появился Савмак. Все замолчали, устремив взоры на его статную фигуру и лицо, гладко выбритое Бунаком. На царе были надеты узкие замшевые штаны и цветной кафтан, опоясанный золотым поясом с самоцветами. Левое плечо закрывал пурпурный плащ, застегнутый на правой стороне драгоценной фибулой. К поясу был пристегнут короткий меч в дорогих ножнах, покрытых золотыми фигурами и зверями, с рубиновыми блестками.
      Из-за спины Савмака выглянула лукавая физиономия Бунака. Он бегал глазами по лицам друзей, как бы спрашивая: "Ну, каков наш царь?"
      Друзья встретили преображенного Савмака дружными криками:
      - Слава боспорскому царю!.. Слава Савмаку!..
      Фарзой пристально вглядывался в черты лица нового царя, в которых прочел решительность человека, прошедшего через огонь борьбы, закаленного в горниле страданий. Рабство, пытки и лишения оставили на его щеках аспидный оттенок нездоровой бледности, но могучая шея и каменные плечи выказывали огромную физическую силу, не сломленную ни пытками, ни невольничеством,
      "Муж достойный!" - подумал князь, испытывая чувство восхищения героем минувшей ночи, что взмыл как белоперый кречет из черной бездны позора и унижения в недосягаемую высь и горделиво оседлал подоблачную вершину царской власти.
      Царь выглядел внушительно, его глаза горели внутренним пламенем. Атамаз хотел отпустить какую-то шутку, но прикусил язык. Все склонили головы. Увидев Таная и Абрага, Савмак быстро подошел к ним и обнял каждого.
      - Разоружили врагов?
      - Разоружили, государь,- ответил Абраг с присущей ему солидностью,- сопротивление всюду прекратилось. Отряды воинов накормлены, отдыхают. А свежие люди направлены на побережье, охранять земли твои от вторжения врагов!
      - Не мои земли, Абраг, а исконного хозяина - сколотского народа! Хочу, чтобы сатавки снова почувствовали себя дома на земле отцов своих!
      Все еще красными от усталости глазами царь обвел всех, словно ожидая подтверждения своим словам. Взгляд его упал на взъерошенного босяка, стоявшего поодаль.
      - А это кто?
      - Фарзой я,- выступил князь на шаг вперед,- раб-гребец с "Арголиды", помилован тобою ночью. - Простым воином хочу быть в твоем войске!
      - А, ночной буян! - улыбнулся Савмак.- Привет тебе, брат мой! А кем тебе быть, - еще решим. Ты, Бунак, преобрази князя-то! Я считаю - он гость наш из великой Скифии, хотя и попал к нам не совсем прямым путем!
      С этими словами царь подошел к Фарзою и обнял его, поцеловал. Оба имели почти один рост. Савмак выглядел покрепче и был чуть повыше.
      - Эй, толстуха! - крикнул Бунак женщине.- А ну, разводи очаг да согрей еще котел воды! Да поживее!
      - А теперь,- обратился Савмак к друзьям,- надо поговорить о дальнейшем.
      - Мы готовы,- ответили те,- только вот Пифодор говорит странное будто голодные хлеба просят, всю площадь заняли?
      - А где Пифодор?
      - Отослав за делом.
      - Слушай, Атамаз, тебе надо заняться этим. Увеличить выпечку хлеба и начать раздачу хлеба голодным.
      - О Савмак,- ответил Атамаз,- я уверен, что там есть голодные, но немало и просто бездельников!
      - Все равно, потом разберемся, а сейчас хлеб должен быть для всех!
      - В том-то и дело, государь,- почесал затылок Абраг,- что я не хуже Пифодора разглядел, как растаскивали люди хлеб и продовольствие. Будет ли из чего завтра испечь лепешки для войска - не знаю. Я своих еле накормил, все склады уже пусты, в них пьяные спят да крысы бегают. А еще узнал я от людей, что в деревне дела творятся удивительные. Видишь ли, Перисад и его богачи в городе хлеба помногу не держали, имели склады за городом, в имениях и виллах. Этот-то хлеб сейчас Пастух раздает крестьянам без всякой меры, вот так же, как и в городе. Тащи, бери - и все тут!.. Раньше каждый день поступало в Пантикапей зерна до ста возов, а сегодня еще не поступило ни одного!
      - И не поступит! - крикнул Атамаз.
      - Возможно и так, - склонил голову Абраг,- ибо Пастух, вместо того, чтобы наладить подвоз хлеба в город, пустил пшеницу на расхищение.
      - Да когда он успел сделать это?
      - Посеять и собрать, государь, долго, а растащить можно очень быстро. Сейчас городу нужен не один хлеб, но и крупы, и мясо. Иначе рабы проспятся, проголодаются и сами пойдут в деревню шарпать по крестьянский дворам, как то делали дандарии или фракийцы.
      - Сохрани боги! - взволновался Савмак.- Этого допустить нельзя! Городские рабы и крестьяне - братья, их горе сдружило! Если они поссорятся, передерутся, то конец их вольной жизни!.. Нагрянут Митридатовы рати и всех посадят на колья!.. Надо убедить крестьян, чтобы они сами хлеб в город везли!..
      - Мало всего этого, ведь сейчас время сева! Кто царские поля засеет?
      4
      Фарзой взял в руки металлическое зеркало, какие выделывала тогда Ольвия, заглянул в него и отшатнулся, словно увидел собственную смерть.
      - Кто это? - глухо спросил он.- Неужели я?
      Царь и его советники, прервав разговор, обернулись к нему с улыбками.
      - Ты испугался самого себя? - спросил Савмак.- Не удивляюсь, ведь я и все мы, вчерашние невольники, такими были. Но мы уже сняли с себя эту хозяйскую шелуху. Впрочем, посмотри, кое-что еще осталось.
      С этими словами он развязал тесемки мягких сапог, что удерживали концы шаровар в голенищах, и закатал штанину. Фарзой мог увидеть на сильной, мускулистой ноге царя язвы и синеватые пятна, присыпанные желтым порошком.
      - Это Бунак притрусил мне болячки тертой травой безыменкой. А получены эти украшения в рыбозасолочных ваннах царя Перисада... Иди, брат и гость мой, отдохни, смой с себя скверну невольничества, которая тебя так перепугала. Бунак не только хороший рассказчик и весельчак, но также и цирюльник. Он мигом сделает тебя опять молодым и красивым.
      Фарзой почувствовал себя лишним и поспешил выйти. Он и здесь остался верен себе. Родосская школа эллинской вежливости и осторожности не забывалась им, как и в бытность другом Палака. Он сдержанно принял ласку Савмака, твердо зная, что сильные мира сего весьма чувствительны к их почитанию и поддаваться их дружескому тону не всегда можно.
      С мыслями о новом царе и неясными представлениями о будущем князь разделся и опустился в горячую воду мраморной ванны, в которой мылись Спартокиды. Его сразу охватило чувство неги и успокоения, какого он давно не чувствовал.
      Поставив тазик рядом с бритвой на стол, Бунак собрал одежду раба Сколота и хотел вынести прочь, при этом наклонился, и князь увидел, что в середине темени шута светилась лысина, а половина волос стада седой.
      - Да, Бунак,- вздохнул он,- кажется, не все можно смыть и не все вернуть после пережитого... Что ты хочешь делать с моей рабской одеждой?
      - С твоего разрешения, сжечь ее.
      - Гм... А знаешь, Бунак, не надо делать этого. Собери ее в мешок и завяжи узлом.
      - Зачем? - удивился шут.
      - Хочу сохранить память об "Арголиде". При случае я одену в эти лохмотья и в эту безрукавку Диофанта!
      Бунак пристально посмотрел на князя и залился беззвучным смехом, придерживая рукой пораненные места.
      - Хорошо, очень хорошо!.. Ты остро мыслишь и мстителен, как истый сколот!.. Хотел бы и я увидеть Диофанта в этой провонялой безрукавке!.. Я сделаю, как ты сказал.
      После мытья, стрижки и бритья Фарзой почувствовал необычайное освежение во всем теле. Казалось, с него сняли тысячепудовый груз. Он с непередаваемым наслаждением обтерся чистым полотенцем и, завернувшись в покрывало, прилег на мягкое ложе. Бунак унес тазик и вернулся с зеркалом и кубком, от которого распространялся медвяный аромат.
      - Посмотри, князь, какой ты теперь стал, и выпей вот этого меду, что Лайонак привез нам из Скифии.
      Теперь из золоченой оправы выглянуло гладкое лицо, раскрасневшееся, блестящее испариной. Фарзой со скрытым удовлетворением заметил себе, что он не так уж изменился и что лицо царя Савмака куда больше отражало пережитое, чем его. Он вспомнил аспидный оттенок щек Савмака, глубокие складки его лица, выражение внутреннего напряжения в зеленоватых глазах.
      - О, как хорошо! - прошептал он, ощущая, как пьяный мед пошел гулять по его жилам. Бунак, расписные стены, Савмак с друзьями сразу отодвинулись за тридевять земель.
      - Хороший медок! - издалека донесся голос брадобрея.- Усни, князь, потом будешь одеваться.
      "Давно не пил я хмельного, вот и ударило в голову", - подумал князь. И тут же увидел Диофанта с прищуренным, как у беркута, глазом. Ему хотелось схватить за горло спесивого понтийца, но его уже не стало, зато перед глазами стлался голубой туман, пронизанный солнечными лучами. Откуда-то ворковал женский голос. Это говорит Табана! Это она смеется над тем, что он был рабом, она выкупает его из рабства за деньги, чтобы сделать его чем-то вроде фаворита, наложника из рабов. Нет, не будет этого!.. Неожиданный свист бича напоминает ему, что надсмотрщик близко и надо грести усерднее. Спина сама откидывается назад, с усилием преодолевая сопротивление весла, пенящего зеленую воду. Скоро придет проревс и принесет еду... Но туман становится гуще, мелькает нога Савмака, покрытая язвами. Фарзой издает храп, означающий, что бог сновидений Гипнос осенил его своим крылом.
      Бунак, кряхтя и охая, старательно моет ванну, оттирает грязные пятна на полу и, держа в руке мокрую тряпку, оглядывает комнату.
      Спящий Фарзой вызывает у него усмешку. Он задумчиво вздыхает и уходит.
      5
      Блестящая кавалькада на прекрасных лошадях с грохотом промчалась по улицам Пантикапея и, миновав северные ворота, направилась по дороге в сторону прибрежного поселка Парфения.
      Ночью по этой дороге бежала многие сотни тех горожан, что имели основание бояться рабского восстания. Бежали богачи, собственники многолюдных эргастериев, спасаясь от мести своих рабов, бежали палачи и надсмотрщики, исполнители страшных приговоров, люди беспощадные, с сердцами, покрытыми иглами морского ежа. Промчалась здесь и многоконная масса дандариев, сопровождая царицу Алкмену на пути в Фанагорию. Одиноко промелькнула при свете пожаров незадачливая фигура Гликерии, которая успела за короткое время побывать в ролях бедной просительницы, богатой невесты и всеми признанной красавицы, удивляя Пантикапея своими необычными поступками. Опозоренная скандальной связью с рабом, проданная в рабство, она бежала из дома Саклея, чтобы попасть в еще более тяжкую неволю к варвару.
      Вот о ней-то и думал Савмак, которому передались волнение и горячая прыть лихого скакуна. Царь нервничал, хмурился, всем существом стремясь к желанной целя.
      Справа скакал на гнедом коне Лайонак, слева - Абраг. Первый казался невесомым в седле, словно сросся с конем в одно целое. Он управлял скакуном с ловкостью мастера верховой езды, лукаво поглядывая на Абрага. Тот старался сохранить свою обычную степенность, что ему плохо удавалось. Его бросало в деревянном седле, он не мог справиться с горячий жеребцом, сжимал его пятками и дергал за повод. Конь крутил хвостом и рвался вперед. Годы, проведенные в рабском труде, не способствовали выучке наездничества. Старик с укором бросал взоры на бородатого Лайонака, чувствуя, что тот смеется над ним, но боялся раскрыть рот, чтобы не откусить язык. Лайонак знаками показывая, как надо сидеть в седле, не раздражая коня.
      Сзади топотали лучшие всадники из бывших степных скифов, когда-то плененных врагом и проданных в рабство.
      Лайонак внутренне был убежден, что Гликерии, ради которой они спешили в Саклеево имение, там нет, но не высказывал этого Савмаку, не желая его огорчить. Савмак же не без основания полагал, что девушка должна находиться в одном из имений Саклея.
      Показались каменные башни Саклеевой виллы. Кавалькада подъехала к воротам. Лайонак закричал:
      - Отворяй ворота царю боспорскому Савмаку!
      - Какому царю? - послышался невнятный вопрос.- Нет царя! Убит царь! Бежали хозяева! Мы - хозяева и цари!
      Телохранители Савмака сдержанно засмеялись.
      - Пьян привратник-то,- заметил Лайонак. Один воин проворно соскочил с коня и дернул ворота рукой. Дубовая створка со скрипом медленно распахнулась.
      - Ворота не заперты,- доложил воин,- можно въезжать!
      - Стой, там трупы!
      Открыть ворота настежь мешали тела людей, что валялись во дворе. Воин проскользнул между створками, послышался его веселый смех.
      - Пьяные! - вскричал он. - Как есть все перепились! Еле живы.
      Теперь через полуоткрытый въезд стало слышно невнятное бормотание, потом крики и пьяная ругань. Лайонак с воинами поспешил на помощь.
      - Оттаскивайте пьяных в сторону! Распахивайте ворота!
      Во дворе Савмаку представилась картина, какой он никогда не видел. Среди двора горел костер, вокруг скакали или делали вид, что скачут, полуголые или странно одетые фигуры людей. Тут были и женщины с распущенными волосами, мужчины, напялившие на плечи дорогие ткани и плащи, даже маленькие дети со вздутыми животами.
      Хохот, крики, непристойные жесты и движения, рев ребятишек оглушили и озадачили неожиданных гостей, на которых никто не обратил внимания.
      Огромные пифосы с вином, выкаченные из подвалов, стояли рядком. К ним подбегали с ковшами и ведерками, черпали вишневую жидкость, пили ее, лили себе на голову, плескались ею, как водой, и опять пускались в пляс, а то падали замертво под ноги другим. Тут же валялись разбитые глиняные бочонки, вино стояло лужами, аромат его шибал в нос. Воины начали сплевывать и утирать рты.
      - Погляди, погляди, что он делет! - не удержался от восклицания молодой воин.- Лезет в бочонок!
      Один из охмелевших гуляк действительно полез в пифос и опустился в него по плечи. Вино хлынуло через край и стало растекаться по каменному настилу двора.
      Из кладовых выносили дорогие меха и ткани, посуду, оружие. С криками и хохотом бросали собольи шкурки в огонь и плясали, прыгали, как помешанные.
      На кухне пылал очаг, в котлах что-то кипело, бурлило.
      Теперь Савмак заметил человека, привязанного к столбу. Одежда с него была сорвана, голова поникла. Рядом валялись палки, коими, как видно, его избивали. Тут же лежали мертвецки пьяные экзекуторы. И если избитый оказался живым, то только потому, что рабы перепились и не были в силах доконать его. Их самих доконали крепкие вина.
      Собаки, объевшиеся копчеными окороками, даже не залаяли. Они тоже налакались вина из луж и выглядели, как и их хозяева, пьяными.
      - Безумные!- промолвил Савмак.- Безумные люди! Свобода опьянила вас больше, чем вино это!.. Лайонак!
      - Я здесь, государь!
      - Обижать никого не надо! Но пьяных перетаскать под навес, пускай там отсыпаются. Бунтарей, если полезут в драку, связать! Кладовые привести в порядок, заглянуть, нет ли где зароненного огня, и закрыть на замки! Вино отобрать, а то они будут пить, пока не лопнут! Приготовить хороший обед для наших воинов, дать им вина, но не напиваться допьяна!
      Воины услыхали последнее распоряжение и ответили восклицаниями восторга.
      - А я пойду поищу Гликерию. Спрашивать здесь некого, все пьяны.
      И, соскочив с седла, пошел прямо в дом. Что-то сообразив, повернулся к привязанному у столба. Того уже отвязывали.
      - Это Анхиал,- сказал Лайонак, сразу узнав Саклеева управителя,он должен знать, здесь ли она.
      Но Анхиал таращил глава на важных гостей в невнятно мычал.
      - Этот тоже пьян и безумен! Всеми овладело безумие бога Диониса!
      - Вернее - безумие счастья,- усмехнулся царь,- все они впервые почувствовали себя полностью свободными!
      - Это - пес хозяйский,- пояснил Лайонак,- истязатель рабов! Хотя и сам несвободный человек. Заприте его куда-нибудь. Если его не прикончат рабы, он сбежит.
      Абраг и Лайонак последовали за царем с обнаженными мечами. На ступенях хозяйского дома пьяные лежали рядом с мертвецами. Савмак толкнул дверь, и они прошли в огромный зал с очагом, где когда-то ужинала Гликерия по прибытии из сарматских степей. За столом неподвижно сидел человек, положив голову в лужу студневидной крови. Тут же лежал окровавленный топор и стоял фиал, наполовину наполненный вином. Лайонак схватил мертвеца за волосы и повернул лицом к себе.
      - Это Алцим, младший сын Саклея,- сказал он, обтирая руки, его убили, как видно, за вечерней чашей вина. Не в пример отцу, он был мягок душой. Однако и его не пощадили.
      В залах, коридорах и молитвенных комнатах царил хаос. В опочивальнях пышные ложа оказались смятыми, испачканными грязными ногами. Но людей не было. Видимо, все гуляки перед приездом Савмака пировали во дворе. Дом пустовал.
      Они остановились перед лестницей, что вела на башню. Дверь оказалась запертой.
      - Здесь! - в волнении произнес Савмак.
      Все трое налегли плечами, но окованная железом дверь не поддавалась. Лайонак догадался и кинулся во двор. Разыскав Анхиала, стал шарить у него возле пояса. Что-то звякнуло. Это была связка ключей.
      Взойдя на самый верх башни, они оказались на площадке, с которой открывался широкий вид на владения Саклея, на море и на Пантикапей, чуть затянутый дымкой.
      - Да, усадьба хорошая,- заметил Савмак,- нужно объявить ее царской, поставить стражу. Мне кажется, не в акрополе города, а здесь будет наша ставка. Отсюда легче управлять хорой. А там - всегда на виду у горожан, которые ненавидят нас, победивших рабов. Но - Гликерии нет!.. Куда она девалась?
      - Выспится Анхиал - устроим ему допрос.
      6
      Во дворе их ожидали необычайное оживление и суета. Слышались крики и даже брань. Незнакомые бедно одетые люди размахивали плетьми, гарцевала на конях. Другие упирались в створки ворот, стараясь шире распахнуть их и дать возможность въехать во двор целому каравану возов.
      Савмак и Абраг схватились было за мечи, но Лайонак остановил их:
      - Это не царские люди и не разбойники. Вижу многих крестьян, а вон и предводитель их, Пастух. Старый волопас действует!
      - Вот это кстати,- отозвался царь, убирая руку с рукоятки меча,заодно мы поговорим с ним о делах сельских...
      Они встретились на крыльце, остановились один против другого. Савмак стоял перед Пастухом благожелательный и вместе настороженный. Он протянул вперед свои большие руки, неестественная краснота которых вместе с узловатостью пальцев и въевшейся в трещины чернотой как-то не вязалась с атласными рукавами зеленого кафтана, расцвеченного золотыми звездочками и нашивными блестками. Огрубелые руки его, да еще серая смуглость лица, словно присыпанного аспидной пылью, напоминали о перенесенных лишениях и промозглой атмосфере рыбозасолочных ям, о той рабской доле, которая чудом сменилась царскими нарядами и абсолютной властью военного вождя.
      Но если новоизбранный царь уже успел привести себя в порядок и выглядел щеголевато, то Пастух по-прежнему казался сказочным лесовиком в своих потертых шкурах, кожаных старых шароварах и постолах, искусно прикрепленных к ногам ремнями. Лишь тяжелый сарматский меч, какие все больше входили тогда в моду, вытесняя короткие скифские акинаки, топор за поясом и горит с луком и стрелами свидетельствовали о том, что это не полудикий волопас, но грозный воин. Его некрасивые обнаженные руки поражали своей толщиной и как бы лошадиной мощью. Савмак внимательно изучал выражение лица этого человека, несколько смущаясь под его испытующими, остроосмысленными взглядами, в которых угадывалась игра разноречивых мыслей и чувств. Движения глубоких морщин на черно-красном лице, сухой плотный изгиб тонких губ, отвисший небритый подбородок - все в нем казалось необыкновенным. Словно с усилием разомкнул Пастух бесцветные губы к отчетливо произнес:
      - Слава новому царю Боспора - Савмаку! Избраннику сирых и голодных!
      - Привет и тебе, брат мой!
      - Боюсь, что не смогу быть братом тебе. Ибо ты - вырядился в царские ризы, а я - провонял потом и дымом костра.
      В этих словах прозвучали насмешка и осуждение. Царь хотел что-то возразить суровому Пастуху, но низкий бас Абрага предупредил его. Бывший староста рыбных рабов нахмурился, услышав резкие слова крестьянского вожака, и лицо его, и так темное, стало мрачным, колючие усы зашевелились угрожающе.
      - Ой, Пастух,- резко вмешался он, смотря в упор на странного человека,- дивлюсь я словам твоим! Провонял ты еще при хозяевах, убежал из рабства не сегодня, а хозяйскую вонь и грязь носишь как дорогой подарок. Почему ты до сих пор этих лохмотьев не сбросил и в баню не сходил - не пойму. Видно, рабская вонь и нечистота тебе слаще меда. Или неведомо тебе, что рабы оковы сбросили для того, чтобы эту самую грязь смыть с себя?.. Да еще смеешь дерзкие слова царю говорить!
      И удивительное дело. Такой пронзительно острый взор Пастуха неожиданно обмяк, притупился. Пастух был смущен. Он опустил глава и, разведя руки, осмотрел свое убранство, потом перенес взгляд на лохмотья Абрага и усмехнулся лукаво, по-мальчишески.
      - Так и ты, брат мой, не успел вымыться. И оборван ты похуже меня, и разит от тебя гнилой рыбой.
      - Не успел я, это так. Но не хвалюсь я своей вонью и грязью, как это ты делаешь. И не смею говорить в глаза царю обидные слова. Ты что же, хотел бы, чтоб царь народный твою вшивую шкуру надел, что ли?..
      - Оставь, Абраг,- негромко остановив его Савмак,- Пастух - брат ваш и верный страж свободы народной. Честь ему в великая слава!
      С этими словами он обнял Пастуха. Тот продолжал бурчать:
      - Роскошь - пагубна... А все эти пестрые хозяйские наряды сжигать надо!
      - Ну, ну,- рассмеялся царь, перестань ты ворчать, как барс, которого посадили в клетку. Другое скажу тебе - ведь мы победили, Пастух!
      Чувство теплое и дружеское сверкнуло в главах волопаса. Он с неожиданной лаской неуклюже обнял молодого царя, и его широкая ладонь опустилась на кудрявую голову Савмака.
      - Победили, брат, победили! Даже не верится как-то.
      - Ты прав, не верится. Но это не сон. Пантикапей наш, мы кровью добыли его! Феодосия уже восстала и тоже делает одно дело с вами! Тебе остается со своими людьми Нимфей взять! Или ты уже взял его? И вот прибыл в имение победу праздновать? Не так ли?
      - Победу праздновать? - отстранился Пастух.- Нет, рано! Люди мои лишь подступили к Нимфею в осаждают его.
      - Да? - многозначительно переспросил Савмак, опуская руки.- Нимфей осаждают твои люди, город еще держится и, как видно, ждет подмоги из Фавагории от врагов наших, а ты - здесь?.. Зачем? Разве место полководца не впереди своего войска?
      - Отвлекся я... ненадолго. Вот решил раздать крестьянам хлеб, что у Саклея был запасен здесь, на Железном холме. Видишь, сколько возов - и все хлеба ждут! Сейчас начнем.
      Абраг сделал рукой нетерпеливый жест, и усы его опять возмущенно натопорщились. Савмак сделал ему знак не спешить. Тот вздохнул, бросая на Пастуха угрожающие взгляды.
      - Велика твоя любовь к народу,- промолвил царь,- но о делах поговорим немного погодя. А сейчас пойдем в Саклеевы покои, подкрепимся и обдумаем все не спеша. Нужен тебе, Пастух, помощник, который занялся бы нуждами крестьян. Не забудь, что, кроме Нимфея, еще не сдались ни Ермизий, ни Зефирий, ни Акра, не говоря уже о многих малых селениях, где укрепились враги наши.
      Они вошли в трапезный зал и приблизились к столу. Здесь распоряжался Лайонак. Он приказал убрать труп хозяина, накрыл стол скатертью и уставил его яствами. Пастух, увидев белые хлебы и заливную рыбу, принесенную из ледяных подвалов, поморщился.
      - Дайте мне ячменную лепешку и вареное просо! Мое брюхо не примет этой барской еды. А вместо вина принесите воды! Если рабы в городе начнут есть дорогие кушанья и пить сладкие вина, то крестьянину-сатавку опять придется работать много, а есть мало. Иначе вам не хватят на веселую и сытую жизнь. Но зачем рабам сладости и вина?
      И несмотря на уговоры, Пастух отодвинул от себя тарелки и кубки, достал из-за пазухи луковицы, стал резать их на столе ножом, солить и класть в рот. К рыбе и пирогам не притронулся.
      - Эй! - крикнул он сторожевому воину.- Скажи нашим людям, чтобы не ели всякой дряни и не пили вина! Кого замечу пьяным - заставлю идти за хвостом своего коня! Хлеб и вода - вот пища восставшего воина-пастуха! Говори, Савмак, что я должен делать? Ибо царю, избранному народом, присягаю!
      - Ответь мне: что делают сейчас сатавки-поселяне?
      - Празднуют свое освобождение!
      - Это великий праздник! Но подумали вы, не уйдет ли время для посева?.. Может быть, назавтра праздник-то прервать, посеять все, что еще не посеяно, а потом праздновать и веселиться?! А?
      - Не обременяй своей головы, о новый царь, крестьянскими делами,усмехнулся Пастух,- наводи порядок в Пантикапее! Ибо все зло - в городах. А свободные пахари сами знают, когда им сеять и сколько. Теперь их судьба в их руках. Хотят - сеют, хотят - не сеют... А разве радость людскую можно прервать?.. Слышишь, поют!
      Крестьянский воевода склонил голову набок и прислушался к нестройным звукам, доносившимся со двора.
      - А если не посеем сейчас,- продолжал так же спокойно Савмак, пристально глядя в лицо Пастуха,- то что же есть будем целый год?
      Пастух опять взглянул в ответ с лукавством и хитрецой.
      - Не посеют - сами и будут виноваты, спросить не с кого! Да не тревожься, пшеницу засеяли еще до бунта, правда, не везде... А вы что, тоже сеять приехали?.. Малость опоздали, ну да ничего. Земли много, начинайте! Ведь и горожанам надо есть,- значит, надо и сеять!
      - Ох, темен ты, Пастух, ой как темен! - не удержался Абраг, разводя руками.- Видно, около, овец мудрости не наберешься. Смотрю я на тебя как на деревянную колоду - толста и тяжела, а внутри одна гниль и труха.
      - Как так? - широко раскрыл глаза Пастух, поражаясь решительному тону старого раба. Тот продолжал:
      - Да пойми ты, человек в шкурах! Городские рабы великое дело сделали, царскую рать разгромили, царя уничтожили и Диофанта еле живого выпустили! Развалилась держава эллинская, а на ее место теперь другая становится - сколотская! И царь у нас - сатавк! Вот он, перед тобой!.. Это он вел рабов на бой! А сейчас из тех же рабов дружину создал, для которой весь Пантикапей будет мечи ковать, луки гнуть. Ибо готовимся мы к великим боям... Как же мы сможем сами хлеб сеять, если война-то на носу?!
      - Какая война, с кем?!
      - Ах темнота, темнота! Да разве дадут нам хозяева жить спокойно? Они за проливом ножи на нас точат! Великую рать вооружают! К Митридату еще раньше послов направили, просили его войско послать на Боспор, против народа!.. Не успеешь выспаться у костра на своей сырой шкуре, как нагрянут со всех сторон!.. Свободу надо мечом защищать, пойми ты, дубина этакая!
      - Ну, ну, не ругайся! - ответил озадаченный Пастух. Он никак не ожидал, что этот невысокий, но коренастый старик с кулаками, как кувалды, так просто заставит его почувствовать непривычную неловкость.- Свободу мы будем защищать!
      - Так ведь войску нужен хлеб, чтобы оно с голоду не умерло! И кузнецам, что мечи куют, тоже есть надо!
      - Каждый должен взрастить хлеб свой!
      - Хлеб взрастят крестьяне, а горожане мечи выкуют. А царская рать воевать будет, свободу нашу охранять. Каждый свое дело делает, пойми ты это. Ты вот хлеб раздаешь - а кому и по скольку?.. Один сумеет больше других захватить, а потом сгноит хлеб в яме. А голодному куска не даст. Другой этого хлеба и не увидит... Царь же наш, народный, хочет, чтобы все сыты были!.. Ах, Пастух, Пастух! Горе тебе, и народу с тобою тоже торе!
      - Ты что, приехал ругать меня?
      - И поругаю, если есть за что.
      - Подожди, Абраг,- вмешался царь, улыбаясь.- Нет, Пастух, не ругать я тебя хочу, но помочь чем могу.
      - Вот это мне как раз и потребно!.. Не успеваю я везде: Нимфей брать надо, голодные хлеба просят - тоже надо дать. А там еще по деревням свадьбы начинают отравлять - и все зовут.
      - Вот я и хочу тебе помочь.
      - Повелевай, все исполню!
      - Ты, Пастух, человек ратный и потому не успеваешь делать дела крестьянские. Сказал я - помощник тебе нужен. Кого ты хотел бы?
      - Давай вот этого, седого! - указал Пастух на Абрага.- Хоть и ругается, но по мне человек этот.
      Все рассмеялись. Лайонак налил кубки. Друзья выпили. Пастух воздержался.
      - Весь хлеб,- сказал царь,- что остался в кладовых Саклея, сейчас же надо погрузить на крестьянское арбы!..
      - Вот это правильно! - заулыбался Пастух.
      - И отправить под охраной конных воинов в Пантикапей, там им Атамаз распорядится. И больше раздач хлеба вот так - бери сколько хочешь - не производить!
      - Как же так? - оторопел Пастух.- Хлеб-то крестьяне сеяли, значит, он должен быть им и отдан!
      - Нет,- пробасил Абраг,- хлебом крестьян мы снабдим, только не так, как это ты делал. Город тоже есть хочет, я уже говорил тебе.
      - Эх! - ударив Пастух шапкой об пол.- Жила деревня для города, для него сеяла и жала, по его милости голодала. И опять вы хотите выжать из пахаря масло. Говорю вам: не троньте крестьянина, он хочет сам жить для себя и будет счастлив, если все города провалятся сквозь землю! Не нужен город крестьянину! Он сам соберет и съест хлеб свой, соткет себе холст, выкроит из кожи сандалии! А город без деревни - ничто! Много там бездельников и белоручек, вот их посылайте пахать и сеять! И не пытайтесь сделать опять рабом несчастного сатавка!
      - Не прав ты, Пастух,- мягко возразил царь,- ну, да мы с тобою еще поговорим. А сейчас, Лайонак, ты будешь сопровождать обоз с хлебом, в городе ждут его. И готовьте к моему приезду всенародную экклезию. Я же с Пастухом я Абрагон проеду по деревням и побываю под Нимфеем.
      - Береги себя, государь! - начал было Лайонак, но оба пожилых сатавка перебили его возгласами и уверениями, что царю ничто не грозит.
      Все встали из-за стола и поочередно обнялись.
      7
      Кроме таких крупных городов, как Пантикапей и Фанагория, стоящих одни против другого по обеим сторонам пролива, в Боспорское царство входило еще двадцать два города. Некоторые из них являлись старинными эллинскими полисами колониями, другие разрослись из туземных поселков, третьи оставались всего лишь большими деревнями. История сохранила названия этих городов, нередко окруженных каменной стеной, сравнительно благоустроенных. Многие из них имели общественные здания, храмы, даже чеканили свою монету.
      В западной половине царства, расположенной на землях древней Тавриды, южнее Пантикапея, стоял город Нимфей с незамерзающим портом. Юго-западнее - Феодосия с гаванью на сто кораблей. Она соперничала со столицей в торговле с заморскими странами.
      Города эти, войдя в состав Боспорского царства, оставались полисами, они сохранили самоуправление и даже хозяйственную обособленность. В этом смысле царство являлось лишь союзом самостоятельных городов, так как ни правители Археанактиды, ни более поздние Спартокиды не смогли связать их прочными хозяйственными узами. И хотя им удавалось взимать налоги и пошлины с подвластных городов, но основным источником мощи и богатства древнего царства являлись закрепощенные крестьяне-сатавки, сеявшие пшеницу. Да и все города эллинских колонистов были по существу теми пиявками, которые жирели, присосавшись к телу простого трудолюбивого народа. Они и объединялись лишь для того, чтобы с большим успехом тянуть из народа соки, легче управлять им. Они нередко ссорились между собою, боролись за право вырезать лучшие куски из тела покоренной страны.
      Источником соперничества городов была выгодная торговля скифским хлебом сначала с Милетом, основателем Пантикапея, потом с Афинами, а после захвата Эллады римлянами - с Синопой, столицей Понтийского царства. И когда рухнула тирания Спартокидов, пала власть Пантикапея, остальные города не ощутили катастрофы. Они были и оставались "отдельными городами". Их хозяйственная основа не пострадала. Со свойственной эллинам гибкостью и изворотливостью, граждане городов быстро наладили обмен с мятежной хорой, как будто ничего не произошло.
      С другой стороны, Савмак и многие участники восстания ожидали, что мятежные крестьяне, пылая ненавистью к городам-поработителям, будут со всей страстью штурмовать их, дабы отомстить за прошлые обиды и унижения, не входя ни в какие переговоры с хитрыми эллинами. Когда городские рабы захватили власть в Пантикапее и Феодосии, отдельные очаги крестьянского неповиновения и мятежа действительно слились в общий пожар восстания. Крестьяне отпраздновали свою победу поджогами царских имений и складов и разграбили все, что смогли разграбить. Они перебили комархов и всю царскую администрацию. Но дальше этого не пошли. Хозяйственные торговые связи деревни с городом имели вековую давность и оказались удивительно прочными и живучими.
      История сохранила рассказ о том, как скифы-пахари, что жили близ Ольвии, сами способствовали ее восстановлению после разгрома врагами, так как город этот был нужен им для обмена хлеба на изделия городских мастерских.
      Нечто подобное наблюдалось в те дни и на Боспоре. С необычайной легкостью образовались торжки перед воротами осажденных городов. Между деревенскими повстанцами и горожанами шел оживленный торг. Под стенами Нимфея, взятию которого Савмак придавал важное значение, раскинулся лагерь повстанцев, быстро превратившийся в базар. Даже в настроениях обеих сторон наметилось созвучие. Те и другие с хохоток и шутками рассказывали о том, как спесивый Пантикапей не выдержал, развалился.
      - Растрясли рабы царские сундуки, да и таким, как Саклей, солоно пришлось,- смеялся горожанин, выменивая у крестьянина кур и передавая их своему рабу-носильщику.- Так и надо пантикапейским богачам, давно они не дают нам жить и торговать по-настоящему!
      - Верно, верно,- весело скалился высокий крестьянин, босой и грязный, но вооруженный вилами, на зубьях которых запеклась кровь,- дали им по делам их!.. А теперь все наше - хлеб и скот! Хотим - сами едим, хотим меняем!.. А почему ты даешь мне за десять кур эти поношенные сандалии? Я хочу новые!
      - Выдумал! - с грубой снисходительностью вскинул голову горожанин.- Куры еле живые, а сандалии подавай новые?! Хватит с тебя, поносишь и эти!.. Пошли!
      Крестьянин вздыхает, но соглашается. Ему и в голову не приходит, что он может сейчас же отобрать у заносчивого эллина и своих кур и всю его одежду.
      На площади маленького, но гордого своим прошлым городка шли громкие разговоры о том, что пора восстановить полную независимость Нимфея, вернуть общине ее права, завоеванные еще прадедами. Городские власти не возражали против таких настроений, но полагали, что им трудно будет удержаться против рабских полчищ, если они вздумают пойти против города. Поэтому спешно готовили посольство в Фанагорию с просьбой о немедленной военной помощи.
      В настроениях горожан и их разговорах слышались отголоски тех времен, когда Нимфей еще не влился в Боспорское царство и долго сопротивлялся такому присоединению. Тогда Нимфей входил в афинский морской союз и опирался на него. Лишь в конце пелопонесской войны, раздиравшей в давние годы Элладу, изменник-нимфеец Гелон сумел впустить в город войска боспорского царя-архонта Сатира Первого, за что получил от последнего почет и награду. Представляет интерес, что Гелон был дедом знаменитого оратора Демосфена, в жилах которого текла не только эллинская, но и скифская кровь.
      Попытки Нимфея освободиться от власти Спартокидов не увенчались успехом. Афины потерпели поражение в морском сражении при Эгоспотамосе и не смогли ничем помочь своему далекому собрату.
      И вот уже свыше двухсот лет Нимфей пребывает под властью Пантикапея, не переставая вздыхать о былой независимости. Как же не использовать такое благоприятный случай для ее восстановления?
      8
      Проезжая через деревни, Савмак и его спутники видели тот угар, в котором находилась только что освобожденная боспорская хора. Еще продолжали гореть хозяйские усадьбы, и запах горелого зерна чувствовался всюду. Вокруг праздничных костров плясали многолюдные хороводы, слышались песни, веселые выкрики и смех. Пастух с блаженной улыбкой внимал народному ликованию, все время поглядывая на царя и Абрага, как бы ожидая их одобрения. Голуби сотнями падали на землю, всюду находя в изобилии верна рассыпанной пшеницы. Сама земля, казалось, была удивлена тому, что, вместо копыт лошадей царской стражи, ее сотрясают в танце тысячи крестьянских ног.
      Молодежь каталась на лошадях, украшенных лентами и пестрыми чепраками. Говор, песни, радостный, праздничный шум и гомон оглашали каждое селение. Чувствовалось, что любой встречный ликуя хочет сказать: "О свобода, как, оказывается, ты хороша!"
      Нимфей издали показал свои зубчатые стены. Всадники подъехали и сначала решили, что город уже взят и воины делят захваченную добычу. Но оказалось, что под стенами города раскинулась веселая ярмарка. Вооруженные нимфейцы наблюдали со стен, как горожане тащили целые возы разных припасов, выменивая их на поношенные плащи и всякую дрянь.
      Странная получалась картина. Присланные сюда Пастухом осаждать город сатавки устроили ярмарку, сбывали нимфейцам дешево доставшийся хлеб и скот, с радостными возгласами натягивая на плечи выменянные одежды, упиваясь плохим вином. Осажденные в короткий срок запаслись провиантом и теперь могли бы без заботы ожидать желанную помощь войсками из Фанагории. Они даже мечтали запастись дешевым хлебом для торговли.
      Савмак повернул лицо к Пастуху и мягко сказал ему:
      - Видишь, брат мой!.. Ты уехал, войско твое не привыкло воевать и превратилось в торговцев... А потом - обрати свой взор на то, что крестьяне совсем не расположены сами сучить нитки и кроить сандалии или одеваться в такие вот шкуры, какие ты носишь. Видно, миновали те времена, когда такое было. Вот сатавки сбывают хлеб и скот врагам, снабжают врагов продовольствием, получая в обмен одежду и обувь. Если так дело пойдет, то мы и за десять лет не возьмем Нимфея.
      - Посмотри, темнота! - добавил Абраг сердито.
      Пастух, разобравшись, в чем дело, побагровел и пришел в неописуемый гнев. Он хотел немедленно мчаться к стенам и плетью разогнать позорный торг, а ослушников и изменников казнить. Но царь и рассудительный Абраг удержали era.
      - Не горячись. Не они виноваты, а ты сам. Народ делает то, что делали его деды и прадеды, он торгует с городом. Оказывается, город нужен крестьянам, а деревня нужна городу. Только следует торговать не с мятежными городами, а с Пантикапеем. Туда надо везти хлеб и обменивать его там на одежду или горшки.
      Общими усилиями торговлю прекратили. Горожане в панике бросились в ворота города, под прикрытие своих камнеметов и тысяч стрел, что посыпались со стен. Пастух старался изо всех сил и дал клятву Савмаку, что не покинет войска, пока не возьмет Нимфея.
      - Правильные и мудрые слова твои, брат,- одобрил Савмак, обнимая Пастуха,- веди осаду как следует, а крестьянами и их делами займется Абраг.
      Всюду по дорогам были поставлены конные и пешие заставы. Тех, кто пытался провезти хлеб в осажденный город, задерживали. Припасы отбирали, и они шли на питание войска.
      Свыше недели ушло на эти дела, после чего Савмак и Абраг расстались с Пастухом. Последний остался держать осаду Нимфея, а царь в сопровождении вооруженных всадников направился в Пантикапей.
      Через месяц после таких мер Нимфей принес Пантикапею покорность. Савмак принял послов сдержанно, упрекать не стал. Он потребовал лишь внесения в казну натуральной дани и золотых монет. Хозяевам обещал сохранение их собственности, но обязывал торговлю с крестьянами вести под надзором своих приставов. Наказания палками и пытки запретил, однако от полного освобождения рабов воздержался. В этом был свой смысл. Вскоре прибыли послы из Тиритаки к других городов с изъявлением покорности новому боспорскому владыке.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ
      1
      Если бы Атамазу несколько ранее сказали, что он останется хотя бы на короткое время всевластным хозяином Пантикапея, что ему будет подчинено войско, что он будет пить вино из погребов Перисада, а спать в палатах царицы, то он назвал бы это забавной сказкой.
      Сейчас же, когда все это стало действительностью, ему некогда было даже почувствовать всю необычность своего нового положения. Он еле успевал обеспечить питанием огромное и нестройное войско с его неутолимым аппетитом. Он знал, что ощущение свободы, возможность отоспаться и наесться досыта всецело завладели душами рабов, сбросивших цепи. Бывшие невольники продолжали праздновать свою победу, не испили еще до дна чашу великого торжества и ликования. Песни, пляски, неистовое веселье сменялись обильнейшими пирами и сном по двенадцати часов в сутки.
      Атамаз, при всей своей простоте, чувствовал, что этот угар быстро пройдет. Сорвав первое яблочко с дерева небывалого успеха, вся разношерстная масса исстрадавшихся в неводе людей неизбежно потянется и к другим его плодам. Многолетнее озлобление, жажда отмщения поработителям еще не утолены. Пламя обиды и ненависти лишь притихло в атмосфере первых радостей, но завтра опять забушует неудержимо. Смешно было бы думать, что тысячи людей удовлетворятся мгновенным изменением их положения. Огромная сила и энергия, заключенные в груди любого из этих людей, потребуют применения, разрядки.
      Было очевидно, что стоит прекратиться притоку продовольствия и хмельных напитков - и рабы хлынут в усадьбы и дома горожан, разнесут вдребезги весь город, столь ненавистный им.
      Уже не раз Атамазу задавали острые вопросы, почему царь защищает эллинских рабовладельцев, богачей, что сидят на мешках с добром в своих каменных домах и ждут, когда из-за пролива явятся карательные войска и перебьют взбунтовавшихся рабов.
      - Вернется царь Савмак - все объяснит вам,- отвечал шутливо Атамаз,- а пока отдыхайте и несите охрану. Ведь вы воины, ваше дело подчиняться.
      И, собрав наилучших, создавал из них отряды, приказывал им не пьянствовать, следить за порядком в городе, не допуская насилия и грабежей. Он сам встречал караваны с хлебом и гурты скота, следил за расходом продовольствия.
      А на площади толпа голодных людей увеличивалась с каждым днем. Увечные старцы и сильные молодые парни вопили: "Хлеба! Хлеба!" И в то же время почти все мастерские стояли из-за нехватки работников.
      Атамаз посетил всех мелонархов, содержателей мельниц, и потребовал именем царя начать работу. Зерно надо превратить в муку. Потом приказал хлебопекам растапливать печи.
      Хозяева мельниц и хлебопекарен возражали:
      - Кто же будет тереть зерно, топить печи, носить дрова, месить тесто? Не мы же одни. Рабы разбежались, вы им дали свободу.
      - Вон на площади народу много - зови и нанимай. Каждый пойдет,
      - Не идут они. А некоторые даже обещают всем хозяевам кишки выпустить. Какой уж тут наем!
      Пришлось кликнуть клич среди вооруженных воинов-рабов, а также выделить несколько десятков парней из своей дружины одношкольников. Кое-как смололи зерно, испекли хлеб. В душе царского наместника начало нарастать раздражение. Он чувствовал, что необходима какая-то сила, которая привела бы в движение человеческую массу, поставила бы каждого на свое место. Он уже хотел послать воинов на рыночную площадь, устроить облаву на работоспособных людей и поставить их силой к зернотеркам, но побоялся Савмака и сдержался.
      Усталый и потный, он завернул к Синдиде передохнуть и закусить.
      В храме он увидел обычную сцену богослужения. Пахло дымом бензол. Хор молодых жриц к прислужниц сладкозвучно и стройно выводил гимн Афродите. Девушки в белых одеждах медленно двигались в танце, поочередно возлагая венки на подножие статуи богини. Казалось, потрясения нескольких ночей и дней, что ураганом пронеслись над Боспором, не коснулись этого тихого мирка. Все стояло на своих местах.
      Приглядевшись, Атамаз увидел Пифодора и Фарзоя возле колонны. Оба слегка покачивались. Грек что-то говорил князю, махая рукой, весело скалясь и подмигивая. Фарзой слушал и кивал головой. Он усмехался хмельной улыбкой и с необычайной внимательностью присматривался к одной из служительниц Афродиты, что выглядела миловиднее других. Она с грустью смотрела мимо подруг своими большими главами. Атамаз не видел раньше этой девушки. Заметив, куда направлены взгляды князя, не мог удержаться от улыбки. И в то же время подумал, что этих двух людей не потрясли необыкновенные события. Они оказались как бы по ту сторону всех забот и треволнений, которые таким тяжким грузом свалились на шею как самому Атамазу, так и всем руководителям восстания. "Не здесь место ему,подумал Атамаз, глядя на князя, - а в Скифии, где его род. Хоть он и пробыл свыше года в рабской шкуре, но остался князем царских скифов". Однако подошел к колонне и сказал приветливо, со скрытым лукавством:
      - Вижу, князь, что после бед и лишений в плену ты не утратил вкуса к женской красоте.
      - Мне кажется, что богиня хочет вознести меня куда-то ввысь!ответил Фарзой, закрывая глаза.- После бича и брани надсмотрщика эти песни кажутся мне музыкой богов.
      Пифодор подмигивал Атамазу и беззвучно хохотал, прикрывая рот ладонью.
      - О Синдида! - улучил грек момент, когда жрица проходила мимо с курильницей в руках. - Скажи имя той служительницы, которая так печальна и хороша? Она поразила взоры и сердце моего господина.
      Жрица лукаво усмехнулась и тут же опять стала серьезной и торжественной.
      - Это, - ответила она уклончиво,- одна из дочерей города нашего. Она служит богине по обету. Многие знатные женщины и девушки приходят в храм, дабы выполнить свое обещание богине служить ей.
      Изобразив на лице показную набожность, Синдида подняла очи вверх и, вздохнув, проследовала дальше.
      - Узнал? - толкнул срока Фарзой.- Кто эта иеродула?
      - Какая иеродула! Дочь вельможи. Служит богине по обету. А может... скрылась здесь от лихих людей.
      - Воображаю, какая это распутница,- скривился Атамаз, - если обеты занесли ее в храм "нижней" Афродиты!
      - Тут какая-то тайна...- поднял палец родосец.- Она наверняка скрывается у Синдиды от повстанцев.
      2
      После богослужения гостя прошли во двор, в знаменитую харчевню Синдиды. Атамаз потребовал пирожков и кувшин вина.
      Синдида, присмиревшая после грозовой ночи, еще не оправилась от ночных страхов. Теперь она видела в Атамазе уже не обычного гостя, а одного из самых больших начальников Боспора. И когда из подвалов были извлечены запечатанные амфоры, покрытые мхом, гости встретили их веселым смехом.
      - Что-то раньше ты, Синдида, не угощала нас таким вином,прищурившись, заметил Атамаз.- Как времена-то изменчивы!.. А вот и Зенон!
      Толстый пьяница с трудом пробирался в дверь. И не потому, что она оказалась тесной для него, но отекшие ноги плохо слушались, мучили одышка и тяжесть во всем теле.
      - Мир и благоволение новым архонтам Боспора! - прохрипел он, делая салют рукой.- Чую запах хорошего вина и жареных пирожков.
      - То и другое - перед тобою. Садись, садись, почтенный. Ешь и пей, ибо Синдида сегодня добра и щедра, как никогда... Слушай, Синдида, пригласила бы девушек, пусть споют мою любимую песню!
      Атамаз опять прищурил свои козлиные глаза цвета соленых маслин и поправил на плече новую хламиду.
      - Нарядный ты,- заметила Синдида,- теперь ты царский друг. Всё в твоих руках. Не забудь и храм Афродиты, ведь богиня всегда была к тебе благосклонна. Храм надо обновить, многие столбы подгнили, а эту вот развалину следует снести и построить заново.
      - Да, да,- рассеянно отвечал Атамаз,- все перестроим, но не сразу. Где девушки? Я хочу, чтобы они посмотрели на меня нарядного и знатного. Авось страстью загорятся... Слушай, Синдида, тебе известно, что долговые записи не действительны?
      - Не слыхала этого,- насторожилась жрица.
      - Не слыхала? Так вот я и говорю тебе. Все долги царь прощает. Только не думай, что сегодняшние. Но лишь те, что сделаны до смены царей.
      - Ага,- с задумчивой миной отозвалась Синдида.
      - Это напоминает одну из реформ Солона,- заметил Фарзой.
      - Я что-то не знаю Солона. Кто он?.. А, вспомнил. Судовладелец из нижнего города.
      - Нет,- рассмеялся Фарзой,- Солон жил более четырехсот лет назад. Он был старшим архонтом Афин. И отменил все долги. Но ранее проговорился друзьям, что предполагает сделать это. Тогда ловкие друзья его набрали взаймы у богачей огромные деньги и приобрели земельные участки, дома и рабов. Отдавать им не пришлось. Их выручил новый закон. Зато Солону было довольно-таки солоно. Его обвинили в злоупотреблениях.
      - Да? - заинтересовался Атамаз.- Такое было?.. Это очень важно. Я догадываюсь, что Савмак знает, как подвели Солона друзья. Он ни мне, ни другим ничего не говорил об отмене долгов раньше. О, Савмак все знает! Вот голова!
      - И я скажу - Савмак необыкновенный человек! Просто диво, что от простого вскормленника в царской военной школе он дошел до царской диадемы!
      - Вот и сказывают, что он колдун. Знает тайную науку.
      - Едва ли. А вот науку жизни он знает!.. И тайны царей - тоже!.. Да еще ум ему боги дали не такой, как у нас!.. Он далеко видит!.. Богатырь ума!
      Дремавший Зенон открыл сперва один глаз, потом другой и посмотрел на собеседников. Он влил в себя не один фиал вина и находился в состоянии блаженства.
      - Ты не глуп, князь,- прохрипел он,- но сказал не всё!.. Чтобы стать царем, мало быть богатырем ума и иметь опыт жизни.
      - А ну,- заинтересовался Атамаз,- что еще нужно?
      - Очень много. Силу, характера, способных друзей, а главное счастье!
      - А что такое счастье?
      - Это удачное совпадение примет.
      - Слышишь, князь,- обратился к Фарзою Пифодор,- Савмаку служит его счастье. А знаешь ли ты, что и твое счастье не умерло? Только оно ждет тебя в Скифии, где народ опять за мечи взялся. Скифы хотят прогнать понтийцев, а врагов твоих Дуланака и Гориопифа смерти предать. Казнить их, как изменников и предателей. И в народе не умерла добрая слава о многих князьях-богатырях и о тебе, преславный князь.
      Фарзой нахмурился я сделал жест рукой, как бы отмахиваясь от мухи.
      - Ты опять о своем, Пифодор,- с досадой ответил он.- Какое может быть счастье у беглого раба? Что, кроме насмешки и всеобщего позора, ждет его на родине? И какая может идти о нем добрая слава?.. Налей!
      - Эх, сильна в тебе спесь княжеская,- вздохнул Пифодор, берясь за кувшин,- мучает она тебя! Привык ты считать раба за скотину. Значит, по-твоему, и Савмак не может быть царем, если носил ошейник? А ведь это не так! И раб может стать человеком, и хозяина легко сделать рабом. Я давно заметил, что среди господ и хозяев подлости и зверства куда больше, чем среди рабов. А насчет доброй славы - если не веришь, спроси своих соплеменников, они скоро будут у нас в гостях.
      - Как так?
      - А так, немирные сколоты, что начали войну с князьями-изменниками, сюда послов своих шлют, хотят с Савмаком в союз войти, подружиться!
      - Да не врешь ли ты? - вскинул голову пораженный князь, расплескивая вино.- Сюда едут сколоты из степей?
      - Едут! Отруби мне руку, если я соврал!
      Трудно передать смятение, вдруг охватившее Фарзоя. Он уже слыхал, что боспорское восстание вызвало волну воодушевления среди племен Тавриды, что скифы не хотят жить под властью чужеземцев и предателей. Но что дело зашло так далеко - не знал. Мысли о родине, о делах неапольских и жажда мести будоражили его, не давали ему покоя. Но он старался залить их вином. И сейчас первым побуждением его было уехать куда-либо из Пантикапея, чтобы избежать встречи с земляками.
      - Не говори мне об этом больше,- мрачно отрубил он, опять берясь за кружку,- я воин Савмака... Атамаз, пошли меня куда-нибудь подальше отсюда, где поопаснее!
      - Царь Савмак решит, князь, что тебе делать и где быть,- уклончиво ответил Атамаз, наблюдая, как Фарзой наливает себе кружку за кружкой и пьет вино, как воду.
      Синдида вышла на шум, донесшийся до ее чуткого уха. Когда она раскрыла дверь, гости тоже прекратили беседу, услышав возбужденные голоса во дворе.
      - Кто там шумит? - приподнялся Атамаз.- А ну я выйду!
      Он вышел из трапезной. Навстречу ему бежала Синдида с перепуганным лицом.
      - Ой, Атамаз! - призывала она.- Помоги, защити меня в храм от этих разбойников! Требуют от меня неведомо что!
      Атамаз ускорил шаги и, миновав садик, обогнул угол храма. На площадке перед алтарем стояли воины-повстанцы. Они жестикулировали и, очевидно, были навеселе.
      - Именем царя Савмака! - поднял руку Атамаз.- Отвечайте, что вам надо и почему шумите около святилища?
      Воины, увидев Атамаза, оробели. Один вышел вперед и поклонился. Атамаз узнал в нем воина Иафага.
      - Чего тебе, Иафаг?
      - О стратег! Синдида держит взаперти невесту мою Пситиру, дочь Фения, торговца и ремесленника. Она с помощью Форгабака решила разорить Фения. Дом его опечатали печатями, а дочь Пситиру забрала к себе в храм Синдида. И все за те деньги, что отец Фения когда-то задолжал деду Оронта-откупщика. У них и расписка долговая.
      - Неправда! - выскочила вперед Синдида.- Неправда! Я спасла дочь Фения от Форгабака, который давно имел ее на примете. А Фений сам согласился отдать Пситиру в храм как воспитанницу.
      - Врешь ты, старая ведьма, ты выманила у него согласие угрозами, у тебя и расписка спрятана!
      - Нет у меня расписки!
      - А Пситира-то у тебя? - спросил Атамаз. Синдида смутилась и словно съежилась под взглядом Атамаза.
      - У меня... Она прислуживала на молениях и жертвоприношениях ...
      - Гм... А ты узнаешь свою невесту, Иафаг?
      - Как же, узнаю обязательно!
      - А ну, Синдида, зови сюда всех своих "козочек", мы полюбуемся на них! И Пситиру не забудь!
      - Пситиру? - словно прозрела лукавая жрица.- Ты хочешь увидеть Пситиру? Для этого совеем не надобно звать всех девушек. Пситира укрылась у меня в эту страшную ночь по просьбе Фения. Мы все боялись этих взъяренных скотов!...
      Она прикусила язык. Но Атамаз словно не слыхал ее слов.
      - Я сохранила девочку,- продолжала жрица,- а сделать ее рабыней и не помышляла. Кто такое говорит, просто шутит. Мне нужна была помощница, а не рабыня. Старею я...
      - Иафаг! Забирай свою невесту и веди ее домой. Фений будет благодарен тебе и скорее даст согласие на ваш брак!.. А для укрепления дружбы с ним передашь ему расписку, которую получишь сейчас от Синдиды. А ну?
      Жрица не заставила себя ждать. Подавив вздох, она поспешно вручила Атамазу пожелтевший листок папируса.
      - На, Иафаг! От этой расписки зависела судьба Фения в твоей невесты. Иди!.. Нет, постой! Надо разыскать Форгабака, этот хитрец давно заслуживает лютой смерти! Можешь сам и разделаться с ним!
      - Я разыщу его!- ответил воин с решительным видом.
      Отпустив Иафага, Атамаз закончил завтрак и поднялся из-за стола.
      - Мне пора,- сказал он,- иду на площадь. Теперь я кормилец голодных. А вы гуляйте!
      После его ухода Пифодор и Фарзой в обществе Зенона продолжали тянуть вино. Появились девушки. Они спели песню и сплясали. Глаза князя увлажнялись. После рабского весла его неудержимо тянуло к человеческим утехам. Он искал глазами ту, что так поразила его во время служения богине.
      - Синдида, а где та, которая возлагала венки на алтарь богини?
      Жрица вздохнула:
      - Увы, ее уже нет в храме. Пришли ее знатные родственники и взяли девушку домой.
      - Жаль.
      - Не жалей,- подсказал Пифодор,- ушла одна, осталось еще десять. Погляди!
      Грек, звеня серьгой в ухе, показал на девушек, что толпились перед ними.
      3
      На площади сгрудилась огромная толпа оборванных и изможденных людей, слышались жалобные выкрики, стоны вперемежку с гнусавым пением молитв. Все несчастные, отверженные, что не имели в Боспорском царстве пристанища и куска хлеба и ранее собирались около кладбища для молений единому богу, сейчас явились на площадь города и требовали, чтобы новый царь стал для них тем самым спасителем - сотером, - пришествия которого они так ждали.
      - Новый царь Савмак - вот это и есть спаситель наш! Его прислал нам единый и великий бог. С помощью единого Савмак одолел Перисада и боспорских богачей.
      - Савмак - сотер наш!
      - Подождите, не спешите так называть его,- негромко шипели недоброжелатели,- посмотрим еще, каков он на деле! Друг ли простому и бедному люду или враг. Может, еще почище Перисада будет шкуры драть!
      - Ой, смотрите! Что это такое? - воскликнула женщина с детьми.
      Бывшие рабы, а сейчас царские воины с веселыми шутками (они только что поели и выпили) начали устанавливать на одной стороне площади невысокие столбы и прибивать к ним гвоздями поперечные шесты, как для вяления рыбы. Таких поперечин было водружено на столбиках не менее двадцати штук. Работали рабы очень быстро и искусно. На вопросы отвечали шутками или многозначительно отмалчивались.
      - Для чего такие перекладины? - шептались люди в недоумении.Никогда их раньше не ставили на площади.
      - Чего нам бояться?! - восклицал оборванный молодой пелат с запачканным землей лицом.- Мы бродячие и голодные люди. Чем можно испугать нас?!
      - А вот посмотришь,- негромко, но зловеще промолвил в ответ сутулый человек в рваном плаще и петазе. Он опирался на палку.- Вот посмотришь!.. Похоже, что к этим шестам будут привязывать людей для пытки. Они способны на все.
      - Ну, если и привяжут, то не нас,- рассмеялся молодой пелат,- а того, кто побогаче. Может, тебя, добрый человек!
      Тот еще больше согнулся, закашлялся по-старчески и поспешил замешаться в толпе.
      - А вот еще новинка! - заметил парень, показывая пальцем на другую сторону площади.- Ну, а это для какой нужды?
      - Для порки таких, как ты, попрошаек! - крикнул ему издали человек в петазе.- Ты еще попляшешь у нового царя!
      - Мне все равно, при каком царе плясать,- отозвался парень, начиная сердиться. И, подняв с земли камень, пустил его вдогонку предсказателю.
      Теперь все взоры устремились в другую сторону, где воины раскладывали на земле жерди, а потом покрывали их досками. Доски присыпали соломой. Никто не мог предположить, что именно готовится здесь. Чей-то нудный голос затянул:
      - О царь Савмак! Мы голодны, мы давно не была сытыми. Накорми нас!
      - Хлеба!.. Хлеба!..
      Горожане, покинув свои дома, с удивлением смотрели на странные приготовления, на толпу голодных, просивших хлеба у нового царя.
      - Ой, ой! - вскричала женщина с детьми,- Вот оно что!.. Ой, ой!..
      Собрав ребятишек, она кинулась прочь. Толпа потеснилась в страхе. Наиболее благоразумные покинули площадь. Да и было отчего.
      - Похоже, этот человек в шляпе что-то знал,- тихо предположил пожилой бедно одетый человек.
      - Молчи, посмотрим!
      Появились носильщики с тяжелым грузом, который они опустили на землю около странных сооружений. Ветер поднял покрывало, толпа ахнула. Это была страшная пыточная машина с зубчатыми колесами, закрутками, тупыми клиньями на засаленных веревках, привлекавших целые рои мух.
      - Пытать кого-то будут!.. Ой, как страшно!..
      - Да подожди, может, не тебя,- отозвался молодой пелат, перестав смеяться.
      За пыточной машиной последовали колодки для узников, дубовые с железными замками. Их сваливали в кучу. Потом в сердцах многих печально, с болью отозвался звон цепей. Цепей оказалось очень много. Они развешивались длинными рядами на перекладины, стукались одна о другую, лязгали.
      - А вот и кнуты и палки надсмотрщиков! Для чего все это?
      Кнуты и палки тоже сваливали в кучу. Скоро одна сторона площади превратилась в жуткое пыточное место, от одного вида которого нападал ужас.
      - Вот вам вместо хлеба! - опять говорил мужчина в петазе уже на другой стороне площади.- Сейчас придут царские воины и разгонят вас. А самых горластых на колеса потащат, чтобы хлеба не просили. А на те настилы трупы будут складывать.
      - О-ох! Да за что же это, о боги?!
      Ветерок донес теплый, раздражающий запах печеного хлеба. Из глубины улиц показались многочисленные носильщики с ношами на плечах появились воины и образовали сплошной заслон перед настилами.
      - Хлеб! - вскричал кто-то в толпе.- Хлебец печеный!.. Хлебец!..
      - Хлеб!.. О единый и безыменный бог!.. Пойте, пойте гимн богу!.. Там, где хлеб, не может быть ничего плохого!..
      До самых окраин Пантикапея донеслись радостные звуки гимна фиаситов единого бога. Пела пантикапейская и пришлая беднота. Это был гимн хлебу насущному, горячему и ароматному. Звуки гимна возносились туда, к чертогам единого бога, заступника несчастных и обиженных людей. Они лились и нарастали, превращаясь в торжественное прославление нового царя боспорского, посланного богом. Это он явился, чтобы покарать богатых и сытых и накормить голодных!
      - Ты явился перед нами, о сотер! Ты принес нам счастье и хлеб! Ты добр и велик! Ты не жесток к людям, своего крова! Ты освобождаешь рабов и кормишь голодных! О Савмак!
      Большинство стало на колени и подняло руки к небу, обливаясь радостными слезами. Хлеб!.. Они видели прекрасный хлеб. Поджаристый с одной стороны и белый с другой. Он выпечен для них, сирых и голодных... Хлеб, хлеб, хлеб!..
      - О Савмак, благодарим тебя! Ибо ты испек для нас хлеб!
      А носильщики, хлебопеки с лицами, раскрасневшимися у печей, все шли и шли с веселыми шутками. Они подмигивали голодным. А те протягивали руки, видя, как увеличиваются и растут горы хлеба. Его запах сводил с ума голодных.
      - Дай, дай!.. Хоть кусочек, силы нет больше ждать!..
      - Деткам-то, деткам первым дайте хлебца! - кричала женщина.
      Люди обнимались и плакали, смеялись и показывали на хлеб. Вот что принесла им ночь страшных битв! Вот что дал им новый царь! Он дал народу свободу и хлеб!
      А носильщики все шли и шли со своими пахучими ношами.
      Подготовка к раздаче хлеба превратилась в подобие богослужения, в котором богом стала свобода, а прежняя жизнь людей представилась темной ночью, развеянной лучами взошедшего светила Счастья.
      На трибуну взошел Атамаз и поднял руку. Все замерли, стараясь не пропустить ни одного слова.
      - Эй, люди! Братья голодные и бездомные! Вы слышите меня?
      - Слышим! - грянула площадь так, что в порту заметались испуганные чайки.
      - Ну, так вот!..- Атамаз не нашел, как лучше выразиться, и широким жестом показал на левую сторону площади, туда, где от ветра звякали цепи.
      - Вот эти железные браслеты и украшения - это то, что держал для народа Перисад. Этих драгоценностей царь не жалел для народа. Он одевал бедных людей не в шубы, а в колодки и цепи. А кормил их бичами и палками. Спать укладывал вон на те колеса с зубьями. На них еще не остыла кровь человеческая. Ваша кровь... Да будет проклято царство Спартокидов, что мучило народ!
      Гром голосов исполненных гнева, был ответом.
      - Хорошо!.. Правильно!..- продолжал Атамаз.- Я не мастер говорить... Но вот направо - хлеб пшеничный! Подовой. Корочка на зубах хрустит. Это дает вам царь Савмак! Народный царь, рабский, который сам носил цепи. Вот и скажите: кто лучше для вас - Перисад или Савмак?.. А?
      - Савмак!.. Савмак!.. Благослови его бог!..
      - Верно и это!.. Очень хорошо!.. Так если вы за царя Савмака, поклянемся в верности ему!
      Все подняли руки и громогласно провозгласили слова присяги.
      - Это не все. Царь вернет вам ваши дома и поля, что отняты за долги. Но это после... А сейчас без давки становись один за другим и получай хлеб!.. Эй, хлебодары, начинайте!
      Ему поднесли хлебец. Он разломил его и с удовольствием откусил.
      - Хрустит на зубах-то! А серединка мягкая и теплая!..
      Но его уже не слушали. Начались раздача хлеба и его немедленное потребление. Толпы горожан в изумления взирали на то, как новый царь угощает хлебом пантикапейскую нищету.
      А ветерок продолжал играть и позванивать кандалами, снятыми с несчастных невольников. Этот звон уже не пугал никого. Люди подходили к пыточным машинам и садились на их выступы, ломали хлеб и смачно, хрустела поджаристыми корочками. Хлеб и в самом деле был хорош, выпечен из боспорской пшенички, слава о которой шла по всему свету.
      4
      По улицам города бежали горластые глашатаи. Они ударяли копьями о щиты и кричали:
      - Граждане города! Не опасайтесь и не прячьтесь! Ваши жизнь и имущество находятся под охраной закона!..
      - Делайте ваши дела! Торгуйте в работайте, как раньше! Никто не отнимет плоды вашего труда! Никто не посмеет грабить ваши мастерские, топтать ваши поля за городом!..
      - Волею царя Савмака и бессмертных богов порядок восстановлен!..
      Свободные горожане выглядывали из своих домов, поднимали головы, как бы желая убедиться, что небеса на месте, еще не обрушились на головы страшных мятежников, убийц царя Перисада. Потом робко озирались по сторонам, с опасением встречая взорами царских гоплитов, еще не снявших одежды кузнецов или засольщиков рыбы. Пожары не дымили, никого не грабили. Скрипели повозки крестьян, груженные пшеницей, мычали быки и блеяли овцы, предназначенные для прокормления войска.
      Кое-чем торговали на рынке. Жизнь робко просыпалась в притихшей столице. В храмах гнусавили жрецы, пахло бензоем. Появились стайки играющих детей, их тоже никто не убивал, не хватал, чтобы утащить неизвестно куда. И те, кто предсказывал гибель города и его жителей от руки "разъяренных скотов", с мрачными видом возвращались в свои опустевшие мастерские и собирали разбросанные на полу нехитрые инструменты.
      - Пусть придут в сознание,- кивал на город Савмак,- а на днях объявим общий сбор свободных граждан пантикапейской общины, провозгласим освобожденных рабов полноправными гражданами, решим, что делать с домами и имуществом врагов и изменников...
      - Все надо объявить царским! Дома и земли Саклея, Арготова рода и всех других! - с жаром подсказывал Бунак.
      - А наше дело,- добавил царь,- не ожидать долгого мира и спокойной жизни, впереди война!.. Надо учить рабов ратному делу!.. Иначе завтра они ослабнут в пьянстве и забавах да еще начнут шалить от безделья!
      Савмак смутно чувствовал, что он должен держать всю рабскую фалангу в состоянии тревоги и напряжения. Не давать ей забыть о вражеской Фанагории, где кишат войска, вооруженные для разгрома рабского государства. Буйная часть рабов, сторонников изгнания или уничтожения эллинов, как виновников рабства и несправедливости, требовала во весь голос расправы с греческий населением Пантикапея.
      - Bсe зло пошло от греков - кричали заводилы.
      - Почему царь щадит бывших хозяев?.. Какое же это освобождение, если хозяева живы, а Пантикапей цел?.. Чего мы ждем, сидя в казармах?.. Одну тюрьму сменили на другую!..
      Савмак и друзья беседовали в рабами-дружинниками, убеждали их, что местные эллины не пришельцы, а только потомки первых заселенцев, прибывших из Эллады очень давно, и иного отечества, кроме Тавриды, не имеют. Скифские цари Канит, Скилур и Палак никогда не стремились к истреблению греков-колонистов, но лишь старались подчинить их себе. И несмотря на задорные выкрики некоторых антиэллинов, царь Савмак решительно заявил, что колонисты вольны жить, как жили, и работать, только уже не будут господами над рабами и крестьянами.
      - Теперь мы стали хозяевами Боспора! Рабы с крестьянами-сатавками как братья будут жить!.. А когда свяжемся клятвой со степняками, то горе Диофанту и всем врагам!.. Эллины отныне наши работники - пусть куют и тачают для нас!.. Мы же, рабы-повстанцы, стали воинами, а дело воинов - уметь воевать, не выпускать из рук щита к меча ни днем, ни ночью!..
      В первые же недели своего властвования главари повстанцев убедились, что военная община рабов, скипевшаяся в железный колючий клубок в грозовую ночь всеобщего бунта, единственная опора нового царства. Забота вожаков - сохранить и укрепить ее, не дать ей развалиться после первого небывалого успеха. Темные страсти сильны. Только смутное сознание общей судьбы, близость страшной опасности извне да каждодневные ратные тревоги и учения удерживают ныне праздную толпу вокруг избранного царя. Достаточно одной оплошности, мгновенной утраты объединяющей цели - и грозное войско начнет распадаться на разгульные и буйные ватаги, вдохновляемые лишь губительной страстью к грабежу и насилию.
      - Не миром, но войной были сильны все рабские восстания,- говорил Савмак.- Пока мы ведем людей в бой - мы сильны!..
      Царство Савмака сложилось как вооруженное братство рабов-бунтарей. Свобода сняла с них цепи и дала в руки меч. Захваченный город они превратили в свою крепость, а население обязали снабжать их оружием, пьяным питьем и сытной пищей... Восстание рабов началось с нападения на господ и хозяев, а окончилось обороной от вражеского натиска. Царю Савмаку с друзьями удалось обуздать рабскую вольницу. Но порядок доставался с трудом. В городе продолжались буйные гулянки, нередко с драками и насилием. И все же это было совсем не то, чего опасались мирные обыватели. Рабские вожака показали свое умение сдерживать разнузданные страсти своих товарищей. Они с упорством стремились возродить целостность Боспорского царства, оживить ремесла, рыбную ловлю, наладить привоз хлеба на городские рынки.
      5
      Прошло несколько недель, пока удалось собрать на площади города пантикапейскую общину свободных горожан. Савмак и его соратники не без волнения ожидали этого знаменательного события. Предстояло установить отношения не с обиженными и сирыми толпами рабов и бездомных людей, а с теми эллинами и огречившимися сколотами, которые жили за счет рабов, сами разоряли, кого могли, и не представляли иного способа заставить людей трудиться, если не палкой в рабским ошейником.
      - Нашли мы место для рабов восставших,- говорил на совете Савмак,стали они воинами царскими, защитниками нашей власти. Накормили и привели к присяге всех бедных. Теперь попытаемся привлечь сердца исконных жителей города - свободных хозяев!.. Мы могли бы в не собирать их. Но я хочу сам обратиться с речью к горожанам и указать им на их место в царстве рабском. Ибо царство наше - рабское, а мы сами - бывшие рабы. Теперь хозяева повинны работать на нас, но так, чтобы и им жилось ненамного хуже, чем раньше. Я говорю не о богачах, понятно. И чтобы рабства совсем не осталось в нашем царстве...
      Судили-рядили долго. Были опасения, что свободные пантикапейцы не явятся на экклезию, собираемую рабами, а если будут согнаны насильно, то прослушают, что им скажут, и разойдутся молча.
      - Враги они наши! - доказывал горячо Атамаз.- Враги!.. И не собрание следует объявлять, а явку на площадь. А соберутся - сказать им: вот, мол, вам такие-то законы и царские установления, исполняйте их. Не захотите исполнять - принудим! А кто против пойдет - в цепи оденем!
      - Так-то так, только в руках горожан все мастерские, все рыбные промыслы. К тому же пантикапейская община велика и сильна. Немало в ней врагов, что хотели бы нашей гибели. Но есть и такие, что хотят лишь одного - порядка. Вот этот-то порядок мы и должны дать городу. Иначе нам никто не поверит и клятвы верности не принесет!
      И вот настал день экклезии. С утра по улицам ездили на лошадях и ходили пестро одетые глашатаи и громко оповещали всех горожан, чтобы те шли на площадь собраний по повелению самого царя боспорского Савмака.
      К полудню па площади уже шумела тысячная толпа людей, среди которых были и бедняки и владельцы мастерских с десятками рабов. У одних на руках виднелись трещины и мозоли, у других - перстни с печатями. Многие были должниками своих соседей, даже разорены ими. Иные в страшную ночь потеряли все свое достояние, большинство - остались без рабочих рук и остановили работу в принадлежащих им кузницах и швальнях.
      - Как могу я работать,- говорил солидный владелец эргастерия,если рабы мои разбежались, а царь Савмак кормит их свежим хлебом на площади? Кто же пойдет на работу, если его даром белым хлебом кормят?
      - Боюсь,- вторил ему перепуганный сосед, опасливо оглядываясь,что собрали нас с единой целью - разграбить дома наши, пока мы здесь, на площади.
      Но на всех перекрестках стояли или прохаживались воины царевы и наблюдали за порядком. Их даже было слишком много для поддержания порядка. У некоторых мелькнула мысль, что будет устроено побоище с целью уменьшить эллинское население, освободившиеся дома передать рабам, имущество и ценности в царскую казну.
      Прежде чем начать экклезию, из царских и храмовых кладовых принесли книги и свитки, где имелись списки рабов и долговые записи. Потом Лайонак дал знак, и магистраты взошли на трибуну. Жрецы совершили жертвоприношения, вознесли молитвы богам, и экклезия началась.
      Первым выступил Лайонак. Он в скифо-эллинской одежде выглядел настоящим пантикапейским греком, его речь лилась гладко и звучно.
      - Великий царь боспорский Савмак взошел на престол волею богов и подтверждает все вольности граждан священного города Пантикапея! Утверждает право их собственности на дома, мастерские, имущество и землю, если они не шли и не идут против власти его и не пытаются призвать врагов на державу нашу, не сговариваются поднять оружие против его власти и царственности!..
      Все слушали молча, уперев глаза под ноги. Каждый спрашивал себя, не виновен ли он в перечисленных преступлениях.
      - Все земли бежавших или убитых врагов царских, их имущество и дома объявляются отныне царскими! Все рабы, что работали на царских и других землях, в мастерских и в домах хозяев, отныне свободны! И никто не смеет называть рабом другого, наказывать или лишать свободы насилием или обманом!..
      - А кто же работать будет? - не выдержали в толпе.
      - Слава богам, есть работники в царстве! Но только свободные! Работники, бывшие рабы или свободные, отныне обязаны выполнять работу старательно и честно, а хозяева - заплатить за их работу!..
      - Да кто же пойдет работать в каменоломни и рыбные сараи, если он свободен?
      - Он лучше останется на площади, будет царские лепешки жрать и спать под забором!
      - Все долги,- продолжал бесстрастно Лайонак,- как старые, так и новые, что сделаны до дня восстания, прощаются, а долговые записи одновременно со списками рабов будут сожжены!.. После экклезии должники да заявят, кому должны, а заимодавцы принесут записи и здесь сожгут их!..
      Это вызвало большое оживление. Лица большинства прояснели, люди стали обмениваться многозначительными взглядами и восклицаниями. Прощение долгов было для большинства делом крайне желанным, ибо многие не знали, как выпутаться из долговой кабалы.
      - А теперь подождем царя, он хочет сам выступить перед народом и принять присягу вашу на верность ему до смерти!
      Царь пребыл в пышном окружении своих соратников и поднялся на трибуну при гробовом полчанин демоса.
      - Мы,- начал царь,- воспрепятствовали предателям отдать Боспор Митридату, хотя сговор о передаче был уже совершен между Перисадом и Диофантом! Этим самостоятельность Боспорского царства оказалась сохраненной, а права и вольности его народа - полностью восстановленными! Отныне никаких даней Митридату или кому другому Боспор не платит!..
      Это произвело впечатление, народ зашумел.
      - Мы лишили имущества таких богачей, как Саклей, Перисад и других, вам известных. И долговые обязательства ваши перед ними уничтожили. А отнятые в последний год за долги дома и мастерские возвращаем их бывшим владельцам. И не уничтожать мы намерены владетелей домов и мастерских, как утверждают враги наши, а сохранить и укрепить права каждого на его достояние!.. Царские долги прощаем полностью!
      - А кто работать будет? - опять раздался чей-то голос.
      - Царской властью нашей повелеваем всем, кто имеет мастерские, приступить к работе не позже трех дней! Народу свободного много - вот вам и работники!.. А заплатить за работу легче, чем содержать раба, а над ним надсмотрщика и воина с копьем... Рабов отныне нет в Пантикапее!
      После речи царя была принята присяга, и экклезия разошлась. На площади остались пылающие костры, в пламени которых исчезали долговые записи и рабские списки.
      - Смотрите,- кричал веселый Атамаз,- какой яркий огонь! Он согреет многих из вас лучше солнца! Огонь - очищающий от долгов и неволи!
      Дюжие ратники принесли каменную плиту с указом о наделении землей безземельных, об изъятии всего имущества изменников и о полном прощении всех долгов и кабальных обязательств.
      Постановление об отмене рабства и даровании бывшим рабам гражданства боспорского было вырезано крупными буквами на деревянных досках. Такие доски скрепляли в виде призм по три штуки и выставили на столбах в разных местах города. Призмы эти вращались на оси и назывались кирбами.
      Не все ушли с площади в одинаковом настроении. Бедняки ощутили нечто вроде радости и удовлетворения. Граждане состоятельные унесли в душе раздражение и ненависть. Освобождение рабов, прощение долгов, объявление крестьян-сатавков независимыми от городских и храмовых общин лишало их доходов. Среди сторонников старого порядка сразу же свили гнездо измена и предательство, сыгравшие свою роль в дальнейших событиях.
      Однако дело было сделано. Новый царь полностью вступил в управление державой. В окружении жрецов и друзей он приносил в храмах благодарственные жертвы богам.
      6
      На следующее утро на площади, как и в предыдущие дни, собралась толпа в ожидании хлебной раздачи. Слышались разговоры и смех. Все были уверены, что добрый царь будет теперь до конца жизни кормить их вкусными хлебами. Но на этот раз их ожидало нечто иное.
      Хлеб привезли и разложили на помосты. Воины стали рядом, для порядка. Хлебодары приготовились к раздаче.
      - Эй ты, дедушка, что с палочкой, иди получай свою долю!
      - Стой! - вмешался рослый парень с заспанным лицом.- Я же впереди стою, мне сперва давай!
      Подошел воин и, осмотрев парня с головы до ног, спросил:
      - А почему ты не воин? Ты молод, здоров, а царю воины потребны. Иди в войско, там тебя оденут, кормить будут не одним хлебом.
      - Отстань ты! Я не ел сегодня, а ты с разговорами! Давай хлеб царский, выполняй цареву волю! Савмак всех хлебом кормит!
      - Иди в казарму, там накормят.
      - Не хочу я в войско! Я вольный человек, кто меня заставит!
      - Отойди!.. Эй, женщина с ребенком, получай свой хлеб!
      Хлеб был роздан лишь старым и увечным, а также многодетным матерям, больным. Остальные зашумели. Послышались возмущенные крики, угрозы. Хлебодары ушли. Удалились и воины, оставив на площади шумную толпу обделенных даровым питанием.
      - Вот тебе и царь справедливый! Значит, умирай с голоду?
      - Рано обрадовались! По губам помазал ваш царь - и все тут! Обман!
      - Ну, каков ваш хваленый царь? - появился откуда-то человек в петазе, он усмехался и постукивал палкой.- Добр или нет?.. Поели хлебца, хватит! Идите опять умирать под заборы!
      - Так оно и выходит! - озлобленно плюнул на землю парень.- Хоть подыхай! Какая же это воля?!
      - Зачем подыхать,- раздался басовитый голос хозяина кузницы Фения,- идите ко мне! День работы молотком - два раза накормлю. Неделя работы дам медную монету. Через месяц - серебряную. И сыт будешь и с деньгами в кармане. Что еще надо?
      - Ого! Рабом хочешь сделать? Ожил, проклятый!
      - Я не неволю. Хочешь быть сытым - иди работать. Не хочешь - жди, когда царь смилуется, накормит. А жить дармоедом - никакой царь тебе не разрешит.
      - Там царские земли раздают! - поддержали в толпе.- Получай делянку, торопись засевай, ячмень еще созреет, время есть! И зерно дадут на посев. Осенью - хлебец твой. А лето вот у кузнеца проработаешь, прокормишься у него до урожая.
      - Землю? - повернулся парень, прищурив глаза.- Зачем я получу ее? Чтобы потом меня хозяева на кресте распяли, когда вернутся!.. Нет, иди сам получай!
      - Вот это верно! - подтвердил человек в петазе с колючим смехом.Справедливые слова!
      Отойдя в сторону, человек стал негромко толковать с парнем, показывая пальцем в небо, как бы призывая богов. Тот чесал затылок и вздыхая нерешительно.
      Однако так просто изжить толпы бродячего населения Пантикапея и его окрестностей не удавалось. Далеко не все были восхищены возможностью возвратиться на работу к старому хозяину за ячменную лепешку или получить кусок земли, требующий огромного труда. В прошлом общинники, сатавки в значительной степени утратили ту цепкую жадность к земле, которой отличались их предки. Освобожденные рабы и бездомные пелаты не знали счастья трудиться на своей ниве и не представляли себе, как они теперь будут жить. Запуганные и приниженные, многие из них не верили в окончательный успех и долговечность нового порядка, а свое выступление против хозяев считали бунтом, который неизбежно будет подавлен. И с трепетом ждали возвращения старых господ, испытывая ужас и смятение перед грядущей карой. Одни старались запастись хлебом и спрятаться в своих хижинах, другие собирались в разбойничьи шайки и бесчинствовали на дорогах, хотя знали, что новый царь строг и за это не помилует.
      С грабителями и насильниками новая власть расправлялась круто. Отряды бывших рабов, ныне царских воинов рыскали всюду, ловили разбойников и наказывали, смотря по вине. Савмак, не задумываясь, приказывал казнить изменников и убийц. Преступников поменьше - сажал на цепь, заставлял работать. Кто не хотел подчиниться новой власти - должен был жариться перед кузнечным горном, мять кожи или заниматься засолкой рыбы под надзором тех, кто сам не столь давно стоял по колена в рассоле, проклиная свою долю.
      Опустевшие было царские эргастерии стали наполняться людьми. Последних, однако, не называли рабами, но преступниками, которые будут свободными после отбытия наказания.
      Постепенно толпы людей, не имеющих заработка, уменьшались. Многие пошли работать сами. Но бывало и так, что предприимчивые владельцы мастерских появлялись вечером на улицах с вооруженными подручными и силой хватали парней, что покрепче, а потом ставили их к зернотеркам, наковальням или гончарным печам. Протестующим объясняли, что это не неволя, а выполнение царского указа, по которому каждый должен работать и получать хлеб за труд свой.
      Опять застучали молоты в кузницах, задымили горшечные мастерские, густой дух киснущих кож стал, как и прежде, отравлять воздух северной части города. В мастерских слышались окрики и брань, хозяева угрожали вызвать царских воинов, если работники не проявят усердия.
      Целые семьи мастеров шили на дому седла и обувь для царской рати. Женщины сучили нитки и стучали ткацкими станками. Каждый знал теперь, что не поработаешь - останешься голодным. Кто же трудился, сдавая к вечеру заказ царскому приставу, тот получал за это меру зерна, а нередко и кусок мяса.
      Сама жизнь властно подсказывала свои, веками испытанные способы привлечения людей к труду. После страшной встряски Пантикапей стал приходить в состояние некоторого равновесия. Его бытие стало приобретать привычные черты, какие имело и при Спартокидах. Но в то же время это было и нечто совсем иное.
      ЧАСТЬ ПЯТАЯ
      ОГНИ ТАВРИДЫ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ЗАРИАДР И ОДАТИДА
      1
      Восстание на Боспоре воодушевило скифское население Тавриды. Отблески пантикапейских пожаров осветили скифский мир, заставили встрепенуться тысячи сердец. На востоке сверкнула звезда свободы. Руки молодых и горячих схватились за мечи. Сами собою стали создаваться отряды конницы, целые рати выступили против иноземцев и предателей за свободу своего племени.
      В юртах кочевников, в бедных хижинах пахарей, у пастушьих костров и на перекрестках дорог встречались люди и говорили вначале с опаской, а затем во весь голос о том, как крестьяне-сатавки и боспорские рабы перебили своих хозяев-эллинов, как смелый раб Савмак убил Перисада лопатой, отрубал ему голову и бросил ее народу на площади.
      Это как нельзя более отвечало воинственным обычаям сколотов.
      Из одного селения к другому, по кочевьям и зимникам поскакали всадники с воинственными призывами к всенародной войне против князей-предателей, против понтийцев и херсонесцев, проникших в Скифию.
      Распространялись пылкие рассказы о том, как рабы захватили царские сокровищницы и выбрали себе царя сами. Диофант бежал от руки нового царя на корабле, оставив свою побитую рать на берегу. Это звучало так чудесно, так пришлось всем по душе, что и высказать трудно!
      Степь ожила, зашумела.
      Не покорившиеся Диофанту князья "царских родов" отступили в степи после окончательного поражения Палака и отказались признать над собою власть понтийских ставленников Дуланака и Гориопифа. Воспользовавшись взрывом народного гнева, они возглавили шумные толпы степных витязей, пеших и конных. К степнякам примкнули пахари, разоренные вконец поборами новых хозяев.
      Умножались мятежные отряды непокорных племен Тавриды. У полевых костров собиралась степная вольница, ветер разносил по степи ее боевые песни и молодецкие покрики. Опять назревала большая война, уже без Палака, более понятная народу. Скотоводы и пахари образовали что-то вроде союза, не очень прочного, так как обе стороны не доверяли одна другой, но воинственного. Народ жаждал разделаться с князьями-изменниками, угрожал разметать и уничтожить понтийское могущество в Тавриде.
      Повстанцы были сильны духом и бедны оружием. Действия степной конницы носили характер набегов, после которых наездники скрывались в степях, делили добычу, набирались сил для очередного внезапного нападения.
      Задорные и горластые "ястребы" первые заявили, что надо направить послов к мятежному царю Боспора и просить его о помощи. Их поддержали отряды крестьян, державшихся особняком и недовольных чисто разбойничьей повадкой кочевых родов. Собрался широкий круг шумливого и плохо спаянного воинства, воскресив обычай старины, когда войско открыто заявляло князьям о своих требованиях, могло смещать военачальников и даже решать дела войны и мира.
      Княжеская верхушка мятежных родов также не была сплоченной. Каждый хотел быть старшим. Силу над другими взял Мирак, когда-то друг Гориопифа, а теперь его враг. Мирак согласился с войском и вызвался съездить со своими людьми в Пантикапей. Ему хотелось укрепить свое положение, лучше вооружить своих людей, подчинить себе прочие роды. Но "ястребы" сразу разгадали его тайные намерения и заявили, что, если их люди не будут включены в состав посольства, они образуют отдельный отряд и уйдут из войска. То же заявили и крестьяне, несмотря на оскорбительные выкрики "царских сколотов", что смотрели на пахарей свысока.
      Мирак скрепя сердце принужден был согласиться и принять в число послов представителей от каждого рода.
      Старшим князем-воеводой на время отсутствия Мирака остался молодой еще Андирак. Посольство, не теряя времени, направилось к границам Боспора.
      2
      Посланники степной Скифии явились в пантикапейский акрополь с достоинством и медлительностью. Впереди шел чернобородый князь Мирак, одну руку положив на сердце, а другой придерживая меч. Накануне, по прибытии в столицу рабского царства, он учил своих спутников, как надо вести себя во время царского приема.
      Но встреча получилась совсем не такой торжественной, как того хотел князь.
      При виде "рабского царя" и его соратников, уже восславленных народной молвой, горячие "ястребы" и дружные пахари подняли оружие над головами и неожиданно для Мирака огласили своды дворца оглушительными криками:
      - Папай!.. Папай!..
      Нарушая порядок, пахари кинулись к Танаю, стоявшему рядом с царем, окружили его и, отведя в сторону, принялись обнимать. С удивлением и гордостью ощупывали на нем красивую одежду и дорогое оружие. Наперебой спешили сообщить ему, что отец его, старый Данзой, жив и молится за него богам, а сын ждет отца с подарками из Пантикапея.
      В избытке чувств Танай утирал слезы рукавом и поочередно целовался со всеми одноплеменниками, бывшими раньше в его дружине.
      - Ох, как уважили меня! Сколько радости привезли! - говорил он.
      - Не только привезли, но за радостью приехали! У вас хотим радости занять - вы победили!
      - Слава царю Савмаку! - крикнул кто-то, его дружно поддержали.
      Далеко за акрополем слышались эти мощные выкрики. Многие из бывших рабов-скифов тут же решили присоединиться к послам и вернуться с ними на родину.
      - Одна цель у вас,- говорил Мирак, кланяясь Савмаку.- Освободить земли отцов наших от власти чужеземцев. Выгнать понтийские рати, казнить изменников. И эллинов херсонесских пощупать как следует.
      - Это хорошо. Общее дело у нас против эллинов и понтийцев,растроганно отвечал Савмак, взволнованный этой встречей.- Если мы, боспоряне, соединимся со всей Тавридой, нам не страшен и сам Митридат! Поможем вам, чем сумеем, а вы нам! Вернем народу его вольности и земли, будем жить свободно, как прадеды наши жили!
      - Одно плохо,- вел свою линию Мирак, оглаживая шелковистую черную бороду,- оружия у нас маловато. Воевать нечем, один палки да луки самодельные. А у понтийцев, да и у наших, что врагу служат,- панцири и мечи стальные!
      - Дело поправимое. Оружия у нас достаточно. Мало будет - накуем! Много на Боспоре кузниц и оружейных мастерских!
      Крестьянские ходоки сгрудились в углу вокруг Таная, спешили высказать ему всё. С жадностью вслушивались в его спокойную, размеренную речь.
      - Слушай, Танай, - говорили они, оглядываясь назад,- закабалили нас понтийцы, весь хлеб забрали! Теперь херсонесцы у нас хозяевами стали - поля меряют, налоги накладывают непосильные. Непокорных в железы одели. Гориопиф и Дуланак, как псы лютые, бунтарей разыскивают. Многие деревни спалили, так же как Оргокены. Поедем с нами, нет у нас настоящего воеводы!
      - Степняки же,- добавляли другие,- хоть мы и в одной рати с ними, по-прежнему считают нас своими слугами. Если Мирак и другие князья власть захватят, то едва ли дадут свободу крестьянину. Они мечтают подмять нас под себя, как это раньше было. Надо просить царя Савмака помочь нам вернуть свою свободу! Рабами не хотим быть ни у понтийцев, ни у Дуланака, ни у Мирака!
      - Довольно, Танай, чужому делу служить. Хватит воевод у Савмака и без тебя. Иди в свое племя, иначе худо будет пахарям. Оседлают нас...
      Все эти вести и разговоры не были новостью для Таная, он хорошо представлял, какие силы действуют сейчас в Скифии. Он хмурился. Старые друзья-соратники видели при этом, сколько морщин прибавилось на его лице, теперь он даже отдаленно не напоминая того молодого мужа, с которым когда-то встретился в Оргокенах Фарзой. Острый блеск его глаз и колючие подстриженные усы придавали ему вид суровой уверенности в себе и решительности, даже жесткости, понятных у человека, прошедшего сквозь строй тяжелых испытаний и битв.
      Он отвечал не спеша и просил соплеменников сохранять выдержку, не забывая, что они послы народа, от которых зависит успех всего дела.
      3
      Напрасно пытался Фарзой утопить в вине обуревавшие его сомнения и колебания. Хмель не брал его и не веселил. С каждым глотком князь все более мрачнел, хмурился и чувствовал все большее раздражение. С прибытием скифского посольства на него пахнуло ветром родных мест. Он почувствовал было прежний задор и даже желание поспешить туда, где борются его сородичи, вмешаться в борьбу, отомстить Диофанту и Гориопифу, защитить род свой. Но усилием воли погасил эту вспышку.
      О, как он мечтал об освобождении и мести, сидя за веслом! И вот освобождение пришло. Но какое! Не сам он разорвал узы позорного плена, его вызволил Пифодор, человек, которого он считал раньше своим слугой, полушутом. Теперь он ему должен быть вечно благодарен, хотя тот и не просит ничего. А в Скифии живет Табана, ранее тронувшая его сердце, но теперь неприятная ему, нежеланная. Она хотела выкупить его из плена. Тогда как его, князя, мог бы выкупить лишь сам царь! Стать же должником у агарской красивой вдовы было бы непереносимым унижением.
      Самолюбивый, гордый князь испытывал не передаваемое словами душевное томление. И еще раз дал себе слово не встречаться с послами. Он решил отпроситься у Савмака на это время куда-нибудь за город. Но молодой царь не разрешил уехать, мягко разъяснив ему:
      - Сам пойми, князь: если тебя не окажется в городе, что подумают послы? Скажут, что я прячу их славного князя, не хочу домой отпустить. Может, даже неволю его. А?.. Что я отвечу им на это?
      Однако Фарзою удалось избежать присутствия на посольском приеме. Он увязался за Атамазом, который с отрядом конницы объезжал побережье залива, опасаясь высадки вражеских войск.
      Танай хорошо разбирался в душевных борениях Фарзоя. Но был глубоко убежден, что именно Фарзой, прошедший школу эллинской учености, а потом жестокую выучку понтийского рабства, мог бы стать во главе степных племен и повести их против сильного врага. От сородичей он узнал о несогласии между князьями, о стремлении Мирака все взять в свои руки.
      - Не верю я этому чернобородому,- шепнул он царю, кивнув незаметно на Мирака, садившегося за пиршественный стол.- Да и не пойдет за ним народ. А Фарзой хоть в горяч, а народ любит его. Вся степь поет песни о таких богатырях, как Раданфир, Омпсалак, Калак и Фарзой! Но все они погибли, кроме, Фарзоя. Бели он появится в степях, за ним пойдут и степняки и крестьяне. Лучшего главаря для народной войны не найти нам!
      - Не хочет он.
      - Хочет, великий государь, да признаться ему в этом трудно. Думаю, завтра он сам будет просить тебя послать его в Скифию...
      Пир, устроенный в честь послов, был в полном разгаре. Акрополь, столь чопорный при Спартокидах, теперь превратился в веселый муравейник. Люди пили, ели, хохотали, распевали удалые песни, пробовали плясать воинственные танцы.
      Синдида, оставленная царем на своей должности в храме Афродиты Пандемос, явилась сюда с двадцатью девицами и была встречена веселыми криками. Зенон и Оронт, приглашенные на пир ,также приветствовали старую знакомую.
      Воины, бывшие рабы, свободные, что принесли клятву верности Савмаку, пелаты из деревни - все сидели на равных правах за столами и пировали, непринужденно поглядывая на остальных гостей и на своего небывалого рабского царя. Гребцы и пираты с "Арголиды" и "Евпатории" также оказались здесь. Они угощали вином танцовщиц, "козочек Синдиды", как их называли в городе.
      Позже других подъехали верхом на степных конях Пастух, суровый вождь сельских рабов, и Абраг, устроитель жизни освобожденной деревни. Они слезли с седел и, привязав лошадей к коновязям, не спеша прошли между столами, за которыми шло веселое пиршество.
      - Вижу, вижу начало роскоши и расточительства! - тоном пророка вещал Пастух, осуждающе вглядываясь в веселых людей, одетых в непривычно новые, разноцветные одежды.
      Были тут и коричневые гиматии, и красные хламиды, наброшенные поверх голого тела. Скифские замшевые кафтаны и шаровары чередовались с просторными, небрежно надетыми хитонами. Из-под дорогих накидок выглядывали руки с вздутыми суставами, скрюченными пальцами и ороговелыми ладонями. Островерхие колпаки не всегда прикрывали нечесаные и немытые волосы. Ибо далеко не все освобожденные от рабства догадались, что им следует после кровавой бани посетить обыкновенную баню, где можно смыть всю грязь и паразитов, годами разъедавших тело.
      - О великий и единый бог! - обращал Пастух к Абрагу свое испещренное морщинами, длинное, как бы лошадиное, лицо.- Смотри, друг, здесь еды так много, что пахарям нужно месяцы питаться одним ячменным хлебом и водою, чтобы накопить столько запасов!
      - Всем хватит,- спокойно отвечал Абраг,- ибо земля родит куда больше, чем это требуется живущим на ней людям.
      - Это плохо! Это плохо, брат мой! Мы сделаем так, чтобы крестьяне сеяли хлеб лишь на прокорм себе и своим семьям. Тогда им не придется излишне трудиться на полях. И не будет обжорства и роскоши. Скажи - зачем рабам вот эти дорогие ткани?.. Нужно заставить каждую семью в городе ткать холст и в него одеваться. И в деревне тоже. Тогда не будет торговли, не будет и торговцев, не будет богатых и бедных, минует и нужда в рабах и рабском труде. Все должны трудиться на полях, одинаково есть и пить, в одно одеваться. Я скажу об этом Савмаку! Когда перед царским столом, накрытым белой с краевыми цветами скатертью, уставленным золотой и серебряной посудой, предстали два бедно одетых воина, то вначале их не узнали.
      - Эй, добрые люди! - обратился к ним Лайонак.- Столов много, кроме царского. Поклонитесь царю и садитесь с той артелью, какая вам по душе. Ешьте и пейте! Наш царь щедр и великодушен! А перед столом его не стойте, не загораживайте свет!
      Савмак узнал пришедших, поспешно встал из-за стола и, подойдя к гостям, с улыбкой дружбы обнял каждого и поцеловал в губы. Казалось странным, что царь с золотой диадемой на голове, одетый в золототканый хитон, обнимает заросших бородами, запыленных воинов, похожих больше на разбойников из степи, нежели на грозных воевод, какими они были на деле.
      Обоих гостей усадили на почетные места и по скифскому обычаю подали им сразу по две чаши вина, придвинули к ним продолговатые серебряные блюда с зажаренными курами, свиными ребрами в капусте, колодными заливными рыбами и золотистые, еще горячие хлебцы.
      - Вы опоздали немного на пир в честь послов сколотских. Поэтому подкрепитесь питьем и пищей после долгого пути. Вы здесь такие же хозяева, как и каждый из нас.
      На эти слова Савмака Пастух ответил невнятным мычанием и вопрошающим взглядом. Он словно хотел проникнуть в душу нарядного и чистого рабского вожака, что подражает во внешности своей тем царям, которые держали народ в рабстве и голоде.
      Лайонак сдержанно улыбнулся, видя, как Пастух со строгим лицом разломил белый хлебец и, понюхав его мякиш, сказал:
      - Когда готовят такую белую муку, то получается ее в три раза меньше, чем верна. Две трети - отрубей. Кто же будет есть отруби?.. Не лучше ли делать простой размол и не приучать людей к дорогому белому хлебу? Ведь единый бог учит смирению, благословляет страждущих, милостив к алчущим. Не отвернется ли он от нас, если мы будем обжираться подобно богачам прошлого и напялим на трудовые плечи вот эти ризы?
      Савмак услыхал эти слова и немедленно ответил с дружеской улыбкой:
      - О мудрый брат Пастух! Народ хочет жить по-человечески, ибо он теперь хозяин земли! Он хочет съесть вкусный кусок и одеться по-праздничному!
      Абраг слушал разговоры пирующих с невозмутимым видом, продолжая обгладывать кости уже второй курицы. Толкнул локтем Пастуха.
      - Чего ты? - спросил тот.
      - Прекрати, брат, свои речи, ибо многого ты не понимаешь. A потом - есть царь, избранный народом! Умный и ученый! Он знает лучше нас с тобою, что должен есть и надевать на плечи освобожденный раб.
      Абраг был человеком, который сумел найти доступ к сердцу Пастуха. Последний всегда прислушивался к его суждениям, и хотя часто спорил, но следовал его советам безоговорочно.
      Савмак мигнул Бунаку, тот подскочил, склонился к царю.
      - Видишь, сколь бедны наряды Пастуха и Абрага,- прошептал царь, дыша горячим винным паром,- они все еще носят те лохмотья, к который привыкли в рабстве и нищете. Прошло это. Надо менять и одежды. Вынеси им от меня подарок, сам подбери одежду и красивое оружие. И скажешь: царь, мол, жалует вас из своего запаса. Да и послам готовь дары, подобающие их званию.
      - Понял, сейчас сделаю все, что надо!
      Танец, в котором участвовали не только иеродулы из храма Афродиты Пандемос, но и все желающие, закончился под одобрительные крики гостей. Танцовщиц и танцоров одарили браслетами, ожерельями из египетского стекла, красивыми накидками, плащами.
      Савмак и его друзья, возбужденные вином и веселым обществом, громко разговаривали, шутили. Лайонак и Бунак рассказывали царю что-то смешное, тот кивал головой, и все трое громко смеялись. Гости видели, что новые хозяева царства сильны, уравновешенны и уверены в себе. Они держали в руках ключи от Боспора и его судьбы, и едва ли кто мог рассчитывать вырвать из их рук власть, как бы могуч он ни был. Новые хозяева Боспора опирались на тысячи восставших рабов. Последние верили в своего даря и смотрели на него с надеждой и гордостью.
      - У нас будет скоро свой флот! - возглашал во весь голос Пифодор, размахивая позолоченным рогом для питья.- Мы отберем корабли у Фанагории и будем угрожать самому Понту!..
      - Этот пират,- заметил Лайонак, склонясь к царю,- болтун и бродяга, но человек легкой души и имеет мужественное сердце. Он хороший товарищ.
      Савмак улыбнулся. Он смотрел на девушек, что опять танцевали между столами, размахивая кисейными покрывалами в такт ударам гонга. Ему показалось, что они совсем не касаются ногами пола, а летят по воздуху, подобно морским чайкам. С неожиданной грустью он вздохнул в подставил чашу под струю хиосского вина.
      Пастух и Абраг, получив целый ворох одежды, блестящих доспехов и оружия, кланялись Савмаку, смущенные и озадаченные.
      - Куда мне столько одежды? - недоумевал Пастух.- Я одет тепло, другого мне не надо!
      - Теперь ты воевода царский, а не волопас,- рассмеялся в ответ Лайонак.- Я вот тоже конюх и привык спать в конюшне. Но теперь стал царским военачальником, как и ты. Значит, мы должны одеваться достойно своего, звания, чтобы не позорить царя. Не упрямься, брат. Снимай свои лохмотья и шкуры! Звери и те линяют весною, а осенью одеваются в пушистую шерсть. Для нас, чабанов и конюхов, наступила весна! Значит, меняй старую шубу на новый наряд!
      - Не спорь,- шепнул Абраг, - благодари царя за щедрость и ласку!
      - Выпейте вина! - предложил Бунак, наливая чаши.
      Суровый фиасит поклонился и уже не говорил ничего до конца пира. Он в раздумье ломал белоснежный хлеб и, обмакнув его в подливку, отправлял в рот. Незаметно выпил несколько чаш вина, поскольку кричали здравицу царю, потом скифским послам, наконец ему самому. Отказаться было неудобно. Неожиданно для всех сквозь шум и гомон общего веселья прорвалось странное гудение, оно отчасти напоминало мычание воловьего стада. Пастух, уже не соображая, где он, запел что-то длинное, степное, положив огромные жилистые руки прямо на блюдо с заливной пеламидой. Потом его взъерошенная голова упала на руки, царский воевода захрапел.
      4
      В разгаре многолюдного столованья никто не заметил, как вошли Атамаз и Фарзой и стали за спиной царя. Оба сверкали шлемами, их пластинчатые панцири казались при свете факелов и светильников чешуей золотых рыб. На плечах Фарзоя поверх панциря был накинут красивый ярко-красный плащ с золотой фибулой на правом плече. Следует сказать, что, несмотря на свое решение остаться простым воином в войске Савмака, Фарзой не гнушался роскошных одежд и вооружения, которыми щедро одарил его царь.
      Атамаз снял шлем, тряхнул буйными волосами и наклонился к уху цареву. Савмак повернул голову, продолжая жевать и улыбаться. Его рот блестел от жирной пищи. При повороте головы мощно выпятились мускулы шеи.
      - Что случилось, друг мой? Или возжаждал и пришел промочить горло?
      - Нет, государь преславный, не то!
      По мере того как Атамаз что-то говорил, показывая рукой в сторону пролива, улыбка сбегала с лица Савмака и его яркие, как самоцветы, глаза становились серьезными. Он медленно взял со стола вышитое полотенце и также не спеша вытер им губы и лоб, покрытый каплями пота. Отодвинув от себя горячее мясное блюдо и наполовину опорожненную чашу, Савмак окинул взглядом гостей и, опять улыбнувшись, поднялся и вышел из-за стола. За ним поспешно вскочили соратники, но он жестом усадил их на свои места.
      - Пируйте и радуйтесь,- сказал он им дружески,- а я отлучусь ненадолго по делам государственным. Атамаз, ты со мною, а тебе, князь Фарзой, место на пиру. Угощайся и угощай своих соплеменников!
      Гости проводили царя глазами. Никто не сказал ничего, но все подумали, что этот величавый муж, сияющий яркими одеждами, всего лишь воин, даже не воин, а портовый грузчик, более того - раб из царских рыбозасолочных ям,- ныне чудом вознесенный на трон Боспора.
      - Дивно это,- прошептал Мирак, обращая к соседям свое опаленное солнцем и степными ветрами бородатое лицо,- дивна судьба этого достойного витязя! Он укротил Боспор, как наездник дикую лошадь! Кто, как не сами всесильные боги, дал ему столь чудесный удел?
      - Боги предрекли, а народ исполнил их волю! - раздался за спиною звонкий голос.
      Мирак обернулся и увидел человека с огромной амфорой, которую тот нес, как ребенка. Лицо виночерпия показалось знакомым, он смешно выворачивал нижнюю губу и подмигивая одним глазом.
      - Бунак, шут Палака, ты здесь? - воскликнул Мирак, поднимая брови.
      Вместо ответа Бунак налил Мираку огромную чашу душистого вина с пряностями и ягодами. Потом долил чаши другим. Хотел возгласить здравицу царю Савмаку, но застыл с открытым ртом от внезапного крика, что вдруг рассек шум пира, заставив содрогнуться полутемные своды царского дворца. Опьяневшие "ястребы" вскочили, роняя скамьи. Кубки и чаши посыпались на пол со звоном. Сородичи, увидев своего князя, приветствовали его родовым кличем, подняли руки с обнаженными мечами, у кого они были, а то и просто увесистые, крепко стиснутые кулаки.
      - Слава князю нашему Фарзою!.. Слава!..
      - Воистину князь наш в воде не тонет и в огне не горит!..
      Дюжие парни в засаженных и продырявленных скифских шароварах, с толстыми шеями и черными лицами пастухов окружили Фарзоя, кланялась ему и наперебой старались выказать свою радость. От них так и веяло потом, винными парами и тем особым "скифским" духом, который оказался для обоняния культурного князя не только не противным, но вызвал у него яркие воспоминания детства, неразлучные с этими запахами продымленной юрты и плохо выделанной седельной кожи. С бьющимся сердцем, обрадованный и вместе смущенный, Фарзой смотрел на родичей и сам удивился, что сейчас они были для него куда ближе и желанней, чем в прошлом году, когда он вернулся из Эллады. Потому ли, что он сам окунулся с головой в мир простых людей, привык к вкусу и запаху трудового пота, или потому, что заговорило его сердце сколота, но его потянуло к этим людям. Именно к ним, с их простыми разговорами и открытыми душами, туда, в полынные степи, к ночным кострам, к табунам и юртам! Ему захотелось окунуться в сутолоку лихих скачек, набегов, степных игрищ, увидеть свой род "на коне", сильным и грозным, каким он был во времена его отца и дедов.
      - Народ не забыл тебя, храбрый князь! В степи песни поют про тебя! Вспоминают тебя как друга и родственника самого Палака, славят ум твой, отвагу твою, меч твой, который жалит как змея, рубит как топор, поражает как молния!
      - К тебе приехали, князь, просить тебя - вернись в род свой! Могилы отцов наших зовут тебя!
      - Песня поют обо мне?..- растерянно развел руки князь.- Да разве славят в песнях того, кто попал в плен к врагу?
      - Славят, князь, славят! - смеялись "ястребы" радостно.- Узнали, что жив ты, и ждут твоего возвращения! Война началась против врагов наших! А ты - здесь!
      - Неужели ты примиришься с тем, что в Скифии враг твой Гориопиф правит? А род твой опять нищенствует, каждый норовят обидеть его, насмеяться над ним!..
      Странно звучали такие речи для князя, обжигали его сердце, как огнем. Не верить этим простодушным людям не было причин, но и то, что они говорили, казалось сказкой. Он уже хотел сказать теплое слово "ястребам", но поднял глаза и встретился взглядом с Мираком, которого знал как гуляку и спесивого друга Гориопифа. Ему показалось, что в черных глазах главы скифского посольства мелькнула насмешка. И в тот же момент Фарзой увидел себя снова в лохмотьях, прикованным к веслу, и стыд, досада охватили его, потушили в нем радость встречи. "Лучше бы я был убит в ту ночь, когда освободился!"- мысленно вскричал он, желая провалиться сквозь плиты дворцового пола. И вместо хороших слов он поник головой и, присев на скамью, ударяя кулаком по столу.
      - Эй, Бунак! - обратился он к виночерпию.- Налей чего-нибудь, да покрепче!
      Мирак продолжал смотреть на него своими острыми глазами.
      - "Ястребы" правду говорят, - с неожиданной мягкостью заговорил он,- пора тебе, Фарзой, вновь обрести свою родину! Надо вернуться на свой стан после испытаний и горького плена! Скифии нужны добрые витязи, которых любит народ!
      Все ответили шумными восклицаниями. Фарзой испытующе всмотрелся в лицо когда-то заносчивого Мирака. Но тот смотрел прямо и доброжелательно.
      - Пора нам забыть,- продолжал Мирак, поднимая чашу и окинув глазами своих спутников,- те недомолвки, что бывали между нами в прошлом. Многое открыла перед тобою жизнь и неволя - не так ли?.. И меня тоже кое-чему научила минувшая война. Одна у нас печаль с тобою - о делах сколотских! Народ поднялся против понтийского ига, против наглых херсонесцев, что ныне хотят стать нашими хозяевами и господами! А Гориопифа и Дуланака все ненавидят за то, что врагу продались!
      При упоминании о Гориопифе Фарзой сжал кулак и опустил его на расшитую скатерть, залитую вином, словно кровью.
      - Почему же вы, родовые князья, не объединились против изменников, если они нелюбы вам и народу? - спросил он.
      - Объединяемся, стремимся к этому, да многие погибли, кто в плен угодил, как ты вот... Но не хмурься, князь, тебя помнят в Скифии, и слава о тебе идёт!
      - Разная слава бывает,- с досадой отозвался Фарзой, окидывая застольников хмурым взглядом.
      - О хорошей славе говорю, князь,- громко возразил Мирак,- все подтвердят это!
      - Верно, верно,- подхватили "ястребы", а за ними и остальные члены посольства,- поедем, князь, с нами, постоим за народ и за могилы отцов наших!
      - Изгоним из степей врагов и восславим племя царских сколотов! выкрикнул задорно молодой воин.
      - Гуляйте сейчас! - отозвался Лайонак, заметив, что крестьянские представители зашептались: им не совсем по душе пришлись последние слова.Ешьте и пейте! Потом будете решать дела ваши. Всем известно, что ничего не пожалеет царь Савмак для дружбы со степной Скифией!.. Эй, Бунак, тащи еще амфоры, давай вина! Пусть горькое будет, лишь бы покрепче!
      В стороне сидел Зенон, рядом с ним храпел Оронт, уже сраженный винными парами. Старый учитель сквозь дымку опьянения не переставал наблюдать шумное собрание тех, кто вчера или немного раньше вырвался из душной полутьмы эргастериев, оставил кирку землекопа, лопату чистильщика сточных ям или топор плотника с судостроительных верфей. Тех, которые освободились от ржавых цепей и ударов сыромятного бича, сбросили вшивые лохмотья и натянули на зудящие плечи тонкошерстные ткани, окрашенные красной финикийской краской. Воин и раб Савмак, его друзья и соратники ни в чем не уступят, прежним вельможам! Более того если сравнить этих новых владык Боспора со старыми, то они своими молодыми лицами, широкими плечами и огненными глазами, в которых светятся ум и отвага, уже затмили своих противников. Ехидные старцы, выжившие из ума вельможи, развратные женщины и хилые отпрыски Спартокидов - вот кто стоял над ними вчера. Страстные в борьбе и веселые на пиру молодые парни, крепкие как камень мужи, вроде Абрага или Пастуха, а за ними неистовая и бесчисленная толпа отчаянных людей заменили собою опустившихся фракийцев и диких дандариев и стали крепкими ногами на пантикапейском холме. И если Перисад и его власть оказались сметенными, как мусор, в одну ночь жилистыми руками этих бесстрашных людей, то где та сила, которая смогла бы согнуть новую власть?! В голову старику приходила Фанагория, видимо сейчас объятая страхом, потом Митридат, которому едва ли спится спокойно после того, как Диофант прислал ему подобранную на площади голову Перисада в виде страшного свидетельства о событиях в Тавриде...
      Зенон не мог не признаться, что ветры над Боспором стали как бы свежее, чище. Словно распахнулись настежь двери затхлого помещения и впустили струю свежего... даже слишком свежего, воздуха! Многим зябко от этой свежести!
      Осторожно уложив на лавку пьяного Оронта, Зенон выбрался из-за стола и покинул пир. Крики и хохот, звуки флейты и удары гонга мешали ему разрешить трудную задачу, вернее - загадку, родившуюся в голове. Он стал замечать, что мысли в последнее время начали ускользать от него. Он забывал начисто, о чем думал накануне. И сейчас шел в сторону темных улиц города, боясь растерять то, что возникло в его мозгу. Однако, бросив взгляд назад, опять вернулся к сделанному им открытию, что те самые рабы, которых, как нечистой силы, боялись властители Боспора, вели себя нисколько не хуже былых хозяев. Внешнее благообразие и достоинство царских друзей казались поразительными.
      Переполненный не столько мыслями, сколько непривычными переживаниями, старик углубился нетвердой походкой в лабиринт улиц Пантикапея. Любимый и прекрасный город! Грустное и сладкое чувство подступило к самому горлу. Зенон хотел бы протянуть руки и обнять все эта дома и храмы. Пантикапей, еле оправившийся после кровавых тревог к пожаров, уютный и красивый город северных эллинов, словно усмехался ему, желая сказать: "Оба мы стары, Зенон! Новые силы и новые люди идут на смену нам, и наш с тобою конец едва ли стал бы концом мира. Волны жизни сменяют одна другую, не теряя своей силы и движения".
      "Неужели все так просто? - спрашивая себя Зенон в сотый раз.Неужели народ сам способен на иные дела, кроме разрушений и дикой жестокости?"
      Но одурманенный мозг плохо отвечал на такие вопросы.
      5
      Бунак вертелся между столами, не ленился подливать в объемистые кубки вино разливных ароматов к крепости. Он, как привидение, появлялся то тут, то там, выглядывал из-за спины Мирака, успевал шепнуть пару слов на ухо Пифодору, выслушивал указания Лайонака, а потом исчезал, подобно домовому, кривясь в своей демонически лукавой усмешке.
      Бунак имея острый глаз и заметил, что Фарзой пьет без меры и уже не обращает внимания на своих одноплеменников, большинство которых или пыталось петь какие-то бессвязные песни, или свалилось под столы, испуская храп. Внимание князя приковала к себе танцовщица с кукольным лицом и большими глазами, гибкая, как трость. Размахивая кисейными рукавами, девушка двигалась в танце плавно, как морская наяда.
      Подойдя к князю, шут шепнул ему:
      - Бойся, витязь, женской красоты, ибо она налагает цепи покрепче тех, которыми Диофант держал тебя на "Арголиде". Попадешь в них - пропадешь!
      - Весьма пленительна эта дочь Афродиты! - пробормотал Фарзой, еле ворочая языком.- Кто она?.. Я уже видел ее в храме у Синдиды, но тогда она была печальна, а сейчас весела.
      - Ай, ай! - перебил его Пифодор, подсаживаясь рядом.- Вот они, Синдидины козочки! Как красиво танцуют!
      Махнув рукой, Фарзой оставил свое место за столом и нетвердой поступью направился к той, которая пленила его сердце. Он видел, как она мелькнула между столами и скрылась за колоннами дворцовой галереи. Настиг ее у балюстрады, откуда открывался вид на город и ночное море. Справа и слева чернели громады башен акрополя, облитые с одной стороны алыми отблесками пиршественных огней и черно-синеватые с другой.
      Она стояла вполуоборот и, смеясь, рассматривала при неверном свете сверкающее огнями ожерелье, полученное в подарок за танец. Толстая коса ее падала ниже пояса и казалась в полумраке черной змеей. Девушка пыталась прикрепить к середине ожерелья цветок, вынутый из волос.
      - Кто ты, прекрасная сестра моя? - обратился князь невнятно, протягивая руки.- Ты не нимфа, сошедшая с неба?
      Девушка быстро обернулась, точно в испуге, лицо ее стало строгим. Увидев перед собою одного из друзей царя, улыбнулась.
      - Нет,- ответила она без страха н смущения,- я не нимфа. И не с неба сошла. Наоборот, сегодня я взлетела высоко над землей! - Она расхохоталась, задорно вскинув голову.
      - Ты танцевала как Психея! Я любовался тобою! И заметил тебя еще в храме Синдиды!.. Хочешь, я увезу тебя в Скифию? Будешь жить со мною в одном шатре. Княгиней будешь!
      - Ах! - Девушка вскинула руки, как бы защищаясь. Улыбка опять сбежала с ее лица. Она внимательно вгляделась в помутневшие от хмеля глаза князя и, словно в раздумье, ответила: - Да, я была в храме Афродиты Пандемос, но хорошо, что недолго. Царь Савмак дал мне все - свободу, счастье и... вот это ожерелье! А ехать я никуда не хочу, я родилась в Пантикапее, и он кажется мне самых лучшим местом в мире! Разве может быть человек счастлив, если он на чужбине?
      - Что? - широко раскрыл глаза Фарзой, как бы подстегнутый этими словами. Потом нахмурился.- Так ты не хочешь никуда отсюда?
      - Нет, хочу!
      - Куда же? Со мною в степь?
      - Нет, хочу обратно за столы, где пируют!
      Девушка громко рассмеялась и упорхнула так быстро, что и впрямь можно было принять ее за жительницу эфира. Быстрым движением она успела вложить что-то в руку Фарзоя. Тот медленно опустил голову и увидел, что на его ладони остался полуоборванный цветок. Как он попал в его руки, он не мог сообразить. В голове шумело, все окружающее выглядело призрачно. Он положил цветок на край балюстрады и побрел обратно.
      Пир продолжался. Вернувшись к столу, Фарзой искал глазами ту, с которой только что беседовал, но тут же ощутил нечто подобное гневу или оскорблению. Его прекрасная нимфа сидела в обнимку с простым воином и, смеясь, ела моченые вишни, беря их с тарелки своими белыми пальчиками.
      - Князь,- раздался рядом тихий смеющийся голос Бунака,- ты хотел узнать, кто эта красавица. Я был отвлечен Пифодором и не успел ответить тебе. Это - Пситира, дочь ремесленника, невеста воина Иафага. Завтра их свадьба. Видишь, как милуются молодые! Они счастливы в новом царстве Савмака!
      Обескураженный Фарзой широко раскрыл глаза, хотел о чем-то расспросить Бунака, но лишь вздохнул. Взяв в руки чашу, сказал шуту:
      - Налей до самых краев! Я хочу выпить за здоровье жениха и невесты!
      И, смотря на густую струю вина, беззвучно льющуюся в сосуд, добавил с усмешкой:
      - Кажется, мне и впрямь пора возвращаться в Скифию.
      6
      Под прикрытием ночной темноты через пролив переправилась целая флотилия лодок, перегруженных людьми. Слышались стоны и проклятия, вперемежку с радостными восклицаниями и приветствиями. Высаживаясь на берег, люди грозили кулаками в сторону Фанагории.
      К месту высадки Атамаз придвинул более двух сотен хорошо вооруженных панцирных воинов, опасаясь измены.
      Но это была излишняя предосторожность. Из лодок вышли рабы, что бежали из Фанагории после неудачного восстания. Среди них выделялись силуэты женских и детских фигур. Тяжелораненые не могли сами выйти на берег, стонали и охали, просили помощи.
      Спускаясь к берегу, Савмак выслушал подробный рассказ Атамаза об этих людях.
      - Хотели они вырезать господ и присоединиться к нам. Не вышло! Подавили их, почти всех перебили, только вот эта кучка спаслась.
      Высадка закончилась. По приказанию Савмака десять носильщиков принесли котлы с жареным мясом и амфоры с царским вином. Это оказалось весьма кстати. Беглецы чуть не умирали от голода. Тут же, на плитах мостовой, при слабом освещении они уселись в кружки и с жадностью накинулись на вкусную и обильную еду, запивая ее дорогим вином. Восторженно кричали, увидев Савмака и узнав от местных воинов, что это и есть сам рабский справедливый царь.
      - Слава народному царю!.. Много лет живи и царствуй на счастье освобожденных рабов!
      По отрывистым и сбивчивым рассказам Савмаку стало ясно, что рабы сделали попытку захватить Фанагорию и запереться в городе, послав за помощью в Пантикапей. Но после неудачи прорвались к берегу и, дойдя до рыбачьего поселка, захватили переправу и на лодках добрались до берега свободы, чудом избежав нападения сторожевых кораблей.
      - Великий царь,- говорили рабы, перебивая друг друга,- не медли, готовься к решительным боям! Карзоаз собрал большое войско. Не только эллины, но и дандарии, меоты, синды и даже аланы у него под началом. Готовят корабли для переправы. Хотят переплыть через пролив вместе с конями и перевезти метательные катапульты.
      - А Диофант,- добавляли другие,- сейчас в Херсонесе. Он собирает отряд херсонесских греков, намеревается скоро прибыть к боспорским берегам со всем флотом. Царь Митридат приказал ему разбить твое войско и уничтожить твое рабское царство. Но это ему не удастся! Возьми нас в свое войско!
      - Ну, это видно будет, кто кого уничтожит! - усмехнулся Савмак. И, обернувшись к своим людям, сказал: - Надо раненых устроить под крышу и передать Бунаку, чтобы он помог им скорее встать на ноги. И кормить их хорошо!
      В рассказах беглецов не было чего-то неожиданного для нового царя. Однако они заставили его задуматься. Вернувшись в акрополь, он собрал друзей в уединенном покое, где расписные стены еле выступали из тьмы, освещенные бронзовыми светильнями-корабликами. Сюда глухо доносились пьяные песни и хохот пирующих. Царь и его советники сами были навеселе, однако хмель быстро улетучивался из голов, озабоченных тревожными вестями.
      Савмак сказал, что посланцы степной Скифии прибыли кстати. Близится грозный час великой битвы боспорских рабов с черными легионами врагов свободы. Сейчас надежный друг дороже отца родного. Но до ушей Карзоаза быстро долетит новость о побратимстве рабского Боспора со скифскими немирными родами. Это побратимство означает, что родственные племена Тавриды хотят слиться воедино и взять в руки поводья своего счастья!.. Такая новость едва ли обрадует Карзоаза или Диофанта. Скорее она еще больше распалит их ярость, ускорит начало войны.
      - Карзоаз и Диофант,- продолжал царь,- могут напасть на нас лишь с моря. Но полагаю, что понтиец потребует от князей-изменников Дуланака и Гориопифа помочь ему с суши своей конницей. Поэтому та война, что опять завязалась в Скифии, нам великая помощь! Она не даст князьям ударить нам в спину, свяжет им руки, да и Диофанту наступит на край плаща!.. Ему придется лучших гоплитов оставить в Херсонесе для подмоги грекам и князьям-предателям!.. Наша забота - помочь послам, одарить и обласкать их, снабдить оружием и доспехами ратными! Чем они сильнее, тем лучше для нас! Пусть наступают на Неаполь! И если боги помогут им овладеть сколотской столицей, то это будет и наша победа! Тогда они и к Херсонесу подступят. Не знаю только - надежен ли князь Мирак? Был он недавно другом Гориопифа. Не вспомнит ли он старой дружбы, не изменит ли?
      - Фарзоя надо уговорить поехать с ними в Скифию! - выскочил вперед горячий Пифодор.- За него - вся степь!.. "Ястребы" говорят, что имя Фарзоя ныне боевой клич всех немирных скифских родов! Довольно ему здесь по храмам гулять да на храмовых девок заглядываться!
      Царь не удержался от улыбки. Выступил Танай. Он с крестьянской солидностью откашлялся в ладонь и не спеша сказал.
      - Верны слова Пифодора, Фарзою надо ехать! Но, видно, придется и мне вернуться на родину, ибо там у меня наберется не одна сотня молодцов из крестьян, что воевали вместе со мною. Я помогу Фарзою, если ты повелишь, великий государь, и оружием поможешь, Вместе мы сделаем так, что князья не выступят против тебя, не до того им будет.
      Советники одобрили мужественную речь крестьянского воеводы, что показал свою храбрость и боевую смекалку во время ночных сражений.
      - Оружие будет,- твердо ответил Савмак,- немало осталось его нам в наследство от Перисада, есть мечи, копья и щиты хорошие. Но мне неведомо поедет ли Фарзой? Что-то мрачен он и не очень приветлив со своими родичами.
      - Томит его то, что рабом он был, - опять выступил Пифодор,- задор княжеский не дает покоя. Надо мною, говорит, даже вороны неапольские смеяться будут. Я, мол, освобожденный раб и останусь у Савмака простым воином.
      - Возможно, от князей он и не дождется ничего, кроме насмешки, да ведь поедет не с пустыми руками. Дадим ему оружие и людей. И Танай при нем будет. Кто посмеется над сильным!.. А его родичи, "ястребы", я слыхал, народ отчаянный!
      - Верно, государь, верно, - покрутил родосец головой,- отчаянные, так и лезут в драку! Сам бы ходил с ними в удалые набеги!
      - Поедешь и ты с ними,- рассмеялся Савмак,- забирай своих пиратов! Они опять замечены в грабежах! Народ неспокойный! Позовите Фарзоя!
      - Пьян он, очень много вина выпил. Чашу за чашей лил в себя, как воду.
      Однако князь явился по первому зову. Лицо его пылало, глаза смотрели хмельно, но решительно. Он сразу догадался, о чем будет разговор, и был готов к ответу.
      - Не хотел я,- ответил он с хрипотой в голосе,- покидать Боспора. Хотел стать твоим, Савмак, воином под именем Сколот. Но сейчас решил иное. Великая у меня вражда с Гориопифом, обидел он меня и род мой! Поеду мстить! Да и сердце рвется к родным местам.
      - Сами боги указуют тебе путь правильный,- торжественно заключил Савмак.- Ты царский сколот и родственник Палака, ты любим народом! Твоя судьба не здесь, а там! Поезжай, брат мой!
      Савмак обнял Фарзоя, они расцеловались,
      - А насчет рабства скажу тебе как царь боспорский: властью своею и обычаем снимаю с тебя скверну рабства, возвращаю тебе звание князя и назначаю тебя своим воеводою! Ты поедешь в степи не как беглый раб, а как мой князь и воевода! И дружину дам тебе - не одна сотня рабов рвется к родным очагам в степи, ибо немало оказалось среди нас бывших кочевых скифов. Да еще охотников наберешь. Всех во фракийские латы оденем, вооружим и на коней посадим. Пусть кто-нибудь скажет о тебе обидное слово!.. Танай также поможет своими людьми... И Пифодора захвати, он грек пронырливый, сослужит тебе службу, и не одну!
      - Велика твоя мудрость, молодой царь! - возгласили советники.
      - А теперь идите догуливайте, нельзя оставлять гостей одних! Вы хозяева. Угощайте послов и сами угощайтесь!
      - А ты? - спросил царя Лайонак.
      - Я пойду прилягу, что-то язвы на ногах разгорелись.
      7
      Взошло солнце. Пир утих, упившиеся спали на скамьях и под столами. Многие разбрелись кто куда. Воины вели коней на водопой, брякая удилами. Бунак выскочил на галерею дворца и замахал руками:
      - Тише вы! Царь только лишь уснул после бессонной ночи, а вы загремели! Превратили акрополь в конское стойло!
      Подошел воин и сообщил, что какая-то девка добивается встречи с царем.
      - Это еще что?! - ощетинился Бунак.- Делать, видно, нечего этой девке! Сама лезет к царю! Понадобится царю девка - он позовет!
      - Да не то! Дело, говорит, есть к царю!
      - Какое там дело! - замахал руками шут, но тут же задумался и пошел к воротам акрополя, распугивая воробьиные стайки, роющиеся в навозе вокруг лошадей, привязанных где попало. В воротах увидел Пситиру - дочь Фения и невесту Иафага. Она с улыбкой поклонилась.
      - Чего тебе? - сердито спросил шут.
      - Мне надо передать царю одну важную новость.
      - Говори мне, я передам ему.
      - Нет, не могу.
      - Спит он. Не будить же царя ради твоей новости.
      - Хорошо. Скажи царю, когда он проснется, что, если хочет узнать кое-что важное для него, пусть придет сам в дом отца моего! Не забудь! Забудешь - прогневишь царя, он не простит тебе этого, когда все узнает. Помни это!
      Пситира с усмешкой на красивом, кукольном лице повернулась и исчезла так быстро, что Бунак не успел расспросить ее подробнее. Возвратился во дворец несколько озадаченным и решил, что тут кроется какая-то тайна. Может, предательство?.. Нет, не может быть такого, хотя Фений и эллин. Он не богач и не для чего ему заманивать царя к себе, да еще так грубо.
      Когда он доложил царю об этом, тот, лежа в постели, задумался, потом вскочил на ноги.
      - Выпей вина и поешь, государь!
      - Нет, Бунак, бери меч, пойдешь со мною!.. А вот и Атамаз!.. Ты тоже последуешь за мною в город! Не думаю, что Фений послал дочь ко мне напрасно!
      - Ты что, пешком?.. По городу?.. Ты ведь царь!
      - А мы оденемся как простые воины, головы прикроем соломенными петазами!
      Через час они были около дома Фения, где слышались крики и шум, несмотря на раннее, утро. Люди толпились, размахивали руками, громко обсуждая что-то.
      - Чего с ним возиться! - басил высокий кузнец в испачканном сажей хитоне.- Убить его и выбросить в городской ров! Руби, Иафаг!
      Фений и молодой воин, оба с обнаженными мечами, стояли, склонившись над большим продолговатым свертком.
      - Вот он, предатель и разоритель мой! - кричал Фений.- Он хотел отнять у меня имущество и дочь с помощью пьяницы Оронта! Но теперь - новый царь, новые и порядки! А этот хитрец и злодей хотел спрятаться у старой курносой ведьмы - Синдиды!
      - Да! - подхватил, пламенея, Иафаг.- Он хотел поработить Пситиру! А Синдида замышляла сделать из нее гетеру! За это и жрицу убить надо!
      - А кто выдал заговорщиков и указал склеп, где собирался совет нашего царя Савмака? - добавил Фений.- Все он же - Форгабак! Это он подстроил так, чтобы прекрасная Гликерия попала в руки властей за то, что хотела спасти Савмака! Убить его!
      - Он обижал многих! Это злой дух, а не человек! Руби, Иафаг!
      Молодой воин поднял меч, толпа замерла на миг. Сверток стал обнаруживать признаки жизни. Кто-то старался выбраться из-под грубой ткани, издавая невнятное бормотание.
      - Остановитесь! - вскричал новый царь, приближаясь.- Это я Савмак!
      Люди вздрогнули, шарахнулись в сторону, Атамаз подбежал к Иафагу, обезоружил его. Фений, услыхав имя царя, поспешно бросил меч на землю.
      - Кто это завернут в попону? - спросил царь.
      - Это Форгабак, предатель и демон зла! - ответил Фений с низким поклоном.
      - Разверните его!
      Окружающие с любопытством вытянули шеи, когда Бунак и Атамаз вытряхнули из пыльной попоны толстого человека в старой, помятой хламиде и хорошо знакомом всем, засаленном войлочном колпаке, надвинутом на глаза.
      - Это он, Форгабак! - убежденно сказал высокий кузнец.
      - Не хитри, не хитри, вонючая лисица! - вскричал в ярости Фений, подскочив к своему врагу и пытаясь ударить его.- Не притворяйся пьяным! Сейчас ты получишь сполна за дела свои!
      С помощью других задержанный пытался подняться на ноги, но бессильно падал, охая и стоная. Колпак свалился с него. Все увидели лысую голову с остатками седых волос около ушей. Сильный запах вина свидетельствовал, что он был мертвецки пьян.
      Атамаз не мог удержаться и рассмеялся.
      - Отойди, Фений, не маши руками! - сказал он сквозь смех.- Этот достойный муж такой же Форгабак, как я царь Митридат! Или вы сами с похмелья, что не узнали старого пьяницу Зенона?
      - Зенон!.. Всесильные боги!..- только и смог произнести Фений, оторопело разведя руками.
      - Ну вот, а вы хотели убить его!
      - Тьфу! - отступили люди в некотором страхе. - Здесь не обошлось без колдовства!
      Савмак, узнав старого учителя, удивленно поднял брови.
      - Куда же девался этот злодей Форгабак? - растерянно крутил головой Иафаг в крайнем изумлении.- Ведь мы схватили его... а оказался не он!.. Только колпак его!
      - Прикидывается! - пробасил кузнец.- Всем известно, что Форгабак колдун и может менять свой вид. О великий царь, прикажи отрубить голову этому оборотню!
      Савмак отрицательно покачал головой.
      - Нет, сказал он,- пусть Зенон живет! Ибо человек этот не опасен для нас и для кого бы то ни было. Дайте ему место выспаться, а потом отпустите его с миром. Ибо с пьяницами мы не воюем и за пьянство не казним. Он уже наказан за дела свои пороком, который сведет его в могилу. Если боги хотят наказать человека, они ставят перед ним чашу с вином.
      Пьяный Зенон при этих словах медленно поднял голову и уперся мутным взором в нового царя. Старик выглядел не столь уж хмельным, в его глазах вспыхивали огни скрытой насмешки.
      - Боспорскому царю Савмаку, что даровал мне на пиру несколько чаш вина, а сейчас еще и жизнь,- слава! - проговорил он довольно отчетливо.-А я думал, что молодой царь не жалует пьяниц.
      - Нет, Зенон-наставник, не как пьянице оставляю я тебе боспорское гражданство, а как пожилому и уважаемому человеку. А что ты связался с лихоимцами и кончеными людьми, вроде Форгабака или Оронта, не будет тебе упреком. Приходи ко мне, отец, всегда найдешь у меня кров в пищу.
      - Еще раз - слава! - поднял руку Зенон все с той же скрытой насмешкой.- Разреши предупредить тебя в ответ на твою милость?
      - Говори.
      - Помни, Савмак, боги завистливы. Они чаще мечут молнии в самые высокие здания, горы и деревья, как это уже заметил отец историк Геродот. И выдающихся людей они любят поражать несчастьями, ибо боятся, как бы люди эти не затмили их самих.
      - Спасибо за мудрые слова,- усмехнулся Савмак,- но я не Крез и не могу считать себя самым счастливым из людей. Ибо всю жизнь я страдал от других. А что оказался главой царства рабского, то это не счастье, а тяжелая должность, что-то вроде ноши, взваленной на меня богами. Я уже почувствовал это.
      Повернув голову в сторону воина, что смотрел на него с немым восторгом, царь спросил:
      - А это кто такой?
      - Я - твой воин, готовый разить врагов твоих! Имя мое Иафаг. Сейчас я жених Пситиры. И готовлюсь сегодня стать ее мужем.
      Последние слова Иафаг произнес с горделивой улыбкой.
      - Так ли это? - спросил отца Савмак, стараясь сохранить серьезную мину.
      - Так, государь,- развел руками Фений,- ведь любовь не во власти родителей.
      Кругом послышался смех.
      - Никто в нашем государстве,- громко произнес царь,- не смеет взять женщину или девушку в жены или любовницы насильно. А ну, спросим саму Пситиру - хочет ли она стать женой этого воина?
      Перед царем появилась девушка с большими глазами в тяжелой косой.
      - Узнаю тебя, вчерашняя танцовщица,- кивнул головой царь.
      - Да, это я! - ответила Пситира взволнованно. Смотрела она на царя без страха, скорее с любопытством и восторгом, поправляя рукой подаренное царем ожерелье.
      - Ты невеста этого воина и хочешь стать его женой?
      Девушка стыдливо склонила голову и утвердительно поклонилась.
      - Желаю тебе счастья и хороших детей! А теперь скажи,- зачем ты звала меня?
      8
      Пситира смело подняла голову. Но Фений предупредил ее. Он вдруг изменился в лице, борода его затряслась, голова ушла в плечи. Страшные предположения ударили в голову. Он опустился на колени и произнес, глотая слова:
      - Прости, великий царь! И дочь мою глупую - тоже! Знаю, ничто тайное не укроется от тебя. Но Пситира по доброте своей приютила беглянку с того берега, хотя ты и запретил давать приют случайным людям.
      - Какую беглянку? - насторожился царь.- Где она?
      - В доме, милостивый государь, не будь строг!
      Савмак, не обращая внимания на испуг хозяина, направился к двери вслед за Пситирой. Пропустив царя в дом, девушка решительно стала на пути Атамаза и Бунака, приложив палец к губам. Оба поняли этот жест и остановились. Вынув мечи, как и полагалось царским телохранителям, они стали на страже у дверей. К ним присоединился Иафаг, готовый по одному знаку рубить, кого укажут, во славу нового царя.
      Толпа при виде обнаженных клинков почуяла недоброе и стала быстро редеть.
      С непонятным волнением царь вошел в полутемную комнатушку, освещенную полураскрытым оконцем. Здесь никого не было. Стоял стол с остатками праздничной трапезы. Ему показалось, что занавеска в углу шевельнулась. Он подошел и откинул легкий полог.
      Перед ним стояла Гликерия.
      Девушка прислонилась спиной к деревянной подпорке, поддерживающей низкий потолок. Одной рукой она держала ворот холщовой рубахи, залатанной у подола, другой как бы хотела защититься от того, кто стоял перед нею. Ее босые ноги носили следы ссадин, волосы растрепались после сна. Исхудалое лицо выражало душевную боль и смятение. От внутреннего напряжения и неожиданности глаза были широко открыты, на щеках алел румянец.
      Гликерия безмолвно смотрела на высокого мужчину, пригнувшего шею под низким потолком. Ее губы чуть шевелились, словно пытаясь задать мучительный вопрос: как он узнал, что она здесь, зачем пришел?
      Она не ожидала, что Савмак так скоро узнает об ее прибытии, да еще сам явится в этот дом. У стены виднелось смятое ложе из соломы. На маленьком столике стояла глиняная чашка с кусочками мяса, перемешанного с просовой кашей и луком.
      - Гликерия,- в изумлении прошептал Савмак,- ты здесь?! Я нашел тебя совсем не там, где искал. А искал я тебя в царском дворце, в имении Саклея... Почему ты скрывалась от меня?
      Глаза его стали привыкать к слабому освещению. Он разглядел, что она изменилась, поблекла. Молочная кожа на лбу стала более обтянутой, истонченной, черты лица выступили резче. Но в серых глазах чувствовалась все та же твердость. Она не проявила стыда за свою бедную одежду, старалась держаться так, словно продолжала оставаться свободной и гордой боспорянкой, уверенной в себе. Возможно, это была лишь маска, под которой таились душевная боль и оскорбленное самолюбие.
      - Я прибыла сюда ночью вместе с фанагорийсними рабами-повстанцами под твою защиту,- произнесла она с усилием, каким-то чужим голосок,- вернулась из позорного рабства!
      - Из рабства? - изумился Савмак.- Кто же поработил тебя?
      - Да, из рабства, с одним желанием оказать тебе, что твоя жизнь и дело твое в опасности. Но хотела сделать это не сама, а через людей. Видимо, Пситира выдала меня.
      - Спасибо! Ты вторично предупреждаешь меня и моих друзей в час опасности и опять рискуешь ради этого. Как благодарить тебя - не знаю!.. Но чьей же рабой стала ты? Если Саклея, то его нет в живых.
      - Они, враги твои, собираются высадиться в Парфении. Мне стая известен разговор Карзоаза с хозяином моим... Олтаком...- тихо, опустив голову, продолжала девушка.- У них все готово для переправы на этот берег. Раб, что подслушал их, погиб, мне же передала это одна рабыня...
      - Еще раз спасибо! Вести важные. Но пусть попытаются высадиться мы перебьем их, а тела бросим рыбам!.. И твоего хозяина... этого дандария туда же!
      Лицо Савмака изобразило с трудом сдерживаемую ярость. Он поднял руку, желая произнести клятву мести, но Гликерия остановила его.
      - Послушай же до конца! Что ты герой, подобный Гераклу, я уже знала и раньше! И верю - ты победишь Карзоаза! Но разве против тебя один Карзоаз?.. Уже идет по волнам Понта флот Диофанта, корабли херсонесские. Сильное и большое войско будет высажено в Нимфее. Так они говорили, не зная, что раб подслушивает их. И если потребуется, Митридат направит сюда вдвое, втрое большее войско, только чтобы задавать тебя!.. Говорю тебе - думай о спасении!
      - Ты не веришь в нашу победу?
      - Я верю, что ты сможешь одержать еще немало побед. Но все равно враги одолеют тебя, ибо их много! И все против тебя!.. О Савмак! - Ее голос то становился резким, то мягким, умоляющим.- Если бы я верила, что ты, став царем, им останешься, я не приехала бы сюда. Предупредить тебя могли бы и другие. Но я уверена, что они разгромят твое царство!
      - А если я их разгромлю?
      - Савмак, ты мог бы иначе стать царем! Для этого следовало договориться с друзьями, как это сделал легендарный Спарток, убить Перисада, а потом обуздать рабов, умиротворить крестьян... И тебя признали бы все города, цари и сам Митридат! Понтийский царь, узнав, что ты хочешь быть его другом, сам прислал бы тебе золотую диадему. Но вожаков рабских - никогда царями не признают. Я пришла предупредить тебя! Убедить тебя!
      Савмак не мог не рассмеяться в ответ на эти слова.
      - Восставшие рабы выбрали меня царем своим! Их судьба - моя судьба! Ибо повстанцы - братья мои, друзья мои! А сатавки - мой народ!
      - Тогда мне делать в Пантикапее нечего! Служить царю Савмаку я не хочу! Довольно, что я была рабыней и наложницей одного царя, и не хочу жить милостями другого! Меня жизнь растоптала, теперь я - ничто! Оставь меня, царь Савмак!
      Она гордо отвернулась. Савмак нахмурился, его лицо стало жестоким.
      - Все понимаю теперь!.. Он похитил тебя,- прошептал Савмак,- Олтак враг мой, и я еще посчитаюсь с ним! Тебя же еще раз благодарю, гордая в прекрасная Гликерия! Ты предупредила меня, и я приму меры!..
      Он запнулся, замолчал. Луч солнца, проникнув через окно, упал на ее голову, и золотистые волосы стали светящимися. И вдруг ему пришло на ум, что за ее холодностью и гордым достоинством скрываются иные переживания, иные чувства. Эта догадка никогда ранее не возникала у него с такой определенностью. Гликерия пугает его врагами, спешит заверить, что бежала из рабства лишь с одной целые- предупредить его об опасности. Она хочет доказать, что ее появление здесь - всего лишь дружеское стремление помочь в беде. Не так ли было и тогда, в склепе?.. Истина ослепительно глянула ему в лицо, и сразу все опасности и вражеские происки, о которых Гликерия так выспренне говорила, потеряли свою остроту. Он передохнул глубоко, не зная, о чем дальше говорить.
      Девушка, чувствуя на себе его упорный взгляд, поняла, что ее попытки устрашить этого человека смехотворны. Такие люди не отступают перед врагом! И почувствовала себя совсем маленькой и слабой рядом с рабом-героем, одним ударом разбившим сосуд трехсотлетнего господства Спартокидов, вознесенным волею народа так высоко.
      - За то, что ты проведала о злых умыслах врагов наших, ты заслужила великую награду,- тихо произнес Савмак в раздумье.- Но скажи, Гликерия: неужели ничего больше ты не принесла мне?
      - А что еще? - вспыхнула девушка, подняв строгие, совсем чужие глаза.- О чем говоришь ты?
      - Нет, нет! - поспешил он успокоить ее,- Просто я увидел в тебе одну суровость и осуждение!.. Для тебя я всего лишь беглый бунтующий раб, и больше ничего!..
      - А разве я для тебя не достойная презрения раба, наложница врага твоего Олтака?.. И что я могла бы принести тебе, кроме моего позора? Поэтому я и не хотела встречаться с тобою!
      - Олтак - враг мой! - нахмурился Савмак.- Но не о нем сейчас я хочу говорить... а о тебе... Ты была рабой - теперь ты опять свободна! Ибо среди нас нет рабов! Ты бедно одета - тебя оденут богато, и, если захочешь покинуть Боспор, уехать в далекий город, ты сделаешь это! После тех услуг, которые ты оказала восставшим рабам, ты получишь в награду все богатства, что потеряла! Я пришлю к тебе людей, они сделают все, что надо... Прости!.. Увидев тебя - я родился вновь, ухожу от тебя стариком... Разве могу я, сатавк и вожак рабов, думать о тебе! Моя судьба здесь, среди повстанцев. Твоя - среди знатных и богатых. Каждый из нас получит свое! Прощай!
      Он повернулся и направился к выходу. Но когда его рука опустилась на ручку двери, он услыхал ее голос, полный мягкости и упрека:
      - Савмак! Предупредить тебя о кознях врагов могли бы и те рабы, что бежали из Фанагории. Зачем было мне возвращаться сюда запятнанной позором, если бы я не хотела еще раз увидеть тебя! Последний раз, ибо - нужна ли я тебе? Ты - царь, а я грязная рабыня.
      Он обернулся к ней и застыл в этой позе. Гликерия стояла на той же месте, но совсем другая, не гордая и не суровая. Какая - он не сумел бы сказать, но именно о такой он мог лишь мечтать. Ведь он не знал женщин, не испытал любви и женских ласк. Сейчас же сердцем почувствовал, что счастье, о котором он думал с такой опаской, смущением ,даже страхом, не только возможно, оно пришло.
      * * *
      Грозная рать, скрипя доспехами, садилась на коней и становилась по сотням. Улицы до самых западных ворот были заняты конными отрядами. На рыночной площади десятки людей увязывали смоляными веревками тяжелые возы, запрягали медлительных быков, криками и ударами хворостин заставляли быстрее поворачиваться грузных животных.
      С пантикапейского холма было хорошо видно, как колеблются бесчисленные копья,- это означало, что часть рабских войск отправляется в поход.
      В трапезном зале дворца необычно весело и оживленно. По коридорам бегут люди, воины входят, задевая мечами колонны, и выходят, обсуждая между собою предстоящий путь.
      Бунак сбился с ног, стараясь угостить как можно богаче царя с его подругой и отъезжающих друзей - Фарзоя, Таная и Пифодора. По удивительному капризу богов, Фарзой вторично возвращался на родину, пройдя через плен и унижение, но не бедным скитальцем или освобожденный рабом, а всевластным воеводой, имея за спиной многолюдную свиту, несколько сотен панцирных всадников и огромный обоз с сильной охраной. Ехал он в Скифию как царский военачальник и родовой князь, призванный народом к себе на родину для борьбы с врагом.
      Словно помолодевший, с сияющими глазами и веселой улыбкой на гладко выбритом лице, сидел Фарзой около могучего Савмака. Последний в одной руке держал электровый кубок, а другую положил на плечо князя. Рядом стоял родосец, скаля белые зубы, как всегда полный задора и внутренней приподнятости.
      - Любят тебя, князь, верхние боги! - ликующим полушепотом говорил он перед этим Фарзою.- Поэтому дают тебе разные испытания. О, боги даже любимцам своим не дают ничего даром. Видно, и сейчас хотели они испытать тебя, закалить в огне лишений, а потом возвысить!
      Родосец, как и князь, был одет в походные доспехи, только шлем держал в левой руке. Кругом радостно переговаривались "ястребы" и танаевцы, счастливые тем, что возвращаются домой с богатыми подарками, а главное - со своими главарями. Особенно их восхищал вид панцирного войска, ряды которого можно было разглядеть отсюда через окно.
      - А не боишься, Пифодор, что тебя поймают люди Гориопифа или Дуланака? - лукаво спросил Бунак, наливая чаши.
      Пифодор усмехнулся и, прищурившись, повернул лицо к Бунаку:
      - Когда мы будем близ Неаполя, мой новый быстроходный корабль "Арголида", что достался мне от Диофанта, как ты хорошо знаешь, уже будет подходить к западным портам. Попутно он зайдет в Харакс и высадит там тавров, так как Агамару пора домой... Так вот, корабль будет готов в любой день принять нас на свой борт. А на корабле все есть, даже вина! А какие!... П-фе!
      Грек закрыл глаза и изобразил на лице что-то сладкое.
      Фарзой в изумлении повернулся к пройдохе, дивясь делам и замыслам этого неугомонного человека, в произнес:
      - Скажи, Пифодор: зачем ты увязался с нами, когда имеешь корабль и шайку головорезов? Плавал бы с ними!
      Черные как уголь глаза грека стали лукавыми.
      - Лишь слабый головою человек ложится спать, получив в свое пользование соломенную подстилку,- сказал он, подняв палец с видом мудреца.Кто перестает стремиться к большему - тот рискует потерять все! Кроме того, я предан царю и тебе, князь, и дал обет богам служить тому и другому до издыхания верой и правдой!
      - Это хорошо,- назидательно кивнул головой Бунак,- так и следует!
      - Это не все,- продолжал болтливый грек.- Я хорошо разобрался в звездах с помощью одного умного человека. И теперь хочу все силы положить на то, чтобы предсказанное князю Фарзою сбылось!
      - Гм...- отозвался заинтересованный Савмак, выслушав грека с наивным выражением на лице.- Ты всем гадаешь на счастье?
      - Государь, - быстро нашелся Пифодор,- на твое счастье гадать не надо, ибо оно - сбылось!.. Твоя звезда поднялась так высоко, что спустя века люди будут помнить о тебе! Уже сейчас, когда ты сидишь за чашей вина, твоя слава летит, как птица, все дальше и дальше!
      Грек взял со стола кубок и, сделав два шага, опустился на одно колено справа от царского места, где сидела задумчивая Гликерия. Она с рассеянной полуулыбкой на бледном лице слушала и смотрела, перебирая розовыми пальцами кисти белого покрывала, накинутого на плечи. Никаких украшений не было в ее золотых волосах. Простой безрукавный хитон падал на пол темно-красными складками.
      - А счастье твое,- вскричал Пифодор, поднимая кубок,- с тобой! Держи его крепче! Вот так, как это изображено на стене!
      Все обратили взоры в ту сторону, куда указывал грек. На стене была изображена колесница, запряженная размалеванными конями. В колеснице стояли, крепко обнявшись, влюбленные с венками на головах. В руках они держали фиалы с вином. Даже мрачный Мирак, молчавший до этого, заинтересовался.
      - Это кто такие? - спросил он, ставя на стол чашу,
      - Это,- ответил Пифодор с напыщенным видом,- Зариадр, нашедший свою Одатиду!
      - Зариадр и Одатида?.. Кто были эти люди?
      - Я расскажу историю влюбленных,- громко предложил Бунак,- если царь разрешит.
      - Расскажи,- кивнул головой Савмак,- только покороче!
      Бунак поставил на стол большой кувшин с вином и, отойдя к стене, откашлялся, сложил руки на животе и поднял глаза. Все рассмеялись,
      - Эта история,- начал он тоном сказителя,- известна многим по ту сторону Танаиса, именуемого сколотами рекою Сином, а аланами названного Доном, что означает "вода". Так вот, в давние времена брат индийского царя Гистаспа Зариадр был сатрапом области, что располагается выше Каспийских ворот. Зариадр был молод я красив. Он увидел во сне дочь сарматского царя Омарта и полюбил ее по сновидению. Боги сделали так, что и Одатида увидела во сне Зариадра и тоже полюбила его. Но Омарт отказал в сватовстве Зариадру, так как сам не имел мужского потомства и хотел выдать свою единственную дочь за кого-нибудь из своих, в надежде иметь внука-наследника. Царь устроил пир, на котором Одатида должна была подойти с чашей вина к тому, кого решила выбрать себе в мужья. Но царевна не желала никого, и томилась любовью к Зариадру. Это была любовь, навеянная волею богов, и противиться ей - свыше сил человеческих. Зариадр, предчувствуя недоброе, выехал тайно из своей ставки, проскакал единым духом восемьсот стадий и прибыл в лагерь царя Омарта переодетый в сарматское платье. Он проник в шатер, где увидел Одатиду плачущей над посудным столом. Она приготовляла вино в бокале. Подойдя, он сказал тихо: "Вот я, тот Зариадр, которого ты хотела видеть!" Она сразу узнала в нем того, кого полюбила по сновидению. Обрадованная царевна отдала дорогому гостю приготовленное вино, он выпил его и стал ее избранником. Влюбленные тайно покинули лагерь Омарта и бежали в город Зариадра...
      Бунак передохнул и протянул руку по направлению к стене.
      - Это они изображены здесь,- закончил он.- Они любили друг друга и были счастливы до глубокой старости. Омарт вскоре примирился с зятем и был ему другом... эту легенду рассказывают везде в степях Сарматии, любят ее. А имя царевны Одатиды часто дают своим дочерям как богатые, так и бедные.
      Рассказчик умолк. Все некоторое время сидели в раздумье.
      - Да, это красивая история,- негромко промолвила Гликерия,- я слыхала ее еще в детстве. Одатида была счастлива с Зариадром долгие годы. Но ведь они были детьми царей, а не победившими рабами. Для них счастье было уделом всей жизни.
      Спохватившись, она покраснела, замолчала, взглянув на Савмака. Ей показалось, что какая-то тень прошла по его лицу. Бунак заметил неловкость и загремел посудой.
      - Не всегда царям по рождению суждены лишь счастье да радости,заметил Пифодор.- Царь Палак был бездетен, чем очень терзался, а потом был разбит Диофантом и погиб в степях. А царь Перисад не имел счастья ни в браке, ни в царствовании. По-моему, тот царь счастлив, который силен, которого боги любят...
      - Верно, верно! - весело отозвались все.
      - И за которым народ идет! - добавил Бунак - А по такому случаю я налью сейчас всем лучшего вина. Выпейте перед походом за здоровье и благополучие царе нашего Савмака и...
      Шут торжественно указал на подругу Савмака и добавил медленно:
      - ...и царицы Гликерии!
      Гликерия опять покраснела, закусила губу, стараясь сдержать волнение. В испуге она обвела глазами гостей и взглянула на Савмака в недоумении. Но тому понравилось предложение кравчего, он поднял кубок:
      - Согласен! Только надо выпить не за одних царя и царицу, но и за всех друзей-соратников, что кровь свою пролили за вольную жизнь, вырвались из эллинского рабства! Ибо - если я и согласился быть царем, то лишь царем освобожденных рабов!
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      У ВОРОТ НЕАПОЛЯ
      1
      Севернее скифской столицы Неаполя раскинулись засушливые степи, уже тронутые желтизной под палящим солнцем. Где-то горели травы, и дымная мгла заволокла небо. В синем сухом тумане утонули степные далии словно призраки, еле маячат ближние курганы, мелькают спугнутые табунки диких коней и сайгаков.
      На курган птицами взмывают три всадника-скифа на потных, тяжко дышащих конях и, щуря глаза, всматриваются в даль.
      - Это не только дым степного пала, что ослушники с умыслом пустили, чтобы нам глаза застелило,- спокойно замечает старший воин, стаскивая с головы войлочный колпак и обтирая им мокрый лоб,- тут и пыли не меньше. Смотри, как вихорь крутит! - И он указал на серый воздушный столб, увлекающий на большую высоту желтоватую пыль, примятую полынь и легкие шары перекати-поля, неутомимого степного гонца, вестника засухи и зноя.
      - Они были здесь,- сказал другой.- Посмотри, вон справа стервятники кружат. Там падло, не иначе как мятежниками брошено!
      - А ну! - махнул плетью первый, надев на голову вывернутый наизнанку колпак.
      Всадники, не разбирая дороги, помчались вниз с кургана. Конь третьего споткнулся и рухнул на песчаный грунт, подпруга лопнула, и деревянное седло отлетело в сторону вместе со всадником. Последний со стоном плюхнулся в песчаную осыпь и на мгновение исчез в мутных волнах пыли.
      - Помоги ему, - досадливо крикнул старший второму всаднику, сам же, не уменьшая аллюра, поскакал к намеченной цели.
      - О духи степей! - воскликнул второй всадник, осадив коня и соскакивая с седла.- Что с тобой, Алмагир, ты цел или нет?
      Он неуклюже подбежал к товарищу. Тот сидел на земле, отплевывался и охая.
      - Кажется, кости целы... Будь все проклято!.. Помоги мне подняться. Тьфу, полный рот песку набрал! Я всегда думал, что эта княжеская затея - гоняться за своими братьями и убивать их в угоду понтийцам и грекам противна богам... Тьфу!.. Ох, как больно в боку!.. Это я наскочил на рукоять своего меча. А этот,- он кивнул головой вслед старшему,- из кожи рад выскочить, чтобы угодить Гориопифу. Нашел преславного князя, что стал подручным у Диофанта и кланяется херсонесским торгашам!
      - Тише ты, не ругайся! Он уже возвращается обратно. Услышит!
      - Ну и пусть услышит! А я всегда скажу, что не за братьями-сколотами следует гоняться, как за зайцами, а с пришельцами воевать! А мы своих бьем!
      - Верно, ты прав, Алмагир,- вздохнул второй скиф. - И Дуланак тоже ненавидит этого предателя Гориопифа, но не знает, как отделаться от него.
      - И Дуланак твой хорош, нечего сказать? Со своими дружинниками сколько селений разорил, дома пожег, народ в рабство обратил! Мятежному князю, отцу молодого Андирака, глаза велел выколоть! Это ли сколотский воевода?! А ведь в цари метит!
      - Тише! Умерь свой гнев, пойдем лошадь твою посмотрим.
      Соловый конь еле поднялся на ноги и, когда хозяин дернул его за поводья, осел на правую заднюю ногу. Подскакал старшой на горячем скакуне.
      - Я так и знал! - прогудел он.- Там валяется дохлый жеребец князя Андирака, я сразу узнал его! Видно, загнал его князь, спасая свою шкуру. Следы свежие, ведут вправо. Надо скакать, доложить князьям, что ослушники далеко не уйдут, кони у них измучены... А ну, быстро на коней!
      - Куда там! - махнул рукой Алмагир.- Конь мой охромел. И я весь измят.
      - Сан виноват, отпустил повод на скаку, ворона! Из-за тебе мы врага упустим! Какой ты наездник - упал с коня! Бабы засмеют тебя!
      - Скачите одни, без меня,- пожал плечами пострадавший, отводя запачканное лицо от сердитых глаз начальнике,- а я в поводу поведу коня. Ведь Гориопиф мне другого не даст.
      - Верно,- с готовностью услужить подхватил второй слова старшего,надо скакать к князьям, а Алмагир сам дорогу найдет! Доберется! А вернее, мы сами его встретим, раз вдогон за мятежниками двинемся.
      Старшой на мгновение задумался, окинул глазами степь и своих спутников.
      - Добро! Мы вдвоем поскачем вперед, а ты веди коня! Авось князь не взыщет с тебя за неумение сидеть в седле и не переведет в конюхи. А что батогов даст, так в этом не сомневайся!
      Алмагир ничего не ответил, он, склонившись, ощупывая больную ногу своего скакуна. Когда он выпрямился с озабоченным лицом, товарищи его уже скрылись за курганом и топот их лошадей стих вдали.
      Сморщившись, воин потер поясницу и огляделся. Не спеша поднял седло с вьюками, заменил подпругу запасным ремнем и оседлая хромую лошадь. Потом хлебнул воды из тыквенной бутыли и, смочив ладонь, обтер лицо. Грязная жижа потекла по лбу и щекам.
      - Батогами? - горько усмехнулся воин.- А потом в конюхи?.. А за что? За то, что степные духи противятся нашей войне против одноплеменников и подставная подножку моему соловому?.. Видно, так!.. Только против степных духов не устоять Гориопифу, хотя он и князь!
      Продолжая ворчать, воин накрутил на руку повод и, дернув за удила, повел за собою охромевшую лошадь. Ему не хотелось лезть через курган, и он решил обойти его с восточной стороны.
      Он не успел отойти и на сто шагов от места своего падения, как лошадь захрапела и издала легкое ржание. Воин удивленно вскинул голову я произнес:
      - Видно, наши!.. И как они успели так скоро вернуться!
      Из синей мглы вынырнули тени всадников. Сверкнули шлемы, застежки панцирей и стальные наконечники копий.
      - Стой! - раздалась скифская речь.- Здесь человек!
      Всадники на добрых конях окружили Алмагира. Тот с удивлением смотрел на незнакомые лица и масти лошадей, на богатое вооружение и одежду незнакомцев, и чувство страха закралось к нему в душу.
      - Мир вам! - произнес он, не ожидая вопроса.- Вот упал я вместе с конем и сейчас бреду к себе на кочевье пешком. А друг мой хромает.
      - На кочевье? - строго и недоверчиво спросил передовой на гнедом коне и в богатых греческих доспехах, по-видимому князь, как решил мысленно Алмагир.- А почему ты обряжен по-походному? У тебя меч, копье, лук со стрелами и вьюки у седла!.. Чей ты?.. Говори правду, нам некогда долго с тобою беседовать!
      - Врет он! - вскричал другой.- Это воин из вражьей дружины! Нечего нам голову морочить! Говори, чей ты, пока голова с плеч не слетела!
      Алмагир молчал в испуге, не зная, что отвечать. Что встречные не мятежники - говорило их богатое одеяние и вооружение. Мятежные толпы простого люда не имели такого оружия, а их князей он знал наперечет... Ох! Неожиданно перед оробелым скифом выросла свирепая фигура чернобородого Мирака, хорошо известного ему. Мирак порвал с князьями-предателями Гориопифом и Дуланаком и ушел в степи. Там он стал одним из вожаков мятежного люда, не желающего признавать над собою власть понтийцев и херсонесских надсмотрщиков, которыми кишели Неаполь и другие города Скифии.
      Удар нагайкой обжег Алмагира как огнем. Мирак, гарцуя на коне, оскалил зубы и гневно крикнул:
      - Из их шайки, изменник! Продал могилы отцов!.. Чего молчишь?
      Воин понял, что пришел его последний час, и упал на колени.
      - Не молчу я, преславный князь. Сам обижен Гориопифом и недоволен понтийским рабством! Но встретил вас - и не знал, кто вы. Теперь все скажу. Я же сколот, а не грек!
      Торопясь, весь в поту, Алмагир рассказал, что Дуланак и Гориопиф со своим войском гонятся за остатками разбитой рати повстанцев и вот-вот нагрянут сюда.
      - А повстанцы, братья наши,- добавил он,- ушли вон туда! Свежий след обнаружен нами. Сам погляди, стервятники клюют палую лошадь Андирака!
      Сказанное походило на правду. Всадники отъехали в сторону и стали совещаться, показывая руками и иногда взглядывая на Алмагира. Наконец что-то решили.
      - Эй, ты! - обратился Мирак к скифу.- Садись на круп одного из наших коней и поедешь с нами. А своего хромого брось. Если ты обманул нас шкуру с живого сдерем! Так и знай!
      Алмагир с трудом взобрался на широкий зад вороного коня, уселся за спиной могучего воина, сотворил про себя молитву и отдался на волю богов. "Съедят волки хромого-то!" - подумал с сожалением и вздохнул, стараясь не глядеть на солового.
      2
      Между тремя курганами расположился полевой лагерь, окруженный тяжелыми возами, увязанными смолеными веревками, наспех вырытым рвом и часовыми, охраняющими его безопасность. На курганах неусыпно дежурили самые зоркие и сообразительные воины.
      Как только разведывательный отряд князя Мирака приблизился к лагерю, он дал знать о себе сиплым ревом охотничьего рога. В ответ послышались голоса и словно из-под земли выросли конные катафрактарии на мохнатых тяжелых конях, с длинными сарматскими копьями-ратищами наперевес.
      Алмагир с удивлением и страхом смотрев на этих сказочных богатырей, лица которых скрывались под козырьками шлемов, а руки в непробиваемых рукавицах казались страшными клешнями.
      Выглядывая из-за спины воина, Алмагир еще больше изумился, увидев лагерь-крепость, построенную из телег с исключительной тщательностью, на которую обычно скифские войска не были способны. Он не выдержал и ткнул кулаком в спину воина. Тот повернул к нему ухо и спросил:
      - Чего тебе?
      - Великий Папай, уж не с неба ли свалились вы все, что у вас такие бойцы и столько телег и лошадей!.. Кто же у вас старшой? Мирак, что ли?
      - Фарзой у нас старшой! - с простодушной откровенностью ответил воин.- Он всю нашу рать с Боспора привел на помощь немирному народу!
      - Ого!
      Алмагира внезапно осенило. Сразу стало ясно, с кем он встретился. Это войско оттуда, с Боспора, где, как рассказывают сказители, как гласит народная молва, произошло нечто небывалое. Там рабы и скифы-сатавки убили царя, прогнали хозяев и эллинских поселенцев и захватили власть и все богатства в свои руки. А ведет войско Фарзой! Сейчас не было человека в степи, который не узнал бы из уст степных гусляров о судьбе славного воина-богатыря князя Фарзоя, что попал в плен к Диофанту, но не склонил голову перед ним. Не то что Дуланак и Гориопиф. Те сразу продались иноплеменному воеводе и народ свой обидели в угоду чужеземцам. А вот Фарзой не уступил, не сдался, пошел в железный хомут, но не запятнал себя изменой! Недаром даже имя его опасно произносить в Неаполе. Сразу схватят. Но все же народ узнал, что Фарзой жив и что новый царь Савмак пожаловал его высокими почестями. А теперь, оказывается, смелый князь уже здесь, в степи, а с ним несметное войско, много оружия и обозы!..
      Все это быстро промелькнуло в голове сообразительного Алмагира. Вспомнив о своем падении с лошади, он сразу догадался, что это было подстроено богами и степными лукавыми духами. Это они сделали так, чтобы он, Алмагир, оказался не в лагере князей-предателей, но в священном войске князя-героя, прибывшем на помощь народу скифскому!
      Даже в жар бросило от таких мыслей. Раз боги вспомнили о нем, значит, хотят уготовать ему какую-то необыкновенную судьбу!
      В окружении сторожевых катафрактариев они проникли внутрь лагеря через оставленный между телегами охраняемый проход и очутились между многочисленными юртами и шатрами, что пестрым хороводом окружили круглую поляну в центре. Посреди поляны горделиво возвышался черно-желтый шатер воеводы. Всюду проглядывал строгий порядок. Лошади не стояли как попало, но в полной сбруе ожидали у коновязей своих всадников. Воины не толклись, как на базаре, но отдыхали под шатрами и телегами, положив под голову щит и нагайку. Или сидели вокруг костров и делили горячую жидкую кашу с кусочками мяса, от запаха которого в кишках Алмагира зашевелились какие-то жернова и засосало под ложечкой.
      - Слезай,- обратился к нему воин,- приехали! Сейчас тебя допросят. И если соврешь, не обессудь! У нас все делается скоро. Раз! - и голова покатится по траве!
      - Зачем же я врать-то буду! - поспешил заверить Алмагир, ежась от зябкой дрожи.- Разве я не сколот?
      - А чего же воевал против народа? - опять прогремел голос Мирака.
      Пленник притих, оробел и сразу стал похож на старца. Он вдруг согнулся, словно на его плечи взвалили непосильную тяжесть.
      - Не убивал я своих, с народом душой был,- совсем тихо сказал он,но не знал, чьей стороны держаться... И многие не знают...
      - Не знал? - рассмеялся Мирак, тряся смоляной бородой.- А теперь узнал?
      - Теперь узнал! - вдруг осмелел Алмагир.- Узнал, за кем идти, и пойду за ним хоть на смерть!
      - Ох ты! За кем же это?
      - За князем Фарзоем! - выпалил Алмагир, выпрямляясь.- Веди меня к нему, я ему все расскажу!
      Мирак вскинул брови не то с удивлением, не то с каким-то другим чувством. Он как бы не ожидал таких слов. И трудно было решить, судя по игре его лица, понравилось ли ему смелое заявление пленного воина или, наоборот, было неприятно. Но он сразу перестал смеяться, и на лицо его легло обычное мрачное выражение. Угрюмо взглянув на пленника, он сказал:
      - Ну, пойдем к князю Фарзою! Расскажешь ему обо всем, что знаешь!
      Они пересекли поляну и остановились перед шатром. Из последнего доносились голоса, видимо, шел совет.
      - Обожди здесь.
      Мирак откинул полу шатра и вошел внутрь. Через минуту выглянул и кивнул воину:
      - Заходи!
      С замиранием сердца тот шагнул под колеблемые ветром своды походного жилища и сразу оказался перед группой людей, расположившихся на кошмах. Некоторые ели, вытирая руки о полы своих кафтанов. Один черномазый, с виду не скиф, с кудрявыми волосами и быстрым взглядом, рассмеялся, показывая пальцем на вошедшего.
      - Гляди, князь Фарзой! - заговорил он звонким и каким-то заразительно веселым голосом, от звуков которого пленнику стало сразу легче.Пленник-то на баранину как воззрился!.. Хе-хе!.. Видно, Дуланак и Гориопиф не жирно кормят дружину свою!
      Послышался смех. Теперь пленник заметил, что в глубине шатра стоит человек с гладко выбритым лицом, совсем не похожий на скифа. И одет он был в сарматский обтянутый кафтан, каких не носили здесь. А слева у него висел тяжелый меч с халцедоновым набалдашником на рукояти, как это принято у сарматов. Человек пристально смотрел на пленника, и тот сразу догадался, что это не кто иной, как сам князь Фарзой. Не ожидая вопросов, он упал на колени и, разорвав ворот рубахи, обнажил шею. Это означало, что он отдает себя в руки князя в будет преданным ему навсегда.
      - Князь Фарзой! - высоким голосом провозгласил пленник.- Прими меня в свою дружину! Если бы я не встретился в степи с князем Мираком, то все равно явился бы к тебе и стал под твое знамя, как только узнал бы, что ты в степях. И многие сделают так же, если узнают, что, ты выступил.
      Черномазый весело закатился мальчишеским смехом. Алмагир взглянул на него и не удержался от застенчивой улыбки.
      - Хорошо,- прозвучал голос Фарзоя,- хорошо! Я верю тебе. Скажи мне все, что знаешь о рати князей Дуланака и Гориопифа, только не повторяй того, что уже сказал Мираку.
      - Что спросишь - все скажу!
      - Есть ли в войске князей-предателей понтийцы и эллины?
      - Нет, князь, в их рати одни сколоты.
      - Много ли понтийских войск в Неаполе?
      - Сотен пять наберется. Все гоплиты в тяжелом снаряжении.
      - А оба князя в степи?
      - Оба - Дуланак и Гориопиф.
      - Ты в чьей дружине?
      - Гориопифа.
      - Разве ты из рода вепря?
      - Нет, мой род угас. И принят в дружину за смекалку.
      - Хватит. После я еще поговорю с тобой. А сейчас забирай его, Пифодор, в свою сотню. Накорми его в дай отдохнуть.
      Черномазый вскочил, махнул рукой:
      - Пойдем!
      Алмагир вышел из княжеского шатра. Все происшедшее казалось ему необыкновенным сном. Но в душе что-то ликовало. Он почувствовал себя увереннее и не столь одиноким. В его глазах стоял бритый человек с роксоланским мечом.
      - О, вот это настоящий сколотский князь! Он прокалывает своим взором насквозь! - не удержался он.- Вот этими глазами он и на Диофанта смотрел!
      - Наверное, этими,- рассмеялся Пифодор,- если не купил себе новые на базаре.
      Воин захохотал в ответ на шутку нового начальника, который все больше привлекал его своей веселостью и непринужденной дружественностью. "Видно, боги заметили меня!" - решил про себя Алмагир и уверенно зашагал вперед.
      3
      Уже поздно вечером, когда сумерки быстро окутывали лагерь, Алмагира опять вызвали к князю.
      Фарзой прохаживался по шатру при свете двух светильников, беседуя с Танаем.
      - А, дружинник Гориопифа! - встретил он пленника.- Теперь расскажи нам все, что знаешь о положении восставших.
      - Многого не знаю. Но они потерпели поражение и сейчас бегут. Там настоящих князей осталось немного, лучшие из них Мирак и Андирак. Раз Мирак здесь, значит, там одна Андирак, а с ним несколько победнее. У Андирака лошадь пала. Если его догонят, худо будет!.. Правда, там еще есть смелая княгиня Табана, что из Агарии, но она все-таки баба!
      - И Табана с ними? - удивился Фарзой, останавливаясь среди шатра.Как же она попала в мятежное войско?
      - Да не врешь ли ты? - не удержался Танай.
      - Клянусь Папаем! Готов свою кровь пить!.. Очень ее преследовал Гориопиф, все любви ее домогался. Вот она и решила уехать в Агарию, к своему племени, а оказалась в лагере мятежных князей. Почему - не знаю.
      Воевода переглянулся с князем. Танай незаметно пожал плечами.
      - Разреши, князь! - сказал Алмагир.
      - Говори.
      - Думаю я, сейчас самый раз ударить прямо на Неаполь и захватить город! Понтийцы не готовы и будут захвачены врасплох!
      - Ну, это не твоего ума дело!.. Сколько воинов у князей-изменников?
      - Не меньше как по тысяче всадников.
      - Лошади хорошие?
      - И лошади хорошие, и оружие неплохое, хотя и похуже, чем у вас.
      Фарзой внимательно поглядел в лицо воину и приказал ему выйти.
      - Повинуюсь!
      Оставшись наедине, Фарзой и Танай опять заговорили.
      - Возможно, этот воин и не предатель,- сказал Танай,- но следить за ним нужно. Он смекалист и все примечает.
      - Говорлив и уверен в себе... Но вот насчет Табаны - для меня новость! Удивительная женщина, она рискует жизнью и честью, находясь в Скифии в такие изменчивые и неспокойные времена!.. Но она жена моего друга Борака, и я обязан позаботиться об ее безопасности. Мне не хотелось бы, чтобы она попала в руки моего заклятого врага Гориопифа. Он домогался ее любви. Ах, пьяница!
      Чуть заметная улыбка мелькнула под стрижеными усами Таная. Но он промолчал.
      - Завтра надо сниматься - и в поход!.. А твои люди соберутся?
      - Уверен, князь, что по первому зову все будут под твоими знаменами!
      - Тогда не теряй времени. Собирай дружину. И - в бой!
      Танай задумчиво смотрел на мошкару, кружащуюся вокруг светильников. Мошки падали в огонь и сгорали мгновенно.
      - А я думаю, князь, что с отрядом, который ты привел за собою,вздохнул он,- нам нельзя сейчас начинать драку... Ведь у нас дорогой обоз!.. А людей-то всего около четырех сотен!.. Да и люди-то разные, в битвах не сплочены... Хотя вооружены, и неплохо.
      - Что же делать?
      - Кликнуть клич по кочевьям и селениям - собирать войско! Тебя в Скифии любят, ты соберешь немалую рать. Вот тогда и надо действовать! Сам видишь, что и Алмагир шел против народа, пока не узнал, что ты появился. Пусть народ степной узнает, что ты прибыл к нему на помощь, пусть окружат тебя войском, как пчелы матку!.. Надо накопить силы!.. А гоняться по степи с обозами да с малым отрядом нельзя!
      - Но можем ли мы оставить в беде Андирака с людьми? За ним гонятся. Настигнут - уничтожат!.. Там жена Борака!
      Фарзой зашагал по шатру, волнуясь. Он был порывист, опрометчив. Ему казалось, что надо немедля соединиться с войском немирных скифов, вооружить их и дать отпор врагу. Но доводы Таная также были понятны ему. Опытный боец знал дело малой войны и не ошибался.
      "Не послушать его будет ошибкой. Но что же тогда делать? Стоять на месте и копить силы или идти на соединение с Андираком?"
      4
      Войско двух князей, поставленных Диофантом властителями скифского народа, тащилось по иссохшей степи, изнемогая от зноя и жажды.
      Воины обливались потом, лошади перепали. Движение уже не имело той стремительности, как в начале преследования, после удачного налета на отряд Андирака.
      Давно остался позади курган, возле которого лежал павший конь мятежного князя. Поймали и хромого солового коня, оставленного Алмагиром. Коня вечером забили и устроили сытный ужин воинам. Однако в бурдюках воды уже не было, а степные речки пересохли. Находили кое-где в сухих руслах лужи грязи, но они отвратительно пахли гнилью и кишели головастиками.
      Дуланак, как всегда, внешне спокойный, но крайне озабоченный в душе, покачивался в седле. Он не слушал хвастливых и высокомерных речей Гориопифа, уже стареющего и тучного, но по-прежнему заносчивого и спесивого. Оба князя ненавидели один другого. Дуланак считал себя законным преемником власти Палака и претендовал на роль народного вождя, не считаясь с тем, что скифы проклинали его за жестокость, ненавидели и презирали за низкопоклонство перед понтийцами.
      - Продал Дуланак честь и родную землю за власть, за сытую жизнь! говорили в народе.
      Но не это печалило князя. Он ночи не спал, думая, как отделаться от Гориопифа, подавить его родичей, объявить себя сначала старшим из князей, а потом и царем всей Скифии.
      Гориопиф не менее неистовствовал в своем безумном стремлении к царскому венцу. Он твердо решил при случае покончить с Дуланаком и основать новую династию скифских царей. Пусть под властью Митридата, вопреки всем чаяниям и желаниям народа. С народом можно справиться при помощи понтийских солдат. Только бы сжить со свету Дуланака!
      Сейчас оба князя наперегонки старались выслужиться перед Диофантом. Оба дали слово стратегу, что покончат с бунтарями, для чего собрали немалое войско. Предательски напали на лагерь повстанцев и устроили резню. А теперь преследовали убегающих врагов.
      Удаче их нападения способствовало отсутствие среди бунтарей Мирака, отбывшего на Боспор. Андирак же, несмотря на свою взбалмошную храбрость, не обладал талантами полководца, любил пить вино и в эту ночь после сытного ужина в хмельного питья крепко заснул, не выставив караулы. В результате такого недосмотра половина отряда его легла костьми, а сам Андирак и его соратники едва спаслись на быстроногих конях.
      Преследовать разбитого врага не было в обычае скифов. Но сейчас Дуланак и Гориопиф изнуряли войско в бесплодной погоне, так как помнили обещание понтийскому воеводе привезти в Неаполь головы Мирака и Андирака.
      Кроме того, Гориопиф знал, что в лагере мятежников оказалась и княгиня Табана. Он горел желанием захватать вдову. Агарская княгиня не выдержала его грубых домогательств и тайно покинула Неаполь. Сначала думали, что она бежала в Агарию. Весть о том, что она нашла убежище в стане мятежников, поразила Гориопифа.
      - Не могла княгиня по своей воле попасть в их вшивый табор,возмущался он,- разбойники пленили ее! Я освобожу княгиню агарскую и сделаю своей женой! Я породнюсь через нее с сильными агарскими родами н буду иметь поддержку самого Тасия!
      - А я считаю, что Табана - изменница! - упрямо басил Дуланак.- Она просто бежала к Мираку, он моложе тебя! И сожительствует с ним, распутница!
      - Нет! - раздраженно вскидывал бороду Гориопиф.- Нет!
      - Не она ли давала деньги сказителям, чтобы они прославляли Фарзоя, врага твоего?.. И говорят - хочет пробраться к нему в Пантикапей. Фарзой там в большом почете у рабского царя Савмака! Подожди, он еще сюда пожалует!
      - Не посмеет! А пожалует - попадет на кол!.. А вдова Борака уже сегодня будет моей добычей! Я поступлю с нею как с пленницей!
      Гориопиф взмахивал нагайкой и часто мигал покрасневшими глазами, разъедаемыми потом. Верховой слуга протягивал руку с полотенцем и осторожно проводил им по княжескому лбу.
      Наступил вечер, а повстанцев и след простыл. Дуланак давно повернул бы в Неаполь, но опасался, что это сразу будет использовано Гориопифом для обвинения его в нерадивости и нежелания искоренить крамолу в степи. Да и кто знает, Гориопиф мог без него нагнать Андирака и привезти его голову Диофанту. Это было бы непоправимым ударом для доброго имени Дуланака.
      5
      Пока князья-соправители мотались по степям в бесплодных поисках мятежного войска, в Херсонесе шла лихорадочная подготовка похода против рабского государства Савмака.
      Переворот в Пантикапее и успех рабского восстания в других городах и местностях Боспорского царства явились той неожиданной грозой, оглушительные удары которой эхом прокатились по всем припонтийским государствам и заставили насторожиться властителей заморских рабовладельческих держав, в том числе и Митридата Шестого.
      Не было ничего более страшного для хозяев и владык того времени, как восстание угнетенных, "говорящих орудий" - рабов!
      Истории известен целый ряд восстаний, что предшествовали боспорскому. Таково древнее восстание египетской бедноты - хевера - за полторы тысячи лет до описываемых событий, когда Египет, по словам древнего папируса, "перевернулся, подобно гончарному кругу", и те, кто был впереди, оказались сзади, верхние - внизу.
      Восстания Евна-Антиоха и Сальвия в Сицилии, неоднократные бунты в Аттике, кровопролитные возмущения илотов в Спарте, именуемые Мессенскими войнами, резня на Хиосе, замечательное движение рабов под руководством Аристоника, что хотел создать Государство Солнца!.. Всех не перечислишь!
      И взрыв, от которого разлетелось вдребезги царство Спартокидов, явился лишь одним из таких народных возмущений, все чаще потрясавших основы рабовладельчества во всем древнем мире.
      Известно, что после восстания Савмака последовали революции рабов в Капуе, на Делосе - извечном невольничьем рынке, в Аттике и других местах. Взрывы возмущения угнетенных не только участились, но становились все более грозными, пока не достигли наибольшей силы в Риме. Тысячи рабов, руководимые талантливым вожаком Спартаком, заставили дрогнуть своды величественного здания Римской державы.
      Революции рабов имели одну особенность: если происходила одна, то она вызывала ряд других. Писатель Орозий назвал первое сицилийское восстание "вспыхнувшим трутом, от которого посыпались искры и вспыхнули пожары в различных местах".
      Поэтому рабские бунты подавлялись с предельной жестокостью и всеми силами, какие были в распоряжения рабовладельцев.
      Диофант, чудом спасшийся из восставшего Пантикапея, сразу утратил душевное равновесие и уверенность в собственных силах. Спокойный и непоколебимый на поле сражения, он терял самообладание перед той страшной и загадочной стихией, которая, подобно землетрясению, рушила все, что считалось нерушимым. Он уже сталкивался с рабами-мятежниками. Но для него оставалась непонятной та нечеловеческая сила и энергия, что проявлялись в рабских возмущениях. Казалось, забитые и презренные рабы перерождались, получая откуда-то свыше сверхъестественную мощь и страсть, из робких становились отважными, из слабых - сильными, из темных и невежественных - полными внутреннего огня и творчества. Сверкающий ум, благородство, отвага и самопожертвование, все, что считалось высшим даром богов, проявлялось в поступках восставших рабов наряду с безжалостной жестокостью и демонической мстительностью, порождая в сердцах рабовладельцев изумление и суеверный ужас.
      Никакие бедствия, ураганы, наводнения, неурожаи, пожары и повальные болезни не могут сравняться с бунтом рабов. И лучше уничтожить тысячу ни в чем не повинных людей, нежели допустить возмущение десятка отчаявшихся невольников! Так думали хозяева. Это хорошо было известно Диофанту и Бритагору, которые не могли прийти в себя после пантикапейской встряски. Победы над скифскими ратями сразу померкли, выцвели перед новыми событиями, стали как бы малозначащими. Раскаты боспорского грома не давали спать, спокойно есть не только Диофанту и херсонесским демиургам. Митридат явно проявляя нервозность и слал своих гонцов к Диофанту с требованиями задушить рабское восстание любой ценой. Образование царства рабов грозило полным крахом честолюбивых замыслов понтийского царя в Северном Причерноморье.
      Все хорошо знали, как сражаются те, кто борется за свободу!
      Диофант мало спал, ел поспешно, не замечая ни вкуса, ни качества пищи. Иногда рассеянно совал в рот баранью кость и пытался разгрызть ее. Заметив ошибку, с ругательствами бросал на пол блюдо и вскакивал из-за стола совсем голодный. Вино, выпитое па пустой желудок, хмелило, распаляло душу и увеличивало гневливость полководца.
      Бритагор, еще бледный после ранения и странно присмиревший, с тревогой следил за поступками Диофанта, стараясь не раздражать его.
      Полководец вызвал архонтов города и потребовал от них пополнения в войско. Уже возвращался флот, успевший проплыть половину пути к древнему городу Ольвии. Поскакали гонцы в сарматские степи с обещаниями дружбы царя Митридата. Установлена связь с Карзоазом в Фанагории, а через него с аланами. Диофант требовал от Карзоаза создания мощной рати из всех племен азиатской части Боспора - дандариев, синдов, меотов, фатеев,- предполагая перебросить эти полчища через пролив и направить против мятежного Пантикапея.
      - У нас в Неаполе более четырехсот лучших гоплитов и около сотни херсонесских ополченцев! - бросил он Бритагору в сердцах. - Какого демона они нагуливают там жир, когда перед нами такой поход! Сейчас же направь гонца с приказанием Мазею немедленно возвратиться в Херсонес. Эти воины не будут лишними для нас.
      - Но, стратег,- почти испугался советник, дергая бровями и глубже обычного втягивая свои мягкие, бескровные губы,- ведь в степях неспокойно. Рати Мирака и Андирака растут.
      - Знаю!.. Если бы на месте бездарных князей в Неаполе находился один толковый воевода, он давно привез бы нам головы этих степных разбойников.
      - Но Дуланак и Гориопиф поклялись сделать это.
      - Клялись, это верно. Но голов бунтарей я что-то не вижу.
      Хвастливое сообщение из Неаполя о том, что часть мятежников уничтожена, а князья-правители преследуют бегущих, подняло дух Диофанта.
      - Так-то лучше! Теперь я со спокойной душой отзову своих гоплитов из Неаполя. Князья сами укротят народ, иначе горе им!
      На том и порешили, хотя Бритагор продолжал свою игру сомнений и пробовал возражать полководцу:
      - Не уверен я в способностях пьяницы Гориопифа. А Дуланака все ненавидят за жестокость. И степь волнуется! Слыхал я, Табана разузнала, что Фарзой жив, и сейчас разослала по всей степи людей, которые сеют слухи о возвращении Фарзоя на родину. Называют его спасителем народа тоже по ее наущению. К тому же он друг и родственник Палака.
      - Известно мне это. Табана - умная баба, но ее затеи - блажь, бабья прихоть! - Стратег сморщился презрительно и махнул рукой.- С Мираком Фарзой не в дружбе. И явись сейчас Фарзой в Неаполь, никто не признал бы его за старшего князя. Нам Фарзой не страшен.
      - Но он в почете у Савмака!
      - Один им почет - на колу!
      Гонцы поскакали в Неаполь с письменным приказанием Диофанта о немедленном возвращении всех понтийских и херсонесских войск в Херсонес.
      6
      Неожиданно оба князя повернули свои рати назад и спешно стали возвращаться в Неаполь. Сообщение гонца о выводе всех понтийских войск из скифской столицы поразило их и встревожило.
      Что случилось?.. Этот вопрос мучил князей. Они не могли понять, что вынудило Диофанта сделать столь опрометчивый шаг.
      Как Дуланак, так и Гориопиф не представляли себе всей опасности рабского восстания на Боспоре. Они полагали, что это лишь временный беспорядок. Даже радовались смерти последнего Спартокида, считая, что бунт ослабит мощь Боспора и усилит их собственное значение в глазах Диофанта и Митридата. И если бы воочию убедились в той тревоге, которая царила в Херсонесе, то не поняли бы ее истинной причины. Рабовладельческие отношения в Скифии тогда еще находились в зародыше, и опыта подавления рабских восстаний не было. Зато народа своего и его волнений князья боялись, и не без оснований. Среди скифов еще не умерли обычаи старины, опасность народного возмущения и возведения на трон угодного всем родам царя всерьез беспокоила князей.
      Оставление Неаполя понтийским гарнизоном означало многое. Там могли захватить власть другие князья, могли и роды объединиться и вступить в столицу, пользуясь отсутствием князей-правителей.
      Не щадя ни коней, ни людей, Дуланак и Гориопиф спешили возвратиться домой. Их нестройное войско растянулось по степи на несколько десятков стадий, напоминая разбитые, отступающие рати.
      И когда перед их встревоженными взорами показались приземистые башни городских стен, а привратники поспешно распахнули ворота, лица соправителей несколько прояснели.
      Понтийцы только лишь готовились оставить город, и на улицах шла суматошная подготовка к походу.
      - Почему покидаете Неаполь? - спросили князья Мазея, еще не сойдя с седел.
      Тот пожал плечами и ответил, брызгая слюной:
      - Такова воля стратега!
      Были устроены спешные проводы. На пиру много пили, но мало веселились. Гориопиф в пьяном возбуждении клялся Мазею, что скрутит мятежников арканом и покажет Диофанту, на что способны такие князья, как он.
      Дуланак слышал похвальбу своего врага и соперника, и в душе его поднималась буря. Он соображал, что теперь наступит тот час, которого он ждал. Без понтийского наблюдателя скорее может случиться какое-нибудь несчастье с противным "вепрем". Приходила в голову старуха знахарка, будто бы умеющая насылать на людей порчу и даже составлять такие яды, от которых человек умирает в течение одного дня.
      Стройными колоннами вышли из ворот города понтийцы и херсонесские ополченцы. За ними потянулись бесконечные обозы с продовольствием и добычей, взятой во время войны и награбленной победителями на досуге.
      В народе шли разные толки. Одни считали, что Диофант бежит из Скифии, боясь народного возмущения. Другие видели в этом хитрость и советовали быть осторожнее. Понтийцы еще вернутся!..
      В степь поскакали тайные гонцы с новостями для степных кочевий и селений. Все, кто считал себя врагом Диофанта и скрывался в степях, подняли головы и готовили оружие. Отряды самых неспокойных рыскали всюду, примыкали к мятежным князькам. Скифия зашумела словно море в непогоду. Дуланак и Гориопиф являли собою как бы олицетворение измены, в них видели наемников Диофанта, врагов собственного народа, от которых хорошего ждать нечего. Одновременно пронеслась весть, что в степи появился родственник Палака, его друг и соратник - смелый князь Фарзой с могучей, хорошо вооруженной ратью.
      - Кажется, боги вспомнили о нас,- шептали люди, предчувствуя близкие перемены.
      7
      Дуланак, как и при царе Палаке, жил в своей неапольском доме на широкую ногу. Его палаты сверкали настенным оружием и пестрели дорогими коврами. Он любил спать на мягком душистом сене, покрытой толстыми кошмами, а есть со стола, уставленного красивой посудой. В отличие от беспутного и неряшливого Гориопифа, у которого в доме все пропиталось запахами дыма и седельных потников, Дуланак отличался домовитостью и любовью к удобствам. И хотя Гориопиф имел жадность куда большую, чем кто-либо другой, он не мог создать той городской обстановки, которая окружала Дуланака. Был и оставался степняком.
      Дуланак после вчерашнего угощения, которым закончились проводы понтийских солдат и херсонесских гоплитов, проснулся с тяжестью в голове. Он откинул вышитый цветами, изрядно помятый полог и, высунув всклокоченную голову, хрипло позвал:
      - Фила!.. Фила!
      Появилась любимая рабыня князя, белолицая дородная женщина с кроткими глазами, полными скрытой печали. На ней была надета длинная скифская рубаха с вышивками. В руках она держала поднос с чашей сладкого вина.
      - Ага! - кивнул седеющей головой Дуланак.- Сама догадалась! Давай скорее!
      И, приняв чашу могучей обнаженной рукой, из которой еще никто не выбивая меч и копье, князь-богатырь долго пил не отрываясь.
      - Вот это хорошо,- крякнул он, осушив чашу,- сразу в голове и на сердце легче стало!.. Ух, и много же пили вчера! Хотя радоваться было нечему. В степи голытьба пыль поднимает, словно путное что.
      Он горько усмехнулся и стал расчесывать пальцами бороду. Раба осторожно протянула руку и достала из его спутанных волос застрявшее сено.
      - Нет больше настоящего владыки на земле скифской,- досадливо говорил он.- А кто и мог бы им быть, так у него руки связаны... Вот они, руки-то! - он протянул толстые пальцы. - Ох, многое могут они, руки эти!
      Князь любил рассуждать о делах сокровенных, обращаясь к своей наложнице. И не потому, что хотел поделиться с нею и услышать от нее совет. Фила всегда молчала как рыба и стояла потупив глаза. Но что-то тянуло пожилого князя говорить ей многое, о чем следовало молчать. Бессловесная рабыня согревала его своей кротостью и беззлобием. Не было случая, чтобы услышанное ею стало известно другим. Дуланак знал это и находил удовольствие говорить в присутствии молчаливой доверенной, ему становилось легче на душе после таких излияний.
      Он не заметил, что при упоминании о степной голытьбе лицо женщины передернулось, а светлые глаза на миг уперлись в него с вопросом и испугом. Словно сказанное показалось ей особенно страшным. Но Дуланак, не видя этого, продолжал говорить.
      Послышались тяжелые шаги, заскрипела дверь. Дуланак с неудовольствием, готовый разразиться гневом, повернул голову и уже раскрыл рот для крепкого ругательства. Но сдержался. В покой стремительно ввалился медведеобразный Гориопиф. Его выпуклые глаза метали молнии, он тяжело дышал винным перегаром и чесночным духом. Поверх голубого засаленного кафтана его была накинута греческая хламида. Он размахивал волосатыми руками и ругался, как овечий пастух.
      Фила поспешно принесла гостю чашу вина и оставила князей одних. Она скрылась в маленькой угловой комнатке, откуда слышался плач ребенка. Гориопиф, утолив жажду, начал ходить из угла в угол, продолжая ругаться.
      Дуланак, не вставая с ложа, следил прищуренным взором за шумным посетителем.
      - Ты слыхал новость?.. Они угрожают Неаполю! Собаки, бесхвостые ястребы!.. Родосский бродяга Фарзой освободился от рабского ошейника и ломает из себя великого князя! А с ним проходимец Танай, пират Пифодор, изменник Мирак и пропойца Андирак, которому хочется потерять глаза, как это случилось с его отцом! И эти разбойники собирают рать! А Диофант в такое время вывел гоплитов из Неаполя, словно нарочно расчистил дорогу этому выскочке. Это подвох, это предательство!
      Дуланак вздохнул и, приподнявшись, уселся на хрустящем ложе из сена. Стал натягивать кожаные штаны. Он тоже был неприятно поражен неожиданным решением понтийского полководца, маневр Диофанта казался ему ошибочным. Однако ответил важно, как и подобало государственному деятелю:
      - Диофант мудр и хитер. Он хочет до зимы срубить голову Савмаку! Вот и решил все войско на Боспор двинуть. Тем более что настоящих беспорядков в Скифия еще нет, а на Боспоре как туча растет сильное войско из рабов. Нам же стратег верит.
      - А банда Фарзоя - это не настоящие беспорядки?.. Прежде всего надо поймать и казнить Фарзоя, а потом мы Диофанту и против Савмака помогли бы. А сейчас наша мощь ослаблена.
      - Так-то так,- с раздражением отозвался Дуланак. Ему хотелось пойти наперекор словам своего соправителя, хотя в душе он соглашался с Гориопифом.- Так-то так... Но надо же нам и самим что-то сделать для укрепления власти. Сами изловим Фарзоя, не велика птица. Да и не всегда же будем жить за спиной Диофанта.
      - Верно, но войск у нас мало. А степные роды ненадежны, волками смотрят...
      Через час, забыв разногласия и взаимную неприязнь, князья хлопотали по делам обороны, взошли на стены города и озабоченно всматривались в степные дали. Они имели основания бояться собственного народа, однако не собирались добровольно уступить свои высокие должности кому бы то ни было. Они готовились к решительной борьбе, рассчитывая, в конечном счете, на помощь Диофанта. Считали, что карательная кампания против Савмака займет немного времени, после чего Диофант вернется в Херсонес, чтобы усмирить скифских смутьянов.
      8
      Нигде так быстро не распространяются слухи и новости, как в степи.
      Появление отряда Фарзоя и поспешное отступление войска двух князей в Неаполь, а также уход понтийских ратей из скифской столицы показались народу не случайным совпадением. Многие были убеждены, что стоило появиться в степях смелому и прославленному князю, как все его враги сразу пришли в смятение и бежали.
      Совпадение это было столь разительным, что даже Табана, при всем ее светлом уме, поддалась колдовскому чувству преклонения перед звездой любезного ее сердцу князя.
      С волнением, любовью и щемяще-сладким томлением в груди вдова ожидала желанной встречи. В ее глазах с необыкновенной живостью вставал тот вечер, когда она впервые встретилась с Фарзоем в мужевом шатре и молодой гость поразил ее своим блестящим видом, яркими глазами и особенной мягкостью в обращении. До сих пор горел у нее на устах его поцелуй. Она хорошо запомнила прикосновение пушистой бородки, пахнущей пряными благовониями, и жаркое дыхание молодого мужчины. Каков он сейчас, после года неволи в цепких лапах Диофанта? Может, бледен, изнурен? Тогда он нуждается в уходе, ласковом участии, Он все это получит от нее.
      Молодая вдова, однако, не только мечтала о встрече с князем. Она продолжала действовать. И как только погоня за ними прекратилась, она потребовала от князя Андирака немедленно послать гонцов для розыска становища Фарзоя.
      - Пойми,- говорила она хмельному Андираку,- что Фарзой великий князь, одной крови с Палаком! Не чураться его надо, а идти под его знамя!
      - Почему это? - с напускной надменностью спрашивал Андирак.- Если он прибыл в степи, так и пусть ищет нас сам. С ним Мирак, тот знает, где и как искать нас. А водить рати в бой мы и сами умеем.
      - Видят боги и все войско, что не способен ты, Андирак, рати водить. Проспал тогда, и половина людей наших пала. Правда, воины твоего рода пострадали меньше, больше пало вольного люда, а также Мираковых всадников. Но не на тебя ли Мирак оставил людей своих?
      Андирак размашисто вскидывал руками и что-то говорил, стараясь опровергнуть слова княгини. При малом росте, он был хвастлив и вспыльчив. Табана со скрытым презрением смотрела на его круглую стриженую голову и водянистые глаза, налитые хмельным задором.
      - Вот навязалась баба! - кричал князь вне себя.- Вздумала учить меня! Посмотри, сколько народу вокруг, все идут за князем Андираком! Разве кто покинул мое знамя?
      - А я повторяю тебе - свидетели боги!.. Сейчас, когда погоня отстала от нас благодаря Фарзою, все воины только и говорят о том, чтобы идти туда, где он стал лагерем. Весь народ ждет Фарзоя и пойдет за ним до конца. И ты должен покориться ему.
      Словно в подтверждение этих слов, в шатер вошел один из сотников Андирака и доложил, что большая часть воинов из вольного люда седлает коней и сейчас же хочет отправиться в лагерь Фарзоя.
      - Говорят,- добавил сотник,- князь великий лагерем стоит у Трех Курганов. Надо бы и нам поспешать! Не иначе, как на Неаполь поход готовится!
      - Не твое это дело! - вспылил горячий Андирак. Однако задумался.
      Через час измотанное отступлением, но сильное духом войско мятежных скифов двинулось в степь. Впереди на быстроногих конях ехали князь Андирак и Табана. Оба молчали, сосредоточившись на своих мыслях. Табана была преисполнена радужными предчувствиями. Андирак побаивался встречи с Мираком и Фарзоем, опасаясь упреков за поражение.
      Табана ехала, как на гулянье. Издалека виднелись ее алое одеяние, серебряный пояс и короткий меч, блистающий самоцветами. Она расчесала свои темные волосы и завязала их лентой. На голову водрузила тяжелую пурпурную шапку, расшитую разноцветным бисером и подвесками. Рукоять нагайки, которой она помахивала, сбивая на ходу головки высоких степных трав, блестела золотом. Ее телохранители все были также в красных кафтанах, по-агарски, в медных эллинских шлемах и с длинными сарматскими мечами наголо.
      - Ты словно на великий праздник вырядилась,- с сердцем заметил Андирак,- хотя мы в походе и не время сейчас носить дорогие наряды.
      - Я женщина,- усмехнулась в ответ княгиня, обтирая разгоревшееся лицо белый платком,- ты же сам говорил это... Ты - в походе, а я - на прогулке. А потом,- по-нашему, по-агарски, в поход надевают все лучшее и на войну едут, как на пир...
      Она не могла сдержать улыбки от нахлынувших чувств. Ей казалось, что действительно в степи наступил небывалый праздник. Даже синий сухой туман, что пал на просторы степи, и знойное дыхание полуденного ветерка казались необычными. Достав из переметной сумы металлическое зеркало, княгиня бросила поводья на шею коня и стала смотреться в тусклую полированную гладь, поправляя на полной шее разноцветное ожерелье.
      Она в этот день хотела быть только женщиной и думать лишь о той давно желанной встрече с дорогим ее сердцу человеком, которая грезилась ей наяву и во сне.
      Она нравилась себе в этой шапочке и ожерелье. Годы не успели оставить своих отпечатков на округлых щеках и вплести серые нити в каштановые волосы. Брови - змеи. А под бровями - большие, темные глаза с пушистыми ресницами.
      Жарко!.. Табана спрятала зеркало и стала обмахиваться платком. Кузнечики выскакивали из травы и зелеными брызгами разлетались из-под копыт жеребца. Один вскочил на высокую грудь княгини. Она с улыбкой согнала его.
      - Видишь, кузнец-то! - не удержался Андирак, усмехаясь.- Знает, куда прыгать!
      Княгиня повела на малорослого Андирака своими глазами с поволокой и заметила про себя, что князь, забыв их распри и взаимные укоры, любуется ею. Она жеманно опустила ресницы. Ей было приятно в эту минуту внимание мужчины. Может быть, и тот также найдет ее прекрасной. Если бы!
      Сзади тащилась на изнуренных конях рать, вооруженная чем попало. Передние всадники из дружин Андирака и Мирака еще имели вид воинов, но позади шла пешая масса люда с дрекольем, одетая в рубище. Люди томились от жажды, изранили себе ноги о колючие травы. У многих гноились раны, вызывая озноб и тряску во всем теле. Но ратники упорно шли вперед, подгоняемые общим стремлением найти становище того князя, что пришел спасти скифский народ и дать ему лучшую жизнь.
      К полудню, когда воины начали поговаривать о привале, им повстречалась незнакомая конница, быстро приближающаяся из дымной мглы. Дружинники оживились, сонная дрема слетела. Старшие окриками приказали сомкнуть ряды и склонить копья. Передовой отряд лучше других вооруженных воинов поднял невообразимую пыль копытами своих коней. Табана с неудовольствием прикрыла лицо платком. Серо-аспидный слой пыли сразу заставил потускнеть ее алое одеяние и припудрил волнистые волосы.
      Воины построились в конную лаву перед князем и княгиней, образуя заслон. Андирак выпрямился в седле и приложил руку к бровям.
      - Глаза застилает! - с сердцем заметил он.- Скачут быстро, кони у них свежие!.. Но их немного.
      - Ого! Го-го! - раздался протяжный крик. Встречные осаживали коней в ста шагах от передовых воинов мятежного войска.
      - Ого! - изменившимся голосом отозвался Андирак. - Да ведь это Мирак!
      Он заерзал в седле, однако постарался совладать с собою и выехал вперед. Табана продолжала ехать шагом. Она заранее знала, что Мирак не простит Андираку его промаха. И когда до ее ушей донеслись ругань и крепкая степная брань, она лишь усмехнулась. Поравнявшись с яростно спорящими князьями, взмахнула плеткой и приветливо кивнула Мираку:
      - Здравствуй, Мирак! Слава и честь тебе от всего народа и войска! Ты достойно выполнил свое посольство. Да вознесут тебя боги на крыльях славы!
      Мирак отвернулся от незадачливого товарища и отвесил поклон нарядной княгине.
      - О Табана, ты похожа на невесту!.. Спасибо за твои слова! Но мое сердце разрывается, когда я думаю о своих дружинниках, они легли костьми по вине этого слепого мерина! Этого пьяного энарея! Тьфу на его глупую голову!
      - Кто пьяный энарей?! - вспылил Андирак, хватаясь за рукоять меча.- Будь свидетельницей, Табана! Мы теперь будем спорить железными языками наших мечей!
      - Прекрати, Андирак, свои угрозы, не распаляй своего сердца, оно у тебя еще меньше, чем голова. Свяжешься драться с Мираком - потеряешь и то и другое. А мне жаль тебя. Ты еще мог бы стать славным князем... Тебя же, Мирак, прошу: не упрекай Андирака, ибо побеждать и терпеть поражения - дело обычное в жизни воеводы. Пожмите друг другу руки и помиритесь. Вас рассудит Фарзой.
      - Фарзой?.. Гм...- Мирак пристально посмотрел в лицо Табаны.
      - Чего ты? - улыбнулась княгиня.- Уж не грызет ли и тебя черный червяк зависти?.. Я говорила тебе и еще скажу: пойдешь за Фарзоем, будешь велик и славен! Будешь упираться - сгинешь, как комар при первом морозе. Сейчас два пути: или с Диофантом и его наемниками - это путь позора и унижения, или с Фарзоем. Второй путь ведет к славе и успеху. Выбирай!
      Мирак засопел от внутреннего волнения. Табана умела влиять на него. После минутного колебания князь вздохнул и сказал:
      - Фарзой стоит лагерем у Трех Курганов. Это час пути.
      - С богом вперед! - Табана взмахнула плетью.- Эй, воины! Вперед, под знамя славного князя Фарзоя, к славе, к победе, к добыче!
      Войско дружно двинулось навстречу мглистым далям, воины затянули песню. Едучи плечо в плечо с Мираком, княгиня расспросила его подробно о его поездке, интересовалась внешностью Савмака, заставила подробно перечислить все вооружение, полученное в Пантикапее. Наконец засыпала расспросами о Фарзое как он выглядит и о чем больше всего говорит с друзьями?
      - Знает ли он, что в твоем посольстве и я участница?
      - Нет, княгиня, не знает. Я не сказал об этом Фарзою.
      - Правильно поступил. Ну, а он сам не интересовался мною, не спрашивал обо мне?
      - Нет. Но когда пленный воин сказал, что ты в отряде Андирака скрываешься от домогательств Гориопифа, то, как мне сказал Танай, он сильно разволновался...
      - Разволновался? - оживилась Табана, оправляя ожерелье.
      - И хотел сразу же выступать в поход, чтобы выручить тебя на беды... "Это,- говорил он,- жена покойного друга моего, и я обязан защитить ее жизнь и честь".
      Лицо Табаны ярко вспыхнуло, брови дрогнули, улыбка расцвела, подобно весеннему степному маку. Вдова почувствовала себя почти полностью счастливой от сознания, что Фарзой не забыл ни дружбы с Бораком, ни ее самой.
      - Мне кажется, что мы едем медленно,- вдруг сказала она.- А что, если Андирак поведет войско, а мы дадим коням волю и проскачем до лагеря галопом?.. Не люблю я эту томительную езду шагом!
      9
      На раскинутой кошме посреди княжеского шатра жаром горели золотые предметы. Пифодор бросил тут же связки мехов и зеленую накидку с золотым шитьем.
      - Это - золотой калаф с самоцветами, говорят, принадлежал еще старой царице Камасарии. А накидка привезена царицей Алкменой из Фанагории.
      Фарзой испытующе взглянул на усатую физиономию грека.
      - Когда ты успел добыть такие украшения? Просто я удивляюсь тебе, родосец! Неужто в ту ночь, когда нас с тобою намеревались казнить?
      Пифодор скривился в лукавой улыбке и затряс головой, звеня серьгою в ухе.
      - Нет, не в ту ночь. Да не то важно, князь, а другое...
      - Что же?.. Кому надевать столь красивые наряды? Женщин нет в нашем лагере. Надо отослать эти драгоценности обратно в Пантикапей и вручить Савмаку, он подарит их Гликерии.
      - Нет, Гликерия не примет их, у нее есть и не такие!.. Она сама дала мне эти уборы!
      - Для чего?
      - Ах, князь, как коротка твоя память!.. Ведь в степи страдает от неудобств походной жизни жена друга твоего - Табана!.. И через час она будет здесь. Мирак выехал ей навстречу. Чем ты обрадуешь ее?.. Накормишь бараниной и угостишь боспорским вином? Это неплохо. Но если ты подаришь ей вот эти вещи, то угодишь ее женскому чувству как нельзя более.
      Князь рассмеялся в, подойдя к греку, дружески хлопнул его рукой по плечу.
      - Велики твои способности, пират! Ты мог бы стать царедворцем у какого-нибудь владыки - и, клянусь, был бы его любимцем! Хотя тебе у Палака и не повезло.
      - Не повезло у Палака - повезет у другого скифского повелителя!
      Грек усмехнулся и блеснул черными глазами.
      - Что ж, будь по-твоему! Пусть вдова Борака носит царские одеяния, прошедшие через руки пирата.
      Вошел Танай. На вопрос князя, что нового, ответил:
      - Прибывают люди из степи. Только что подъехала ватага молодых степняков из северных родов, человек сто. И пеших из моего бывшего отряда уже собралось столько же. Лучшие из бойцов.
      - Из твоих будем готовить пешую фалангу, вооружай их как гоплитов, сам и в бой поведешь их!
      - Спасибо!
      - А степняков проверь, кто и откуда. Место их - около ручья, оружие выдавать им не спеши.
      - Слушаю и повинуюсь!
      - Как подойдут рати Мирака и Андирака, тогда видно будет, кого прежде вооружать, а кого после... Идите оба!
      После года унизительного рабства и тяжелой, почти нечеловеческой жизни корабельного гребца-кандальника Фарзой стал любить одиночество. Оставаясь один, он словно читал заново книгу своей жизни. Казалось, последний ее год, проведенный в рабстве, был богаче событиями и переживаниями, чем все предыдущие. Можно забыть и не вспоминать о детстве, о времени учения на Родосе, о пирах Палака и собственных радостях и печалях при возвращении домой. Даже краткосрочный плен у тавров стал теперь уже далеким сном. Но вот год сидения у весла, работа в кузнице, кислая лепешка и вонючая безрукавка, в которую его нарядил Диофант, не забудутся никогда!
      Порою князю казалось, что до рабства он не жил, а находился в полусне. И только удары бича, боль в мышцах от работы, голые мокрые доски вместо постели и холодный ветер, пронизывающий до костей,- вот что явилось началом сознательной жизни, разбудило его от сладких грез наяву. Рабство раскрыло ему глаза на ту жизнь, которую он едва ощущал,- жизнь черных людей с жесткими и умелыми руками. Теперь он как-то иначе смотрел на богатых и знатных, что кичатся дорогими одеждами, украшениями и оружием, созданными усилиями тех же искусных рук и низко склоненных голов. И в то же время знал, что все эти Мираки и Андираки, при всем их ничтожестве, насмехаются в душе над ним, бывшим рабом, видят на его руках шершавые мозоли, оставленные веслом, и презирают его за них.
      Князь из рабов!.. Раб, что хочет стать опять князем!.. О, как это мучительно сознавать!..
      И если Фарзой за год рабства не стал полностью человеком из низов, остался в душе гордым скифским вельможей, то и княжескую верхушку скифского народа он не считал уже своей средой, питая к ней инстинктивную неприязнь бывшего раба.
      Что же касается эллинов, законодателей рабства, то теперь он заглянул в оба этажа их культуры. И вместе с жаждой мести за свое невольничество не мог не почувствовать огромную притягательную силу эллинского уклада жизни, его изумительную внутреннюю слаженность и целеустремленность. Какими рыхлыми и малоподвижными выглядели в его глазах такие народы, как его собственный, скифский! Лишь теперь он начал проникать в суть замыслов Палака, что мечтал перестроить скифское государство на эллинский лад.
      Зачем же он сам прибыл в степи?.. Бороться?.. За что и с кем?..
      Много противоречивых вопросов возникало в его встревоженном мозгу. Было очевидно, что народ недоволен князьями-предателями и ненавидит понтийцев. Но хватит ли у народа сил, чтобы разгромить стальное понтийское войско, вторгшееся в скифские пределы? Ведь страна ограблена, обессилена, измотана войной и поборами... Союз с Савмаком? Крепка ли эта опора? И что такое "рабское царство"? Сегодня это торжество невольников над хозяевами!.. А завтра?.. Есть ли оно у рабов-победителей, это завтра?.. И неожиданно Савмак представился князю таким же одиноким бунтарем, как Пифодор с его проповедью мятежа против всех. Новый Прометей, восставший против земных богов!
      Одно его роднило с Савмаком и боспорскими повстанцами, даже с Пифодором,- это желание как можно больнее отомстить за свое унижение, свести счеты с теми, кто покусился на его наследственные права и княжескую честь. Жаждал он также и отмщения за свою родину, попавшую в хомут понтийского рабства и впряженную в колесницу Митридата на его пути к славе и могуществу. Мечтал князь и о том миге, когда встретится с Гориопифом и скрестит с ним мечи. Ради этого он готов был рискнуть головой.
      Напоминание о Табане неприятно взволновало Фарзоя. Опять вспомнились ее попытки выкупить его из плена. Он хотел бы увидеть вдову, но вместе с тем заранее пылал стыдом от мысли, что она при встрече с ним подумает: "Вот он, грязный раб Диофанта, что теперь надел дорогую одежду и хочет казаться настоящим князем". В душе она будет презирать его, смеяться над ним, над его позорным прошлым.
      Все это определило неудачу их встречи, которой так ждала Табана. Он вышел из шатра, обуреваемый разноречивыми чувствами и мыслями. И, подняв глаза, увидел, что в лагерь въехали верховые на взмыленных конях. Он узнал Мирака и его свиту. Сам Мирак уже спешился и помогал сойти с седла ярко одетому всаднику в красной шапке и ожерелье. Всадник протягивал белые руки и, смеясь, что-то говорил. Фарзой узнал голос Табаны, вздрогнул. Первое желание поспешить навстречу женщине - он тут же подавил. Тяжкое чувство стыда за прошлое заслонило все остальное. Он выпрямился и ждал, пока Мирак и Табана сами не приблизились к нему. "Чего это она так разрядилась?" - подумал он, заметив, что вдова продолжает охорашиваться и стряхивает пыль с платья.
      В свою очередь Табана сразу почувствовала, что Фарзой не тот. Она никогда до этого не видела его гладко выбритым. Изменилось и его поведение. Князь предстал перед нею замкнутым и чужим.
      Однако он не хотел показать себя невежей, шагнул навстречу гостье и протянул руки со словами:
      - Борак смотрит на тебя, княгиня, из страны теней и любуется твоим здоровьем и красотой! Привет тебе, жена друга моего!
      Пифодор, хорошо усвоивший сколотские обычаи, подскочил с серебряным подносом, на котором стояли две чаши вина и горкой возвышались еще теплые хлебцы.
      - Привет тебе, князь Фарзой, брат мой! Думаю, что Борак невидимо присутствует здесь и радуется!
      Табана, раскрасневшаяся от быстрой езды и ожидания встречи, сейчас пылала, как утренняя заря. Она выглядела совсем молодой и была свежа, как невеста. Фарзою она показалась более прекрасной, чем в прошлом. Он уже готов был сказать ей простые и дружественные слова, но оглянулся и прикусил язык. Ему вновь почудилось, будто в глазах Мирака отразилась скрытая насмешка. И все, кто стоял вокруг, смотрели на их встречу с двусмысленными улыбками.
      Они разломили хлеб, отпили вина и обменялись чашами. Прошли в шатер. Здесь Фарзой вспомнил о подарке, приготовленном для гостьи Пифодором. Вещи лежали в беспорядке на кошме.
      Табана оглядела внутренность шатра и остановила взор на дорогих украшениях. Вздрогнула и изменилась в лице. Ей показалось, что здесь уже есть женщина. Вот ее дорогие наряды! Сейчас откинется внутренний полог, и покажется новая хозяйка княжеского очага. Но Фарзой не заметил ее опасений и по-своему истолковал ее пристальный взгляд.
      - Это,- сказал он, несколько смущаясь, - тебе послала в подарок царица Боспора. Не старая царица, а новая, жена Савмака. Имя ей - Гликерия.
      - Да? - облегченно передохнула польщенная вдова.- Это хороший подарок! Я постараюсь отблагодарить царицу.
      Она подняла вещи с пола и стала разглядывать их с видимым удовольствием. Фарзой стоял рядом и смотрел куда-то мимо, не зная, о чем говорить. После короткого молчания Табана сказала негромко:
      - Я молила богов о твоем освобождении... Но это лишь усилило смущение князя. Он поблагодарил ее и предложил после дороги отдохнуть.
      - Шатер для тебя уже поставлен...
      Послышались топот и лошадиное ржанье, Подошла многолюдная рать, ведомая Андираком. Князь воспользовался этим и вышел навстречу прибывшему войску. Табана, подавленная холодностью встречи, удалилась в приготовленное для нее походное жилье.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      ПОЕДИНОК
      1
      С притоком добровольцев из степей и крестьянских селений, а особенно после прибытия рати, возглавленной Андираком, вокруг ставки Фарзоя зашумело море народа. Ставили юрты, вели коней на водопой, рыли ямы в разводили в них жаркие костры, резали баранов и варили пищу.
      Дружно прибывали ободранные и голодные родичи Фарзоя "ястребы", вконец разоренные мстительными князьями-правителями. Они кипели ярой ненавистью и жаждой кровавых дел. Их предводители, еле прикрыв тело от солнца и непогоды лохмотьями, вооруженные лишь заостренными палками, появлялись около Фарзоева шатра и приветствовали князя родовым кличем, призывали к войне, к мести, к лихим наездам и грабежам.
      В отличие от других, "ястребы" немедленно получали оружие, образуя личную дружину Фарзоя. Старшим в дружине князь назначил расторопного Пифодора.
      Более скромно, обычно ночью, являлись ватагами и в одиночку скифы-пахари. Эти разыскивали Таная, обнимались с ним и заявляли о своем намерении стать под знамя славного князя-гребца. Танай весь отдался сколачиванию пешей фаланги.
      Весть о том, что понтийские и херсонесские войска покинули Неаполь, а князья-правители поспешно бежали под прикрытие неапольских стен, продолжала веселить всех, поднимала дух войска.
      - Испугались! Испугались нашего преславного князя! - задорно заявляли у костров "ястребы", с хищной радостью рассматривая полученное оружие и примеряя шлемы и панцири.- Прогоним всех эллинов, разграбим их города, возьмем богатую добычу!
      Вслед за добровольцами прибыли князьки многих родов, а за ними представители крестьянских общий. Их принимали с почетом и угощением. Они приносили клятву верности новому сильному князю, уверяли его в своей покорности, рассказывали о своих бедах.
      - Молодые воины хотят к тебе в дружину,- кланялись старики,- дай им оружие и коней.
      - Не хватает у нас коней,- морщился Фарзой,- вы должны сами снарядить молодых воинов, посадить на коней и дать им запас продовольствия.
      Он видел, что хитрые главари степных родов хотят использовать случай, вооружить за его счет своих малолетков, отдать их на кормление щедрому князю, да еще получить сверх всего этого прибыль в виде военной добычи.
      Мирак грубо и резко требовал, чтобы все, кто присягнул Фарзою, гнали в лагерь скот для прокормления войска.
      - Какой скот? - закрывали глаза кочевые князьки, держась за бороды,- Все отняли у нас чужеземцы, скот угнали. Сами мяса не видим.
      Но после угроз пригоняли десяток еле живых коней со сбитыми спинами, брошенных понтийцами, да истощенных баранов, шерсть на которых висела клочьями.
      - Хлеб? - вскидывали головы крестьянские представители.- Вы спрашиваете о хлебе?.. Да у нас крысы и те скоро подохнут, так как им нечего грызть. А у крестьян разве что возьмешь? Каждый старается зерно, если оно сохранилось у него, спрятать в землю, как вол ото.
      Танай вспыхивал от досады, видя, что его соплеменники тоже кривят душой. Он знал, что в Неаполь идут непрерывно караваны с продовольствием и гурты мясного скота.
      После отъезда родовых и общинных вожаков собрались на совет в шатре Фарзоя.
      - Брать скот и хлеб силой,- горячился Мирак,- как это делали отцы наши!
      - Негоже нам сейчас раздражать народ,- возражал рассудительный Танай.- Вся Скифия ждет от нас заступы от неправых дел, а мы грабить начнем!.. Вот тогда Дуланак и Гориопиф скажут людям, что мы - шайка разбойников, а не спасители. Надо придумать что-то другое.
      - Что же другое, если войско растет, а кормить его нечем?!
      - Я думаю,- поднялся Фарзой,- что мы проще сделаем это...
      Все подняли головы и вопросительно уставились глазами на князя.
      - Мы отнимем у врага тот хлеб, который он у народа берет Как?.. А так. Окружим Неаполь конными отрядами, займем все дороги, отрежем город от степи. Все караваны, что в Неаполь идут, будем заворачивать в наш лагерь Вот и пропитание для войск. А в Неаполе голод начнется. Голодные князья-изменники много с нами не навоюют!
      Уже первые разъезды "ястребов" пригнали в лагерь гурты скота. Мясо ели без меры. Костры пылали, котлы бурлили, разудалые княжьи сородичи оглашали окрестности песнями, криками и хохотом. Мирак смотрел на буйную вольницу нахмурившись. Он, как и Андирак, крепко не хотел возвышения рода Ястреба. Воинственность и драчливость были отличительными чертами, унаследованными "ястребами" от предков. Они ничего не боялись и любили рукопашные схватки.
      Были отмечены драки и скандалы в лагере. "Ястребы" вели себя заносчиво и по всякому поводу, а то и без повода хватались за оружие.
      Андирак, оставаясь наедине с Мираком, шептал ему:
      - Эти чертовы "ястребы" только немного оперятся, так заклюют нас с тобою вместе с нашими ратями! Голытьба, нищета, но жадны, как волки, и рьяны в драке! Надо что-то предпринимать немедля!
      - Подожди, не время сейчас...- мрачно бубнил Мирак, оглядываясь.
      Танай и Пифодор представляли князю дело так, что драки хотя и недопустимы, но они говорят о боевом задоре воинов, что не так уж плохо.
      - "Ястребам" надо вот что! - взмахивал Пифодор рукой, как бы рубя мечом.
      - Боевого дела? - спрашивал Фарзой.
      - Сечи кровавой!.. Их сейчас напустить на врага, они как демоны разить будут!
      - Но смутьянов надо наказывать!
      - Подожди, князь, не спеши с наказаниями. Задиры оправдают себя в битве. Пора в поход!
      - Рад бы, но мы еще слабы. Не так ли, Танай?.. А у Гориопифа и Дуланака рати сильные и верные!
      - Не все и у них в порядке,- горячо возражал Пифодор,- недаром они стали хитрость применять.
      - Какую хитрость?
      - А вот прикажи явиться Алмагиру, он хорошо знает, каков дух в стане врагов наших. Умеет, каналья, пронюхивать.
      - Мало верю я Алмагиру, бродяга он,- покачал головой Фарзой,- однако зови его сюда!
      2
      Алмагир явился с обычной лукавой усмешкой на бородатом лице. Он предстал перед князей в шлеме и с мечом.
      - Сильны рати князей неапольских? - спросил Фарзой.
      - Князья сытно кормят своих людей, воины их хорошо вооружены и уверены, что делают правое дело. Только что прибыли из города перебежчики и сообщила новость: в городе стало хуже с хлебом и мясом. Но винят в этом не своих князей, а тебя.
      - Почему меня?
      - А кто отрезал привоз продовольствия в город? - усмехнулся Алмагир, пощипывая бороду. В его глазах чувствовалось скрытое неодобрение.
      - Это верно, мы отрезали... Хлеб и мясо нужны нам... Что еще говорят?
      - Называют тебя разбойным князем... Прости, князь, не смею всего молвить.
      - Говори все, не бойся, я не Гориопиф, за правду не казню.
      - Князья перед войском выступали и народ неапольский собирали на площади. Называли тебя вероотступником, и многие им поверили. Ты, говорят, поклонялся эллинским богам на Родосе. И с тобою жрец черных богов родосских.
      - Жрец?.. Тьфу, какая ложь! Да кто те это, жрец-то?
      - А Пифодор!
      Раскатистый хохот заставил дрогнуть полотнище шатра. Пифодор упал на кошму и катался в неудержимом смехе.
      - Я... я жрец!.. Хо-хо-хо!.. Вот спасибо князьям, что дали мне хорошую должность! Хлебную и спокойную! После рабского хомута и пиратского кинжала - жреческий жезл!.. Неплохо!.. Разреши, князь, передать благодарность Дуланаку и Гориопифу!
      Алмагир удивленно посмотри на смешливого черномазого грека и продолжал:
      - Князья говорили, что ты прибыл ваять в Скифии хлеб и скот для боспорского царя Савмака и его рабов. Что ты продался Савмаку и тебе ничего не стоит уморить голодом не только Неаполь, но и всю Скифию.
      - Ах они подлые души! - возмутился Фарзой.- И люди верят им?
      - Когда хлеба в города не стадо - поверили... Князья же убедили народ в том, что это они упросили Митридата вывести войска из Скифии, что благодаря им теперь Скифия опять свободна, но Фарзой хочет помешать мирной жизни. Будто ты решил обманом и силой превратить скифов в рабов Савмака.
      - Так и говорили?
      - Так утверждают перебежчики, в том числе и "ястребы", которые жили в городе. Позови их, они подтвердят. Теперь князья взялись за твоих "ястребов" - хотят уничтожить их поголовно. Это, мол, разбойный род.
      - Будь они прокляты, но это им не удастся!.. Что еще?
      - Князья разослали гонцов по всей стране, чтобы растолковать народу степному, что понтийцы уже ушли, воевать не с кем, надо собирать Великий Круг всего народа и выбрать для Скифии царя. А Фарзоя, как изменника, слугу боспорского, изгнать или убить! С кем, мол, он воевать собирается, как не с народом скифским, если понтийцы сами ушли?..
      Такие сведения вывели Фарзоя из равновесия. Он с проклятиями метался по шатру, крича:
      - Подлые изменники, они хотят обмануть народ! Они задумали истребить мой род! Ведь Диофант никуда не уходит, он собирает войско для отправки на Боспор! И как только расправится с Савмаком, так сразу же вернется в Скифию и тогда уже наденет нам Митридатово ярмо навеки!.. Это же военная хитрость!
      При этих словах лицо Алмагира несколько повеселело. Видимо, и в его душе нашли место сомнения, верен ли путь молодого князя. Он закивал головой.
      - О преславный князь,- с большой радостью и облегчением отозвался он,- кажется, и я теперь понял, что ты прав. В лагере-то уже сеют слухи против тебя... Поспеши, князь, надо сказать всему войску, почему ушел Диофант из Неаполя, в чем его хитрость.
      - Понял и ты? - остановился перед воином Фарзой.- Понял, что собака всегда возвращается к недоеденному куску!
      - Истинно, князь, понял!
      - Вот пойди и расскажи об этом людям!
      - Разреши молвить, князь.
      - Говори.
      - Сказать твоим воинам правду должны твои князья и воеводы. Только не такие, как Мирак...- он снизил голос,- что-то хмур он, и глаза горят недобрым... Лучше собери воинов и сам все разъясни им... А еще - надо людям и в Неаполе правду рассказать. Чтоб народ не отвернулся от тебя.
      - Голова у тебя ясная, вижу я. Что же ты хочешь?
      - Отпусти меня в Неаполь! Тайно проникну туда и всем людям и воинам правду поведаю!
      - В Неаполь? - удивился князь.- А поймают тебя да за язык раскаленными щипцами?.. А?..
      - Не боюсь,- тряхнул волосами воин,- много имею там друзей, приютят и спрячут меня. Послужу тебе, ибо вижу - правда на твоей стороне!
      Фарзой старался прочесть на хитроватом лице воина его затаенные мысли. Тот бесстрашно посмеивался, теребя бороду.
      - Кажется, что он обманет тебя,- сказал после его ухода Танай,- но что он может сделать против нас?... Пусть идет, может, и принесет какую пользу.
      Так решилась судьба Алмагира. Он переоделся пастухом и, взяв в суму отварного мяса и баклажку вина, покинул лагерь. Обстановка строгого порядка и постоянный надзор очень надоели ему. Непоседливый по характеру, он втайне не любил войсковую жизнь. Его тянуло на свободу, пожить более весело, чем в лагере. Пифодор дал ему на дорогу десяток серебряных монет, что для жителя степи составляло немалое богатство.
      3
      Табана была независимой агарской княгиней, имела собственный отряд телохранителей и считалась в лагере почетной гостьей.
      Поэтому ее шатер был раскинут невдалеке от шатра Фарзоя, возле него всегда стояли стражи в алых кафтанах, с мечами. Дюжие воины, голые по пояс, свежевали баранов и наливали промытые кишки кровью, смешанной с салом, после чего запекали их в медном котле над костром.
      В короткое время она разузнала все подробности освобождения Фарзоя и о том, как он не желал ехать в степи и согласился лишь после настоятельных уговоров царя Савмака и друзей.
      Вечером она приняла Пифодора, который поведал ей о душевных борениях и муках Фарзоя. Грек прекрасно разобрался в настроениях своего повелителя. Княгиня слушала его, полулежа на мягком возвышении из подушек, и перебирала белыми руками свои украшения, складывал их в шкатулку красного дерева. Рядом дымилась священная курильница, наполняя своды шатра синим дымком, от которого у Пифодора першило в горле. Он сдержанно покашливал, поглядывая на амулеты и талисманы, развешанные в шатре, догадываясь, что вдова вновь обратила свои помыслы в мир потусторонний, готовясь отдаться длительным молитвам и жертвоприношениям. Догадка перешла в убеждение, когда она со вздохом заметила, что ей пора уезжать из Скифии.
      Рассказы грека она выслушала с большим вниманием. Пифодор отчасти облегчил ее тягостное состояние, помог понять многое.
      - Я кое-что предугадывала, Пифодор. И не осуждаю строго князя за холодную встречу... Тот подарок, который он передал мне от царицы Гликерии, не мог сблизить наши сердца!.. Скажи мне - какова внешность Гликерии? Красива она?
      - Весьма прекрасна! Волосы как лисий мех, глаза ясные, как у свежевыловленной рыбы... Любит ходить в замшевых шароварах и вскакивает на лошадь с земли не хуже конского пастуха.
      - Ах, я хотела бы посмотреть на нее!.. Ну, спасибо тебе, ты снял с моей души часть тяжелого груза.
      - О прекрасная княгиня! Поверь, Фарзой предан тебе душой, только рабское прошлое гнетет его. Горд слишком... Вот я рабом был - и ничего, живу, как все. А князья, видно, из другого теста слеплены. Вместо того чтобы радоваться и веселиться, сняв с рук цепи и сломав ошейник, они печалятся и отворачиваются от женщин, которых любят.
      Табана усмехнулась, не разомкнув губ, и кивнула ему разрешая уйти. Перед уходом наградила его серебряной монетой. Сказала сухо:
      - Передай князю Фарзою, что я хочу видеть его.
      Когда грек вышел, она дала волю обуревавшим ее чувствам. Ломала руки и металась по шатру, шепча невнятные слова. Ложилась на подушки и опять вскакивала. Однако через час, когда старший из воинов пришел доложить, что пора ужинать, он застал Табану спокойной, как всегда. Она держала в руке кусок очищающей яшмы и шептала молитву, подняв глаза вверх Уже ночью деятельная княгиня встретилась с Танаем, потом говорила с Мираком. Первого наставляла:
      - Настал час выступать против Неаполя! Пока город в руках изменников, никто не признает Фарзоя за великого князя. Но с походом на Херсонес спешить не следует. Палак сломал рога о херсонесские стены, зачем же повторять его ошибку!
      - Но этого требует царь Савмак,- возражал Танай.
      - Савмак не может знать всех дел Скифии. Он же сам, как я слыхала, был в прошлом противником похода Палака на Херсонес. А теперь что изменилось?.. Ничего... Опять херсонесцы и понтийцы встретят слабое войско скифов огнем и железом. Этого допустить нельзя! Да и народ не пойдет за вами. Вся степь знает, что Диофант вывел свои войска из Неаполя и предлагает мир. Зачем же начинать новую несчастную войну?!
      Беседуя с Мираком, Табана предупредила его зловещим тоном, подняв кверху палец и сдвинув тонкие брови-шнурки:
      - Не косись на чужого коня, как бы твой не споткнулся и не вышиб тебя из седла!.. За Фарзоя боги, за него и народ!.. Запомни, что ведомы мне все помыслы твои! Не пытайся задержать течение реки полой своего кафтана!
      После длительных бесед утомилась и задремала перед утром, чтобы встать к восходу солнца и принести утреннюю жертву великому светилу.
      Ее преданность богам и благочестие стали известны всему лагерю. На нее смотрели с уважением и некоторым страхом. Говорили, что Табана не брезгует дружбой с черными духами и сама может обернуться вороной и слетать ночью, куда нужно. Однако то были лишь разговоры, никто не был свидетелем этих превращений.
      4
      Узнав от Пифодора, что Табана поговаривает о возвращении на родину и хочет видеть его, Фарзой задумался.
      - Нет,- сказал он, вздохнув,- говорить ней сейчас не о чем, а в Агарию она поедет позже... Почему - скажу потом.
      На Боспор выехали нарочные с просьбой к Савмаку о дополнительной присылке оружия. Рати Фарзоя росли не по дням, а по часам. Князь использовал растерянность Дуланака и Гориопифа в связи с уходом из Неаполя понтийских войск и проявлял небывалую деятельность. Он что-то задумал.
      Каждое утро видели, как Фарзой более часа сражался с Пифодором и Танаем на мечах, прыгал вперед и назад, метал копье, рубил тяжелой секирой. Потом все это повторялось верхом на конях.
      Он и от воинов требовал подготовки к грядущим битвам. Ежедневно в степи слышались воинственные крики. Пешие гоплиты Таная шли на приступ, строились в глубокую фалангу, стреляли из луков. На ристалище, за лагерем, скачки на конях сменялись воинственными плясками молодых воинов. Победителей в состязаниях награждали конями и оружием.
      Нестройная масса добровольцев постепенно превращалась в степное войско, пестрое и шумное, но стремительное и преисполненное боевого пыла.
      Из Пантикапея вскоре пришли караваны с оружием, соленой рыбой и одеждой для воинов. Савмак просил поторопиться с взятием Неаполя и последующим ударом по Херсонесу.
      И вот час настал. Завыли рога, войска покинули свои стоянки, оставляя после себя горы навоза, обглоданные кости и погасшие кострища. Пыль застилала все вокруг. Ржание лошадей, крики людей, скрип колес и топот копыт оглушили всех. Опять скифский народ поднялся с оружием в руках добывать свое право. Стройно и красиво шли сотни панцирных гоплитов Таная, все с копьями и щитами. Опять заколыхались от ветра знамена княжеских дружин. Как и раньше, красовались на ретивых конях богатые и знатные, а бедные брели следом с заостренными и обожженными на огне палками вместо копий, ничего не имея за спиной, кроме залатанного мешка со скудным запасом провианта.
      Медленно, не изнуряя людей и лошадей, войско пересекло степь и вышло под стены священного города скифского - Неаполя.
      Войско окружило город, но со штурмом не спешило.
      Князья-соправители с тревогой наблюдали, как разбили богатый шатер Фарзоя, а невдалеке от него - меньший шатер Табаны. Гориопиф грозил кулаком в степь, а ночами с колдуном творил страшные заклятья, рассчитывая сжить со света врагов своих.
      - А Табана - змея! - рычал князь.- Предательница!
      - А разве я не говорил тебе этого? - спрашивал в сердцах Дуланак, ломая голову, как лучше выйти из создавшегося положения. И предлагал обратиться к Диофанту за немедленной подмогой.
      - Не даст он нам ни одного воина,- отмахивался Гориопиф. - Савмак напугал Диофанта, и тот скоро и нас заберет в поход против рабского царства.
      Между осажденными и осаждающими шли задорные переклички, иногда и перестрелки. Воины обменивались стрелами, выкрикивали обидные слова и вызывали смелых на поединки. Но жертв не было.
      - Эй! - кричали задорно воины Фарзоя, махая шапками.- Эй! Зачем против верного князя идете? Обманули вас Дуланак и Гориопиф, продали вас Диофанту! Хотят навеки вас понтийскими рабами сделать!
      - А ваш князь изменил богам и могилам родины! - отвечали со стен.Он преклонил колена перед эллинскими идолами, продался грекам! А теперь Савмаку хочет Скифию даром отдать!
      - Неправда! Боги за нашего князя!.. А Гориопиф был конюхом у Диофанта! Сидел у ног Диофанта на кошме!.. Хо-хо-хо!
      Всем была известна изменническая деятельность Гориопифа в недавнем прошлом. "Вепри" не выдерживали этих упреков и сыпали стрелами в насмешников.
      "Ястребы" жаждали поскорее ворваться в Неаполь и вырезать всех сторонников князей-предателей.
      - Ни одного "вепря" в живых не оставим! На их конях ездить будем, жен их себе заберем! - кричали они, подливая масла в огонь родовой распри.
      - Не божье дело делаете! - степенно вещали о высоты стен старые воины.- Против священного города вашего идете, грабить его собираетесь! Разбойник ваш Фарзой, а не князь!
      Противоречивые суждения и слухи разрастались как в том, так и в другом стане. Одни говорили, что Фарзой прав, намереваясь штурмовать Неаполь, другие возражали, считая, что надо пойти на мировую с Дуланаком и Гориопифом и не допустить резни между братьями.
      - Любой враг возрадуется, если мы начнем братоубийственную драку,говорили старики в лагере Фарзоя. - Надо князьям помириться, тогда и враги будут бояться нас.
      - Как же могут помириться такие враги, как Фарзой и Гориопиф? возражали молодые. - Если "ястребы" не побьют "вепрей", то "вепри" расправятся с ними огнем и мечом. Да и Танай с оргокенцами рвутся в бой, чтобы разделаться с Дуланаком и его людьми. Дуланак Оргокены и много других сел разорил, а людей поработил. И жену Таная в рабство продал.
      - Вот и пусть режутся "вепри" с "ястребами", а оргокенцы с людьми Дуланака. А при чем здесь вся Скифия?!
      Военачальники обеих сторон знали о подобных разговорах, принимали свои меры, стараясь обелить себя и очернить врага. Знал и Фарзой о разноречиях в народе. Собрал воевод и князей на совет.
      - Одни спрашивают, почему мы медлим со штурмом города, - начал он свою речь,- а другие с душевным страхом думают об этом штурме. Ибо штурм - это кровь и разрушение. Правы те и другие. Князей-изменников мы порешили выгнать из скифской столицы - и выгоним!.. Но разрушать Неаполь, предавать его огню и мечу негоже.
      - Что же делать? - недоуменно спросили воеводы.- Для чего мы войско собрали?
      - Войско собрали мы против врагов Скифии - понтийцев и против кучки тех, кто продался им. Но изменники засели в городе, а понтийцы сами ушли. Что делать?.. Нужно лишить власти Дуланака и Гориопифа, однако не ценою разрушения священного города нашего, ибо народ не простит нам этого.
      - Как же сделать это? - еще больше удивились князья и военачальники.
      - А так,- возвысил голос Фарзой, окидывая всех орлиным взглядом,- У меня с Гориопифом кровное дело. Мы с ним враги смертные...
      - Это мы знаем.
      - Так вот, хочу я сразиться с Гориопифом в честном бою перед всем войском, как это и наши предки делали. Но не с одним Гориопифом, я и Дуланаку пошлю вызов одновременно. Чтобы в войске и среди народа не говорили, что молодой одолел старого, в чем не много чести. Я пойду против двоих! Если они убьют меня, тогда без меня решать будете, кому быть князем-воеводой. Если я убью их - город сам откроет врата свои. Не так ли?
      - Нет! - вскричал Танай. - С Дуланаком я сам драться буду! Я должен воздать ему за разрушение Оргокен, за порабощение моей семьи!
      - Не выйдет он на бой с тобою,- возразили все разом,- ведь он князь, а ты - нет. Вышлет за себя воина. Если ты в убьешь воина, толку мало будет.
      - Но хорошо ли, что князь Фарзой идет против двоих? Ведь оба князя богатырями считаются.
      - Сейчас нельзя иначе,- ответил Фарзой,- нельзя, брат Танай! Народ хочет вольной и мирной жизни, а не резни между родами. Дуланак и Гориопиф нелюбимы народом, но когда они говорят, что добиваются свободы и мира для всех племен, то их словам внемлет каждый.
      Мужественное заявление Фарзоя о его решении вызвать двух князей на суд божий стало известно всем и вызвало немало толков. Фарзоя громко славили, считая его настоящим витязем скифским.
      - Ты, князь, победишь, ибо боги за тебя,- говорил Пифодор,- но хитрость не мешает в военном деле. Вызови их не сразу, а сначала одного. Сразишь его, а потом другого вызывай. Они, как говорят, бойцы очень сильные.
      - Нет,- ответил твердо Фарзой,- этого-то они и ждут. Вызову я Гориопифа, так Дуланак будет всех богов молить о моей победе. Ибо он сразу же после смерти Гориопифа объявит себя царем. А с царем может сражаться лишь царь. Значит, я должен буду или покориться ему, или бежать в степи... Я все уже обдумал и отдаю судьбу свою Святому Мечу! Удары железом скажут, кто прав. Папай рассудит нас ударами мечей наших.
      "Ястребы" все как один собрались перед шатром князя и требовали немедленного штурма. В ответ на их опасения, что два сильнейших бойца Скифии могут убить его, Фарзой возразил:
      - Я тоже буду не один. У меня есть помощник.
      - Кто же? - разинули рты воины.
      - Со мною будет великий Папай, бог отцов наших!
      Взрыв восторга был ответом на эти слова. Все воочию убедились, что их князь совсем не отрекся от богов сколотских.
      - Он настоящий сколот!.. Он победит!.. Папай! Папай!..
      Фарзой жаждал этого поединка и боялся лишь одного - что князья не примут его вызова. Этим боем бывший гребец-невольник хотел сразу заткнуть рты всем врагам и тайным недоброжелателям, привлечь к себе сердца народные, смыть кровью скверну рабства. А потом, не растратив силу своего войска, устремиться на Херсонес, чтобы изгнать Диофанта со скифской земли, наказать херсонесцев.
      Утром рано перед воротами Неаполя появились трубачи, протрубили громко, а потом объявили осажденным. что князь Фарзой вызывает на поединок обоих князей, Дуланака и Гориопифа, перед всем войском.
      - Папай рассудит их! - кричали глашатаи.- Он решит, на чьей стороне правда!.. Если ваши князья откажутся, мы начнем штурм!..
      Эта новость взбудоражила народ городской и войско осажденных.
      - Вот он, "ястреб"! - в восторге шептали люди во всех углах Неаполя.- Один против двоих! Не испугался таких прославленных витязей, как Дуланак и Гориопиф! Видно, правда на его стороне!
      5
      Алмагир без труда проник в Неаполь, но сразу сделал промах, в результате которого оказался в руках князей-правителей. Имея деньги, он не удержался, чтобы не зайти в винный погребок, сильно охмелел и стал открыто говорить, что за Фарзоя боги и каждый сколот должен быть на его стороне.
      Схваченный и избитый, он держался молодцом. Сколько ни хлестал его плетью Гориопиф, но ничего не добился. Воин лишь повторял:
      - Ничего не помню, пьян был. Обрадовался, что из плена бежал, выпил. А что говорил - запамятовал.
      Гориопиф хотел казнить воина-изменника, но Дуланак взял дело допроса в свои руки. Он любил такие дела и считал, что Гориопиф не годится быть дознатчиком, слишком груб и горяч. Но и ему Алмагир не сказал ничего, кроме того, что был пьян и ничего не помнит.
      - Ты изменник ,- зловеще пробасил Дуланак, - и умрешь медленной смертью!.. А ну, поджарьте его!
      Палачи калили в огне концы мечей и прикладывали их плашмя к щекам несчастного лазутчика. Тот дико вскрикивал, извивался от боли, но цели своего прибытия в Неаполь не выдал.
      Дуланак велел вложить между пальцами пытаемого наконечники стрел, а потом обмотать ему руки ременными поводьями накрепко. Алмагир кричал, обливаясь холодным потом, лицо его, обезображенное ожогами, вздулось. Наконец его поставили на доску, утыканную гвоздями. Воин закричал дико в лицо Дуланаку:
      - Все, все воины и народ покинут тебя, проклятый князь-изменник! Ты раб Диофанта! Проклинаю тебя трижды всеми богами и духами! Быть тебе убитым от меча Фарзоя! - После чего потерял сознание.
      Дуланак велел положить его на пол и задумался. Князь был суеверен. Последние слова узника болезненно отозвались в его сердце. Много раз он слыхал проклятия умирающих под пыткой. Но сейчас небывалое смущение проникло в его душу, чего он никогда до этого не испытывал.
      - Облейте его водой, дайте отдышаться,- отрывисто приказал он палачам и ушел домой.
      Оставшись один, позвал любимую рабыню Филу, желая рассеяться. Та предстала перед ним бледная, осунувшаяся, со слезами на глазах.
      - Что с тобою? - спросил он,- Ну, мы, князья, озабочены многими делами, войной, осадой... О чем же печалиться рабе, для которой в доме хозяина всегда накрыт стол?.. Дай мне вина!
      У него было такое чувство, словно в грудь ему вошла стрела и он не может вынуть ее.
      - Гм...- продолжал он говорить сам с собою, расставив широкие ладони,- я умру от меча Фарзоя. Нет, бродяга, ты не прав! Я еще буду править всей Скифией!
      Вошел воин и сказал, что веред воротами города стоит Фарзой, верхом на коне и в полном вооружении, и вызывает на поединок сразу обоих князей - его и Гориопифа. Дуланак не смог проглотить вино и выплюнул его на пол, пораженный таким совпадением. Через час он встретился с Гориопифом в кругу советников. Последние осуждали дерзость самонадеянного Фарзоя и считали возможным отклонить вызов.
      - Следует выслать кого-то за себя, - выдал свое малодушие Дуланак,- негоже старшим князьям меряться оружием и силой с младшим. Да еще с бывшим рабом.
      - Тьфу ты! - изумлялся Гориопиф.- Он что, этот мальчишка, пьян или сбесился? Да мы вдвоем его, как котенка, в суму посадим и в город привезем!.. Но я тоже думаю - лучше выслать кого-то за нас. Пусть сразится с младшими.
      - Нет,- возразили некоторые, подумав,- сражаться с подставными воинами Фарзой откажется. Тогда начнется штурм. Он - глава всего войска, выше его в противном лагере нет. У нас - старших двое. По обычаю - он имеет право на поединок. Бели же вы оба откажетесь от божьего суда, все увидят, что боги за него, что вы не уверены в себе, боитесь. И народ валом повалит к Фарзою.
      Поединок был предрешен. Оба князя пошли надевать доспехи и вооружаться. Фарзой проезжался на сером в яблоках коне перед воротами города, подкидывая высоко и ловя сильной рукой копье. Войско награждало смелого витязя зычными криками, от которых у защитников города западала на сердце тревога.
      Князем восхищались друзья и враги.
      6
      Табана хотела увидеться с Фарзоем перед поединком, но он не допустил ее к себе.
      - После боя! - кратко ответил он Пифодору.
      Княгиня в волнении вышла из своего шатра и приказала тут же на походном алтаре, "палице Геракла", заимствованном у греков, разжечь огонь и приготовиться к жертвоприношению.
      Она вместе с тысячами воинов приготовилась смотреть на неравный бой между Фарзоем и сильномогучими богатырями Скифии.
      Все замерли, когда распахнулись ворота и выехали оба князя с блестящей свитой оруженосцев. Это не противоречило правилам поединков. Свита выстроилась невдалеке от ворот, а князья стали заезжать навстречу Фарзою. Дуланак на золотистом белогривом коне казался сказочным витязем. Он был одет в сверкающую панцирную рубашку, опоясанную золотым поясом. У пояса - акинак, прихваченный ремнем к ноге, чтобы не болтался при скачке. В руке два дротика и копье с ременной петлей. У седла боевая секира, на локте левой руки щит. Всадник казался выше обычного благодаря высокому султану, развевающемуся на бронзовом шлеме.
      Гориопиф был одет в чешуйчатый панцирь с пластинками и греческий литой шлем, имеющий прорези для глаз. Его вороной жеребец рвался вперед, звеня и сверкая золотыми колокольцами и налобником.
      Оба всадника выглядели очень красиво и в то же время грозно. Гориопиф размахивал блестящим сарматским мечом, грозя Фарзою смертью.
      Молодой князь казался бедным по сравнению с этими пышными всадниками, но его гибкая кольчуга не стесняла движений, копье было легким и длинным, а сарматский меч не уступал по длине мечу Гориопифа. Круглый щит сверкал позолотой.
      Обе стороны стали одна против другой, обнажив оружие. Потом сразу подняли лошадей в галоп и стали быстро съезжаться.
      Табана зажмурилась в страшный миг. Да ее ушей донеслись лязгающий звук удара, треск, чье-то глухое падение и стон. В страхе открыв глаза, она увидела, что Дуланак вместе с конем рухнул на землю, рядом торчит копье, вонзившееся в сухую почву. Фарзой и Гориопиф, подняв коней на дыбы, хлещут один другого мечами. Гомон и крики тысячного войска выдавали всеобщее возбуждение. Все видели, как в начале схватки Дуланак копьем пробил щит Фарзоя, стальной наконечник вонзился в левую руку молодого князя. Но последний выдернул конец вражеского копья и грудью своего коня повалил Дуланака на землю. Теперь раненый Фарзой рубился с Гориопифом, владея лишь одной рукой. Вот они уже мчатся бок о бок, обнявшись, словно братья. Не поймешь, что делают они. Но тяжеловесный Гориопиф гнет под себя раненого противника, и оба валятся с седел на землю.
      - Гориопифу слава! - доносится нестройный вопль со стен города.
      - Победил старый князь!.. Папай! Папай!..
      Танай, Пифодор, Мирак и многие князья и воины хлестнули своих коней плетями и галопом поскакали к месту битвы. Воины, размахивая арканами, ловили княжеских лошадей. Ропот и смущение прошли как туча по рядам Фарзоева войска. Получалось, что Гориопиф - победитель. Все видели, что он оказался наверху и поверг Фарзоя на землю, хотя и сам рухнул вместе с ним.
      Первым подскакал к месту боя Танай, за ним какой-то усатый военачальник из свиты князей. Оба спрыгнули с седел.
      - Видишь,-указал Танаю нагайкой усатый,- победил наш князь! Он наверху!
      - А почему у него из спины меч торчит?
      Танай схватил руку Гориопифа и с трудом перевернул его тело. Князь был мертв. Меч Фарзоя насквозь пронзил его грудь.
      - Оба мертвы! - вскричал военачальник.- А Дуланак - жив! Опять наша взяла!
      - Подожди, не раскрывай рта! - вскричал Пифодор, сойдя с коня.Наш князь тоже жив!
      Оглушенный Фарзой открыл глаза. Он был залит кровью Гориопифа.
      - Вставай, князь! - сказал ему Пифодор.- Вставай, ты победил!
      Его подняли с трудом. Левая рука его висела беспомощно. Он смотрел непонимающим взором. Пифодор кричал ему, как глухому:
      - Ты победил!..- И, обратившись к войску, добавил во весь голос: Наш князь жив и невредим! Сейчас он добьет Дуланака, и дело сделано!
      Сторонники князей кинулись к Дуланаку, но тот лежал со сломанной ногой, весь помятый. Он стонал и плевал кровью.
      Когда подвели под руки Фарзоя, то стало очевидно, что ни тот, ни другой боец не в состоянии продолжать поединок. Однако Пифодор не унимался:
      - Князь Фарзой! Решай судьбу Скифии! Бери клинок в руки, дерись! И совал в правую руку Фарзоя меч.
      Тот не понимал, о чем ему говорят, и валился с ног.
      - Великий князь,- в свою очередь тормошил Дуланака усатый военачальник, - Гориопифа уже нет! Ты один остался на всю Скифию! Враг твой слаб и без памяти! Добей его!
      Но Дуланак опустил голову на грудь и с трудом проговорил:
      - Я побежден, я пленник Фарзоя.
      - Ты с ума сошел, князь Дуланак! - в досаде топнул ногой усатый.Пойми, Гориопиф мертв, а Фарзой на ногах не стоит! Ударь его по черепу топором один раз, и боги даруют нам победу!
      Но Дуланак мотал головой, по его щекам текли слезы. Безжалостный сатрап, которого не могли растрогать никакие страдания и слезы людей, сейчас сам плакал, как маленький ребенок.
      Военачальник окинул глазами войско Фарзоя, что горело огнем боевой страсти и ждало лишь сигнала к штурму. Сообразил, что штурм будет означать смерть для всех людей Гориопифа и Дуланака. Сдача на милость победителя ничего не изменит в этой страшной судьбе. "Ястребы", оргокенцы, все любители помахать мечом, что выстроились в степи, ненавидят князей-правителей и не остановятся ни перед чем. Один выход - объявить результат поединка ничейным, запереться в городе, провозгласить Дуланака старшим князем и просить помощи у Диофанта. Это лучше, чем умирать.
      И неожиданно для Таная и Пифодора, пытавшихся помочь князю Фарзою, по знаку усатого военачальника два дюжих воина подхватили Дуланака и с трудом втащили в седло. Военачальник и воины тоже вскочили на коней и во весь дух помчались прочь.
      Танай обернулся, услышав топот, и понял, что они упустили добычу. Дуланаковцы во весь опор скакали к воротам города, увозя в седле Дуланака, хотя и раненого, но живого.
      - Задержать! Задержать! - вскричал Танай, ловя повод своей лошади.
      Началась погоня. "Ястребы" и все конное войско не смогли устоять на месте, степь загрохотала, и вся масса полудиких всадников ринулась к городским воротам.
      Усатый военачальник и сопровождающие Дуланака оруженосцы влетели в город словно на крыльях с криками:
      - Победа!.. Наша взяла!.. Наш князь победил с помощью богов!.. Закрывай ворота!.. На стены, сейчас штурм будет!..
      Створки ворот заскрипели. Стоявшие на стенах, увидев страшную пыль, поднятую тысячеконным войском, оробели. Они не могли разобраться, кто победил в поединке. Чья взяла, за кого боги - не ясно.
      Какой-то человек с лицом, обезображенным зияющими ранами, кричал хрипло, поддерживаемый товарищами:
      - Открывай ворота законному князю Фарзою! Он друг и родня Палаку! Боги за него - он победил в поединке! Он не пустит иноземца Диофанта в Скифию, а Дуланак продаст нас завтра же!
      Это был Алмагир. Он воспользовался суматохой и бежал из застенка с помощью десятка друзей, готовых драться на стороне Фарзоя.
      - Кто это за худого князя Фарзоя ратует? - раздался грозный окрик усатого. - Взять изменника на копья!
      Усатый вздыбил коня и обрушился на толпу с мечом, рубанул с размаху, но принужден был отступить перед копьями и топорами. Толпа разделилась. Одна половина продиралась к воротам, стремясь их закрыть. Другая перегородила улицу с криками:
      - Открывай ворота Фарзою! Он законный князь!.. Открывай!..
      Нескольких мгновений замешательства оказалось достаточно. Ворота широко распахнулись от удара конскими грудями. "Ястребы" ворвались в город с превеликим шумом, гамом и визгом. На всем скаку они рубили направо и налево, не разбирая, кто за них и кто против. Впереди мчался Танай, оставив своих пеших гоплитов позади. Пифодор не отставал от него, вертел мечом и скалился, подобно веселящемуся демону.
      По толпе, что оказалась у ворот, словно прошел молотильный каток. Люди были буквально размолоты копытами лошадей,
      - Фарзой!.. Фарзой! - неистово кричали атакующие "ястребы".
      - Папай!.. Папай!..- вторили им конные дружины Мирака и Андирака, стремясь опередить "ястребов" в деле разграбления города.
      Страшная сеча разливалась по улицам Неаполя подобно огненной буре.
      Дуланаковцы и "вепри", которым нечего было ждать от врагов, кроме глумления и смерти, сомкнулись и заняли ту часть города, где стоял дом Дуланака. Они быстро сооружали завалы, поджигали все, что могло гореть, рассчитывая огнем задержать натиск атакующих. Это им удалось. Конная масса врагов потеряла свою стремительность, опаленная пламенем и остановленная завалами из плетней, срубленных деревьев и сорванных с домов крыш.
      Начались пешие схватки. Осажденные оборонялись храбро и даже переходили во встречные атаки. Одновременно готовили себе путь отступления и выхода из города в степь через западные ворота. Боем руководил усатый военачальник, правая рука Дуланака. Танай сообразил, что дело оборачивается не так хорошо, стал поспешно подводить своих пеших гоплитов, которые уже вошли в город за хвостом конницы.
      - Мы атакуем Дуланака и всех тех, кто разорил Оргокены! крикнул он, слезая с коня, чтобы возглавить пешее войско.- Отомстим за все обиды наши!
      Пехота сомкнутой фалангой двинулась вперед и без особого труда преодолела передние завалы. Она не щадила никого и не брала в плен. Битва приняла такой ожесточенный характер, что люди буквально шли по трупам. "Ястребы" частью продолжали драться, но в значительном числе увлеклись раздеванием убитых, ловлей коней и грабежами домов, не интересуясь, за кого стоят их хозяева. Никем не писанные законы войны вошли в силу. Люди озверели, они разили всех, кто попадался на пути. Такого кровопролития Скифия не видала и в дни штурма Неаполя Диофантом.
      Танай рубился впереди всех. Пифодор, увидев его во главе пешей фаланги, тоже соскочил с коня, передал повод воину, а сам в боевом азарте присоединился к пехотинцам.
      Усатый военачальник Дуланака, несмотря на огромную энергию, им проявленную, видел, что им не устоять. Приказал сотнику задержать панцирную пехоту любой ценой, а сам кинулся в дом Дуланака, где застал князя в постели, обливающегося слезами. Что-то надломилось в душе гордого и жестокого сатрапа, а что именно - он и сам не сказал бы. Рядом стояла бледная как полотно раба Фила, прижимая к груди ребенка. Она беззвучно шевелила мертвенно-синими губами и то и дело целовала голову младенца. Дуланак плакал, обращаясь к ней, но она слышала лишь шум битвы, усиливающийся с каждой, минутой.
      - Надо бежать, князь! - еле переводя дух, выкрикнул военачальник. Он весь был залит кровью, запылен, измазан грязью, лицо его дергалось, как у помешанного, глаза налились кровью. В руке он держал окровавленный меч.
      Женщина так испугалась, что вскрикнула и бросилась в соседнюю комнату, прижимая к груди ребенка.
      - Куда бежать?.. Воля богов... Гнев Папая!
      Дуланак сокрушенно покачал головой и опустил ее низко, словно желая показать свою покорность судьбе.
      - Какой гнев Папая? - озлобленно закричал военачальник.- Я не узнаю тебя, князь! Тебя подменили или околдовали! Давай я перенесу тебя на руках к лошадям, и мы бежим в степь через западные ворота!
      Вбежали воины. Один тут же упал и испустил дух, заливая горячей кровью земляной пол. Другие осипшими голосами спешили сказать, что враг у дверей. Они были изранены, утомлены, еле держались на ногах.
      - Спасайте князя! Берите его, да осторожнее! - приказал усатый.
      - Танай! Танай! - послышались за стеной ярые крики.
      - Танай? - словно проснулся размякший князь, встрепенувшись при упоминании ненавистного ему имени.- Я не хочу встречаться с этим головорезом! Он не пощадит меня! Скорее, скорее!
      - Наконец понял! - раздраженно скривился военачальник.- Не только Танай, но и никто из врагов не пощадит тебя!
      Воины с усилием приняли на плечи грузного Дуланака и понесли к выходу. Едва они протиснулись в узкую запасную дверь, в которую тут же пыхнули клубы дыма, как с другой стороны в покои ворвались воины княжеской дружины, преследуемые беспощадными гоплитами Таная.
      Поднимались и опускались сверкающие глинки. Страшный хряск ударов, нечеловеческие выкрики слились в демоническую, ужасную музыку смерти. Окружающее казалось одинокой женщине нереальным, как сон. О ней забыли. Она из каморки видела жуткие сцены рукопашного боя, прижалась с ребенком к стене, не зная, что предпринять.
      - Где он? - раздался как гром разъяренный голос Таная, при одном звуке которого женщина в ужасе затрепетала.
      - Бежал, бежал! - ответил ему Пифодор, размахивая мечом.- Вперед! Они могли уйти только туда!
      Грек кинулся к двери, в которую ушли воины со своей живой ношей. Танай остановил его хриплым окриком:
      - Постой, тут еще какая-то дверь?
      Оргокенец заглянул в каморку, думая найти там врага своего, во вдруг опешил, остановился и медленно опустил руку с мечом. Он увидел, как ему показалось, привидение. Даже испугался, почувствовал холодный ветерок в груди. Перед ним стояла та, которую он считал потерянной навсегда.
      - Липа!.. Жена!..- только и произнес он в крайнем изумлении.
      Рабыня стояла бледная, с искаженным лицом и судорожно кутала продолговатый сверток, прижимая его к груди, стараясь скрыть его под пестрыми тряпками. Крик ребенка разъяснил все.
      Мужчина изменился в лице, вслед за выражением изумления и жалости в его глазах мелькнули ярость и жестокость. Он решительно шагнул вперед и, не снимая боевой рукавицы, схватил край пеленки, пачкая его кровью.
      - Не тронь младенца! - высоким голосом вскрикнула женщина. Лицо ее заострилось. Она сжалась в комок, готовая защищать своего ребенка до конца, повернулась к стене, подставляя под удар спину.
      - Чей, говори!
      - Мой!.. Убей меня, а его не тронь! Прокляну!
      - Его? Дуланака? Врага моего и разорителя?.. Вот вам обоим! -В слепой ярости Танай размахнулся тяжелым, тусклым от крови мечом. Р-раз!
      Но меч скользнул вправо и сверкнул искрами, задев кладку стены. Кто-то схватил Таная за руку и оттащил назад.
      - Опомнись, воин! На кого руку поднял!
      Танай, казалось, обезумел. Он едва узнал Пифодора, который успел в последнее мгновение отразить удар его меча.
      - Изменница, Дуланакова наложница! - прошептал, как в бреду, Танай.
      - Рабыня она. Подневольная. При чем здесь она? Ты же сам был рабом и знаешь. Разве раб и рабыня вольны в себе? Будь, Танай, справедлив.
      - Ребенка родила врагу моему.
      - Таков закон хозяев. Раба рождает детей господину. Будь он хоть сам злой дух из-под земли.
      Танай бросил меч и сел на пол, закрыв лицо руками. Пифодор обернулся и мигнул Липе, что смотрела на мужа, заливаясь слезами. Та быстро подхватила упавшую пеленку и, закутав ребенка, исчезла в ту же дверь, куда унесли Дуланака. В дом уже проникали языки пламени, становилось жарко и душно, потолок застлало дымом.
      Замешательство Таная помогло Дуланаку и его верным слугам бежать. Они уже скакали по степи, когда Пифодор с воинами достиг западных ворот.
      - Город наш! - вскричал разгоряченный, торжествующий Пифодор.
      - Верно, мы победили! - отозвался Танай, но без особого подъема,Надо принять меры, чтобы прекратить грабежи и потушить пожары,
      - Я поскачу вдогон за Дуланаком!
      - Бесполезно, он уже далеко. Липа спасла его, это она нас задержала.
      Неаполь был во власти Фарзоя. Все кричали?
      - Победа! Победа!.. Слава князю Фарзою!..
      Шум сражения сменился громом победных кличей.
      Только Фарзой, самый старший из воевод, герой сегодняшнего дня, ничего не знал о происшедшем. Он лежал без сознания в своем шатре, на ложе, пропитанном кровью. Около него стояли опечаленные друзья. У изголовья сидела встревоженная, заплаканная Табана.
      - Очнись, князь! - шептала она, гладя его волосы белой рукой.Очнись!.. Тебе рано умирать!.. Ты стоишь на пороге великой славы!..
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      ТАБАНА
      1
      Это был план Табаны: не спешить с въездом князя-победителя в Неаполь, пока он не сможет сидеть на коне. А войску - стоять лагерем в открытом поле, в виду столицы. Ибо негоже кому-либо въезжать в ворота города раньше победоносного князя. Все согласились с этим. Народ недоумевал, почему это славный князь Фарзой продолжает жить в юрте за городом, хотя ему, как раненому, было бы куда удобнее в Палаковом дворце.
      - Предки царских сколотов не ведали городов,- ответила на это Табана,- они жили, родились и умирали в юртах. Фарзой же прямой потомок царей сколотских. Для него воздух степи и уют юрты полезнее всякого снадобья.
      Эти слова попали в цель, прямо в сердца сколотам-табунщикам, детям степного приволья. О них говорила вся степь. Поединок с двумя сильными витязями, которые держали в руках всю Скифию, вознес Фарзоя на недосягаемую высь. Его признали все, он стал народным героем, сказочным богатырем. Заявление же Табаны о причинах пребывания князя вне города свидетельствовало о его преданности делу "царских сколотов", обычаям старины. Кто теперь мог равняться с великим князем-богатырем?..
      Танай, Пифодор и несколько сотников из рода Ястреба наводили порядки в Неаполе. Дворец царский привели в должный вид, очистили площади от мусора и навоза, накопившегося всюду за время безалаберного правления двух князей. Последние больше занимались соперничеством между собою и угождением новым хозяевам Скифии понтийцам, нежели благоустройством столицы.
      Время шло. Степные травы вытянулись в рост человека и побурели от зноя. Фарзой медленно поправлялся, осторожно вставал на ноги и прохаживался по шатру, опираясь на мягкое плечо Табаны. Агарская княгиня ни на шаг не отходила от больного, вела себя с удивительной предупредительностью и ласковой настойчивостью. Она кормила его из своих рук, обмывала раны и обкладывала их толченым агариком, давала ему пить настой из корня акора и еще какие-то снадобья - одно, именуемое питьем Медеи, другое, якобы когда-то составленное знаменитым врачом Скифии Абарисом,- а ночами собирала для него "лунную росу", как этому учили Анахарсис и Токсарид.
      Табана была немного колдунья и знала толк в травах, заговорах и заклятьях. Она умела гадать по пузырям на воде и плевала себе в пазуху, чтобы заманить туда болезнь князя, а потом вынести ее из юрты.
      Ее преданность, ласка и уход делали свое дело. Еще слабый Фарзой хорошо чувствовал себя рядом с этой женщиной. Поединок и тяжелые раны словно отдалили от него позорное прошлое. Он охотно вслушивался в негромкие речи княгини, которые лились будто и без нарочитого плана, но постепенно многое становилось для него более ясным и определенным. Непоследовательный в своих мыслях, более тщеславный, нежели честолюбивый, князь находил в беседах с Табаной тот елей, что целил его раны, как телесные, так и душевные. Вдыхая запахи степи, он чувствовал себя как бы рожденным вновь, но уже для иной, более высокой цели. Еще совсем слабый, он мысленно видел себя в роли большого воеводы, народного вождя, проникся сознанием некоей предопределенности всего происшедшего.
      Табана приносила ему вкусную еду, ворковала, как голубица, и в то же время искусно сосредоточила в своих руках все дела возрождающегося государства. Простой душой, Фарзой не замечал этого. Он считал, что после поражения врагов все идет само собою, по воле бессмертных богов. И причиной собственных успехов готов был признать ту звезду, о которой говорил ему Пифодор.
      Бывший пират, посещая Табану, восхищался ее умом и удивлялся судьбе Фарзоя, считая его баловнем скифских богов. Он видел далеко и ни на минуту не сомневался в конечном торжестве князя. На агарскую княгиню смотрел с чувством преклонения. Она казалась ему богиней, сошедшей с неба по указанию самого Зевса или Папая, чтобы служить тому же Фарзою.
      - Мне бы немного такого счастья! - вздыхал он, стоя перед Табаной.- Но нет, мое счастье на дне морском, и мне не достать его. Был пиратом - попал на цепь в Лаврийские рудники. В Скифии еле спасся от петли. Приобрел корабль и команду - и опять боги заставили меня служить чужому счастью. Кто же я сейчас, скажи, княгиня? Или воевода, или слуга тех же "ястребов", которых вооружаю и обучаю рукопашному бою?.. Получил я известие - корабля моего нет, Диофант захватил его. Не убереглись без меня - сразу попались. А я вот думаю: упадет ли мне крошка со стола чужой радости, или Фарзой выгонит меня в степь, как старую собаку, после того как станет властителем Скифии?
      - Старайся, Пифодор, старайся! - с легкой усмешкой отвечала ему княгиня.- Боги не забывают тех, кто служит знатным.
      - Лучше ты не забудь меня, прекраснейшая из женщин, умнейшая из княгинь!
      Придя в юрту князя, Табана старалась развлечь больного, но незаметно переходила к делам государства. Она говорила ему:
      - Ты собрал вокруг своего знамени много людей, твой род Ястреба опять сел на коня и пойдет за тобою хоть на смерть! Создавай сильную, преданную дружину, ибо сила большого князя в войске. Народ хотя и славит тебя, но завтра разбежится по своим кочевкам и пастбищам. Князья капризны, родичи Гориопифа тайно точат мечи, а Дуланак, слыхала я, собирает конное войско. Зато крестьяне не те стали, что раньше, это уже не забитые пахари, которых царские сколоты называли рабами. Они научились держать в руках оружие, силу почуяли!.. Танай создал пешую рать, которая не хуже эллинской. Возвысь Таная, достоин он стать князем!.. Будешь управлять Скифией, помни, что ты силен, пока есть лад и согласие между родами и племенами!.. Величай степняков по-прежнему "царскими", они любят это. Но не позволяй им грабить и унижать крестьян, ибо степные скифы - твоя правая рука, а крестьяне - левая. Так и Скилур когда-то говорил. Прошли времена, когда царские скифы могли брать дань с других племен. Теперь нужна дружба между племенами...
      И намекала при этом, что дело его и судьба его не на Боспоре, а здесь, в коренной Скифии, у себя дома.
      - Страна сколотская обнищала, ее табуны поредели, поля заросли травой!.. Лучшие витязи ее уже сложили головы! Не спеши с новой войной!.. Слышала я, что скоро прибудут к тебе посланцы Диофанта с дарами. Понтийцы поняли, что Скифия обрела настоящего хозяина. Прими посланных с честью.
      Табана оказалась нрава. В Неаполь прибыли послы Диофанта. Их проводили в степь, в княжеский лагерь. Послы вручили Фарзою подарки и просили позволения зачитать всему народу и войску письмо Диофанта, который от имени Митридата Великого готов признать независимость и свободу Скифии, а Фарзоя ее правителем, если тот станет единомышленником царя понтийского.
      - Соглашайся, князь,- шепнула Табана,- сейчас на все надо соглашаться, пока держава не окрепла. Ибо слова подобны облакам, они не могут навсегда застлать солнце истины, они развеются, и правда засияет вновь!
      Зачесть народу и войску письмо было разрешено, но прямого ответа Фарзой не дал. На совете с ближайшими соратниками он сказал решительно:
      - Я тогда успокоюсь, когда надену на Диофанта тот ошейник, что висел на моей шее, и наряжу его в ту гнилую овчину, которую он мне пожаловал.
      - Укрепиться надо, - хором отвечали советники,- мы готовы воевать, с кем укажешь, великий князь, но не сегодня. Ибо Скифия нуждается в покое. Она разорена, люди голодны. Если сейчас ввергнешь страну в новое бедствие - народ отвернется от тебя и пойдет за врагами твоими.
      2
      В это время Диофант поспешно готовил флот и войско против мятежного Пантикапея. Вопреки повелению Митридата о направлении всего флота к западным берегам Понта Эвксинского, он вернул корабли в херсонесскую гавань. Полководец понимал, что за такое ослушание он будет наказан, может даже лишен высокого доверия, но останется жив. Если же пантикапейский пожар охватит всю Тавриду, то ему не простят этого. Восстание Савмака, буйство кочевых и оседлых племен Скифии, побратимство рабов и крестьян - все это казалось таким грозным началом, после которого можно было ожидать крушения замыслов царя понтийского укрепить свое владычество над северными странами. И виновником этого будет он, Диофант, сын Асклепиодора. Да и Бритагора не пожалуют. Метродор Скепсиец, главный судья Митридатова царства, не замедлит бросить в темницу нерадивых и злосчастных руководителей северного похода, а после пытки огнем и железом посадит обоих, по восточному обычаю, на острые еловые колья на виду всей Синопы.
      Об этом было страшно подумать. Полководец и его советник чувствовали озноб, когда такие мысли приходили им в головы.
      Диофант потребовал у совета херсонесского несколько сот хорошо вооруженных гоплитов. Они должны были усилить его войско.
      - О стратег! - поднимали руки озабоченные архонты. - Ты отозвал свои войска из Неаполя, хотя народ скифский осмеливается бунтовать и вновь угрожает войной.
      - Есть там два преданных нам князя,- отмахнулся Диофант,- у них дружины сильные, этого достаточно.
      - Но, мудрый соратник Митридата, известно ли тебе, что мятежники послали послов к Савмаку и хотят заключить с ним союз?
      - Известно и это. Но скифский народ измотан войной и не пойдет за такими, как Мирак или пьяница Андирак. Если же мы в неделю разделаемся с боспорскими бунтарями, вся Скифия успокоится. Готовьте воинов!
      Диофант делал вид, что не придает значения новый вспышкам восстаний степного народа. Но в душе был сильно обеспокоен тем оживлением, которое последовало за боспорским бунтом во всей Тавриде. Почва колебалась под ногами. Однако он твердо решил устремить мощь своих войск в сердце сопротивления скифского - Пантикапей. Надеялся, что, пока он расправляется с Савмаком, степная Скифия не успеет по-настоящему поднять голову. В стране свирепствовал голод. Палак погиб, а князья-соправители не способны сговориться и выступить против него. Стихийную силу народа он явно недооценивал.
      Перед самым отплытием флота к боспорским берегам Диофант узнал, что в степи появился князь Фарзой, который быстро сколотил войско, сразил в честном бою Гориопифа и заставил бежать раненого Дуланака. А теперь стоит у ворот Неаполя, уже подчинившегося ему.
      Эта новость смешала планы полководца, раздражила и раздосадовала его. Народ степей шел за Фарзоем, который был другом Савмака и врагом понтийцев. Диофант решил было выделить часть войск для нового похода на Неаполь, но вспомнил основное правило войны: не дробить, не распылять сил - и передумал.
      Бритагор, встретившись с Диофантом, задал ему вопрос:
      - Выходит, что вонючий гребец Сколот побеждает?
      - Побеждают обстоятельства, Бритагор. Гений счастья покровительствует гордому князю.
      - Народ признал его, а князья принесли свою покорность. Он обладает талантом вождя.
      Диофант поморщился, потом рассмеялся с пренебрежительной миной. Он редко смеялся и сейчас напоминал старого сатира.
      - Дело не в талантах этого человека, которого мы не сумели привлечь к себе и сделали ошибку, оставив его в живых. Талантов у него нет и никогда не было. Он смел, но нерасчетлив. Он лихо дерется, но не знает законов войны. Фарзой - всего лишь знамя, которое случайно оказалось впереди народной волны. Но около него способный Танай, умная, как демон, баба Табана, обозленный на нас народ, а сзади Савмак, что поддержал его и вооружил его рати. Можно ли на все это закрыть глаза?.. Если мы не сумеем развязать этот гордиев узел, Митридат трижды лишит жизни нас обоих!
      - Скажи, стратег, как ты понимаешь, цели Фарзоя? Не ударит ли он в наше отсутствие по Херсонесу?
      - А как ты думаешь, почему наш гребец медлит с вступлением в Неаполь?
      - Он ранен и лежит в своем шатре.
      - Не в этом дело. А в том, что около него есть умная и дальновидная Табана. Она знает, что делает.
      Диофант опять сморщился в улыбке. Он постарел за время скифских походов. Советник его, при всей своей хитроумности, потерял душевный покой после страшной ночи рабского восстания, стал с меньшей самоуверенностью изрекать свои суждения. Он поднял водянистые глаза на собеседника, и усмешка скользнула по тонким, втянутым губам.
      - Я думаю,- сказал он медленно,- что Фарзой не хочет войти в город простым воеводой. Он намеревается вступить в Неаполь под крики народа как законный, избранный войском и всеми родами царь!
      - Истинно! - хлопнул его по плечу Диофант, продолжая смеяться.- А вернее сказать, этого хочет и об этом мечтает хитрая и красивая вдова Табана!.. Как видишь, Бритагор, мы лучше стали разбираться в скифских делах и понимать скифскую душу.
      - Что же мы делать будем? Пошлем туда войско?
      - Да, пошлем, но не войско, а вот это!
      Диофант подошел к столу и сдернул белое покрывало. Бритагор зажмурился от яркого блеска. Солнечные лучи ударили прямо в золотые и серебряные украшения на роскошном мече, заиграли на эмали кубков и ожерелий.
      - Я получил письмо от Митридата,- склонился он к Бритагору,- но не хотел сразу показывать его тебе. Великий царь ни в чем не винит нас, но повелевает нам в короткое время погасить пламя боспорского бунта. Он требует отсечь коренную Скифию от царства Савмака, не дать им соединиться. И, воюя на Боспоре, проявить к Скифии добрую волю. И мы сделаем это! Мы пошлем к Фарзою послов с подарками, признаем его правителем Скифии, а если надо, то и царем!
      - Но он ненавидит нас и использует нашу добрую волю против нас!
      - Нужно перетянуть на нашу сторону эту агарскую вдову. Она умна и поможет нам. Я думаю, что с помощью Табаны мы сделаем больше, чем смогли бы сделать мечами нашими! Иначе нам Скифию не покорить.
      - Но Фарзой - друг Савмака и пойдет на помощь Боспору!
      - Никогда!.. Мы через послов всенародно объявим в Скифии, что Митридат дает скифам независимость и мир в обмен на дружбу! Мы признаем права царских скифов на всю Тавриду, кроме Боспора и Херсонеса, но при условии - не начинать войны нигде, ни на западе, ни на востоке. Народ скифский устал, он будет рад такому почетному и выгодному миру. Он не пойдет воевать, даже если Фарзой станет царем. А мы за это время нанесем смертельный удар Савмаку!
      - Велика твоя мудрость, стратег! - поклонился Бритагор.
      3
      Войдя в юрту, Табана томно откинула со лба воздушную кисею в с улыбкой грусти, которая стала обычной на ее лице после смерти мужа, спросила, как чувствует себя князь Фарзой.
      Князь, отдыхая на кошмах, рассматривал прекрасный меч, полученный им в подарок от заклятого врага, и раздумывая о странных и неожиданных поворотах судьбы. Он поднял глаза и остро взглянул на начинающую полнеть вдову - и опять, как и всегда, нашел, что она хороша. Ему хотелось сказать ей что-то совсем не деловое, он хотел подняться с ложа, но женщина остановила его жестом руки. Она присела на складной стульчик и заговорила тихо, но внятно:
      - Кажется, мой друг и друг моего покойного мужа, кончается полгода после моего посещения могилы Борака. Скоро я, с твоего разрешения, поеду, уже в последний раз, принести жертву на кургане и скажу Бораку, что ты довел до конца великую борьбу и очистил Скифию от чужеземцев.
      - Чужеземцы сами ушли, прекрасная Табана.
      - Они не ушли бы, если бы не боялись новой ужасной войны... Так вот, я пришла сказать тебе, что ты уже не нуждаешься в моей женской помощи и уходе ты здоров, слава богам! Теперь, после приношения на могилу, я смогу уехать в родные агарские степи. Там мой народ, мое племя.
      - Ты хочешь уехать?
      - Да. Но не это я хочу сказать тебе...
      - А что?
      - Князь Фарзой! - Княгиня поднялась со стула, ее голос принял оттенок торжественности,- Князь Фарзой! Боги и народы Скифии ждут от тебя многого!. Не случайно они дали тебе испытание в огне сражений и в плену врага. Ты много почувствовал и стал более зрелым и мудрый. Ты узнал жизнь народа и горе тех, кто работает руками своими. Не случайно все это. А теперь и слепой увидит, куда направляют тебя невидимые силы. Тебе пора вступать в Неаполь!
      - Я давно говорю, что надо, - оживился Фарзой,- чего мы сидим в этих пыльных юртах?!
      - Потому, что ты, как гласит откровение, должен войти в Неаполь не князем, но... царем Скифии!
      - Что ты! - смутился, почти испугался Фарзой, поспешно вставая на ноги.- Что ты говоришь, Табана, уж не выпила ли ты чего хмельного? Говори тише, а то люди услышат, смеяться будут... Такого быть не может!
      - Оно уже свершилось, князь! И не вздумай упираться! Ибо велика милость богов, но нельзя вызывать их гнев своим упрямством и неразумием! Сумел ты перенести боль и унижение рабства, сумей носить царскую тиару и пернач!
      - Да что ты, Табана! - рассмеялся Фарзой, с изумлением глядя в раскрасневшееся лицо женщины, одухотворенное, как у жрицы-предсказательницы. Меня же никто, не признает царем! Всем известно, что я бедный князь, был пленен и сидел в ошейником у весла! Что люди признали меня князем-воеводой, это понятно: я прибыл в степи с оружием и обещанием свободы! Но если бы кто посмел выкрикнуть меня царем, то весь народ, а особенно князья, сказал бы - нет!
      - Князья и народ хотят видеть тебя царем Скифии, с этим и Диофант согласен! Князья и старейшины будут просить тебя принять бремя власти!
      - Какие князья и старейшины?
      - Те, что ждут у входа в шатер!
      Табана распахнула полог шатра, и перед изумленными глазами князя предстала красочная толпа богато одетых людей. Были тут знакомые и незнакомые. Фарзой узнал старейшин царских и нецарских родов, военачальников и князей. Среди них несколько смущенные Мирак и Андирак. Последний нес на красной полотенце золотую тиару и золотой пернач Палака.
      - Просим тебя, князь Фарзой, сын славного отца, глава сильного рода и родственник царей скифских, принять от нас, как от посланников войска и народа, вот эти царские знака!.. Белый конь уже ждет тебя. Сядь на него и поезжай по всему лагерю - весь народ последует за тобою!
      Это было в обычае стародавних времен. Народ сам выбирал своего царя.
      У Фарзоя захватило дыхание. Все это произошло совсем нежданно-негаданно, почти как в старой сказке, которую он слыхал в детстве от матери.
      Табана о непроницаемой улыбкой стояла в стороне.
      4
      Новый царь Скифии торжественно, при огромном стечении народа вступил в Неаполь верхом на белом коне.
      Три дня и три ночи пировали на всех улицах столицы, чествовали и славили молодого царя.
      Только теперь, после необыкновенных событий, Фарзой окончательно избавился от страшного демона сомнения и душевной язвы оскорбленного самолюбия, вынесенных из позорного невольничества.
      Огненный дух неудовлетворенного тщеславия, уязвленной княжеской чести, подозрительности к окружающим покинули его окончательно. Словно омытый в сверкающих лучах народного признания и восхваления, он почувствовал себя воскресшим после временной смерти. Раскрылись глава на жизнь, на дела, проснулась жажда человеческих радостей. И та ревнивая подозрительность к Табане, что отравляла ему душу, вдруг растаяла, как вешний снег.
      Табана, прекрасная и верная спутница ушедшего в царство смерти Борака, что когда-то пленила сердце Фарзоя своей красотой и женственностью, опять предстала перед ним желанная, волнующая. Тяжелые мысли рассеялись. Даже на свое злосчастное пленение молодой царь взглянул совсем по-иному. Оно стало как бы трудным началом той борьбы, в которой он победил.
      Но при всей своей учености и ясном уме Фарзой не обладал многими качествами, необходимыми для государственного мужа. Он и теперь не понимал важности будничного изучения жизни, которое должно было стать основой его решений. Он полагал, что все окружающее должно служить ему, не требуя от него каких-либо усилий. В этом фатальном взгляде на свою жизнь и в самом созерцательно-мечтательном характере Фарзоя было нечто подкупавшее его соратников. Он выглядел настоящим царем. Но в этом же таилась и опасность непредвиденных поворотов, просчетов, ошибок. Нельзя полагаться на одно счастье и покровительство богов.
      Выслушивая от Табаны и друзей сообщения о делах скифских, он не спешил обременять себя государственными заботами. Неутомимый Танай уже сколотил сильную дружину панцирной пехоты, Пифодор превратил нестройные отряды "ястребов" в тяжелую массу катафрактариев, вооруженных боспорским оружием, на сарматский образец. Оба деятельных мужа часто виделись с Табаной, получая от нее приказания, которым подчинялись беспрекословно. Она не забывала обласкать Мирака и других малых князей, следила за ними неотступно, принимала тайно людей, приезжавших с юга, посылала во все концы царства гонцов. А Фарзой в это время укреплял свое здоровье верховыми выездами в степь и мечтал о походе на Херсонес и захвате в плен Диофанта. Для него действовать - значило сидеть верхом на коне с мечом в руке.
      Табана не только руководила делами, но о многом думала. Она хорошо разобралась в причинах холодности к ней Фарзоя в недавнем прошлом, считала эту холодность временной. И не удивилась, что, ставши царем, Фарзой неожиданно размяк. Но, ловя его многообещающие взгляды, она стала еще более сдержанной и серьезной. Много времени посвящала молитвам, жертвоприношениям, окружила себя жрицами, с которыми занималась духовным самосовершенствованием.
      - Другая стала ты, Табана,- мягко упрекал ее Фарзой. - Ведь ты не старуха, чтобы всю жизнь только и заниматься молениями и жертвами.
      Женщина смотрела на него своими темными, без блестящих точек глазами, и трудно было определить, что она думает и чувствует.
      - Смерть мужа и одиночество приучили меня к размышлениям и беседам со своей душой и богами. Разве можно отвернуться от бессмертных богов?
      - Так-то так!.. Но разве не чувствовала ты страсти ко мне еще до моего пленения? Почему теперь стала холодной?
      Табана, опустив длинные ресницы, отвечала:
      - Признаюсь тебе - да, чувствовала. Твое бесстрашное сердце и честная душа пленили меня. Я радовалась дружбе Борака с тобой, призывала богов оказать вам покровительство... Сначала я прониклась благодарностью к тебе, а потом - полюбила... Любовь толкнула меня на многое.
      - А потом?
      - А потом боги помогли мне понять иное, большее, чем любовь. Я увидела, что ты, а не кто-то другой, должен спасти свою родину, свой народ, объединить его на великую борьбу! И я стремилась всеми силами помочь твоему освобождению. Но мне не удалось сделать этого...- Княгиня опять опустила глаза и вздохнула как бы с сожалением.- Ты вырвался из плена сам, тебе служили преданные люди. Когда ты возвратился в Скифию, я опять решала всеми силами помогать тебе, но слабы женские силы. Боги возлюбили и вознесли тебя, а я опять осталась незамеченной, в стороне.- Опять глубокий вздох.
      - Почему в стороне? - спросил, сияя глазами, расчувствовавшийся царь.- Ведь ты сама говоришь, что питала ко мне страсть. Что же, ты теперь разлюбила меня, а? Или нашла другого, лучшего?
      Он рассмеялся счастливый смехом, окончательно убедившись, что его тайные упреки этой женщине оказались всего лишь его собственным вымыслом. Он чувствовал себя удивительно хорошо. Табана манила к себе как женщина, пьянила его.
      Они сидели в знакомом дворике Палакова дворца, около испорченного фонтана, на каменной скамье. Голуби садились на край пустого бассейна, совсем не боясь людей. Дворик, выстланный плитами, между которыми пробивалась трава, белые колонны, облитые солнечными лучами, нежное воркование голубей - все казалось Фарзою в этот миг полным праздничной радости. Ему хотелось обнять мягкие, полные плечи собеседницы. Но она молчала, опустив глаза.
      Табана усилием воли скрыла свое волнение. Ее неудержимо влекло к сильному молодому мужчине, но она умела держать сердце в плену разума. Оправив волосы, упавшие на высокий чистый лоб, ответила:
      - Бели бы ты оставался просто князем Фарзоем, даже не князем, а простым воином, я упала бы к ногам твоим, поцеловала бы прах у ног твоих и стала бы твоей вечной рабой!.. Рабой любви!.. Ибо я могу любить только одного и только всегда!.. Но я хочу, чтобы и меня любили так же!
      Она смело в прямо взглянула в его глаза, подернутые влагой.
      - Разве я теперь стал иным? - усмехнулся Фарзой.
      - Ты стал царем!.. А я всего лишь одинокая вдова, княгиня далекого племени, хотя и храброго, но бедного. Кем я могу быть у тебя? Наложницей? Никогда! Я опозорила бы в род и племя свое! Борак перевернулся бы в могиле, когда узнал бы, что жена его так низко пала!.. И ты, предлагая мне любовь, унижаешь меня! А ты хорошо знаешь, что такое унижение. Моя любовь осталась там, позади, где остался и дорогой мне князь Фарзой. А царю Фарзою я могу лишь поклониться, поблагодарить его за многое и попросить разрешения вернуться домой. Ибо я княгиня, и племя ждет меня! Пока я жива, никто не сядет на место покойного Борака!
      Фарзой с нарастающим удивлением смотрел на Табану, игривая улыбка стала сходить с его лица и наконец исчезла. Он опустил протянутую руку и задумчиво стал следить за воркующими голубями, что задевали своими крыльями его мягкий сапог.
      - Веялка душа твоя и велик ум твой! - произнес он в раздумье. - Ты настоящая княгиня, достойная своего покойного мужа! И я завидую Бораку, хотя он мертв, а я возвышен богами. Он имел сокровище, какого мне, как видно, не иметь.
      Ресницы больших темных глаз дрогнули, вдова бросила вопрошающий взгляд, но сдержалась.
      - Твое сокровище, - ответила она,- это твоя царственность, любовь к тебе народа! Что перед этим значит чувство женщины, вдовы?.. Ничто!.. А тех, кто с великой радостью разделит с тобою ложе, найдется много... Поэтому не говори мне о любви, хотя, как царь, ты волен в своих поступках. Но не наноси обиды памяти Борака, что любил тебя, не обижай бедную вдову из чужого племени. Лучше отпусти ее с миром.
      Строгость и достоинство знатной женщины, знающей себе цену, Табана умело сочетала со смирением и скромностью, чем подкупила не искушенного в любовных хитростях Фарзоя.
      - Никто не может задержать тебя, достойная княгиня,- поспешил заверить он,- но наша былая дружба и мое сердечное влечение к тебе дали мне право так просто говорить с тобою... Видно, царям любовь заказана...
      5
      В Неаполь прибыли послы из далекого Танаиса. Они привезли подарки, привели хороших коней, передали новому царю Скифии братский привет от грозного аланского царя Харадзда. Главой посольства оказался небезызвестный Форгабак, который счастливо избегнул руки разъяренных рабов в восставшем Пантикапее. Теперь он выглядел богатым греком-колонистом и вел речи не хуже заправского оратора.
      Он говорил, что сильный царь Харадзд желает царю Скифии здоровья и успеха.
      - Царь аланов,- говорил он с поклонами,- рад, что скифский народ нашел достойного вождя и повелителя! Ибо слава о храбрости и учености мудрого князя Фарзоя, ныне царя Скифии, давно дошла до Танаиса и катится дальше, как степная трава перекати-поле, к восходу солнца, к берегам Оара, величайшей из рек!..
      После угощения, и отдыха опять состоялась встреча, в более узком кругу, где Форгабак прямо намекнул, что Харадзд противник союза Скифии с рабским царей Савмаком и, если Фарзой пойдет на подмогу Савмаку, аланы начнут планомерное истребление агарскнх племен и вторгнутся в роксоланские степи. А с другой стороны, заключат военный союз с Диофантом и Карзоазом.
      Это был удар, направленный прямо в сердце замыслов скифского царя. Дальновидному Харадзду и хитрым грекам из Танаиса было хорошо известно, что могут означать длительное пребывание Табаны в Неаполе и ее дружеские отношения с Фарзоем.
      На совете князья и друзья Фарзоя в один голос заявили, что ссориться с аланским царем не следует.
      - Но союз с Савмаком и разгром наших общих врагов - долг наш! возразил царь.- Если мы будем в крепком союзе с Савмаком, страшны ли нам аланы?!
      - Страшны, государь! - хором ответили князья.- Ибо ослабла Скифия, а Савмак еще не укрепился на троне Сдартокидов. Разобьют враги его и нас. Союз Харадзда с Митридатом - большая сила, и нам ее не перебороть!
      - А если мы одну руку протянем Савмаку, а другую Тасию?.. Страшны ли будут нам аланы и Митридат, когда вся Таврида и роксоланы объединятся?
      Тройственный союз, о котором говорил разгоряченный царь, был возможен, так как Тасий и Палак были дружны и вместе выступали против Диофанта. Но роксоланы после поражения тоже нуждаются в передышке. Пойдет ли хитрый Тасий на возобновление войны в союзе с ослабевшей Скифией и рабским Боспором?
      Князья и советники попросили времени подумать. Фарзой отпустил их, но кровь кипела в нем, он уже видел себя во главе большого войска, вооруженного Боспором и поддержанного ратями роксоланских катафрактариев. Он метался по высоким залам неуютного дворца скифских царей, обдумывая планы решительного разгрома понтийцев и захвата в плен Диофанта.
      Словно в ответ на его замыслы, донеслась весть, что с севера едет еще одно посольство - от Тасия и агаров.
      - В добрый час, в добрый час! - возликовал нетерпеливый царь.Видно, пока мои князья-тугодумы будут сидеть и терять время, мы совершим великое дело!
      Фарзой выехал на прогулку в степь в сопровождении Таная, Пифодора и кучки вооруженных всадников - телохранителей. Они натешились лихой скачкой на резвых скакунах и выехали на высокий бугор, откуда открывался вид на дымчатые степи. Воинов оставили внизу, в балке.
      - Слыхал? - спросил царь Таная.- Роксоланы в гости едут. Спешат приветствовать меня и, думаю, не откажутся от крепкого союза. Понтийцы им тоже немало насолили, да и против аланов друзья нужны. Савмак будет рад нашему единению с Тасием.
      Танай задумчиво смотрел в синюю даль степи, словно котел увидеть в ней будущее Скифии. Его тоже подкупала мысль о союзе с роксоланами. Но этот союз означал новую, небывалую войну. Выдержит ли ее скифский народ? Интересы кочевого и оседлого населения, голодного и ограбленного, настоятельно требовали мира. И этот мир уже заключен. Понтийцы с поразительной легкостью признали нового царя, обещали ему мир и дружбу. Они напуганы восстанием Савмака, они боятся новой войны в Тавриде. Но они могут ее возобновить, после того как справятся с рабским восстанием. Сначала разгромят Савмака, а потом опять двинутся на Неаполь.
      - Да, государь, - твердо ответил он, поворачивая свое открытое и острое лицо к Фарзою,- ты прав - союз с роксоланами нам нужен, он укрепит нас, заставят Митридата считаться с нами! Но мы еще не знаем, что везут нам послы, с чем едут.
      - Если они первые не предложат союза, мы сами заговорим о нем.
      - Нас поддержат агары,- осторожно вставил Пифодор.
      - Почему ты думаешь так? - спросил царь, не смотря на грека.
      - Потому что они верят в твой брак с княгиней Табаной.
      - Что ты говоришь, болтливый эллин? - удивленно раскрыл глаза Фарзой.
      Пифодор звенел серьгой и скалил зубы с обычной развязностью.
      - Я сказал, великий государь,- ответил он уверенно,- что если ты еще не решил своего дела с женитьбой на прекрасной княгине, то решай до приезда послов. Ибо все знают, что ты с Табаной дружен, и считают вас почти мужем и женой. И если ты не объявишь этого послам, то оскорбишь их, унизишь имя великой княгини, и никакого союза не получится. Агары обидятся, а роксоланы всегда агаров поддержат. Оскорбишь Табану - оскорбишь и Тасия. А лучшей царицы для своего народа тебе не найти. И красива и умна, и союз с роксоланской ордой в приданое тебе принесет!
      - Царицы? - словно растерялся Фарзой.- Разве я должен жениться на Табане, на вдове?.. Слышишь, Танай, что говорит Пифодор?
      Танай крякнул. Пифодор смело и кстати высказал их общую мысль.
      - Слышу, государь. Табана прекрасна собою и любит тебя. За нею сильное агарское племя, а за агарами - роксоланы. Если Табана станет царицей, то сильный союз обеспечен! Тебе же это необходимо для долгого и счастливого царствования! К тому же люба она тебе, мы видим это.
      - Но надо, чтобы роксоланы признали Савмака царем!
      - Э, великий государь, не глотай сразу несколько кусков. Делай одно дело, а за ним другое. Пифодор же хотя и зубоскал, а голова у него ясная.
      Послы прибыли на другой день. Они привезли подарки и заверения в дружбе, после чего решительно посоветовали Фарзою не вмешиваться в боспорские дела и не развязывать новой войны. Было очевидно, что Тасий уже предупрежден аланами и учел, что союз с рабским царством не пойдет на пользу его царствованию.
      - Ну что? - раздраженно спросил Фарзой вчерашних советчиков.Выходит, что я должен отказаться от своего слова, что давал Савмаку? Порвать с ним ради дружбы с роксоланами?
      - Когда ты давал слово Савмаку, ты был маленьким человеком, а сегодня - ты царь! - смело возразил Пифодор.- Разве царь должен исполнять обеты, которые он дал, будучи князем?.. Мудр ты, Фарзой, но душа у тебя проста... Тогда ты отвечал лишь за жизнь свою, а теперь держишь в руках судьбу народа! Тут надо решать не сразу. Ты не давай прямых ответов, затяни переговоры. Начни лучше сватовство, закинь им словечко о браке с Табаной, скажи, что без их согласия этому браку не быть... Этим ты расположишь к себе послов, а сам тем временем подумаешь... И все будет хорошо, ибо боги служат твоему счастью! А на днях Табана вернется с могилы мужа, поговори с нею, она плохого не посоветует.
      6
      Фарзой пригласил послов в зал для пиров и после угощения обратился к агарским старикам, одетым в алые кафтаны:
      - Вдова вашего князя, а моего друга Борака достойно и верно служит памяти мужа, отдавая все свои помыслы и время молениям и поминаниям. Скоро она прибудет сюда из-под Херсонеса, где приносит жертвы на могиле мужа...
      - Так...- подтвердили агарские старики, разглаживая бороды.
      - После этого она вольна или вернуться на родину, к своему племени, или найти себе мужа и выйти замуж.
      - Так...
      - Табана и я любим друг друга. Ибо для меня Табана - тень моей дружбы с агарами и князем Бораком. А я для Табаны - друг покойного мужа и доброжелатель всего вашего племени...
      - Так! - с некоторым оживлением отозвались старики.
      - И я хочу просить всех старейшин и народ агарский отдать мне в жены Табану, в знак нашего вечного союза! А изберете ли вы меня князем агарским - это ваше дело. Боги благословят брак наш!
      Все агарские старейшины, а за ними и роксоланы поднялись с ковров и провели пальцами по бородам с какой-то особой торжественностью. Показать радость - было ниже их племенного достоинства. Выказать какие-то колебания и сомнения - означало оскорбить царя скифов
      - Завтра после моления и жертв мы принесем тебе ответ. Ибо для него нужен совет богов... и сама Табана. Она приезжает с могилы мужа сегодня вечером
      Ответ старейшин был утвердительный, так как, направляясь в Скифию, послы получили подробный наказ, как действовать в случае сватовства Фарзоя. Все агарские князья были согласны на этот брак, согласен и преславный царь роксоланов Тасий. Но они поставили условия. Прежде всего Табана должна стать первой женой царя - царицей - и до смерти не менять этого места около царя. Наследником может стать лишь сын Табаны. Все это само собою разумелось и не вызывало возражений со стороны Фарзоя и его вельмож. Во-вторых - а это было уже весьма существенное требование,- брак мог состояться лишь в случае отказа Фарзоя от помощи Савмаку в его войне с Диофантом.
      Такое соображение, собственно, тоже не вызвало возражений у совета скифских князей и старейшин. Мир и воздержание от новых разорительных военных походов были нужны Скифии. Народ ее жаждал покоя. Тем более что Диофант отступился от Скифии. Зачем же воевать?
      Однако эти условия сильно поразили и разгневали Фарзоя, показались ему оскорбительными, нарушающими его царственную независимость. Он готов был вспылить и отказаться от сватовства, но сдержался и пообещал ответить на следующий день.
      Но вот прошло два, три, потом и четыре дня, а Фарзой не звал послов, куда-то выезжал, всячески избегая встречи с агаро-роксоланскими представителями.
      Весь Неаполь уже говорил о предстоящей женитьбе молодого царя и одобрял его выбор. Табану знали и уважали в Скифии. Теперь около дома, в котором она поселилась, возвратившись с могилы мужа, всегда стояли воины с мечами. Они охраняли будущую царицу. Уборщики из пленных ежедневно подметали улицу, поднимая тучи пыли. Было приказано по этой улице не ездить на скрипучих арбах, не гонять скот и не горланить песен. И когда Табана в сопровождении своих девушек шла в храм принести ежедневную жертву, то собирались зеваки, стараясь разглядеть поближе женщину, которая завтра станет царицей.
      Табана, находясь у могилы мужа, нашла время встретиться с Диофантом, вела с ним деловой разговор. Сейчас неоднократно беседовала с послами, встречалась с Танаем, делала наставления Пифодору. Последний видел в Табане богиню своей судьбы и служил ей с преданностью пастушьей овчарки.
      Фарзой с друзьями однажды посетил дом вдовы. Они встретились сдержанно и вели разговоры обо всем, кроме своих отношений. Табана больше смотрела вниз, не выдавая взглядами жгучей страсти, что съедала ее, как огонь съедает воск. Она дала волю затаенным мечтам ночью, томилась в пламени своей любви, считала дни и часы, когда она встретится с Фарзоем наедине. Но с восходом солнца взяла вощаные дощечки и, начертив на них молитвенные знаки, простояла на молитве свыше трех часов, измучив сопровождающих ее девушек и жрецов.
      Дни потекли, переговоры прервались. Царь не встречался с послами и не возобновлял с ними бесед, словно давая понять, что говорить им не о чем. Старейшины стали поговаривать об отъезде. Табана знала все это, и душа ее наполнилась тревогой, закрадывалось сомнение в успехе ее бракосочетания с любимым, росло чувство стыда за то, что она может оказаться отвергнутой невестой.
      Наконец она не выдержала и устроила встречу со стариками агарами и роксоланскими послами. Теперь она стояла перед ними уже без напускной грусти и смирения. Ее глаза стали гневными, в них, вместо мягкого сияния, появился металлический блеск. Старики видели это и ожидали грозы. Гроза не замедлила разразиться. Табана обратилась к ним резко с непреклонностью и деспотичностью настоящей повелительницы, распекающей нерадивых слуг:
      - Что люб мне Фарзой - не скрою Что я ему люба - вам известно! прогремел гром, сопровождаемый молниями.- Но ведомо ли вам, что своим упрямством вы губите союз Скифии и Агарии, который помог бы нам сделать Агарию более сильной?! Если брак наш с Фарзоем не состоится, тогда Скифия совместно с Савмаком выступит против понтийцев и эллинов! Это будет означать нападение аланов на агаров и новую большую войну!.. Или вы слишком много пьете вина, что ваши головы стали плохо соображать? Вы оскорбили Фарзоя своими требованиями, теперь Фарзой готов оскорбить все наше племя и княгиню вашу отказом! Куда я пойду после такого позора? Вы подумали об этом или нет?
      Княгиня гневно подняла сжатые кулаки и даже топнула ногой, сама не своя от бушевавших в ней чувств. Сильная духом, властная женщина сумела расшевелить послов своей речью. Агарские старейшины даже вспотели и переглядывались растерянно. Мудрость и дальновидность княгини были очевидцы. Все верили ее словам и побаивались ее.
      - Подумайте вы, старшины роксоланские, - обратилась она к послам Тасия, - вам тоже надо работать головами, пока царь роксоланский не срубал, их! Ибо царь Тасий мудр и не простит вам такого промаха! От моего брака с Фарзоем зависит судьба всех нас и племен наших! Скифия, Агария и царство роксоланов нуждаются не в великий войне против Митридата и Харадзда, но в мире, дабы залечить свежие раны. Идите и действуйте, и без успеха не являйтесь ко мне! А я буду молить богов об успокоении души моего покойного мужа Борака, которому люб мой союз с Фарзоем. И горе вам, если вы не сумеете оправдаться передо мною и Фарзоем! Судить вас будет Тасий, а я ни слова не скажу в защиту вашу.
      Величественным жестом рассерженная княгиня указала советникам и послам на выход. Те, стараясь не бряцать оружием, бесшумно вышли из покоев Табаны, пристыженные и озадаченные.
      Табана давала последние наставления старому агарскому воеводе, главе посольства:
      - Ты ответишь мне за то, если я в ближайшее время не взойду на ложе Фарзоя!
      - Взойдешь, княгиня, взойдешь! - поспешно уверял ее растерявшийся старик.- Только не гневайся, не распаляй своего сердца!..
      После этой знаменательной встречи Табаны с послами дело с заключением брачного союза стало двигаться быстрее. Теперь послы уже не требовали полного невмешательства Фарзоя в дели Боспора, но согласились, что рать молодежи совершит удалой набег, вторгнется в пределы Боспора и окажет помощь Савмаку, во не от имени царя и не под его водительством. На поход против Херсонеса агары и роксоланы по-прежнему не соглашались.
      Это более устраивало самолюбивого Фарзоя, он стал благосклоннее, принял представителей и долго беседовал с ними за чашей вина.
      Степь - хороший проводник всяких слухов. И в Пантикапее прекрасно знали о всех необыкновенных событиях, что совершались в скифских землях, и по-своему оценили их.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      ПЕРЕД ГРОЗОЙ
      1
      Тревога началась перед восходом солнца, в те часы, когда сон становится особенно крепким. Горожане вскакивали с нагретых лож, и их перепуганные, заспанные лица там и тут появлялись из слуховых окон. Эхо походило на то, как полевые сурки высовывают из нор свои тупые морды перед грозой.
      - Всемилостивые боги! - почесываясь, шепчет почтенный боспорец, которому так надоел грохот событий. - Доколе это будет продолжаться?..
      Улицы сразу оказались подобными бурлящим весенним потокам. Сотни и тысячи вооруженного люда, еще не успев вытрясти из голов серую муть сновидений, бежала, не жалея ног, вниз, к порту, подбадриваемые окриками старших.
      - Эге-гей! - прогремел резкий и высокий голос Атамаза, что бежал вместе с другими.- Не задерживайся! Чего ты, как старая баба, бедрами раскачиваешь? В порту враг высаживается, а ты брюхо растрясти боишься!
      - В порту высаживаются враги!
      Эта весть быстро разнеслась по городу. Одни встретили ее с ужасом, другие со злой радостью, надеясь на расправу с рабами, захватившими власть.
      На стенах акрополя замелькали шлемы и копья. Скрипели ворота. Всадники мчались по пяти в ряд к западным воротам, склонив тяжелые сарматские пики. Грохот копыт потрясал стены домов.
      Весь город пришел в движение. Отряды конницы скакали по направлению к Парфению, месту вероятной высадки врага. С портовых настилок били по морю огромными камнями тяжелые катапульты. Камни шлепались в воду, поднимая фонтаны брызг.
      Савмак уже в порту. Он стоит на высокой груде еловых бревен и зорко следит за всеми движениями войск.
      - Нет еще настоящей сплоченности и быстроты,- с недовольным видом бросает он приближающемуся Атамазу,- движутся нестройно, будто отступают, теряют свое место в десятках, одна сотня мешает другой! Катапульты заводят долго, стреляют редко!
      - Верны слова твои,- кивает головой Атамаз,- не восприняли еще бывшие рабы науку войны. Но сегодня, заметь, Савмак, все поднялись куда дружнее, нежели в прошлый раз! Еще солнце не взошло, а мы уже отравили конных, заняли стены и башни людьми, даже обстрел начали!
      - Все равно медленно!.. Помнишь, как быстро мы в школе воинов изготавливались?.. Довольно, труби отбой! Пусть разбираются по сотням - и на завтрак!
      Помятые лица горожан начинают расправляться, появляются кривые усмешки. Остряка подмигивают друг другу:
      - Посмотри, как наш новый царь наказал море, подобно персидскому царю Ксерксу! Только тот велел высечь море, а этот решил забросать его камнями!
      Царь с высоты помоста громко говорит воинам, чтобы они лучше изучали ратное дело, готовились к будущим боям. Его пурпурная хламида видна далеко. Серо-аспидные щеки чуть розовеют от раннего солнца. Он хорошо выбрит, волосы расчесаны и прихвачены вокруг головы тесьмой. Утренний ветерок шевелит непокорные кудряшки, путает их, бросает на лоб, отчего лицо Савмака выглядит простым, как у портового грузчика.
      - Пойдем завтракать,- предлагает он Атамазу, закончив речь.
      - Нет, Савмак,- отвечает тот,- иди один, побудь с Гликерией, а то она совсем мало видит тебя. А я пойду к Синдиде, там выпью вина, подкреплюсь и усну. Я всю ночь проверял дозоры на берегу и совсем не смыкал глаз.
      - К Синдиде? - усмехнулся царь.- Уж не поразила ли тебя страстью дородная жрица?
      - Есть там помоложе, кроме курносой Синдиды. А в пирожки ее я действительно влюблен! Твои царские повара готовят не плохо, но далеко им до Синдиды. Она жарит пирожки в масле. Попробуй - пальцы откусишь! Право!.. Я повел бы тебя к ней, но нельзя тебе. Не хмурься, шучу. Даже просился бы со мною, и то не взял бы тебя. Зачем обижать Гликерию! Это мне вот иного пути нет. Семья, дети, свой дом - все это не для меня. Ничего не вижу впереди, кроме чего-то красного, горящего, и слышу звон мечей. Ты - царь, твоя голова нужна народу, а у меня лишь две дороги: сегодня - к Синдидиным пирожкам, а завтра - в сражение, в битву с врагами нашими! Иди к Гликерии!.. Эх, выпить бы чего-нибудь кисленького!
      - А дальше красного, горящего, как ты сказал, ничего не видишь? спросил Савмак задумчиво.
      - Дальше - пока не хочу видеть! Борьбы хочу, гибели врагам нашим! Поклялся не снимать с плеч кольчуги, пока не сокрушим всех недругов! А когда водрузим трофей победы - тогда увижу. А что увижу - не знаю.
      - А пока одно красное? - рассмеялся Савмак.
      - Красное! - решительно ответил Атамаз, тряхнув волосами.
      - Что ж, ты прав! Готовиться надо к большой крови! А красным нас не испугаешь. Мы как быки - от красного взъяряемся!
      Они посмотрели друг другу в глаза. Атамазу пришло на память, как они когда-то подрались в школе.
      - Упрям и бесстрашен ты, Савмак, с молодых лет. Настоящий бык! А вернее, орел - вон куда взлетел! Слава тебе!
      - А мне кажется - всех нас выбросила вверх неведомая сила!
      - Надо, Савмак, удержаться на этом верху! Чтобы не уподобиться тем козлам, которых хищные птицы сбивают со скал, а потом терзают в пропасти.
      - У козлов есть рога и крепкие ноги. Пусть попробуют!
      Савмак стал серьезен, выпрямился, его лицо приняло угрожающее и жестокое выражение. Он смотрел на восток, в сторону пролива. Сейчас рабский вождь преобразился в настоящего повелителя, гордого царя, не склоняющего голову ни перед кем. Атамаз, раскрыв рот, с изумлением наблюдал эту перемену и почувствовал что-то вроде суеверного почтения к этому человеку. Он поклонился и хотел уйти. Но неожиданный зевок и затяжной кашель заставили обоих повернуть головы.
      Из-под бревен вылезал с кряхтением человек в изодранном, грязном гиматии. Солома набилась в его пепельно-серые волосы, а лицо напоминало гнилую, исклеванную курами репу. Он щурился навстречу утреннему солнцу и чесался, продолжая кашлять и мигать воспаленными глазами.
      - Зенон, это ты? - расхохотался Атамаз.
      - Слава богам, пока это я, а не мой дух-двойник!.. Если бы ты увидел мой дух, то это означало бы мою скорую смерть.
      - А хочется жить, Зенон? Скажи, что еще ты хотел бы получить от жизни?
      - Больше всего я сейчас хочу опохмелиться! Я так хорошо уснул здесь, на вольном воздухе, но вы нарушили мой сон. 0-ох!.. Всю жизнь я стремился к достижению бесстрастия и безмятежности. Я отказался от всех дел и удовольствий. Но теперь убеждаюсь, что от жизни никуда не уйти и нет в ней покоя. Ибо жизнь - движение, покой - смерть. Правда, я нашел частицу успокоения на дне чаши с вином, но волную безмятежность, видно, найду лишь в могиле.
      Только теперь старый воспитатель разглядел, что рядом с Атамазом стоит царь, и церемонно поклонился ему.
      - Здравствуй, наставник! - крикнул ему Савмак.- Ты спишь под бревнами и забыл, что такое баня... А ведь я сказал тебе: приходи - и получишь все, чтобы жить в старости хорошо и спокойно.
      - Благодарю тебя, государь? Я отвечу тебе, как Диоген ответил Александру: не заслоняй мне солнца и не мешай быть счастливым под бревнами!.. Я следую совету Эпикура - жить незаметно и подальше от царских чертогов и царских тревог!
      - Позаботься о нем,- шепнул Савмак Атамазу.
      - Вот мне и собутыльник! - с готовностью усмехнулся Атамаз.Пойдем, Зенон, я хочу позавтракать в твоем обществе и распить вместо амфору хорошего вина!
      Мимо проходили бывшие рабы, теперь воины царской дружины. Черные, морщинистые, одни все еще в лохмотьях, другие одетые в плащи царских воинов и фракийские доспехи, шли землекопы, засольщики рыбы, кожемяки, кузнецы. Они щурились навстречу непривычно яркому солнцу, улыбались во весь рот, глядя на своего царя, показывали желтые от плохой пищи зубы. Это были застенчивые и неуклюжие улыбки людей, которые не привыкли смеяться.
      - Взгляните на них! - заметил Зенон, делая широкий жест.- Это люди!.. Но какие?.. Человек может достичь красоты богов, разумно упражняя и холя свое тело. Но он же превращается в чудовище, если трудится без меры, испытывает голод, страдания и болезни.
      Атамаз сморщился и взглянул на болтливого старика неприязненно.
      - Так, так! - прищурил он свои раскосые глаза.- А вот Перисад холил себя, спал мягко, ел сладко, царем был. А постарел преждевременно, и зубы его почернели. Почему это?.. Саклей и Аргот тоже не походили на богов... Скажи, Зенон: почему мы всегда видели на лицах бывших господ озабоченность, низость, зло и следы порочных страстей?
      Говоря это, Атамаз выглядел очень живописно. Он разъелся за короткое время, отпустил волосы, бороду сбрил. Костлявое лицо округлилось, на скулах выступил густой коричневый румянец. Он был полон крепчайшего мужицкого здоровья и того лукавого, насмешливого отношения к окружающему, которое имело свойство бодрить людей. Атамаз, будучи старшим среди бывших воспитанников школы, давно выработал в себе умение подчинять своей воле толпу товарищей, не отрываясь от них, продолжая жить с ними одной жизнью и общими интересами. Его любили и побаивались. Видели в нем своего парня и в то же время признавали его превосходство над ними. Друг и ближайший соратник царя, он вошел в роль исполнителя его указаний, превосходя всех старательностью и практической сметкой.
      Он успевал всюду. Сутками не ложился в постель и не утомлялся. Ел жадно, пил много, но никогда не напивался допьяна. Отдыхал чаще всего в притоне у Синдиды, но, еле вздремнув, уже спешил по делам. Ходил с воинами по улицам города, выезжал на побережье, рыскал по дорогам. Допрашивал задержанных, проверял в кузницах качество закалки клинков и грозно смотрел на хозяев, если видел, что мечи выходят мягкими или тупыми. Потом шел в портновские швальни, где шили одежду для тысячи воинов, заглядывал на мельницы и прохаживался важно между рядами полуголых парней, что двигали рычагами ручных зернотерок, помогая себе в работе унылым уханьем.
      Ежедневно докладывал царю о делах, советовался о том, что делать завтра.
      - Я сам отвечу себе, Зенон,- продолжал он.- Злое сердце и преступная душа, равно как и голова, что мыслит худое, не красит никого. Перисада и всех господ и хозяев иссушила их злость, зависть, корысть!
      - И не только это,- подсказал Савмак,- но и вечный страх перед народом! Они ночами не спали, а сидели и прислушивались - не идут ли рабы отплатить им за их подлые дела. Они трепетали в страхе перед теми, кого держали в цепях.
      - Хо-хо-хо! - рассмеялся Атамаз, видя, как ежится от их слов Зенон. -Вот это верно! Боялись, что рабы пожалуют к ним во дворцы! И рабы пришли, явились за оплатой, и все взяли сразу! За голод и цепи, за вырванные языки и выломанные кости... Мало мы еще взяли, Зенон, возьмем больше!
      С этими словами Атамаз потряс своим шишковатым кулаком по направлению пролива, за которым собирались шайки Олтака и Карзоаза для расправы с освобожденными рабами.
      - Эй, друзья! - крикнул он проходящим воинам.- Там, за проливом, хозяева куют для нас новые цепи, хотят вытянуть из нас жилы, выжечь глаза за то, что мы увидели свободу! Но и мы куем мечи и точим стрелы! И будем драться за свою волю так, как еще никто не дрался! И победим врага! Не так ли, братья?
      Многоголосый клич тысячи глоток был ответом на слова Атамаза. Воины прихлынули ближе. Они с жаром внимали молодецкому призыву своего воеводы, и сердца их наполнились жаждой борьбы. Зенон притих и поочередно смотрел то на двух богатырей, то на их войско. Их ярость и решительность были ему непонятны. Эти люди казались ему первобытными варварами, исполненными той дикой энергии, пора которой для эллинского мира прошла. Откуда в них эта страсть, что за огонь брызжет из глаз их, когда они говорят о борьбе за свободу?!
      Грек невольно попятился от этих демонов крови и разрушения. О, если поднимутся рабы всех государств, они не только сметут с лица земли своих хозяев, они возьмут штурмом небеса и сами станут богами!..
      Рассудочный, размягченный поздней эллинской культурой, Зенон терялся перед гением страстей народных. Атамаз и Савмак представлялись ему не людьми, но великанами с огнем вместо души. И сами они были не из плоти и крови, а из того железа, что ковали их братья в дымных кузницах, только железа, ожившего на страх и торе эллинам!
      "Неужели Гликерия, девушка хорошего происхождения, не боится оставаться наедине с этим варваром, что превратился в демона? - думал Зенон.Ведь это не мужчина, а страшный андрофаг, он может разорвать на части и пожрать кого угодно!.."
      Войска уходили, шевеля копьями в утреннем воздухе. Атамаз подозвал своего подручного, ловкого парня из портовых рабов, и приказал начать смену ночных постов, разбросанных по берегу. Дни и ночи сотни глаз пытливо всматривались в морские дали, ожидая незваных и недобрых гостей с той стороны Боспорского пролива.
      - Закончишь смену постов, - наказывал он,- сам поешь и тогда пойди дозором возле порта, все закоулки осмотри! А потом зайдешь к Синдиде.. Я там буду
      - Слушаю и повинуюсь!
      Празднование победы закончилось. Начались трудовые будни, полные тревог и суеты. Всюду чувствовалась лихорадка подготовки к новым испытаниям. Молодая власть показала себя очень деятельной, даже суровой. Порядок в городе и деревне соблюдался строгий.
      Рабская дружина, сменив ошейник на меч и копье, получала сытную пищу, постепенно одевалась в хорошую одежду, но покоя не имела. Дневные и ночные караулы, учения, засады, тревоги сменялись тяжким трудом по починке городских стен, работой в оружейных мастерских, даже на деревенских полях, где уже готовились к сбору первого урожая, выращенного на освобожденной земле.
      Но ропота не слышал никто. Большинство понимало, что идет подготовка к отражению врага. Каждый имел основание бояться тайного проникновения недругов на отвоеванную землю, с тревогой смотрел на море и ночами прислушивался, стоя на посту, дабы не прозевать предательского удара в спину.
      Внешняя опасность сплачивала защитников рабского государства.
      2
      Найдя Гликерию, Савмак словно родился вновь. Он впервые ощутил радость любви и настоящее большое счастье, о котором раньше лишь смутно мечтал.
      Прожитая жизнь стала представляться ему не рядом случайных событий, но проявлением воли таинственных сил. Он готов был поверить в некое покровительство богов, в собственное предназначение. В ожидании неизбежных потрясений хватался за мысль о вмешательстве богов, которые не для того вознесли его высоко, чтобы погубить. И рисовал себе величественную картину будущей победы и окончательного торжества.
      Даже в Гликерии видел дар небес. Она представлялась ему подлинной царицей Боспора, перед которой неистовая Алкмена выглядела бы не лучше Синдиды. Запыхавшийся, запыленный, он появлялся в ее покоях, принося с собою все оживление кипучей жизни, запахи ветра и веяние грядущих событий. Она любила слушать его сбивчивые, торопливые, рассказы, лаская его растрепанные волосы с темными комочками кудряшек. А он брал в свою широкую горячую ладонь ее руку и глядел ей в глаза с восторгом мальчишки, которому вдруг повезло.
      - Видно, самый большой бог решил, что мы должны были встретиться с тобою не где-нибудь, а на троне Боспорского царства! - шептал он.- И союз наш скрепила диадема!
      Обстановка дворца не способствовала любовному уединению. Его двери были распахнуты настежь. В коридорах и залах с утра до ночи толклись толпы вооруженного люда, скрипели доспехи, грубые голоса обсуждали дела и события. Здесь воины точили мечи и спали, растянувшись на полу, глодали бараньи кости и жадно пили из узорчатых ковшей колодезную воду, а иногда и "царское" вино.
      Появление Гликерии внесло новую струю в жизнь дворца. Появились уборщики с метлами, меньше стало праздного народа, больше благоприличия и порядка. Сюда уже не приходила Синдида со своими "козочками", перестали горланить нескладные песни подгулявшие ратники. И пьяные друзья Зенон и Оронт уже не отсыпались в дворцовой молельне после обильных царских обедов.
      Савмак понимал, что он не может сделать дворец убежищем собственного счастья, уединиться в нем с молодой женой, а перед народом появляться в другом месте. Сама жизнь сделала так, что акрополь и дворец стали центром власти нового царства, его пульсирующим сердцем. Сюда потоком вливались и извергались обратно сотни людей ежедневно. Около храмов седлали коней, кормили их ячменем, разводили костры. Всюду виднелись кучи навоза, клочья растасканного ногами сена и перевернутые кормушки, осаждаемые проворными воробьями.
      Каждый раб, вооружившись копьем и почувствовав себя свободным, считал первым долгом своим побывать в царском жилище. Уходил сытым и пьяным, спеша рассказать друзьям, что старого царя уже нет, а новый прост и милостив, не отгораживается от народа, всех угощает красным вином и жареным мясом.
      Никакой пышности и торжественности не соблюдалось. С раннего утра, а часто ночами напролет, в просторной трапезной шли советы, принимались решения об отправке войск на побережье, разгорались споры о том, откуда будет нанесен первый удар врага.
      После шумных разговоров Савмак выезжал куда-то из города в сопровождении Лайонака, Атамаза, встречался с Абрагом среди полей хоры, вместе с Пастухом учил молодых неуклюжих деревенских парней бою на копьях и правилам движения сомкнутой фаланги. Царь выступал перед воинами и народом, призывал готовиться к войне.
      Никто не мог сказать, что новый повелитель, сочетавшись браком с Гликерией и объявив ее всенародно царицей, изменил свой образ жизни. Только лицо его стало более ясным, он охотнее улыбался и шутил, несмотря на бессонные ночи и неистовую спешку предвоенных приготовлений.
      Друзья видели, что Савмак не стремится к уединению для любовных утех с молодой женой, не старается переложить на плечи других бесчисленные дела и заботы. Наоборот, он набрасывался на дела с какой-то яростью, зато и требовал от соратников полного напряжения сил. За недолгие дни своей власти он прожил еще одну жизнь, более богатую и поучительную, чем предыдущая. Любовь наполнила его душу небывалым огнем и светом, раскалила ее добела, пробудила все его силы и напрягла их до предела. Пафос любви слился с необычайным подъемом в подготовке борьбы за кровью добытую волю и власть. Он расцвел в кипении необыкновенных событий, чувствовал, что многое изменилось как в нем самом, так и вокруг него, во оставался прост душой и не смог бы всего этого высказать. Своей любви к Гликерии как-то стеснялся, старался скрыть ее. Находясь среди друзей, всем своим поведением подчеркивал, что не спешит к жене, хотя не забывал о ней никогда.
      Где бы он ни был, что бы ни делал, всегда перед его мысленным взором стояла она, улыбающаяся и желанная. Она словно проникла во все его действия и поступки, руководила им незримо, как богиня. Ее присутствие он чувствовал везде и всегда. В плеске голубых волн Боспорского пролива, в белых крыльях чаек, реющих над водой, в ветерке, что приносит с полей запахи дозревающих хлебов, невидимо присутствовала она!.. Гликерия и Боспор, царем которого стал он!.. Гликерия и свобода для тысяч невольников!.. Гликерия и праздник Освобождения!.. Гликерия и... грозное "завтра"!..
      Савмак слил в своей душе образ любимой женщины с представлениями о своей жизни, делах и борьбе. Он не просто жил, но как бы пел необыкновенную песню, и решил допеть ее, прекрасную и неповторимую, до конца!
      3
      Хлеб убирали не одни крестьяне. Тысячи воинов с веселыми песнями шли по дорогам хоры и обосновывались в деревнях. Копья ставили в козлы, мечи вешали на сучьях плодовых деревьев, а сами брали в руки серпы и шли на тучные нивы. Впервые за долгие годы полевая страда проходила так оживленно, с песнями и задорными шутками. Обливаясь потом под палящим солнцем, работали сатавки плечом, к плечу с освобожденными городскими рабами. Многие из последних после уборки хлебов изъявили желание остаться в деревне, найдя здесь подруг по сердцу.
      У священного дуба готовили небывалый праздник по обычаю старых времен, с жертвоприношениями скифским и эллинским богам, с обильным угощением, народными играми и состязаниями в силе и ловкости.
      Обстоятельный в делах Абраг, подобно неутомимому муравью, появлялся во всех концах небольшого царства, следя за уборкой хлебов и подготовкой складов под зерно. Он знал, что никто не поможет им в случае нехватки продовольствия и от того, как они сохранят хлеб, будет зависеть и успех будущей войны.
      Этот простой и незаметный человек с колючими седыми усами походил сам на крестьянина. Одевался в потертый скифский кожан, оружия не носил и часто приезжал один. Теперь он малость привык сидеть на смирном саврасом коньке, и стоило ему появиться на дороге, как крестьяне узнавали его и, показывая пальцами на одинокого всадника, говорили:
      - Вон едет хлебный пристав нового царя! А ну, за работу, а то он старик ворчливый, не любит, когда сидят без дела!
      - Сейчас он будет говорить, что если для царя злого работали много, то для царя доброго и для самих себя должны работать еще больше!
      Не все одинаково относились к "царскому приставу". Одни понимали его и старались угодить ему. Другие видели в его простых и настойчивых требованиях ущемление их свободы. Третьи даже говорили, что Абраг обманет иx, хлеба не даст, а отправит, как и раньше, всю пшеницу за море, чтобы откупиться от врагов, заткнуть им горло сладким куском.
      Крестьяне обращались к Пастуху как к старому другу и защитнику, теперь голове всех воинов, набранных из молодых крестьян для защиты царства:
      - Ты, Пастух, перестал бывать среди народа, ратников воевать учишь. Вот скажи нам: получим мы хлеб после уборки или опять будем всю зиму детей бурьяном кормить?
      - Об этом спросите Абрага,- отвечал Пастух, все такой же всклокоченный и закутанный в шкуры,- он ведает всеми хлебными делами, а мне некогда - к войне готовлюсь! Ратный я теперь человек!.. Но думаю, что не обидит царь народа!
      До Абрага доходили слухи об опасениях крестьян насчет хлеба. Он, не умея кривить душой, собирал всю деревню, где роились эти слухи, и начинал с вопроса:
      - Сколько вы засеяли в этом году, скажите мне? Больше или меньше, чем при Перисаде?
      - Меньше.
      - Значит, и хлеба соберем меньше. А урожай невелик, боги не дали нам большого урожая. Значит, тот хлеб, что соберем, будем так делить, чтобы его хватило до нового. За море мы зерно не отправляем, некому и незачем. Но сами стали теперь есть больше, и войско у нас большое, и горожане хотят есть.
      - Почему мы должны всех кормить? Скажи, Абраг! Раньше Пастух нам говорил, что кто хлеб сеет, тот ему и хозяин. А выходит - нет?
      - Всему хозяин - царь наш! А над царем - боги! И каждый у него свое дело делает. Ты хлеб сеешь, а я рыбу для тебя ловлю и солю. А еще кто-то железо кует. А войско защищает нас от врагов.
      - Значит, Пастух неправду говорил?
      - Говорил он правду, да не всю. Правда наша - в руках царя. Как он решит - так и свершит. А народ голодать, как при Перисаде, не будет. Идите работайте лучше, да меньше охайте. Плохо будете работать - не обижайтесь, столько и получите.
      Чем выше росли копны золотых свопов, тем чаще возникали эти разговоры. Разгоралась жадность крестьянская к хлебным запасам, каждый хотел обеспечить себя на черный день. Более расторопные уже рыли тайком глубокие ямы, рассчитывая наполнить их зерном, дабы оградить свою семью от всяких случайностей.
      - Когда хлеб есть - не страшна и война,- говорили они.- Сегодня Савмак, а завтра на его месте кто другой будет. Мало ли что может случиться - и хорошее и плохое. А с хлебцем всегда хорошо!
      И, не ожидая распределения урожая, тащили в свои дворики снопы, обмолачивали их силами семьи и сушили зерно в хижинах над очагами.
      Эта уловка была скоро разгадана проницательный Абрагом. Он стал появляться в каждой усадьбе и дочиста выгребал схороненный хлеб, укоризненно выговаривая провинившемуся сатавку:
      - Экая жила-то у тебя скаредная! Хочешь свой хлеб получить, да еще царского украсть! Пусть воины голодают, лишь бы тебе было хорошо! А раз воин голодный - он и воевать будет плохо. Побьют, нас хозяйские псы, снова сделают рабами и весь твой хлеб, заработанный и украденный, выгребут!
      Крестьянин вздыхал, чесал затылок и соглашался, проклиная в душе пронырливого царского приказчика.
      Абраг всюду поставил своих людей. Он следив за осенними работами, определяя издольщину с собственных полей крестьян, неуклонно требовал работы на царских угодьях, частью даром, частью за небольшую плату верном. Разговоров, недовольств и даже недоразумений было много. Каждому казалось, что его ограбили, обделили, опять закабалили в царскую лямку.
      Но нельзя было не заметить и другого. Теперь сатавки выражали свои мнения во весь голос, ходили подняв головы. Никто не мог схватить человека, подвергнуть его насилию, оскорбить его. Да и несмотря на обилие разговоров, даже слез и жалоб, в закромах любого сатавка оказалось зерна больше, чем когда-либо до этого. Хотя и не так много, как это хотелось некоторым.
      - Видно, правду сказал Абраг, больше надо было пахать и сеять, теперь и получили бы больше!
      По дорогам скрипели бесконечные вереницы возов с пшеницей, направляемой в город.
      Молодая держава, освободившись от власти хозяев, сводила концы с концами, и довольно неплохо.
      4
      Савмак спрыгнул с седла и, протянув сильные руки, помог Гликерии спешиться. После скачки по осенней степи оба чувствовали себя освеженными.
      - Как хорошо! - смеясь, сказала она.- Мне кажется, что я опять такая же, как в дни соревнований в Фанагории! Мне так радостно и легко на душе! Здесь, на Железном холме, лучше, чем в городе!
      - А все-таки придется возвратиться в Пантикапей. Мы, Гликерия, не те царь и царица, которые могут спокойно веселиться и пировать.
      - Я знаю...- вздохнула она.
      На крыльцо вышел Бунак, крикнул конюхам, чтобы приняли царских коней, а сам сбежал по лестнице. Шут выглядел помолодевшим и щеголеватым в красном кафтане и мягких сапогах.
      - Что нового? - нетерпеливо спросил Савмак, заметив усмешку на лице его.
      - Абраг и Пастух здесь. Сидят около очага и спорят. Пастух упрекает Абрага, что тот крестьян обидел, а Абраг корит его за темноту.
      - Некстати спор их,- отозвался царь, отряхивая пыль с замшевых шаровар.- Из города никого не было?
      - Должен Лайонак приехать... А вот, кажется, и он!
      Во двор въехало несколько всадников. Издали по темной бороде легко было узнать Лайонака. Ловко спешившись, царский друг подбежал к крыльцу и приветствовал Савмака и Гликерию. Он был одет в шлем и кольчугу, при мече в с колчаном у пояса.
      - Ну? - встретил его царь вопросом.
      - Все благополучно, но есть новости. До десятка кораблей фанагорийских прошли по проливу. А гонец с запада сообщил, что флот Диофанта сосредоточен в херсонесской гавани и должен скоро выйти в нашу сторону.
      - А Неаполь молчит?
      - Молчит. Царь Фарзой будто бы сочетался браком с Табаной. Думаю, теперь Скифия никак не начнет войны. Не для того Тасий и агарские старейшины устроили этот брак, чтобы воевать, а наоборот!
      - Ах! - не удержалась Гликерия. На вопросительный взгляд мужа постаралась улыбнуться. Эта новость явилась для нее первой снежинкой той холодной зимы, которая пугала ее впереди.
      Савмак насупился, ему тоже было неприятно сообщение Лайонака. Все поднялись на крыльцо и вошли в трапезный зал, где громко раздавался гудящий бас Пастуха.
      - А по-моему, так,- говорил он, обращаясь к Абрагу.- Вывезли пшеницу в город, взяли хлеб у пахаря - так дайте ему взамен обувь, плащи, соль, посуду, рыбу. Привезите и раздайте. Вот это будет истинно справедливо. А ты у сатавка издольщину взял, с царских нолей тоже все собрал, а теперь хочешь шапку или чувяки крестьянину за деньги продать или обменять на тот же хлеб? Да сколько же шкур у крестьянина на спине? Где он возьмет еще зерно или деньги?
      Абраг слушал с удивительно спокойным выражением лица, сложив на коленях обезображенные в рабстве руки. Он всем видом своим олицетворял непоколебимую уверенность в правильности и незыблемости того дела, которое рабы с такой неслыханной дерзостью затеяли на Боспоре и с таким упорством продолжают. Гликерия любила смотреть на этого невысокого человека с седыми усами. Он умел своим ровным поведением и солидностью внушать людям уверенность в завтрашнем дне. Гликерия всегда с почтительной доверчивостью вслушивалась в его неторопливые речи, и все химеры будущих опасностей отдалялись, теряли свою гнетущую власть, впереди начинал брезжить слабый свет нарождающейся надежды. Но Савмак не дал ему возразить на речи Пастуха. Он бросил на скамью плеть и рукавицы и, пройдясь по палате, как бы в раздумье остановился против крестьянского воеводы.
      - Готовь свои рати к великим битвам! Вялы и нестройны еще дружины молодых сатавков. Боюсь, Пастух, что ты больше занят разговорами о хлебе, чем ратной наукой. Флот Диофанта вот-вот появится у берегов наших. Готов ли ты встретить врага?.. Если дрогнешь, отступишь, откроешь путь врагу в наше царство - погубишь народ и его свободу!.. Победим - тогда будем сеять хлеба много и давать каждому вдосталь. А сейчас - точи меч, а не язык!.. Не царь Савмак и не Абраг хотят снять с крестьянина шкуру, а Диофант! И снимет, если мы плохо подготовим рати ваши!
      - Я пойду переоденусь,- тихо сказала Гликерия, бросая свою накидку Евтаксии.
      Говорливая рабыня опять нашла свою госпожу. Вернее, ее саму случайно нашел Бунак в одной из служб городского дома Саклея, полузадохнувшуюся от дыма. После страшной ночи служанка стала молчаливее, в глазах застыла тревога. Но теперь она служит самой царице и все более дружит с царским спальником и шутом Бунаком. И надеется, что будущее не обманет ее. Тем более что она ежедневно ублажает богов молитвами и жертвами.
      Царица и служанка ушли. В зале потемнело, холодный осенний дождь ударил, как лошадь хвостом, в бычьи пузыри, которыми затянуты оконные проемы. На дворе зашлепали по лужам конские копыта, кто-то стучит ногами на крыльце. В зал врывается Атамаз, размахивая плетью.
      - Вот она, княжеская душа! - вскричал он возмущенно, не приветствуя никого в отдельности.- Видишь, Савмак! Только настоящий раб, кто не знал лучшей жизни, идет на смерть за дело свободы!.. А Фарзой - захватил власть, надел царскую шапку, сладкие вина пьет, забавляется с молодой женой, а против Херсонеса и не думает воевать!.. Вот тебе и раб Сколот!.. Душа-то у него была и осталась княжеской! Ему и горя мало, что Диофант со всем флотом идет претив нас! Что мы для него!..
      - Подожди, Атамаз,- возразил Савмак спокойно,- не напрасно ли ты сетуешь на Фарзоя? Он и так много сделал: победил в честном бою двух сильных витязей - Дуланака и Гориопифа, объединил Скифию и добился независимости от Митридата! Диофант вывел свои войска из Неаполя!.. Разве худо, что Скифия освободилась от чужаков?
      - Не худо, но это сделал не Фарзой, а ты своими победами! Испугался Диофант!
      - Не только победы наши испугали его, но и Фарзой, ведь он возглавил народ скифский! Диофант оказался между двумя щитами, которые могут раздавить его!
      - И раздавят! - горячо заявил Атамаз. - Только пускай Фарзой не спешит вешать свой щит на стену! Он - твой воевода. Почему же не хочет послужить благодетелю своему?! Слово давал тебе!
      - О Атамаз, разве словами определяются поступки царей?
      - А чем же?
      - Обстоятельствами. У Скифии есть свои дела и обязательства, которых мы не знаем. Проще говоря - у Фарзоя много забот, народ утомлен войною... И от него ждут не войны, ибо Диофант сам ушел из Неаполя, но мира.
      - Что же ты решаешь?
      - А то решаю, что Фарзой - друг и брат наш. И не ссориться с ним следует, но дружить. Не думаю, чтобы он забыл о своих счетах с Диофантом, но что-то его удерживает от прямых действий... Надо кому-то ехать послом к нему с подарками и поздравлениями по случаю его воцарения и бракосочетания. Подарки же и Табане Агарской надо отвезти немалые, говорят, это умная женщина.
      - Не она ли связала крылья соколу нашему?
      - И это надо держать в голове. Но она царица,- значит, и почет ей должен быть царский!.. С Фарзоем же следует поговорить тайно. Я верю в него, душа у него прямая. Если не по плечу ему большую войну затевать, то пусть поможет нам поднять тавров. Тавры для большой войны слабы, но могут помочь нам набегами на окрестности Херсонеса... Да и малолетки скифские могли бы пошалить под Херсонесом. Это заставило бы Диофанта разделить силы, часть своих войск оставить в Херсонесе. Нам уже легче было бы. Если же боги дадут нам успех в первых сражениях, тогда вся Скифия пойдет нам на помощь! А там, глядишь, и Херсонес повалим, и вся Таврида станет скифской!
      Всех взволновали эти слова Савмака. Возразить ему было трудно. Каждый был согласен, что ехать к Фарзою надо немедленно. Но кому?
      5
      Ужинали мирно, в просторном и уютном вале бывшего Саклеева имения. Кубки и фиалы из ярко-желтого электра отражали кровавые отблески огня, пылающего в очаге. На бархатно-черной цепи висел котел. Бунак, весь в поту, доставал длинной ложкой куски мяса, залитые кипящим салом. Евтаксия поставила на стол железный противень с огромным квадратным пирогом из муки нового урожая. Гликерия, сияющая улыбкой, одетая в белый хитон с напуском у пояса, сама резала пирог на куски. Ее розовые пальцы блестели от жира. Она с удовольствием отправила в рот упавшую крошку сочной начинки. Первый кусок протянула Лайонаку. Она слыхала окончание их беседы, когда спускалась по лестнице в трапезную.
      - Тебе, Лайонак, первому, на счастье! Мне кажется, тебе предстоит путь в Неаполь.
      Это замечание вызвало оживленные возгласы и веселый смех.
      - Ты угадала мои мысли, Гликерия,- расправил нахмуренный лоб Савмак. - Конечно, ехать только Лайонаку! Да будет так!
      - И я подумал,- ответил Лайонак, принимая пирог,- что удел этот мне выпадет. А за почет и угощение кланяюсь тебе, прекрасная Гликерия!
      После ужина чета молодых супругов удалилась в опочивальню, где Бунак и Евтаксия приготовили богатую постель.
      - Я знаю, что ты не мой,- шептала Гликерия, когда они остались одни,- ты весь там - среди друзей, между воинов, на берегу моря. Царь не принадлежит себе - он весь в делах своих. Мне понятно это, я мирюсь с этим. Но мне хотелось быть полезной тебе, я не привыкла сидеть меж четырех стен. Но как это сделать - не знаю.
      - Не надо, не надо! - нежно возражал Савмак.- Разве дело женщины готовить войска к бою?.. Повремени, не всегда так будет. Мы еще отпразднуем свое счастье... Понимаю, что тебе скучно одной.
      - Меня давят и пугают стены дворца, они словно смотрят на меня с угрозой. Вот здесь - совсем по-другому. Лучше.
      - Я и сам не люблю Перисадов дворец. Хочешь, я оставлю тебя здесь, на Железном холме, и буду приезжать к тебе каждый день?
      - Нет, нет, - с живостью возразила Гликерия, сразу меняясь в лице,- я не останусь здесь! Я не смогу быть спокойной вдали от тебя. Мне кажется, стоит мне остаться одной, без тебя, и... я проснусь. Опять вернется страшное прошлое. Нет, Савмак, и здесь, как и в городе, все чужое мне. Лучше бы я была с тобою в походном шатре! Я люблю голоса людей, ржание коней, свист ветра! Я привыкла к походной жизни еще с отцом. Возьми меня с собою на учения, я хочу ездить ночами с тобою на тревоги!.. Моя мать сарматка, я с детства умею сидеть в седле и стрелять из лука.
      - Вот отвоюемся,- отвечал Савмак мечтательно,- а потом будем жить как настоящие царь и царица - друг для друга. Мы создадим царство, подобное Солнечному царству Ямбула! В нем не будет несчастных рабов! Царство свободы! И ты будешь счастливой царицей свободной страны!.. Мы даже поедем в гости к Фарзою и Табане... Как ты думаешь, неплохо побывать в Неаполе?
      Савмак говорил это не для того, чтобы успокоить свою подругу. Он не скрывал от нее ничего. Их счастье не могло быть безоблачным. Но он верил в силы рабов-повстанцев, которые хлебнули из источника свободы и уже показали, как они умеют драться. Он верил в конечную победу.
      - Да, да,- отвечала полушепотом Гликерия, прижимаясь к большому и дорогому ей человеку, что сыграл в ее жизни столь необыкновенную роль.
      Но печаль и раздумье тут же тайной, но очень болезненной змейкой проникали в ее сердце, хотя она не показывала этого. Что-то роковое чудилось ей в завтрашнем дне. Слишком необычна, по-сказочному прекрасна оказалась любовь их. Слишком высоко взлетели они на крыльях судьбы, так много боги дают редко. Страстная любовь, обожание, обоготворение - вот что принес ей Савмак. Диадему царицы подарил он ей. Что еще больше можно дать любимой?.. О, лучше бы их счастье было менее заметно для других, слишком много всего этого! И сердце сосало предчувствие неизбежного потрясения, которое сразу разобьет вдребезги драгоценный сосуд их любви и радости.
      Царь и царица!.. Для Гликерии это звучало как шутка или игра, вроде тех театральных сцен, что разыгрывались в свое время во дворце. Это было прекрасное сегодня, у которого не было завтра. Гликерия не верила в победу, но пыталась не думать о неотвратимом крушении их союза, временного величия. Голова, кружилась от высоты, на которую их забросила волна страшной бури. Вместе с пеной морской и блестящими брызгами они взлетели к самому солнцу, почувствовали его близость, ощутили его тепло, зажмурились от яркого сияния его лучей. Стали гостями небесных сфер, но гостями временными. По-видимому, так же чувствовал себя Икар, когда он вознесся на своих непрочных крыльях в головокружительную высь, чтобы, повиснув на миг в облаках, низринуться обратно на землю. В их любви было все, чтобы сделать ее необыкновенной, не было лишь, одного - надежды. Ибо надежда - это стремление в будущее. Они же будущего не имели. Поэтому настоящее приобрело для Гликерии значение и ценность всей жизни, засияло с неописуемой яркостью. Как солнечные лучи собираются в одну точку, пройдя через выпуклое стекло, так и их любовь стала любовью богов, вся ее сила сосредоточилась в тех недолгих счастливых мгновениях, которые они провели вместе.
      Но если Савмак любил, не переставая при этом работать целыми сутками, забыв, что такое отдых, то Гликерия чувствовала себя как во сне. Она совсем опьянела, душа ее вспыхнула ярким пламенем, подобно падающей звезде, судьба которой - сверкнуть и через короткий миг исчезнуть, оставив после себя быстро затухающий след.
      * * *
      Уже на другой день Лайонак стал деятельно собираться в поездку к царю Фарзою. Медлить было нельзя. Утром на царском совете обсудили ближайшие дела. Независимо от успеха посольства Лайонака Савмак решил готовить достойную встречу понтийскому флоту, если он пожалует на Боспор.
      Местом отправки многоконного вьючного каравана, охраняемого полусотней молодых сильных воинов, был двор имения на Железном холме. Все друзья поочередно обнимали Лайонака и желали ему успеха.
      - Передай Фарзою,- наказывал Савмак с оттенком грусти в голосе,что я брат его и друг! Желаю ему благополучного царствования и счастья в браке! От всех обязательств передо мною, как бывшего моего воеводу, освобождаю... Времена меняются, так же как и обстоятельства. Но надеюсь, что дружба наша и готовность помочь друг другу всегда будут охраняться богами. Неаполь и Пантикапей порознь сильными не будут. Остальное ты знаешь, скажешь сам.
      Чувствительный Лайонак, расставаясь, плакал. Он горячо любил Савмака и был предан ему всей душой. Атамаз в последнюю минуту подошел к нему и сказал:
      - Поспеши, Лайонак, с таврами-то и с отрядами молодых скифов! Может, и сослужат они нам службу. Постарайся угодить этой хитрой бабе Табане... С Танаем и Пифодором поговори без свидетелей, они все понимают и должны помочь.
      - Постараюсь, брат!
      Когда Лайонак вскочил па коня, Савмак, Гликерия и все друзья царские стояли на ступенях крыльца. Савмак держал свою подругу за руку, и они оба улыбались приветливо и немного грустно. Такими он в запечатлел их в памяти, красивыми и любящими. Больше видеть достойную пару ему уже не пришлось.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      ЗАРЕВО НАД БОСПОРОМ
      1
      История не сохранила всех подробностей великой битвы рабов с многочисленным и хорошо вооруженным врагом, но мы знаем, что это была славная страница в книге подвигов угнетенных, восставших против угнетателей. Каждый народ становится героем, когда он борется за свободу.
      Началось с того, что замысел Диофанта разгромить царство Савмака осенью того же года претерпел неудачу.
      Человек может очень многое, если действует с настойчивостью. Лайонак, прибыв в Неаполь, времени не терял. Не однажды встречался с Фарзоем, говорил с Табаной, передал ей подарки от Савмака и Гликерии, использовал свою дружбу с Танаем, сумел направить Пифодора к таврским горцам, где тот разыскал друзей и вручил через них таврским старейшинам богатые дары от двух царей сразу.
      До Пантикапея донесся слух, что тавры подняли голову, их отряды спустились с гор в вырезали гарнизон Евпатории. Кто знает, или горцев окрылили успехи скифов и затруднения понтийцев и они решили отомстить Диофанту и херсонесцам за былые поражения, или их подтолкнули усилия Лайонака. Диофант принужден был высадить пехоту с кораблей на берег и направить ее против таврских отрядов.
      Была поздняя осень, приближалась зима, а понтийцы все еще месили грязь, блуждая по предгорьям. Они строили укрепления, ремонтировали стены полуразрушенной Евпатории и проклинали Скифию и Таврию с их неспокойными народами. Углубляться в горы Диофанту никак не хотелось. Это означало бы оставить в покое Савмака, обнажить Херсонес на соблазн полчищам Фарзоя, которому полководец не очень доверял, а потом увязнуть в погоне за горцами среди хребтов и снежных буранов, от одних воспоминаний о которых понтийцы чувствовали холодную дрожь. И гордый Диофант со своими "несгибаемыми" занимался карательными экспедициями в предгорьях, терял время и наконец принужден был отложить свой поход против Пантикапея до весны. Савмак и его советники расценили это как успех Лайонака.
      Савмак деятельно готовил свои нестройные рати к неизбежной войне, мечтал с друзьями о расширении посевов пшеницы в грядущую весну, делился с Гликерией замыслами о несокрушимом военном союзе с Фарзоем.
      После предвесенних метелей пришло тепло. Приближалась и годовщина существования рабского государства. Начался сев, с помощью воинов и горожан. Все царские земли оказались под пшеницей. Число свободных сеятелей небывало возросло. Каждый хотел иметь свое поле, вырастить свой хлеб. Ремесленники, торговцы наряду с обездоленными ранее пелатами получали делянки и засевали их с великой тщательностью. Сеятели рассчитывали обеспечить себя и семью пропитанием в тяжелую годину, приближение которой ощущали все. Многие историки отмечают, что после рабского восстания огромная масса городского населения Боспора "окрестьянилась", стала сама пахать и сеять, о чем свидетельствует большое количество зерновых ям, найденных при раскопках Пантикапея и других поселений, обилие крестьянских орудий труда, относящихся к этому периоду.
      2
      Стоило пронестись известию, что Диофант вышел с флотом из Херсонеса, как бывшие невольники на Боспоре сразу забросали свои дела и схватились за оружие. С невиданными страстью и решительностью стали готовиться к встрече незваных гостей.
      Даже закованные в цепи преступники, что отбывали наказание в мастерских, просились в строй, желая участвовать в войне.
      - О великий царь! - кричали они, гремя кандалами, при виде озабоченного Савмака, часто посещавшего кузницы и оружейные мастерские.- Не забудь о нас, дай нам оружие, мы хотим разить врагов наших!.. Мы кровью искупим свою вину перед тобой!.. Смилуйся!..
      Получив копье и свободу, они торопливо бежали в бани, мылись, добывали кое-какую одежду и превращались в воинов.
      А весна стояла зеленая, кудрявая. Сады отцвели, как никогда, богато. Зеленели нескончаемые поля, теплые дожди сменялись солнечными, паркими днями. К Савмаку пришли жрецы и объявили, что верхние боги милостивы к нему.
      - Все откровения свыше говорят о хорошем урожае, об изобилии плодов в этом году. Благоволят к тебе боги, государь, признали они тебя!
      - Но не все! - многозначительно возражали служители Аида, Гефеста и подземных богинь, одетые в черные складчатые одежды.- Не все!
      И с лицемерными вздохами сообщали, что странный подземный гул слышен ночами в храмах, а у жертвенного барана печень оказалась с левой стороны.
      Савмак выслушивал жрецов внимательно, делал посвящения богам, приносил жертвы, но в душе чувствовал неприязнь к служителям греческих храмов, видя в их глазах скрытую ложь. Их предсказаниям не верил. Зато Гликерия трепетала, вслушиваясь в зловещие намеки жрецов.
      - Ничего,- со смехом успокаивал ее Савмак,- если бы боги хотели нас погубить, они вполне могли бы сделать это в ночь восстания. А то, что печень у жертвенного барана оказалась слева, пусть не тревожит тебя. Говорят, перед восстанием все жертвенные гадания предсказывали Перисаду долгую жизнь и счастливое царствование. А он в одну ночь потерял не только свое царство, но и голову!
      Однако в народе ходили слухи, что где-то кобыла ожеребилась вороном. А гадатели по зеркалам определили, что отражения в зеркалах приняли красный оттенок. Настроение тревоги и ожидания страшных бедствий охватило горожан.
      Савмак оказался слишком прост для опытного в военной хитрости Диофанта. Он поверил беглому фанагорийскому рабу, который переправился через пролив на плоту из двух бревен и сообщил, что Карзоаз хочет высадить свои войска в Парфении. Диофант же, по словам беглеца, нанесет первый удар с моря по Нимфею. Раб был изранен и худ, страшно зарос бородою. Он клялся, что подслушал разговор господ и из их уст получил эти сведения. Большего он сказать не мог, так как был якобы схвачен стражей, пытаем, но сумел ночью порвать узы и бежать в лагерь свободы.
      Таким образом, беглый раб подтвердил ранее полученные сведения о намерении врага и его планах.
      К Нимфею немедленно подтянули сотни молодых сатавков Пастуха. Побережье заняли сильнейшими отрядами с Атамазом во главе. Все воины последнего были в защитных доспехах, умели обращаться с крутильными и рычажными камнеметами. Многие отлично стреляли из тугих луков.
      Но Диофант внезапно начал высадку в Феодосии. Его войска брели по воде к берегу, прикрываемые непрерывным дождем каменных глыб, свинцовых ядер и огромных, как копье, стрел из катапульт, установленных на палубах многочисленных кораблей, в том числе и херсонесских.
      Феодосийские рабы не сдали бы города сразу, они были сплочены и послали за помощью к Савмаку. Но в результате предательства кучки рабов, подкупленных зажиточными горожанами, гонцы были перехвачены, ворота города открыты. Панцирная тяжелая пехота ворвалась в город, круша все на своем пути, подобно стальному тарану. Рабы с топорами и выкованными клевцами, что пробивали латы и шлемы, обрушились на них из боковых улиц, погибли во множестве, но сумели положить всех воинов передового, ударного отряда Диофанта, залив кровью каменные мостовые.
      Немногие из воинов-рабов спаслись из феодосийской мясорубки. Они рассказывали, как им в тыл ударили вооруженные эллины-горожане. Зажатые с двух сторон, рабы смешались. Их окружили и стали забрасывать горящими амфорами с земляным маслом, камнями и расстреливать в упор из невиданного оружия, именуемого "гастрафетами". Один такой гастрафет доставили Савмаку. Чтобы натянуть крепчайшую тетиву из бычьих жил этого самострела, царь должен был навалиться на приклад его животом, уперев передний конец в землю.
      Вызвав оружейников, Савмак приказал им немедленно начать изготовление таких гастрафетов, работая днем и ночью.
      Немало феодосийских повстанцев, как рассказывали участники первых боев, спасались в храмах, объявив себя "умоляющими" у алтарей. По старинным законам, умоляющие являлись неприкосновенными. Но понтийцы не посчитались с этим. Они ворвались в храмы с обнаженными мечами в рубили мятежников у ног идолов, не щадя даже матерей с младенцами на руках. Колонны храмов и стены в них были забрызганы кровью на высоту человеческого роста.
      - Законы, земные и небесные, не для взбунтовавшихся рабов! заявил Диофант на площади.- Убивайте мятежников всеми способами! И чем больше убьете, тем большее благо будет вам!
      Были в такие, что сдались врагу, дабы спасти свои шкуры. Они объявили, что готовы идти в бой против Савмака. Полководец вывел их на рыночную площадь и всех прибил к столбам наконечниками поломанных копий. Одним копья втыкали в глаза, а потом стучали камнями, чтобы острия, пронизав череп, вошли в дерево. Другим вскрывали животы и обматывали столбы кишками. Третьим пропускали веревки через рот до самого низа, проталкивали их палками, а потом растягивали казненного меж столбов - "для просушки", как говорили озверелые воины. Пленных вешали за ребро, сажали на колья, окутывали сеном и поджигали.
      Савмак приказал все это рассказать воинам и народу Пантикапея.
      - И в сараях жгли людей, - повествовали феодосийцы, - кругом города на много стадий несет духом горелой человечины. К оружию, братья, стойко держитесь, понтийцы не такие богатыри, как это кажется трусам!.. Но если они одолеют нас - горе нам!..
      Был разыскан и схвачен тот раб, который дал ложные показания о намерениях врага. В нем опознали бывшего Саклеева доверенного - длинноголового Аорса.
      3
      Так началась последняя, печальная страница короткой истории рабского государства, содержанием которой явилась отчаянная защита каждой пяди освобожденной земли.
      Стало известно, что Диофант после занятия Феодосии повел рати на север, видимо поспешая пересечь перешеек Боспорского полуострова в самом узком его месте. В этом раскрывался замысел полководца - отрезать мятежный Боспор от Скифии, не позволить Фарзою прийти на помощь Савмаку, а потом вместе с войском Карзоаза начать планомерное окружение Пантикапея, замкнуть вокруг него огненное кольцо.
      Флот Карзоаза, состоящий из кораблей, рыбачьих баркасов и лодок, наполненных воинами, сплошной стеной занял море против Пантикапея. Даже утлые однодеревки - ионоксилы и те шныряли против гавани. До ушей защитников города доносились выкрики и ругань вражеских воинов, потрясавших оружием.
      И хотя Карзоаз высадки войск не начинал, зная, что сразу напорется на копья и яростную решительность повстанцев, однако вынудил рати Савмака топтаться на побережье пролива, вместо того чтобы поспешить наперерез Диофанту. Ни о каком движении в сторону Феодосии не могло быть в речи. Думая до этого быть везде нападающим, молодой царь о самого начала войны уступил свободу действий опытному и сильному врагу. Планы Атамаза драться на восточном берегу, имея возможность в случае неудачи отступить на запад, теперь выглядели всего лишь детскими предположениями.
      Сразу сказалась нехватка конницы, которую можно было бы направить на помощь крестьянским отрядам Пастуха, что слились с остатками феодосийских рабских дружин. Пастух двинулся вначале на выручку Феодосии, но оказался лицом к лицу с понтийскими фалангами, был разбит и уходил к берегу Меотиды. Атамаз вызвался выступить со своими молодцами на запад, но Савмак не пустил его. Стали спешно собирать в один кулак всех конников, какие оказались налицо. Кроме того, по селам помчались гонцы с призывом к всеобщему народному ополчению против врага.
      - Делить наши рати не будем, - твердо решил Савмак,- надо укрепиться в Пантикапее и на берегу пролива! А сатавки соберут силы и помогут нам разбить Диофанта.
      Царь оставил Атамаза в Пантикапее, а сам с Абрагом и отрядом панцирных всадников отправился по селениям набирать войско. Навстречу им уже тянулись вереницы крестьян, потерпевших поражение от Диофанта. Шли люди с разрубленными лицами, раненные копьями и стрелами. Они рассказывали страшные вещи, Наиболее робкие из крестьян, не успев собраться в отряды, стали разбегаться по своим деревням. Ядро более решительных мужей отозвалось на призывы царя и поддержало разрозненные ряды пехоты Пастуха. Диофант был остановлен. Принужденный оборонятся, полководец проявил большую изобретательность, стремясь обмануть повстанцев, сильных своим героизмом, но не понимающих маневра. Ложными атаками он заставил рабское войско перестроиться, часть гоплитов и конницу горожан направил в обход его левого крыла. Создалась видимость окружения. Казалось, к понтийцам на подмогу прибыли новые свежие отряды. И хотя в первых рядах сражался сам Савмак с блестящими конными латниками, крестьянское войско стушевалось, дрогнуло и остановилось. Этого оказалось достаточно, чтобы враг ринулся вперед, предводительствуемый своим полководцем. После жаркой схватки сатавки не выдержали и хлынули назад, их рати превратились в разрозненные толпы, охваченные паникой. Зеленеющие поля были потоптаны тысячами ног, устланы трупами тех, кто их возделал и засеял. Наименее стойкие пытались найти убежище в своих селениях. Более дальновидные скрылись в степях Срединной Тавриды.
      - Не напрасно я вчера принес в жертву Пану двух быков,удовлетворенно заявил Диофант своим воеводам,- бунтарей охватил панический страх!
      Диофант после этого боя решил, что лучшие рати Савмака разбиты, поскольку самого царя видели бегущим в сторону Пантикапея с несколькими десятками всадников. И даже высказал уверенность, что многие прибрежные города уже захвачены Карзоазом. Понтийские воины торопливо хоронили сотни убитых товарищей, приносили жертвы на их могилах, поглядывая на восток. Они опасались, что опоздают на грабеж боспорской столицы.
      Пастух, раненный в грудь, умер в седле, его привезли в Пантикапей уже мертвого. Устроили похороны, клялись на его могиле - отомстить. Царь в душе досадовал, что хора не проявила той стойкости, которой он ожидал от нее. Но верил, что когорты рабов не отступят и в последнем сражении добьются венца победы.
      Под прикрытием корабельных катапульт началась высадка конницы Олтака и синдских гоплитов южнее Пантикапея. Городки Нитей и Акра, а вскоре и Ермизий оказались в руках врага. Севернее высадились лучшие дружины Карзоаза. С запада шел Диофант, преодолевая отчаянное, но неорганизованное сопротивление сатавков. За несколько недель царство Савмака сократилось до небольшого куска земли вокруг Пантикапея. Битвы шли на древних валах, построенных когда-то боспорцами для обороны против кочевых скифов.
      Кто-то подсказал Савмаку, что лучше собрать сильнейших воинов и, покинув город, разорвать петлю вражьего окружения, а потом бежать в степи к Фарзою. Но он, вскинув брови, сделал отрицательный жест рукой.
      - Врага мы разобьем! - заявил он жестко.- А отступать нам некуда и незачем!
      - Эх, если бы помогли нам скифы Фарзоевы!-вздохнул Атамаз.
      И все же Савмак приказал Атамазу захватить северные выходы к Меотийскому морю и держать там суда на причалах, на всякий случай. Выполняя этот приказ, Атамаз обрушился на отряды Карзоаза, выбил их из Мирмекея и гнал до Парфения, где всегда была переправа на ту сторону пролива. Фанагорийцы принуждены были спасаться на судах, оставив на берегу сотни убитых и пленных.
      И если Диофант уже готовился торжествовать победу, то ему пришлось убедиться, что он поспешил. Каждый вал, пересекающий путь к Пантикапею, приходилось брать с боя, устилая дорогу трупами.
      4
      Эти страдные дни и недели отчаянной обороны рабского государства для многих оказались последними в их жизни. И те, кто нес на своих плечах всю тяжесть ратных трудов, не зная отдыха ни днем, ни ночью, думали, что они видят какой-то тяжелый сон.
      Города и селения доставались врагу охваченными пожарами. Трупы уже не хоронили, а оставляли на растерзание волчьих стай. Раненых некому было вынести с поля битвы. Поселяне бежали из своих домов, скапливались на дорогах в нестройные толпы, мешая движению войск. Ураган смерти и разрушения следовал за беженцами. Остервенелые варвары с азиатской стороны Боспора не разбирали ни правого, ни виноватого. Опьяненные кровью, эти люди дали волю своим хищническим страстям. Они походили не на людей, призванных, восстановить "порядок", нарушенный мятежниками, а на стаю волков, ворвавшихся в овечий загон. Дандарии в косматых шапках, синды в кольчугах, сарматы, меоты - люди, разные на вид, но одержимые одним исступленным стремлением убивать,- врывались в дома поселян и горожан, насиловали, грабили, рубили, резали, поджигали. Пьяные, они насмерть дрались между собою, не поделив добычи. Вытаскивали из домов детей и в страшном веселье, с хохотом подкидывали их вверх, а потом ловили на подставленное копье под одобрительные возгласы товарищей.
      И кто жаждал скорейшего падения "рабской власти", шипел и тайно злословил, утверждая, что от Савмака "всего можно ожидать, кроме хорошего", сейчас был потрясен ужасами, которые творили долгожданные "освободители". Правление Савмака и даже все, что совершалось в памятную ночь, когда рабская волна перелилась через край своей тюрьмы и затопила улицы города, теперь большинству представлялось как верх благородства в умеренности.
      Фанагорийские горожане-гоплиты, отброшенные Атамазом в сторону моря, вновь высадились в Нимфее. Фанагорийцы издавна питали к пантикапейцам и нимфейцам чувство зависти, поскольку столица царства и соседние с нею города пользовались многими правами и льготами, недоступными для жителей "той стороны". И теперь старались всячески навредить. Поджигали мастерские, ломали плавильные формы и инструменты, разбивали пифосы с вином, если были не в состоянии тут же на месте выпить их содержимое.
      - Как же это так? - недоумевали ошалевшие эллины.- Мы ждали восстановления законной власти и усмирения рабов, а к нам пришли смерть, насилие и произвол!
      - Только сейчас видно, что царствование Савмака было справедливым. Он не разорял никого, кроме врагов, и всячески оберегал покой горожан.
      Говорили даже, что Савмак подобен главарю хиосских рабов Дримаку, который, по преданию, сумел примирить восставших рабов и хозяев, за что после трагической смерти был удостоен памятника, как "благодетельный герой".
      Но эти запоздалые признания уже не имели никакого значения. Их никто не слушал. Теперь на Боспоре царствовал безраздельно свирепый бог войны Арес с его кровавыми законами.
      Что же касается воинов Диофанта, то для них добыча являлась основным хлебом войны. Шаг за шагом они разрушали и разграбляли все, что встречалось на пути. И следует сказать, что ни Пантикапей, ни другие города Боспора уже не могли восстановить свое благосостояние в течение десятков, даже сотен лет после этого разгрома.
      Диофант, раздосадованный и обеспокоенный упорством рабов и своими потерями, отвечал на жалобы горожан гневными ругательствами. Он решил ни в коем случае не мешать солдатам делать свое дело, хотя бы они совершали на каждом шагу вопиющие преступления. Более того, он поощрял весь этот кровавый разгул, чтобы развязать в душах своих людей низменные и жестокие инстинкты, которые всегда, во все времена являлись испытанным средством поддержания боевого духа в армиях народного подавления.
      - Мне надо освободить царство от рабов-захватчиков! - кричал он, брызгая слюной.- А если воин возьмет как добычу золотые подвески или поиграет грубо с какой-нибудь неуступчивой красоткой, то боги простят ему это! И для защиты очагов я не буду жертвовать боевым порывом своих солдат! Пусть хорошо дерутся и с богом награждают себя за ратный труд!
      Эти слова полководца стали известны всему войску и вызвали взрыв восторга. Сам стратег разрешает воинам брать боевую добычу! Это казалось вполне справедливым, для тех, кто весь в грязи и поту должен лезть на укрепления в гибнуть под ударами мечей и топоров повстанцев, этих разъяренных демонов, что решили умереть, но не отдать своей свободы.
      Стойкость рабской обороны вызывала изумление и тревогу. Диофант с необыкновенной энергией появлялся в разных местах, стремясь внушить воинам уверенность в скорой победе. Он говорил:
      - Главное - идти вперед, не считаясь ни с чем! Трусов - убивать на месте! Если из десятка убегут трое - остальных казнить на поле боя!
      Это грозное повеление еще больше ожесточило сердца воинов.
      5
      Враги ворвались в Пантикапей опять-таки благодаря изменническим действиям горожан. Ворота оказались открытыми, и ревущие толпы вражеских солдат начали свою кровавую работу на улицах столицы.
      Савмак и часть войск были осаждены в акрополе. Атамаз с тысячью воинов начал создавать завалы в северной половине города, перегораживать улицы и рыть волчьи ямы на пути конницы. Его целью было сохранить выход из Пантикапея через северные ворота. Где-то за стенами действовал Абраг. Он сумел сплотить разрозненные отряды рабов и сатавков и создал угрозу левому крылу войск Диофанта, обеспечив этим возможность отхода Савмака к Парфению и Железному холму.
      Пантикапей оставляли не сразу. Дни и ночи рубились на улицах и площадях. Жители бежали в более спокойные, отдаленные от центра переулки, но смерть и насилие настигали их везде. Горели и с грохотом рушились дома и надворные постройки. Зловещий шум и треск пламени, неистовые крики сражающихся, вопли женщин и плач детей слились в водопад звуков, от которых кровь стыла в жилах.
      Стены акрополя подкапывали и обрушивали на дома горожан. В храмах устроили укрепления и места отдыха для воинов, так как бои шли круглые сутки. Здесь же скапливались огромные толпы раненых. На крыши храмов втаскивали баллисты и оттуда непрерывно обстреливали позиции повстанцев. Пленных убивали на месте или тащили в нижний город, где бросали в пылающие гончарные печи. На улицах было трудно дышать от мясной гари и тяжелого дыма, что стелился по земле.
      Против сильнейших отрядов Атамаза Диофант повелел Олтаку двинуть полчища конных дандариев и сарматов, приказав им на скаку преодолеть завалы. Но воины Атамаза, распаленные боевой страстью, не дрогнули перед неистовым напором всадников. Они подготовили им достойную встречу. Когда конница с воем и гамом ворвалась в узкие улицы, захламленные обломками зданий, то все дома вокруг и кучи мусора оказались облитыми маслом, взятым из запасов, созданных ранее самим же Атамазом. Полетели факелы, и со всех сторон загудело жаркое пламя.
      - Вот вам за сожженных братьев наших! Это наша жертва богу свободы!
      Торжествующими криками повстанцы приветствовали страшную картину. Сотни всадников сгорели в пламени небывалого пожара вместе с конями и оружием. Кто и успевал покинуть его живым, то, пробежав несколько шагов, падал на мостовую и катался в мучениях, тщетно стараясь погасить горящие одежды. Лошади с пылающими гривами и выжженными глазами разбивались о заборы и дома, пытаясь вырваться из огненного ада.
      И, вместо ожидаемого отступления, воины Атамаза предприняли встречную атаку. Они, как лава вулкана, прокатились по улицам до самого акрополя и ударили в тыл понтийцам, штурмовавшим эту последнюю твердыню Пантикапея.
      - Держитесь, рабы! - кричал Атамаз, весь черный, как угольщик, размахивая топором.- Идем вам на подмогу!
      Понтийские солдаты дрогнули, смешались, они не ожидали тылового удара. Пользуясь замешательством, рабы в неистовой ярости убивали их дубинами, рубили топорами, перебивали им ноги и, повергнув на землю, пятками крушили им ребра.
      Атамаз в боевой страсти, которую уже нельзя было назвать ни храбростью, ни мужеством, но каким-то безумным возбуждением, после которого нет возврата к обычным чувствам и мыслям, казался неуязвимым. Его свирепость, свист его топора и удары, рассекающие человека пополам, внушили врагам такой ужас, что, несмотря на крики военачальников и самого Диофанта, понтийцы начали бегство в сторону порта, где стояли их корабли.
      Диофант походил на помешанного. Он выхватил меч и рубил им, не разбирая ни своих, ни чужих. Но и он должен был отступить перед натиском тех, кто побратался со смертью и не боялся ничего, кроме плена.
      - За свободу! - взывал Атамаз.- Убивайте, убивайте! Мы победим!
      Результатом атаки было освобождение всех, кто оказался осажденным в акрополе.
      Вот и Савмак! Атамаз кинулся навстречу другу. Тот вышел из ворот акрополя вместе с толпой изнуренных нечеловеческим напряжением воинов-рабов. Царь тяжело дышал, полураскрыв рот, губы его запеклись, глаза, налитые кровью, округлились, как у разъяренного дикого коня-табунщика, отбивающего нападение стаи волков. Распаленный боем, в окровавленном панцире и многократно помятом блестящем шлеме, он выглядел настоящим богом войны. Рядом с ним, одетая в скифскую кольчатую рубаху и кожаные шаровары, решительно шагала Гликерия с мечом в руке. Она напоминала женщину-воительницу из древних сказаний. Все заметили, что на лезвии ее меча краснела кровь.
      - Смотрите! - зычно крикнул Атамаз своим воинам.- Сама царица наша обнажила меч и поражала врагов! Вот она, Афина Паллада! Слава царю и царице! Мы победим!
      Но враги не дремали. В ответ на временное поражение понтийцы, объединив вокруг себя херсонесцев, фанагорийцев и варваров Олтака, устремились обратно сплошной стеной, начали метать камни в свинцовые шары из пращей, нанося рабам большой урон.
      Царь после краткого совета с Атамазом приказал отступать к северным воротам. Рабы, покидая город, поджигали все, что могло гореть. Зная о предательстве эллинской общины, убивали подряд всех домовладельцев, разнося в пух и прах их имущество. Теперь уже ни Савмак и никто другой не смог бы остановить это мщение, как в первую ночь восстания. Рабы платили полновесной монетой за свою невольничью долю, за предательство, за те поражения, что терпели сейчас от врага. После неистовых рукопашных схваток, продолжавшихся на протяжении еще нескольких суток, Пантикапей оказался целиком в руках врагов свободы. Но какой ценой! Диофант проклинал тот день, когда ступил ногою на проклятую скифскую землю. После испытаний войны с Палаком, он нес чудовищные потери в борьбе с рабами, которые тоже величали себя с гордостью сколотами. По улицам Пантикапея нельзя было пройти, не наступив на трупы. Со всех сторон слышались стоны раненых. Черные вороны уже слетались на пир и с криками кружили над городом.
      А борьба еще далеко не кончилась.
      6
      Опять просторный трапезный зал в доме на Железной холме. Как он знаком ей! Гликерия почти упала на скамью и зарыдала, закрыв лицо руками. То, что ей привелось пережить и увидеть за несколько недель чудовищной бойни, подорвало ее душевные и физические силы. Ее преследовали страшные видения. Стоило лишь закрыть глаза, как кровь и обнаженные кости еще живых людей, искаженные яростью или страданиями лица, огонь и дым пожаров представали перед нею с пугающей ясностью. В ушах неумолчно гремел шум сражений.
      Одна страдная неделя сменяла другую. Давно уже оставлен Пантикапей, подавлено сопротивление крестьянской хоры, а отряды бывших рабов с невероятным упорством продолжают отражать непрерывные удары врагов. Гликерия видела самоотверженность тех людей, которых всегда презирала, и не могла не изумляться их мужеству. Они защищали последний кусок земли к северу от столицы, не щадили ни сил, ни своей жизни, зная, что, потеряв этот последний оплот своей свободы, они потеряют все.
      - Что ты, что ты, государыня,- шепчет Евтаксия, - зачем так терзаешься! Ведь царь жив, врага опять отравили! Бунак был там и говорит, что трупов навалили вражеских - горы! А Атамаз твердит - мы победим!
      - Победим? - приподняла голову царица.- Нет, Евтаксия, все кончено!
      - О государыня, еще не все кончено! Придут на помощь скифы, и мы будем спасены! Ведь в Неаполе - Лайонак!
      Гликерия посмотрела в лицо Евтаксии и рассмеялась с горечью:
      - Нам уже никто не поможет!
      - Я так думаю,- тихо сказал Бунак, подойдя,- что тебе и царю Савмаку надо бежать морем. Ведь корабли еще ждут у берега там, на севере. Вы пересечете Меотиду и высадитесь на агарском берегу. Не впервой боспорским царям спасаться у агарского племени.
      - Да? - с надеждой в голосе спросила Гликерия.- Но как еще решит Савмак!
      Во дворе послышались голоса. Гликерия и слуги кинулись к окнам, распахивая их, так как бычьи пузыри еле пропускали свет. На крыльцо взошел Савмак, беседуя на ходу с Атамазом. Оба ничем не отличались от остальных воинов, были покрыты грязью и выглядели какими-то растерзанными, словно помятыми чем-то тяжелым.
      Они шумно вошли, сбросили пояса с длинными мечами, сняли изрубленные шлемы. Бунак подал таз воды, царь умылся, утерся полотенцем, оставляя на нем серые пятна. Его лицо стало узким, обтянулось, шея казалась как бы раздутой синими жилами. Ни в глазах, ни в разрезе рта уже не было и в помине той мягкости, которую так любила Гликерия. Теперь в чертах лица его она увидела ту пронизывающую остроту, которая сразу напомнила ей коршуна, бросающегося на добычу. Казалось, что в глазах его вспыхивали искры пожаров. Он но улыбался и, по-видимому, был полон заботами, напряжен и распален до отказа.
      Бунак торопливо расставлял на столе кружки с ключевой водой, лепешки и сухой овечий сыр. Потом торжественно достал амфору вина и подмигнул Атамазу. Это была последняя амфора, случайно найденная в подвалах имения.
      - Надо тебе, Гликерия, уехать! Становится опасно! Переждешь войну в более спокойном месте,- отрывисто и резко бросил царь, беря в руки кувшин с водой. Он пил жадно и долго.
      - Я думаю,- тоном увещевания заметил Атамаз,- что и тебе с царицей надо отплыть морем. А мы прикроем твое отступление.
      - Да, да,- подтвердил поспешно Бунак, переглядываясь с Атамазом.
      - О возлюбленный мой муж, повелитель мой,- в отчаянии протянула руки Гликерия,- покинем эту землю, оставим ее врагам! Но мы все - ты, Атамаз, Бунак и лучшие люди - спасемся, пока не поздно! Может, мы еще догоним наше счастье.
      - Нет! - с той же резкостью возразил Савмак.- Здесь моя родина, мой народ! Как я брошу землю отцов, как покину сражающихся братьев? Они умирают как герои, они смотрят на меня и идут на смерть! У меня не хватит сил оставить их!.. Нет, друзья мои, я, возможно, плохой царь, еще худший воевода, но я не предатель! Да и смогу ли я быть счастливым в другом городе? Кто поручится, что нас не выдадут Митридату те же агары? Всюду найдет нас длинная рука понтийского царя, ведь все города вокруг моря подчинились ему! А агары, роксоланы или скифы станут ли ссориться с ним ради беглого рабского вожака? Думаю, что нет!
      Он обвел всех своими острыми зеленоватыми глазами и добавил;
      - А кроме того, я замечаю, что силы врага слабнут. Если мы продержимся еще несколько недель - мы победим!.. А вот Гликерию следует отправить. Ей тяжело здесь.
      Гликерия сквозь слезы взглянула на Атамаза и Бунака, превозмогла себя и, подойдя к Савмаку, порывисто обняла его всклокоченную голову.
      - Нет! - решительно ответила она. - Нет, Савмак! Без тебя я никуда не поеду! Если победим - наше счастье, а погибнем - так вместе! Видно, от судьбы не уйдешь. Я буду сражаться с тобой рядом до конца!
      Савмак положил на стол кусок сыру, отодвинул хлеб и поднял глаза на жену. Неожиданная теплота разлилась по его лицу, глаза стали влажными. Глубоко вздохнув, он прижался небритой щекой к ней и без слов пожал ее руку.
      Гликерия почувствовала, как ее охватывает внезапная слабость. Она опустилась на скамью, прошептав:
      - Никто и ничто не разлучит нас! Твоя судьба, Савмак, стала моей судьбой!..
      Она откинула голову, словно в забытьи. Теперь стало видно, как она осунулась и подурнела. Шея исхудала, на лице застыли скорбные складки, отражающие мучительное душевное усилие. Чувство обреченности, покорности неизбежному, отраженное в ее глазах, свидетельствовало о непосильной тяжести ударов, нанесенных ей судьбою. Она чувствовала себя бесконечно более слабой, чем Савмак, но его уверенность и стойкость придали ей силы если не противостоять лавине событий, готовых поглотить все, то принять решение оставаться рядом с любимый до неизбежного конца. Там, за пределами их отношений, среди повстанцев или в стране врагов, уже не было никого я ничего, что могло бы стать ее опорой. Вокруг расстилалась сожженная, мертвая степь. Прошлое представлялось страшно далеким, воспоминание о нем рождало тупую боль. Все, что она считала когда-то нерушимым, прекрасным и вечным, оказалось красивой, но непрочной декорацией. Ураган восстания разметал эту декорацию, обнажив нелепую и страшную правду жизни. Старый мир, в котором она родилась и выросла, оттолкнул, оскорбил ее, растоптал ее девичью честь и сломил ее староэллинскую гордость. Она теперь ненавидела его. Круговорот неслыханных событий и новых людей вознес ее высоко, но она не верила в него, да и не могла его понять... Что осталось у нее?.. Только он один, удивительный и любимый, простой и желанный Савмак, с которым она впервые узнала счастье!
      - Кто хочет хорошо драться,- послышался негромкий голос Бунака,тот должен много есть! Ешьте, друзья, а то вы ослабнете.
      - Что верно, то верно! - весело отозвался Атамаз, садясь за стол.Давай, Бунак, что тут я могу съесть, не обижая других?
      - Садитесь все за стол,- сказал царь,- посидим минуту, как когда-то...
      7
      Несмотря на мужество предводителей и беззаветную храбрость бывших рабов, враги сумели обойти их со стороны моря, а затем вклиниться между двумя половинами их войска, так что Атамаз со своими отрядами оказался отрезанным от Железного холма. Это тоже составляло часть плана Диофанта.
      Атамаз собрал самых сильных бойцов и лез из кожи, стремясь прорваться обратно к Железному холму, штурм которого продолжался день и ночь, сутки за сутками.
      - Братья! - призывал он сиплым голосом. - Надо выручать царя нашего! Соединимся с ним и будем вместе пробиваться в степи!
      Но железная пехота врага оказалась стеной, о которую разбились все усилия повстанцев. Измотанные и поредевшие отряды Диофант пополнял городскими гоплитами, ужасаясь потерям своих войск и неослабевающему, бешеному сопротивлению рабов. Он понимал, что сейчас, как это было и в войне с Палаком, решается судьба всех завоеваний Митридата в Северном Причерноморье, решается и его личная судьба. Понтийский полководец твердо решил в случае поражения умереть на поле боя. Силы его войска убывали, ярость рабов росла. Если бы сейчас повстанцы получили поддержку, они смогли бы вернуть все потерянное.
      Были спешно сняты с кораблей тяжелые камнеметы и поставлены против крепости на Железном холме. Они били в стены укрепления огромными камнями, метали горящие амфоры с земляным маслом. Повстанцев разили стрелами из гастрафетов, забрасывали свинцовыми шарами из пращей. Пламя пожара охватило все надворные постройки. Казалось, что башни последнего убежища рабского царя плавают в огненных облаках. Красные языки пламени лизали каменные стены.
      Диофант с обгорелой бородой, уже неоднократно раненный, но еще полный энергии, появился среди херсонесцев, таранивших главные ворота крепости. Он привел с собою более двухсот черных от грязи и копоти солдат, в которых никто не признал бы воинов гордой армии Митридата.
      Херсонесцы окружили стратега. Среди них выделялся своим высоким ростом бывший раб Олкабант, рядом виднелись молодые, но истомленные лица Гекатея, Ираниха и других недавних эфебов, теперь зрелых мужей.
      - Херсонесцы! - загремел хриплым, чужим голосом Диофант.- Говорю вам - сейчас или никогда! Сломим шею бешеным рабам, отрубим голову дракону смуты! Все на штурм, не щадить никого, в плен не брать! Добудьте лишь одного человека живым - царя рабского Савмака! Награда будет великая!
      Появились дандарии с Олтаком.
      - А ну, покажите себя! - обратился к ним полководец.- Или дандарии хороши лишь в войне с невооруженным народом?.. Вот это настоящая война, это праздник храбрых! Вперед!
      Он сам пошел впереди войска, страшно вращая выпуклыми, бычьими глазами. Раны его горели, холодный пот струился во телу, хотелось пить. Но понтиец зажал свои чувства в кулак, напряг все силы, решив сломить упорство осажденных или погибнуть, сражаясь. Сейчас или никогда!
      - Вперед!.. Вперед!.. Эй-ла!.. Вперед, эфебы!..
      Слышались ругательства и разноязычные племенные кличи. Воины были озлоблены, и теперь никто не мог ждать от них пощады.
      Начался последний штурм. Навстречу нападающим летели камня и стрелы, горящие поленья, обернутые осмоленными тряпками. Раневые, обожженные и убитые устилали путь. Через несколько часов адского труда ручными таранами проломили ворота. Из пролома вырвались клубы едкого горячего дыма, почти ослепившего всех.
      Двор имения-крепости утонул в удушливой мгле, отовсюду полыхало жаркое пламя. Схватка во дворе приняла небывало ожесточенный характер. Бойцы потеряли облик человеческий. Они уже не кричали, а хрипели, рычали, визжали по-звериному. Противники рвали один другого зубами. Смертельно раненные волочили за собою вонзенное в тело копье и, убив врага, падали замертво.
      Многие из тех, кто побывал в этой битве и остался в живых, навсегда потеряли способность шутить и смеяться.
      Диофант надсадно и умоляюще, словно сквозь рыдания, кричал, размахивая секирой, выхваченной из рук убитого:
      - Бей!.. Руби!.. Не щади!..
      Слезы лились из его глаз, но он не замечая их. Лучшие воины десятками валились на плиты двора, рассеченные топорами, пронзенные копьями, изувеченные ударами дубин.
      Полководец выбежал из ворот и начал кликать на подмогу всех раненых и подбитых, еще стоявших на ногах. Воины, зажимая раны, как ошалелые бродили по полю боя в поисках тыквенных фляг с водою на поясах убитых. Нередко, наклонясь, падали и уже не вставали.
      - Именем царя Митридата! - высоким плачущим голосом сзывал Диофант.- Под страхом казни повелеваю вам взять копья и идти в бой!
      Набралось несколько десятков человек. Они, охая и хромая, последовали за стратегом во двор крепости, где все кипело, как в гигантском котле.
      Были посланы конные в Парфений за подкреплением. Диофант приказал всем, кто может носить оружие, немедленно высадиться с кораблей и следовать бегом к Железному холму. В Пантикапее собирали горожан, способных носить оружие.
      Обнажить соседний участок, где шла яростная потасовка с отрядами Атамаза, стратег не решался. Стоило ослабить там кольцо окружения, и атамазовцы прорвались бы на помощь своему царю.
      Ночь отступила перед пламенем пожаров. К утру прибыло подкрепление с кораблей. Прибывшие сначала опешили при виде того, что творилось здесь. Трупы лежали кучами. Камни падали на раненых и смешивали их с землей. В лицо свежим бойцам ударил дух дерущей в горле гари, тошнотворной смеси запахов крови и выпущенных внутренностей.
      Дрались в трапезном зале, в коридорах господского дома. С четырех башен осажденные лили горячую воду, бросали чурбаки, обитые гвоздями, трупы людей. Одну башню подрыли синдские гоплиты, но она рухнула на самих осаждающих. Под ее обломками погибло несколько десятков "несгибаемых" и только что прибывших свежих бойцов.
      Диофант проклинал всех богов и гениев, рвал на себе волосы.
      Мимо пронесли смертельно раненного Ираниха, сына стратега херсонесского Орика. За ним следовали опечаленные товарищи. Гекатей поддерживал голову друга.
      - Куда вы? - подскочил к ним Диофант.- Сейчас ли сопровождают носилки и хоронят убитых?! Или решили убежать с поля битвы? Нужно отомстить за товарища, а не плакать по нем! А ну, возвращайтесь в бой, соколы!
      Херсонесцы оставили раненого умирать около разрушенной стены, а сами кинулись к главной башне, где, по догадкам, засел сам Савмак.
      8
      У степных скифов сохранился старинный обычай. Если какой-нибудь витязь задумывал лихой налет на соседа, или хотел отомстить более сильному роду, но не имел сил и средств собрать дружину для этой цели, он объявлял моление Святому Мечу. Принеся быка в жертву богу, расстилал на земле сырую шкуру, а на огонь ставил котел с мясом. Если было вино, то выкатывал его целый бочонок. Сев на шкуру, витязь закладывал за спину руки, что считалось великой мольбой.
      Любой воин мог подойти, поставить правую ногу на шкуру жертвенного быка, отведать его мяса, выпить вина. Это означало, что он согласен вступить в дружину "умоляющего" и клянется пойти с ним в огонь и воду, куда бы тот ни повел его.
      Так создавались отряды степной вольницы, иногда очень многолюдные, которые нападали на соседей, мстили за обиды своего главаря, брали немалую добычу.
      Нечто подобное произошло в окрестностях Неаполя, где раскинулся лагерь конных удальцов, сговаривающихся на какое-то опасное дало. И хотя сейчас Скифия ни с кем не воевала, обретя долгожданный мир, в лагере гнули луки, оперяли стрелы, выезживали коней и вели вокруг костров задорные речи.
      Царю Фарзою напоминали, что он обещал не начинать войны ни с кем. Бывали у него послы соседних племен, приезжали люди из Херсонеса. И всем казалось странным это сборище оборванных головорезов, увешанных оружием.
      Царь отмалчивался или говорил, что скифский народ издревле пользуется свободой собираться где угодно и говорить, о чем ему вздумается. Но приезжие узнали стороной, что главарем у вольницы объявился боспорский воевода Лайонак, друг и соратник самого Савмака. Это казалось подозрительным, тем более что на Боспоре шла война Диофанта с восставшими рабами.
      Слухи о подготовляемом войске докатились до роксоланского царя Тасия, узнали о нем и агары. Аланы, проведав, что Фарзой готовится нарушить свои обещания и вмешаться в боспорскую войну, двинули войска на запад, начали переправу через Дон. Диофант также узнал о намерениях Фарзоя и через тайного посланного предупредил царицу Табану, что царь Митридат не простит этого и сразу после усмирения Савмака возобновит войну против Скифии. Да и среди народа скифского, уже сытого войнами, пошли слухи, что молодой царь уж очень горяч, если ему война за чужое дело дороже обретенного мира и вольной жизни своего племени.
      И как ни кипел Фарзой ненавистью к Диофанту и желанием помочь Савмаку, он понял, что осуществить свои замыслы ему не удастся. Его вмешательство в боспорские дела означало бы возобновление большой войны, к которой Скифия была не готова.
      Встретившись с Лайонаком, он обнял его в присутствии Таная и сказал ему:
      - Видно, и цари не всегда вольны в своих поступках. А если и вольны, то разве такие могущественные, как Митридат, которым нечего бояться соседей.
      Говоря это, он не знал, что спустя несколько десятков лет после жестокой войны Понтийская империя будет разгромлена Римом, а сам Митридат попытается найти убежище на Боспоре. Великий царь станет беглецом и, преследуемый собственным сыном, подставит голову под острый меч своего телохранителя.
      Фарзой дал Лайонаку право увести собранную дружину на Боспор и действовать на свой страх и риск, не ожидая поддержки от Неаполя. Царь просил передать Савмаку, что он брат его и друг. И если тому придется искать убежища, то он всегда найдет его в Скифии на правах гостя и друга.
      После этого разговора конный отряд добровольцев, искателей поживы и боевой славы, снялся с места и ночью без криков и огней тронулся на восток.
      9
      Гликерия находилась в самом верхнем ярусе главной башни с несколькими воинами. Они разламывали часть стены и бросали камни на головы врагов.
      Белые одежды царицы стали грязными, зияли прорехами. По разгоревшемуся лицу текли струйки пота, губы запеклись. Она страшно хотела пить. Но сердце горело яростью. Сарматская кровь, унаследованная от матери, кипела боевой страстью. При виде осатанелых врагов она приходила в состояние исступления. Ей хотелось кинуться на них, грызть зубами тех, кто хочет отнять ее счастье, ее любимого. В голове мелькали сцены прошлых дней, детство, прибытие в Пантикапей, возвышение и позор, горделивые радости и унижение. Она походила на взъяренную эриннию или на страшную Медузу. Ветер врывался в башню вместе с едким дымом пожара, растрепал ее волосы, пряди их извивались в воздухе подобно золотистым змеям. Полураскрытый рот обнажал острые зубы.
      - Посвятим, себя богам! - с хрипотой говорила она воинам.- Ибо героев в царстве теней сажают рядом с богами! А убитые ими служат им. Убивайте как можно больше, чтобы явиться в подземный мир с отрядом слуг! Если же мы сдадимся, то сами станем на том свете слугами наших врагов, и они будут помыкать нами.
      - Нет, нет, государыня,- отвечали воины, бросая вниз камни, - мы не сдадимся! Они сдерут с нас кожу живьем. А вот тебя мы хотели бы спасти!
      - Меня? - Гликерия захохотала заливистым смехом, слишком громким и странным в этой обстановке. - Спасти?.. Нет! Я - эллинка, но живой не сдамся! Я отрекаюсь от эллинства, проклинаю его!.. И не называйте меня государыней, я такая же рабыня, как вы. А те, что внизу, наши хозяева. Мы будем драться вместе! Моя мать сарматка, и вы увидите, как она научила меня рубить мечом!
      Неестественно возбужденная женщина казалась полубезумной, внушая к себе почти суеверное уважение воинов.
      Савмак дрался внизу, окруженный кучкой верных и сильных воинов, действуя вместо меча окованной дубиной, снятой со стены одного из покоев дома. Саклей любил собирать разнообразное оружие и украшать им свои палаты.
      Воины, измученные, израненные, сражались с яростью смертников, уже простившихся с жизнью. Прикрывая царя, они сумели отступить в узкий проход башни, поспешно запахнули дверцу и задвинули ее тяжелой железной задвижкой. Мощные удары забарабанили в дубовую створку, окованную медными полосами. Савмак и воины упали на ступени лестницы в полном изнеможении. На короткое время они получили передышку. Через несколько минут враги взломают последнюю преграду, и тогда...
      Савмак взял из чьих-то рук флягу, хотел хлебнуть, но воздержался и протянул ее самому старому из воинов:
      - На, отец, смочи горло.
      Тот хлебнул тепловатой воды в возвратил царю тыквенный сосуд.
      - А что сейчас - день или ночь? - спросил кто-то, принимая флягу из рук царя.
      - Для врага - темная ночь,- отозвался царь,- какой он еще не видел, а для нас - день!
      Сверху посыпался щебень. Осаждающие проникли по штурмовым лестницам в одну из бойниц и оказались внутри башни. Защитники, превозмогая усталость, кинулись навстречу и в короткой схватке перебили смельчаков. В этот момент дверь рухнула от ударов бревна, многочисленные ноги затопали по каменным ступеням. Мечи, копья, топоры, окровавленные, иззубренные, замелькали в полумраке.
      Савмак с несколькими воинами поднялся на самый верх башни. Обнял Гликерию. Оба, тяжело дыша, с лицами, перекошенными от нечеловеческого напряжения, распаленные битвой, опасностью, взглянули в глаза друг другу. Они как бы пытались узнать самих себя, вернуться на короткое мгновение к тем чувствам и мыслям, какими жили ранее. И не находили слов.
      Это была последняя минута их любви, заключительная сцена их удивительной в трагической судьбы.
      Враги ворвались сразу, началась свалка. Пал старый воин, за ним остальные. Савмак заслонил Гликерию собою, отразил удар и расплющил дубиной шлем переднего воина-понтийца. Из-под смятой бронзы хлынула кровь, смешанная с раздавленным, мозгом. Еще удар, кто-то рухнул под доги. Савмак уже не различал никого в отдельности. Враги отступили перед его дубиной. Но появился великан с ужасным, искаженным яростью лицом. Он не отступил, отразил удары рабского царя. Улучив миг, бросился на него сбоку в повалил на каменный пол. С рычанием и торжествующим смехом он насел на пленника и с удивительным проворством стал опутывать ременным чембуром.
      Савмак сделал попытку разорвать узы, но они были слишком крепки. Гликерия взмахом меча ранила одного из воинов в перерезала ремни. Ее отбросили ударом ноги. Савмак вскочил, но был ошеломлен тяжелым обухом, сразу ослаб, опустился на каменные плиты, хотя сознания и ясности мысли не потерял.
      Вбежал сотник с рассеченным лбом. Он поминутно обтирал кровь рукавом, красные струйки заливали ему глаза, и он плохо видел.
      - А, попался-таки, рабский царек! - вскричал он, торжествуя.Вяжите его покрепче! Он пленный царь и по закону - добыча самого Митридата! Не бейте и не раньте его! А ты, Олкабант, отойди, верзила! Получишь награду после боя!
      В амбразуры бойниц опять хлынули клубы удушливого дыма, Савмак напряг все силы, но разорвать узы не смог. Гликерия, прижавшись к стене, слышала, как хрустят его суставы. Поверженный, связанный, он выглядел горным орлом, пойманным в тенета. Повернув кудрявую голову, встретился взглядом с нею в последний раз.
      - Прощай, Гликерия! - сказал он.- Они не имеют права обидеть тебя! Ты - царица и можешь просить милости у самого Митридата!
      На пороге появился Олтак в серебристом панцире, без шлема, разгоряченный битвой. В руке он держал окровавленный меч.
      - Какая там царица! - язвительно захохотал он,- Самая обыкновенная беглая раба! А ну, на колени, подлая, я твой хозяин!
      Злая усмешка змеилась на его губах, когда он осматривал ненавидящим взглядом плененного вожака рабов и его подругу. О, теперь они были в его руках! Чем только больнее отомстить им? Ему хотелось в присутствии Савмака отдать Гликерию солдатам, а потом отсечь голову Савмаку на глазах Гликерии. Планы мести, один гнуснее другого, столкнулись в его пылающем мозгу. Он кинулся было к Савмаку, но понтийцы преградили ему путь.
      - Куда ты? - рявкнул на него сотник, обматывая голову тряпкой. Назад! Это - пленник Митридата!
      - Он кровник мой! - высокомерно ответил дандарийский царевич.
      - Это меня не касается! Я выполняю приказ стратега!
      Видя, что Олтак перевел раскаленный взор на Гликерию, сотник усмехнулся.
      - Вот бабу бери, она - твоя! - сказал он равнодушным тоном бывалого вояки.
      - Это моя беглая рабыня, наложница! С нею я поговорю после! Следуй за мною, если не хочешь быть связанной! Эй, люди, взять рабыню!
      Двое черномазых дандариев выскочили из-за спины Олтака и метнулись в угол, где стояла Гликерия. Савмак опять стал рвать веревки. Олтак, увидев на его лице страдание и ярость, расхохотался. Но Гликерия уже обдумала все. Она поняла, что ее песня допета. Никто и ничто уже не спасет Савмака, а ее ждет позорное рабство у дандарийского варвара.
      - Савмак! - крякнула она, взмахнув рукой.- Прощай, любимый! Некто не прикоснется ко мне, пока я жива! Гляди!
      Савмак страшным усилием разорвал ремни. Олкабант по знаку сотника навалился на него, как медведь. Гликерия ловко увернулась от рук врагов и легко вскочила на край амбразуры, заслонив собою свет. У нее закружилась голова, когда она взглянула вниз. Там бегали люди, бушевало пламя пожара, облака дыма ползли вверх, застилая все.
      - Прощай! Прощай, любимый! - вскрикнула она, уже падая.
      Амбразура бойницы опустела. Синие клубы дыма ворвались в башню, Олкабант и сотник, кашляя и ругаясь, заново вязали пленника, который уже не сопротивлялся.
      10
      Чудеса храбрости и самопожертвования, совершенные воинами-повстанцами, не могли повернуть вспять колесо событий.
      Атамаз сражался в первых рядах, был изранен, но держался благодаря своему крепкому телосложению и яростной экзальтации. Не чувствуя усталости и боли, он продолжал разить врагов. Потери рабов были огромны, но и Диофант с ужасом видел, что его солдаты, как осенние листья, устилают боспорскую землю. Такого урона он не имел еще ни в одной битве в прошлых войнах. Но отступать было некуда. Лучше потерять все войско и погибнуть самому, чем потерпеть поражение и вернуться битым. За излишние потери Митридат может лишить должности, а за поражение снимет голову!
      Понтийцы, обозленные небывалыми трудами и потерями, дрались отчаянно. Такого ожесточения не бывало в обычных войнах. Но это была не простая война, но великая битва народа с его врагами и угнетателями, война свободы против рабства, солнца - против тьмы!..
      Вот уже пали лучшие из рабов, осталась кучка измученных вконец бойцов, человек триста - четыреста. Атамаз с болью в душе смотрел на башни Железного холма. Там шла возня. "Видно, еще защищаются!" - с надеждой подумал он. Хотел было сделать еще одну попытку прорваться к Савмаку, но оказалось невозможным собрать воедино людей для этого маневра. Они засели в разрушенном селении и дрались отдельными кучками, используя дома, заборы, обломки зданий.
      Отсюда было хорошо видно, как пожар охватил все четыре башни, дым застилал их до самых верхних бойниц, а у подножия плясали кровавые волны огня.
      - Близок конец! - прошептал Атамаз.- Вместе с этими башнями развалится и наше царство!
      Спустя час он увидел, как упали две башни, и представил мысленно Савмака, отбивающегося от врагов. Оставив своих бойцов, он пробрался к развалинам большого дома и, скрываясь за ними, стал наблюдать за штурмом крепостцы.
      - Вот сейчас бы всеми силами ударить им в тыл!..
      Ему показалось, что какой-то белый лоскут выпал из верхней бойницы главной башни и исчез в клубах дыма. Что это, сигнал?.. Но в ту же минуту его позвали, рассуждать и строить догадки не было времени.
      Оставленные на короткое время бойцы дрогнули, начали отступать. Понтийцы и шумные толпы вооруженных горожан и варваров ринулись вперед, дождем ударил целый поток камней и стрел. Повстанцы падали, как скошенные колосья, взъяренные враги добивали их.
      - Куда бежите?! - крикнул Атамаз, спеша наперерез бегущим. - Вы думаете, там, позади, вас вином и мясом угощать будут? Ошибаетесь, друзья! Сзади нас ждут воины Карзоаза, они никому не дадут пощады!
      Эти слова прозвучали с потрясающей убедительностью. Действительно, бежать бесполезно! Лучше принять смерть в честном бою, нежели оказаться в плену и умереть в мучениях!
      Усталые, голодные рабы, собрав последние силы, повернули навстречу врагам и с криками опрокинули их передние ряды, остальных отбросили, преследуя с победными криками. Селение опять оказалось в руках повстанцев.
      Откуда-то вынырнул израненный, грязный Бунак. На окаменелом лице его засохла кровь, он беззвучно шевелил черными губами. Правой рукой поддерживал обрубок левой. Весь был залит своей и вражеской кровью. Увидев Атамаза, не смог идти дальше, упал на щебень около разбитой глиняной хижины. Атамаз поспешил протянуть к его рту флягу. Тот хлебнул, и его голос стал слышен.
      - Умираю, - чуть слышно промолвил он,- умираю... Все кончено... Савмак убит... Гликерия бросилась...
      Он не мог ничего больше сказать, бессмысленно глядя на друга чужими, остановившимися глазами.
      - Савмак убит? - начал трясти его Атамаз. - Ты видел его мертвого?
      Но Бунак уже ничего не мог ответить и не слыхал вопроса. Он был мертв. Атамаз вспомнил лоскут, что выпал из бойницы, и догадка перешла в уверенность.
      - Гликерия выбросилась из башни...- пробормотал он.- Савмак убит! Что же дальше?
      Он решил не говорить своим людям о смерти царя. Такое известие сразу уронило бы дух воинов. Но страшная новость уже облетела всех. Рабы окружили Атамаза с вопросами - что делать, когда царя уже нет?
      - Будем пробиваться в степи! - ответил Атамаз, стараясь придать своему голосу оттенок твердости и уверенности.
      Однако рабам не удалось прорубить себе путь среди вражеских щитов и копий, все усилия их разбились о стальной вал понтийской пехоты.
      - Кажется, конец! - в сотый раз говорили рабы, отбиваясь камнями от наседающих гоплитов.
      Диофант спешно начал переводить войска из-под Железного холма, где битва утихала, на участок Атамаза. Подтягивали камнеметы, рассчитывая забросать повстанцев градом тяжелых камней.
      - Солнце не успеет закатиться, как война будет закончена! объявил стратег.- Мы победили! Послать гонца в город с известием о победе! Готовить благодарственные жертвы богам!
      Эти горделивые слова были встречены обычным в таких случаях поднятием оружия над головами и криками:
      - Победа, победа!.. Слава Диофанту!.. Слава Митридату!.. Благодарение богам!..
      Не успели утихнуть победные крики, как издали, подобно отголоску, донеслись какое-то завывание и шум. Странные звуки напоминали отдаленный рев бури. Все взоры устремились к западу. Выпуклые ассирийские глаза Диофанта остановились, багровая краска залила лоб.
      На западе, заслоняя вечернее солнце, как зловещая градовая туча, вздыбилась бурая пыль. Сквозь нарастающую мглу молниями вспыхивали блестки на железных шапках. Приречным камышом колебались бесчисленные копья. Неясно маячила многоногая в многоголовая масса скачущих коней.
      Со стороны скифских степей, круша и сметая все на своем пути, шла неудержимая и стремительная волна конницы. Все кошмары недавних битв с северопонтийскими центаврами сразу ударили в голову Диофанту, заставили почувствовать ужас даже бывалых солдат. Положение неожиданно стало критический и грозило катастрофой.
      11
      На выручку восставшим боспорским рабам шла конная, табунная, единоязычная Скифия. Лайонак спешил, горя одной мыслью - успеть! Он уже знал о неудачах рабской обороны и теперь имел одну цель: прорваться на скаку сквозь строй атакующей пехоты Диофанта, выручить из окружения Савмака и вывести в степи остатки повстанческих войск. Если же Диофант и его союзники - воины Карзоаза и Олтака - вздумают последовать за ним и вторгнутся в Скифию, опять неминуема большая война. Фарзой воспользовался бы нарушением границ своего царства понтийцами, чтобы призвать народ к обороне. Лайонак понимал это, полагая, что при подобных обстоятельствах победа будет за ними, так как после боспорских потерь Диофанту не удастся вновь стать победителем Скифии.
      Но и Диофант, с присущей ему ясностью соображения, сразу схватил главное, что ему угрожает. С лихорадочной поспешностью он решил занять полуразрушенную крепостцу на Железном холме, надеясь отразить здесь первую атаку скифов. С трудом стянул измученные войска и приказал занять позиции. В город поскакали нарочные с приказом вывести всех мужчин на стены, запереть ворота столицы, оставив лишь северный вход. Всем рабам, которые возьмутся за оружие в защиту хозяев, обещал помилование и свободу.
      Но несмотря на его энергию и распорядительность, произошло нечто непредвиденное. Измотанные войска не подчинились его приказу, они сплошным потоком кинулись в сторону города, надеясь найти защиту и убежище за его стенами.
      Военачальники убеждали Диофанта поспешить в Пантикапей и лишь после передышки выйти на решающий бой.
      - Пойми, стратег, если мы сейчас примем бой конницы, то будем превращены в грязь копытами этого дикого табуна!
      - Но мы не успеем дойти до города, остолопы! - в ярости вскричал Диофант.
      - Прости, стратег,- подсказал Мазей,- но у нас есть еще один выход - отступить не в Пантикапей, а в Парфений, это значительно ближе. Там под прикрытием камнеметов с наших кораблей мы сделаем посадку войск на рыбачьи суда, а затем на корабли. Многие погибнут, отстанут, но не все.
      Глаза Диофанта вспыхнули светом надежды. Он с благодарностью и облегчением обнял старого помощника и сказал ему дружески:
      - Я думая, Мазей, что ты стареешь и тебе пора уходить на покой. Я ошибался. Умная голова стоит тысячи воинов!
      Маневр удался. Большая часть понтийских войск достигла прибрежного рыбачьего селения, погрузилась сначала на баркасы и лодки, а затем на боевые корабли.
      Остались и сложили головы лишь те, кто не мог бежать с быстротою раненого оленя или был подбит вражескими стрелами. Уже ночью потрепанная и почти безоружная (оружие побросали при бегстве) рать сошла с кораблей в гавани Пантикапея. Город спешно готовился к осаде.
      Нестройные отряды дандариев верхами на быстрых конях раньше всех примчались к воротам столицы. Часть пехоты Карзоаза и подсобные войска, не имевшие натренированности понтийских солдат, были уничтожены скифами Лайонака.
      Окруженные рабы нежданно-негаданно оказались спасенными.
      Лайонак осадил коня в спешился. Он с трудом узнал Атамаза. Они обнялись.
      - Где Савмак?
      Атамаз горестно поник головой. Он еле держался на ногах от усталости и ранений. Лайонак плакал, как ребенок, узнав, что Савмак убит, а Гликерия бросилась с башни.
      - Опоздал!.. Опоздал!..- бил он себя в грудь кулаками.- Надо разыскать тело царя и с честью похоронить его вместе с супругой!
      Обгорелый труп Гликерии был найден на другой день, но Савмака не нашли. Трупов всюду было так много, что Лайонак поражался. Он качал головой и говорил в изумлении:
      - Велика ваша доблесть, друзья! Вы дрались как титаны!.. А тело Савмака или сгорело в пламени пожара, или его унесли понтийцы.
      Главная башня превратилась в обгорелый остов, напоминала высокую трубу. Окрестности Железного холма выглядели очень печально. Отовсюду несло тяжелым духом мертвечины, горелого, разлагающегося мяса.
      12
      Успех окрыляет. Степные всадники готовы были считать себя победителями. Смеясь над слабым врагом, они начали безудержный грабеж окрестностей Пантикапея и уничтожение эллинского населения прибрежных городков. Парфений, Тиритака, Дия были разграблены и сожжены. Стремление к добыче являлось одним из самых сильных инстинктов войны. Многократно обиженные вторжением Диофанта и херсонесцев, степняки старались вознаградить себя за все сразу. Несмотря на увещевания Лайонака, их набег превратился в нападение грабителей. Воины, охваченные алчностью, не слушали старших. Они мелкими группами рассыпались по селениям и обдирали всех, кого можно было принять за греков. Никто не думал об осаде. На Пантикапей со смехом показывали нагайками и говорили, что вот они управятся с окрестностями, тогда можно будет взломать и ворота города.
      Диофант наблюдал все это со сторожевой башни города и готовился к отпору. Уже отплыли корабли в Фанагорию за пополнением людьми, оружием, продовольствием и одеждой. "Несгибаемые" получали сытную пищу, вино и отдых после небывалых боевых трудов. Из горожан создавали отряды копейщиков. Многие рабы прельстились обещанной свободой, оказались в лагере врагов свободы. Понтийский полководец видел, что скифские всадники не столь уж многочисленны, как это показалось вначале, весьма плохо организованы, а главное - увлечены грабежом. И он не спешил. Заняв дворец Перисада, ежедневно принимал теплые ванны, умащивал свое тело благовониями и устраивал пиры с дорогими винами. И в то же время понимал, что если он не разгромит скифскую конницу, будет медлить, то это всюду расценят как его слабость. Тогда, кто знает, не только Фарзой со своими войсками, но и сарматские орды кинутся сюда, чтобы получить свой кусок боспорского пирога.
      Атамаз и Лайонак, видя всю нестройность скифской конницы, ее увлечение грабежами, поспешно собирали всюду остатки разбитых рабских отрядов, вооружали их и сажали на коней. В течение недели была создана конная дружина из бывших рабов, вооруженная трофейным оружием, одетая в доспехи, снятые с трупов. Разъезды всадников стали гарцевать под стенами города, препятствуя осажденным совершать внезапные вылазки.
      - Выбьем врага из Пантикапея и восстановим наше царство! - задорно говорили отдохнувшие рабы.
      Но Атамаз и Лайонак прекрасно донимали, что с несколькими сотнями конницы им не вернуть того, что утрачено. Диофант был еще очень силен, к нему прибывали корабли со свежими войсками. Синды и меоты, аланы и дандарии, а также стройные отряды городских ополчений сходили на берег. Фанагория и Горгиппия, даже Танаис слали Диофанту мощные отряды, рассчитанные не только на отпор вторгнувшейся скифской коннице, но и на возможную встречу с дружинами Фарзоя.
      Понтийские военачальники спешили, страшась возобновления большой войны с кочевыми скифами. Митридат прислал повеление - с Фарзоем войны не затевать, в пределы его царства не вторгаться, остатки мятежных войск взять в кольцо и предать мечу, во славу богов. Плененного рабского царька Савмака живым доставить в Синопу.
      Одновременно в Неаполь прибыли синопские послы с подарками скифскому царю и предупреждением не выступать против Диофанта, дабы не принуждать этим понтийского царя к ответным мерам. Митридат стремился к умиротворению Скифии, разгадав в ней силу, с которой невыгодно затевать многолетнюю войну.
      Скифские всадники, уже обремененные добычей, стали, поговаривать о возвращении домой. Каждому хотелось теперь не губительных схваток, а возможности использовать добытое. Лезть на стены Пантикапея, густо увенчанные рядами войск, не хотелось. Страшные в своих конных атаках, скифы были мало способны на длительные осады. Лайонак все это хорошо знал.
      Большой отряд конных азиатов вышел из ворот города и напал на скифов возле городка Дии. Получилось так, как это бывало и ранее. Скифы не захотели расставаться с тяжелыми вьюками и решили отступить. Но свежая сарматская конница разгромила их наголову. После такого удачного начала ворота города стали раскрываться чаще, и войска Диофанта вылазками тревожили осаждающих, нанося им немалый урон.
      Не ожидая новых поражений, степняки заявили Лайонаку, что они решили отойти в свои степи, чтобы спасти захваченную добычу.
      - Вот оставим дома наши вьюки, тогда веди нас снова в набег! говорили они.
      Было очевидно, что надо отступать. Диофант предупредил решение Лайонака и Атамаза. Он выступил веем войском и сразу захватил окрестные селения. Были горячие схватки, но они всегда кончались бегством скифов. Более стойко держались воины из рабов. Их численность росла, многие из крестьян-сатавков примыкали к ним. Отовсюду группами и поодиночке возвращались участники восстания, разбитые Диофантом. Появились даже разговоры о возобновлении большой войны и воссоздании царства рабов.
      - Надо поднять сатавков! - предлагали Атамазу. Был собран большой сход всех повстанцев, что оказались налицо. Атамаз спросил их:
      - Ну, молодцы, герои, скажите: уйдем ли отсюда в степи и там будем ковать топоры для новой войны или будем драться до конца?.. Диофант опять неволит и казнит братьев наших!.. Сатавков подымем!..
      Все молчали. Рабы кипели ненавистью к врагам свободы, но нуждались в длительной передышке. Редко кто не получил ранения или тяжелого ушиба.
      - Не пойдут сатавки за нами,- отозвался пожилой воин,- Савмака ведь нет! Одних нас мало. А к Диофанту день и ночь прибывают свежие рати!
      Большинство высказалось за отступление. Измученные рабы мечтали о покое и готовы были немедленно отойти в сторону диких степей, имея единственным желанием найти хотя бы недолгую волю среди ковыльных просторов.
      Скифы, довольные удачным набегом, уже потянулись восвояси Об убитых не скорбели, радовались, большой добыче. Ехали с песнями и славили своего вожака - Лайонака.
      - Удачливый ты, князь,- говорили они ему, - с тобой можно ходить в походы! Будешь опять собирать дружину - не забудь нас.
      Атамаз, уводя из-под Пантикапея свой конный отряд, не стеснялся брать для воинов все, что нужно было. Хлеб у крестьян выгребали и грузили на возы или брали в переметные сумы. Не всегда такие фуражировки проходили гладко. Крестьяне встречали насильников проклятиями, а то и дубьем.
      - Эх, вы! - укорял их Атамаз.- Мы воевали за вашу волю и землю! А вы, вместо того чтобы помочь нам, куска жалеете! Бери, ребята, что надо, не задерживайся!
      Крестьяне, напуганные ужасами войны, уже не верили в возможность освобождения и готовы были покориться бывшим хозяевам, желая лишь одного покоя и сохранения в целости своих хижин. Хлебные запасы, что оказались накопленными за время рабского царствования, зарывали в землю.
      - Удивительный народ! - жаловался Атамаз Лайонаку.- Посмотри на них! Они готовы и нас объявить врагами за тот мешок проса, что мы взяли у них. А придут понтийцы, - не только просо возьмут, но и голову снимут! Рабы!.. А если бы сейчас все поднялись дружно, то опрокинули бы Диофанта и заняли Пантикапей!
      Однако находились среди крестьян и такие, что бросали все и уходили вслед за рабами-повстанцами в скифские степи. Запрягали лошадей в арбы, грузили хлеб и пожитки, сажали на возы жен и ребятишек. А сами натачивали косы и примыкали к войску.
      - Правильно делаете, - одобрял Атамаз, - лучше в степь, чем в ярмо к Митридату!.. Мы еще вернемся сюда! Опять будем жить весело и вольно, как при Савмаке!
      - Савмак убит,- печально вздыхали сатавки.
      - Есть кому заменить Савмака! - гремел Атамаз. - В стеки Фарзой, а он тоже был рабом!
      Следом шли рати Диофанта, но особо не тревожили отступающих. Начались дожди, дороги стали уныло-грязными. Война на Боспоре закончилась.
      Диофант приказал строго-настрого не нарушать границ Скифии, дабы не давать повода к возобновлению военных действий со стороны Фарзоя. Несмотря на пополнение, понтийские войска так поредели, что ни о каких новых походах не могло быть в речи.
      Оставалось теперь с помощью херсонесцев, фанагорийцев и сарматов наводить порядки на боспорских землях. Начались кровавые расправы с теми, кто помогал мятежникам. Но крестьяне-сатавки встретили карателей вилами и косами и дрались ожесточенно, защищая свои очаги. Более того, нашлись вожаки, которые не ушли в степи вслед за отступающими рабами-повстанцами. Они стали собирать отважных в отряды, призывали народ продолжить войну за свободу. Бывшие воины Савмака и преследуемые крестьяне-бунтари стали стекаться к приморской крепости Тилуру, в прошлом святилищу скифов, пытаясь сделать ее своей опорой. Первые атаки понтийцев были ими отбиты. Прошел слух, что Лайонак и Атамаз вернулись, находятся в крепости и ждут подкрепления от степняков, чтобы двинуться, на Пантикапей.
      Диофант убедился, что народ не побежден и восстание готово вспыхнуть с новой силой. Стал спешно перебрасывать свои лучшие отряды к мятежной крепости, обещая воинам все сокровища, которые якобы спрятаны там по приказанию царя Савмака. После трехдневного штурма крепость Тилур, последний оплот повстанцев, пала.
      Полководец повелел прекратить преследования деревенского населения, ограничиться казнями пленных рабов. А таких набиралось немало.
      Трудно описать, что творилось вокруг Пантикапея. Пленников жгли, пытали, вешали на придорожных деревьях.
      Умирая, рабы кричали, что они не последние, кому дорога свобода.
      - Мы умрем - другие живут! Они отомстят за нас!
      13
      В каменной темнице сидел одинокий узник - бывший царь рабского государства Савмак.
      Диофант умело распространил слух о его смерти и так спрятал важного пленника, что и тот ничего не мог узнать о событиях после падения крепости на Железном холме. Савмак терзался не ожиданием неизбежных пыток и мучительной смерти, а мыслью о том, что горстка храбрецов с Атамазом, по-видимому, погибла под ударами вражеских мечей. Все рухнуло!.. Свобода, любовь и царская власть!..
      Он вспоминал последние слова Гликерии и, рыдая, бился головой о холодные стены своего узилища. Картины битв вставали перед его глазами. Ему хотелось еще раз кинуться в сечу, рубиться до изнеможения и погибнуть в бою. Он так и сделал бы!.. Но рядом с ним была она... Он защищал ее...
      За стенами поют и хохочут пьяные воины Диофанта. Сейчас всюду идут гулянки. Заклятые враги народной воли празднуют победу. А потом потащат и его на колесо... О, хватило бы сил все выдержать!
      Загремели засовы. Савмак прижался к стене, стараясь казаться спокойным. Нудно заскрипела окованная дверь. Ввалилась толпа пьяных дандарийских князей, окружающих Олтака, теперь царя. Мачеха Олтака умерла, и он готовился выехать в Сову - город своих отцов. Он был богато одет, при оружии. Покрасневшее от вина лицо лоснилось. С нескрываемой ненавистью и злым торжеством он оглядел Савмака и захохотал. Насколько он был сдержан и вкрадчив с вышестоящими, настолько сейчас в каждом движении его выпирали наглость и природная грубость варвара. Своим смехом и жестами он выражал злорадство при виде плененного, опозоренного врага.
      - А, раб! - фальцетом вскричал он.- Теперь ты ответишь за свои дела!.. Поглядите, друзья, на эту мерзкую рожу! Он смотрит на нас так, словно все еще считает себя царем вонючих рабов!.. Проснись, собака! Ты не человек, а всего лишь скотина, предназначенная к убою! Сейчас ты умрешь! Помолись своим вшивым богам!
      Князья дружно захохотали.
      Савмак стоял у стены обремененный кандалами, исхудалый, с заострившимся лицом. Вьющиеся волосы, которые так любила ласкать Гликерия, свалялись, ссохлись от крови. К щеке прилипла солома.
      Он не смотрел на врагов и, кажется, не слыхал их замечаний, полный раздумья и достоинства. Однако каждая жилка его напряглась до отказа.
      - Он не хочет смотреть на тебя, Олтак! - заметил насмешливо один из князей.
      - Что ты говоришь? Раб не хочет? Разве раб может хотеть?.. Иметь желания - право свободных! А у раба лишь одно право - подчиняться господину! Эй, раб, на колени!
      Савмак не шевельнулся, лишь крепче сжал кулаки.
      - Бей его! - заревел Олтак, бросаясь вперед.- Сейчас мы устроим ему суд!
      Пьяная компания свалила пленника с ног. Его начали бить ногами. Ключник, отвечавший за жизнь узника, закричав, выбежал, стал сзывать на помощь. Послышались топот в крики. Вбежали понтийские воины.
      - В чем дело? - неистово закричал сотник, тот самый, который брал Савмака в плен. - А ну, выгнать отсюда этих пьяных пастухов? Кто позволил им войти сюда?
      Воины бесцеремонно пустили в дело древки копий. Князей подгоняли ругательствами и пинками. Тех, кто медлил, брали за руки и выбрасывали из каземата. 0лтака с трудом оттащили от несчастного колодника. С его щеки лилась кровь. Падая, Савмак успел ударить его цепью по лицу.
      - Он ранил меня! - орал царек.- Он раб, а посмел поднять руку на царственную особу! Его нужно посадить на коя!
      Савмак медленно поднялся, гремя пенями. Прибежали военачальники. Они сидели за трапезой и сейчас были обозлены тем, что их потревожили. Жуя и отрыгая, они ругались, раздавая направо и налево оплеухи.
      - Кто царственная особа? - спрашивал рассерженный Мазей, брызгая слюной.- Уж не ты ли, пьяный дандарий?.. А ты, нерадивый ключарь, получишь сполна за недосмотр! Не иначе, как за подачку ты открыл двери темницы!
      - Они требовали показать им узника...- начал было оправдываться сторож, сжимая в руке серебряную монетку. Получив удар кулаком по челюсти, поспешно отошел в угол и плюнул на пол кровью.
      - Вон отсюда, грязные болваны! - вскричал Мазей, видя, что дандарии продолжают толпиться у дверей.- Вы тоже ответите перед стратегом вместе с вашим коноводом!
      - Ты не смеешь так обращаться со мною? - попробовал было возражать Олтак.- Я - царь дандариев! А с этим рабом у меня кровь! Я должен отомстить ему! И я убью его!
      - Что?.. Ты убьешь Савмака?.. Это ты мог сделать лишь в битве! А теперь - он пленник и раб Митридата! Только царь Митридат в праве казнить Савмака! Ибо царя может судить лишь другой, более сильный царь! А не такой, как ты!
      Обратившись к сотнику, Мазей распорядился перевести пленника на корабль. Темница опустела. Опять загремели засовы, и стало темно. Савмак слышал, как продолжал ругаться Мазей, голос которого становился все тише и наконец затих совсем.
      Теперь он понял, что его отправят за море на суд и расправу к царю Митридату.
      КОНЕЦ