Хью вытащил из-за пазухи сложенный лист пергамента и развернул его. В пергамент была завернута узенькая полоска ткани. С виду она больше всего напоминала побуревшую, жухлую травинку, и лишь тоненькая льняная нить на конце указывала, что это на самом деле.

Но для Эвальда этого было достаточно. Он отшатнулся — так, что конь от неожиданности попятился на несколько ярдов. Иво отскочил в сторону, а не то угодил бы под копыта. Чтобы удержать жеребца, конюху пришлось ухватиться за повод обеими руками.

Когда Эвальду наконец не без труда удалось успокоить гнедого, шериф приказал ему:

— Дай сюда тунику.

Конюх перевел взгляд с лоскутка, который сразу же признал, на невозмутимое, но не сулившее ничего доброго лицо Прескота и выполнил приказ, однако вовсе не так, как от него ждали. Размахнувшись, он швырнул тунику в лицо шерифу, одним прыжком взлетел в седло, ударил пятками в лоснящиеся бока и громко вскрикнул. Конь рванулся с места и, как стрела, помчался к воротам.

На пути у него стоял только Иво, и конюх, не колеблясь, направил коня на своего лорда. Тот отпрыгнул в сторону, но, когда гнедой проносился мимо, сумел уцепиться за узду. Конь потащил его за собой, и тогда Эвальд с силой пнул Корбьера ногой. Тот тяжело упал и покатился под ноги шерифу и Хью, бросившимся было в погоню за беглецом.

Эвальд, вылетев тем временем за ворота, бешеным галопом мчался по предместью, а на монастырском дворе не было ни одного верхового, чтобы пуститься вдогонку. Как назло, именно сегодня шериф явился в обитель, не взяв с собой ни стражников, ни стрелков.

Зато у Корбьера стрелок был. Турстан Фаулер бросился к своему господину, чтобы помочь ему подняться. У Иво падение сбило дыхание, он не мог вымолвить ни слова и лишь указал рукой в направлении ворот и предместья. Фаулер побежал туда, а Корбьер, с трудом встав на ноги, заковылял следом. Его ободранное лицо было искажено от ярости. Преследователи выбежали на дорогу и остановились, беспомощно глядя вслед стремительно удалявшемуся всаднику. Все понимали, что, стоит Эвальду отъехать на несколько миль от Шрусбери, он укроется в лесах, словно лис в норе, и тогда ищи его свищи.

— Останови его! — вскричал Иво, задыхаясь от гнева.

Арбалет Турстана был уже натянут, и сокольничий без промедления поспешил выполнить приказ. Ему потребовалось всего лишь мгновение, чтобы вытащить стрелу, наложить ее и с громким щелчком спустить тетиву. Послышались испуганные женские крики. Многие прохожие обернулись на выстрел и тут же пригнули головы.

Эвальд, припавший к шее коня, неожиданно дернулся и, выпустив поводья, откинулся назад. Некоторое время он каким-то чудом удерживался в седле, а затем качнулся и рухнул на дорогу. Перепуганный гнедой, лишившийся своей ноши, во весь опор скакал по предместью, распугивая прохожих, но это уже не имело значения. Рано или поздно кто-нибудь поймает его и вернет хозяину.

Что же до конюха Эвальда, то, когда к нему подбежали испуганные торговцы, он был уже мертв и, скорее всего, испустил дух еще до того, как упал на землю.

— Он был моим вилланом, — заявил Иво в сторожке, куда принесли тело Эвальда. — Я имел право судить его и покарать смертью за преступление. Мне нет нужды ни оправдываться самому, ни оправдывать своего стрелка, который всего лишь выполнил мой приказ. А сейчас все мы видим, что на руке у него след не от гвоздя, а от кинжала, да и лоскуток этот, безусловно, вырван из его рукава. Разве хоть у кого-нибудь осталось сомнение в том, что именно он убил перчаточника?

Сомневаться в этом и впрямь не приходилось. Кадфаэль по просьбе Хью осмотрел тело Эвальда и окончательно удостоверился в том, что рука конюха помечена кинжалом Эана из Шотвика. Мало того, в седельной суме Эвальда нашлось кое-что явно позаимствованное в палатке перчаточника: набитый монетами кошель из тонкой кожи и две пары женских перчаток, которые конюх наверняка прихватил в подарок жене или сестрице. Конечно же, он был убийцей.

Турстан Фаулер, застреливший своего товарища, убийцей себя вовсе не считал. Он сделал то же, что сделал бы любой из лучников Прескота, получив от шерифа подобный приказ. Случившееся ничуть не помешало ему с аппетитом поужинать. По-видимому, сокольничий считал, что он обязан выполнять волю своего лорда, а остальное его не касается.

— Это я привез Эвальда сюда, — с горечью продолжал Иво, вытирая кровь с ободранного лица, — а он не только преступил закон, но и покрыл позором мое имя. Я имел право и должен был покарать его сам.

— Не стоит переживать, — лаконично заметил Прескот. — Графство избавлено от необходимости судить и вешать негодяя, что к лучшему. По-моему, преступник и сам предпочел бы такой конец. А вот выстрел, скажу я вам, был превосходный. Вашему сокольничему цены нет. Я и не думал, что можно попасть в скачущего всадника с такого расстояния.

Иво пожал плечами.

— Я знаю цену Турстану, иначе никогда бы не решился отдать подобный приказ. Стрелок поплоше мог бы, упаси Господи, задеть кого-нибудь из прохожих или поранить моего коня. Правда, я не рассчитывал на то, что Турстан сразит Эвальда наповал…

— Жаль только, — вздохнул шериф, — что теперь он не назовет имена своих сообщников. А ведь преступников вроде было двое, верно, Берингар?

— Я надеюсь, — промолвил Иво, — вы убедились в том, что ни Турстан, ни Аральд, мой младший конюх, никак не причастны к этим злодеяниям.

Обоих слуг допросили по настоянию самого Корбьера. Турстан после своей единственной промашки вел себя наилучшим образом, а Аральд был добродушным деревенским парнишкой. За время ярмарки оба завели немало приятелей среди других слуг, и все отзывались о них с одобрением. Зато Эвальд отличался угрюмым нравом и всегда держался особняком, а потому, узнав о его злодеянии, никто особо не удивился.

— С убийством перчаточника все ясно, — промолвил шериф, — но на ярмарке были совершены и другие преступления. Как ты думаешь, Хью, они тоже дело рук этого негодяя?

— Я не могу отделаться от мысли, — медленно проговорил Берингар, — что убийство мастера Томаса было совершено одним человеком. И что-то мне подсказывает — сам не знаю что, ибо доказательств у меня нет, — что купца из Бристоля убил не этот малый. В остальном же — трудно сказать. Сторож мастера Томаса уверяет, будто нападавших было двое, но он мог и приврать, чтобы оправдать свое бездействие, вызванное либо недостатком храбрости, либо, напротив, наличием здравого смысла, — это уж как посмотреть. Ну а на баржу среди бела дня, надо полагать, поднимался только один человек: зашел себе спокойно, будто по делу — что-то взять или положить. Короче говоря, если на ярмарке действовало двое преступников, один из них, несомненно, Эвальд. А вот кто другой — по-прежнему покрыто мраком.

После повечерия Кадфаэль направился к аббату Радульфусу доложить обо всем случившемся. Разумеется, шериф проявил надлежащую учтивость и уже сообщил аббату о последних событиях, но Радульфус желал выслушать и точку зрения Кадфаэля, ибо доверял монаху и знал, что тому небезразлично доброе имя обители и Бенедиктинского ордена. Трудно было примириться с тем, что насилие бросало тень на аббатство, славившееся как прибежище мира и спокойствия. Радульфус выслушал Кадфаэля молча, с непроницаемым лицом. Трудно было понять, осуждает он или одобряет постигшую Эвальда кару.

— Всякое насилие — зло, — промолвил наконец аббат, — но, увы, мы живем в несовершенном мире, зло и насилие в нем извечно соседствуют с красотой и добром. Больше всего меня заботят две вещи, и одна из них даже тебе, брат, может показаться не столь уж существенной. Я благодарен Господу за то, что кровь этого несчастного пролилась за пределами монастырских стен. Ты уже давно стал монахом, но до того жил в миру и приобрел богатый опыт. Однако многие братья не имеют таких познаний. Ради них мы стремимся, чтобы обитель, как священное убежище, где всякий может укрыться от бед и тревог мира, оставалась незапятнанной. Второе же, что меня беспокоит, наверняка и для тебя имеет не меньшее значение. Действительно ли этот человек виновен? Ты уверен, что он и вправду убийца?

— Я уверен, — старательно подбирая слова, ответил Кадфаэль, — в том, что он, несомненно, причастен к убийству, но, скорее всего, не он один.

— Стало быть, как ни сурова кара, он получил справедливое воздаяние?

Кадфаэль молчал.

Радульфус внимательно посмотрел на него и промолвил:

— Я вижу: ты не удовлетворен.

— Святой отец, тем, что человек, причастный к убийству, получил по заслугам, я удовлетворен, ибо доказательства его вины очевидны. Но если преступников было двое, то выходит, что один из них поплатился жизнью, а другой остался безнаказанным. Где же тут справедливость? Кроме того, за всеми этими событиями кроется какая-то тайна, и это не дает мне покоя.

— Завтра все гости ярмарки разъедутся по домам, а среди них и неведомый убийца, который может избежать наказания. Не думаю, что такова воля Господня. — Радульфус умолк и, поразмыслив, продолжил: — Впрочем, возможно, что Богу угодно предоставить завершение всей этой истории не нам, а кому-то другому. Продолжай свое бдение, брат, ибо до завтрашнего утра мы в ответе за все, что бы ни случилось.

Брат Марк, пригорюнившись, сидел на краешке своего топчана, подперев голову руками. В детстве Марку довелось хлебнуть горя. Он и в обитель-то попал не по своей воле, и не понаслышке знал, что такое сиротство, нужда и несправедливость. Но все невзгоды казались ему ничем в сравнении со смертью, тем паче такой нежданной и жестокой, как гибель Эвальда. Жить, даже в крайней бедности, впроголодь, надрываясь на непосильной работе, все же значило жить. Для последнего бедняка светит солнце, зеленеют деревья, цветут цветы и щебечут птицы. Марк любил жизнь и готов был принять ее, какою бы она ни была, и смириться со смертью он не мог.

— Дитя, — терпеливо утешал его сидевший рядом Кадфаэль, — пойми, что смерть всегда сопутствует жизни. Помнишь, прошлым летом в этом городе было казнено девяносто пять человек, причем ни один из них не был убийцей. Они погибли из-за того, что в междоусобной распре оказались на стороне побежденного. Во время войны смерть часто настигает и слабых женщин, и невинных детей, и старцев, всю жизнь творивших только добро. Да и в мирные дни многие ни в чем не повинные люди становятся жертвами безжалостных злодеев. Но это не должно подорвать твою веру в конечное торжество справедливости. Пойми, мы способны увидеть лишь малую часть единого гармоничного целого — оттого и мир представляется нам далеким от совершенства.

— Я знаю, — отозвался Марк, не отнимая ладоней от лица. Кадфаэлю юноша верил безгранично, однако оставался безутешен. — Знаю, но ведь этот бедняга был казнен без суда…

— Точно так же, как девяносто четыре человека из числа погибших в прошлом году, а девяносто пятый пал жертвой убийцы. Повторяю: нам дано увидеть лишь разрозненные части единого целого, наша задача — попытаться соединить их вместе, и помочь в этом может только вера.

— Но он умер без покаяния и отпущения! — не унимался Марк.

— Так же как и перчаточник, ставший его жертвой. А ведь Эан из Шотвика никого не убивал и не грабил, во всяком случае, грехи его ведомы одному Всевышнему. Поверь, многие из тех, кому пришлось покинуть этот мир без отпущения, будут допущены в райские ворота прежде иных, кого проводили в последний путь со всеми должными церемониями. Там, в царствии небесном, пастухи и пахари могут иметь преимущество перед епископами и королями, а тем, кто привык похваляться сотворенным добром, придется уступить место несчастным, содеявшим зло, но смиренно признавшим свою вину и возжелавшим искупить ее.

Мало-помалу брат Марк начал прислушиваться к словам старшего друга. Наконец он открыл Кадфаэлю истинную причину своей печали:

— Я ведь помогал ему, держал его за руку, видел, как он морщился от боли, когда я промывал его рану. Я чувствовал его боль. Она была не такой уж сильной, но я ее чувствовал. И мне было приятно доставить ему облегчение — смазать рану бальзамом и перевязать руку чистой тряпицей. Это было совсем недавно, а сейчас он уже мертв, пронзен стрелой из арбалета. Был человек — и нет его. — Брат Марк утер слезы и с укором глянул на Кадфаэля. — Какой смысл помогать больному, если ему суждено расстаться с жизнью всего через несколько часов.

— Мы с тобой говорили о душах, а не о бренных телах, — терпеливо пояснил Кадфаэль, — и кто знает, может быть, доброта, с которой ты ухаживал за его раной, помогла ему найти путь к вечному спасению. Душа бессмертна, и никакая стрела не в силах ей повредить. Но бальзам для души существует.

Филип начал расследование с того, что отыскал на лугу у реки, где молодые горожане практиковались в стрельбе из лука, своего приятеля Джона Норриса. Вместе они отправились к лавке Эдрика Флешера и выманили со двора его рассыльного. Злоключения молодого Корвизера начались именно с того момента, когда эти двое приняли его из рук брата Кадфаэля и увели с пристани, подальше от стражников шерифа.

Друзья рассказали, что сначала они протащили его через сады, а затем по закоулкам предместья, стараясь избегать людных мест, а потом усадили возле первой попавшейся палатки, владелец которой торговал спиртным, полагая, что ему не повредит выпить, чтобы прийти в себя. Глоток хмельного и впрямь помог пареньку: голова прояснилась и ноги не так подкашивались. Только вот благодарности друзья от него не дождались. Филип был зол на себя, но свою досаду сорвал на приятелях. Он заявил, как деликатно выразился Джон, что сам в состоянии о себе позаботиться, а им посоветовал пойти и предупредить об опасности тех ребят, которые, не зная о появлении стражи, продолжали буйствовать в предместье, переворачивая лотки и раскидывая товары. Друзья не обиделись, понимая, что у Филипа голова раскалывается, и некоторое время следовали за ним на почтительном расстоянии. Но на ярмарочной площади он обернулся, заметил их и велел проваливать ко всем чертям. Они постояли немного, а потом, пожав плечами, ушли, оставив его в покое. С тех пор никто из них его не видел.

— Ты уже держался на ногах, — рассудительно пояснил Джон, — и ни в какую не позволял тебе помочь. Вот мы и решили: лучше к тебе и не приставать — делай что хочешь. Мы подумали, что один ты, пожалуй, далеко не уйдешь, а ежели мы за тобой увяжемся, можешь нам назло навыкидывать фортелей.

— Правда, какой-то малый за тобой все же приглядывал, — вспомнил подручный мясника. — Он тебя заприметил еще у палатки, где ты выпил первую чашу, а когда мы расстались, последовал вроде бы за тобой. Наверное, решил, что ты напился до бесчувствия и без посторонней помощи до дому не доберешься.

Филип насторожился и спросил:

— А в котором часу это происходило? Восьми еще не было?

— Как раз около восьми. Вскорости в аббатстве зазвонил колокол к повечерию. Я еще подивился, что расслышал его в такой суматохе.

На самом деле колокольный звон был слышен далеко за стенами аббатства, и жители предместья привыкли узнавать по нему время.

— А что за малый потащился за мной? Знаете вы его?

Приятели переглянулись и пожали плечами:

— На ярмарке эдакая прорва народу толчется, разве всех упомнишь. Никогда прежде его не видели. Он не местный, не из Шрусбери. Да, может, он и не за тобой шел, а просто тем же путем, мало ли куда.

Друзья подробно рассказали Филипу, где он расстался с ними и в каком направлении пошел. Юноша устремился к указанному месту, однако, оказавшись в предместье, битком забитом палатками, лотками и прилавками, сообразил, что перед ним стоит непростая задача. Он всего-то и знал: если верить сказанному на разбирательстве у шерифа, получается — около восьми вечера он уже был сильно пьян, сидел в таверне Уота, продолжая пить, и при этом поносил на чем свет стоит Томаса из Бристоля, угрожая ему сведением счетов. Оставалось загадкой, что он делал с момента прощания с приятелями до того момента, как оказался в таверне. Возможно, он сразу направился к Уоту да у него и успел набраться, прежде чем незнакомец обратил внимание на его пьяные угрозы.

Стиснув зубы, Филип шагал вдоль предместья. Он был настолько погружен в свои мысли, что совершенно не замечал происходящего вокруг, а между тем по всему предместью судили и рядили о недавнем происшествии. Передаваемый из уст в уста рассказ обрастал вымышленными подробностями, изменяясь почти до неузнаваемости. Но юноше было не до сплетен и пересудов, его волновали только собственные дела. Лотки и прилавки были по большей части уже разобраны, доски и козлы сложены штабелями. Торговцы закрывали арендованные у аббатства палатки и сдавали ключи аббатским служителям. Торговля подходила к концу, но впереди был вечер и ожидалось веселье: кончил дело — гуляй смело.

Постоялый двор Уолтера Рейнольда располагался на дальнем конце ярмарочной площади. Он стоял не у большой Лондонской дороги, а у тихого проселка, ведущего на северо-восток. Здесь частенько останавливался деревенский люд, привозивший товары на рынок. При постоялом дворе находилась таверна, и в этот час в ней было полно народу. Филипа с души воротило при мысли о вине или эле, но питейные заведения существуют за счет выручки, и, коли пришел туда, надо что-то заказывать. К тому же юноша был совершенно трезв, а потому рассудил, что может позволить себе глоток-другой. Питье ему принес мальчишка-подавальщик. Хозяин был занят, но Филип решил подождать и поговорить с самим Уотом, когда у того выдастся свободная минута.

— Я слыхал, что тебя выпустили, — промолвил Уот, усевшись напротив юноши и положив на стол загорелые руки, — и чертовски рад. Я с самого начала не верил в твою вину — так им и сказал, когда меня спросили. Когда ты вышел?

— Незадолго до полудня.

Хью Берингар обещал Кадфаэлю, что паренек будет сегодня обедать дома. Так оно и вышло, хотя пообедал он чуть позже, чем обычно.

— После всех безобразий, случившихся, пока ты сидел, никто тебя обвинить не сможет. Однако, скажу я тебе, ну и ярмарка нынче выдалась! Погода прекрасная, народу съехалось множество, прибыль хорошая, да и свар на торгу почитай что и не было. — Уот говорил со знанием дела, ибо повидал не одну ярмарку. — А с другой стороны, двое купцов убиты. Одного из них — северянина — сегодня утром нашли в его же палатке со сломанной шеей. Слыхал ты об этом? Когда еще у нас такое творилось? Но парни из Шрусбери тут ни при чем. Я так и сказал, когда меня спросили: злодеев надобно искать среди пришлого люда. Мало ли кого сюда понаехало.

— Да, мне рассказывали об этом, — отвечал Филип, — но в этом убийстве меня и не подозревали. А вот смерть Томаса из Бристоля… — Он задумался. Южанин и северянин приехали на ярмарку с разных концов страны, и оба нашли здесь свою смерть. Почему так случилось? Может, просто кто-то из местных воришек соблазнился их пожитками?

— Убийство бристольского купца вряд ли смогут на тебя повесить, — широко улыбаясь, сказал Уот. — Поначалу и верно, ты был под сильным подозрением, но теперь все прошло и забыто. А тут пару часов назад такое приключилось — все предместье гудит. Нашли убийцу. У него рука была порезана, это его и выдало. А он вскочил на коня, пнул своего лорда, так что тот кубарем покатился, и пустился наутек. Удрать хотел, да не тут-то было. Лорд приказал своему сокольничему остановить беглеца, тот и остановил. Засадил ему стрелу в спину. Бедняга и охнуть не успел. Мастерский, говорят, был выстрел. Перчаточник отомщен, долго ждать не пришлось. Неужто ты об этом еще не слышал?

— Ни слова. Я только знал, что разыскивают человека с располосованным рукавом и порезом на левой руке. Когда, говоришь, все это случилось? — спросил Филип, думая о том, что, судя по всему, Кадфаэль нашел убийцу и без его помощи.

— За час до вечерни или около того. На аббатском конце предместья такой шум поднялся. Мне говорили, что в это время был там и сам шериф.

«Около пяти часов, — подумал Филип. — И часу не прошло, как я расстался с Кадфаэлем и отправился в город искать Джона Норриса. Быстро все обернулось. Теперь нет нужды высматривать человека с порванным рукавом».

— А это точно был убийца?

— Точно! Купец поранил ему руку, да к тому же, поговаривают, у него нашли деньги и кое-какие вещицы, прихваченные у перчаточника. Вроде какой-то конюх, звали его Эвальд…

«Значит, это был обычный вор, — решил юноша. — Затеял грабеж, а вышло убийство». Во всяком случае, ему это ничего дать не могло и следовало сосредоточиться на своем деле. Юноша задумался. Поначалу он корил себя за все, что случилось, но потом взглянул на это по-иному. Конечно, он свалял дурака, но намерения-то у него были благие, и их нечего стыдиться. Другое дело, что потом, когда все пошло прахом, он, вместо того чтобы достойно снести неудачу, надулся, как мальчишка, напрочь забыв о здравом смысле.

— Если бы только мне удалось найти и убийцу мастера Томаса! Его убили в тот вечер, когда я наделал дел, потому и оказался под подозрением. Сам виноват — что тут скажешь. Хорошо, конечно, что меня отпустили под поручительство отца, однако обвинение с меня еще не снято. За все, что я действительно натворил, я готов ответить по всей строгости, но купцу я ничего худого не сделал и хочу это доказать. Слушай, я ведь был у тебя в тот вечер, накануне ярмарки. Ты, случаем, не помнишь, в котором часу? У меня-то память совсем отшибло. А его работники утверждают, что минут двадцать десятого мастер Томас был еще жив.

— У меня ты был, это факт, — ухмыльнулся Уот. — Тут стоял шум и гам, да и дел у меня было по горло, но тебя, знаешь ли, трудно было не заметить. Не обижайся, парень, со всяким бывает. Ты заявился примерно в четверть девятого и не был особо пьян.

Всего через четверть часа после повечерия — это значит, что, отделавшись от приятелей, он отправился прямо в таверну. Прямо, конечно, не то слово: шел он небось, шатаясь из стороны в сторону, но, во всяком случае, никуда больше не заходил. Оно и понятно — ему хотелось поскорее выбраться из ярмарочной толпы и избавиться от назойливой опеки друзей, а потом уж найти себе прибежище.

— Я так тебе скажу, парень, — доброжелательно промолвил Уот, — если бы ты особо не налегал, все с тобой было бы в порядке. Но ты принялся глушить чашу за чашей. Отроду не видывал, чтобы так поспешали с питьем. Немудрено, что у тебя желудок вывернуло.

Выслушивать такие вещи — приятного мало, но куда денешься, приходилось терпеть. Видно, он и вправду перебрал, и сокольничий не преувеличил, рассказывая о его выходках.

— Неужто я и впрямь грозился расправиться с купцом за то, что он треснул меня по голове? Так говорили на разбирательстве у шерифа.

— Не то чтобы грозился, однако, по правде говоря, можно было понять тебя и так. Особой любви ты к нему не выказывал, это и немудрено — все видели, какую он тебе шишку набил. Честил ты его по-всякому, это верно: и в жадности упрекал его, и в чванстве, и все твердил, что гордыня не доведет его до добра. Может, тот, кто против тебя свидетельствовал, имел в виду как раз эти слова. А кто, кстати, рассказал об этом шерифу?

— Да так, один малый, — промолвил Филип. — Но я на него не в обиде, потому как он, похоже, говорил правду, а я в тот вечер вел себя точно последний дурак.

— Ладно, парень, что с тебя можно было взять. С проломленной башкой всякий бы небось ополоумел. А что за малый? Как началась ярмарка, у меня в таверне одни приезжие толкутся, знакомых лиц почти и не видно.

— Это слуга одного из гостей аббатства, — отвечал Филип, — зовут его, как мне говорили, Турстан Фаулер. Он рассказывал, что и сам пил здесь — сначала эль, потом перешел к вину, а закончил можжевеловкой. Кажется, в конце концов он надрался так же, как я. Его нашли валяющимся без чувств и отволокли отсыпаться в келью аббатства. Я видел его на разбирательстве — статный, крепкий парень, правда, вид у него был пришибленный и помятый. Ему лет тридцать пять, загорелый, с густыми каштановыми волосами…

Уот покачал головой:

— Нет, я его не знаю. Хоть убей, не могу припомнить такого, а ведь у меня отменная память на лица. В нашем ремесле без этого нельзя. Ну да раз он приезжий, зачем ему тебя оговаривать. Похоже, он неверно понял твои речи.

— А когда я ушел отсюда?

Филипу стало не по себе при мысли о том состоянии, в котором он покинул таверну. Он припомнил, что его мутило, голова шла кругом и он едва успел, вскочив из-за стола, перебежать дорогу и укрыться в рощице, где облегчил желудок. А потом, движимый отчаянием, он побрел дальше и где-то в садах у Гайи повалился на траву и забылся тяжелым сном. Там он и оставался до рассвета.

— Ну, я бы сказал, что с повечерия примерно часок прошел. Около девяти, не иначе.

А Томас из Бристоля покинул свою палатку всего четвертью часа позже. Он собирался вернуться на баржу, но по дороге кто-то подстерег купца с кинжалом в руке. Не удивительно, что подозрение прежде всего пало на Филипа. Он был в ссоре с мастером Томасом и прилюдно поносил его, а потом пропал из виду, так что никто не мог сказать, где молодой Корвизер находился во время убийства.

Гости вконец загоняли обоих Уотовых мальчишек, и хозяин таверны сам поднялся, чтобы помочь разносить напитки. Филип остался за столом. Подперев кулаком подбородок, он размышлял. Почти во всем предместье погасли огни, а лотки по большей части были разобраны и сложены для отправки в аббатство. Вечер выдался таким же погожим, как и все три дня ярмарки. Видно, Господь благословил обитель: монахи получили изрядную прибыль, как будто в возмещение потерянного из-за войны прошлого лета и тревожной зимы. Только вот город остался внакладе. Чинить стены и мостить улицы было не на что.

Уже смеркалось, но на улице было тепло, и дверь таверны оставалась открытой.

От посетителей не было отбою. Ребятишки со жбанами и кувшинами приходили за элем для своих отцов, служанки — за меркою вина для хозяев. Работники и аббатские служки забегали промочить горло. Ярмарка Святого Петра близилась к завершению, и завершению удачному.

В таверну вошли двое в ладных кожаных безрукавках — совсем молоденький парнишка и крепкий загорелый мужчина лет на пятнадцать постарше своего спутника. Филип не сразу узнал Турстана Фаулера: на сей раз тот был трезв, уверен в себе и явно пребывал в ладу и со своим лордом, и со всем миром. Он вспомнил, как выглядел сокольничий, давая показания, и это заставило его задуматься о том, сколь непригляден был в пьяном виде он сам. Новых гостей обслужил мальчонка-подавальщик. Уот тоже не сидел без дела: таверна была набита битком. Последний день ярмарки — самое горячее время. Завтра в тот же час здесь будет совсем немноголюдно.

Сам не зная почему, Филип отвернулся и приподнял плечо, чтобы слуга Корбьера не приметил его. Юноша ничего не имел против сокольничего и его товарища.

Просто ему не хотелось, чтобы они принялись выражать сочувствие, поздравлять с освобождением или еще каким-либо иным способом — дружелюбно или с насмешкой — привлекать к нему внимание. Филип сидел отвернувшись и был рад тому, что в таверне полно народу, причем большинство гостей — приезжие и его не знают.

— Ярмарка — дело прибыльное, — заявил Уот, вернувшись к столу и с довольным видом усаживаясь на лавку, — но я все равно не хотел бы, чтобы она продолжалась круглый год. Ноги у меня гудят: я ведь уже не молод, а за эти три дня почитай что и не присел ни разу. О чем там мы с тобой толковали?

— Я пытался описать тебе малого, который рассказал шерифу о моих пьяных угрозах, — напомнил Филип. — А он легок на помине, сюда заявился. Оглянись: видишь двоих в кожаных безрукавках? Тот, что постарше, и будет Фаулер.

Уот присмотрелся к Турстану, не выказывая видимого интереса, однако весьма внимательно.

— Ты говоришь, он выглядел пришибленным и помятым? Надо же, а сейчас свежий и бодрый, прямо-таки сияет. Ну его-то я, конечно, помню. Как его кличут и чем он занимается, я, понятное дело, не знал, но видеть видел, а ежели я кого видел, то не забуду.

— В тот вечер он навряд ли выглядел таким молодцом. Сам признавался, что упился до бесчувствия всего через пару часов.

— И он сказал, что напился у меня в таверне? — спросил Уот, недоверчиво прищурив глаза.

— Ну да. «Там я и накачался», — так он сказал.

— Тогда слушай, приятель, — промолвил Уот, доверительно склонившись через стол к Филипу. — Пожалуй, я тебе сейчас расскажу кое-что любопытное… Я как глянул на него, то сразу узнал, потому что он, уж поверь, выглядел в тот вечер точь-в-точь как сейчас. Но этого мало: зная теперь, что он как-то связан с тобой и твоим делом, я припоминаю кое-какие мелочи, на которые тогда внимания не обратил, а ты, конечно, и не мог. Этот малый в тот вечер заходил ко мне дважды. Точнее сказать, первый раз он лишь появился в дверях, минут через десять после твоего прихода. Постоял на пороге, поглазел вокруг, но, похоже, и к тебе приглядывался. Я этому не придал значения: ты уже раскричался и на тебя все смотрели. Ну а этот — поглядел, поглядел да и ушел. А полчаса спустя заявился снова, купил меру эля и большую флягу крепкой можжевеловки и сидел себе тихонько, потягивал эль да на тебя посматривал. И опять же — что же тут удивительного, ведь ты к тому времени позеленел и подозрительно притих. А знаешь, что дальше было, Филип, парнишка? Как только ты вскочил и бросился к двери, этот тип залпом допил свой эль и поспешил следом, прихватив свою флягу. Он ее даже не открывал. Это он-то был пьян? Куда там — он ушел отсюда трезвый как стеклышко!

— Но унес с собой флягу можжевеловки, — резонно возразил Филип, — а два часа спустя он был пьян до беспамятства — это многие могут подтвердить. Ведь его пришлось тащить в аббатство на доске.

— А можжевеловки-то много осталось? И вообще, флягу они нашли или нет?

— Чего я не знаю, того не знаю, — покачал головой Филип, — при мне ни о какой фляге не упоминали. Надо будет спросить брата Кадфаэля, он при всем присутствовал. Но какое это имеет значение?

Уот добродушно похлопал юношу по плечу.

— Сразу видно, малец, что ты не больно привычен к вину и элю. Так что послушай старого Уота и оставь крепкие напитки тем, у кого желудок покрепче. Но знаешь, коли я сказал, что он взял большую флягу, стало быть, она и вправду была большой. В нее вмещалась добрая кварта, никак не меньше. И если бы человек, кто бы он ни был, вылакал бы ее за пару часов, он бы наверняка умер.