Хроники брата Кадфаэля (№4) - Ярмарка Святого Петра

Вид у нее при этом был такой героический, что, несмотря на детское личико, к ее словам нельзя было не отнестись серьезно.

— Всевышнему все ведомо, — участливо промолвил Кадфаэль, — и нет надобности напоминать ни о чем. Ты же помни, что перед тобой целая жизнь, и он наверняка хотел бы, чтобы ты продолжила его дело, воздав тем самым должное его памяти.

— О да! — сказала Эмма, просияв, и доверчиво положила руку на рукав монаха. — Так я и собираюсь поступить. Именно это и было у меня на уме.

Оказавшись в мастерской Мартина Белкота, расположенной в сторонке от поднимавшейся по склону холма улочки, называвшейся Вайль, Эмма четко и ясно изложила все, что ей требуется. Она с первого взгляда по достоинству оценила плотника, простого и надежного, под стать его изделиям. К тому же приятно было познакомиться и с его младшими детишками, которые с веселым щебетом, ничуть не робея, выбежали поглазеть на сразу же приглянувшуюся им гостью. Что же до старшего отпрыска почтенного плотника, Эдви, проштрафившегося накануне и отпущенного домой Берингаром после изрядной выволочки, то он с видимым смирением строгал какую-то доску в уголке мастерской, однако не выглядел слишком уж подавленным. Во всяком случае, парнишка с любопытством поглядывал на девушку яркими, зеленовато-карими глазами, а, улучив момент, заговорщицки подмигнул брату Кадфаэлю.

Но пока они шли через город к замку, то поднимаясь извилистой улочкой к вершине холма, то спускаясь по пологому склону, то вновь поднимаясь к воротам цитадели, девушка приумолкла, перебирая в памяти вчерашние события и обдумывая то, что собиралась рассказать шерифу.

Когда они подошли к крепостным воротам, глаза Эммы тревожно расширились, но, как ни грозен был замок, ничто в его облике уже не напоминало об осаде. Ворота были распахнуты, и стража беспрепятственно пропускала горожан, стекавшихся к шерифу со своими жалобами и прошениями, ибо Жильбер Прескот, многоопытный, искушенный как в делах войны, так и в делах мира рыцарь, которому уже перевалило за пятьдесят, слыл человеком хотя и суровым, железной рукой искореняющим всякое беззаконие, но справедливым в разборе повседневных дел. Если он и не предоставил городу существенной помощи в устранении ущерба, понесенного во время осады, то, с другой стороны, и не облагал горожан непомерными поборами на восстановление столь же основательно пострадавшего замка. Одна из башен на большом дворе до сих пор была заключена в строительные леса, а грозившая вот-вот рухнуть крепостная стена поддерживалась деревянными опорами. Эмма смотрела по сторонам широко раскрытыми глазами.

Не только монах и девушка спешили в замок: туда направлялись обеспокоенные отцы, надеявшиеся, что их набедокуривших отпрысков отдадут им под залог, двое монастырских служителей, которым досталось во время вчерашней свалки, и многочисленные свидетели, находившиеся на мосту или на пристани в разгар событий. Всех их через помещение для стражи провели в просторный каменный зал, увешанный прокопченными шпалерами. Здесь царила прохлада. Кадфаэль приискал для Эммы местечко на скамье, стоявшей у стены. Девушка уселась и принялась осматриваться хотя и беспокойно, но с нескрываемым интересом.

— Смотри, брат! — воскликнула она. — Вот и мессир Корбьер.

В этот момент в зал вошел Иво. А следом за ним уныло плелся Турстан Фаулер. Со вчерашнего дня он успел протрезветь, хотя взгляд еще оставался мутным. Здоровенный сокольничий весь съежился, как будто желая стать незаметным. Он, несомненно, страшился своего разгневанного господина, но, судя по всему, настроился терпеливо сносить брань и попреки, лишь бы гроза поскорее миновала.

«А он-то зачем здесь? — удивился Кадфаэль. — На пристани его не было, и, судя по тому, в каком состоянии нашли этого бедолагу, он вряд ли сумеет что-нибудь толком вспомнить о вчерашнем вечере. Однако ему, похоже, есть что сказать, иначе Корбьер не привел бы его сюда. Он ведь вчера грозил, что для вразумления посадит этого малого на весь день под замок».

— А это шериф? — шепотом спросила Эмма.

Жильбер Прескот вошел в зал в сопровождении двух законников, с которыми советовался насчет соответствия своих решений обычаям, хартиям и жалованным грамотам. Сегодняшнее разбирательство еще не было судом, но от единоличного решения шерифа зависело, будут ли возмутители спокойствия освобождены до суда под залог и отданы на поруки своим отцам или же им придется дожидаться решения своей участи в темнице. Шериф — высокий худощавый мужчина с коротко подстриженной черной бородкой — держался прямо и энергично, и один лишь взгляд его проницательных глаз мог усмирить любого буяна.

Без лишних церемоний шериф занял свое место, и сержант вручил ему перечень имен взятых под стражу юнцов. Увидев, как он велик, Прескот поднял брови, что не сулило ничего доброго.

— Стало быть, именно эти лоботрясы учинили вчера беспорядок? — промолвил шериф, разворачивая свиток и хмуро разглядывая его. — Ну что ж, мы этим займемся, но прежде надо рассмотреть более серьезное дело, касающееся смерти почтенного мастера Томаса из Бристоля. В котором часу его в последний раз видели живым?

По словам работников купца, он ушел из своей палатки на ярмарочной площади более часа спустя после того, как прозвонил колокол к повечерию. Тогда-то его и видели в последний раз. Старший подручный покойного, Роджер Дод, находится здесь и готов свидетельствовать, что его хозяин ушел никак не ранее, а скорее малость позже четверти десятого вечера. То же может подтвердить и другой работник, стороживший товары.

— Значит, он ушел уже довольно поздно, — промолвил шериф, размышляя вслух. — К тому времени драка уже закончилась и в предместье, как и на ярмарочной площади, было спокойно. Хью, вели-ка привести сюда всех тех, кто к тому времени уже был взят под стражу. Какова бы ни была их вина — а они нанесли изрядный урон гостям ярмарки — к этому убийству они не причастны.

Хью склонился к плечу шерифа и провел рукой по списку.

— Свалка была нешуточная, — промолвил он, — но мы быстро управились со смутьянами. Они даже не успели пройтись по предместью. Вот этого малого схватили последним, около десяти часов или немного позднее. Но он был мертвецки пьян, да и взяли его в трактире, где он, по свидетельству трактирщицы, просидел к тому времени не менее часа. Она достойная женщина, и на ее слова можно положиться, к тому же она была рада, когда ее наконец избавили от хмельного гостя. Так что он не может быть замешан в убийстве. Вот этого взяли на мосту чуть попозже. Он сам признался, что участвовал в беспорядках, но мы отпустили его домой. Он ведь хромой, почитай калека, да и нашлись свидетели, которые могут показать, где он был и что делал после девяти часов. Разумеется, он ответит за участие в бесчинствах, но, думаю, от всяких других подозрений его следует избавить.

— Выходит, что под подозрением остается только один, — промолвил Прескот, поднимая глаза на Берингара.

— Выходит так, — отвечал Хью, но больше ничего не добавил.

— Ну что ж. Пусть сюда войдут все остальные, а он пока подождет. Эти два вопроса мы будем рассматривать по отдельности и сперва займемся менее серьезным.

Стражники ввели в зал шеренгу понурых, оробевших юнцов, которые выстроились на отгороженном веревкой пространстве. Растрепанные, помятые, все в синяках и ссадинах, они, возможно, успели пожалеть о своем безрассудстве, но сердитый блеск в глазах выдавал не остывшую еще обиду. У некоторых были разорваны плащи, у одного или двух красовались фонари под глазами, у кого нос был расквашен, у кого на макушке вздулась здоровенная шишка, а уж во что превратились их щегольские наряды после ночи, проведенной на каменном и не слишком-то тщательно выметенном полу подземелья замка, и говорить не стоило. Ясно было, что домашним достанет хлопот с чисткой и починкой одежды. Кого-то из них будет пилить матушка, кого-то — молодая жена, но в том, что упреков хватит на всех, сомневаться не приходилось. Нарушители спокойствия выстроились в ряд и, стиснув зубы, терпеливо ждали, чем закончится разбирательство.

Прескот был въедлив и дотошен, несмотря на то, что в первую очередь его, несомненно, заботило более серьезное преступление, а не это глупое сумасбродство, ущерб от которого оказался, в конечном итоге, не так уж страшен. Он опросил каждого из обвиняемых, выслушал их объяснения и разобрался с ними быстро и разумно. Большинство юношей, не запираясь, признали, что принимали участие в беспорядках, но утверждали при этом, что намерения у них были исключительно мирные, а завязавшаяся позднее драка произошла не по их вине. Несколько человек заявили, что находились на пристани вместе с Филипом Корвизером и подтвердили, что погром начался именно из-за того, что он подвергся нападению. Правда, была пара умников, пытавшихся от всего отвертеться. Они клялись, что в тот вечер даже не переходили на монастырский берег Северна, но сыскались доброхоты, которые вывели их на чистую воду.

После расспросов вперед выступили отцы провинившихся. Они были настроены не столько заступаться за своих чад, сколько задать им жару за самоуправство. Достойные горожане внесли за сыновей залог и поручились, что те предстанут перед судом, когда это потребуется. Хромого паренька слегка пожурили и отпустили, не присудив даже штрафа. Зато тех двоих, что отрицали свою причастность к случившемуся, вернули в темницу, дабы, потомившись там денек-другой, они поразмыслили о том, стоит ли пытаться обманывать служителей закона.

— Итак, — промолвил Прескот, потирая руки, — с этими шалопаями покончено. Пусть отправляются восвояси. Останутся те, кто будет свидетельствовать по делу мастера Томаса из Бристоля. И введите Филипа Корвизера.

Юнцы покинули зал. Проштрафившихся подгоняли родные, довольные тем, что их чада легко отделались, но при этом основательно рассерженные их сумасбродством. Дома всех их ждала изрядная трепка. Уж конечно, отцы не поскупятся на брань, а матери на слезы и сетования. Им придется сполна ответить за беспокойство, пережитое близкими по их милости. Эмма проводила сочувственным взглядом последнего из уходивших, дюжего парня, которого, визгливо осыпая упреками, тянула не доходившая ему до плеча мамаша. Пожалуй, бедолаге уже не требовалось другого наказания — физиономия его выражала горечь и раскаяние.

Затем Эмма повернулась туда, где только что стояли молодые люди, и увидела, что место своих товарищей занял Филип Корвизер. Обеими руками юноша судорожно вцепился в веревку, ограждавшую место для обвиняемых. Держался он напряженно-прямо, высоко подняв голову, но в остальном выглядел крайне измученным и, кажется, едва стоял на ногах. Кадфаэль догадался, что мертвенная бледность парнишки следствие тяжелого похмелья: перебрал накануне дешевого вина, вот теперь с непривычки и мается. Эмма же наверняка решила, что это результат страшного удара, усугубленный душевными муками. Она сама побледнела и смотрела на паренька с искренней жалостью, хоть он и был ей чужим. Но ведь она видела, как он упал под ударом дядюшкиной дубинки, и помнила, как боялась, что этот удар окажется смертельным.

Как Филип ни хорохорился, он представлял собой плачевное зрелище. За ухом его запеклась кровь, а лучшая одежда была измята, порвана и вдобавок перепачкана рвотой. Парнишка пытался держаться молодцом, но это давалось ему нелегко. Когда он вдруг увидел отца, терпеливо дожидавшегося среди собравшихся в зале, щеки его побагровели. Больше он в сторону отца не смотрел и не отводил взгляда карих глаз от шерифа.

Услышав свое имя, Филип откликнулся громче, чем следовало, видимо, от нервного напряжения. Он признал, что накануне перепил, а потому смутно помнит даже обстоятельства своего задержания, но пообещал правдиво и без утайки ответить на все обвинения.

Нашлось несколько свидетелей, подтвердивших, что именно Филип являлся вожаком и заводилой столь постыдно закончившегося предприятия. Он возглавлял группу юнцов, пересекавших мост, он подал знак, по которому компания разделилась, и, тогда как часть его сотоварищей двинулась вдоль предместья, сам он с оставшимися приятелями спустился к пристани и затеял ссору с купцами, разгружавшими товары. До этого момента все свидетельства совпадали, но относительно дальнейших событий существенно рознились. Кое-кто утверждал, что юнцы сразу же принялись кидать товары в реку и в гуще схватки находился Филип. Двое пострадавших купцов, кипя от негодования, божились, что именно он напал на мастера Томаса и заварил всю эту бучу. Поскольку все имели право высказаться, Хью Берингар придержал выступление своих свидетелей напоследок.

— Милорд, — заявил он после того, как торговцы закончили свои обличения, — здесь присутствует племянница покойного мастера Томаса, а также два человека, которые вмешались в ссору, а впоследствии еще и помогли спасти многое из того, что было сброшено в реку. Это благородный Иво Корбьер из манора Стэнтон Коббольд и брат Кадфаэль, помогавший в тот день одному валлийскому купцу, не знающему английского языка. Все случилось у них на глазах, и лучше обстоятельств дела не знает никто. Желаете ли выслушать мистрисс Вернольд?

До этого момента Филип и не замечал, что девушка находится в зале, и, лишь услышав ее имя, растерянно оглянулся. Когда Эмма смущенно поднялась, чтобы предстать перед шерифом, лицо юноши залилось краской от шеи до корней волос. Он поспешно отвел от нее глаза, желая, как подумал Кадфаэль, чтобы земля разверзлась и поглотила его. То, что ему пришлось предстать в столь неприглядном виде перед множеством сограждан, парнишка еще мог снести, но опозориться на глазах у такой красавицы было свыше его сил. Он едва не сгорел от стыда. Присутствие Эммы смутило его больше, чем вид удрученного до крайности отца, и юноша вконец пал духом. Бросив на него сострадательный взгляд, Эмма отвела глаза и посмотрела на шерифа, который ответил ей участливым взором.

— Была ли необходимость приводить в замок мистрисс Вернольд, у которой такое горе? — спросил он. — Вы могли бы не приходить сюда, — обратился он к девушке. — Думаю, нам хватило бы свидетельства лорда Корбьера и этого доброго брата.

— Я сама вызвалась прийти сюда, — заявила Эмма негромко, но твердо. — Заверяю вас, никто меня не заставлял. Таково было мое собственное решение.

— Ну, ежели так, я могу лишь поблагодарить вас. Вы слышали, что обо всем, случившемся до того, как эти молодцы спустились к пристани, все свидетели рассказывают одинаково, а дальше их показания заметно расходятся. Вы были там. Позвольте узнать о том, что произошло у вас на глазах.

— То, что этот юноша был предводителем всей компании, сущая правда. Он обратился к моему дядюшке, как мне кажется, потому, что счел его самой важной персоной среди купцов, но говорил громко и внятно, так что его могли слышать все торговцы на пристани. Я бы не сказала, что в его словах содержались какие-либо угрозы: он жаловался на то, что город потерпел немалый урон, аббатство же за право проведения ярмарки платит очень мало, и просил, чтобы все мы, приехавшие на торг, признали правоту горожан и, вместо того чтобы вносить пошлины и сборы в казну аббатства, уделили десятую часть в пользу Шрусбери. Дядюшка же считал, что надлежит строго придерживаться хартии, ни о каких уступках он и слышать не хотел, а потому велел молодым людям убираться прочь. Но этот юноша не послушался, а продолжал спорить и настаивать на своем. Тогда дядюшка отмахнулся, повернулся к нему спиной и собрался уйти. Ну а паренек — тот, что сейчас под стражей, — попытался задержать его и ухватил за рукав. У дяди под рукой оказалась палка, он развернулся и с размаху ударил юношу. Думаю, дядюшка решил, что тот хотел напасть на него.

— А разве не так? — с некоторым удивлением в голосе спросил шериф.

Девушка бросила один быстрый взгляд на юного узника, обернулась в поисках поддержки к брату Кадфаэлю и, помедлив немного, ответила:

— Нет. По-моему, нет. Конечно, молодой человек рассердился, но он не сказал ни одного худого слова и не делал никаких угрожающих движений. Но дядюшка испугался и ударил его, и сильно. Удар свалил несчастного с ног, и он едва не лишился чувств. — На сей раз Эмма внимательно посмотрела на Филипа и увидела, что юноша воззрился на нее широко раскрытыми глазами. — Вот видите, у него ссадина на левом виске. Это отметина от удара.

На густых рыжеватых волосах Филипа запеклась кровь.

— А не пытался ли он потом отплатить за удар? — поинтересовался Прескот.

— Куда там, — просто ответила девушка. — Он ведь был наполовину оглушен и даже подняться не мог без посторонней помощи. Но тут остальные начали драку и стали бросать товары в реку. А к этому юноше подошел брат Кадфаэль, помог ему подняться и подвел к друзьям, которые и увели его с причала. Я уверена, что самостоятельно он и двинуться бы не смог. Похоже, он даже не понимал, что случилось.

— В то время, возможно, так оно и было, — рассудительно заметил Прескот, — но позже, вечером, он пришел в себя да еще и напился, в чем сам сознается. Может быть, тогда он и задумал поквитаться с мастером Томасом.

— На сей счет я ничего сказать не могу. Но тогда, на пристани, мой дядя замахнулся на него снова и, если бы я его не остановила, возможно, даже покалечил бы беднягу. Такое вовсе не в характере дядюшки, совсем на него не похоже, но он растерялся и был вне себя от ярости. Брат Кадфаэль может подтвердить правдивость моего рассказа.

— Подтверждаю, — промолвил монах, — все чистая правда от первого до последнего слова.

— А вы, лорд Корбьер?

— Я так же ничего не могу добавить к тому, что поведала нам мистрисс Вернольд. Как этого смутьяна уводили его приятели, я видел, а что с ним стало потом, мне неизвестно. Но здесь присутствует мой слуга, Турстан Фаулер, который утверждает, что вечером встречал его в таверне, что на углу возле ярмарочной площади. Должен сказать, — добавил Иво с брезгливой гримасой, — что, по моему мнению, Турстан помнит о событиях минувшей ночи немногим больше вашего узника, поскольку мы подобрали его после одиннадцати и, судя по всему, к тому времени он давно уже был мертвецки пьян. Я запер его на ночь в аббатстве, в келье для проштрафившихся братьев. Но он проспался и уверяет, что голова его прояснилась, вроде бы он может припомнить все, что видел и слышал. Поэтому я решил — пусть этот бездельник сам все вам расскажет.

Сокольничий неохотно, бочком выступил вперед, поглядывая из-под густых сдвинутых бровей. Похоже, голова у него еще гудела.

— Ну, — хмуро взглянув на парня, спросил Прескот, — что ты можешь нам сообщить? Выкладывай.

— Милорд, вчера вечером мой хозяин лорд Корбьер строго-настрого запретил мне покидать аббатство. Но я-то знал, что он допоздна будет осматривать окрестности, вот и осмелился нарушить приказ. И занесла меня нелегкая в таверну Уота, что у ярмарочной площади. Там-то я и встретил этого парня. Пил он, скажу я вам, со мной наравне, а я не дурак выпить и по большей части не теряю головы от хмельного. В таверне было полно народу, так что, думаю, многие подтвердят мои слова. Тот малый все сетовал, как ему по голове досталось, и всячески поносил своего обидчика. Божился, что непременно посчитается с ним еще до рассвета. Вот и все, что я могу рассказать, милорд.

— В котором часу это было? — спросил Прескот.

— Ну, милорд, в то время я еще твердо держался на ногах и все соображал, разобрало меня попозже. Так что, думаю, это было где-то между восемью и девятью часами вечера. Я бы, конечно, так не напился, но сдуру после эля начал глушить вино, а после добавил еще и можжевеловки. Это-то меня и подкосило, а не то бы я вернулся в обитель до прихода моего лорда. Глядишь, и ночевал бы в постели, а не на каменном полу.

— Ты получил по заслугам, — сухо отозвался Прескот. — Стало быть, ты убрался оттуда, рассчитывая выспаться и скрыть свою провинность. Когда?

— Ну, точно не скажу, милорд, вроде бы часов в девять. Меня развезло, и я, ей-Богу, не могу припомнить, что было потом. Кажется, забрел на какой-то постоялый двор, но и за то не поручусь. Ну а как меня нашли и где — о том могут рассказать другие.

В этот момент брату Кадфаэлю вдруг пришло в голову, что, с тех пор как Филипа ввели в зал, никто в ходе разбирательства по чистой случайности и словом не обмолвился о том, что мастер Томас мертв и тело его покоится в часовне замка. Разумеется, шериф обращался к недавно осиротевшей Эмме с подобающим ее прискорбному положению участием, да и отсутствие ее дядюшки в зале могло навести на подозрения. Но, с другой стороны, купцу в разгар ярмарки не резон отлучаться от своих товаров, да и Эмма говорила о мастере Томасе как о живом. Поэтому человек, не знавший о смерти торговца заранее, мог бы догадаться о ней, лишь проявив изрядную проницательность. Филип же на это определенно не был способен. Разбитая голова парнишки болела, на душе кошки скребли, к тому же его до сих пор мутило с похмелья, да и проведенная в темнице ночь наверняка не добавила сообразительности — куда уж ему на основании услышанного догадаться, какая стряслась беда. Получалось, что, хотя никто сознательно не завлекал паренька в западню, она была расставлена. Может, и нужно, чтобы капкан захлопнулся. Дай Бог, тогда кое-что прояснится.

— Стало быть, — промолвил Прёскот, — все эти угрозы против мастера Томаса были произнесены незадолго до того, как тот покинул свою палатку и в одиночку отправился на баржу. Именно тогда его видели в последний раз.

Слова шерифа как бы подталкивали Филипа к ловушке, но для юноши сказанного оказалось недостаточно. Его осунувшееся лицо оставалось отрешенным и растерянным, как будто вокруг говорили по-валлийски, а он не понимал ни слова. Брат Кадфаэль решил, что приспела пора захлопнуть капкан.

— Именно тогда его в последний раз видели живым, — отчетливо произнес монах.

Слова Кадфаэля поразили юношу, точно удар стилета — такого же, каким был сражен мастер Томас. Голова Филипа дернулась, рот открылся, глаза округлились от ужаса: он понял, наконец, к чему весь этот разговор.

— Но, — поспешно продолжал Кадфаэль, — нельзя забывать о том, что нам неведомо, в котором часу он умер. Тело извлекли из реки, однако оно могло попасть туда уже после того, как все участники вчерашнего бесчинства сидели в темнице, а честные люди улеглись в постель.

Дело было сделано. Монах надеялся, что сказанное поможет ему по крайней мере прийти к заключению о причастности или непричастности паренька к злодеянию, хотя и сейчас у него не было полной уверенности в том, что Филип не знал правду заранее. А что, если все это время он прислушивался к речам свидетелей, которые можно было толковать по-разному, а сам гадал об одном: нашли уже труп мастера Томаса или нет? И то сказать, ежели парень и впрямь причастен к убийству, то, выходит, он лицедей почище заезжих комедиантов, что вечером будут забавлять толпу на ярмарке. Лицо Филипа, бывшее до того бледным, словно непропеченное тесто, теперь побелело, как мрамор. Он смотрел на шерифа огромными, испуганными глазами и силился что-то сказать, но слова застревали у юноши в горле. Если судить по выражению лица, Филип был ошеломлен услышанным, но, в конце концов, на лице можно изобразить все, что угодно, особенно ежели нужда велика.

— Милорд, — умоляюще промолвил Филип, — неужто это правда? Мастер Томас мертв?

— Было тебе это известно или нет, я пока судить не берусь, — сухо ответил Прескот, — но то, что ты слышал, правда. Купец мертв. И мы собрались здесь для того, чтобы выяснить, как он умер.

— Но этот добрый брат сказал, что его выловили в реке. Выходит, он утонул?

— Возможно, ты знаешь об этом больше нас. Рассказывай все, что тебе известно.

Неожиданно Филип повернулся спиной к шерифу, глубоко вздохнул и устремил взгляд на Эмму. Больше он не сводил с нее глаз и продолжал смотреть на девушку, даже когда Прескот обратился к нему. Кажется, юношу интересовало только ее мнение.

— Госпожа, — воскликнул он, обращаясь к Эмме, — клянусь вам, что я не причинял вашему дяде никакого вреда и не видел его с тех пор, как меня увели с пристани. Господь свидетель, я не знаю, что с ним стряслось и скорблю о вашей утрате. Даже если бы мы с ним встретились и поссорились заново, я, зная, что он ваш родственник, ни за что на свете не поднял бы на него руку.

— И тем не менее, — вмешался шериф, — люди слышали, как ты угрожал ему.

— Может, и так. Я сдуру попробовал залить вином свою обиду, а пить толком не умею. Не помню, чего я тогда наговорил, хотя наверняка нес всякую чушь, недостойную порядочного человека. Конечно, я был зол на него и чувствовал себя оскорбленным — ведь я обратился к мастеру Томасу с честными намерениями, а обернулось все по-другому. Возможно, у меня с языка и сорвалась угроза, но ничего дурного я ему не сделал. Я вообще больше его не встречал. От выпитого мне стало плохо, я ушел из таверны, спустился к реке, подальше от пристани, завалился в кусты да там и лежал, пока малость не оправился. Тогда я встал и потащился в город. Я понимаю, что вчерашние неприятности произошли из-за моих необдуманных действий, и признаю все, в чем меня здесь обвинили, — все, кроме этого. Бог свидетель, вашего дядю я и пальцем не трогал. Скажите, вы верите мне? Прошу вас, скажите!

Эмма в смятении смотрела на юношу не в силах сказать ни да, ни нет. Да и как могла она различить, где правда, а где ложь.

— Оставь ее, — резко приказал шериф. — Мы будем с тобой разбираться, а не она. Это дело сложнее, чем казалось поначалу, и в нем надо будет как следует разобраться. Твоя вина пока не доказана, но на тебя падает серьезное подозрение, и сейчас именно мне предстоит решить, как с тобой поступить.

— Милорд шериф, — осмелился наконец произнести провост, до сих пор хранивший молчание, хотя слова давно уже рвались у него с языка. — Я готов внести за своего сына любой залог, какой вы сочтете нужным, и поручиться, что он предстанет перед вами по первому вашему зову. Моя честность никогда не подвергалась сомнению, да и сын мой, что бы он нынче ни натворил, всегда держал свое слово, и если пообещает, то предстанет перед вами, когда вам угодно, даже и безо всякого принуждения с моей стороны. Я прошу ваше высокородие отпустить моего сына под мое ручательство.

— Это невозможно ни на каких условиях, — заявил Прескот. — Дело слишком серьезное. Он останется под замком.

— Милорд, коли вы говорите «под замком» — пусть так и будет, но позвольте ему остаться под замком в моем доме. Его мать…

— Нет, — отрезал шериф, — я уже сказал, что это невозможно, и больше ничего слушать не желаю. Он будет содержаться в замке под стражей.

— Однако, — великодушно промолвил Корбьер, — против него нет пока никаких улик, кроме показаний этого пропойцы, моего сокольничего. А, как известно, на большие ярмарки, куда стекается множество народу, собираются и воры, которым ничего не стоит подстеречь человека, когда тот останется один, и убить ради его пожитков. С покойного же была снята вся одежда — стало быть, это гнусное преступление, скорее всего, совершил какой-то случайный бродяга. Этот поступок сам за себя говорит. Мщение не имеет ничего общего с охапкой одежды.

— Верно, — согласился Прескот, — но, допустим, некто напал на почтенного купца, может быть, и не желая ему смерти, а намереваясь лишь отколотить его, но в порыве гнева убил, а потом сообразил, что если раздеть тело, то это злодеяние можно представить делом рук обычных грабителей и таким образом отвести от себя подозрение. Здесь еще многое предстоит выяснить, но тем временем Корвизер должен оставаться под стражей. Отпустив его на волю, — даже под вашу опеку, достойный мастер провост, — я нарушил бы свой долг. Уведите его! — И шериф подал знак страже.

Филип медлил и не уходил, пока наконечник копья не уперся ему в бок. Но и двинувшись к выходу, он чуть ли не на каждом шагу оборачивался и бросал отчаянные взгляды на растерянное, расстроенное лицо Эммы.

— Я не трогал его! — выкрикнул юноша, когда стража подталкивала его к выходу. — Умоляю, поверьте мне!

Его вытолкали вон, и на этом слушание закончилось.

Выйдя на большой двор, монах и девушка остановились, чувствуя необходимость глотнуть свежего воздуха. Слишком уж мрачной и тягостной была обстановка в зале. Роджер Дод ни на шаг не отходил от Эммы и не сводил с нее жадного взгляда.

— Мистрисс, может, мне отвести вас прямо на баржу? Или вы хотите, чтобы я проводил вас к палатке? Я послал туда Грегори, чтобы он помог Варину, пока я буду в отлучке. Но торговля с утра пошла бойко, и сейчас они, поди, вконец запарились. Вы ведь, наверное, того и хотите, чтобы торг велся так же, как и при хозяине?

— Вот именно, — твердо заявила девушка. — Я желаю, чтобы все делалось так же, как и при нем. Поэтому ты, Роджер, ступай к палатке, а я пока побуду в аббатстве, у леди Берингар. Брат Кадфаэль проводит меня туда.

Работник низко поклонился и ушел, ни разу не обернувшись. Но, глядя на напряженную спину Роджера, нетрудно было представить себе его угрюмое лицо и горящие, полные горечи глаза. Эмма посмотрела ему вслед и беспомощно вздохнула.

— Он честный человек, хороший работник, много лет верой и правдой служил моему дяде и готов так же служить и мне — такова уж его натура. Я и вправду уважаю его, должна уважать. Наверное, я бы относилась к нему гораздо лучше, если бы только он не думал о том как добиться моей любви.

— Увы, это старо, как мир, — сочувственно промолвил Кадфаэль, — стрелы любви, точно молнии, разят без разбору, но одни сердца воспламеняются, а другие остаются холодными. Лучшее средство — держать воздыхателя на расстоянии.

— Вот и мне так кажется, — торопливо подхватила Эмма. — Брат Кадфаэль, мне нужно зайти на баржу захватить одежду и кое-какие вещи. Не сходишь ли ты со мной?

«Ну конечно, — смекнул Кадфаэль, — более удобного случая может и не представиться. Варин и Грегори торгуют на ярмарке, да и Роджер Дод туда направился им на подмогу. Баржа мирно покачивается у пристани, а на борту ни души — стало быть, никто не потревожит девушку, ну а присутствие брата-бенедиктинца ей не помеха».

— Как пожелаешь, — отозвался монах, — я получил разрешение сопутствовать тебе и помогать во всех твоих нуждах.

По правде сказать, монах ожидал, что, как только они выйдут из зала, к ним подойдет Иво и тоже пожелает сопровождать девушку, но этого не случилось.