Хроники брата Кадфаэля (№4) - Ярмарка Святого Петра

Последний неспешно излагал по-валлийски то, чему был свидетелем, а Кадфаэль обстоятельно, фразу за фразой переводил его рассказ. Валлиец никуда не спешил, ибо, по его словам, только что в Шрусбери из Бриджпорта вернулся на лодке его самый расторопный подручный, который сам в состоянии позаботиться о еще нераспроданных товарах. Однако, когда Берингар выслушал ап Хува и дал тому понять, что больше от него ничего не требуется, валлиец тут же невозмутимо зашагал прочь, не выказывая назойливого любопытства. В отличие от него, многие торговцы обступили палатку со всех сторон, рассчитывая вызнать что-нибудь новенькое, правда, стражники держали их в отдалении, так что они все равно ничего не могли расслышать. Берингар прикрыл дверь палатки. Сквозь открытые оконца в нее попадало достаточно света.

— Могу я верить показаниям этого человека? — спросил Хью, бросив взгляд вслед удалявшемуся Родри ап Хуву. Тот не оглядывался и, судя по всему, был полностью уверен в себе.

— Он говорит чистую правду, — ответил Кадфаэль, — во всяком случае, о том, чему я и сам был свидетелем. Глаз у этого малого востер — он все примечает и ни одной мелочи не упустит. Здесь, на ярмарке, он и в самом деле торгует, это вовсе не предлог. Но, сдается мне, есть у него тут и другие дела.

Сейчас в палатке они находились вдвоем, если не считать мертвеца. Хью и Кадфаэль стояли по обе стороны от тела, чуть отступив, чтобы не задеть покойного и ненароком не сдвинуть с места что-нибудь из разбросанных на полу товаров.

— Валлиец говорил, что ночью сквозь щели в досках пробивался свет, — сказал Берингар. — Но взгляни на эту свечу: она не выгорела до конца, ее погасили. И если Эан из Шотвика закрыл палатку на ночь и запер дверь на ключ…

— А он наверняка так и сделал, — подхватил Кадфаэль. — То, что рассказывал о нем Родри, похоже на правду. Эан был скрытен, никому не доверял и умел постоять за себя — во всяком случае, до этой ночи. Он не оставил бы дверь открытой.

— Выходит, он сам отпер ее и впустил убийцу. Замок не был поврежден, пока твой валлиец не сломал дверь, — ты сам это видел. Почему же такой осмотрительный человек позволил кому-то войти в палатку посреди ночи?

— А потому, — пояснил Кадфаэль, — что он кого-то ждал, хотя, разумеется, не того, кто к нему заявился. Я думаю, все эти три дня он с нетерпением дожидался какого-то посланца и, когда к нему наконец постучались, обрадовался.

— Настолько, что утратил бдительность? А ведь твой валлиец говорил, что перчаточник был опаслив и недоверчив, и у меня нет оснований в этом сомневаться.

— У меня тоже, — отозвался монах. — Вряд ли он открыл бы дверь, если бы не услышал какое-то условное слово — может быть, чье-то имя. Видишь ли, Хью, скорее всего, Эан уже знал, что тот, кто должен был доставить послание, сам к нему не придет.

— Ты имеешь в виду Томаса из Бристоля?

— Кого же еще? Как иначе объяснить столько странных совпадений? Убили купца, обыскали его баржу, его палатку, а потом — Боже праведный! — и его гроб. Да ты еще об этом не знаешь, у меня не было времени тебе рассказать.

И монах поведал другу о свершившемся святотатстве и показал ему лепесток розы, который держал за пазухой завернутым в полотняную тряпицу.

— Можешь не сомневаться: я знаю, что говорю, — убеждал он Берингара. — Эмма не обронила ни лепестка, когда несла цветок к гробу. Значит, он выпал оттуда позже. Ну а потом племянница убитого купца идет на всяческие ухищрения ради того, чтобы повидаться с перчаточником, а когда наконец приходит к нему, он тоже оказывается убитым. Ясно, что одно связано с другим. Некто предположил, что предмет его поисков спрятали в гробу, чтобы препроводить в Бристоль. Но поскольку и там ничего подобного найти не удалось, неизвестный направился сюда, ведь именно сюда Томас из Бристоля должен был отнести свое послание.

— Но выходит, злоумышленник знал об этом заранее.

— Или же догадался, сопоставив известные ему факты.

— Ты говоришь, — произнес Хью, размышляя вслух, — что гроб был вскрыт и закрыт снова между повечерием и полуночной службой — стало быть, до полуночи. А мог бы ты сказать мне, Кадфаэль, — ты ведь в таких делах смыслишь поболее меня, — когда именно был убит Эан из Шотвика?

— Скорее всего, пару часов спустя после полуночи он был уже мертв. Мне кажется, что после тщетного осмотра гроба неизвестный решил, что, хотя с мастера Томаса не спускали глаз с момента его прибытия в Шрусбери и избавились от него еще до открытия ярмарки, он все же ухитрился проскользнуть сквозь расставленные сети и сам или с чьей-то помощью успел выполнить свое поручение и передать перчаточнику то, что ему предназначалось. Ну а Эан, бедняга, конечно же, открыл ночью дверь только потому, что услышал условное слово. Он ждал посланца, а впустил своего убийцу.

— Получается, что даже теперь, совершив два убийства и взяв двойной грех на душу, злодеи своего не добились. Перчаточник решил, что они принесли ему долгожданное послание, они же думали, что оно находится у него, и все ошибались. — Хью задумался, подперев подбородок загорелым кулаком и насупив брови. — А Эмма пришла сюда… украдкой.

— Вот именно, — сказал Кадфаэль, — не каждый мужчина смотрит на женщин, как ты или я. Большинству и в голову не придет, что женщине может быть доверено что-то ценное и серьезное. А уж молоденькой девице тем паче. Но теперь, после того как все их поиски ничего не дали, они поневоле обратят внимание на Эмму. Поймут, что она-то им и нужна.

— Тем более что она себя выдала, — невесело заметил Хью. — Но что поделаешь — хорошо еще, что нашлось кому проводить ее в странноприимный дом. Сейчас она уже там, в безопасности, — спасибо Корбьеру. Бедняжка до сих пор переживает случившееся — это видно, несмотря на все ее самообладание. Я оставил ее на попечение Элин и заверяю тебя, что сегодня она и шагу не ступит без надзора. Ну ладно, об Эмме мы сумеем позаботиться. А сейчас давай осмотрим тело этого бедолаги, вдруг да углядим что-нибудь важное.

Хью наклонился и стянул грубый мешок, закрывавший наполовину лицо перчаточника — от брови с одной стороны до челюсти с другой. На голове, выше левого виска, виднелся кровоподтек. По всей вероятности, как только Эан открыл дверь, на него обрушился сильный удар справа. По-видимому, его собирались оглушить и связать, как Варина. На сей раз им не пришлось возиться с дверью, но зато и Эан, в отличие от Варина, не спал, а был начеку.

— Действовали они примерно так же, как и в прошлый раз, — промолвил Кадфаэль. — Навряд ли у них было намерение убить купца. Но справиться с ним оказалось не так просто, как с Варином: завязалась драка, а кончилось тем, что перчаточнику сломали шею. На мой взгляд, все происходило так: один из нападавших скользнул Эану за спину и сзади накинул ему на голову этот мешок. Однако перчаточник продолжал сопротивляться и его противник потянул за мешок, чтобы оттащить его назад, да, видать, слишком сильно. Мастер Эан был жилист и проворен, но уже не молод. Кости у него были хрупкие, вот и не выдержали. Но убийство это непреднамеренное. Ежели бы у них все вышло по-задуманному, мы нашли бы здесь этого беднягу связанным, но живым, как Варина. Ну, а когда они поняли, что хозяин палатки мертв, принялись в спешке шарить повсюду, потому здесь все и разбросано.

Берингар сгреб в сторону уздечки, перчатки, поводья и прочие изделия, раскиданные по полу и поверх мертвого тела. Правая рука убитого ниже локтя была прикрыта отвернутой полой его же кафтана. Видимо, когда убийцы обыскивали тело, полу откинули в сторону, чтобы не мешала поискам. Хью вернул полу на место и присвистнул — в руке мертвеца был зажат длинный кинжал. Обнаженный клинок с желобками и золотым узором возле рукоятки. Из-под правого бедра торчали пустые ножны.

— Он был вооружен! И глянь-ка, пометил одного из своих врагов!

Кончик кинжала был окрашен кровью. Алая, еще не успевшая потемнеть кровь стекла по желобкам двумя тоненькими полосками.

«Он нелюдим и никому не доверяет, сам себе носильщик и сторож, с оружием не расстается и умеет им пользоваться», — припомнил Кадфаэль слова Родри ап Хува. Монах опустился на колени возле тела, осмотрел и ощупал его с головы до пят.

— Я думаю, — сказал он Берингару, — его надо перенести в замок или в аббатство и там осмотреть более тщательно. Но и сейчас можно сказать, что, кроме кровоподтека на голове, ран на теле нет. На кинжале не его кровь.

— Если бы мы так же просто могли выяснить чья, — сухо промолвил Хью.

Он сидел на корточках, не испытывая ни малейшего неудобства. Кадфаэль не |без зависти посмотрел на молодого приятеля и поерзал по дощатому полу затекшими коленями, стараясь устроиться поудобнее.

Берингар поднял окоченевшую руку покойного и ощупал скрюченные пальцы.

— Как крепко вцепился! — подивился он.

Хью стоило усилий высвободить зажатый в руке мертвеца кинжал. И тут в падавших из окошка лучах утреннего солнца на кончике клинка что-то сверкнуло, подобно тому, как вспыхивают золотом и тут же пропадают из виду висящие в воздухе пылинки.

— Глянь, снова блестит, — промолвил Кадфаэль, когда Хью повернул в руке кинжал. Что-то присохло к запекшейся на кончике клинка крови. — Никак золотистый волосок… Нет, это не волос, а тоненькая ниточка, — уточнил, приглядевшись, монах. — Желтоватая льняная нить. Удар кинжала вырвал окровавленную полоску ткани. Она пристала к желобку, а потом и присохла. Гляди!

Кадфаэль потянул за кончик нити, и узкий, словно травинка, жгутик, прилепившийся к лезвию, растянулся на пядь. Материя пропиталась кровью, но с одного края лоскуток остался сухим, и можно было разглядеть его цвет — красновато-коричневый. А на самом конце лоскутка виднелась длинная и тонкая, закрученная, словно курчавый волос, льняная нить. Она-то и поблескивала, когда на нее падал солнечный свет.

— Лоскут длиной в пядь, — промолвил Кадфаэль. — Скорее всего, кинжал распорол рукав от самой кромки. Наверняка этой нитью был подшит край.

Монах прищурился, зримо представив себе ночную схватку. Вот Эан из Шотвика открывает дверь и тотчас получает сильный удар. Однако перчаточник устоял, мгновенно выхватил кинжал и ринулся на врага. Противники сошлись вплотную, лицом к лицу, а Эан умел обращаться с оружием.

— Он метил прямо в сердце, — со знанием дела рассудил Кадфаэль, — так поступил бы и я, конечно, в прежние времена, пока не принял обет. Так вот в это время второй противник проскользнул ему за спину и накинул на голову мешок. Потому удар перчаточника и не оказался смертельным. Но у кого-то теперь располосована туника. Скорее всего, левый рукав. Да, я думаю, нападавший хотел прикрыться от удара кинжалом и поднял левую руку. Удар пришелся по ней и распорол рукав от кромки, которая была подшита этой нитью, примерно до локтя.

Хью обдумал услышанное и не нашел в рассуждениях монаха никакого изъяна.

— Но рана, наверное, не слишком глубокая — простая царапина, как ты считаешь? На полу нет ни капли крови. Будь рана поглубже, кровь не удалось бы остановить.

— Я полагаю, рукав задержал кровь, но по существу ты прав. Порез не очень глубокий, но длинный. Во всяком случае, его можно заметить.

— Если бы еще знать, где искать, — с кислой усмешкой промолвил Хью, представив, как стражники шерифа расхаживают по ярмарке, заставляя всех подряд закатывать левый рукав. — Да, задачка — проще не придумаешь. Постой-ка; нам с тобой стоит поискать человека, у которого разорван или недавно зашит левый рукав. И попросить о том же тех, на кого мы можем положиться.

Он поднялся и подозвал через окно ближайшего стражника.

— Ладно, тело мы отсюда унесем и сделаем все, что нужно. А ты поговори еще разок с Родри ап Хувом — это не помешает. Ты валлиец, с тобой он небось будет поразговорчивее, не то что со мной. Похоже, он немало знал о покойном — подбей его на откровенность, а потом перескажи мне все, что узнаешь.

— Непременно, — отозвался Кадфаэль, с трудом распрямляя колени.

— Сперва мне нужно отправиться в замок и сообщить о случившемся шерифу, — сказал Хью. — На сей раз я от него не отстану. А то вчера он был не особо расположен прислушиваться к моим доводам. Ну да после того, что стряслось сегодня, ему придется отпустить молодого Корвизера под поручительство отца, как и всех прочих шалопаев. Пока паренек сидел в темнице, было совершено столько преступлений, что теперь только круглый дурак может поверить в то, что он причастен к первому убийству. Уж сегодня-то Филип будет обедать дома.

Родри ап Хув ничего не имел против того, чтобы блеснуть перед Кадфаэлем своей осведомленностью и проницательностью. Более того, похоже, он сам искал случая поговорить с монахом. Валлийский купец не был назойлив, но имел удивительный дар как бы невзначай оказываться в нужном месте в нужное время. Как только труп Эана из Шотвика унесли, а его палатку закрыли и выставили возле нее караульного, Кадфаэль приметил Родри ап Хува, который с беззаботным видом неспешно прогуливался вдоль торговых рядов.

— Похоже, ты распродал все, что привез с собой, — заметил монах.

— На хороший товар всегда есть спрос, — отвечал Родри, весело поблескивая хитрыми глазками. — Сейчас мои парни вычерпывают мед из последней бочки, ну а шерсть давно раскупили. И коли ты не против, могу предложить тебе посидеть со мной да распить чашу-другую. Есть у меня тут полбутыли. Меду, а не вина, но, думаю, он придется тебе по вкусу. Ты ведь как-никак валлиец.

Большинство мелких торговцев уже разъехалось, оставив после себя сложенные козлы и лотки. Монах и купец выбрали местечко поудобнее и уселись, поставив между собой бутыль.

— Скажи-ка, — промолвил Кадфаэль, кивнув головой в сторону охраняемой стражником палатки, — что ты думаешь о сегодняшнем происшествии? И обо всем, что случилось прежде? Ты не находишь, что в этом году на нашу ярмарку слетелось больше стервятников, чем обычно. Небось налетели сюда из тех графств, где еще пылает война. Понаделали здесь дел, а нам расхлебывать.

Родри покачал головой и ухмыльнулся, показывая большие белые зубы.

— Я бы сказал, что ярмарка прошла даже спокойнее, чем бывало, если не считать несчастья с двумя купцами. Конечно, сегодня, в последний вечер, многие перепьются и не избежать драк и скандалов, но это пустяки. А то, что случилось с Томасом из Бристоля, вовсе не случайность. Отроду не слыхивал, чтобы воры три дня кряду не оставляли в покое одного человека и его добро. Кругом сотни торговцев, но никого из них никто и пальцем не тронул.

— Ну, уж про Эана из Шотвика такого не скажешь, — едко заметил Кадфаэль.

— Что верно, то верно. Однако и это не случайность. Пораскинь-ка мозгами, брат. Лучший соглядатай, глаза и уши графа Ранульфа Честерского, приехал на ярмарку и убит. Мастер Томас прибыл на ту же ярмарку из Бристоля — города, принадлежащего Роберту Глостерскому. И что же? Его убили в первый вечер по приезде. А потом обшарили его баржу и палатку. Обшарить-то обшарили, но, как я слышал, ничего особо ценного не взяли.

Слухи по ярмарке разносятся быстро, ну а Родри, похоже, способен слышать то, о чем судачат в миле от него. Правда, он не упомянул об осквернении гроба. Об этом он не мог знать, если только… Если только он не знал об этом лучше кого бы то ни было. В конце концов, приходская дверь всегда открыта, и любой может попасть в церковь незаметно, минуя ворота и монастырский двор.

— Сдается мне, — продолжал Родри, — Томас из Бристоля привез с собой что-то очень ценное, и некто не на шутку этим заинтересовался. Настолько, что убил купца, обыскал его баржу, обшарил палатку, да только все попусту. А после этого кто-то убивает Эана из Шотвика, и оказывается, что в его палатке все вверх дном перевернуто. Не могу поручиться, что в этом случае ничего не украли. Товар у перчаточника легкий, унести его нетрудно — почему бы и не поживиться, коли случай представился. Но в то, что его убили ради наживы, я нипочем не поверю. Сам посуди — двое купцов приехали на ярмарку с разных концов страны, разделенной враждой. Не иначе как должны были встретиться по очень важному делу. И учти, один из них служит графу Честерскому, а другой — графу Глостерскому.

— А третий, — спросил Кадфаэль, — кому служит третий?

— Третий?

— Ну да, третий. Тот, кто проявил к этим двоим столь сильный интерес, что и отправил их к праотцам. Как думаешь, кто мог его послать?

— Ну что тут скажешь… Нынче в Англии много партий, и каждая имеет своих лазутчиков. Взять, например, сторонников короля. Ясное дело, им важно было узнать, не кроются ли за приездом на ярмарку купцов из Честера и Глочестера тайные сношения их господ. И это важно не только для короля. В стране и помимо графа Ранульфа достаточно могущественных сеньоров, которые мнят себя королями в своих владениях. Такие на все пойдут, почуяв малейшую угрозу своим интересам. И, наконец, — ты уж не обижайся, брат, — нельзя сбрасывать со счетов церковь. Слышал, наверное, как сурово обошелся недавно король Стефан с некоторыми епископами? Он раздразнил всю церковную братию. Дошло до того, что его братец, епископ Генри Винчестерский, из самого верного союзника короля превратился чуть ли не в его злейшего врага. А ведь Генри не просто епископ — он еще и папский легат. Может статься, что он приложил руку к событиям на ярмарке. Правда, я в этом сомневаюсь, ведь Генри все время оставался на юге, в своих владениях. Ну да все равно — Линкольн, Винчестер или кто другой: влиятельные лорды, желающие узнать замыслы своих соперников, всегда сумеют нанять людей, которые выполнят всю грязную работенку, пока их хозяева будут спокойно отсиживаться в своих замках.

«И не только лорды, — подумал Кадфаэль, — богатый купец тоже может спокойно сидеть в своей лавке у всех на глазах, в то время как его наемники делают свое черное дело». А кудлатый валлиец довольно усмехался, будто не понимая, какой вывод можно сделать из его слов. Кадфаэль догадывался, что Родри его поддразнивает, но не мог уяснить, невинное ли это озорство или изощренное издевательство преступника, понимающего, что его все одно не припереть к стенке. Но стоит ли обижаться на Родри, если тот малость и пошутил. Ишь, ухмыляется! Да и Бог с ним, с Родри, пусть себе веселится. Зато, глядишь, можно будет из него еще кое-что вытянуть. Да и мед у него отменный.

— Здесь, на ярмарке, — задумчиво промолвил Кадфаэль, — есть и другие гости из Чешира, возможно даже, что кто-то из них близок ко двору Ранульфа. Вот ты, например, прибыл из краев, что граничат с его владениями, и наверняка наслышан о тамошних делах, людях и настроениях. Если ты прав в своих предположениях, выходит, преступник знал, кому мастер Томас собирался вручить свое сокровище. Иначе почему он, убедившись в том, что среди пожитков покойного интересующего его предмета нет, направился к Эану из Шотвика, а, скажем, не к тебе? Это я для примера, ты уж не обижайся!

— И не подумаю! — воскликнул ап Хув. — Почему не ко мне, говоришь? Это разговор особый. Я-то знаю, что не служу Ранульфу Честерскому, но ни ты и никто другой не может быть в том уверен. Впрочем, есть одна мелочь: Томас из Бристоля не говорил по-валлийски.

— А ты не понимаешь по-английски, — вздохнул Кадфаэль, — я и забыл!

— С месяц назад, — продолжил Родри довольный тем, что может похвастаться своей осведомленностью, — один менестрель проездом в Глочестер остановился на ночь в замке графа Ранульфа и, говорят, сподобился неслыханной милости: его пригласили спеть и сыграть в графских покоях для самого графа и его супруги, после чего он фазу же покинул двор. Все бы ничего, но прежде мне не доводилось слышать, чтобы Ранульф слыл любителем музыки. Нет, брат, тут дело совсем в другом. Французские песенки были лишь предлогом, а менестрель — гонцом, связным между Ранульфом и его тестем. Думаю, граф Честерский решил узнать, что затевается в Глочестере и что он может выгадать в случае удачи. — Родри расплылся в улыбке и разлил остаток меда. — Твое здоровье, брат. Ты-то, по крайней мере, не помышляешь о выгоде, не то что мы в миру. Я не раз задумывался: может ли хоть что-нибудь на свете оказаться сильнее этой страсти?

— Пожалуй, да, — ответил Кадфаэль, — стремление к истине. Или к справедливости.

Незадолго до полудня тюремщик отпер дверь темницы, в которой сидел Филип Корвизер, и, отступив в сторону, пропустил провоста. Отец и сын посмотрели друг другу в глаза, и, хотя взгляд мастера Джеффри оставался мрачным и суровым, взгляд Филипа — упрямым и вызывающим, встретившись, отец и сын почувствовали облегчение. В конце концов, они всегда понимали друг друга.

— Ты освобожден под мое поручительство, — заявил провост. — Обвинение с тебя пока не снято, и по первому зову ты должен будешь предстать перед шерифом. Ну а до той поры я сам постараюсь научить тебя уму-разуму.

— Так мне можно вернуться домой? — изумленно спросил Филип.

Он ничего не знал о том, что происходило за стенами замка, и никак не ждал столь скорого освобождения. Юноша принялся поспешно отряхиваться и приводить в порядок свое платье, обеспокоенный тем, что ему придется идти с отцом через весь город, а выглядит он далеко не лучшим образом.

— Но почему меня отпускают? Поймали убийцу? — спросил Филип с надеждой, ибо это могло бы окончательно очистить его от подозрений в глазах Эммы.

— Которого убийцу? — угрюмо переспросил отец. — Ладно, потом поговорим, сперва надо забрать тебя отсюда.

— Ты, парень, поторопился бы, — поигрывая ключами, посоветовал благодушно настроенный стражник, — а то, неровен час, шериф передумает. У нас на ярмарке что ни день, то новости. Того и гляди, захлопнется у тебя дверь перед носом, и выбраться не успеешь.

Так и не разобравшись, в чем дело, Филип последовал за отцом, и оба вышли из замка. Юноша радовался солнышку, от которого отвык в полумраке темницы. Ясное, ослепительно голубое небо напомнило ему о бездонных глазах Эммы Вернольд. Филип понимал, что дома его ждет выволочка, но все равно заметно приободрился. Молодым свойственно надеяться на лучшее и быстро забывать о дурном.

Между тем провост рассказал сыну обо всем, что произошло, пока тот томился взаперти.

— Стало быть, какие-то злодеи побывали на барже и в палатке мистрисс Вернольд? — переспросил Филип. — Напали на ее слугу и похитили ее вещи?

Юноша уже напрочь забыл о своей перепачканной и измятой одежде и шагал к дому с высоко поднятой головой и почти с таким же задорным видом, с каким вел своих приятелей через мост в тот злополучный вечер накануне ярмарки.

— Но виновный-то схвачен? Неужто нет? Но тогда ей и самой может грозить опасность! Боже праведный, о чем только думает наш шериф! — с негодованием воскликнул Филип.

— Уж у кого-кого, а у нашего шерифа хлопот хватает. Ему приходится разбираться с постыдными выходками молодых лоботрясов вроде тебя и твоих приятелей, — отрезал провост, но эта гневная тирада не заставила его отпрыска даже покраснеть. — Что же до мистрисс Вернольд, — продолжил Джеффри, — то она, если хочешь знать, находится в странноприимном доме на попечении самого Хью Берингара и его жены, так что о ней нечего беспокоиться. Ты бы лучше подумал о себе да о том, что ты натворил. Беда-то еще не миновала.

— А что я такого натворил? Я сделал то же самое, что и ты за день до меня. Ну, может, малость перегнул палку, — с отсутствующим видом отвечал Филип, которого вовсе не беспокоили возможные неприятности, ибо все помыслы его сосредоточились на девушке. Он думал о том, что даже в странноприимном доме Эмме может грозить опасность, поскольку, похоже, убийца ее дяди не успокоится и после смерти мастера Томаса. Известие о гибели другого купца не произвело на Филипа особого впечатления, ибо он никак не связал это событие с происками против Томаса из Бристоля, а стало быть, и его племянницы.

— Она была так великодушна и справедлива, — сказал Филип, — уж ей-то не пришло в голову возводить на меня напраслину.

— Что правда, то правда! Эмма свидетельствовала по совести, этого я не отрицаю. Но о ней и без тебя есть кому позаботиться. Лучше о матери своей вспомни, она за это время все глаза выплакала. И хоть нынче шериф выпустил тебя из темницы, он не снял с тебя подозрения, и его люди глаз с тебя не спускают. Тебе бы сейчас мать улестить да успокоить. Дома тебя ждет горячий прием, это я тебе обещаю.

Голова Филипа была занята другим, но как только он вошел в дом, расположенный за выходившей на улицу мастерской сапожника, его и впрямь встретил горячий прием. Завидев сына, хлопотавшая у очага госпожа Корвизер — дородная, цветущая, речистая дама — вскрикнула и, бросив половник, устремилась к своему чаду, словно корабль на всех парусах. Она принялась тормошить его, обнимать, колошматить, ласкать и бранить одновременно. Сморщив нос, она заявила, что от него несет темницей, ужаснулась тому, во что он превратил праздничную одежду, а увидев запекшуюся на его волосах кровь, жалобно запричитала и, усадив сына, взялась очищать рану. Филип счел за благо не сопротивляться и дать матушке выговориться.

— Негодник, — тарахтела госпожа Корвизер, — ты опозорил всю нашу семью, а меня чуть в гроб не вогнал. Я и штопаю, и стряпаю, и стираю, а чем ты отплатил за мою заботу. Это же неслыханно, чтобы сын провоста угодил в темницу. Неужели тебе не стыдно?

Не переставая причитать, она смыла засохшую кровь и вздохнула с облегчением, увидев, что на голове сына остался один лишь едва заметный шрам, но когда на ее вопрос он весело ответил: «Ни капельки, мама!», пребольно дернула его за волосы.

— Бесстыдник ты после этого и бездельник. Ну теперь-то, надеюсь, ты возьмешься за работу, вместо того чтобы шататься по городу да сбивать с толку сыновей почтенных людей вздорными затеями.

— Матушка, я хотел того же, что и отец, а заодно и весь городской совет, так что прежде тебе следовало бы выбранить их. А уж каков я бездельник, лучше спросить у тех, кто носит сшитые мной башмаки, что-то я не слышал нареканий на свою работу.

Филип и вправду был усердным и умелым работником, и в других обстоятельствах госпожа Корвизер не преминула бы похвалиться его мастерством. Юноша порывисто обнял мать и чмокнул ее в щеку, но она оттолкнула его и проворчала:

— Нечего ко мне подлизываться. Подумай-ка о том, как очиститься от подозрений и искупить свою вину. А сейчас поешь — небось изголодался.

Обед был превосходным, прежде такие ему случалось едать только по большим праздникам. Филип основательно подкрепился, а потом, вместо того чтобы переодеться, тщательно побрился, увязал в узелок чистые штаны и рубаху и, взяв одежду под мышку, направился к выходу.

— Куда это ты собрался? — насторожилась мать.

— На речку. Искупаться и смыть с себя всю эту грязь.

Выше по течению, у самого берега реки, неподалеку от ратуши, Корвизеры, как и большинство горожан, имели небольшой садик, где выращивали фрукты и овощи. Там можно было поваляться на травке и обсохнуть на солнышке. Именно там Филип и научился плавать, едва начав ходить. Юноша не сказал матери, куда он задумал пойти потом. Он сожалел, что не может нарядиться по-праздничному, но надеялся, что в такую жару ему не потребуется натягивать тунику, а в тонкой полотняной рубахе, к тому же хорошо отглаженной, будет выглядеть не хуже других.

Вода на песчаной отмели рядом с садиком прогрелась, но после сытного обеда Филип не стал купаться слишком долго и заплывать далеко от берега. Однако до чего же приятно освежиться и вновь почувствовать себя самим собою! Казалось, воды Северна смыли даже воспоминание о заточении и позоре. Найдя у берега затон, где течения почти не было, юноша посмотрел в воду и остался доволен. Правда, густые рыжеватые волосы были взъерошены, но Филип старательно расчесал их пятерней и пригладил. Затем он оделся и зашагал к мосту, а оттуда направился в аббатство. Прошлый раз он пересекал мост, думая лишь о том, как помочь родному городу, но сейчас мысли Филипа были заняты другим. У него было свое важное дело на аббатском берегу реки.

— Тут явился молодой человек, — доложила Констанс с легкой, лукавой улыбкой, — и просит дозволения поговорить с мистрисс Вернольд. На вид приятный юноша, хотя совсем еще зеленый. И просит весьма учтиво.

Как только служанка упомянула о молодом человеке, Эмма быстро подняла глаза. Сейчас, по прошествии времени, она уже в какой-то мере смирилась со случившейся бедой, в которой, во всяком случае, ничуть не была повинна, а потому припомнила слова, сказанные Иво. Тогда, потрясенная случившимся, девушка была не в состоянии вникнуть в их смысл, но сейчас они, казалось, приобрели огромное значение.

— Это мессир Корбьер?

— Нет, на сей раз не он. Этого юношу я не знаю, но сам он назвался Филипом Корвизером.

— Я его знаю, — с улыбкой промолвила Элин, оторвавшись от шитья. — Это сын провоста, Эмма. Тот самый юноша, в чью пользу ты свидетельствовала перед шерифом. Хью говорил мне, что как раз сегодня его должны выпустить на волю. И уж если есть на свете человек, который за последние два дня точно не сделал ничего худого — ни тебе, ни кому другому, — так это он. Ты с ним поговоришь? По-моему, это было бы великодушно.

Эмма почти совсем забыла о юноше и не помнила даже его имени. Единственное, что осталось в ее памяти, это его отчаянная мольба: он так просил поверить в его невиновность. Правда, с той поры много воды утекло. Сейчас Эмма припомнила его — оборванный, грязный, бледный с перепоя юнец, старавшийся, однако, даже в таком положении держаться с достоинством.

— Да, конечно, я поговорю с ним.

Констанс провела Филипа в комнату.

Освеженный купанием, с мокрыми приглаженными густыми волосами, исполненный воодушевления, молодой человек мало походил на проштрафившегося юнца, которого Эмма видела в замке. Хотя, когда его выводили из зала и он бросил через плечо последний умоляющий взгляд… да, это был он.

Войдя, юноша почтительно поклонился Элин, а затем Эмме.

— Миледи, — обратился он к Элин, — я освобожден под поручительство отца и пришел сюда поблагодарить мистрисс Эмму за то, что она заступилась за меня, хотя я ничем не заслужил доброго отношения с ее стороны.

— Рада тебя видеть, Филип, — приветливо откликнулась Элин. — Надеюсь, что самое худшее уже позади. Наверное, вам с Эммой лучше поговорить наедине, а то мы здесь только и толкуем, что о младенцах. — Она поднялась, аккуратно сложила свое шитье и воткнула сверху иголку. — Мы с Констанс посидим на солнышке возле дверей. Там, кстати, и свету побольше, а для меня это не лишнее, я ведь не такая искусная вышивальщица, как Эмма. Ну а вы можете спокойно побеседовать.