Элин отворила дверь — солнечный лучик блеснул на ее золотистых косах — и вышла наружу. Констанс последовала за хозяйкой и прикрыла за собой дверь. Филип и Эмма остались вдвоем.

— Первое, что я решил сделать, выйдя на свободу, — промолвил Филип, серьезно глядя на девушку — это повидать вас и поблагодарить за то, что вы для меня сделали. Именно поэтому сейчас я здесь и говорю вам спасибо от всего сердца. В тот день среди свидетелей были наши соседи — люди, знавшие меня с рождения и вроде бы ничего против меня не имевшие, и все же некоторые из них говорили, будто я ударил мастера Томаса первым и вообще затеял драку, хотя ничего подобного я не делал. А вы говорили только чистую правду, несмотря на то, что именно вы больше всех из-за меня пострадали. Хотя, видит Бог, я и в мыслях не имел причинить вам зло. Только такая добрая и справедливая девушка, как вы, могла заступиться за незнакомца, любить которого у нее нет никаких причин.

Филип говорил, движимый порывом, и слово «любить» слетело у него с языка само собой. Но как только юноша понял, что произнес, он густо покраснел, а следом за ним залилась румянцем и Эмма.

— Я всего лишь рассказала о том, что видела, — промолвила девушка. — Так следует поступать всем, и никакой заслуги в этом нет. К сожалению, люди порой не думают, что говорят, или не заботятся, чтобы их правильно поняли. Но теперь все в прошлом. Хорошо, что вы наконец на свободе. Я порадовалась за вас, еще когда услышала от Хью, что вас непременно отпустят, ведь, пока вы сидели под замком, здесь столько всего случилось! Но вы, наверное, еще не слышали…

— Нет, я уже знаю — отец мне обо всем рассказал. — Филип присел рядом с девушкой, на место, которое освободила Элин, и порывисто склонился к ней. — Кто-то замышляет против вас зло. Иначе как объяснить все эти происшествия. Эмма, я боюсь за вас… Мне кажется, вам угрожает опасность. И я от всей души сочувствую вам и печалюсь о вашей утрате. Скажите, чем бы я мог послужить вам?

— Благодарю вас, — промолвила девушка, — но не стоит обо мне беспокоиться. Сами видите, я здесь в безопасности, под надежным присмотром, и все так добры ко мне. К тому же завтра ярмарка закроется. Хью Берингар и Элин обещали мне помочь благополучно добраться до дома.

— Значит, завтра вы уедете? — встревожился Филип.

— Завтра едва ли. Роджер Дод, тот отплывет на барже вниз по реке завтра, а мне, возможно, придется задержаться на денек-другой. Нужно подыскать попутчиков, которые направлялись бы на юг через Глочестер, и чтобы среди них была хотя бы одна женщина. На это может уйти один-два дня.

Даже эти два дня были для Филипа подарком судьбы, хотя он понимал, что расставание неизбежно и, возможно, он никогда больше ее не увидит. Но какой бы горькой ни казалась разлука, он думал не о собственном несчастье, а лишь о ее безопасности и благополучии.

— Тут и прошло-то всего два дня, а сколько уже совершено преступлений, и почитай все они имеют касательство к вам. А сколько еще злодейств может произойти за два дня. Господь свидетель, я предпочел бы отдать правую руку, нежели лишиться счастья видеть вас, — с жаром произнес юноша, — но сейчас я больше всего хотел бы знать, что вы уже дома и вам ничто не грозит. — Филип даже не заметил, что той самой правой рукой он крепко пожимал левую руку Эммы. — И пока вы здесь, прошу, дайте мне возможность хоть чем-то быть вам полезным. Скажите, по крайней мере, вы ведь не верите, что я повинен в смерти вашего дяди?

— О, разумеется, — тепло отозвалась девушка, — на самом деле я никогда в это не верила. Не тот вы человек, чтобы убивать сзади, исподтишка. Я вас и не подозревала. Только вот настоящий убийца до сих пор не найден. Не подумайте, в вашей невиновности я не сомневаюсь, но хочу, чтобы злодей был изобличен. Тогда уж никто не сможет думать о вас дурно.

Девушка говорила искренне, и Филип выслушал ее с благодарностью, хотя понимал, что ее слова продиктованы сочувствием. Он догадывался, что Эмма не испытывает к нему более глубоких чувств, но был рад и участию.

— И не только ради вашего блага, — откровенно добавила Эмма, — но и ради меня, и во имя справедливости. Плохо, если зло останется безнаказанным и убийца избежит воздаяния.

Филип просил дать ему возможность послужить ей и сейчас, кажется, понял, что у него появилась надежда. Ради Эммы юноша был готов на все: он не отходил бы от ее порога, как сторожевой пес, будь в том нужда, но такой необходимости не было. Эмма находилась под покровительством самого помощника шерифа, а уж он-то, конечно, сумеет о ней позаботиться. Но когда девушка говорила о негодяе, сразившем ее опекуна подлым ударом в спину, ее голубые глаза вспыхивали, словно сапфиры, а лицо каменело и бледнело от гнева. Отплатить за ее обиду — вот что он сможет для нее сделать.

— Эмма… — начал Филип и набрал воздуху, словно собираясь броситься с головой в воду.

Дверь приоткрылась, хотя никто из них не слышал стука, и на пороге появилась Констанс.

— Мессир Корбьер просит, чтобы вы приняли его, когда освободитесь, — сказала она и удалилась, так и оставив дверь приоткрытой. Очевидно, она полагала, что ждать мессиру Корбьеру придется недолго.

Филип встал. При упоминании имени Корбьера глаза Эммы засияли, как звезды, она почти забыла о своем собеседнике, но, впрочем, тут же спохватилась и промолвила, из жалости уделяя ему крохи своего внимания:

— Может, вы помните Иво Корбьера — это тот молодой господин, который на пристани вместе с братом Кадфаэлем пришел нам на помощь. Он был так добр ко мне.

Из-за удара по голове все происходившее на пристани Филип видел словно в тумане, но он запомнил стройного, элегантного, уверенного в себе молодого дворянина, который, ловко перепрыгнув через катившийся бочонок, подхватил Эмму на самом краю причала. А потом этот господин — надо отдать ему должное — предстал перед шерифом и подтвердил свидетельство Эммы. Правда, это его сокольничий рассказал лорду Прескоту, будто в тот вечер он, Филип, напившись пьяным, грозился посчитаться с Томасом из Бристоля. Этого обвинения юноша не отрицал, ибо сам не помнил, что он мог наплести в таверне. Зато сейчас он вспомнил, как выглядел на разбирательстве у шерифа, и ему стало не по себе. Сколь ничтожным и жалким должен был казаться он в сравнении с ладно скроенным златоволосым молодым лордом.

— Я ухожу, — промолвил Филип, неохотно выпуская руку девушки. — Желаю вам счастливого пути и всяческого благополучия.

— И я желаю вам всего доброго, — отозвалась Эмма и с невинной жестокостью добавила: — Не затруднит ли вас пригласить ко мне мессира Корбьера?

Никогда прежде Филип так не нуждался в том, чтобы полностью овладеть собой, и никогда еще ему не удавалось столь успешно справиться с этой задачей. Сохраняя достойный вид, он вышел из комнаты, встретил в прихожей Иво Корбьера и, хотя внутри у него все пылало от ревности, учтиво и любезно передал ему приглашение Эммы. Иво вежливо поблагодарил его, ни словом, ни взглядом не дав понять, что встречался с ним прежде.

«Никто бы и не догадался, — размышлял Филип, шагая по залитому солнцем двору, — что я, простой сапожник, только что побывал в одной компании со знатным лордом. Ну что ж, пусть у него полно земель в Чешире и Шропшире, пусть он доводится родичем самому Ранульфу Честерскому и его привечают при дворе этого вельможи. Зато я теперь знаю, что могу сделать для нее, а зарабатывать честным ремеслом ничуть не менее достойно, чем жить на доходы с имений. И ежели мне удастся осуществить задуманное, она никогда меня не забудет, даже если я не смогу завоевать ее сердце».

Брат Кадфаэль вошел в ворота обители, после того как потратил впустую несколько часов, толкаясь в ярмарочной толпе. Среди сотен торговцев и покупателей искать человека с разорванным рукавом равносильно поиску иголки в стоге сена. К тому же стояла такая жара, что многие вовсе скинули верхнюю одежду и остались в одних рубахах. «Кстати, — подумал монах, — если кинжал перчаточника был в крови, стало быть, он наверняка поцарапал кожу. Но к лезвию присох лишь лоскуток коричневой ткани, вырванный из рукава туники, и ни клочка белого льна. Значит, у нападавшего были закатаны рукава, если на нем вообще была рубаха. Теперь, стоит ему опустить рукав, и порез или повязка, коли рану пришлось перевязать, таким образом будут скрыты».

Брат Кадфаэль решил вернуться в обитель, чтобы немного поработать в сарайчике и вовремя поспеть к вечерне. Монах ощущал потребность собраться с мыслями и надеялся, что в этом ему поможет молитва.

На монастырском дворе Кадфаэль встретил Филипа Корвизера, шагавшего к сторожке привратника из странноприимного дома. Поглощенный своими раздумьями, молодой человек едва не прошел мимо, но в последний момент заметил Кадфаэля и обернулся. Брат Кадфаэль, оторвавшись от своих размышлений, посмотрел на юношу.

— Я узнал тебя, брат, — промолвил Филип, — на разбирательстве у шерифа ты, как и Эмма, свидетельствовал в мою пользу. А еще раньше, когда стражники растаскивали дерущихся на пристани, ты помог мне подняться на ноги и убраться оттуда, избавив от больших неприятностей. До сих пор у меня не было возможности поблагодарить тебя, поэтому позволь сейчас от всего сердца сказать тебе спасибо.

— Боюсь, что от неприятностей я избавил тебя ненадолго, — пробурчал Кадфаэль, — коли ты в тот же вечер ухитрился снова влипнуть в историю. — Монах пригляделся к долговязому пареньку и остался доволен тем, что увидел. В темнице у Филипа было время подумать о многом, да и увлечение Эммой, видно, пошло ему на пользу, ибо юноша заметно повзрослел. — Однако я рад видеть тебя на воле. Худшее позади.

— Но обвинения с меня еще не сняты, — пожаловался паренек, — и меня по-прежнему подозревают в убийстве.

— У этого подозрения столь шаткое основание, — ободряюще промолвил Кадфаэль, — что оно вот-вот рухнет. Разве ты не слышал о том, что произошло еще одно убийство?

— Мне об этом рассказывали, да и о других происшествиях тоже. Но ведь это убийство никак не связано с предыдущим. До сих пор все преступления имели касательство к мастеру Томасу, а этот перчаточник — человек посторонний, он из Честера. — Юноша порывисто ухватил Кадфаэля за рукав. — Брат, удели мне несколько минут. Я почти не помню, что происходило в тот злосчастный вечер. В голове-то у меня был тогда сплошной туман, но я хочу выяснить вплоть до мельчайших подробностей все свои действия, шаг за шагом.

— То, что ты не помнишь, не удивительно… После такого-то удара. Пойдем-ка присядем в саду да потолкуем. Там нам никто не помешает. — Монах взял молодого человека за руку и, подведя к живой изгороди, усадил на ту самую скамью, на которой днем раньше сидели Эмма и Иво. — Ну, приятель, попробуй припомнить все, что сумеешь. Я понимаю, отчего тебя все мысли путаются. Хорошо еще, что череп у тебя крепкий и шевелюра густая, а не то лежать бы тебе пластом.

Филип хмуро таращился на розы, стараясь решить, в какой мере он может довериться брату Кадфаэлю и о чем лучше умолчать. Но, поймав добродушный взгляд монаха, юноша собрался с духом и выпалил:

— Я только что был у Эммы. Сейчас ее оберегают и опекают лучше, чем смог бы я, но я выяснил, что все-таки могу кое-что для нее сделать. Она хочет, чтобы убийца ее дядюшки был изобличен, и я намерен его найти.

— Этим занимается шериф со своими стражниками, — промолвил Кадфаэль, — но покуда их поиски ни к чему не привели. — Монах произнес эти слова не в укор и не затем, чтобы обескуражить юношу, а как бы размышляя вслух. — Кстати, я и сам добился не большего, чем они. Ну что ж, твоя помощь может оказаться не лишней. Авось свежий взгляд подскажет верное решение. Но как ты собираешься приняться за это дело?

— Ну, думаю, если я сумею доказать — убедительно доказать, — что я не причастен к убийству, это вспугнет настоящего убийцу и, возможно, выведет меня на его след. А начать мне, скорее всего, стоит с попытки выяснить, чем я занимался в тот вечер. Это важно не только для того, чтобы оправдаться, — заверил монаха Филип. — Сдается мне, что своим поведением я невольно подыграл убийце. Он следил за мной, зная, что я поссорился с купцом, и смекнул, поди, что, когда прослышат об убийстве, подозрение в первую очередь падет на меня. Потому-то злодей наверняка не спускал с меня глаз, ведь если бы я оставался в компании друзей, он не смог бы свалить вину на меня и шерифу пришлось бы искать кого-нибудь другого. А я, как нарочно, перепил, и меня занесло к реке. Сколько я там пробыл — не знаю, но, наверное, долго, а убийце того и надо было. Любой ведь мог подумать, что в это время я и впрямь напал на мастера Томаса.

— Звучит все это разумно, — с одобрением заметил Кадфаэль, — ну а что ты собираешься делать дальше?

— Мне нужно восстановить каждый свой шаг, начиная с пристани, с того момента, как ты передал меня с рук на руки моим приятелям. Все, что было до того, я хорошо помню, но после того как купец огрел меня дубинкой, у меня ноги подкашивались и мысли путались, и убей меня Бог, ежели я могу сказать, кто из парней увел меня с берега. Вот с этого, пожалуй, и следует начать. Ты их знаешь, брат?

— Одного знаю, — сказал Кадфаэль, — это рассыльный Эдрика Флешера. Имя второго мне не известно, но я его хорошо запомнил. Высокий крепкий парень, вдвое шире тебя в плечах. Волосы у него словно пакля.

— Это Джон Норрис! — Филип прищелкнул пальцами. — Вроде бы я видел его в тот вечер. Ну да ладно. Этого пока достаточно. С них я и начну. Попробую узнать, где они меня оставили или где я от них сам отбился, потому как в таком состоянии вполне был на это способен. Мне было не место в компании добрых христиан. — Юноша поднялся и перебросил тунику через плечо. — Ну что ж, сегодняшним вечером я попытаюсь разобраться в событиях того, злосчастного. Дай Бог, чтобы мне это удалось.

— Ты славный парень! — промолвил Кадфаэль. — От всего сердца желаю тебе удачи. Но у меня будет к тебе просьба. Как я понимаю, в тот раз ты побывал в нескольких питейных заведениях и наверняка пройдешься по ним и сегодня. Так вот, будь повнимательнее. — И монах основательно втолковал юноше, что именно ему надлежит искать. — У этого человека от обшлага примерно до локтя распорот левый рукав. Туника красновато-коричневая, а кромка подшита светлой льняной нитью. Поглядывай и на тех, кто щеголяет в одних рубахах, вдруг да приметишь длинный порез на левой руке — скорее всего, с внутренней стороны — или свежую повязку. Он мог перевязать руку, если рана еще кровоточит. Но если ты увидишь его, ради Бога, не пытайся задержать и не вступай с ним в разговоры. Просто попытайся разузнать, кто он и где его найти, а потом сообщи мне.

Филип внимательно выслушал монаха, кивая головой при упоминании каждой детали, которую следовало запомнить, а потом спросил:

— Значит, этот тип с порезанной рукой убил перчаточника? И ты считаешь, что он же повинен в смерти мастера Томаса?

— Скорее всего. Но даже если это два разных человека, они хорошо знают друг друга и состоят в заговоре. Ежели найдем одного из них, то и другой от нас не уйдет.

— Я буду все примечать, не сомневайся, — пообещал Филип и зашагал к воротам, горя желанием поскорее приступить к поискам.

По прошествии времени брат Кадфаэль мысленно часто возвращался к. последовавшим вскоре событиям и думал о том, может ли молитва оказывать воздействие на прошлое, так же как и на будущее. Казалось бы, того, что свершилось, уже не изменить, однако монах сомневался, что все обернулось бы именно таким образом, если бы, расставшись с Филипом, он не устремился в церковь, страстно желая попросить Господа помочь ему в поисках, которые до сей поры оставались совершенно безрезультатными. Впрочем, насколько мог припомнить Кадфаэль, еще ни один богослов не дерзнул коснуться этой весьма сложной и деликатной проблемы, опасаясь, возможно, обвинения в ереси.

Так или иначе, пропустив несколько служб и ничего не добившись, Кадфаэль чувствовал потребность предстать со своими тревогами и сомнениями перед тем, кому все ведомо и в чьей власти разрешить любые загадки. Монах избрал для молитвы ту самую часовню в приделе, из которой накануне утром после погребальной мессы вынесли гроб с телом мастера Томаса. Там Кадфаэль опустился на колени и погрузился в молитву. До сих пор его усилия были подобны потугам человека, пытающегося сдвинуть гору, теперь оставалось лишь уповать на Бога, ибо известно: гора сама сдвинется с места, коли будет на то воля Всевышнего. Монах попросил Господа даровать ему терпение и смирение, затем вознес молитву за упокой души мастера Томаса, за счастье и благополучие Эммы и дитяти, которого ждала чета Берингаров, Филипа Корвизера и его натерпевшихся страху родителей и за всех тех, кто, столкнувшись с обидой и несправедливостью, порой забывает прибегнуть к помощи власти большей, нежели власть шерифа.

Наконец пришло время подниматься с колен и возвращаться к делам, забросить которые Кадфаэль не мог, какие бы заботы ни отвлекали его. Уже шестнадцать лет он выращивал травы в маленьком монастырском садике и готовил из них целебные снадобья, известные далеко за пределами аббатства. И хотя брат Марк был самым преданным и бесценным его помощником, Кадфаэль счел, что негоже перекладывать свои обязанности на плечи молодого монаха и надолго оставлять его наедине с травами и снадобьями. Облегчив сердце молитвой и как бы переложив часть тяготившего его бремени на несравненно более могучие плечи, монах поспешил в свой садик, где его радостно встретил брат Марк, с облегчением вздохнувший при виде своего наставника.

В жаркий солнечный день запах трав был особенно силен, и их пьянящее благоухание ощущалось далеко за пределами сада. Связки и пучки листьев и трав, сушившихся под навесом, шуршали в волнах теплого воздуха, хотя в саду почти не чувствовалось дуновения ветерка. Даже бревна сарайчика, пропитанные предохраняющим от гнили маслом, казалось, испускали ароматное тепло.

— Я уже закончил готовить бальзам для заживления ран, — сообщил довольный собой брат Марк. — Я собрал все поспевшие маковые коробочки, но вскрывать их и высыпать семена пока не стал. Наверное, их лучше будет подсушить на солнышке еще денек-другой.

Кадфаэль помял пальцами одну коробочку, после чего одобрил решение своего ученика.

— А как насчет, настойки из дудника для лазарета? — спросил он.

— Брат Эдмунд присылал за ней полчаса назад, и она тогда уже была готова. А главное, — похвастался Марк, убирая на полку маленькие глиняные мисочки, предназначавшиеся для сортировки семян, — ко мне обратились за помощью. Сразу после обеда пришел конюх с порезанной рукой. Сам-то он сказал, что напоролся на гвоздь в конюшне, когда потянулся за упряжью, но, похоже, на самом деле его полоснули ножом. Порез был не слишком чистый и мог загноиться. Я промыл рану и смазал твоим бальзамом из гусиной травки. Мне кажется, вчера вечером эти парни играли в кости где-нибудь на сеновале да и рассорились. Вот кто-то и кинулся на него с ножом. Правда, сам конюх ни за что не хотел в этом признаваться. — Брат Марк отряхнул руки и с улыбкой закончил: — Вот и все. Денек выдался не особо хлопотливый, зря ты беспокоился.

Но, взглянув на лицо брата Кадфаэля, молодой монах в изумлении поднял брови.

— Что с тобой? — спросил он. — У тебя глаза на лоб полезли. Вроде бы я ничего особенного не сказал.

«Я вдобавок еще и рот разинул», — спохватился Кадфаэль, подумав о тщете человеческих усилий и о том, сколь нежданной и незаслуженной может быть порой награда. «Впрочем, — поправил себя монах, — эту награду нельзя счесть незаслуженной, потому как удача улыбнулась брату Марку, вовсе ничего для себя не просившему».

— Какая рука была порезана? — требовательно вопросил Кадфаэль, чем поверг Марка в еще большее недоумение, ибо юноша решительно не мог взять в толк, какое это имеет значение.

— Левая. Вот отсюда. Порез шел от наружной стороны запястья по внутренней стороне предплечья почти до локтя. А в чем дело-то?

— Он был в тунике?

— Нет, — отвечал Марк, растерянно улыбаясь и дивясь нелепости этого расспроса. — Он ее под мышкой держал. Разве это важно?

— Куда важнее, чем ты думаешь. Ты все узнаешь, но попозже. Какого цвета была туника? Видел ты ее левый рукав?

— Конечно, видел. Я даже предложил этому малому зашить рукав. Мне тогда все равно нечего было делать. Но он сказал, что уже сам его зачинил. Зачинить-то зачинил, но как — вкривь и вкось, да еще и черными нитками. Я бы это сделал гораздо лучше. Какого цвета туника? Красновато-коричневая, какие обычно носят конюхи да стрелки, но из добротной материи.

— А ты его знаешь? Это, случаем, не наш монастырский служка?

— Нет, — терпеливо ответил Марк, по-прежнему ничего не понимавший. — Это слуга одного из наших гостей. Он еще боялся, как бы его лорд не узнал. Это один из конюхов Иво Корбьера — тот, что постарше. Может, помнишь: угрюмый такой, бородатый малый.

Жильбер Прескот собственной персоной, пешком и без сопровождения стражников, совершил дневной обход торговых рядов и, убедившись, что на ярмарке царят мир и спокойствие, по пути в город завернул в обитель, чтобы поговорить с Хью Берингаром. Они беседовали на монастырском дворе, когда из-за садовой изгороди появился Кадфаэль. Подойдя к ним, монах с ходу рассказал все, что ему удалось узнать. Выслушав его, Прескот и Берингар озадаченно переглянулись.

— Корбьер сейчас у нас, — промолвил Хью, — и, как я знаю от Элин, находится там уже более часа. Похоже, он очарован Эммой и эти два дня ни о чем, кроме нее, не думает. А его люди тем временем, оставшись без хозяйского пригляда, могли болтаться, где им вздумается, и заниматься, чем угодно. Вполне возможно, этот малый и впрямь виновен.

— Его лорд имеет право узнать о нашем подозрении, — заявил Прескот. — Слуги сейчас распустились, да и чего ждать, когда страну сотрясают раздоры, а их господа сами насмехаются над законом. Но я надеюсь, он ни о чем не догадывается. Его не вспугнули? Не хотелось бы поднимать шум раньше времени, ведь парень находится под покровительством Корбьера, а с таким знатным родом нельзя не считаться.

— Я ни словом никому не обмолвился, кроме вас, — заверил шерифа Кадфаэль. — В конце концов, нельзя исключить и того, что конюх вправду напоролся на гвоздь.

— Тот лоскуток у меня с собой. Мы можем проверить, подойдет ли он к тунике, — предложил Хью.

— Надо позвать сюда Корбьера, — сказал шериф.

Хью сам взялся выполнить это поручение, поскольку Иво был гостем в его покоях. Шериф и монах ожидали его в напряженном молчании. В это время во двор вошли два аббатских лучника с луками, а между ними Турстан Фаулер со своим арбалетом. Все трое обменивались шутками, смеялись и, судя по всему, пребывали в прекрасном расположении духа.

В последний день ярмарки обычно устраивались состязания: силачи боролись, а стрелки соревновались в меткости на прибрежных лугах. Лучникам и арбалетчикам частенько случалось потягаться друг с другом, хотя здесь, в порубежных землях, чаще использовали не английский лук длиной в шесть футов, который натягивают к уху, а короткий валлийский, натягивавшийся к груди. На вымощенном дворе замка устраивали конные состязания. Всадники похвалялись умением на полном скаку поразить копьем укрепленную на шесте мишень. Торговля и развлечения сближают людей, и в последний день ярмарки особенно высока прибыль в питейных домах и тавернах. Там победители частенько спускали подчистую весь свой выигрыш, а побежденные заливали досаду вином и элем.

Три стрелка были заняты дружеским спором. Они беззлобно поддразнивали друг друга, и каждый при этом нахваливал свое оружие. Они уже дошли до середины двора, когда из странноприимного дома вышли Хью и Иво. Завидев своего сокольничего, Корбьер знаком приказал ему остановиться. Если не считать оплошности, допущенной в первый вечер, Турстан был образцовым слугой. Приказу хозяина он повиновался без вопросов: остановился в сторонке так, чтобы в случае надобности его можно было окликнуть, и продолжал перешучиваться со своими спутниками. Должно быть, он показал себя умелым стрелком, во всяком случае, оба лучника заинтересованно обсуждали его арбалет. Турстан вставил ногу в стальное стремя и, наклонившись, ловко натянул тетиву, желая, видимо, показать, что при наличии сноровки его оружие не намного уступит в скорости луку. Сколько существует лук и арбалет, столько и будет продолжаться спор, что важнее — дальнобойность или быстрота стрельбы. Кадфаэлю в свое время доводилось пользоваться и арбалетом, и луком, причем не только валлийским, но и сарацинским, а также мечом и длинным рыцарским копьем. Даже сейчас, в столь напряженный момент, он, как знаток оружия, не мог не задержать взгляд на стрелках, беззлобно препиравшихся всего в дюжине шагов от него.

Но тут подошел Иво, которого так неожиданно оторвали от галантной беседы. На лице его были написаны недоумение и досада.

— Вы звали меня, милорд? — спросил он Прескота. — Хью не пояснил мне зачем, но я понял, что дело срочное.

— Оно касается одного из ваших людей.

— Моих людей? — Иво с сомнением покачал головой и закусил губу. — Да вроде бы за ними не замечалось ничего худого… с тех пор, как Турстан напился до беспамятства. Но он раскаялся и до сего дня носу не высовывал из аббатства. К тому же, говоря по совести, этот болван и тогда никому, кроме самого себя, не навредил. Ну а сегодня я отпустил всех слуг прогуляться. Ярмарка есть ярмарка, каждый имеет право слегка поразвлечься. Так что же они натворили?

Шериф рассказал Корбьеру, в чем дело. Выслушав его, Иво изменился в лице. Сквозь его бронзовый загар проступила бледность.

— Боже правый, неужто мой слуга, человек, которого я сам привез на ярмарку, подозревается в убийстве! Этого малого зовут Эвальд, он родом из моих Чеширских владений, а все его предки с севера. Должен сказать, что прежде за ним не замечали ничего дурного, хотя правда и то, что нрав у него угрюмый и друзей у него почти нет. Но все равно, мне трудно поверить, что он убийца.

— Вы можете помочь нам проверить, так ли это, — сказал Прескот.

— Могу, — живо отозвался Иво, — и, конечно же, так и сделаю! Надо сказать, что теперь я как раз наметил совершить верховую прогулку. За время ярмарки мой конь застоялся, а ведь завтра мне ехать на нем домой. Эвальд, должно быть, сейчас в конюшне, седлает коня и ждет моих распоряжений. Послать за ним? — спросил Иво, но тут же нахмурился и покачал головой. — Нет, пожалуй, мне лучше сходить за ним самому. Кто может поручиться, что, если я отправлю Турстана, он не предупредит Эвальда, потому как один слуга другому под стать. Думаете, он сейчас к нам не присматривается? Да и немудрено: наш разговор и со стороны-то не больно смахивает на обычную беседу, всякий смекнет — что-то неладно.

И верно, Турстан напрочь утратил интерес к своим собеседникам, а те, поняв, что у арбалетчика, видать, появились заботы, которые их не касаются, пошли прочь. Правда, время от времени они с любопытством оглядывались, пока не скрылись на хозяйственном дворе.

— Ну, я пошел, — заявил Иво и размашистым шагом направился к конюшням.

Турстан помедлил, поскольку его лорд прошел мимо, не проронив ни слова, а затем повернулся и поспешил за ним по пятам, о чем-то возбужденно расспрашивая. Однако Иво торопливо отдал какой-то приказ, и слуга тут же отстал, вернулся к сторожке, где и остановился, пребывая в явной растерянности.

Через несколько минут со стороны мощеного конюшенного двора послышался резвый, звонкий цокот копыт. Из ворот вышел Иво Корбьер, а следом за ним, подотстав примерно на ярд, бородатый коренастый конюх вывел пританцовывавшего от нетерпения, лоснящегося на солнце рослого темно-гнедого жеребца.

— Это Эвальд, мой слуга, — коротко сказал Корбьер и отступил назад. Кадфаэль приметил, что он встал так, чтобы находиться между конюхом и открытыми воротами. Турстан Фаулер осторожно придвинулся на несколько дюймов, его беспокойный взгляд перебегал с одного лица на другое: видно, сокольничий пытался уразуметь, что происходит. Эвальд стоял, сжимая в руке поводья и тщетно силясь прочесть что-либо на непроницаемом лице Прескота. Когда конь встряхнул гривой и замотал головой, конюх, не задумываясь, отработанным движением перехватил поводья левой рукой, а правой ласково похлопал жеребца по шее, ни на миг при этом не отводя глаз от Прескота.

— Мой лорд сказал, что ваша милость желает меня о чем-то спросить, — произнес он низким и грубым голосом.

Когда он поднял левую руку, чтобы взять поводья, все увидели, что рукав его туники зашит большими неровными стежками. Необрезанный конец нити плясал на ветру.

— Снимай одежду, — приказал шериф. Эвальд вытаращил глаза то ли в искреннем, то ли в притворном недоумении. — Живее! — повторил Прескот тоном, не допускающим возражений. — Без разговоров! Снимай!

Медленно, поскольку ему приходилось удерживать повод, конюх стянул тунику. Конь, нетерпеливо переступавший ногами, порывался к воротам и слегка потеснил всех стоявших рядом людей, кроме брата Кадфаэля, находившегося в стороне, поближе к сторожке.

— Закатай рукав. Левый.

Эвальд обвел собравшихся угрюмым взглядом, а затем, набычившись, накинул поводья на правую руку и сделал, что было велено. И все увидели белоснежную льняную тряпицу, повязанную братом Марком.

— Ты поранился, Эвальд? — негромко спросил Прескот. Голос его звучал сурово.

«Ежели этот парень быстро соображает, то, пожалуй, может и выпутаться, — подумал Кадфаэль. — Ему только и надо, что признаться, будто рану он получил в драке, а историю с гвоздем придумал и рассказал брату Марку, чтобы скрыть свою провинность». Но, видать, Эвальд был тугодумом и крепко надеялся, что его лжи поверят. Однако, если, перевязывая рану, брат Марк сумел отличить след ножевого удара от царапины, нанесенной гвоздем, то Прескот и подавно сделает это с первого взгляда.

— Я оцарапался гвоздем, когда снимал сбрую со стены в конюшне, милорд.

— И тогда же порвал рукав? Видно, здоровенный попался гвоздь, туника-то у тебя из плотной материи. — Шериф резко обернулся к Хью Берингару и спросил: — Тот лоскуток здесь?