Где-то под утро, когда было еще темно, Арапов встал, ощупью обулся, выложил из сумки все, что было у него съестного, за исключением двух сухарей, и, одевшись, тихо, стараясь не разбудить хозяев, вышел за дверь. В сенях, однако, он не смог найти выхода. Долго бы, наверное, пришлось ему тыкаться в темноте, если бы не вышел сам хозяин.
      - Уезжаешь, ваше благородие?
      - Надо.
      - Тогда с Богом.
      Он вывел его из темных сеней, подвел лошадь, помог оседлать ее, привязать к седлу мешок, в котором еще оставалось фунта четыре овса.
      - До Смоленска отсюда далеко? - спросил Арапов.
      - Далеко, ваше благородие.
      Выспросив, по какой дороге лучше ехать, Арапов попрощался с хозяином и выехал за околицу. Рассвет занялся, когда деревушка осталась уже далеко позади.
      Арапов торопился. От усилившегося за ночь мороза закоченели руки, ноги, но он не слезал с седла - гнал и гнал. И только когда лошадь окончательно выдохлась и не могла больше идти рысью, он выбрал место у небольшого горелого лесочка, отвязал неслушавшимися пальцами мешок с овсом и положил перед мордой лошади. Та сразу же принялась за корм. Арапову тоже хотелось есть, но прежде надо было как-то согреться. Подумалось о костре. Костер - это, конечно, хорошо, но для костра нужно время, а у него его не было. Он побегал, попрыгал вокруг лошади, потом достал из сумки сухарь и стал его грызть, продолжая делать резкие движения, чтобы лучше согреться.
      Стояла тишина. Но тишина показалась ему иной, не такой, что раньше. В ней чувствовалась какая-то настороженность, словно за почерневшими от стужи деревьями стояли солдаты, ждавшие команды открыть пальбу.
      Вдруг Арапову почудились голоса. Он посмотрел в ту сторону, где кончался лес, и замер от неожиданности: из-за деревьев шагом выступал конный разъезд французов. Неприятель находился так близко, что Арапов ясно различал на киверах солдат медные одноглавые орлы.
      Оцепенение длилось какие-то секунды. Придя в себя, Арапов вскочил на коня и что есть духу погнал в противоположную от неприятельского разъезда сторону. Французы, увидев его, поспешили за ним, стреляя из пистолетов и ружей. Он слышал свист пуль, но не смел оборачиваться, думая лишь о том, чтобы скорее проскочить за бугор, выступавший впереди застывшей штормовой волной. Там, за бугром, было его спасение...
      Казалось, ему помогал сам Бог. Французы стали отставать. Вот он уже на гребне бугра. Еще секунда, и он будет вне опасности. Но в этот момент лошадь споткнулась, он вылетел из седла, почувствовав сильный удар в спину, словно его ткнули тупым концом пики. Упав, Арапов на некоторое время потерял сознание, а когда очнулся, услышал рядом топот копыт. Но лошади скакали почему-то не со стороны французов, а со стороны обратной, оттуда, куда Арапов стремился в надежде найти спасение. Он приподнялся и увидел казаков, преследовавших французов. "Слава тебе, Господи!" воскликнул он про себя, готовый заплакать от радости.
      Казак, отставший от товарищей, заметил его и повернул к нему коня.
      - Ранен?
      - Не знаю. Болит все... Должно быть, ушибся сильно.
      - Ушибся - не расшибся, пройдет.
      Арапов, все еще не поднимаясь, спросил:
      - До штаба далеко?
      - Какой тебе штаб нужен? - насторожился казак.
      - Нужна главная квартира армии.
      Казак посмотрел на него и, ничего не сказав, принялся ловить его лошадь, кружившую рядом. Поймав, он привел ее к нему под уздцы и только тогда сказал:
      - Тут недалеча деревня, верст шесть будет. Приедешь, там тебе скажут.
      Казак поскакал догонять своих, а Арапов, превозмогая боль, кое-как влез на коня и шагом поехал по направлению, где, по словам казака, должна была находиться деревушка. Хотя и ехал медленно, хотя и не встряхивало совсем, движение причиняло ему боль во всем теле, которая усиливалась с каждым шагом. Вскоре он почувствовал, как нательная рубаха стала липнуть к спине. Вначале подумал, что это от пота, но потом понял: нет, это не пот... Откуда быть поту, когда от холода лицо сводило? Он понял, что ранен, что удар в спину, который почувствовал на бугре, был вовсе не ударом копья, то угодила в него пуля.
      К счастью, вскоре показалась деревушка, о которой говорил казак, и это его взбодрило. "Доеду, должен доехать", - внушал он себе.
      Боль утихла, но ненадолго. Через некоторое время она возобновилась с такой жгучестью, что находиться в седле стало невмоготу, он спустился на землю и дальше пошел пешком, держась за уздечку. Стала кружиться голова. Шагая, он чувствовал, что вот-вот упадет, и еще крепче сжимал немеющими пальцами уздечку. Нет, он не должен упасть, он должен дойти. Во что бы то ни стало! Ведь осталось уже совсем немного...
      Его остановили два офицера.
      - Адъютант фельдмаршала, - представился старший по званию. - С кем имею честь?
      Арапов достал из внутреннего кармана пакет и протянул его офицеру:
      - Фельдмаршалу... донесение...
      Теряя сознание, он повалился на землю.
      12
      Больные ополченцы прожили у Ушакова не одну неделю, как предполагалось, а две. Посвежели мужики на добрых хлебах. В дорогу им наложили всякой всячины, чтобы было чем подкрепиться в первое время, мало того, каждому дали по новой шубе. Шубам мужики были особенно рады. В Алексеевку их привезли на колесах, а уезжать пришлось уже на санях, по снегу. Зима подкатила. А зимой без теплой одежды куда сунешься?
      В Темников ополченцев отвозил сам Ушаков. Ему захотелось посмотреть, как идут дела с устройством госпиталя, вот и захватил их попутно. Мужики беседовали с ним всю дорогу. Благодарили за хлеб-соль, за отеческое к ним отношение, говорили, что сами будут и детям своим закажут молиться за его здоровье. А перед самым Темниковом, осмелев, они задали адмиралу вопрос, который, должно быть, давно уже не давал им покоя:
      - А что, батюшка, выйдет ли после войны крестьянам полная воля?
      - Не знаю, дети мои, - ответил Ушаков.
      - А разве в манифесте, что с амвонов читали, о том не сказано?
      - Нет, не сказано.
      - А в народе толкуют, будто сказано. Толкуют, будто царь сам сие слово в манифест вписал.
      Ушаков помнил содержание манифеста. Слово "свобода" там действительно упоминалось, но совершенно в ином значении. Вкладывая в это слово свой смысл, крестьяне, несомненно, впадали в глубокое заблуждение.
      - Нет, дети мои, - сказал Ушаков, - о воле крепостным в манифесте ничего не сказано. Но, - добавил он, чтобы не очень расстраивать мужиков, - может, и сбудется то, о чем говорите.
      Городничий, приняв выздоровевших ополченцев для отправки с какой-либо партией, долго не отпускал от себя Ушакова. Он был несказанно рад бегству Наполеона из Москвы и желал рассказать адмиралу все, что стало известно ему об этом бегстве.
      - А вы, Федор Федорович, как в воду глядели, когда говорили, что не удержаться в Москве Наполеону, - с удовольствием потирал руки городничий. - По-вашему все и вышло. Про войну все наперед знали. А теперь, Федор Федорович, - продолжал он, - хочу ваше мнение знать, что с Наполеоном дальше будет? Сумеют его заполонить наши или нет?
      - Этого я не знаю, - неохотно отвечал Ушаков, думая, как бы поскорее отвязаться от этого человека, разговор с которым не доставлял ему большого удовольствия.
      От городничего Ушаков поехал к протоиерею Асинкриту. Главный соборный служитель был с ним в одних летах, но сохранился лучше, недуги его еще не трогали. Только борода была уже вся седая. Хотя они и хорошо знали друг друга, Ушаков не был с ним так близок, как с настоятелем монастыря Филаретом.
      - Доброе дело задумали вы, Федор Федорович, - сказал протоиерей Ушакову, пригласив его к себе. - Нет более доброго деяния, чем помощь ближнему.
      - Вам, батюшка, спасибо, - отвечал Ушаков, - спасибо за помещение, что под госпиталь уступаете.
      - Господь Бог возблагодарит нас за все.
      Протоиерей послал за уездным лекарем, и когда тот пришел, они втроем стали осматривать отведенные под палаты комнаты, обсуждать, куда что поставить. Койки были уже на месте, оставалось только расстелить на них матрацы, одеяла, принести подушки.
      - А как с лекарствами? - поинтересовался Ушаков.
      - Уже послал человека в Тамбов, должен кое-что привезти, - отвечал лекарь. - А на первых порах на месте необходимое найдем.
      Лекаря беспокоило другое: как быть с наймом санитаров, кои должны смотреть за больными и содержать в тепле и чистоте помещение? По его расчетам, для обслуги требовалось, самое малое, шесть человек. Всем им надо было положить какое-то жалованье.
      - Об этом заботы вашей быть не может, - сказал ему протоиерей. Среди прихожан наших найдутся такие, которые без корысти согласятся ухаживать за больными. Нужно будет, из женской обители придут - белье постирать или еще что. Насчет людей беспокойства быть не должно, убежденно добавил духовный служитель, - выйдет время - сам за больными смотреть буду. Дело это божеское.
      Долго еще обсуждали они, как все лучше устроить, чтобы не получилось потом скандала, чтобы все довольными остались. Ушаков уехал домой только после обеда, который отец Асинкрит устроил в его честь. На обеде присутствовали также уездные лекарь, дьячок и два соборных иерея. Трапеза прошла без громких слов, чинно и тихо.
      Денег, выданных лекарю на неотложные расходы, хватило ненадолго. Перед самым Рождеством лекарь приехал снова и заявил, что у него уже ничего не осталось, а надо позарез еще рублей сто пятьдесят. Ушаков выдал ему требуемую сумму, даже не спросив, на что тот собирается ее истратить. Впрочем, лекарь обещал в ближайшие дни представить ведомость расходов и отчитаться перед ним до последней копейки.
      - К вашему сведению, Федор Федорович, - сказал он, получив деньги и спрятав их в карман, - мы приняли первых больных. Четыре человека. Желаете посмотреть, как они разместились?
      День стоял хотя и морозный, но безветренный, ясный. Ушаков согласился поехать. Федор, правда, поворчал, как всегда, но в конце концов отступил, упросив, однако, чтобы он в пути не высовывался из тулупа, чтобы не "нахлебаться" холодного воздуха.
      - А ты, - предупредил Федор кучера, не удовлетворившись наставлениями барину, - с облучка-то почаще оглядывайся, следи за адмиралом, не то я!.. Не приведи Господь, если застудится!
      Больными, о которых говорил лекарь, оказались ополченцы из Инсара. Не убереглись дорогой, обморозились крепко. В госпитале всех четверых поместили в самой крайней комнате, что двумя окнами выходила во двор.
      - А почему не в средней? - спросил Ушаков, усомнившись в правильности распоряжения лекаря. - В средней им было бы теплее.
      - Ту комнату для господ офицеров бережем.
      Инсарские ополченцы, попавшие в госпиталь, вызывали к себе особый интерес. Дело в том, что до Темникова дошел слух о большом бунте, вспыхнувшем в Инсаре с участием всего тамошнего ополчения. Теперь представлялась возможность узнать правду о том бунте из уст самих инсарцев. Ушакову тоже захотелось кое о чем узнать. Он сказал лекарю, чтобы тот занимался своими делами, а сам пошел в комнату к больным.
      Инсарцы вначале приняли Ушакова за доктора и стали жаловаться ему на болезни - на боли в животе, на ломоту в суставах... Ушаков объяснил, кто он такой, сказал, что не очень-то понимает в болезнях, но непременно попросит лекаря, чтобы тот постарался им помочь.
      - Удобно вам тут? - спросил он.
      - Еще бы! - отвечали больные. - В тепле. Спасибо добрым людям, что благодать нам такую устроили. Думали, на улице оставят.
      - Почему?
      - Да ведь на нас как на бунтовщиков смотрят. Городничий страх как кричал на нас.
      Ушаков сказал, что он слышал о бунте, но в Темникове рассказывают об этом событии по-разному,
      - С чего у вас началось?
      - А мы и сами не знаем. Начальство злое попалось. Просили присягу от нас скорее взять, а оно почему-то не хотело брать.
      - Зачем вам присяга-то?
      - А как же! Знающие люди толкуют: ежели кто присягу даст и пойдет с той присягой на войну, то после войны крепостным уже не будет, а будет вольным. А ежели кто без присяги, тех обратно к помещикам вернут.
      Бунт, как рассказывали инсарцы, начался 10 декабря. Утром к ополченцам, как всегда, пришли офицеры, чтобы вести на площадь и учить ходить строем. В ответ на команды командиров ополченцы стали кричать, что никуда не пойдут, что прежде чем вести их куда-то, начальство должно взять с них присягу на верность государю императору. Офицеры доложили обо всем самому полковнику, начальнику ополчения. Тот вывел ополчение на площадь и приказал наказать шпицрутенами "крикунов". Вот тут-то все и началось. Защищая "крикунов", ратники набросились на полковника и стоявших с ним офицеров, стали избивать. Слышались возгласы:
      - Братцы, не жалейте их! Они скрыли от нас царский указ о присяге. Они все делают по-своему, не так, как царь велел. Они берут в ополчение только крестьян, а царь велел брать и дворян. Не жалейте их, братцы!
      Полковника избили до крови. Крепко досталось и его офицерам. Их связали и связанных повели к тюрьме, куда и засадили.
      - Посидите малость, а потом всех до единого вздернем на виселице, пригрозили бунтовщики.
      Многие побежали громить офицерские дома. Ничего не жалели: рубили, ломали, выбрасывали на улицу...
      Затем принялись за дома городского начальства и прочих дворян. Сами дворяне разбежались кто куда, ни одного в городе не осталось. Взбунтовавшиеся ополченцы сделались в городе полными хозяевами,
      Но недолго продолжалось их хозяйничанье. Вскоре из Пензы прибыли войска с артиллерией. Выстоять против пушек было немыслимо, и бунтовщики сдались.
      За бунт пострадало несколько сот человек. Наказывали по-разному. Одних заковали в кандалы да в Сибирь отправили, других прогоняли сквозь строй, били шпицрутенами и кнутами. До смерти засекли 34 человека, да еще потом от кнутов умерло четверо...
      - Как же решились на бунт, - сказал Ушаков, - разве не знали, чем это кончится?
      - А мы думали так: перебьем офицеров, а сами целым ополчением пойдем к армии, явимся прямо на поле сражения, нападем на французов, разобьем их, а потом уже с повинной головой предстанем перед царем, чтобы в награду за службу верную выпросить себе прощение.
      В коридоре послышалась возня, затем из-за двери показалась рыжая голова лекаря.
      - Что-нибудь случилось? - спросил его Ушаков.
      - Разговор есть. Не угодно ли пройти в мою комнату? - И уже у себя в лекарской сообщил: - Раненых привезли.
      - Сколько?
      - Пока семнадцать человек. Городничий сказал, что будут еще. До конца дня может ни одного свободного места не остаться.
      - Что ж, надо принимать.
      - Принять примем. А чем кормить?
      - Это уж, Сергей Иванович, ваша забота. Думаю, без меня сумеете организовать,
      - А деньги?
      - Какие деньги? Ах да!.. - Ушаков понял, что нужны новые расходы, и спросил: - Сколько?
      - Прикинуть надо, - с важностью сказал лекарь. - Расчет поведем на шестьдесят человек. Значит, так: ежели на каждого тратить по тридцать копеек в день, то на всех понадобится восемнадцать рублей, а на полный месяц пятьсот сорок рублей. Большая сумма набегает.
      - Какой бы сумма ни оказалась, а придется ее вносить, - вздохнул Ушаков, предчувствуя, каким трудным будет новый разговор с Федором о деньгах. - Я скажу своему камердинеру, если не сегодня, так завтра он представит вам всю сумму.
      Лекарю стало его жалко. Он давно уже убедился, что лишних денег у адмирала не было, он отдавал последние.
      - Не спешите, Федор Федорович. Попробую с начальством поговорить: должно же оно помочь! Представлю расчеты свои городничему, а тот пусть как хочет - сам денег не найдет, пусть к уездному предводителю идет. У них власть, да и у самих мошна не пустая... Ежели откажутся, на вас, как устроителя госпиталя сошлются, скажу, чтобы сами денег у вас просили... Может, совесть-то в них заговорит!
      Хотя лекарь и сделал так, как обещал, по его расчетам не получилось. Городничий, посмотрев его "исчисления", отнес их уездному предводителю, а тот, повздыхав малость из-за невозможности изыскать на сие дело казенные деньги, направил бумажку Ушакову: мол, сам дело с госпиталем затеял, сам и доводи его до конца... Ошибся лекарь: совесть начальства умела молчать.
      Федор, узнав, что надо вносить еще 540 рублей, взбунтовался:
      - Не дам я денег! И не проси, батюшка. Скорее в петлю полезу, чем денег таких от меня добьешься.
      Вспыхнула настоящая ссора. Кончилась она тем, что Ушакову стало плохо и он слег в постель. Когда спустя некоторое время Федор, остыв от ссоры, пришел его проведать, на лице адмирала не было ни кровинки.
      - Тебе, наверное, хочется убить меня, Федор? - встретил Ушаков слугу насмешливо-укоризненным взглядом.
      Федор неожиданно заплакал:
      - Да я же, батюшка, за тебя боюсь. Раздашь остатки, а самому на что жить? От имения прибытка никакого. На одной пенсии кормимся.
      - Напрасно беспокоишься, у нас есть деньги, много денег.
      - Где они, эти деньги?
      - Разве забыл? В Петербурге под проценты двадцать тысяч вложены.
      Нет, Федор этого не забыл. Деньги, о которых говорил адмирал, были внесены им в Опекунский совет императорского воспитательного дома за условленные проценты - по пяти рублей со ста. Федор даже счет вел росту суммы по тем процентам. По его расчетам, уже набежало до десяти тысяч рублей. Вместе с процентами за Опекунским советом теперь значилось тридцать тысяч рублей. Только ведь деньги те находились в Петербурге, а не в Темникове! Чтобы получить их, надо было еще хлопотать, а на всякие хлопоты время нужно.
      - Деньги наши не пропадут, - заверил Ушаков. - Окажемся в нужде, так сразу и затребуем.
      Федор не стал больше противиться, убедил его хозяин. На другой день он сам поехал в Темников с этими 540 рублями. Ушаков приказал отвезти их уездному предводителю: пусть предводитель сам решит, как лучше поступить с ними - лекарю ли отдать для закупки больным довольствия или другому лицу.
      13
      Когда после потери сознания Арапов пришел в себя, он с удивлением обнаружил, что лежит на нарах - без мундира, в одной только рубахе, прикрытый шинелью. Рядом с ним на этих же нарах лежали еще двое, лица которых он не мог видеть, поскольку они лежали к нему спиной. Трое сидели у топившейся печки и вполголоса разговаривали между собой. Голова одного из них была обмотана белой тряпкой со следами запекшейся крови, на плечах его висел мундир с отличиями пехотного майора. Он сидел к печи ближе, чем его товарищи, и отблески огня освещали все его скуластое хмурое лицо.
      Арапов попробовал шевельнуться и не смог: все его тело пронзила острая боль. Он вспомнил о своем ранении и понял, что находится в лазарете. Лазарет представлял собой обыкновенную крестьянскую избу, чуть больше той, в которой ему пришлось ночевать, перед тем как угодить под неприятельную пулю. "А пакет?.. - ожгла его мысль. - Отдали ли его главнокомандующему?" Он вспомнил, что успел вручить пакет в руки адъютанта Кутузова, и успокоился. Уж кто-кто, а адъютант о пакете не забудет...
      В голове гудело словно после продолжительной артиллерийской канонады. Руки и ноги отяжелели так, что не хватало силы ими шевельнуть. Во рту, казалось, язык распух от сухости. Хоть бы капельку водички!
      Арапов стал по сторонам водить глазами, надеясь увидеть санитара. Санитара не было. В избе вообще никого не было, кроме раненых.
      Сидевшие у печки, должно быть, не заметили его пробуждения и продолжали свою беседу. Человек с перевязанной головой рассказывал товарищам о стычке с французами по ту сторону Березины.
      "Французы уже за Березиной! - удивился Арапов, прислушиваясь к ровному, чуть насмешливому голосу рассказчика. - Когда же они успели?"
      - А Чичагов, где же был Чичагов, когда французы бежали? - возмущенно заговорил один из собеседников, державший на коленях забинтованную руку. Кажись, Чичагов западный берег занимал, а западный выше восточного господствующее положение было у Чичагова. Чичагов все мог.
      - Чичагова французы вокруг пальца обвели, - сказал майор. - Адмирал надеялся их у Шабашевичей встретить, пошел на Игумен, а они близ Студенка переправу устроили. Никто им не помешал.
      - Надо бы Чичагову на Березине центральный пункт занять, выслать для открытия неприятеля вверх и вниз по реке отряды, тогда бы все иначе получилось, не ушел бы от нас Наполеон. А теперь ищи ветра в поле.
      - Не один Чичагов виноват, - сказал майор. - Граф Витгенштейн тоже виноват, тоже зазевался, проторчал в стороне, вместо того чтобы по неприятелю с фланга ударить.
      - Довольно, господа, - подал голос третий участник беседы, молчавший до этого. - Какой толк теперь говорить об этом? Неприятель прогнан, и на том слава Богу. Наполеону все равно далеко не уйти: не здесь, так в другом месте наступит ему конец.
      - Правильно, конечно, конец ему будет, а все же жаль, что из пределов своих упустили. Лучше бы тут его прикончить, на земле русской.
      - На земле нашей и без того хватает костей вражеских.
      - Вражеских, да не таких. С татарского нашествия более опасного противника на нашей земле, пожалуй, еще не бывало.
      Арапову тоже захотелось подать голос, но вместо слов из уст его вырвался стон. Сидевшие у печки тотчас прекратили разговор, обратив лица в его сторону. Подождав немного и услышав повторный стон, майор подошел к нарам и склонился над ним, спрашивая, не помочь ли ему чем. Арапов глазами показал на кувшин с водой, стоявший на подоконнике. Майор налил из кувшина полстакана, позвал товарищей, чтобы помогли приподнять с подушкой голову раненому, и поднес стакан к губам Арапова. Арапов сделал глоток, отдохнул немного, потом потянулся губами к стакану еще и так выпил всю воду.
      - Спасибо, - сказал он, приняв прежнее положение. После того как пришел в сознание, это было первое слово, которое ему удалось вымолвить.
      Несколько глотков воды оживили его. Ему показалось даже, что он уже может не только говорить, но и подняться, сесть.
      Ходячие больные, давшие ему попить, все еще стояли у изголовья, словно ожидали от него еще какой-то просьбы. Его пробуждение, видимо, их очень поразило, и они не могли решить, как с ним быть.
      Вошел лекарь - седенький, пухленький, какой-то домашне приятный. Посмотрев на Арапова, на его открытые глаза, обрадовался:
      - Проснулись, боженька мой? Славно, славно! А мы уж совсем было приуныли. Шутка ли, шесть дней без памяти! Много крови потеряли, оттого и без памяти находились, боженька вы мой.
      Он положил ему на лоб свою мягкую прохладную ладонь, подержал немного, потом пощупал пульс и остался доволен:
      - Теперь на лад пойдет, боженька мой, на лад!
      Через час он принес куриного бульона, сам стал кормить его из ложечки.
      - Это, боженька мой, я ради знакомства стараюсь, - говорил он шутливо. - Завтра с ложкой я уже не приду, завтра сами кушать будете, без моей помощи.
      Арапов слушал его приятный голосок, ел и радовался: очень повезло ему, что попал к такому милому доктору! Да и соседи по лазарету попались тоже очень славные. Хорошо!
      На другой день Арапову и в самом деле стало лучше, и он даже сумел без посторонней помощи повернуться на бок, а потом и на живот. Лекарю, однако, это не понравилось.
      - Лежите спокойно, - предупредил он, - у вас все-таки две раны. Будете напрягаться - не скоро зарастут.
      - Две раны? - не поверил Арапов. - Я думал, одна.
      - Свежая одна, но у вас и старая открылась. А это, боженька мой, весьма серьезно. - Лекарь, утешая, погладил ему руку. - Просто не знаю, как с вами быть... Надобно бы вам в Россию, в госпиталь настоящий, да рискованно в таком состоянии отправлять. Боюсь, не выдержите, боженька мой.
      Дни проходили за днями. Арапов много спал, не отказывался от еды, но силы восстанавливались медленно, раны не закрывались. Между тем майор, раненный в голову, и два его товарища, имевшие легкие ранения, выздоровели и уехали в свои полки. Их места в лазарете заняли другие. Один из новых больных, с неприятельской пулей, угодившей ему в бедро, к счастью, в мягкое место, сделался лекарю добровольным помощником в уходе за тяжелоранеными. Это был капитан Березовский, служивший до ранения у генерала Ермолова, красавец и балагур. Он много знал забавных историй и мог рассказывать ночи напролет. Арапова его истории не трогали, пролетали как-то мимо ушей, но один рассказ запомнился. Рассказ этот касался адмирала Чичагова, которого капитан считал главным виновником благополучной переправы Наполеона через Березину.
      - Значит, так, - рассказывал капитан, выдвинувшись со стулом на середину помещения, чтобы его могли лучше видеть, - повел наш адмирал армию свою в Игумен, видит: нет там Наполеона. Почесал затылок и повернул обратно. Только тронулись в путь, как вдруг появились французы. Что делать? Растерялся наш адмирал. Растерялся и говорит своему начальнику штаба: "Иван Васильевич, не умею я в сражениях распоряжаться войсками, не научился еще, прими команду и сам атакуй неприятеля". А Иван Васильевич разумел в таком деле не больше своего начальника. Однако виду не подал, принял команду и атаковал. Но так атаковал, что будто лицом в грязь шлепнулся. Опрокинули его французы, пришлось нашим улепетывать. В том деле адмирал наш серебряный сервиз потерял и теперь, говорят, оловянным блюдом пользуется. Дорого обошлось ему боевое крещение.
      Капитан захохотал, но, кроме него, никто больше не засмеялся. Слушатели промолчали.
      - Не смешно? А я думал, животы от смеха надорвете. - На лицо капитана неожиданно легла тень разочарованности. - Собственно, вы правы. Тут не до смеха. Тут плакать надо. - И, посидев молча, повеселел снова: - А все же, господа, я верю в справедливость, верю, что придет время, когда не будет хода в верхи всяким бездарностям, а будет в России торжество истинных талантов.
      Кто-то из больных шумно, многозначительно вздохнул: мол, когда-то еще будет!.. Кроме этого вздоха, в ответ ничего более не последовало.
      Капитан Березовский оказался родом из той же губернии, что и Арапов, - Пензенской. Это обстоятельство их быстро сблизило. Капитан стал ему вроде няньки, жалел его. Однажды кто-то принес ему два лимона, он не стал их есть, а отдал Арапову.
      - Тебе, землячок, - говорил он, - чтобы выздороветь, не лекарства нужны, тебе наших щей пензенских, горячих, да мяса, да молока вволю, да меду!.. На здешней похлебке кровицы себе не прибавишь. Выбираться отсюда надо.
      Лекарь был такого же мнения.
      - Думать тебе о возвращении в армию не можно, - сказал он однажды. Готовься, боженька мой, будем отправлять тебя в Россию.
      Под Россией лекарь разумел центральные губернии. В какую из них попадет Арапов, это его не тревожило. Главное для себя он видел в том, чтобы отправить тяжелобольных подальше, в глубь России, а что там с ними будет, пусть о том другие думают.
      Арапова повезли перед самым новым годом, укутав в тулуп и обложив со всех сторон сеном. Дорога была долгой, но не очень мучительной. Он почти все время спал. Ночью, когда останавливались ночевать в какой-нибудь деревне, бодрствовал, слушал шорохи, коих всегда много в крестьянских избах, а утром, как только его укладывали в сани, мгновенно засыпал.
      Так ехали до самой Коломны. В Коломне мест в госпитале не оказалось, но, осматривая больных, доставленных с обозом, местный лекарь нашел Арапова очень слабым, не способным продолжать путь, и приказал санитарам внести его в помещение, и без того переполненное больными. Арапову с трудом нашли место на полу у двери, откуда несло страшным холодим.
      В новом госпитале Арапову стало хуже, временами он терял сознание. Впрочем, лекарь уверял, что это не страшно, что это у него от длительной дороги и что через неделю, а может быть и раньше, ему можно будет ехать дальше. Куда дальше? Этого он и сам не знал. Не все ли равно куда - туда, где в госпиталях места имеются.
      Несколько дней спустя Арапова и в самом деле отправили в это самое "дальше". Только на сей раз уложили его не в сани, а на обыкновенную телегу. Таких телег вытянулось по дороге до сотни. Еще до снега тамбовские и пензенские крестьяне доставили на телегах фураж для армии, а теперь, уже по зимней дороге, пустыми возвращались обратно. Этим-то и воспользовалось начальство, чтобы разгрузить госпиталь.
      Хозяином подводы у Арапова оказался крестьянин из Краснослободского уезда Пензенской губернии, человек угрюмый, неразговорчивый. За все время Арапов услышал от него только два или три слова. Зато санитар, ехавший на другой подводе и отвечавший за всех больных, теребил Арапова на всех остановках - спрашивал о самочувствии, щупал, не охладело ли тело, совал в рот водку. И когда останавливались на ночлег, санитар заботился о нем больше, чем о других, следил, чтобы укладывали его в теплое место.
      Арапов сделался ко всему равнодушным. Он не чувствовал болей, не хотел ни есть, ни пить, испытывал одно только желание - спать.
      Однажды он впал в забытье еще перед дорогой, когда его укладывали на телегу. Сколько времени ехали в тот день, он не знал. Когда очнулся, то увидел перед собой ночное небо, усыпанное звездами. Его несли куда-то на носилках.
      - Где я? - спросил Арапов, удивляясь ослабевшему своему голосу.
      - Оставляем, ваше благородие... В госпитале оставляем, - услышал он голос санитара.
      - Село какое?
      - Не село, а город. Темниковом называется.
      "Темников... Темников... Что-то знакомое, - напрягал мысль Арапов. Надо вспомнить, надо вспомнить..."
      Но он так и не вспомнил, снова впал в забытье.
      14
      Что и говорить, нелегко достался Ушакову госпиталь. Много пришлось похлопотать, поволноваться. Зато с каким удовлетворением он прохаживался сейчас по чистым, натопленным палатам! Правда, на всех больных один лекарь, зато нет скученности, нет такой грязи и вони, как во многих других лазаретах. И питанием люди довольны. Все есть - и мясо, и свежая рыба, самым тяжелым даже молоко приносят.
      Лекарь водил Ушакова от комнаты к комнате, показывал, объяснял, что к чему. Там, где больные были не так тяжелы, они задерживались дольше обычного, расспрашивали, откуда родом, каких полков или ополчений, есть ли у них жалобы, просьбы. Вопросы задавал обычно Ушаков. Хотя и был он в партикулярном, по одежде он отличался от лекаря, больные угадывали в нем далеко не рядовую личность, называли не "благородием", как лекаря, а "превосходительством" или "сиятельством",