Адмирал Ушаков

      Странно, сказав себе так, он подумал не о тете, он подумал о ней, Марии... Очень жаль, если он погибнет, а она не узнает, где и как. О Боже, какой же он был дурень, что из Березовки не поехал по монастырям искать ее. Он должен был ее найти и простить... А собственно, за что прощать? Разве виновата она в том, что оказалась обманутой дурным человеком?
      Вспомнилась первая встреча с ней в Херсоне, на балу у адмирала Мордвинова. Она пришла туда с отцом, мастером-корабелом, - худенькая, стройная, робкая...
      Познакомившись, они провели тогда вместе весь вечер. Танцевали, разговаривали. Потом удалились в скверик, выходивший к Днепру. Была уже ночь. На противоположном берегу горел большой костер, и свет от него неспокойной дорожкой пробегал по речной ряби до самого скверика. Он смотрел на манящее сияние воды и говорил, говорил... Теперь уже не припомнить, что говорил, - кажется, что-то глупое, пустое, но она слушала увлеченно, и в больших темных глазах ее то вспыхивали, то угасали отблески далекого костра.
      После этой встречи у них были другие, много было встреч. Они стали видеться почти ежедневно, а потом... потом он попросил ее руки. Он решился на такой шаг за месяц до отъезда в Англию, куда его посылали умножить знания и опыт в мореходном деле вместе с другими офицерами. Она была согласна стать его женой, не возражал и ее отец (матушки у нее не было), но старик хотел, чтобы все это свершилось после его возвращения с учебы.
      - Год не такой уж великий срок, - сказал он ему, - Мария подождет.
      - Да, я буду ждать, - подтвердила Мария.
      Увы, в жизни часто получается не так, как мечтается. В первые месяцы его пребывания за границей они переписывались, но после того как скоропостижно скончался ее отец, писем от нее не стало. Те дни были для него самыми мучительными. Терзаясь мрачными предположениями, он посылал одно письмо за другим, а в ответ не получал ни одной весточки. Не знал он тогда, что в Херсоне ее уже не было...
      Ах, Мария, Мария! Что ж ты наделала? Ведь все могло сложиться иначе...
      Арапов оставался на шканцах до утра. Ожидание рассвета показалось ему бесконечным. Ему почему-то думалось, что с наступлением нового дня море успокоится и все будет, как было до этого. Но утро пришло, а ветер не утих. Шторм продолжался.
      В ту ночь лишился сна не один Арапов. Никто не сомкнул глаз. Да и можно ли было думать о сне, когда судну в каждую минуту угрожала гибель!
      Утром Сенявин снова появился на шканцах. Он был бледен, но сохранял спокойствие.
      - В трюме воды по колено, - мрачно сообщил он. - Если к вечеру не утихнет, худо придется.
      Шторм к вечеру не утих. Он продолжался и во вторую ночь, потом еще день, еще одну ночь... На четвертый день Сенявину доложили, что в трюме воды выше пояса, люди совсем обессилели и не справляются с течью. Сенявин пошел туда сам. Арапов последовал за ним.
      То, что увидели на нижней палубе, привело командующего в сильный гнев. В то время как другие матросы помимо работы на помпах занимались вычерпыванием воды ведрами, Бахарь сидел на пушке и уплетал огромный кусок солонины.
      - Скотина! - набросился на него адмирал. - Время ли теперь объедаться? Брось все и работай.
      Бахарь соскочил с пушки и вытянулся перед ним с шутовской гримасой:
      - Я думал, ваше высокоблагородие, теперь-то самый раз поесть солененького. Может статься, пить много будем! Вон оно как шумит!..
      Услышав его слова, Сенявин не выдержал и захохотал. Засмеялись и матросы, работавшие на откачке воды.
      - Ура, Бахарь, ура!
      Шутка товарища заметно оживила людей, работа пошла веселее.
      - Дозвольте мне с ними остаться, - попросил Арапов командующего.
      - Оставайтесь, - разрешил тот и пошел наверх.
      Вычерпываемую из трюма воду передавали по цепочке и сливали за борт. Арапов занял место, которое раньше занимал Бахарь, он же, сняв штаны, полез в трюм заменить черпальщика.
      - Ну как там? - спрашивали его.
      - Для неумеющих плавать самый раз.
      Вскоре сверху передали: справа по борту показалась земля. Матросы повеселели; при опасностях земля всегда радует. Но раздались и предостерегающие голоса. Конечно, говорили они, если на берегу найдется бухточка, где можно укрыться кораблям, - это хорошо; если же бухточки не будет, штормом корабли может выбросить на камни.
      Арапов оставил матросов и поднялся на верхнюю палубу.
      - Как там дела? - спросил его Сенявин, стоявший на шканцах с подзорной трубой.
      - Вода больше не прибавляется.
      - Прекрасно. - Сенявин показал рукой на берег. - Кажется, молитвы наши услышаны. Через час будем в укрытии.
      Берег, на который показывал Сенявин, был скалист, но он разрывался водной полосой, уходившей вглубь.
      - Залив? - спросил Арапов.
      - Устье реки Тахо, - ответил Сенявин. - Я запомнил это место, когда из Балтики плыл в Средиземное море. Отсюда неподалеку португальская столица Лиссабон.
      В устье реки штормило не так, как в открытом море, но все же волны мешали спасательным работам. Надо было искать более тихое место, и Сенявин приказал плыть вверх по реке до самого Лиссабона.
      - А нас туда пустят? - спросил флаг-офицер Макаров.
      - Португалия обязалась придерживаться по отношению к нам нейтралитета, и потому она не может не дать нам убежища, - отвечал Сенявин.
      - Но еще не успел подойти наш шлюп "Шпицберген".
      - Ждать не будем, шлюп найдет нас у Лиссабона.
      Едва эскадра, потрепанная жестоким штормом, с рваными парусами, двинулась вверх по реке, как в море показались военные корабли под английскими вымпелами. Было похоже, что они тоже искали убежища от шторма. Но кем они теперь были по отношению к русским - нейтральной стороной или открытыми врагами? С тех пор как эскадра оставила Корфу, прошло более месяца, за это время в отношениях между странами могли произойти всякие изменения. На всякий случай Сенявин решил быть от англичан подальше и приказал прибавить парусов, чтобы быстрее прибыть в Лиссабон.
      В прошлый раз, когда по пути в Средиземное море Сенявин заходил в португальскую столицу, здесь стояла королевская эскадра. Но теперь ее не оказалось. У пристани виднелись только привязанные к сваям лодки да мелкие одномачтовые суденышки.
      - Странно, - проворчал Сенявин, - куда могла деваться в такой шторм эскадра?
      Арапова португальская эскадра не интересовала. Его интересовал сам город. Расположенный на северном берегу эстуария, Лиссабон имел ровную плоскость только в центре, а дальше от центра дома располагались ярусами на склонах возвышенностей, составляя вместе нечто, напоминающее античный амфитеатр.
      На берегу толпилась масса народа. Португальцы с любопытством смотрели на русские корабли, но плыть к ним не решались. Ничем не проявляло себя и портовое начальство. Ни привета, ни протеста.
      - Слушай, Макаров, - обратился Сенявин к флаг-офицеру, - возьми с собой матросов и плыви в город. Найдешь там русского представителя Дубачевского и узнаешь обстановку.
      - Но я не знаю португальского, - возразил Макаров.
      - Зато лопочешь по-испански, а испанцев тут понимают.
      Макаров не стал брать матросов, а поплыл в город один. Вернулся он только на второй день. Цел, невредим, но мрачен. Уж такие узнал новости нечему было радоваться. Первая новость: португальской эскадры нет в Лиссабоне потому, что она повезла в Бразилию королевскую семью и всех министров, которые уплыли туда в страхе быть захваченными французскими войсками. Вторая новость: французские войска под командованием генерала Жюно продвигаются в глубь Португалии и вот-вот должны появиться в Лиссабоне. Третья новость, пожалуй, самая важная: император Александр I еще в октябре провозгласил декларацию о разрыве отношений с Англией, следовательно, английский флот теперь может в любой момент атаковать русские корабли...
      Едва Макаров закончил свое сообщение, как из устья реки вернулся катер, который Сенявин посылал узнать о судьбе отставшего шлюпа. Командир катера доложил, что шлюп "Шпицберген" захвачен английскими судами, ставшими на якорь в устье Тахо. Силы англичан: десять больших линейных кораблей и несколько судов поменьше.
      Сенявин нервно заходил по каюте. Все ждали его решения. Но что он мог придумать, когда эскадра оказалась в такой мышеловке? Закрыть глаза на декларацию Александра I и попытаться войти в переговоры с английской эскадрой, блокировавшей устье реки? Но англичане наверняка потребуют капитуляции. Безумной окажется и попытка прорваться в море силой. При наличии значительного превосходства англичанам не составит большого труда пустить на дно все русские корабли.
      И так плохо и эдак плохо, а что-то делать надо!
      - Какое же примем решение? - после долгой паузы спросил Макаров.
      Сенявин походил еще немного и ответил:
      - Торопиться не надо, подождем. Во всяком случае, мы должны сделать все, чтобы уберечь эскадру от гибели.
      9
      Уже более года находился Ушаков в отставке, а чувство покоя, чувство смирения со своим положением не приходило. Он все еще жил в смутной мятежности, в ожидании чего-то обязательного, долженствующего дать новый поворот в его жизни. С этим чувством он ехал в Севастополь, это чувство не покинуло его и после возвращения домой.
      В обратной дороге он находился без малого месяц, измучился. И все ж, когда добрался до Алексеевки, а приехал поздно вечером, он вместо опочивальни пошел в рабочий кабинет, потребовав к себе газеты, поступившие за время его отсутствия. Темниковская глушь не смогла унять в нем тягу к печатному слову газет.
      Прежде всего он стал искать сообщений о судьбе эскадры Сенявина. Но таковых не оказалось. Газеты умалчивали также о переговорах с Турцией после заключенного с нею перемирия. Зато много писалось о сражениях со шведскими войсками.
      Война со Швецией началась через полгода после Тильзитского мира и, как догадывался Ушаков, не без подстрекательства со стороны Наполеона, желавшего отколоть Швецию от Англии, с которой та находилась в союзе. На первых порах русским войскам сопутствовали одни только успехи. Имея превосходство в силах, они заняли ряд городов, почти всю территорию Финляндии, Аландские острова, а также остров Готланд. Но потом шведы, получив подкрепление, остановили русских и даже заставили их отступить. Шведский флот вернул Готланд и Аландские острова.
      Известия о неудачах русских на море вызвали в Ушакове досаду. Даже человеку, плохо сведущему в военном деле, нетрудно было понять, что неудачи эти могли произойти только из-за неактивности русских военно-морских сил. Имей на своей стороне сильный флот, армия, несомненно, смогла бы удержать за собой захваченные острова. Но в Петербурге на флот не рассчитывали, там надеялись только на инфантерию. "В сильном флоте... ни надобности, ни пользы не предвидится..." - вспомнились Ушакову строки из доклада царского комитета по образованию флота. Вспыхнув гневом, отбросил газеты.
      - Дураки!.. Какие же там тупицы!..
      Он лег поздно и, хотя был очень измучен, долго не мог заснуть. Думал о Российском флоте, о равнодушных к его судьбе сановниках, взявшихся по поручению императора "разработать" меры "к извлечению флота из настоящего мнимого его существования к приведению оного в подлинное бытие". И хватило же кому-то бесстыдства написать "мнимого существования!". Можно подумать, что флота Российского до этого не существовало вовсе - не было Гангута, Чесмена, Калиакрии, не было Корфу...
      "Дураки! Дураки!" - ворочаясь в постели, мысленно ругал он Мордвинова, фон Дезина, Траверсе и им подобных бездарностей, по воле императора сделавшихся вершителями судеб Российского флота.
      После возвращения из Севастополя Ушаков оставался в Алексеевке, никуда более не выезжал, не показывался даже в Темникове и Санаксаре. Но однажды к нему пришел человек от настоятеля монастыря. В присланной записке отец Филарет выражал свое недоумение тем, что благочестивый адмирал, к имени которого монашеская братия питает особое почтение, не появляется более в монастыре. Он просил не забывать своих друзей, навещать их, они же всегда будут рады встрече с ним. Ушаков рассудил, что забывать о монастыре, где покоится прах близкого ему человека, конечно же нельзя, и решил пойти туда в ближайшее воскресенье, побыть на утреннем богослужении.
      В этот день он встал рано, умылся и сразу стал собираться в дорогу. Он уже был готов идти, когда к нему вошел Федор и сказал, что к нему пришли бить челом крестьяне-ходоки.
      - Откуда? Какие ходоки?..
      - Аксельские. Прикажешь, батюшка, впустить или сам к ним выйдешь?
      Заниматься делами крестьян, тем более чужих, у Ушакова не было ни времени, ни желания.
      - Чего они хотят?
      - На барина своего жалобу имеют.
      - Но я же не исправник и не дворянский предводитель. Пусть в Темников идут.
      - А это ты, батюшка, сам им скажи, - нахмурился Федор, недовольный раздраженностью, которая пробивалась в голосе хозяина.
      Ушаков решил поговорить с крестьянами прямо на улице. Те дожидались у крыльца - четверо бородатых мужиков, одетых в одинаковые зипуны. Ушаков не успел еще сойти к ним с крыльца, как все повалились перед ним на колени.
      - Зачем вы так? Встаньте, - сердито сказал Ушаков.
      Крестьяне не послушались, остались на коленях, заговорив на разные голоса:
      - Не оставь, кормилец! Заступись! Век молиться будем!
      - Встаньте, говорю вам, - повторил он более строго. - Не встанете уйду.
      Угроза подействовала, крестьяне поднялись, заголосили снова:
      - Заступись, кормилец! Житья больше нету. Некому за нас более заступиться...
      Ушаков приказал всем замолчать, разрешив говорить только одному, самому старшему, - тому, что был с проседью в волосах и имел на щеке буроватого цвета толстый рубец. Тот заговорил торопливо, захлебываясь, словно боялся, что адмирал вот-вот уйдет, не дослушает его до конца. Он сообщил, что все они четверо из Аксела, пришли же от всего общества искать правды на барина своего Титова, который всякие меры потерял, выжимает из мужиков последние соки. Аксельцы все до единого сидят на оброке, платят барину по шестнадцать с половиной рублей в год. Но ему мало показалось оброку, и он стал требовать с каждого тягла помимо оброка еще по барану и двадцать аршин холста. И еще требует от мужиков, чтобы они всем обществом луга ему косили-убирали, товары его на лошадях своих в Москву на рынок отвозили...
      - Дыхнуть не дает, - жаловался мужик. - Нам теперь и землицей своей заниматься некогда, все на него да на него работаем.
      Выслушав его до конца, Ушаков сказал, что он рад бы им помочь, но не имеет на то власти, что он в правах такой же, как и их барин, и что им, мужикам, лучше всего обратиться в Темников к уездному начальству.
      - Ходили, говорили, да что толку!.. Барин уездного начальства не слушает. Он никого не слушает, он только тебя послушает. Поговори с ним, кормилец!
      - Не могу я, не мое это дело!
      - Не откажи, кормилец, окромя тебя некому за нас заступиться. Все знают: в уезде справедливей тебя нету... Поговори с барином!
      Ушаков понял, что от них ему не отделаться. Сказал, сдаваясь:
      - Поговорить, конечно, можно. Только будет ли толк?
      - Поговори, кормилец, поговори!.. - обрадовались мужики. - Енерала не может не послушаться. Поговори!
      - Далеко до вашей деревни?
      - Двадцати верст не будет.
      - Ладно, съезжу к барину вашему, - уже твердо пообещал Ушаков.
      Когда мужики ушли, Ушаков попросил Федора распорядиться насчет тележки. Разговор с мужиками занял много времени, и он хотел наверстать упущенное - не пешком идти в монастырь, как собирался раньше, а ехать на лошади.
      Хотя Ушаков и погонял всю дорогу, а к началу церковной службы все же опоздал. Прихожан в этот день собралось очень много, даже не поместились все в соборе, многим пришлось стоять на улице у входа. Ушаков не стал пытаться пройти вперед, пристроился к тем, кто стоял у дверей, а когда служба кончилась, сразу же направился к игуменскому дому, надеясь встретить игумена по дороге из собора. Получилось так, как он думал. Игумен сам увидел его, обрадовался, пригласил его к себе.
      В келье, сняв с себя верхнюю одежду, он сразу сделался более простым, доступным. Удивительный человек! Никакой значительности в жестах. Вроде бы и не Божий служитель вовсе, а обыкновенный мирской человек... Во время первой встречи он был не таким.
      О той первой встрече отец Филарет заговорил сам, заговорил, не спуская глаз с гостя.
      - Показалось мне, прошлый разговор заронил в вас ложные мысли. Показалось мне, что в словах моих вы узрили намек на желание наше иметь от вас пожертвования и сим оскорбились.
      Ушаков почувствовал, что краснеет. Этот иеромонах оказался не таким уж простым.
      - В мыслях моих не было такого, - сказал Ушаков.
      Игумен перекрестился:
      - Не будем брать на себя новый грех. Да упаси Господь от лукавого!
      После этого они сели завтракать и уже не возвращались к прерванному разговору. Им подали забеленную крестьянскую похлебку без мяса. Ушакову она понравилась, и он ел с большим удовольствием. Игумен время от времени взглядывал на него и чему-то таинственно улыбался. Покончив с похлебкой, он вытер губы и стал салфеткой тереть указательный палец левой руки, испачканный зеленой краской.
      - Вчера брался за кисть и мазнул нечаянно, - сказал он, как бы оправдываясь. - Теперь с неделю продержится.
      - Прошлый раз, кажется, вы мне рассказывали, что когда-то имели к краскам прямое отношение.
      - Сие сущая правда, - подтвердил игумен. - Службу свою я начал не как монах, а как мастер-иконописец. Еще тридцати мне тогда не было... Много работал. Росписи в соборе, церкви и часовеньках моих рук творение. И лепные украшения я один делал. Да что украшения! Все новые застройки по моим проектам делались. Один я тут был: и иконописец, и зодчий...
      Воспоминания взволновали его. Желая подавить волнение, он снова потер салфеткой палец, тщетно пытаясь удались с него краску.
      - Когда нанимался сюда на работу, думал: поработаю годика два-три, накоплю денег, вернусь в город, обзаведусь семьей и буду жить, живописью промышляя. Да не вышло так, как думал. Нырнул, а вынырнуть уже не смог. Завладели душой моей планы великие. Захотелось мне монастырь так украсить, чтобы во всей России подобного не было. Да и жалко стало расставаться с тем, что руками своими успел сотворить. Так и остался с монастырской братией.
      Он пожевал просвирку, запил ее водой и вдруг заговорил совершенно о другом. Спросил:
      - Слышал я, крестьян своих на волю отпускаешь?
      Ушаков подтвердил.
      - А вы не одобряете?
      - Нет, почему же... - смутился игумен. - Евангелию сие не противоречит. Святой апостол Павел говорил: ценою крови куплены есте, не будьте рабы человекам. Мы во всем должны следовать учению Исуса Христа. Но не торопитесь ли вы? Ваш поступок может вызвать злобу в сердцах других помещиков, умножить число врагов ваших.
      - Но помещики, как мне думается, должны следовать учению Христа, коль они верят в него.
      - К боли нашей, не до всех еще доходит правда Христова. Сердца многих еще наполнены жестокостью, ненасытностью и злобой. Вот, вчера только получили, - достал игумен из ящика какую-то бумагу. - Указ Тамбовской консистории о наложении епитимий на помещика Кугушева за избиение и убийство дворовых людей. Я знаю этого человека. Жестокий, невежественный человек. До разума таких истинная правда дойдет не скоро.
      - Я вас не совсем понимаю, - сказал Ушаков игумену, мысли которого показались ему путаными. - Вы осуждаете тех, кто не приемлет истинной правды, кто жесток и ненасытен, и в то же время советуете мне не делать поступков, которыми могу им не угодить.
      - Да нет... - с досадой промолвил отец Филарет, видимо сам понимая, что был не совсем логичен. - Я хотел не это сказать. А впрочем, поступайте как знаете.
      После завтрака и дружеской беседы игумен сам пошел проводить Ушакова до его тележки. Дорогой Ушаков спросил:
      - Вы знаете помещика Титова, что из Аксела?
      - Такое же ничтожество, как и Кугушев, как и Веденяпин. - Игумен тяжко вздохнул. - Я бы вам не советовал связываться с ним. Ну да ладно, все равно меня не послушаетесь...
      Подойдя к тележке, Ушаков хотел было сразу лезть на сиденье, но Филарет удержал его:
      - Подождите, я не сказал главного. Хочу попробовать написать ваш портрет. Дозволите?
      Ушаков посмотрел на него внимательно: не шутит ли?
      - А что скажут на это ваши монахи?
      - Тайно содеянное, тайно и судится. Найдем место, скрытое от глаз, посажу вас против себя, и вы увидите, на что способен задряхлевший иконописец.
      - Что ж, посмотрим, - в тон ему ответил Ушаков.
      Он обещал прийти к нему снова дня через два-три.
      10
      В Аксел Ушаков поехал на тройке и в адмиральском мундире. Так настоял Федор, говоривший, что адмиральские позолоты и богатая тройка произведут на помещика гораздо больше воздействия, чем всякие там слова...
      Село Аксел было раза в два больше Алексеевки, но выглядело куда беднее. Домишки сплошь убогие, подслеповатые, крытые Бог знает чем - то ли соломой, то ли навозом. Кривая улочка вся была в рытвинах и мусоре. Боясь угодить в какую-нибудь яму и, не дай Бог, перевернуть коляску с хозяином, кучер вынужден был сойти на землю и повести коренную лошадь под уздцы.
      На пути встретилась старуха, тащившая на спине вязанку хвороста.
      - Где ваш барин живет? - спросил ее кучер.
      - А там, родимый, там, - показала старуха головой в сторону ветлы, возвышавшейся вдали посредине улицы, - за прудом, родимый. Как за ветлу проедете, направо будет плотина, а за плотиной сразу вам барский дом будет.
      Барский дом скрывался за высоким частоколом. Подъезжая к воротам усадьбы, Ушаков мог видеть только черепичную крышу да свисавшие над крышей ветви огромного дуба. На темниковщине дворяне обычно ставили дома свои на открытых местах, чтобы всем были видны их достоинства. Если заборы и ставились, то не перед фасадом, а позади дома для ограждения сада. В Акселе же саженным забором оберегался не только сад, но и сам барский дом вместе с примыкавшими к нему скотными дворами, амбарами и прочими хозяйственными постройками.
      Ворота, сработанные из прочных сосновых досок, оказались запертыми.
      - Эй, есть кто-нибудь? - крикнул кучер, осадив лошадей.
      На его голос тотчас залаяли собаки. Но вот ворота чуть приоткрылись, и наружу высунулась лохматая голова:
      - Чего надо?
      Увидев Ушакова в его адмиральском обличии, голова отпрянула назад, и ворота распахнулись. Кучер направил тройку в глубь двора, кнутом отбиваясь от собак, кидавшихся со всех сторон.
      Перед барским домом с вытоптанной чахлой травой сидел в плетеном кресле уже немолодой человек, по всему, сам барин, - в сюртуке и со шпагой на боку. Перед ним стояли на коленях три крестьянина, что-то вымаливая. Кроме этих крестьян, здесь находился еще лохматый привратник, открывший Ушакову ворота. Склонившись над барином, он что-то говорил ему. Наверное, докладывал о приезде незнакомого военного.
      Ушаков стал слезать с тележки, но собаки рассвирепели еще больше: не обращая внимания на кучерский кнут, они яростно нападали, норовя ухватить за ногу.
      - Цыц! - прикрикнул на собак привратник. Те присмирели, и Ушаков смог наконец сойти на землю. Но отходить от тележки он все же не стал, решил подождать, когда помещик кончит разговор с мужиками.
      - Ладно, так и быть, не будем пороть вас сегодня, - слышал Ушаков его хрипловатый голос. - Прощаем по случаю приезда гостя. Но ужо смотрите!.. Запорем, ежели потраву допустите. И скотину вашу велим загнать, коль следить за нею не можете.
      - Благодарствуем, кормилец наш!.. - загалдели мужики, все еще оставаясь на коленях. - Сами следить будем и другим накажем. Дай Бог здоровья да счастья тебе, кормилец наш!
      - То-то же!
      Барин выдержал строгость до конца. И виду не показал, что адмиральских позолот испугался. А что ему бояться? Он у себя сам полный хозяин, никто ему не указ, и пусть крестьяне это знают.
      - Ступайте, - сделал он нетерпеливый жест. Мужики, крестясь, встали с колен и тихонько поплелись к воротам, словно побитые. Барин тоже поднялся и, все еще рисуясь, направился навстречу Ушакову. На землисто-сером лице его сквозило выражение вызывающей непокорности. "Хоть я и простой дворянин, а ни перед какими адмиралами угодничать не намерен", - говорил его вид.
      Титов остановился в трех шагах от Ушакова, сощурив маленькие глазки, словно ему больно было смотреть на его ордена, сверкавшие в лучах солнца. Сказал нараспев:
      - А мы вас, сударь, кажется, знаем. Ушаков?
      - Угадали. Отставной адмирал.
      - Знаем, знаем... И Алексеевку вашу знаем. Проезжали как-то. Не угодно ли к нам в трапезную? Для разговора с приятным гостем нет лучшего места, чем трапезная. Егор, - позвал он привратника, - беги к барыне - она в сарае грибы от баб принимает, - скажи, чтобы угощение на две персоны приготовили.
      Трапезная, самая большая комната в доме с тремя окнами на площадь, была полна мух.
      - Ишь ты, опять напустили! - огорченно сказал хозяин и приоткрыл дверь в боковую комнату: - Эй, кто там есть, вели собрать баб да мух из трапезной выгнать.
      Сделав это распоряжение, он отстегнул шпагу и повесил ее на вешалку с сюртуком.
      - Откуда она у вас?
      - Как откуда? - удивился вопросу Титов. - Да будет вам известно, ваше превосходительство, что мы тоже отставные. С чином капитана со службы ушли. Еще при покойном императоре Павле.
      - А шпага?
      - Что шпага? Висит себе... Нацепляем ее, когда с мужиками идем разговаривать или экзекуции чинить. Когда шпага при нас, мужики смирнее становятся.
      Пока дворовые девки, распахнув окна и вооружившись всяким тряпьем, гоняли мух, хозяин и его гость в ожидании стояли на крыльце.
      - Вроде бы и холода близко, время мух прошло, а их все равно пропасть, - недоумевал Титов. - Отчего бы это, а?
      Ушаков не отвечал. Он думал о шпаге, висевшей рядом с сюртуком, о хозяине, нашедшем для нее новое назначение. Было время, когда шпага служила ему оружием против неприятелей России, а теперь он пользовался ею для устрашения собственных крестьян. Видимо, прав был отец Филарет, назвавший его ничтожеством. Плохой человек. Такого, пожалуй, не уговорить, вряд ли пойдет на облегчение участи своих крестьян.
      Наконец мухи были прогнаны, окна наглухо закрыты, и хозяин пригласил гостя к столу, куда уже успели принести домашнее смородиновое вино и холодную закуску.
      Титов начал с того, что налил в стаканы вина, переставил закуску так, чтобы свежие огурцы, которые он считал, видимо, лучшим лакомством, были поближе к гостю. Ушаков ждал, что сейчас он будет произносить тост, но вместо тоста Титов неожиданно полюбопытствовал вкрадчиво:
      - Дошло до нас, будто крепостным своим волю жалуете?
      Странная привычка: он все время говорил о себе во множественном числе.
      - Есть государев указ о вольных хлебопашцах, - сказал Ушаков. - Сему указу я следую. Кто из крестьян моих воли желает, тем отказа от меня нету.
      Ушакову показалось, что при этих его словах Титов даже заскрежетал зубами. Сказал с вызовом:
      - Худое сие дело, ваше превосходительство. Правда, - не без ехидства продолжал он, взявшись за стакан с вином, - мужиков у вас меньше, чем у меня зубов, а все ж пример, другим помещикам укор, крестьянам зацепка. Узнают о сем в других деревнях, недовольство вздуется.
      - Зачем же до недовольства доводить? Сей указ все могут в дело взять.
      - Читали мы тот указ, только мы не нашли там того, чтобы крестьян освободить. Да сего худого дела сам Господь Бог не допустит. Мыслимо ли воля! И государь сего не допустит. Государству Российскому надежнее, чтобы крестьяне оставались в прежнем своем бытии.
      Ушаков чувствовал, что спорить с этим человеком совершенно бесполезно, и промолчал. Его молчание, однако, только воодушевило Титова, и он продолжал с еще большей горячностью:
      - Разорение полное - вот что стоит за вашим словом "воля". Сами рассудите. Положим, дадим волю крестьянам своим, а куда им без земли? К другому помещику, а от того к третьему?.. Вот и будут метаться от одного к другому, а помещики уже не свезут на рынок столько хлеба, сколько сейчас вывозят. На казну лягут сплошные убытки, потому как убавится сбор податей.
      - Я крестьян своих отпускаю с землей, потому как знаю, что иначе нельзя, - сказал Ушаков. - В святом Евангелии говорится: не будьте рабы человекам... Человек должен быть свободным.
      - Как это свободным? - даже испугался Титов. - Позвольте, сударь, Евангелие мы тоже читаем, там ничего такого не сказано... Им только дай свободу - сразу же пьянствовать начнут да злодействовать.
      Стаканы с вином все еще оставались нетронутыми. Ударившись в рассуждения о пользе крепостного бытия крестьян, Титов забыл об угощении. Он продолжал говорить. Но Ушаков его больше уже не слушал, ждал момента, чтобы можно было сказать ему о жалобе мужиков, попросить за них, этих несчастных людей. Наконец речь хозяина подошла к концу, и Ушаков решил, что наступило его время.
      - Возможно, в чем-то вы и правы... Но я приехал не за тем, чтобы спорить. Я приехал просить за ваших крестьян.
      Губы Титова скривились в усмешке:
      - Жаловаться, что ли, ходили?
      - Сделайте им облегчение. Непосильны им стали поборы...
      Титов не дал ему продолжать, перебил резко:
      - Вы, сударь, наших мужиков не знаете, они побогаче ваших, алексеевских, живут. А то, что берем у них столько, сколько воле нашей угодно, на то права имеем, права дворянина, дарованные нам Богом и государями российскими.
      В эту минуту в комнату вошла сама хозяйка, дородная, но легкая на ногах, а за нею появились две девки с подносами, на которых дымились горячие блюда. Титов представил супруге своего гостя. Та сделала радостное лицо, защебетала, расставляя тарелки:
      - Не побрезгуйте, батюшка, кушайте на здоровье. Огурчиков попробуйте. Лучше наших огурчиков во всей округе не сыщете. В Москву возим, так там берут нарасхват. Коли попробуете, сами похвалите.