Адмирал Ушаков

      - А другие министры разве лучше? - подал голос молодой подпоручик, отвязавший лошадь от коновязи. - Когда заурядный повелитель желает выглядеть незаурядным, он не допускает к своему кругу людей умнее себя.
      Слова подпоручика прозвучали со столь неожиданной дерзостью, что Макаров и Арапов не нашлись что-либо сказать. Подпоручик, отвязав лошадь, хотел было уже садиться в седло, но раздумал, увидев появившиеся подводы с ранеными солдатами. Обоз замыкали две крестьянские телеги, на которых сидели бабы с ребятишками. Кто-то из маленьких плакал, но сидевшие в телеге на плач не обращали внимания. Проезжая мимо, бабы смотрели на офицеров с опаской, словно боялись, что те могут повернуть их обратно.
      - Куда вы? - спросил Арапов.
      - Кто примет, погорелые мы... - ответили с последней телеги.
      - А мужики ваши где?
      - Погорелые мы... - повторил тот же голос.
      - Боже, сколько горя принесла эта война и сколько еще принесет, промолвил Макаров с состраданием.
      - Вы правы, - согласился с ним подпоручик, все еще остававшийся у коновязи. - Слез много и будет еще больше.
      Он легко влез в седло и поскакал прочь.
      - Кто это? - спросил Арапов.
      - Он называл себя, но я забыл, - отвечал Макаров. - Странная, нерусская фамилия.
      - Смелый юноша, - заметил Арапов. - Но Бог с ним, - махнул он рукой, - не будем говорить о нем. Расскажите лучше о себе. Как вы здесь оказались?
      - Еду к Чичагову на службу.
      - В Дунайскую армию? А почему не во флот?
      - Флот? Какой? Разоряется наш флот... А у меня к Чичагову рекомендательное письмо. Говорят, морским офицерам он оказывает покровительство.
      - Но как же к нему поедете? Если поедете этой дорогой, то попадете не к Чичагову, а в руки французов.
      - Я знаю, мне уже сказали... Говорят, французы уже под Смоленском. Придется возвращаться и ехать через Москву. - Макаров махнул рукой, давая понять, что им уже все решено и об этом не стоит более говорить. - Ну, а вы как? Каким образом здесь оказались? Уже не гусаром ли стать собираетесь?
      - Я почти и так гусар, только мундир на мне флотский остался, - с грустной усмешкой промолвил Арапов.
      Он рассказал о том, как попал в корпус Витгенштейна, упомянув о сражении, в котором был убит его начальник генерал Кульнев.
      - Как я понял, вы человек теперь почти свободный, - сказал Макаров. Может быть, к Чичагову вместе поедем? Ежели не доберемся до Чичагова, добавил он с воодушевлением, - в главной армии останемся. Все-таки решающие сражения ожидаются там, а не здесь.
      - Это невозможно, - сказал Арапов. - Я уже дал согласие командующему служить у него и занесен в списки штабных офицеров.
      Макаров выразил сожаление, но уговаривать бывшего сослуживца изменить свое решение не стал. Поговорив еще немного, они стали прощаться. Лошадь Макарова стояла тут же, у коновязи. Он отвязал ее и, не выпуская поводка, снова обратился к Арапову:
      - Забыл сообщить важную новость. Когда уезжал из Петербурга, там прошел слух о назначении главнокомандующим русской армии Кутузова.
      - Победителя турок? - обрадовался Арапов.
      - В верности слуха не убежден, но слух сей идет от серьезных людей, близких к властям.
      Макаров поехал той же дорогой, что и молодой подпоручик, так поразивший Арапова смелостью своих суждений. "Если слух верен, если и в самом деле главным будет Кутузов, положение может быстро измениться".
      Прошло несколько дней, и слух о назначении Кутузова главнокомандующим русской армии подтвердился. В лагере оживились. О Кутузове как полководце не знали разве что рекруты. Многие солдаты и офицеры помнили его по прежним войнам. Они не скрывали своей радости, крестились: "Слава тебе, Господи, не будет теперь отступления!.."
      Вечером, отдыхая в своей палатке, Арапов слышал, как солдаты салютовали из ружей и кричали на весь лагерь: "Едет Кутузов бить французов! Едет Кутузов бить французов!"
      Назначение нового главнокомандующего вселило в людей добрые надежды.
      6
      Ушаков опять прихворнул. Схватил насморк с чиханием да головной ломотой. Не диво бы в ненастье застудился, а то все время жара стояла. В тот день, когда обнаружилась болезнь, Федор сильно рассердился на барина. Не он ли говорил ему беречься, не сидеть на крыльце разутым, потому как сквозняки там постоянные? Не послушался... Теперь вот чихай, раз не послушался. Хорошо еще насморк, могло быть хуже, могло при таком безрассудстве и другое привязаться, пострашнее насморка...
      - Чем ворчать, съездил бы лучше в Темников, - сказал ему Ушаков. Может, почта есть? Заодно узнал бы, что нового о войне говорят.
      Федор послушался, поехал, наказав, однако, чтобы никуда не выходил из комнаты. Ушаков обещал сидеть дома. Да ему сейчас и не до того было, чтобы разгуливаться. Недомогание клонило ко сну. Его удерживала от постели только мысль, что потом ночью спать не придется. А бессонница ночью - это хуже всего, время тянется бесконечно долго - ждешь, ждешь рассвета и никак не дождешься...
      Оставшись один, Ушаков от нечего делать занялся своими записями о Средиземноморском походе. После возвращения из Севастополя, решив довести их до конца, он много раз брался за перо, но работа не продвигалась: чего-то не хватало ему для правдивого изображения событий, а уклоняться от правды было не в его характере. Не пошло дело и сейчас. Просматривая уже написанное, он долго настраивался на то, что писать дальше, но от этого только сильнее разболелась голова, и в конце концов он вынужден был оставить бумаги и лечь на кровать.
      Федор приехал из города часа через три. Без почты. Ни писем, ни газет. Ушаков был огорчен.
      - А в городе что слышно? - спросил он, выслушав Федора.
      - Да что слышно?.. То же самое говорят, что и раньше говорили. Война.
      - И без тебя знаю, война. Про войну-то что говорят?
      - Что раньше говорили, то и теперь говорят. Слух такой, будто в армии начальство сменили, главным над всеми Кутузова поставили.
      - Ну вот, - смягчился Ушаков, - а говорил, новостей нету. Новость очень важная.
      Вопреки многим дворянам, Ушаков лично ничего не имел против Барклая, но замена его Кутузовым в должности главнокомандующего все же обрадовала. Кутузова он знал хорошо, считал выдающимся полководцем. Но в данный момент дело было не только в его военном даровании. В русском дворянстве, как и в самой армии, росло недовольство против засилия военных начальников иностранного происхождения. Поэтому назначение в предводители армии природного русского было в интересах государства.
      - А еще что нового слышно?
      - Да больше ничего как будто... - отвечал Федор, стараясь припомнить, что еще слышал достойного внимания адмирала. - Пожертвования с народа собирают. Раньше на обмундирование да на сдачу рекрутов по последнему набору собирали, а теперь еще на покупку волов для армии. Еще на передвижной военный магазин пожертвований требуют, даже на дороги, мосты и перевозы деньги собирают...
      - Ну и как?
      - Что как? Кряхтит народ, а дает. Недовольных много. Сами-то дворяне не очень раскошеливаются, все норовят на крестьянах выехать. Сказывают, на уездных заводах для мастеровых и крестьян, там работающих, вроде новой подати установили: хочешь не хочешь, а пятьдесят копеек с носа в пожертвование отдай. Сказывают, в Еремшинском и Мердушинском заводах рабочий люд уже обобрали. И на Вознесенском заводе то же самое - по пятьдесят копеек с человека вычли.
      Ушакову показалось, что Федор сильно преувеличивает. Он помнил, как в Темникове на телегах собирали пожертвования, как со всех сторон несли добро всякое, а иные даже деньги давали.
      - Не силой же, наверное, по пятьдесят копеек с людей взяли, хмурясь, возразил он Федору, - добровольно, должно быть?..
      - Оно, конечно, принуждения открытого не было, а все же...
      Помолчав, Федор продолжал уже с явным осуждением:
      - Дворяне только кричат "Отечество! Отечество!", а как помочь Отечеству, так все тяготы на простых мужиков сваливают.
      - Ну это ты брось, - строго сказал Ушаков. - Заводами теми, о коих говорил, купцы владеют, а не дворяне.
      - Пусть так. Но Титов дворянин! А что сделал? Семь рублей, что на полк Тамбовский пожертвовал, на крестьян своих разложил - по двухгривенному на тягло. Даже в барыше от такого пожертвования остался.
      - Титов один такой.
      - Все такие.
      - Не смей так говорить о дворянах, - повысил голос Ушаков, большинство дворян истинные сыны Отечеству своему!
      Федор с обидой отступил на шаг:
      - Зачем так кричишь на меня?
      - Потому что говоришь о дворянах неправду, и я не желаю тебя слушать. Пошел вон!
      Федор ушел красный от обиды. Ушаков слез с кровати и в волнении заходил по комнате. Гневная вспышка вывела его из себя, и он никак не мог успокоиться. Он сожалел, что мало отчитал слугу, что надо бы с ним покруче... Но мало-помалу гнев стал отходить, и он подумал, что поступил, пожалуй, нехорошо, прикрикнув на Федора, что Федор в чем-то, может быть, и прав...
      Федор был прав во многом. Ушаков и сам понимал это, только не признавался себе... Не было в дворянах того патриотизма, какой ему желалось видеть. Рассказывали, что близкий ко двору князь Волконский на вопрос государя, что он думает о вкладе дворян в дело защиты Отечества, ответил так: "Государь, я стыжусь, что принадлежу к этому сословию. Было много слов, а на деле ничего". Нет, не очень-то бескорыстны были дворяне, когда дело касалось защиты Отечества. Да что дворяне! Цесаревич Константин Павлович, присоединившись к шумихе о помощи армии, поставил Екатеринославскому полку из своих конюшен 126 лошадей, запросив за каждую... по 225 рублей. Экономический совет ополчения хотел было ему отказать, не без основания считая, что оные лошади таких денег не стоят. Но государь приказал лошадей взять, оплатить, и Константин Павлович получил от казны 28 350 рублей. Кстати, из проданных им лошадей оказались пригодными для использования в полку только 26 голов, остальные из-за непригодности пришлось либо пристрелить, либо "сплавить" на сторону.
      Ушаков всего этого не знал. Он многого не знал, живя в своей Алексеевке.
      Вечером, когда беспричинный гнев прошел окончательно, Ушаков спустился вниз, нашел там Федора и сказал ему с виноватым видом:
      - Давеча я зря на тебя нашумел.
      - Да ничего, - ответил Федор, еще не оттаяв как следует от обиды, - я понимаю... Нешто не понимаю? Ты, батюшка, добрый дворянин, а все ж дворянин.
      * * *
      Как только Ушакову стало лучше, он сам поехал в Темников. Хотелось встретиться с Никифоровым, узнать, как идут дела с набором ополчения. Хотя он и отказался от начальствования и не имел к сим делам прямого отношения, быть от них совершенно в стороне считал для себя невозможным. Добрым советом или еще чем, но мог еще пригодиться...
      Никифорова в управе не оказалось. Секретарь Попов сообщил, что его вызвали зачем-то в Тамбов.
      - Не по делам ополчения?
      - Возможно.
      - Кстати, как с этим обстоят дела? - поинтересовался Ушаков.
      Попов разочарованно махнул рукой:
      - Пока шумиха одна. Желающих в ополченцы больше, чем надо, а вооружать нечем. Говорят, - добавил Попов, - в Вологодской губернии с этой шумихой уже кончили. Вместо ополчения там теперь звероловов-охотников собирают, кои охотничьи ружья имеют. Пятьсот охотников обещали в армию послать.
      С ополчением в России явно не ладилось. Речей сказано много, а толку пока никакого. Все упиралось в отстуствие вооружения. Странно, русское правительство не подумало об этом раньше. Самому императору истинное положение вещей открылось только в конце июля, когда он проездом в Петербург останавливался в Москве и имел там разговор об ополчении. 26 июля он писал отсюда Барклаю-де-Толли: "Распоряжения Москвы прекрасны, эта губерния мне предложила 80 тысяч человек. Затруднение в том, как их вооружить, потому что, к крайнему моему удивлению, у нас нет более ружей, между тем как в Вильно вы, казалось, думали, что мы богаты этим оружием..."
      - Вся надежда на англичан, - говорил Попов, - только они нас могут выручить.
      Забегая вперед, скажем, что Англия действительно помогла России, продав ей 50 тысяч ружей, но эти ружья пришли только тогда, когда Наполеон уже побежал из России и острая надобность в них отпала.
      - А какие вести приходят из армии?
      - Ничего утешительного. Наши отходят к Москве. Думали, Кутузов поведет дело иначе, а он тоже отступает, как и Барклай отступал.
      - Отступление - еще не поражение, - промолвил Ушаков в раздумье.
      Из управы Ушаков поехал к купцу Меднову, которому Федор, по его поручению, заказывал набор фарфоровой чайной посуды. Меднов так и заюлил, увидев его:
      - Не угодно ли в ресторацию? Обещаю отменное угощение. Посидим, поговорим... Ежели, конечно, не побрезгуете за одним столом со мною быть.
      Ушаков отказался от ресторации и спросил о заказанной посуде. Меднов сообщил, что заказ готов, и повел его на склад.
      Набор стоял распакованным на широкой полке против зарешеченного окна. Все изделия, отделанные золотом, оказались удивительно тонкой работы.
      - Обратите внимание, какой звон! - постучал по чашке Меднов. Немецкий фарфор. Наши так не умеют делать.
      Набор был хорошим, но и цена оказалась необыкновенной: Меднов запросил за него четыреста рублей.
      - Рад бы дешевле, да не могу, - сказал он, увидев на лице Ушакова выражение крайнего удивления. - Нынче все дорого, потому как война... С нашего сословия, - продолжал он с доверчивой откровенностью, - тоже на войну взносов требуют, а где их взять, если на товары не накинуть? Вот и набавляем помаленьку. Но скажу вам, батюшка, по совести набавляем, потому как крест на себе имеем. Московские купцы, что на войну десять миллионов жертвовать обещали, не так ценами крутят. Совсем совесть потеряли. До этого сабля шесть рублей стоила, а теперь сорок отдай, за ружье восемьдесят просят, тогда как цена настоящая от десяти до пятнадцати за штуку. Пистолеты тоже в шесть раз подорожали. Про сукно, обувь и говорить нечего. Все подорожало, ни к чему не подступишься.
      После таких откровений торговаться показалось неудобным, и Ушаков согласился оплатить запрошенную цену. Он сказал, что пришлет за посудой завтра своего слугу, и попросил к тому времени все как следует упаковать.
      - Все, батюшка, сделаем, ничего не упустим, - обрадованно заверил Меднов, - пусть только приезжает да деньги пусть не забудет.
      Оставив купца, Ушаков вышел на улицу, где его поджидал кучер. Теперь оставалось сделать еще одно дело, последнее - купить подарок Федору. Хотя после ссоры и состоялось между ними примирение, в том примирении еще не было полноты, в Федоре оставалась обида. Виноват был он, Ушаков, перед ним, крепко виноват, и надо было вину как-то искупить...
      Ушаков попросил кучера остановиться возле угловой лавки. Народу здесь было немного. Войдя в помещение, он позвал приказчика и попросил его подать кафтан из тех, что получше.
      - Извольте, сударь, сами выбрать, какой глазам вашим приглядится. Хоть этот, хоть другой - все товары добротные. - Он принялся выкладывать кафтаны на прилавок, но тут вспомнил, что у него запрятан еще один ("Из сукна аглицкого"), сходил за ним и стал показывать со всех сторон. - Вот, извольте полюбоваться. Даже самим графам да князьям не совестно носить такое. Всего тридцать целковых. По нынешним временам почти даром.
      Ушаков заплатил деньги и с покупкой, завернутой в бумагу, вернулся к тележке.
      - А теперь куда? - спросил кучер.
      - Теперь домой, - весело ответил Ушаков.
      Настроение поднялось. Ему казалось, что он купил как раз то, что нужно, и уже представлял, как обрадуется обнове Федор и окончательно очистится от обиды сердце его.
      Худо, когда в доме нет настоящего мира.
      7
      Сопровождаемый многочисленной свитой и императорской гвардией, Наполеон следовал на восток, туда, куда все дальше и дальше уходила его многотысячная непобедимая армия. Русские отступали. Но это было отступление, которое не могло радовать французов.
      Наполеон был мрачен. В последнее время он вообще улыбался редко, сделался раздражительным. Его раздражали помощники, раздражал сам ход войны. Сколько времени прошло, как начался поход, а генерального сражения все нет. Была возможность окружить и уничтожить Вторую русскую армию, которой командует Багратион, но сделать это не удалось. Багратион оказался хитрее посланных против него французских военачальников, он избежал рокового для него сражения и сумел в Смоленске благополучно соединиться с армией Барклая.
      Под Смоленском, где соединились обе русские армии и где на первых порах они оказали французам яростное сопротивление, у Наполеона появилась надежда кончить все разом. Он послал в обход русской армии крупный корпус с целью отрезать ей пути к отступлению и навязать генеральное сражение. Но до генеральной баталии дело не дошло и в этот раз. Русские ограничились арьергардными сражениями и ушли из Смоленска раньше, чем французы смогли преградить им путь.
      На пути Наполеона простирались вытоптанные, выжженные поля, то тут, то там выступали дымящиеся развалины. Наполеон смотрел на все это, и ему приходила мысль о скифах. Когда-то в далекие времена скифы, обитавшие в краях, населяемых теперь русскими, вот так же бесконечными отступлениями заманивали противника в безводные, пустынные степи, изматывали его, а потом одним ударом уничтожали. Не унаследовали ли русские вместе с бескрайними степными просторами и тактику скифов? Не на погибель ли заманивают они французов своим отступлением?
      Сердце Наполеона холодело от мысли о собственной армии, которая таяла с каждым переходом. Вначале наступали полмиллиона, теперь же было меньше. Часть войск пришлось оставить на захваченной территории для охраны путей снабжения. Большие потери понесены были в стычках с партизанами. А сколько потерь от болезней!.. Удручал большой падеж лошадей. Главный интендант армии граф Дарю докладывал Наполеону: при выходе из Вильно в наступающей армии было 22 тысячи лошадей, а когда дошли до Витебска, их стало 14 тысяч. За короткий срок пало 8 тысяч голов. И это летом. А что будет с наступлением осенних или, не приведи Господь, зимних холодов?
      Армия не только таяла количественно, она теряла прежний дух, постепенно разлагаясь, рискуя превратиться в толпу грабителей и мародеров. Хотя Наполеон и подписал приказ предавать военно-полевому суду всех солдат, уличенных в грабеже и мародерстве, положение от этого не улучшилось. Бесчинства продолжались. Солдаты отнимали у русских крестьян все, что можно было отнять. В грабежах не участвовала разве что императорская гвардия, которой и без того всего хватало, поскольку она обеспечивалась лучше, чем остальная армия.
      Нет, уже не ту армию вел Наполеон в Россию. Не было прежних волонтеров. Кроме французов, в ней нашли место и немцы, и поляки, и хорваты, и даже испанцы. Многие из этих "примешанных" только и думали, как бы удрать. Чтобы ловить дизертиров, пришлось создать специальные кавалерийские отряды во главе с офицерами главного штаба. Однажды такому отряду удалось задержать чуть ли не батальон бежавших испанцев. Чтобы не казнить всех, полковник, руководивший их захватом, предложил им разыграть лотерею: кто белый билет вытащит - жив останется, кто черный - под расстрел пойдет. Черные билеты достались 62 "несчастливцам". Их расстреляли немедля, на глазах солдат...
      Наполеон думал обо всем этом и молчал. Молчали ехавшие с ним его маршалы. "Они хотели бы, чтобы я остановил наступление, - догадывался об их молчании Наполеон, - но это уже невозможно".
      Многие маршалы уже не раз высказывали свои опасения относительно похода в глубь России. Да Наполеон и сам был вначале против опрометчивого наступления. После захвата Витебска он даже объявил одному из своих маршалов: "Первая русская кампания окончена. В 1813 году мы будем в Москве, в 1814 году - в Петербурге. Русская война - это трехлетняя война". То было сказано 28 июля, а через несколько дней он принял другое решение... Трудно сказать, что на него больше подействовало. Скорее всего доставленное из Парижа известие об усилении борьбы испанского народа против его завоевательной политики на Пиринейском полуострове. Подчинить себе безоговорочно народы того полуострова ему не удалось, и теперь, когда французская армия находилась далеко от своих границ, непокорные испанцы могли наделать много бед. Да они ли только? Вслед за испанцами могли подняться другие народы... Нет, в такой обстановке растягивать войну с Россией на три года было никак нельзя. Наполеон отказался от прежнего решения и отдал приказ идти вперед.
      Близкие к императору маршалы встретили приказ с неодобрением. Надобно остановиться, говорили они, после Витебска начинается "коренная Россия", и там великая армия неминуемо столкнется с еще большей враждебностью. Надобен мир.
      - Я тоже хочу мира, - сказал им Наполеон, - но чтобы мириться, нужно быть вдвоем, а не одному. Александр молчит.
      Русский император действительно молчал, тянул время. Он на что-то надеялся. Уж не на победу ли?..
      В сражении за Смоленск французские солдаты захватили в плен раненного штыком русского генерала Тучкова. Узнав об этом, Наполеон пожелал поговорить с ним. Генерала привели под конвоем. Рана его оказалась не очень опасной, и он держался твердо.
      - Какого корпуса? - спросил его Наполеон.
      - Второго, ваше величество.
      - А как вам приходится другой Тучков, что командует третьим корпусом?
      - Мы с ним родные братья.
      Наполеон помолчал немного и спросил, может ли он, Тучков, написать письмо императору Александру?
      - Не могу, ваше величество.
      - Но брату своему вы можете!
      - Брату могу.
      Наполеон сделал новую паузу, на этот раз более продолжительную, потом заговорил:
      - Известите брата о нашей встрече. Напишите ему, что он доставит мне большое удовольствие, если доведет до сведения императора Александра сам, или через великого князя, или через главнокомандующего, что я ничего так не хочу, как заключить мир. Мы и так уже слишком много сожгли пороха и пролили крови. Надо же когда-нибудь кончить.
      Тучков обещал написать такое письмо. Наполеон приказал вернуть ему шпагу и отправить во Францию. С его стороны это был первый шаг к заключению мира, но он пока ничего не дал...
      Впереди дорогу пересекала широкая лощина, заполненная белесым облаком. Издали Наполеон и его спутники приняли облако за туман, но когда въехали в лощину, в нос ударил едкий дым. Наполеон закашлялся.
      - Проклятая страна! - вскричал император. - Она сведет меня с ума!
      - Государь, - вкрадчиво промолвил маршал Мюрат, - еще не поздно вернуться.
      - Нет, - ответил Наполеон. - Мы дойдем до Москвы. Мы найдем там и отдых, и честь, и славу!
      - Москва нас погубит, - сказал Мюрат.
      Наполеон сделал вид, что не расслышал его последних слов и продолжал путь, время от времени чихая и кашляя от стелившегося по земле дыма.
      8
      В самую жатву время стояло сухое, теплое - благодать! Дал Бог убраться мужикам. Когда же свезли хлеба в овины, вдруг подули холодные ветры, начались дожди. Наступила настоящая осень.
      В непогоду в деревнях и самом Темникове все живое попряталось под крышу. Только по дороге, что вела на Москву, не затихало движение. Шли партии рекрутов, ополченцев. Шли обозы с фуражом, хлебом, солониной... Со стороны Москвы тоже бывали обозы, только без груза. Появлялись подводы с ранеными, больными. Этим внимание было особое. Раненых и больных разбирали по домам, под крышу. И, конечно, угощали, чем богаты были. Угощая, расспрашивали: как там на войне, убили этого басурмана Наполеона или он все так же нахально на Москву прет?
      Прибывшие с последним обозом рассказывали о великом сражении, случившемся возле Бородина. Нашлись даже очевидцы того сражения. Дополняя друг друга, они подробно рассказывали, какая страшная та была брань. Наполеон выставил против русской армии несметные полчища. А пушек поставил видимо-невидимо. Русские, конечно, тоже были не с голыми руками. Достойно встретили они французов. От пушечной пальбы земля под ногами дрожала, от порохового дыма дышать было нечем - вот как палили противники друг в друга. А про штыки и говорить нечего. В крови были штыки-то. Много раз до рукопашной доходило. То французы напрут, то русские... И так до самого вечера. В иных местах столько убитыми полегло, что некуда было ногой ступить. Что солдат, что господ офицеров, что генералов - никого не щадили пули да ядра пушечные, да еще бомбы и шрапнель окаянная... Да штыки холодные. Генерала Багратиона уж как оберегали, и то смертельно ранило. Скончался славный генерал, царство ему небесное! Много героев русских полегло. Сказывали, на поле до сорока тысяч человек осталось... Однако французам не удалось побить русскую армию. Сражение как бы вничью кончилось. Поколотили противники друг друга и отошли на прежние позиции.
      - Ишь ты!.. - восхищались мужеству русской армии темниковцы. - Не на того напоролся Бонапарт паршивый. Подожди, еще не то ему будет. Крышка глухая ему будет.
      - А Бородино это где? - допытывались любопытные. - Далеко от Москвы?
      - Не, близко.
      - Как же так? Ежели близко, Бонапарт-то этот паршивый может и в Москву зайти.
      - Не зайдет, Кутузов не пустит, - уверяли участники Бородинского сражения. - Кутузов ему от ворот поворот покажет.
      - Дай, Господь, Кутузову этому силы да счастье ратное! - крестились темниковцы и, успокоенные заверением, что Москву французам не отдадут, расходились.
      Очевидцы Бородинского сражения верили в силу русской армии, не сомневались, что она отстоит первопрестольную столицу. Но откуда им было знать, как развернутся события после кровопролитного сражения и какое примет решение после сего сражения Кутузов. Вышло не так, как они говорили. Уже через несколько дней пришло сообщение о вступлении французов в Москву. И сразу приуныл народ. Другие пошли разговоры. Ведь от Москвы до Темникова было всего-то четыреста верст с небольшим. Война совсем близко придвинулась. Завздыхали кругом: "Что-то теперь будет?.."
      О сдаче французам Москвы Ушаков узнал от своих дворовых, а те от кого-то из городских слышали. Хотя моросил холодный дождь, он не удержался и поехал в Темников сам. Он желал удостовериться в правдивости сообщения, узнать, как на самом деле все произошло и каково в настоящее время положение в армии.
      В Темникове Ушакову повезло. На улице он случайно встретил городничего, а тот оказался в курсе событий.
      - Ах, Федор Федорович! - убивался городничий. - Какое несчастье! И кто бы мог подумать, что Москву оставим? Какое несчастье! Вы-то давно об этом узнали?
      Ушаков сказал, что о сдаче Москвы узнал только сегодня и хотел бы узнать некоторые подробности.
      - Что с нашей армией?
      - Армия, слава Богу, цела, - отвечал городничий. - После Бородина сражения другого не было. Фельдмаршал Кутузов, по сведениям, остановился с армией у Калужской дороги.
      - Ежели так, - помедлив, сказал Ушаков, - тревожиться особенно не следует. Потеря Москвы еще не потеря России. Главное, цела армия, и пока Наполеону не удастся ее разбить, он не может торжествовать победу.
      - Слава те, Господи!.. - перекрестился городничий. - Вы мне, Федор Федорович, можно сказать, жизнь вернули. Я-то уж всякое думал, думал, конец нам, быть нам под сапогом у Бонапарта...
      Разговаривая, они вошли в городническое управление. В коридоре было холодно и сумрачно. К стенам жались какие-то люди, очевидно просители. У самых дверей на узкой скамейке, привалившись друг к другу, дремали два обритых молодых крестьянина. Почти вплотную к ним стоял забрызганный грязью прапорщик и с унылым видом грыз себе ногти. Увидев городничего, прапорщик обрадовался и подошел к нему.
      - Ну, чего тебе? - сердито повернулся к нему городничий, оставив на время Ушакова. - Сказано было: здесь тебе не лазарет. Для чего сюда привел? А вдруг в них зараза какая?
      - Куда же мне их? Не под дождем же оставлять. А идти дальше они не могут. Под крышу их надо, в тепло.
      - А где мне крышу для них взять? В обывательских домах и так уже на постоях полно, не берут больше. Вот, - стал жаловаться он Ушакову, ополченцев пропасть - идут и идут, для больных крыш требуют. А где мне столько взять? Обыватель дарма больного не пустит. Зачем ему больной?
      - Госпиталь открыть надо, - сказал Ушаков убежденно.
      - Госпиталь? Оно бы, конечно, не худо... А где помещение? Где деньги, чтобы кормить да лечить? У меня на это денег нет, а казна не даст.
      "Да, казна не даст, - мысленно согласился с ним Ушаков. - А госпиталь все же нужен. Нельзя же так, чтобы люди страдали..."
      Он подошел к сидевшим на скамейке. Это были те самые больные, о которых шла речь. Спросил:
      - Откуда родом?
      - Из Пензенской губернии они, - ответил за крестьян-ополченцев городничий. - Смею доложить вам, отъявленные разбойники, смутьяны. Им каторга нужна, а не госпиталь.
      Ушаков подождал, когда городничий кончит, и снова обратился к больным. Спросил одного:
      - Как тебя зовут?
      - Егором, батюшка, - ответил тот и тотчас закашлялся.
      - А тебя? - спросил Ушаков другого.
      - Иваном, кормилец наш.
      - Ну вот что, дети мои, - решил Ушаков, - ко мне поедете. Не возражаете? - круто повернулся он к прапорщику.
      - Как можно-с, очень даже рад, - вытянулся перед ним тот, по каким-то признакам угадав, что имеет дело с непростым человеком. - Только расписочку надобно...
      - Что до расписки, то обращайтесь к городничему. Выздоровят, я людей ваших ему привезу, а он уж пусть сам решит, в какую партию их пристроить.
      - Расписку я дам, - согласился городничий.
      Ушаков попросил прапорщика проводить больных до тележки, что стоит у подъезда, да позаботиться укрыть их чем-нибудь от дождя. Офицеру эта просьба не понравилась.
      - Проводить можно. А чем укрыть прикажете? У них, кроме холщовых котомок, ничего больше нет.
      - Скажите кучеру, чтобы плащом моим укрыл, - сердито прервал его Ушаков.
      Когда прапорщик и его люди вышли из помещения, городничий сказал ему осуждающе: