- Извольте, малость прибавить могу, - оставался невозмутимым Титов. Запишите: семь рублей, и ни копейки больше.
      Ушаков смотрел на этот торг с чувством неловкости за темниковское дворянство. Конечно, от Титова можно ожидать все, этот человек имеет отдаленное понятие о патриотизме. Удивляло другое: в зале не раздалось ни одного голоса в осуждение поведения помещика, не желавшего внести приличный вклад в оборонное дело отечества. Дворяне молчали, и их молчание можно было принять за одобрение поведения Титова.
      Ушаков встал, и еще не успел Титов расписаться в ведомости и выложить на "спасение отечества" свои несчастные семь рублей, как с решительным видом подошел к столу.
      - Извините, господа, - сказал он, - я плохо себя чувствую и прошу дозволить подписаться вне очереди.
      - Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, пожалуйте!.. - поклонился ему Никифоров. - Сколько подписать изволите?
      - Две тысячи рублей.
      - Покорнейше благодарим, ваше высокопревосходительство, покорнейше благодарим! - обрадовался Никифоров и обратился в зал: - Слышали, господа? Отставной адмирал, кавалер многих орденов Федор Федорович Ушаков жалует Тамбовскому полку две тысячи рублей!
      Предводитель дворянства хотел еще что-то сказать в хвалу адмирала, но тот так посмотрел на него, что смолк на полуслове. Ушаков поставил в ведомости свою подпись и, сказав, что деньги будут доставлены позже, направился к выходу.
      * * *
      Оставив уездное дворянство, Ушаков пошел к гостиному двору, чтобы оттуда ехать домой. Он чувствовал себя плохо. Утром болела только голова, а теперь и в ногах замозжило. Впрочем, это могло быть к перемене погоды. В последнее время с ним часто так бывало: чуть что - замозжит, заноет в теле, спасения нет. И ничего с этими недугами, наверное, уже не сделаешь... То были недуги старости. Покоя бы сейчас настоящего, да где его взять? Нет и не может быть нынче покоя. Не до покоя теперь...
      Домов за десять до гостиного двора Ушаков невольно остановился, привлеченный необычной подводой, сопровождаемой тремя монахинями. Заваленная наполовину каким-то тряпьем, повозка передвигалась от дома к дому, и, когда останавливалась, монахини устраивали короткие молебствия, отдаленно напоминавшие служения во время церковных выходов. Они пели молитвы, после чего призывали народ пожертвовать на войну с опасным "ворогом" кто сколько может. Люди выносили из домов вяленую рыбу, сухари, различное тряпье, клали все это на телегу, получая взамен маленькие просвирки и свечи. Кое-кто подавал деньги; их опускали в ларец, украшенный серебряным крестом, что носила одна из черниц.
      Вот старик с лохматыми волосами, словно присыпанными мукой, вынес узел с овечьей шерстью. Прежде чем положить шерсть на телегу, он стал показывать ее старшей монахине: пусть сама посмотрит, какая хорошая у него шерсть, ни одного комочка не нащупаешь, для себя ее собирал, но раз такое дело, ежели надобно помочь армии, чтобы зачинщиков войны с земли русской прогнать, ему не жалко добра своего - пусть идет в общий котел, пусть делу кровному послужит. А из шерсти этой, объяснял старик, непременно хорошее сукно получится, которое не то что на шинели солдатам, даже на одежду господам офицерам сгодиться может... Очень много хотелось сказать старику, который, быть может, отдавал на алтарь отечества единственное свое богатство. Черница терпеливо выслушала его, поблагодарила, осеняя крестом, и, как и всем, дала просвирку и свечку.
      "Как не похожи эти люди на тех, которые сидят сейчас в дворянском собрании!" - думал Ушаков, глядя на старика, на других горожан, собравшихся у подводы монахинь. Когда он подошел поближе, монахиня, что принимала от старика шерсть, посмотрела на него, и на какое-то мгновение на красивом чернобровом лице ее выразились и удивление, и радость, как будто увидела в нем своего человека. Но вот выражение это исчезло, она поклонилась ему в пояс, сказала:
      - Не дадите ли и вы что-нибудь, адмирал? Мы собираем пожертвования на нужды войны.
      Ушаков не ответил, пораженный неожиданностью ее обращения, ее голосом, ее взглядом. Она сказала ему: адмирал... Откуда она могла знать, что он адмирал... Ведь на нем не было адмиральских отличий, он был в обычной одежде. Видела раньше? Но когда, где?.. Вспомнился Арапов, история его невесты, обманутой соблазнителем. Мелькнула догадка: не она ли?..
      Не дождавшись ответа, черница поклонилась Ушакову во второй раз:
      - Рука дающего да не оскудеет!
      Ушаков имел с собой двадцать рублей ассигнациями и несколько серебряных монет. Он торопливо извлек все это из карманов и подал монахине. Та передала деньги чернице, носившей ларец.
      - Вы из Темниковской обители? - спросил он.
      - Темниковской.
      - А до обители жили в Херсоне?
      Монахиня не ответила.
      - Я вас знаю, мне о вас рассказывали. Ваше имя Мария, не так ли?
      Монахиня теперь уже совсем смутилась, но сумела взять себя в руки и резко сказала, досадуя на минутную растерянность:
      - Меня зовут мать Аграфена. Прощайте, сударь! Да вознаградит вас Бог за щедрое подаяние делу святому. Трогай! - крикнула она чернице, державшей лошадь под уздцы. Заскрипев колесами, подвода поехала дальше. Мать Аграфена пошла с лошадью рядом, держась одной рукой за оглоблю. Ушаков неотрывно смотрел ей вслед. Она, должно быть, почувствовала его взгляд, оглянулась на миг, потом сняла с оглобли руку и поспешила вперед, обогнав лошадь. Можно было подумать, что она хотела побыстрее скрыться с его глаз.
      Ушаков пошел своей дорогой. Кучер поджидал его у ворот гостиного двора.
      - Домой, батюшка?
      - Домой, домой...
      Через четверть часа они уже выезжали из Темникова на алексеевскую дорогу. Ушаков всю дорогу находился под впечатлением встречи с монахиней, назвавшей себя матерью Аграфеной. Теперь он уже нисколько не сомневался, что это была та самая Мария, на которой Арапов собирался жениться, но ее у него отняли. Ах, Арапов, Арапов!.. Вот бы ему написать! Но куда напишешь? Кто знает, где судьба его носит...
      Судьба Арапова волновала его. Может быть, потому, что она была чем-то схожа с его судьбой. В пору молодости он тоже не миновал любовных чувствований. Но чувства его оказались обманутыми. Та, что зажгла в нем страсть, отвергла его руку, предпочла ему другого - тоже офицера, но более общительного, не такого скучного, как он. Это настолько убило его, что он несколько дней не показывался в обществе. А потом... потом сердце его навсегда закрылось для женщин. Он более не пытался заводить с ними знакомства, решив прожить жизнь без семьи, в одиночестве, как прожил свою жизнь любимый дядя. В одиночестве прошли молодые и зрелые годы, в одиночестве состарился... Впрочем, он был не совсем одинок. С ним был Федор, любимый слуга и камердинер.
      Приехав домой, Ушаков позвал к себе Федора, сообщил ему о сумме, которую подписал в пользу формируемого Первого тамбовского полка, и приказал ему немедля отвезти ту сумму предводителю дворянства, взяв от него расписку.
      2
      Русские полки спешили из Вильно, оставляя город на милость Наполеона. Горожане смотрели на уходивших кто со злорадством, кто жалеючи.
      - Братцы, а они побаиваются Наполеона, - говорили солдаты. - Вишь, ставни закрывают.
      - Как же им не бояться? Вдруг французы возьмут да подгребут в сусеках все под метелочку. Войск-то у Наполеона видимо-невидимо, прокормить надо.
      - А может, напрасно канитель подняли? Может, Наполеон-то еще у себя прохлаждается?
      - Сказано попер, значит, попер.
      - А почему тогда пушек не слышно?
      - Потерпи маленько, еще услышишь!..
      Вильно оставили 26 июня, а 10 июля вся Первая армия под командованием Барклая-де-Толли была уже в Дриссе.
      Арапов прибыл сюда вместе со своим новым начальником - генералом Яковом Петровичем Кульневым, сделавшим его своим адъютантом. Правда, документами его служба еще не была "узаконена", но генерал обещал написать о нем рапорт своему прямому начальнику графу Витгенштейну и уладить все "скорым образом".
      Кульнев оказался человеком очень хорошим, доступным для подчиненных. Генералу не было еще и пятидесяти. Военное образование получил в кадетском корпусе. Хотя после корпуса ему приходилось все время "гусарить", он отлично знал артиллерийскую науку и полевую фортификацию. Способный был человек. Хорошо разбирался в истории, бегло говорил на немецком и французском языках и, вдобавок ко всему этому, слыл еще мастером на все руки: хоть сшить что, хоть добрый обед сготовить, хоть водочки нагнать все делал самым наилучшим образом. В то же время, как все умные люди, был необычайно прост и терпеть не мог тех, кто любил порисоваться.
      В первое время генерал относился к своему новому адъютанту с подтруниванием, называл его то "морским волком", то "пехотным мореходцем", словно желал позлить немного. Но потом все вошло в норму. Узнав, что Арапов, будучи в Средиземном море, участвовал в морском сражении с турками и получил там ранение, восхитился:
      - Здорово! А я думал, ты еще не нюхал пороха. - И тут же поинтересовался: - С французами иметь дело не приходилось?
      - Когда по пути домой стояли в Лиссабоне, Наполеон хотел заставить нас сражаться на стороне его войск против англичан, но наш адмирал на это не пошел.
      - Сенявин?
      - Да, Дмитрий Николаевич.
      - Сенявина я не знаю. Слышал, что есть такой, а толком не знаю. Из вашего брата я знаю только Ушакова.
      - Федора Федоровича? - обрадовался Арапов. - Вы с ним знакомы?
      - Видел однажды. Его очень почитал Суворов, а у Суворова я служил еще лет восемнадцать тому назад.
      - Когда-то Суворов и Ушаков вместе воевали против французов, напомнил Арапов. - Суворов изгонял их из Северной Италии, а Ушаков после освобождения Ионических островов содействовал их разгрому в Южной.
      Кульнев сказал мечтательно:
      - Сейчас бы нам таких командующих!
      Он подошел к повозке, в которой денщик возил его личное имущество, достал оттуда большой сверток, подкинул на руках играючи и передал Арапову.
      - Тут гусарская одежда. Великовата будет для тебя немножко, но ничего, все равно не так в глаза будешь бросаться. Переоденься.
      При генерале состоял на поручениях еще один офицер - поручик Свиридов, не расстававшийся с ним со шведской войны. Молодой, с таким же веселым нравом, как и у генерала, он быстро сблизился с новым адъютантом. Свиридов охотно посвящал его в особенности кавалерийской и пехотной службы. А главное, он все знал о своем генерале, мог рассказывать о нем часами.
      Однажды на бивуаке Арапов поинтересовался у него, есть ли у генерала семья?
      - Никакой семьи, - ответил Свиридов.
      - А родители?
      - Была мать-старушка, да умерла недавно... - Свиридов вдруг оживился, стал рассказывать: - Если бы знали, как он ее любил!.. Ничего для нее не жалел. Деньги, какие водились, при себе не оставлял, отсылал ей. Как-то матушка его, Яков Петрович был тогда еще в полковничьем звании, попала в крайнюю нужду: понадобились ей пять тысяч рублей, Яков Петрович заметался: надо бы послать ей эти пять тысяч, но где взять?.. А в это время главнокомандующим фельдмаршалом Каменским был уже заготовлен рапорт государю, коим Яков Петрович за отличные действия в сражениях и отменные заслуги представлялся к генерал-майорскому чину.
      Прослышал о том рапорте Яков Петрович и прямиком к фельдмаршалу: так и так, говорит, ежели можно, замените представление к генеральскому чину пятью тысячами рублей. Фельдмаршал узнал, для чего ему нужны деньги, и согласился. Получил Яков Петрович эти пять тысяч и сразу матушке послал. Выручил он старушку, сам же в полковниках остался.
      В Дриссе, куда со всей армией вступил отряд Кульнева, творилось настоящее столпотворение. Все смешалось, перепуталось. Полки не знали своих позиций, а если и знали, то почему-то их не занимали. Среди солдат ходили нехорошие слухи. Говорили, что немецкий генерал Фуль нарочно заманил их сюда, чтобы отдать на погибель Наполеону.
      Фуля поносили без стеснения, называли прусским тупицей, сумасшедшим, полоумным и даже изменником. Его высмеивали на все лады. Больше всех потешался над ним Кульнев. Вечерами в обществе офицеров, выпив для настроения чарки две водки, он натягивал на голову вышитый шелковый кисет, придавал лицу шутовское выражение и, подражая надтреснутому голосу военного наставника русского императора, начинал:
      - Кто сказал, что я полоумный? Полоумные планов не пишут, а я пишу. Я это умею лучше русских. Я имел честь быть докладчиком по делам главного штаба при короле Фридрихе-Вильгельме и в сем чине уже писал план разбития Наполеона. И не моя вина, что, вопреки плану сему, не мы тогда Наполеона разбили, а он нас. Вина в том солдат и офицеров, которым храбрости не хватило план сей выполнить. Но русским храбрости должно хватить. Умирать русские умеют.
      В течение нескольких дней император Александр I в сопровождении многочисленной свиты сам объезжал укрепления лагеря, дабы лично убедиться в их достоинствах и недостатках. Видевшие его люди утверждали, что был он молчалив, внутренне сосредоточен, внимательно всматривался в лица русских генералов, высказывавших свои замечания об укреплениях лагеря. А генералы эти говорили, что лагерь сей есть не что иное, как ловушка для русской армии, что он не сможет продержаться и нескольких дней. Император слушал их речи и помалкивал.
      Как-то в лагере появился поляк, бежавший из Вильно уже после вступления туда Наполеона. Все бросились к этому поляку спросить о неприятеле. Побежал и поручик Свиридов. Он пропадал больше часа, а когда вернулся, Кульнев спросил его:
      - Было что послушать?
      - Если этот поляк не лжет, его рассказ достоин пера сочинителей, отвечал поручик, довольный своей "вылазкой".
      Как рассказывал поляк, Наполеон вошел в Вильно с авангардом своей армии буквально через час после ухода русских, когда еще горел возле города мост, подожженный отступавшими войсками. Подъехав к мосту, Наполеон слез с коня, сел на складной стул и стал ждать, когда в городе подготовят для него помещение. Вскоре к нему явились местные польские дворяне. Они шумно приветствовали французского императора, называя его спасителем и отцом польского отечества. Наполеон стал спрашивать, почему, по их мнению, русские не дали ему сражения и где они предполагают остановиться. Дворяне ничего толком не знали, сказали только, что в русской армии около 300 тысяч человек. Наполеон на это усмехнулся и заметил, что у него есть более точные сведения о численности русских войск.
      После этого разговора Наполеон поехал отдыхать. Он разместился в том же доме, где до него жил русский император.
      - Хотелось бы посмотреть, какой из себя этот завоеватель, - промолвил Кульнев, выслушав сообщение адъютанта. - Впрочем, Бог даст, встретимся!..
      15 июля Кульнева неожиданно вызвали к начальству. Его ждали до самого вечера. Он появился взбодренным, словно бы помолодевшим. Сказал с ходу:
      - Сматывай, братцы, манатки, уходим!
      - Куда?
      - Подальше от этой мышеловки. - И уже в палатке доверительно сообщил: - Нашему корпусу под начальством графа Витгенштейна приказано прикрывать дорогу на Петербург. Мне поручено командовать сего корпуса авангардом.
      На другой день русские войска со всем обозом выступили из Дриссы и возобновили отступление. Барклай-де-Толли с главной армией направился через Полоцк к Витебску, а 25-тысячный корпус графа Витгенштейна повернул на северо-восток, чтобы заслонить противнику дорогу к столице Российской империи.
      * * *
      Русская армия отступала в глубь России. Основная масса солдат и офицеров с начала войны еще не видела, как выглядит противник, и потому на первых порах поспешное отступление некоторым представлялось хитроумным маневром, имеющим целью заманить противника в такое место, где можно было бы покончить с ним одним сокрушительным ударом. Но "маневр" подозрительно затягивался, и среди солдат начался ропот. Пошли слухи об изменах. Солдаты на чем свет стоит костерили немецких генералов, которым государь вверил их судьбу, судьбу России. Но теперь главной мишенью злословья был уже не Фуль. Теперь больше всех доставалось Барклаю-де-Толли, оставшемуся после отъезда императора в Москву самым главным над армией. С чьей-то легкой руки к нему прилепили прозвище "Болтай да и только", и теперь даже сами господа офицеры за глаза называли командующего не иначе как только этим прозвищем.
      Да что офицеры! Даже многие генералы неистовствовали против командующего. Багратион, командующий Второй армией, писал начальнику штаба Первой армии генералу Ермолову: "Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен... Что за дурак!.. Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разиня, загадили всю границу и побежали... Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу... Прощай, Христос с вами, а я зипун надену..." Багратион грозился бросить "опозоренный" Барклаем русский мундир и уйти в отставку.
      Гнев на командующего был, однако, напрасен. Барклай отступал, потому что не мог не отступать. Он боялся потерять армию, он хотел сохранить ее до того часа, когда можно было бы вступить в сражение без риска быть полностью уничтоженным. Пока же двойное превосходство в силах. В распоряжении Наполеона была полумиллионная, хорошо вооруженная армия. Он не оставлял русским никаких надежд на победу в генеральном сражении.
      В то время как главная армия во главе с Барклаем отступала к Витебску, генерал Витгенштейн, имея под своим началом 25 тысяч человек, суетился у берегов Западной Двины, выискивая удобные позиции для обороны. Наполеон направил против него маршала Удино, у которого было 28 тысяч человек. По замыслу Наполеона, Удино должен был соединиться с 32-тысячным корпусом Макдональда, осаждавшим Ригу, обойти Витгенштейна с севера, отбросить его к югу и таким образом открыть себе дорогу на Петербург.
      Витгенштейн, как полководец весьма посредственный, о намерениях неприятеля, конечно, не знал, но он знал, что нельзя пропустить неприятеля к столице и надобно драться не на жизнь, а на смерть. Потому-то он и искал с таким усердием позицию для будущего сражения. Наконец он остановился между Клястицами и Якубовом, выдвинув вперед, на случай внезапного нападения противника, авангард под начальством генерала Кульнева.
      Кульнев не спал уже несколько суток. К тому же при отступлении из Дриссы затерялась повозка с его личными припасами, и он вынужден был питаться из солдатского котла. А в солдатском котле было не очень густо. По чьей-то вине в снабжении войск продовольствием образовались большие перебои. Не хватало не только круп, даже хлеб привозили через день, а то и два. А о мясе и говорить нечего.
      Однажды Кульнев вспомнил:
      - Братцы, а ведь у меня недалеко отсюда брат живет! И как я только мог про него забыть? Свиридов, собирайся в дорогу.
      Он тотчас написал брату записку, в которой, извещая о своем положении, просил его прислать "водочки и кусок хлеба подкрепить желудок". Было девять утра, когда Свиридов поскакал с этой запиской в дорогу, а вечером он был уже снова в лагере, доставив от брата генералу порядочное количество хлеба, ветчины, вяленой рыбы и водки. Кульнев повеселел и тотчас принялся готовить ужин.
      - Зовите офицеров, - приказал он адъютантам, - только пусть каждый идет со своим прибором, у меня только один.
      Ужин получился на славу. Не ужин, а настоящий пир. Хозяин сумел приготовить все самым наилучшим образом. Все были в восхищении. Пили, ели, шутили, распевали песни... К концу ужина на скатерти, расстеленной прямо на траве, не осталось ни кусочка ветчины или рыбы, ни капельки водки - все было съедено и выпито. Впору еще раз посылай к брату.
      Впрочем, посылать было уже некогда. На другой день лазутчики донесли о приближении неприятеля. Французы были уже близко, и Кульнев, подняв лагерь, приказал отходить к Клястицам на соединение с главными силами корпуса.
      Во время отхода Кульнев держал адъютантов подле себя. Обратив внимание на то, что Арапов все еще оставался в своем флотском мундире, спросил сердито:
      - Форму гусарскую, которую тебе дал, не потерял?
      - Нет, Яков Петрович.
      - Почему же тогда не надеваешь?
      - Я морской офицер и хочу остаться верным своему мундиру. Если доведется умереть, то лучше уж в нем.
      Кульнев посмотрел на него продолжительно, но ничего не сказал. С этого момента о гусарской форме более не упоминал.
      3
      Спустя некоторое время после собрания дворян в Темникове к Ушакову приехал уездный предводитель Никифоров. Приехал, как сам объявил, чтобы еще раз лично отблагодарить адмирала за пожертвование крупной суммы в пользу Первого тамбовского полка, а также пригласить его на губернское дворянское собрание, на котором предполагалось избрать предводителя внутреннего ополчения губернии.
      Ушаков принимал гостя в гостиной, куда Федор принес самовар, два чайных прибора и все прочее, необходимое для угощения. В просторной комнате они сидели вдвоем, и их разговору никто не мешал.
      Поначалу беседа не очень клеилась. Никифоров говорил о пожертвованиях да ополчениях, но чувствовалось, что приехал он не только за этим. Ушаков догадывался, что у дворянского предводителя возникли какие-то сомнения относительно хода военных действий против Наполеона и он желал поделиться ими с человеком, более глубоко разбирающимся в военном деле.
      Из темниковских дворян Никифоровы, пожалуй, были самыми видными. И не только потому, что владели более богатыми поместьями. Они выделялись своей образованностью, тяготением к европейской культуре, имели связи с литературными и музыкальными кругами Тамбова, Пензы, Нижнего Новгорода, Москвы и Петербурга. Ушакову рассказывали, что двоюродная сестра Никифорова Надежда перевела с французского на русский язык книгу о воспитании девиц, которая была отпечатана в Тамбовской вольной типографии.
      - Дошло ли до вас известие, - вглядываясь в Ушакова, заговорил наконец Никифоров о главном, - что наша армия оставила свой главный укрепленный лагерь и начала отходить к Витебску? Может быть, к сегодняшнему дню она и Витебск уже оставила и находится где-нибудь под Смоленском, - добавил он с печальной улыбкой.
      - Я так понимаю, - с твердостью сказал Ушаков, - что ежели армия отступает, значит, нельзя иначе.
      - Но многие такое отступление ставят в вину генералу Барклаю-де-Толли. В Тамбове о нем говорят такое, что язык не повернется повторить. Его обвиняют чуть ли не в измене.
      Ушаков несогласно покачал головой. Нет, он не может присоединиться к таким обвинениям. В настоящий момент Наполеон имеет несомненное превосходство в силах и наверняка стремится к тому, чтобы отрезать пути отхода русской армии, навязать ей генеральное сражение, уничтожить в том сражении, а потом без особых помех маршировать к столице России. При нынешнем соотношении сил Барклай, несомненно, прав, что поспешно уводит русские войска из-под удара, на плечах своих тащит Наполеона в глубь России. Для русской армии сейчас нет надежнее союзника, чем огромные русские пространства. Вступая в эти пространства, Наполеон вынужден будет оставлять позади себя часть войск для защиты коммуникаций и таким образом шаг за шагом ослаблять ударные силы своей армии. Что касается русских войск, то такое ослабление им не угрожает. Для русских сейчас важнее всего, изматывая противника, сохранить армию, выиграть время для ее пополнения, дождаться момента, когда чаша весов начнет склоняться на их сторону. Время работает сейчас на русских, а не на французов.
      Когда Ушаков высказал все это Никифорову, тот повеселел, начал рассказывать о подъеме патриотических настроений в народе.
      - Посмотрели бы, Федор Федорович, что делается у нас в Темникове, говорил он возбужденно, - от желающих записаться в ополчение прямо-таки нет отбоя. Крестьяне, ремесленники, мещане - все хотят идти против Бонапарта, постоять за землю русскую. В Тамбове полагают, что ополченцев наберется до двадцати тысяч. Это же целая армия!
      Ушаков был более сдержан.
      - Положим, - сказал он, - ополчение соберется скоро. А чем его вооружить?
      - Вооружить? - озабоченно переспросил предводитель дворянства. Признаться, этого я не знаю. Я знаю только, что ружей у нас нет, ружей не могут найти себе даже московские ополченцы.
      - Но если не будет ружей, для чего тогда вся эта шумиха? Не с вилами же посылать людей против неприятеля, вооруженного до зубов?
      Оптимизм Никифорова мгновенно погас. Он оказался не в состоянии ответить на возникшие вопросы.
      - Я думаю, - сказал он, - обо всем этом будет сказано на губернском дворянском собрании. Надеюсь, вы примете участие?
      - Когда собрание?
      - Двадцать пятого июля.
      - Постараюсь поехать, хотя и чувствую себя не очень надежно.
      - Я буду молить Бога, чтобы послал вам крепкого здоровья, - сказал Никифоров и с загадочностью добавил: - Непременно приезжайте, в вас будет там особая необходимость.
      Предводитель уездного дворянства пробыл в гостях более трех часов и уехал очень довольным. Провожали его всем домом.
      * * *
      Перед тем как выехать в Тамбов, Ушаков решил навестить настоятеля монастыря Филарета. Без определенной цели, так просто, поговорить по душам... После поездки в Борки они еще не виделись. А с того дня случилось столько событий! В тихую провинциальную жизнь война ворвалась. Интересно было знать, что о сем думает игумен, каково его настроение?
      Отец Филарет находился на строительстве новой часовни, когда увидел адмирала, выходившего из леса на монастырскую поляну. Обрадовался, послал навстречу сказать, чтобы не прошел мимо, заглянул бы на работу строителей полюбоваться. А когда Ушаков приблизился, взял его под руку и повел вокруг стройки, не столько показывая, сколько объясняя, какая красивая получится часовня, каким чудесным украшением войдет эта часовня в общий монастырский ансамбль. Ушаков плохо разбирался в том, что ему объясняли, и слушал невнимательно, лишь бы не обидеть игумена. Филарет видел отсутствие в нем внимания, но останавливаться не пожелал, довел осмотр до конца, после чего потащил к одиноко стоявшему огромному дубу поваляться в тени на травке.
      Дуб рос у самого обрыва, откуда начиналась речная пойма, заливаемая в весенние половодья водами Мокши. Отсюда хорошо были видны река, а за рекой Темников, тихий, подернутый прозрачной дымкой.
      - А я уже собирался сам в Алексеевку ехать, чтобы узнать, не заболели ли, - говорил игумен, выбирая в тени место, где, как ему казалось, лучше обдувало ветерком. - Ждал, что после собрания заедете, но не дождался.
      - Вы говорите о собрании в Темникове?
      - Разумеется.
      - Почему-то настроения не было ехать...
      Ушакову хотелось немного полежать молча, отдохнуть. Пока в жару добирался пешком до монастыря, совсем выбился из сил, и прохлада под дубом была ему настоящим исцелением.
      Игумен заговорил о войне, спросил Ушакова, что о ней думает. Делая над собой усилие, Ушаков отвечал, что война будет трудной, но верх останется за Россией.
      - Проклятый Наполеон! - в сердцах сказал игумен. - Сколько бед принес он народу и сколько еще принесет!
      - Помнится, - сказал Ушаков, - в свое время Наполеона называли антихристом, а сейчас почему-то так про него не говорят.
      - Не говорят потому, что он никакой не антихрист, а простой обманщик, воюющий не силой, а хитростью. В прошлые времена бывали такие, о коих тоже думали, что они антихристы, но думали напрасно.
      - Но, насколько мне помнится, было постановление Синода.
      - Мало ли что было...
      Постановление Синода, о котором говорил Ушаков, имело огласку еще в начале 1807 года, во время второй войны с Наполеоном. Именно тогда Синод предложил произносить с церковного амвона проповедь о том, что Наполеон есть предтеча антихриста. Но слово "предтеча", непонятное простому люду, не удержалось рядом со словом "антихрист", и Наполеона стали называть просто антихристом. Так продолжалось до Тильзитского мира. После того как Наполеон стал союзником русского императора, называть его антихристом стало неразумно, и на проповедь наложили запрет... Теперь положение изменилось, Наполеон вновь стал опаснейшим врагом России. Казалось бы, самое время возобновить прежнюю проповедь о "предтече антихриста", но не тут-то было! Дело в том, что среди православных нашлись такие, которые нашли в священных книгах предсказание полной победы антихриста, а затем его тысячелетнее благополучное царствование. Перед верующими мог невольно возникнуть вопрос: ежели Наполеон - антихрист, а Священным Писанием предсказано антихристу тысячелетнее благополучное царствование, то какой смысл оказывать ему сопротивление?.. Потому-то Синод и решил спустить прежнее свое постановление "на вожжах" поглубже в яму, народу же православному внушить, что Наполеон сей вовсе не антихрист, а самый что ни есть смертный мошенник.
      Игумен, конечно, хорошо знал всю эту историю, но утаил ее от Ушакова. Хотя он и называл себя его другом, интересы церкви были ему ближе.
      - Рассказывают, будто бы вы пожертвовали на армию две тысячи рублей, - переменил разговор игумен.
      Ушаков подтвердил: да, он подписался на такую сумму в пользу Первого тамбовского полка и уже внес все деньги.
      - Слышал, слышал... - повторял игумен с плохо скрываемым осуждением. - Однако, - продолжал он, - должен с прискорбием сообщить вам, дорогой друг, дворяне остались вами недовольны.
      - Мало пожертвовал?
      Игумен сделал вид, что не заметил его иронии.
      - Своей необычной щедростью вы поставили дворян в неловкое положение перед губернским представителем.
      - Вы хотите сказать, что я должен был торговаться, как торговался этот человеконенавистник Титов?
      - Ну зачем так резко? - поморщился игумен. - Наши помещики, в том числе и Титов, прижимисты, не любят деньгами сорить. А вы своим поступком как бы им это в укор поставили. Они могут вам этого не простить.
      - Не простить того, что я внес больше, чем они? - усмехнулся Ушаков. - Ну, дорогой отче, вы меня просто удивляете.
      - Напрасно смеетесь, - обиделся Филарет. - Я говорю вам как друг. Тому, кто обгоняет других, приходится бежать в одиночестве, а одиноким всегда труднее.
      - Лучше бежать в одиночестве, чем в компании с этими Титовыми!