Неприятель, усмотря оное в таком состоянии и зная при том вооружение греческих судов, считали уже оное своею добычей; чего ради вышел из порта на одной галерее и четырех полугалерах в великом числе вооруженных дульциниотов, главных в тамошних морях разбойников, спешил на гребле к овладению судном, уповая взять оное без всякого сражения. Командиры капитан Костин и мичман Ушаков, узнав по флагам неприятеля, несмотря на худое вооружение "Трекатары", изготовились к обороне, распорядя таким образом, чтоб судно при тихой погоде яликом и баркасом во все стороны поворачиваемо было; потом, вынув пустые водяные бочки, употребили оные к тому, дабы солдатам и албанцам служили вместо туров, а навешанное платье и постели укрывали их по бортам и на шканцах, на которых приказано было лежать, не показываясь неприятелю до приближения его к судну; на корме, прорубив вскорости борт, поставили небольшую пушку и, распределя по всем нужным местам людей, коих не более 229 человек было, считая всех обер- и унтер-офицеров, солдат, албанцев и матросов, ожидали бодро неприятельского нападения.
      В четыре часа пополудни началась пушечная пальба с галеры, потом и прочие суда, подойдя ближе, стреляли из пушек и ружей; а как и из "Трекатары" при поднятии российского флага. Ответствовано было, что неприятель, надеясь на свою превосходную силу, стремился пристать к судну и с оружием взять оное, но весьма храбро отбит был и прогнан".
      Закончив чтение, Федор Иванович бережно свернул газету и спросил дядю, про него ли сие написано?
      - Откуда это у тебя? - обратил на него взгляд Ушаков.
      - Нашел в бумагах покойного батюшки.
      Ушаков откинулся на подушки, помолчал, раздумывая. Потом заговорил:
      - В тысяча семьсот семьдесят первом году я был уже лейтенантом, а не мичманом. Да и в кампании той, коей предводительствовал граф Алексей Орлов, не участвовал. В то время я в Азовской флотилии служил.
      - А как же это? - показал на газету Федор Иванович.
      - Сие про батюшку твоего Ивана Федоровича...
      Ушаков свесил с кровати ноги и попросил халат. Он не мог больше лежать: воспоминания сильно взволновали его.
      - Славный был мореходец твой батюшка, царство ему небесное!
      - Батюшка никогда не рассказывал мне о своих походах.
      - А было ли у него время рассказывать? - Ушаков взял в руки газету, посмотрел, нет ли там еще чего, и тотчас вернул. - Береги. И пусть сия газета будет тебе вроде родительского завещания. Мы с батюшкой твоим свое прошли, теперь твой черед идти. Дальше идти. Россия на вас, молодых, взгляд свой должна держать. А что до Траверсов да Мордвиновых, то они вроде морской пены - хоть и наверху, да не на них флот держится.
      Ушаков закашлялся и стал тащить на себя одеяло. Федор Иванович бросился ему помогать.
      - Ничего, ничего, я один, сам управлюсь, - остановил его Ушаков. Полежать надо. А ты иди гуляй, - легонько оттолкнул он от себя племянника. - Не велико удовольствие у больного торчать. Иди.
      Федор Иванович прожил у дяди до середины Великого поста. Он уехал в мартовскую оттепель, когда Ушаков был уже совсем здоров.
      13
      В народе неспроста говорят: время за нами, время перед нами, а при нас его нет. Мы его не замечаем. Не замечаем, как оно летит. И только когда мысленно оглядываемся, с удивлением обнаруживаем: то, что было впереди нас, маня наше воображение, оказалось уже позади... И так всю жизнь. Не замечаем, как остается позади молодость, в хлопотах проходят зрелые годы. Все проходит, и вот ты уже старик... Ты обнаруживаешь это и вначале не веришь себе: неужели это правда? Не веришь, удивляешься и со смутным страхом смотришь вперед: много ли там еще осталось? И вот что странно, чем меньше времени остается там, впереди, тем быстрее переливается оно из дали будущего в даль минувшего, тем быстрее течение дней. Да, время не понимает шуток. Время делает свое дело бесповоротно, неумолимо.
      В 1812 году исполнилось пять лет, как Ушаков ушел в отставку. Когда Федор напомнил ему об этом, испекши по сему случаю праздничный пирог, он даже расстроился. Пять лет! Времени-то сколько!.. А в нем даже не успело улечься то, что обижало, мучило его в последние годы службы. Сердце ныло таким же смутным беспокойством, как и прежде. Боже, когда же наконец придет настоящий покой?..
      А вроде бы и причин особых для расстройства не было. После проводов племянника он не болел более. Правда, недуги кое-когда сказывались, особенно перед непогодой - то ноги начнет мозжить, то вдруг в голове шум объявится, но ведь в старые годы все подобное испытывают.
      На настроение давило совсем не это, давило что-то другое... И это "что-то" исходило от самой обстановки, в которой жил, в которой варился, варились другие люди, варилась вся великая Русь. Позабыть бы обо всем на свете, уйти бы от всех печалей... Но разве забудешь, разве уйдешь, когда все это у тебя в крови и когда ты привык начинать свой день с книг или газет: что там нового?
      В газетах ничего такого расстраивающего в последнее время не появлялось. В войне с Турцией произошел наконец коренной перелом. Весной 1811 года император догадался-таки назначить в армию командующим Кутузова, и тот уже осенью того же года сумел окружить и поставить в безвыходное положение турецкую армию, заманив ее на левый берег Дуная против Рущука. Турки вынуждены были согласиться на мирные переговоры.
      Однажды после обеда Ушаков собрался отдохнуть немного в постели, как вдруг заявился Федор.
      - Там, батюшка, мужики к тебе.
      - Какие мужики, наши, что ли?
      - Да нет, аксельские.
      Опять аксельские! Неужели не могут понять, что он не в силах им помочь? Уж если жаловаться, то шли бы в Темников к уездному начальству,
      - Скажи им, что принять их не могу. Мое новое заступничество только умножит их беды.
      - Да они не за этим, батюшка, не с жалобой. Спросить о чем-то хотят.
      Ушаков согласился выйти к ним:
      - Ладно, пойдем.
      У подъезда его ждали те же самые мужики, которые приходили к нему раньше и надежды которых он так и не смог оправдать.
      - О чем желаете спросить?
      Крестьяне, отдав поклоны, загалдели:
      - Общество знать желает, есть ли царев указ о вольности крестьянам аль нет?
      - Сказывают, указ сей дан, да дворяне от народа его упрятали.
      - О какой вольности говорите? - спросил Ушаков.
      - О той, что государю министр его расписал, который Саранским прозывается. Чтобы крестьяне сами по себе жили, а помещики сами по себе. По справедливости.
      - Не знаю я, чтобы о такой вольности указ был. Я слышал о планах государственного преобразования, что государю Сперанским поданы, но чтобы государь апробацию дал сим планам - этого нет. Во всяком случае, я ничего такого не слышал.
      - Может, и не слыхал, - согласились с Ушаковым мужики. - Откуда тебе слыхать? В Петербург ты, батюшка, не ездишь, округ нас живешь. А ты, кормилец наш, разузнай, должен быть такой указ. Окромя тебя разузнать некому.
      Трудно разрушить то, что в голову вобьют себе мужики. Нелегко расстаются со своими надеждами, если даже эти надежды и взлелеяны на одних только слухах.
      - Я, разумеется, наведу нужные справки, - сказал Ушаков, - все, что узнаю, постараюсь сообщить вам, хотя я, повторяю, и не верю в существование такого указа. - Он подождал, не будут ли еще какие вопросы и добавил: - На этом кончим, дети мои. Сейчас пройдите в столовую, угоститесь, чем Бог послал, да домой. Федор, - обратился он к слуге, накорми гостей.
      Ушаков оделся и пешком направился в монастырь к игумену. В последнее время его почему-то стало тянуть к этому человеку. Филарет многие вещи понимал не так, как темниковские дворяне. После разговора с ним обычно становилось легче. Умел вносить в душу успокоение старый иеромонах.
      Отец Филарет был в добром настроении. Его братия, ездившая на подводах по деревням собирать пожертвования на монастырь, привезла бочонок синей масляной краски, а краска такая была очень нужна: он намеревался расписать ею стены новой кладбищенской церкви.
      - А у тебя, видно, опять неприятности, - сказал он Ушакову, пытливо посмотрев ему в лицо. - Усмири душу свою, положись во всем на волю Всевышнего, и тогда наступит для тебя истинный покой.
      Таких советов игумен уже давал много раз, Ушаков привык к ним и не обращал на них внимания.
      - Ко мне снова приходили из Аксела крестьяне, - сообщил он.
      - С жалобой?
      - Нет, на этот раз было другое.
      Он подробно рассказал о содержании своей беседы с крестьянами. Игумен, выслушав его, покачал головой:
      - Указа, на который они надеются, конечно, не будет.
      - И вы считаете сие справедливым?
      - Мы служим Богу, а Бог творит на земле справедливость.
      - А если точнее?
      Игумен отошел к окну, стал смотреть во двор, потом, не оборачиваясь, изрек;
      - Ценою крови куплены есте, не будьте рабы человекам... Так говорил апостол Павел. Но, - чуть громче добавил игумен, - может быть, еще не наступило то время, когда между людьми должно воцариться истинное равенство.
      Ушаков вернулся из монастыря с таким чувством, словно не сказал игумену самого главного, ради чего ходил к нему. Заметив его озабоченность, Федор принялся за внушение, что с некоторых пор стал позволять себе слишком часто:
      - Печали крушат, заботы сушат... Плюнь ты, батюшка, на все. Я сказал мужикам, чтобы больше тебя не донимали. Ну их! У них свое, у тебя свое. Сходил бы на охоту, что ли... Люди к Пасхе готовятся, а ты будто похорон ждешь.
      Ушаков ничего не сказал ему, пошел к себе, почитал немного, поужинал, а после ужина сразу лег спать... Ну вот, прошел еще один день, потом пройдет еще такой же день, потом... Неужели все так вот и будет тянуться без конца?
      Утром он поднялся невыспавшимся. Вспомнив совет Федора, подумал: "А что, может быть, и в самом деле податься куда-нибудь? Охота, конечно, отпадает. Какая может быть охота, когда вешняя вода скоро? В такую пору бить дичь великий грех. Но пройти на гору, к дальним перелескам - это можно, воздух там благодать".
      За завтраком он сказал Федору, чтобы тот приготовил ему сапоги погуляет до обеда по лесочкам, а потом к Мокше спустится, посмотрит, пошла ли по ней вода.
      - Один пойдешь?
      - А с кем же еще? Собаку возьму.
      - Одного не пущу. Либо меня бери, либо Митрофана.
      Спорить с Федором в таких случаях было бесполезно, и Ушаков согласился: ладно, с Митрофаном так с Митрофаном, пусть только Митрофан ничего не берет с собой из еды, потому что долго на прогулке они не будут, к обеду вернутся.
      Федор пошел предупредить Митрофана. Тот на конюшне убирал навоз.
      - Пойдешь барина в лес сопроводить, - приказал ему Федор. - Только смотри, чтобы барин простуду не схватил, не то я!..
      В этот момент со стороны Темникова донесся колокольный звон. Оборвав свою речь, Федор стал прислушиваться.
      - Никак, соборный, - передалась его обеспокоенность Митрофану. Вроде бы службы не должно быть, а звонит. Уж не случилось ли что?
      Федор, подумав, решил:
      - Вот что, запрягай лошадку, а я пойду барину доложу. Может статься, в Темников поедешь, узнаешь, что там?
      Колокольный звон удивил Ушакова не меньше, чем дворовых, однако на предложение послать в Темников одного Митрофана ответил отказом. Он решил ехать туда сам.
      В Темникове со звонницами было несколько церквей. Самая большая звонница - соборная. Кроме обрядных служб и праздников, в колокола звонили только в связи с какими-нибудь очень важными событиями. В последний раз колокольный звон устраивался по случаю заключения мира со Швецией. А что могло обрадовать темниковцев сегодня? Мир с Турцией?.. Впрочем, колокола могут звонить не только по радостным событиям.
      Митрофан, подергивая за вожжи, время от времени оглядывался с передка на Ушакова, блестя белками глаз. Причина звона в колокола его не занимала. Он радовался хорошей, по-настоящему весенней погоде, яркому солнцу.
      - Денек-то, батюшка! А? - говорил он, захлебываясь от радостного возбуждения. - Недельку так простоит, и Мокша непременно тронется. А с ледоходом забьют и щуки. Вот уж ушицы-то поедим!
      Митрофан был не только конюхом, но и главным в поместье рыболовом. В его обязанность входило снабжение барского дома свежей речной рыбой.
      Половина настила моста оказалась очищенной от снега: мост готовили к разбору на время весеннего паводка. С трудом проехав по нему, Митрофан погнал лошадь рысью и, въехав в город, по приказу Ушакова остановился у деревянной церквушки, звонница которой была так низка, что звонарь звонил в колокол прямо с земли, дергая длинной веревкой.
      - По ком звон? - крикнул Ушаков звонарю.
      Тот перестал дергать веревку, ответил:
      - Не ведаю, батюшка, сказали звонить, я и звоню. - И, поплевав на руки, он снова принялся за свое дело.
      Уже в самом городе Ушакову неожиданно повстречался городничий - тоже куда-то ехал на санках.
      - Ах, Федор Федорович, батюшка наш!.. - обрадовался встрече городничий. - Радость-то какая! Слышали небось?
      Ушаков сказал, что ничего не слышал.
      - Неужто не слышали? - удивился городничий. - Антихристу по шапке дали.
      - Какому антихристу?
      - Да Сперанскому! Тому, что Россию хотел загубить. Проекты его государь в мусорный ящик кинул, а самого из Петербурга вон. Вразумил Господь государя нашего!
      Так вот, оказывается, где причина звона! Нашли чему радоваться. Смешно даже...
      Оставив Ушакова, городничий поехал дальше, останавливая знакомых дворян и делясь с ними радостью.
      Ушаков приказал кучеру поворачивать домой.
      Обратной дорогой ехали молча. Митрофан уже более не улыбался.
      - Ну что там, мир с турками? - спросил Федор, встретив их у подъезда.
      - Да нет, совсем другое, - мрачно ответил Ушаков и пошел к себе.
      Известие о заключении мира с Турцией пришло два месяца спустя. На это событие Темников тоже отозвался колокольным звоном, но не таким громким, как при изгнании из Петербурга незадачливого реформатора Сперанского.
      14
      Оставленный в Портсмуте, Арапов смог вернуться в Россию только весной 1812 года. После выхода из госпиталя, а лежать там пришлось без малого четыре месяца, он надеялся выехать сразу же, но оказалось, что это не так просто. Россия и Англия продолжали находиться в состоянии войны, открытые сообщения между ними были прерваны. Правда, той и иной сторонами поддерживались и даже поощрялись нелегальные торговые связи. Несмотря на блокаду, английские и русские купцы втихомолку обменивались товарами. Но попробуй в положении Арапова, лишенного денег, найти таких смельчаков мало найти, еще уговорить их взять с собой на корабль!
      Начальник порта, с которым имел договоренность Сенявин, узнав, что в кармане русского офицера нет ни гроша, отказался помочь. Спасибо адмиралу Коттону. Когда Арапов, оказавшись на мели, добился встречи с ним, он не только устроил его на английское судно, отправлявшееся в Архангельск за русским лесом, но и дал денег на дорогу. Он оказался очень добрым, этот адмирал. "Мне еще не могут простить Лиссабонской конвенции, - сказал он Арапову на прощание, - но я остаюсь в прежнем своем мнении: наши страны связывает давняя дружба, мы должны стать прежними друзьями и союзниками. Во всяком случае, с Наполеоном вам не по пути".
      Плавание до Архангельска тянулось три недели. Отсюда до Петербурга Арапов добирался уже на лошадях. Длительная болезнь и трудная дорога истощили его настолько, что, когда он явился в морские министерство доложить о себе, от него шарахались как от чумного. К счастью, в приемной дежурил знакомый офицер, который узнал его.
      - Вы ищете адмирала Сенявина? Но мы сами о нем ничего не знаем.
      - А адмирал Чичагов, его можно видеть?
      - Чичагов выехал с государем в Вильно.
      - Тогда, может быть, к Мордвинову пройти?
      - И Мордвинова нет. Министром теперь маркиз де Траверсе.
      - Что ж, доложите маркизу.
      - Маркиз тоже в отъезде.
      Арапов был озадачен.
      - Как же мне теперь быть?
      - Вы ездили к Сенявину с государевым письмом? - в свою очередь спросил офицер.
      - Да.
      - Тогда, может быть, вам лучше обратиться в императорскую канцелярию?
      В императорской канцелярии Арапову повезло больше, чем в министерстве. Ему устроили прием к самому адмиралу Шишкову, исполнявшему должность государственного секретаря, которая еще недавно принадлежала Сперанскому, так бесславно кончившему свою карьеру. Шишков сразу узнал Арапова, вспомнил, как однажды вместе обедали у его дяди.
      - У дяди бываете? - поинтересовался адмирал.
      - Мне было не до частных визитов.
      Арапов подробно рассказал о своей одиссее.
      - Вы прибыли в такое время, что и рапортовать некому, - с сочувствием сказал ему государственный секретарь. - Вам надо бы к Чичагову, но его нет. Государь со всем двором выехал в Вильно. В Петербурге главным начальником остался фельдмаршал граф Салтыков. Впрочем, вы можете более не беспокоиться, можете считать, что рапорт ваш принят мною.
      - Да, но мне необходимо куда-то определиться, - сказал Арапов. - Я надеялся на Сенявина, а его нет.
      - Насколько мне известно, Сенявину дан отпуск. - Шишков постучал пальцами по столу, раздумывая. - У меня есть предложение, - оживился он, я завтра выезжаю в Вильно. Желаете со мною поехать?
      Арапов в нерешительности замедлил с ответом.
      - Соглашайтесь. В Вильно вы найдете всех нужных вам людей, в том числе и Чичагова.
      Арапов согласился.
      - До завтра я могу быть свободным?
      - Разумеется, - сказал Шишков. - Но если вы не спешите, я желал бы продолжить разговор. Меня интересуют подробности Сенявинской экспедиции.
      - Беседовать с вашим высокопревосходительством для меня большая честь.
      - Я думаю, мы имеем право на более дружеские отношения. Зовите меня просто Александром Семеновичем.
      Арапов благодарно поклонился и сел на предложенный ему стул. Шишков начал расспрашивать его о действиях эскадры в Средиземном море, о "лиссабонском сидении", об отношении англичан к русским матросам и офицерам после их прибытия в Портсмут. Вначале Арапов отвечал на вопросы скупо, но потом мало-помалу разошелся, а когда речь зашла о роли Сенявина во всех этих событиях, от волнения даже раскраснелся. За время трудного похода он нашел в Сенявине человека выдающихся дарований, горячего патриота, о чем и сказал открыто государственному секретарю.
      - Странно, - промолвил Шишков. - А при дворе им недовольны, сам государь им недоволен.
      - Отчего же?
      - Своеволием, не исполнял в точности инструкции.
      Арапов не стал вдаваться в спор. Подумал только с горьким чувством: "Ничего-то вы о Сенявине не знаете. После Ушакова нет выше флотоводца. Если бы не Сенявин, не быть победам российским в Средиземном море, а матросам эскадры не вернуться бы на отчую землю!.."
      Шишков поднялся, протянул ему руку.
      - Я рад встрече с вами и надеюсь на продолжение доброй дружбы. Буду ждать вас завтра утром.
      Арапов ушел от него довольным. Судьба вновь стала поворачиваться к нему лицом.
      15
      Портрет Ушакова игумен Филарет писал больше года. Много отдал времени, зато портрет получился хорошим. Когда он привез его к Ушакову домой и выставил в гостиной на общее обозрение, Федор, при сем присутствовавший, так и ахнул от восхищения: Боже, такой красоты еще ни разу в жизни не видывал!.. Адмирал был изображен в белом парике, с приятным румянцем на щеках, без старческих морщин - моложавый, красивый. А за ликом адмирала, исполненном благочестия, виднелась тихая Мокша, отражавшая живописные берега, а за Мокшей - церковные купола Санаксарского монастыря.
      - До чего же хорошо-то! - не переставал восхищаться Федор. - Ликом ангел чистый!
      Сам Ушаков был не очень доволен, но, не желая обижать живописца, сказал:
      - Спасибо за великий труд, отец Филарет. Но не перестарались ли вы, желая сделать мне приятное? Слишком я тут молоденький да гладенький. Ни одной морщинки не видно, а морщинки у меня есть.
      - Когда смотришь на солнце, его пятен не замечаешь, а пятна, говорят, там тоже есть, - парировал игумен. - Не в морщинах важность, - добавил он убежденно, - важность в душе, а душа ваша тут ясно и правдиво светится.
      - Икона, чистая икона! - любуясь портретом, повторил Федор.
      Ушаков недовольно посмотрел на него и сказал, чтобы он, чем попусту говорить всякое, лучше бы стол накрыл для угощения дорогого гостя. Игумен стал отмахиваться.
      - Нет, нет, никаких застолий. Нужно ехать к рыбным ловлям. И вас, Федор Федорович, я тоже приглашаю. Поедете со мной, вольным воздухом подышите. К вечеру вернемся.
      - Далеко ехать?
      - В Борки, к мордвам.
      - Далеко, чуть ли не двадцать верст будет, - вмешался Федор. - Дорога тряская, растрясет барина.
      - Меня не растрясет, а его растрясет... - насмешливо посмотрел игумен на Федора. - Ежели барина в четырех стенах держать, совсем зачахнет. Соглашайтесь, - обратился он к Ушакову и с шутливой угрозой добавил: - Не согласитесь - увезу портрет обратно.
      - Ну, коли так, - улыбнулся Ушаков, - придется согласиться.
      Ехали по правой стороне от Мокши. Дорога была с песочком, неровная шибко не разгонишься. Да и лошадь оказалась не из резвых. Тяжелая, мохноногая, она тащилась кое-как, заставить ее бежать удавалось только на уклонах, и то ценой долгих и шумных усилий кучера, забывшего прихватить из дома кнут и вынужденного пользоваться вместо кнута жалким прутиком. Впрочем, ленивость лошадки раздражала одного только кучера. Сам игумен не обращал на это внимания. Он находился в отличном настроении, видимо, рад был, что угодил Ушакову живописной работой своей.
      Когда проехали верст семь, дорога круто взяла вправо, после чего вступила в смешанный лес. За этим лесом проехали еще один перелесок, потом дорога снова повернула к Мокше и вышла на неоглядный луговой простор, усыпанный редкими стайками темно-зеленых кустов. Пойменное раздолье прикрывалось с правой стороны сосновым бором, в полверсте от которого в сторону Мокши виднелось десятка два крестьянских изб с надворными постройками и многочисленными изгородями.
      - Это и есть Борки, - показал на деревушку игумен.
      - А где же озера?
      - По низу едем, потому их и не видно. Вы на кусты смотрите. Где кусты хороводом стоят или друг против друга двумя линиями вытянулись, значит, там озера. Еще по уткам определить можно. Смотрите, сколько над дальними кустами их летает. Там наше карасевое озеро.
      Ушаков посмотрел туда, куда показывал игумен. Там и в самом деле что-то летало, но что именно, из-за дальности определить было невозможно. Он ясно видел только дымок, подымавшийся над кустами. Кучер тоже заметил этот дымок и высказал предположение, что это, должно быть, рыбаки уху варят.
      - Туда править?
      - Нет, правь в деревню, - сказал игумен. - Надобно Степана прихватить, без Степана нельзя.
      - Ваш монастырский? - спросил о Степане Ушаков.
      - Нет, из местных. Старшой над мужиками, что рыбу для братии нашей промышляют.
      Поехали в деревню. Издали она казалась чистенькой, аккуратной. Но подъехали ближе, и приметы запустения, досель скрываемые расстоянием, тотчас бросились в глаза. Полуразрушенные изгороди, полураскрытые избы и скотные сараи - все говорило за то, что здешним жителям бедность была родной сестрой.
      Изба старшого артели среди полуразвалюх была самой лучшей. Окна с настоящими стеклами, как в городе. Сам же старшой оказался с виду неказистым - низенький, рябой, с длинными узловатыми ручищами. Его застали за побелкой большой русской печи, еще недавно сложенной, не успевшей как следует обсохнуть. Увидев гостей, заулыбался белозубым ртом, поклонился:
      - Пожалуйте, гости дорогие, хлеб-соль вам!
      Он что-то сказал помогавшему ему в работе пареньку и, когда тот ушел, принялся мыть руки.
      - Это я за хозяйкой послал, чтобы браги принесла, - сказал он про паренька.
      Игумен, осматривая печь, похвалил:
      - Добрая получилась. Сам сложил?
      - Раньше алексеевских печников приглашали, а теперь сами научились. Русские нас, мордву, многому научили, - добавил Степан голосом, в котором слышалась наивная гордость.
      Внутреннее убранство избы было таким же, как и в жилищах русских крестьян: самодельная деревянная кровать, стол, лавки по стенам, лохань возле печки, а над лоханью светец с пуком лучин. Пол дощатый, крепкий, хотя и не мытый, наверное, с самой Пасхи.
      Едва Степан успел привести себя в порядок, как пришла сама хозяйка, молодая, статная, красивая. В руках она держала глиняный горшок с брагой, которую покрывала густая желтоватая пена. Она в отличие от своего хозяина не знала русского языка, сказала по-мордовски "шумбрат" и с тем словом поставила горшок на стол, потом вернулась к порогу и осталась там в ожидании, будто и не хозяйка вовсе.
      Женщин-мордовок Ушаков встречал и до этого и каждый раз с интересом рассматривал их наряды, украшения. На хозяйке была цветастая шаль, повязанная не так, как у русских, а накрученная на голову на манер азиатской чалмы. Открытую шею украшало ожерелье из серебряных монет. Из таких же монеток были и серьги, а также украшения на красном переднике, надетом поверх белой холщовой рубахи до пят, с красными вышивками и блестками на подоле и рукавах. В талии рубаху подхватывал широкий тряпичный пояс, концы которого с бахромой ниспадали до самого края подола.
      Степан сказал что-то жене по-мордовски, и она ушла, низко поклонившись на прощание. Кроме слова "шумбрат", гости от нее так ничего и не услышали.
      - Садитесь к столу, - после ухода жены заметно оживился Степан. Бражечки выпейте. Брага у нас особая, - стал объяснять он Ушакову, которого видел у себя первый раз, - поза называется. У русских такая не получается.
      Наполнив пенистым бурым напитком оловянную кружку, он подал ее игумену, но тот первым пить не стал, передал кружку Ушакову. Брага оказалась холодной, ядреной и приятной на вкус. После выпитой кружки Ушаков почувствовал, как в жилах усилился ток крови.
      - Что ты, Степан, жену говорить по-русски не научишь, - выпив свое, стал внушать хозяину игумен. - Сам вон как лопочешь, от коренного русского не отличишь, а она - ни слова.
      - А куда ей? - отвечал Степан. - На людях все равно не бывает. Окромя деревни ей некуда, разве что в церковь... Так в церковь она вместе с народом ходит, а народ наш в русской церкви не обижают, понимаем там друг друга. Она там все понимает, "Отче наш" по-русски знает. Много русских слов знает, только говорить стесняется. А в церкви не стесняется.
      - У всех у вас такие печи в избах? - спросил Ушаков, чтобы переменить разговор.
      - Многие еще по-черному топят, по старинке. И в избах у них не так, как у меня. Могу к соседу сводить, если желаете, у него все по-старому...
      Отец Филарет стал торопить на пойму: время идет, а им надо еще ловли посмотреть... Ушаков перечить ему не стал. Посмотреть, как живут крестьяне - мордва, конечно же интересно, но это можно сделать и в другой раз.
      От села до самого монастырского озера тащились шагом. Тяжело приходилось лошади. Была бы дорога, а то сплошная трава - не разбежишься. Иногда на пути попадались пропитанные водой низинки, и тогда лошадь совсем выбивалась из сил. Желая дать ей облегчение, кучер и Степан каждый раз спрыгивали с тележки и шли пешком.
      Озеро показалось как-то неожиданно: объехали кустарник - и тут блеснуло оно перед глазами своей тихой красой. Сравнительно неширокое, оно тянулось дугой так далеко, что другой его конец был не виден, терялся где-то за кустами.
      Остановились у засохшей ветлы, у подножья которой горел костер. Худой парень, без рубахи, в одних только посконных штанах, варил что-то в ведре.
      - Уха? - спросил Степан.
      - Уха.
      - А где рыбаки?
      - Там оне, счас придут, - показал на изгиб озера парень.
      В нагретом воздухе звенело от комаров. Когда ехали через пойму, их почти не было видно, а тут атаковали целыми полчищами. Ушакову пришлось наломать веток, чтобы отмахиваться, но избежать укусов было невозможно. "Удивительно, как только терпят рыболовы!" - думал он.
      За изгибом озера четверо мужиков вытягивали на веревках большой бредень, пятый, в сухой одежде, стоял на берегу и подавал им советы.
      - Бог в помощь, дети мои! - приветствовал их игумен.
      - Бог помочь!.. - вразнобой ответили рыболовы.
      В мотне бредня оказалось несколько щук и до полпуда линей и карасей.
      - Мал нынче рыба, - завздыхал тот, что был в сухом. - Раньше много бывал. Тянешь бредень, он так и ходи!.. Душа замирал. Нынче мал рыба. Мор нашла, что ли...
      - Кто эти люди? - тихо спросил Ушаков игумена.
      - Из здешней деревни, мордва. Степанова артель.
      Рыболовы сложили рыбу в плетенную из прутьев корзину, вынесли из-под крутизны наверх, на ровное место и только тогда приблизились к игумену и его спутникам. Были они в одних мокрых штанах, на шее у всех болтались медные кресты.
      - Много наловили? - спросил Степан.
      - Не идет рыба, - стали жаловаться артельцы. - Пробовали леща в Мокше взять - не идет. Пуда два в погреба на засол отвезли, да вот корзина эта... А больше нету.
      Мужики принялись расстилать под солнцем бредень, чтобы быстрее просох. По всему, они не намеревались продолжать ловлю. Там, у костра, их поджидала уха, а после ухи кому захочется снова лезть в воду?
      Уху ели из ведра, черпая большими деревянными ложками. Игумену и Ушакову налили в отдельное блюдо. В ухе было много дикого лука, которого хватало на этих лугах, и, наверное, поэтому она показалась Ушакову необыкновенно вкусной. Такой ухи у Федора почему-то не получалось, хотя ему и доставляли для варева вдоволь всякой рыбы, пойманной в Мокше.
      После ухи игумен, Степан и еще один крестьянин пошли на другое озеро, где из-за множества коряг рыбу ловили только неретами, сплетенными из прутьев. Ушаков остался с другими мужиками. Разговорились. Были они из государственных крестьян, имели земельные наделы, а на монастырь работали потому, что получали за это деньги, которые шли на уплату податей. Без денег этих им, крестьянам, просто беда. Наделом одним не прокормишься. Земли здесь бедные, с песочком, как и в Алексеевке. Даже при хорошем урожае хлеба своего едва до масленицы хватает.