- Что ж вы на колени-то?.. - сказал Ушаков. - Я не царь какой.
      Мужики поднялись и, смелея, стали обступать его со всех сторон.
      - Тише вы, - закричал на них староста, - барин устал, барину с дороги отдохнуть надобно. - И к Ушакову: - Проходите в дом, батюшка. С ними успеется.
      Ушаков и в самом деле чувствовал себя усталым, ему было сейчас не до разговоров.
      - Потом, дети мои, потом. Мы еще успеем обо всем поговорить, - сказал он и в сопровождении старосты последовал в дом.
      3
      В Санаксарский монастырь Ушаков пошел ранним утром, едва взошло солнце. Федор был немало удивлен, когда, собираясь в путь, Ушаков потребовал одеть его в адмиральский мундир и предупредил, что пойдет в монастырь один, без сопровождения.
      - А я как же? - опросил слуга.
      - Дома побудешь.
      Ушаков шагал по дороге с ощущением неосознанной радости, словно там, в монастыре, его ожидало что-то необыкновенное, торжественно-праздничное. В монастыре была могила дяди Ивана. Он шел поклониться его праху.
      Он любил дядю. Помнил, как тот говаривал:
      - Справедливость - суть человеческого бытия, все мы должны содержать оную в сердце своем.
      А благословляя его, Ушакова, в Морской корпус, сказал полушутя-полусерьезно:
      - Езжай и не оглядывайся, если вздумаешь вернуться, то возвращайся лучше адмиралом.
      Ушаков исполнил его завещание, вернулся адмиралом. Только дядя в адмиральском мундире его уже не увидит...
      Дорога в монастырь шла лесом. Слева бор стоял сплошной стеной, на правой же стороне он сужался местами до узкой полосы, начинал просвечивать. В просветах угадывались лежавшие сразу под кручей пойменные луга, залитые молочным светом.
      Ушаков шагал медленно, наслаждаясь смолистым лесным духом, любуясь стройными стволами огромных сосен. Лес был настолько высок и плотен, что солнечные лучи, застряв в зеленой хвое сосновых шапок, не доходили до земли, подернутой утренней сыростью. И все же, несмотря на то что солнце не могло пробиться к дороге, к замшелым подножьям сосен-великанов и робким кустарникам, жавшимся на обочинах, в лесу не было сумрака, он весь светился тем утренним светом, который после восхода солнца еще не успевает стать резким, "огрубиться", - воистину святым светом, тем светом, который пробуждает в лесных птицах желание петь. И они сейчас пели. Слушая их голоса, глядя на красоту, его окружавшую, Ушаков чувствовал, как сердце его таяло от тихой радости. Боже, как же хорошо в лесу!
      На какое-то мгновение в сознании мелькнул Петербург, мелькнула дорога от его дома до места службы, которую обычно тоже проходил пешком, но утяжеленный грузом обид... Стоило ли переживать? Махнул бы давно на все рукой да сюда!.. Здесь ждать обид, несправедливостей не от кого. Лес хранит в себе одну доброту. Здесь настоящий рай.
      Дорога повернула вправо, и перед глазами неожиданно показалась желтая стена часовни. Монастырь! Да тут, оказывается, совсем рядом!..
      Когда Ушаков еще подростком приходил сюда, кирпичной часовни не было. Тогда еще многого не было из того, что представилось его взору, едва дорога вышла из леса. Строения были деревянными, а сейчас всюду кирпич да камень. В центре - красивый собор с высокой колокольней, четыре угловых башни, две однокупольные церкви, дома с монастырскими кельями... Это был совершенно новый монастырь, непохожий на прежний.
      "А ведь все это он, он!.." - с восхищением подумал Ушаков о покойном дяде. Дядя его, Иван Ушаков, став в 1768 году настоятелем монастыря, сразу же принялся за стройку. Деньги собирали со всей округи - кто сколько пожертвует. Тысячу рублей пожертвовала монастырю императрица Екатерина II. Кирпич, камень, известь возили на лошадях. Стены класть приглашали местных мастеровых мужиков. Так год от году и строился монастырь...
      В соборе шла служба. Едва Ушаков появился в народе, как прихожане стали шушукаться, поглядывая в его сторону. Появление человека в военном мундире, орденах и лентах было всем дивно. Много знатных особ приходило сюда, а чтобы явился полный адмирал со столькими орденами - такого еще не бывало.
      Когда служба кончилась, к нему подошли те самые монахи, которые встречали его в Алексеевке. Они сказали, что отец Филарет будет ждать его в своей келье к завтраку, а до завтрака, если Ушакову будет угодно, ему могут показать монастырские храмы и жилища.
      Прихожане расходились медленно, распадаясь на мелкие группки, заводя тихие разговоры. Трудно было уловить, о чем они говорили. Может, о том, как сегодня прошла служба и почему на ней не было самого иеромонаха. Или об урожае, который в этом году опять не удался из-за весенних суховеев. А может, о нем, об Ушакове, так поразившем всех своим появлением?
      Монахи, взявшиеся сопровождать Ушакова, указывая руками в разные стороны, немногословно объясняли:
      - Это - церковь больничная, а та, что у леса, - кладбищенская... Это - мыльня. Тут скарб хранится. Тут квас варят. А тут монахи живут...
      - Мне бы на могилу дяди, отца Федора, взглянуть, - сказал им Ушаков.
      - Дойдем и до могилы.
      Наконец его привели к стене монастырского собора, что с северной стороны.
      - Здесь, - показали они на низенькую чугунную ограду, - здесь покоится прах его, отца Федора.
      За оградой лежала массивная каменная плита с надписью, а над ней возвышался небольшой чугунный крест. Да, это была могила дяди Ивана, скончавшегося под именем Федора. Ушаков снял шляпу и низко склонился над плитой, стараясь разобрать надпись. Монахи стали креститься.
      - Святой человек был отец Федор, - заговорили они, кончив креститься и почтительно отступив от ограды. - Не было среди братии более справедливого, чем он. За справедливость на муки не побоялся пойти.
      Ушаков знал, какие муки, принятые на себя дядей, имели они в виду. В 1774 году, в том самом году, когда по России полыхало восстание под водительством Пугачева, крестьяне Темниковской округи, доведенные до отчаяния поборами и жестокостью темниковского воеводы, пришли к игумену искать справедливости и защиты. Много горькой правды сказано было ими.
      - Защити нас, отец, - говорили они, - некуда нам больше идти, не к кому больше обращаться.
      Отец Федор выслушал их и поехал к воеводе поговорить начистоту. Однако разговора между ними настоящего не получилось, а получился скандал. Отец Федор назвал воеводу грабителем и кровопийцей, тот его - бунтовщиком, пугачевцем. С тем они и расстались. А потом к игумену явились стражники. Над ним учинили суд, обвинив его в сочувствии пугачевцам, лишили игуменского сана, заковали в кандалы и увезли на студеные Соловецкие острова. Девять лет сидел он в темнице Соловецкого монастыря, девять лет ждал решения о пересмотре его дела, возбужденного по наветам злобствующего на него темниковского воеводы. Только в 1783 году Екатерина II соизволила наконец "даровать" ему свободу. Он вернулся в свой монастырь, но вернулся уж с подорванным здоровьем, и через три года его не стало.
      О смерти дяди Ушаков узнал, живя в Севастополе, имея чин капитана бригадирского ранга. Никогда до этого не плакал, не плакал даже после известия о кончине родителя, а тут не выдержал, залился слезами. Целый день не показывался перед матросами, отдавшись власти постигшего его горя.
      Долго стоял Ушаков у чугунной ограды, вспоминая любимого человека. Но вот он выпрямился, посмотрел на своих спутников - глаза его оставались сухими, - сказал:
      - Пойдемте.
      - Может быть, еще в кельи заглянем?
      После священной для него могилы продолжать осмотр монастыря уже не хотелось, но он согласился: торопиться было некуда...
      Его ввели в узкую длинную комнату с единственным окном, выходившим во двор, и четырьмя аккуратно заправленными койками. В келье оказался всего лишь один человек, смотревший в окно. Когда за вошедшими захлопнулась дверь, он повернул к ним свое хмурое лицо, скривил в презрительной усмешке рот и, ничего не сказав, снова обратился к окну, продолжая прерванное занятие.
      - Кто это? - спросил Ушаков своих спутников, когда они вышли из кельи.
      - Помещик Веденяпин.
      - Помещик?..
      - Постригли в монашество на пятилетнее покаяние за убийство крепостных своих.
      - Он убил человека?
      - Двоих: одного батогом, а другого плетью...
      Ушаков отказался продолжать осмотр монастыря и попросил отвести его к настоятелю.
      Игумен жил в отдельном кирпичном домике недалеко от собора. Сегодня ему недужилось, но при появлении Ушакова он поднялся, пошел навстречу, перекрестил, благословляя. Сморщенное лицо его было желто, борода и волосы отливали древней сединой. А ведь был он лет на шесть-семь моложе Ушакова.
      - Присаживайтесь, Федор Федорович, сейчас чаевничать будем. - Он сделал монахам знак, чтобы их оставили одних, и, когда те вышли, спросил: - Понравилось у нас?
      Ушаков отвечал, что он восхищен собором и всем ансамблем строений такое встречается не часто.
      - Это все он, дядюшка ваш, отец Федор, царство ему небесное. Его главная заслуга. И мне довелось кое-что сделать, - добавил отец Филарет не ради хвастовства, а для того только, чтобы гость знал, с кем имеет разговор. - Раньше я здесь живописцем и зодчим служил. В миру звали меня Былининым. Былинин Филипп Иванович. В монастырь пришел в тот год, когда отца Федора в Соловки сослали. Он был моим первым наставником. А теперь вот самому приходится православных на путь истинный наставлять.
      Игумен тяжело вздохнул, вспомнив, видимо, как нелегко приходится нести ему Божескую службу.
      - Дядя верил в церковь как в силу, способную утвердить в разуме людей справедливость, - сказал Ушаков.
      Игумен подтвердил:
      - Это правда. Но примечаю я, - добавил он, - справедливость сию даже среди Божьих служителей утвердить трудно. - Филарет налил из самовара чаю, одну чашку придвинул гостю и продолжал: - Однажды завязался у нас спор с Саровским монастырем из-за озера Глушицы. По справедливости, озеро сие нам должно принадлежать, но Саров стал оспаривать наши права. Дело дошло до консистории. Назначили следственную комиссию. Два года тянула дело сия комиссия. Мы представили ей веские доказательства своего права. И все же решение принято было в пользу Саровского монастыря, потому как у того монастыря более сильные покровители оказались.
      Отец Филарет попил немного чаю и вернулся к прерванному разговору:
      - Сарову ежегодно многие тысячи рублей жертвуют, даже из Москвы и Петербурга присылают. Недавно граф Разумовский четыре тысячи рублей им пожаловал. Граф Разумовский! А у нас что? Нету у нас таких покровителей. А в деньгах нужда постоянная.
      Ушаков почувствовал, как покраснел. В словах игумена послышался скрытый укор. Игумен как бы внушал ему: ты имеешь больше причин быть привязанным к Санаксарскому монастырю, чем Разумовский к Сарову, и денег у тебя хватает, но за все время не получили от тебя даже полушки...
      Игумен придвинул к чаю просвирки, но Ушакову уже не хотелось ни есть, ни пить. Ему ничего больше не хотелось.
      Домой Ушаков возвращался на лошади: Филарет предложил ему монастырский выезд, и он не отказался. Пробыв в монастыре несколько часов, он настолько утомился, что идти пешком был просто не в силах.
      4
      Ушаков ехал в примокшанское селение с надеждой обрести здесь полный покой, но не достиг желаемого. Уже больше месяца жил в Алексеевке, а все никак не мог привыкнуть к новой жизни. Оказывается, не так-то это просто уйти, отрешиться от всего, что тебя связывало в течение полувековой жизни, чем ты жил, радовался, страдал, чему отдавал свои силы. Ему почему-то все время казалось, что здесь он вроде гостя, поживет какое-то время и уедет, но куда уедет, еще сам не знает...
      Его одолевало смутное беспокойство. Того состояния полнейшего удовлетворения новой жизнью, которое испытал при первом посещении монастыря, точнее по пути в монастырь, уже не было. Собственно, и хандра-то пришла к нему после монастыря. Он утратил интерес к живописным местам. И колокольный звон, доносившийся до Алексеевки, уже не манил его на церковную службу. После разговора с игуменом, сделавшим, может быть, даже неосознанно намек на желание монашеской братии заполучить в его лице щедрого покровителя, ходить к игумену представлялось неудобным. Чтобы это прошло, нужно было время такое же, какое нужно больному для исцеления.
      - Ты, батюшка, занялся бы чем, - посоветовал ему как-то Федор. - Без дела и лопата ржавеет.
      Ушаков и сам понимал: надо найти дело. Но какое? В первые дни после приезда он, как и обещал себе, занимался записками о Средиземноморском походе русско-турецкой соединенной эскадры, написал несколько новых страниц, а потом бросил. Подумал: кому нужны его воспоминания? В настоящий момент, когда Россия находилась в союзе с Францией и Ионические острова вновь перешли Бонапарту, публикация истории изгнания французов с этих островов могла лишь повредить политике, проводимой Петербургом. Да и напечатать их при нынешнем положении вряд ли кто согласится. Словом, раздумал писать, даже собирался порвать уже написанное, бросить в печь, да в последний момент остановился, спрятал в сундук.
      Хозяйственные дела его тоже не увлекали. Чтобы хозяйствовать, надо знать, как это делается, а знания его в этой области, по существу, ограничивались теми впечатлениями, которые сохранились с далекой поры отрочества, когда он босым прибегал на Мокшу смотреть, как мужики вытаскивали сети с серебристой трепещущей рыбой. В страдную пору, бывало, он вместе с деревенскими ребятишками возил на лошадях снопы, и это тоже сохранилось в памяти. Он представлял, как пашут землю, как выращивают хлеб, как его жнут, но знания его были поверхностными, а поверхностные знания Ушаков ставил ни во грош... Вот военно-морское дело - тут совсем другое, тут Ушаков знал все глубоко, досконально.
      Уезжая из Петербурга, Ушаков прихватил с собой "Ведомости", где был напечатан высочайший Указ о вольных хлебопашцах, принятый царем еще 20 февраля 1803 года. По этому указу помещикам разрешалось отпускать крестьян на волю вместе с землей на основе обоюдной договоренности. Ушаков собирался воспользоваться этим указом и распустить своих крестьян, чтобы каждый стал сам себе хозяином. Зачем ему крепостные, зачем ему рабы? Разве для жизни мало того, что получает он от казны за полувековую службу свою?
      И вот приказал он старосте собрать алексеевских мужиков, а когда те собрались, прочитал им царский указ. Чтение государевой бумаги мужики выслушали внимательно, но своего одобрения не выразили. Стояли перед ним, Ушаковым, словно воды в рот набравши.
      - Что ж, дети мои, или воли не желаете?
      - Как не желать! Какой птичке в клетке сидеть охота?..
      - Тогда что же?
      Мужики наконец загалдели:
      - Воля хороша с землей да с деньгами.
      - Волк на воле, да и воет доволе.
      И вдруг:
      - Не отвергай нас, батюшка, до гроба верны будем!
      Нет, не удалось договориться с мужиками. После сего случая Ушаков пытался выяснить причину их несогласия выйти на "вольное хлебопашество" у старосты, но тот только двусмысленно кряхтел, повторяя одно и то же:
      - Кто их знает, батюшка, кто их знает... Мужик он есть мужик, не поймешь его сразу.
      - Сдается мне, не поняли они, не проникли в суть указа, - сказал Ушаков. - Возьми себе газету, сам прочти им указ да растолкуй как следует, чтоб поняли. Своими словами растолкуй.
      - Растолковать можно, - согласился староста, - только, думаю, напрасно сие. Притеснений от тебя, батюшка, мужик не имеет, оброка с него не требуете. Чего ему еще надо? А прочитать - это можно, это нетрудно. И растолковать, что спросят, растолкую.
      Толковал староста с мужиками насчет воли или не толковал, только их отношение к царскому указу не изменилось. В Алексеевке так все и осталось, как раньше было.
      В сентябре зачастили дожди. Лес потемнел, стало сыро кругом и до того неприветливо, что не хотелось выходить из дома. Главными предметами внимания Ушакова стали теперь книги и газеты.
      Однажды, сидя на оттоманке, он перелистывал старую книгу по морским сигналам, написанную Кушелевым. Давно бы плюнуть ему на эти сигналы, а он все еще тянулся к ним, словно они могли пригодиться ему в будущем. Когда он который уж раз просматривал эти самые сигналы, в комнату, не спрашивая разрешения, вошел Федор. В руках у него была газета.
      - Свеженькая, - сказал Федор. - Только что из Темникова доставили, сам Филипп привез.
      Ушаков тотчас отложил книгу и взялся за газету. Газеты были для него главнее всего, он по-настоящему тосковал, когда задерживалась их доставка. В его положении они служили ему неким окошечком, через которое можно было заглядывать в мир.
      Сразу же бросилось в глаза сообщение о заключении перемирия с Турцией. "Конечно, это хорошо, - обрадованно подумал Ушаков. - Но что последует за сим перемирием?" Вспомнился Сенявин. Куда ему теперь с эскадрой? Чичагов что-то говорил о повелении государя отозвать эскадру в Балтийское море. Но, если Сенявин направится туда, на пути его могут появиться англичане, которые сейчас обозлены и не упустят случая причинить неприятности русским, предавшим дружбу с ними. При сложившихся обстоятельствах было бы благоразумнее уговорить Порту пропустить русские корабли через проливы в Черное море, в Севастополь.
      Севастополь... Ушаков прикрыл глаза, стараясь представить, как выглядит сейчас молодой русский город - главное пристанище Черноморского флота, но вместо города в воображении его появилось море, корабли на рейде... Боже, неужели он все это никогда больше не увидит, никогда больше не услышит шума прибоя, звона корабельных склянок, не увидит матросов на вахте?.. Ушаков встал, прошелся по комнате и вдруг напустился на Федора, занявшегося вытиранием пыли на подоконнике:
      - Где, куда девал?..
      - Что, батюшка?
      - Макет. Тот, что из Севастополя прислали.
      - Игрушка-то? В сундуке. Еще не доставал после дороги, не до нее было.
      - Принеси немедленно.
      Борясь с нахлынувшим вдруг беспричинным гневом, Ушаков приблизился к окну и стал смотреть во двор. Там моросил дождь. Молодая скотница с накинутой на голову мешковиной гонялась за свиньей, стараясь загнать ее в хлев, а рядом под навесом стоял верзила из дворовых и давился от смеха. "Неужели вот так и будет до конца?.. - с ужасом подумал Ушаков. - Нет, нельзя так более... Нельзя мне без моря. Надо бежать".
      Услышав за спиной возню Федора, устанавливавшего принесенный им макет корабля, Ушаков подошел к нему, сказал умоляюще:
      - Друг мой, распорядись, чтобы собрали нас в дорогу. Поедем в Севастополь.
      - В Севастополь? Или что там оставили?
      - Не могу я тут больше. Не могу!..
      Федор хотел было возразить, но, увидев в глазах его страшную тоску, испугался за него.
      - Поедем, поедем!.. - заговорил он. - Конечно же поедем! Пока тепло. Соберемся и поедем.
      Ночью Федор трижды поднимался на второй этаж, на цыпочках подходил к двери барской спальни и слушал: спит адмирал или не спит? Из спальни доносилось неровное дыхание. Ушаков спал, хотя и сон его был неспокоен.
      В Севастополь Ушаков выехал через несколько дней, взяв с собой Федора.
      5
      Победу над турецким флотом Сенявин отпраздновал шумно и весело. Все было: и пушечное салютование, и благодарственное молебствие, и угощение для низших чинов, и пир на флагманском корабле с участием старших офицеров. Сенявин умел и дело делать, умел и повеселиться.
      На пиру Арапов сидел рядом с самим адмиралом. Рана, полученная им в сражении, сильно беспокоила, и ему приходилось делать над собой большие усилия, чтобы не выдавать боли.
      Застольных провозглашений было предостаточно. Не забыли выпить и за здоровье Ушакова. Этот тост провозгласил сам Сенявин, и офицеры тотчас к нему присоединились. Кто-то добавил:
      - За Ушакова и его славного ученика, командира нашего, вице-адмирала Дмитрия Николаевича!
      Арапов до этого в бокале мочил только губы, а тут выпил до дна. То, что Сенявин предложил тост за Ушакова, еще выше подняло его в глазах подчиненных. Сенявин не желал приписывать себе лишнего. Ведь победа над турками у Афонской горы стала возможной только благодаря применению тактики Ушакова. Именно ему, Ушакову, принадлежит идея "кейзер-флага" выделять отряд кораблей для вторжения в боевой порядок противника и вступления в бой с его флагманскими кораблями. В сражении у Афонской горы роль "кейзер-флага" была возложена на фрегаты "Сильный" и "Рафаил", на борту которого довелось быть Арапову. Именно эти суда перерезали неприятельскую линию, а "Рафаил" героическими действиями так сковал неприятельский флагман, так оглушил его своим огнем, что турецкий капудан-паша лишился возможности управлять боем. Это привело в конце концов к замешательству среди неприятеля и его полному поражению.
      - Господа офицеры! Братцы мои!.. - кричал захмелевший контр-адмирал Грейг. - А все ж мы молодцы! В Адриатике прищемили хвост французам, в Архипелаге утерли нос туркам. Мы теперь главные в Средиземном море. Мы, братцы мои!..
      Это был еще сравнительно молодой адмирал. Горячий. Смелый. В выигранном сражении отличился тем, что по приказу Сенявина погнался за отступавшими турками, у берегов Мореи нагнал три их корабля, в том числе один линейный, и открыл по ним огонь. Будучи в панике, турки посадили суда свои на мель, подожгли их, после чего кто на лодках, кто вплавь устремились к берегу, надеясь найти там спасение.
      - Молодцы мы или не молодцы, - с улыбкой отозвался Сенявин на восторги своего боевого товарища и помощника, - а после сей победы положение наше стало прочным. Турки заперты в Дарданеллах. Не в силах предпринять против нас что-либо серьезное и французы. Вот за это, друзья мои, давайте и выпьем еще раз!
      Когда пир уже подходил к концу и пирующие заметно отяжелели, Сенявину доложили, что из Петербурга прибыл курьер со срочным пакетом.
      - Где же он, ваш курьер? Тащи его сюда, - сказал Сенявин.
      Курьером оказался молоденький лейтенант, почти мальчишка, такой чистенький, такой ухоженный, словно за ним не было многих тысяч верст трудной дороги.
      - От его высокопревосходительства адмирала Чичагова, - отчеканил курьер давно приготовленную фразу и подал Сенявину пакет.
      - Стоп! - остановил его командующий. - Прежде должен выпить с нами. За нашу победу! - добавил он, как приказ, и обратился к матросу, обслуживающему господ офицеров: - Алексей, подай сюда чистый кубок, да выбери побольше.
      Напрасно лейтенант отчаянно мотал головой, отнекивался, уверяя, что сроду в рот не берет хмельного. Сенявин был неумолим.
      - Или кубок, или за борт!
      Лейтенанту пришлось-таки выпить. Только после того как в кубке не осталось даже глотка, Сенявин принял пакет, на глазах у всех распечатал и тут же принялся читать вложенные в него бумаги. Лицо его сделалось серьезным, потом выразило досаду. Было видно, что пакет не обрадовал его. Веселье за столом угасло. Офицеры вспомнили о своих кораблях, неисполненных делах и стали один за другим выходить из-за стола. Командующий их не удерживал.
      - Да, да, можно идти, - рассеянно отвечал он на просьбы разрешить удалиться.
      Арапов решил, что ему тоже лучше уйти, и направился в свою каюту. От выпитого вина слегка кружилась голова. Хотелось воды - обычной, холодной, но в каюте не оказалось ни одной капли. Вахтенный матрос, к которому он обратился, пообещал это дело быстро исправить.
      - Сей момент, ваше благородие, сей момент!..
      Захватив жбан, он побежал вниз, где хранились бочки с водой. Ждать его почти не пришлось. Он вернулся минуты через три с полным жбаном. Кроме жбана, в руке у него была еще оловянная кружка.
      - А это зачем? - удивился Арапов, показывая на кружку.
      - Тут у меня тертый хрен, ваше благородие, - отвечал матрос. - С водичкой зело хороша штучка, хмель как рукой снимает.
      Он вел себя несколько развязно, но обижаться на него было просто невозможно. В выражении его больших синих глаз было что-то наивно-плутовское, что заставляло невольно улыбаться.
      - Как тебя зовут?
      - А я, ваше благородие, имени своего настоящего, кажись, уже не помню. На корабле Бахарем зовут. Бахарь, и только. Привык.
      Арапов вспомнил, как однажды о нем рассказывал Сенявин. Вице-адмирал считал его лучшим на корабле слесарем и первым балагуром. Такие матросы ему нравились, и он бывал с ними на "ты".
      Арапов взял из кружки ложку резко бьющей в нос пахучей массы, положил себе в стакан, а кружку вернул.
      - Благодарю, братец. Непременно попробую зелья твоего.
      Вода с хреном действительно оказала благотворное действие. Он даже решил перед сном почитать немного.
      О перемене настроения Сенявина после полученного пакета он не думал. Подобные перемены у вице-адмирала случались довольно часто, и люди, его знавшие, давно уже к этому привыкли. Сколько раз случалось: рассказывает веселые байки, хохочет, а потом вдруг насупится, сожмет зубы, и тогда лучше оставляй его одного...
      У Арапова был старый журнал "Вестник Европы", который привез с собой из Петербурга - купил у одного офицера. Поскольку читать больше было нечего, в свободное время он всегда брался за него. А вообще-то интересный журнал. Он издавался Карамзиным и в свое время пользовался широкой известностью. В нем печатались не только литературные произведения, но и статьи политического направления. В том номере, что имелся у Арапова, вызывали интерес пространные рассуждения самого Карамзина "О любви к отечеству и народной гордости".
      Перелистывая книгу в поисках места, откуда интереснее начать чтение, Арапов услышал, как резко открылась дверь, и в то же мгновение он увидел Сенявина, вошедшего к нему с пакетом в руке, тем самым, что доставил ему столичный курьер.
      - Можно?
      - Разумеется, Дмитрий Николаевич, - поднялся с койки Арапов, отложив книгу.
      - Карамзина читаешь?
      - Журнал "Вестник Европы", только старый.
      Сенявин, не ожидая приглашения, сел на койку и озабоченно потер ладонью щеку. От недавнего хмельного веселья в нем не сохранилось никаких признаков. Он был абсолютно трезв, только имел такой вид, словно жаждал с кем-нибудь поругаться.
      - Какие-нибудь неприятности? - спросил Арапов, остановив взгляд на пакете, который Сенявин не выпускал из рук.
      Командующий кисло усмехнулся:
      - Да как сказать... Наш государь и Наполеон Бонапарт вошли в дружеские сношения, а это означает, что войне конец. Тут вложена переписка между государями. Только я ничего не понимаю... Я человек военный, прямой, а тут уму непостижимые зигзаги. Ты только послушай!.. - Сенявин извлек из пакета несколько листков, нашел в них отмеченные места. - Слушай, что пишет Бонапарт нашему государю: "Я отправил генерала Савиньи к вашему императорскому величеству выразить совершенное мое почтение и желание найти случай, который мог бы удовлетворить вас, сколь лестно для меня приобрести вашу дружбу. Примите оные, ваше величество, с тою благостию, которой вы отличаетесь, и почтите меня одним из тех, которые более всего желают быть угодными. Затем прошу Бога, да сохранит он ваше императорское величество под своим покровом. Наполеон". - Сенявин обратил взгляд к Арапову: - Соображаешь, что к чему? Послушай, что ответил на сию любезность наш государь. Вот: "Главе французского народа. Я получил с особой признательностью письмо, которое генерал Савиньи вручил мне, и поспешаю изъявить вам совершенную мою благодарность. Я не имею другого желания, как видеть мир Европы, восстановленный на честных и справедливых правилах. Притом желаю иметь случай быть вам лично угодным. Примите в том уверение, равномерно, как и в отличном моем к вам уважении. Александр". Дошло?
      Арапов пожал плечами:
      - Обычная дипломатическая переписка.
      - В том-то и дело, что не обычная, - возразил Сенявин. - Вдруг императоры и в самом деле помирились? Что тогда прикажете делать нам?
      - Но вместе с перепиской монархов в пакет, наверное, вложены какие-то инструкции?
      - Если бы они были! Но таковых нет. Есть только письма. Адмирал Чичагов, видимо, полагает, что я должен сам решить, как быть: то ли заводить с французами и их союзниками, турками, подобную переписку, раскрывать им объятия, то ли продолжать войну.
      Арапов сочувственно покачал головой. Командующий и в самом деле оказался в весьма трудном положении.
      - И что же вы все-таки намерены делать?
      Сенявин ответил не сразу. Сказал тихо, но решительно:
      - Поступим так же, как и в прошлом году. Плюнем на пакет и будем продолжать гнуть свое, пока не получим твердого высочайшего повеления.
      В августе прошлого года Сенявин игнорировал известие о договоре с французским правительством, подписанном Убри, и не стал приостанавливать военные действия. Но тогда он угодил в самую точку, договор вскоре превратился в пустую бумажку, и его поведение в конце концов было одобрено императором. Однако трудно предвидеть, как дело повернется сейчас...
      - Что это у тебя в стакане? - вдруг спросил Сенявин.
      - Вода с тертым хреном, матрос один принес. Очень бодрит. Желаете попробовать? Был полный стакан, я половину выпил.
      Сенявин с недоверчивым видом взял стакан, понюхал, сделал глоток, еще раз понюхал и поставил на место.
      - Вроде ничего, освежает не хуже лимона. - И, вспомнив о чем-то, промолвил загадочно: - Россия!
      Не пытаясь угадать его мысль, Арапов молчал.
      - Устал!.. Надоело... - снова принялся тереть щеку Сенявин. - Порою хочется плюнуть на все, поставить паруса да домой!.. - Поскольку Арапов продолжал молчать, через некоторое время заговорил снова: - Во время прошлого похода, когда освобождали Ионические острова, я часто замечал на лице Ушакова смертельную усталость. Я тогда не знал ее причины. Теперь до меня дошло. Мы, военачальники, устаем не столько от баталий, сколько от соприкосновения с политикой, направляемой неумелыми руками.
      Сказав это, Сенявин поднялся, сделал прощальный жест и ушел к себе.
      * * *
      Дни проходили незаметно. В эскадре Сенявина заканчивали чинить корабли, поврежденные в последнем сражении с турками. Возвращались в строй после излечения раненые матросы и офицеры. На острове Тенедос, главной базе эскадры в районе Архипелага, усиливались береговые укрепления. Шла подготовка к новым баталиям.
      Однажды у острова Тенедос появились под английским флагом четыре огромных линейных корабля, два фрегата и один бриг.