Богиня

Долгий мучительный день, наконец подошел к концу. Секретарь Валентины еле сдерживала репортеров, требовавших интервью после первого съемочного дня. Водитель быстро провел Валентину через толпу поклонников, собравшихся у ворот студии. Они завистливо оглядывали королеву экрана, замечая лишь прелестное лицо, модное платье – тот стиль жизни, которому они так стремились подражать. Валентина печально улыбнулась. Чему тут завидовать? Они сейчас вернутся домой к родным и друзьям, а она… Александр в Сан-Диего, у Лейлы своя семья. А мужчина, которого она любила, не желает о ней ничего знать.

– Я вам сегодня еще понадоблюсь, мэм? – спросил водитель, с тревогой замечая, как грустны эти прекрасные глаза, как устало опущены плечи.

– Нет, спасибо, – ответила она с такой милой улыбкой, что у него перехватило дыхание. – Спокойной ночи, Бен.

Экономка разогрела легкий обед. Горничная наполнила ванну теплой водой, налила туда пены и приготовила вечернее платье и туфли. Валентина, чуть хмурясь, посмотрела на них и вспомнила. Придется идти на очередную премьеру фильма с очередным скучным поклонником.

Валентина сбросила лодочки и потянулась к телефонной трубке. Скорее всего она была не в себе, когда согласилась ехать. Во время съемок она никогда и никуда не выходила.

– Но, Валентина, дорогая… – обиженно зазвучал мужской голос.

– Мне очень жаль, – мягко ответила она, вешая трубку.

С той мучительной вечеринки у Тео она постоянно встречалась с мужчинами, лихорадочно окунувшись в вихрь нескончаемого веселья в попытке прогнать боль. Но кроме тоски и досады, ничего не испытывала. Рана не заживала.

Валентина тихо прошла по устланным белыми коврами Комнатам, отпустила горничную и экономку, а потом налила себе охлажденного сухого вина и встала у огромного окна, выходившего на темные голливудские холмы.

Ощущение уже пережитого однажды вернулось с прежней силой. Казалось, что, несмотря на все усилия, круг замкнулся. Она снова превратилась в одинокую маленькую девочку, стоявшую у ворот монастыря в Капистрано в ожидании прилета ласточек. По-прежнему лишенную любви, которой так страстно желала.

Валентина задернула гардины, и подмигивающие огоньки ночного Голливуда скрылись из вида. У нее больше нет сил показываться на людях с деланной улыбкой, притворяться, играть роль. Мать бросила ее. и с течением лет Валентина смирилась с предательством. Видал тоже оставил ее, но к этому она не сможет привыкнуть. Никогда, пока жива.

Валентина медленно вернулась в спальню. Она, мечта миллионов мужчин, будет спать одна. Сегодня, завтра и, вероятно, до конца жизни. Валентина с тяжелым сердцем разделась и выключила свет. У нее есть сын, любимая работа. Придется довольствоваться этим.

– Газеты комментировали твое отсутствие на премьере куда подробнее, чем присутствие других людей, – сообщила Лейла по телефону на следующее утро. – Что случилось? Ты заболела?

– Нет, – ответила Валентина, зная, что лжет. Она больна. Одержима прежней страстью. – Я стараюсь не жечь свечу с обоих концов, когда работаю.

– Тогда приходи на обед в воскресенье. Приедут все англичане, включая Саттона. Будет весело!

– Спасибо, Лейла, но я еду в Сан-Диего к Александру.

– В таком случае заезжай на обратном пути.

Валентина помедлила. У нее не было ни малейшего желания ни с кем встречаться. Она ощущала себя раненым животным, которому необходимо остаться в одиночестве, чтобы зализать раны.

– Прости, Лейла, никак не могу. Нужно поработать над сценарием.

– Ну так и быть, – небрежно бросила Лейла, скрывая тревогу. – Но если ты передумаешь, знаешь, где меня найти.

Уже через неделю журналы и газеты публично объявили ее новой отшельницей, но если Видал и читал светскую хронику, то ничем не выказал этого. Они не сказали друг другу ничего лишнего. Он, кажется, просто не мог выносить ее вида. У Валентины сводило скулы от постоянных усилий казаться спокойной и сдержанной в его присутствии. Иногда, когда он заставлял ее снова и снова повторять сцену. Валентина награждала его уничтожающим взглядом, но он словно ничего не замечая, просто пожимал плечами и ожидал, пока она смирится и выполнит приказ.

И она поступила так, как часто поступала в детстве, когда боль и мучения становились невыносимыми, – ушла в себя, замкнулась в своем внутреннем мирке. После окончания работы она возвращалась домой, ела в одиночестве, учила сценарий и рано ложилась спать. По выходным навещала Александра и долго гуляла по берегу в белых брюках и рубашке, повязав голову шелковым шарфом и надев темные очки, чтобы не узнали прохожие.

Иногда же она горько жалела, что согласилась работать с Видалом. Теперь все стало по-иному – больше не было близости, возникшей во время съемок «Королевы-воительницы». Сейчас между ними сложились лишь строго официальные отношения. Никаких обсуждений. Никаких расспросов, каково ее мнение по поводу роли. Он требовал только выполнять его указания, и ничего больше. Она так и делала, забывая под светом юпитеров о собственных несчастьях.

Каждый день, в шесть утра, за ней заезжал студийный лимузин. Валентина сразу же шла в гримерную, потом к парикмахеру и костюмерам. Репетиции. Изменения. Все тс же дежурные фразы:

– Стать на метки! Подвинуть юпитеры! Смотреть в камеру! Тишина! Начали! Снято! Повторить! Дубль шесть! Мотор!

Времени на грустные размышления почти не оставалось.

Уже через несколько недель актеры и съемочная бригада привыкли к напряженным недоброжелательным отношениям между режиссером и звездой. Некоторые репортеры светской хроники распускали сплетни, будто Видал Ракоши держит актрису в заточении до окончания съемок, другие утверждали, что после того, как будет снята последняя сцена, Валентина объявит о своем решении уйти в монастырь. Сама актриса лишь безразлично пожимала плечами. Писаки и представить не могли, что она старается остаться в одиночестве, потому что несчастна. Для них такая причина слишком проста. Им подавай что-нибудь более пикантное.

– Надеюсь, все эти слухи о монастыре просто вздор, дорогая, – сказал однажды Саттон, после того как пригласил ее на уик-энд и получил вежливый отказ.

– Конечно, – ответила Валентина, улыбнувшись такой редкой теперь улыбкой.

– Умоляю, поскорее отделайся от всего, что так тебя мучит, – проворчал Саттон. – Нам не хватает тебя.

– И мне вас, – честно призналась она. – На следующей неделе фильм будет закончен, и обещаю, Саттон, мы будем чаще видеться.

Валентина положила трубку, не желая думать о том, что будет, когда она освободится. По крайней мере последние четыре месяца она видела Ракоши каждый день, слышала любимый голос.

Валентина решительно запретила себе понапрасну терзаться. Переживет как-нибудь, ведь пережила же она все остальное.

– Снято, – сухо бросил Видал. Последняя сцена. Фильм наконец-то обрел существование.

Валентина глубоко вздохнула и направилась к своему бунгало. В этот миг на нее упала тень. Видал стоял перед ней, загораживая дорогу.

– Минутку, – властно сказал он, и резкий голос подействовал на нее словно удар тока. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Говори, – коротко ответила она.

В глазах Видала промелькнула почти неуловимая ярость и тут же исчезла.

– Не здесь. В моем офисе.

– Сожалею, но… – начала она и осеклась – затянутая в перчатку рука стиснула ее запястье.

– В моем офисе, – с нескрываемой злобой повторил он. Валентина попыталась вырвать руку.

– Отпусти немедленно, или я устрою публичный скандал.

– Попробуй, и каждый электрик и оператор услышит, как я спрашиваю о здоровье своего сына!

Валентина задохнулась. В широко раскрытых глазах застыл ужас.

– Даже ты не осмелился бы на такое!

– Хочешь проверить? – осведомился он с таким взбешенным видом, что она съежилась.

– Все, что о тебе говорят, – правда, – хрипло прошептала она. – Ты настоящий дьявол!

– В таком случае поговорим о дьявольском отродье, – мрачно пробормотал он и потащил ее из павильона на солнечный свет, к деревянной лестнице, ведущей в его офис.

Только захлопнув дверь, он отпустил Валентину.

– Что тебе нужно? – разъяренно процедила она.

– Я хочу знать, где он.

– Зачем? Ты не выказал ни малейшего интереса к нему, если не считать того единственного раза, когда его видел.

– И через несколько дней после этого ты решила выйти замуж за Брук Тейлора! – рявкнул Видал, зловеще сузив глаза. – Подарить ему отчима! И вряд ли когда-нибудь призналась бы Александру, что его отцом был человек, с которым ты не желала иметь ничего общего!

– Я не вышла замуж за Дентона.

– Нет. Без сомнения, потому что появились другие… увлечения. А я ушел на войну. Но теперь хочу видеть сына.

– Нет.

– Да!

Они стояли друг против друга, словно враждующие хищники: глаза сверкают, все мышцы напряжены.

– Я не позволю тебе уничтожить счастье и покой Александра!

– А я не позволю тебе и дальше скрывать от меня сына! Он был исполнен решимости настоять на своем.

Глядя на него, Валентина поняла, что не выиграет поединок. Если он захочет узнать, где Александр, это не составит труда. Видал – человек, который привык добиваться своего. Ярость Валентины сменилась отчаянием.

– Если Александр должен узнать правду, пусть он узнает ее от меня, – выговорила она наконец.

– И ты скажешь ему?

– Да, – кивнула она, зная, что после этого их дружба с сыном уже никогда не будет столь же крепкой, а отношения – доверительными.

Боязнь того, что подумает о ней Александр после того, как узнает, кто его отец, очевидно, отразилась у нее в глазах, и при виде искаженного болью лица Видал резко отвернулся.

– Обещаю, что пока ты этого не сделаешь, я не буду искать с ним встречи.

– Спасибо, – тихо ответила Валентина, и, как только дверь за ней закрылась, Видал рухнул в кресло, прижимая руки к раскалывающимся от боли вискам.

– Я еду отдохнуть в Новый Орлеан недели на две и хотела бы взять с собой Александра, – попросила она директора школы мистера Левиса.

Мистер Левис почувствовал, что краснеет под умоляющим взглядом этих удивительных глаз. За все то время, что Александр Хайретис учился в школе, он так и не привык к тому факту, что мать мальчика и есть та самая легендарная Валентина.

– Конечно, – поспешил согласиться мистер Левис, готовый на все ради нее. – Конечно, это можно устроить.

– Не могла бы я повидать Александра сейчас?

Мистер Левис вызвал секретаря.

– Пожалуйста, передайте Александру Хайретису, что его в моем кабинете ждет мать и хотела бы поговорить с ним.

Он восторженно смотрел на Валентину, пытаясь хотя бы каким-то образом продлить ее визит.

– Ему будет весьма интересно посмотреть Новый Орлеан.

– Вы правы, – коротко бросила Валентина, не спуская глаз с двери, не в силах дождаться, когда увидит сына.

– Без сомнения, это его изменит.

– Простите?!

Валентина испуганно обернулась к директору.

– Я сказал, Новый Орлеан, вне всякого сомнения, его изменит. Этот город обладает таким свойством. Оттуда возвращаются совершенно другими, – ангельски улыбнулся мистер Левис.

Валентина боялась пошевелиться. Верно ли она расслышала его?

И несмотря на жару, она вздрогнула и стянула у горла высокий воротник норкового манто. Да, в Новом Орлеане придется рассказать Александру правду, правду, которая может непоправимо изменить их жизнь. Она так не хотела этого!

В дверь постучали, и она прогнала тени, омрачавшие лицо.

– Привет, мама! – широко улыбнулся Александр.

Валентина вскочила, побежала навстречу и крепко обняла сына. Мистер Левис обычно не одобрял подобных вольностей, но Валентина – это Валентина, а молодой Хайретис – наполовину грек. Все знают, что греки – народ эмоциональный.

Глава 28

Дни, проведенные в Новом Орлеане, навсегда с необычайной ясностью запечатлятся в памяти Валентины. Сын стал неизменным ее спутником. Добрым, верным, умным, веселым жизнерадостным другом, который подшучивал над ней, осыпал знаками внимания и подбивал на всяческие авантюры вроде дерзких экспедиций в заводи и болота, окружавшие город.

– Но Александр, там аллигаторы, – запротестовала Валентина, когда он настоял на том, чтобы отправиться в путешествие в туманный зеленый, пропитанный зловонными миазмами мир мокрых мхов и переплетающихся лиан.

– И американские лысые орлы, и коричневые пеликаны, и дикие кабаны… – с наслаждением перечислял Александр.

Орлов и кабанов им увидеть не удалось, однако они увидели пеликана, и Валентина вздрогнула от омерзения, когда проводник выманил куском мяса, насаженного на конец шеста, аллигатора, всплывшего на поверхность темной воды.

– Теперь моя очередь выбирать, куда поехать, – решительно объявила Валентина на следующий день. – Я предлагаю путешествие в старинной элегантной манере – на колесном пароходике.

– Думаю, мне понравилась бы жизнь игрока на речном суденышке, – заявил Александр, облокотившись с бессознательной грацией, унаследованной от отца, на поручень «Натчеза». – Жил бы во «Вье Карре»[25], пил бы мятный джулеп и носил жилеты из золотой парчи.

– Не следовало мне брать тебя на «Унесенных ветром», – весело посетовала Валентина. – С тех пор ты во всем стараешься подражать Кларку Гейблу.

– Не Гейблу, – задумчиво покачал головой Александр, глядя на бурлящую воду. – Если уж подражать кому-нибудь, то лишь Видалу Ракоши.

Валентина застыла. Она ничего не сказала ему о Видале. Много раз пыталась, но слова не шли с языка.

– Почему? – еле слышно спросила она.

– Мне он нравится. И его фильмы тоже. Он независимый человек и делает то, что считает нужным, а не то, что требуют студии. Он видит действительность совсем не так, как обычные люди4 и отражает это в фильмах. Таким режиссером я хочу когда-нибудь стать.

Момент наступил. Валентина судорожно вцепилась в подлокотники плетеного кресла.

– Я и не знала, что ты хочешь быть режиссером, – сказала она, гадая, что сделает Александр, когда узнает правду.

Александр обернулся к матери и улыбнулся.

– Я всегда хотел им быть. Еще с тех пор, как Руби приводила меня в театр на репетиции «Гедды Габлер».

– Александр, мне кое-что нужно тебе сказать. – Сердце ее, казалось, вот-вот разорвется. – Мне следовало давно сделать это, но…

Звуки джаза наполнили воздух, заглушив ее слова.

– Ну не здорово ли? – восторженно завопил Александр, ероша угольно-черные кудри. – Спущусь вниз, послушаю! Этот саксофон просто чудо!

Валентина закрыла глаза. Она опять смалодушничала. Момент упущен. Но когда он снова настанет, она будет готова и мужество ее не покинет.

– Это настоящий юг, – объявил Александр, когда они уселись на лужайке. – Мы должны бы обедать джамбалай-ей или жареными бананами и крабами, вместо того чтобы питаться паштетом и сыром бри.

– Вздор, – добродушно отмахнулась Валентина, вытаскивая из корзинки французский батон и икру.

Александр неудержимо расхохотался.

– Ты безнадежна, мама! Никто не берет на пикник икру!

– Никто, кроме меня, – твердо объявила Валентина. – И шампанское!

Она торжественно вытащила бутылку и ведерко с колотым льдом.

– Ну и пикник! – покачал головой Александр, усаживаясь на траву рядом с матерью.

– Шампанское, молодой человек, – с притворной строгостью объявила Валентина, – не для вас.

Она помахала другой бутылкой, и Александр застонал:

– Ненавижу содовую! Мне уже почти двенадцать, и я достаточно взрослый для шампанского!

– Когда я была в твоем возрасте… – начала Валентина смеясь, но тут же осеклась. В возрасте Александра она жила в монастыре. И не знала, что на свете существуют такие вещи, как икра и шампанское. Или любовь и нежность.

– Что случилось, мама? – спросил Александр, встре-воженно хмурясь. Пальцы их переплелись.

– Ничего, – покачала она головой. – Просто глупые воспоминания.

– Если они тебя расстраивают, отвлекись. Лучше представь лишний раз, как здесь потрясно!

– Хорошо, – кивнула она, улыбаясь. – И за эту галантную речь ты заслуживаешь чего-то покрепче содовой. Открой шампанское, Александр. Давай наслаждаться жизнью!

– Неужели придется возвращаться в школу на следующей неделе? – жаловался Александр несколько дней спустя, когда они шли через рынок во французский квартал.

– Увы. Я сказала мистеру Левису, что нас не будет две недели.

Александр мрачно уставился на разноцветные фрукты и овощи.

– Я предпочитаю быть здесь, с тобой, – вздохнул он, останавливаясь, чтобы купить луизианских апельсинов.

– И я предпочитаю быть с тобой, – кивнула Валентина, отводя взгляд от маленьких крабов, извивающихся на подносе рыбного прилавка. – Но тебе скоро наскучит весь день оставаться одному, а если я задержусь еще на неделю, мистер Левис просто исключит тебя из школы.

– Я ничего не потеряю, – заверил ее Александр. – В школе на режиссера не выучишься. Я куда больше узнаю, вернувшись с тобой в Голливуд. И даже, наверно, смог бы посмотреть, как работает Ракоши. Я так ни разу и не был на площадке, пока ты снималась в «Императрице Матильде».

Глаза Валентины вновь затуманились. И без того бледное лицо, казалось, совсем побелело.

– Я хочу поговорить с тобой насчет Видала Ракоши, Александр. Мне было семнадцать, когда мы встретились. Я только что приехала в Голливуд.

– Откуда, мама? – спросил он, подбрасывая апельсин.

– Из монастыря на окраине маленького калифорнийского городка.

– Монастыря? – охнул Александр, широко раскрыв глаза. – Надеюсь, ты не собиралась стать монахиней?

– Нет, Александр, – слегка улыбнулась Валентина. – Я была там, потому что мать меня бросила.

Александр молча размышлял над услышанным. Мать никогда не говорила о своем детстве, а он никогда не спрашивал. Он знал, что ее родителей нет в живых, но никогда не допытывался, когда и где они умерли. Люди умирают, вот и все. Как его отец.

Немного погодя, он спросил:

– Ты хочешь сказать, что она жива? Что просто оставила тебя?

– Да. Она подъехала к монастырю, бросила меня на руки монахини и исчезла навсегда. Я ушла оттуда только в семнадцать лет.

Они отвлеклись от разговора о Видале. Валентина пыталась снова вернуться к тому, что больше всего ее волновало.

– Преподобная матушка нашла мне место горничной у дамы, живущей в Сан-Диего. Но вместо этого я уехала на север. Если бы шофер того грузовика спешил в Сан-Франциско, вся моя жизнь сложилась бы по-другому. Но, как оказалось, он привез меня в Голливуд, прямо на студию «Уорлдуайд пикчерз».

– Это судьба, мама, – серьезно произнес Александр.

– Да, милый, – кивнула она, приглаживая его растрепавшиеся волосы. – Ты прав.

Со стороны Джексон-сквер донеслись слабые звуки музыки, и Александр немедленно встрепенулся.

– Пойдем послушаем, – умоляюще попросил он. – В школе будет так скучно после Нового Орлеана.

– Иди один, – отказалась она. – Поужинаем сегодня во «Вье Карре» и еще поговорим.

– Ладно!

Одарив мать ослепительной улыбкой, Александр начал пробираться сквозь толпу. Валентина постояла немного на солнце, глядя ему вслед. Высокий, гибкий черноволосый мальчик с уверенной грациозной походкой. Ее любимый сын. Как она мечтала и надеялась, что, узнав правду, он не отвернется от нее!

Александр исчез за спинами зевак, а Валентина, с трудом преодолевая свинцовую тяжесть в ногах, побрела к отелю.

Позже, немного успокоившись и отдохнув в душистой ванне, она подумала, как странно, что из всех знакомых мужчин Александр выбрал для подражания именно отца. Поможет ли это ему смириться с истиной? Трудно сказать. Во всяком случае, Валентина страстно желала этого.

Когда вода начала остывать, она поднялась и, вытершись, надела шелковый халат. Она провела в ванне больше часа, но Александра все еще не было. Валентина, нахмурившись, позвонила в его номер. Трубку не брали. Очевидно, волшебство музыки заставило его забыть о времени.

Валентина открыла шкаф и долго выбирала, что надеть. Наконец ее взгляд остановился на вечернем платье из темно-красного шифона, приталенном, с длинными широкими рукавами и пышной юбкой-колоколом. Александр называл это платье «довоенным», уверял, что оно было сшито для героини «Унесенных ветром», а его цвет напоминает ему любимое малиновое мороженое.

Валентина положила платье на постель, с внезапной болью осознав, что еще несколько дней – и чудесные каникулы подойдут к концу. Она снова станет Валентиной. Кинозвездой, а не просто красивой женщиной, отдыхающей со своим сыном. Снова появятся горничные, парикмахеры, водители, бесконечная вереница репортеров и фотографов. И никакой личной жизни.

Раздался стук в дверь. Валентина открыла и улыбнулась управляющему отелем, одетому в строгий полосатый костюм.

– Мадам… я ужасно сожалею… не знаю, как сказать…

Улыбка Валентины потухла. Она только сейчас догадалась присмотреться к управляющему. Лицо его непривычно осунулось и посерело. Рядом с ним почему-то стоял полисмен, в дальнем конце коридора толпились горничные.

– Что…что случилось?!

– Мадам, сядьте, пожалуйста.

Они почти внесли ее в комнату. Кто-то сунул ей в руку стакан с виски. Она оттолкнула его, задыхаясь от страха.

– Что? Что…

– Стройка, мадам. Новое здание. Несчастный случай невозможно было предотвратить. Деревянная балка упала, и…

– Мой сын! Где он?! Где он?

– В больнице, мадам. Он без сознания, и…

Валентина оттолкнула управляющего. Александр жив. Ранен, но не мертв. Он жив, а эти идиоты мешают ей бежать к сыну!

– Вон из моей комнаты, пока я одеваюсь!

– Да, мадам…

Валентина, не дожидаясь, пока они выйдут, сорвала с себя платье и натянула сброшенную уличную одежду.

– Пожалуйста, Боже, пусть он будет жив, – громко взмолилась она, пробегая по коридору и наспех застегивая блузку. – Пожалуйста, Господи, пусть только он будет здоров! Пожалуйста! Пожалуйста!

Маленькая группка фотографов уже караулила у дверей больницы, когда Валентина вылетела из машины и помчалась по ступенькам крыльца.

– Его слегка задело, мадам. Еще дюйм, и он был бы убит на месте, – сообщил доктор, поспешивший встретить ее.

– Пустите меня к нему! Позвольте!

Рядом появился второй доктор, и еще один, услужливо открывающий перед ней двери.

– Пожалуйста, Боже! Пожалуйста! Умоляю тебя!

Слова все еще звучали у нее в мозгу, отдаваясь в ушах, когда последняя дверь распахнулась, и Валентина замерла. В крохотной палате лежал ее высокий, красивый сын, с которым она рассталась всего два часа назад, став внезапно совсем маленьким и очень юным. Голова забинтована. Глаза закрыты. Лицо неподвижно. На какое-то ужасающее мгновение Валентине показалось, что он мертв, но тут послышался спокойный голос доктора:

– Он вот-вот придет в сознание. Хотите остаться?

– Да.

Валентина медленно подошла к стулу, села у кровати и, робко протянув руку, легонько сжала пальцы сына. Он жив. Все будет хорошо. Она подняла голову, и глаза на смертельно побелевшем лице показались доктору неестественно огромными.

– Как это случилось?

– Он шел по улице, а в эту минуту такелажники уронили бревно, которое поднимали на второй этаж строящегося здания. К счастью, оно упало с небольшой высоты и прошло по касательной, в противном случае… – Он выразительно развел руками. – Однако у него сотрясение мозга и серьезная травма черепа.

– Но с ним все будет хорошо? – умоляюще прошептала Валентина.

– Не волнуйтесь, обычный случай. Скоро он придет в себя.

Остаток дня она провела у постели Александра, и только тепло его руки свидетельствовало о том, что он еще жив. Длинные ресницы, полукружиями лежавшие на детском лице, ни разу не вздрогнули.

– Сожалею, но уже стемнело, – наконец сказал доктор. – Завтра, к тому времени как вы вернетесь…

– Я никуда не пойду.

Сейчас доктор столкнулся с железной волей Валентины, скрытой под мягкой женственностью.

– Но, дорогая леди, нам необходимо сделать анализы, поскольку к нему не вернулось сознание.

– Я остаюсь. Неужели где-нибудь для меня не найдется комната, пусть даже бельевая кладовка. Я шагу отсюда не сделаю, пока не узнаю, что с сыном.

В этот момент она была так же великолепна, как на экране. Потрясающая. Ослепительная. Тигрица, оберегающая свое дитя.

– Немного дальше по коридору есть маленькая кладовая, правда, без окон, но я распоряжусь, чтобы там поставили кровать.

– Спасибо.

Доктор, мрачно нахмурив брови, занялся Александром. Чем дольше мальчик не выйдет из комы, тем меньше надежд на то, что выздоровление пройдет без осложнений. Он поднял сначала одно, потом другое веко Александра, посветил в глаза крошечным фонариком. Зрачки не сокращались.

– Проверяйте рефлексы на свет каждые полчаса в течение всей ночи, – велел он старшей сестре, – и при любом изменении немедленно докладывайте мне.

Только когда в больнице стало тихо, и огни потушили, оставив лишь ночники, сиделка уговорила Валентину немного отдохнуть. Она неохотно поднялась. Лучше бы ей быть здесь, когда сын придет в себя. Она хотела видеть радостный взгляд, его знакомую улыбку, он ведь узнает мать.

Валентина лежала на узкой кровати и прислушивалась к шагам старшей медсестры, каждые полчаса входившей к Александру. Ждала, что вот-вот придут и скажут, что кризис миновал. Что Александр открыл глаза и спрашивает о ней.

Когда она проснулась, ничего не изменилось. Валентина спала в комбинации и сейчас, наспех одевшись, побежала в палату Александра. Рядом с ним сидела сестра. Лицо сына было таким же смертельно-бледным и застывшим, как накануне.

– О Боже, – пробормотала Валентина.

Она провела неподвижно несколько часов. Два доктора вошли в палату, обследовали Александра и о чем-то посовещались между собой с мрачными лицами.

– Что случилось? Почему он… – охнула Валентина, изнемогая от страха и усталости.

– Вероятно, от удара образовалась гематома, которая давит на мозг, – мягко ответил доктор. – Необходимо подготовить Александра к операции. Нужно удалить гематому, чтобы снять давление.

Валентина сидела в коридоре на маленьком стульчике. Здесь, в Новом Орлеане, никто не мог ей ни помочь, ни хотя бы утешить. Лейла далеко, в Лос-Анджелесе, а Саттон в Лондоне. У нее никого не осталось. Она была такой же бесконечно одинокой, как в детстве.

Двери распахнулись, и двое санитаров вывезли на каталке Александра. Валентина немедленно вскочила и хотела коснуться лица сына, но медсестра осторожно перехватила ее руку. Каталку подтолкнули к операционной. Валентина снова села и приготовилась к долгому ожиданию.

Прошло три часа, прежде чем вновь послышался шорох шин. Валентину не допустили в палату. Доктор увел ее, и она успела увидеть только, как изо рта сына торчит что-то черное и блестящее.

– Зачем эта трубка у него во рту?

– Она не дает трахее закрыться. Скоро она не понадобится.

– Как прошла операция?

– В точности как намечалось. Давление на мозг устранено, и когда действие наркоза кончится, мы ожидаем улучшения. Остается только ждать.

Никогда в жизни Валентина не думала, что ожидание может быть настолько мучительным. Она не шевелилась и не спускала глаз с часов, висевших на стене напротив. Наконец старшая медсестра вышла из палаты и тихо сказала:

– Вы можете ненадолго войти и взглянуть на него. Скорее всего никаких изменений в его состоянии не произойдет до самого утра. Вам не мешает немного отдохнуть.

Валентина стояла у кровати. Уродливую штуковину вынули изо рта Александра. Он лежал на боку, а рядом, на стуле, который раньше занимала Валентина, сидела сестра. Валентина впервые видела сына таким неподвижным и молчаливым. Он всегда был энергичным, жизнерадостным, загорелым и взлохмаченным. Теперь волос не видно – вероятно, их сбрили. Голова перебинтована, и трубка зловеще змеится из-под простыни к бутылке на полу.

Валентина легко коснулась руки сына и вышла. Она ничего не может сделать для него – только быть рядом.

На следующий день ей позволили сидеть подле него и держать его за руку. Валентина больше не задавала вопросов при виде постоянно сменяющихся докторов, проводивших один осмотр за другим. В середине четвертого дня сестра, проверявшая пульс Александра, на миг застыла и выскочила из палаты. Тут же появились врачи, и Валентину выставили в коридор.

– В чем дело? Что случилось? – допытывалась она. Но двери закрылись у нее перед носом, и Валентина, подавив рыдания, опустилась на все тот же стул.

Первым с ней заговорил хирург, оперировавший Александра.

– Мне очень жаль, миссис Хайретис, но состояние вашего сына резко ухудшилось, и вам лучше сообщить обо всем его отцу.

Валентина тупо уставилась на него. Хирург, привыкший к подобного рода потрясениям, терпеливо повторил:

– Отец ребенка. Ваш муж. Думаю, необходимо его уведомить.

Валентина непонимающе покачала головой.

– Мой муж умер.

Хирург наконец вспомнил. Ее мужем был Паулос Хайретис, греческий пианист, утонувший в бурю. Бедняжка уже перенесла одну трагедию, и теперь другая может в любую минуту обрушиться на нее.

– В таком случае пусть приедут ваши родные, – сочувственно посоветовал он.

В широко раскрытых глазах Валентины плеснулся ужас.

– Вы хотите сказать, что мой сын умирает?

– Нет. Конечно, нет. Мы не должны терять надежду. Но если у него есть близкие родственники, необходимо объяснить им, что состояние мальчика крайне тяжелое.

– Нет, – прошептала Валентина, сжимаясь на глазах, так что помятый костюм из голубого полотна, казалось, вмиг обвис на ней. – У нас никого нет.