11

У нас с Дарреном разное представление о том, что называется рестораном. Можно, в конце концов, купить еду в ларьке с хот-догами, но я сомневаюсь, чтобы девушка из рекламы их ела. В «ресторане» всего полдюжины разномастных столиков, и вокруг каждого стоит как попало от двух до шести разрозненных стульев. На столах пластиковые скатерти в красно-белую клетку и пластмассовые цветы. А из музыкального автомата звучит музыка. Тем не менее свечи настоящие, а кормят вкусно, хотя выбор блюд ограничен – спаг. бол. и больше ничего.

И мы взяли спагетти по-болонски. Даррен заказал бутылку красного вина. Никто из нас не осмелился спросить карту вин.

В ресторане еще три пары, а одна женщина явилась с собакой. Меня окружают рыхлые груди и обширные животы. В такие места я никогда не хожу. Одно хороню – я так далеко от дома, что здесь меня никто не узнает. Поразительно, что Даррен чувствует себя здесь так же свободно, как и в «Оксо Тауэр». Я чувствую себя неловко и боюсь заразиться провинциальной скукой. Боюсь начать думать, что можно носить синее с зеленым или что можно хорошо провести вечер, распевая песни в каком-нибудь убогом пабе. А ведь это уже происходит. Нужно быстренько обстряпать то, что я задумала, и возвращаться в цивилизацию, пока во мне не произошли необратимые изменения.

Приносят еду и напитки. Даррен притих, я гоже, как назло, онемела. Я же никогда не лезу за словом в карман. Почему это случилось сейчас, когда мне нужно его обольстить? Я знаю, что мне нужно. Неужели так трудно затащить его в постель? Но теперь это, кажется, просто невозможно. Я вздыхаю и оглядываю ресторан. Пожилая пара просит официанта их сфотографировать, и, как ни удивительно, на его лице нет ни презрения, ни жалости, которые он вроде бы должен испытывать. Они улыбаются, замерев с бокалами в руках. Я хочу съязвить, но замечаю, что Даррен тоже смотрит на них с улыбкой.

Нежно смотрит.

– Разве это не удивительно? – кивает он в сторону безобразной парочки. Он, кажется, не понимает, как они ужасны, и говорит, как здорово встретить пожилых, счастливых и по-прежнему любящих друг друга людей. Я перебиваю его и говорю, что пара, возможно, встречается тайно, а так как в Блэкпуле и Брайтоне не было мест в гостиницах, то они решили поехать в Уитби. Он смеется и, не обращая внимания на мои слова, продолжает говорить, как он верит в дружбу, преданность и понимание.

– И в секс, – добавляю я. Вернемся к делу.

– Это только составляющая любви. Конечно, это тоже важно.

Он имеет в виду этих стариков, и, как ни странно, пока он разводит всю эту лирику, я почти верю во все это. Его оптимизм заразителен. Наверное, это от вина.

Но я вовремя прихожу в себя.

– Какая сентиментальность, – фыркаю я. Не знаю, почему я такая злая. Наверное, по привычке.

Даррен не обижается, а улыбается.

– Возможно, но лучше быть сентиментальным, чем циником.

– Я не циник, я…

– Реалист, – договаривает он. – То есть не верите в вечную любовь?

– Вечную любовь! – фыркаю я презрительно. – Ее не существует. Люди используют друг друга и идут дальше. Это встречается на каждом шагу. Вы, наверное, верите и в лох-несское чудовище, и в Санта-Клауса, – бросаю я резко. И смотрю на Даррена, но он молчит. То ли он злится, то ли огорчен. Оказывается, и то и другое.

– Почему вы не умеете быть воспитанной? Не забывайте, я оказываю вам любезность. Вы сами напросились ко мне в гости. Разве вам было так уж плохо здесь со мной и моими родными?

Вначале я теряюсь и не знаю, что сказать. Вздыхаю и, пригубив вино, отвечаю честно.

– Нет, мне с вами не было плохо. Я… – тут пришлось преодолеть колебания и сделать над собой усилие, – я действительно прекрасно провела время. У вас хорошая семья.

Даррен тут же смягчается и начинает улыбаться:

– Я на это надеялся, но не был уверен. Вы то улыбаетесь, а то…

– Что?

– Рычите, по-другому и не скажешь.

Я снова вздыхаю, признавая его правоту.

– Я, конечно, верю, что люди могут любить или хотя бы хотеть друг друга. Мы вообще довольно слабые создания. И из-за нашей слабости не можем сохранить любовь, поэтому страдаем. Я считаю, лучше вообще избегать неприятностей.

– А вы не впадаете в крайность?

– Здесь не бывает середины. Быть слегка влюбленной – это не выход.

– Теперь я с вами соглашусь. – Он недолго молчит, а потом мягко спрашивает: – Помните тот вечер в ресторане «Оксо»?

Неужели это было три дня назад? Как будто прошла целая вечность.

– Я спросил, что вас задевает по-настоящему. А потом понял, что это не мое дело, и сменил тему. – Я киваю. – Интересно, вы по-прежнему считаете, что это не мое дело? Я действительно хочу знать, что вас так обидело, что вы замолчали? – он говорит все это, не глядя на меня и играя баночкой с перцем.

Я удивлена, что его это интересует, и хочу все объяснить. Но получится ли?

– Просто меня не устраивают эти руины. – Он смотрит на меня с насмешкой. – Эти жалкие обломки чувств, которые выдают за отношения. – Я испускаю внутренний стон. Как я от этого устала! – Понимаете, ничего это не существует. Нет той романтической любви, которую вы, очевидно, ищете. Я занималась сексом с более чем пятьюдесятью мужчинами и ни разу не занималась любовью.

Я молча жду его реакции. Он не шокирован и не испуган моим признанием. Как это странно и как раздражает. Я хочу внушать ему отвращение. Конечно, все было бы проще, если бы он сейчас ушел. Или ушла бы я. Но я не уверена, что смогу. А он ждет, что я объясню подробнее.

– Из своего опыта, а он у меня, как я сказала, богатый, я знаю, что люди друг друга используют и потом уходят. – Скоблю ножом край пластиковой скатерти. Забавно, что в зале сейчас играла довольно плохая кавер-версия песни «Не уходи».

– Кто уходит?

После слова «кто» его голос, чуть дрогнув, дает слабину, и промолчать теперь становится совершенно невозможно.

– Мой отец. – Откуда эти злые слезы? Как глупо. Я отчаянно удерживала их все двадцать шесть лет. Почему же теперь они льются? Даррен стирает большим пальцем одну слезу и на долю секунды задерживает ладонь на моем подбородке. Она жжет кожу и одновременно странно успокаивает. Я смотрю на него и, несмотря на многолетний опыт, несмотря на то, что знаю его всего несколько дней и что он убийственно прекрасен, – а это должно останавливать, – мне хочется верить этому человеку. Мне кажется, я уже ему верю. И это опасно.

Нужно взять себя в руки.

– Извините. Давайте не будем об этом. – Я сглатываю слезы и отталкиваю его руку. – У меня была тяжелая неделя, и еще вы отказались участвовать в шоу, это были трудные дни. – Он выглядит виноватым.

Это именно то, что мне нужно.

Мне нужно, чтобы он чувствовал себя виноватым.

Я оглядываю ресторан, пытаясь найти новую тему для беседы. Даррена не смущают страшные обои и пластиковые цветочные композиции, а я чувствую, что влипла. Вечер потерян зря. Я думала, что к появлению пудинга (точнее, бисквита со взбитыми сливками, и пудингом его можно назвать только условно) мы будем флиртовать и изъясняться одними намеками. А вместо этого окунулась в неприятные воспоминания, переживания, чувство предательства и, что уже совсем странно, испытала чувство доверия и надежду. В те эмоции, которых старательно избегала.

– Вам повезло, что у вас так много братьев и сестер, – замечаю я небрежно. Мы по-прежнему говорим о личном, но это касается скорее его, чем меня, что гораздо безопаснее. – Вы так много обнимаетесь и целуетесь, что у меня было впечатление, что я на американском ток-шоу.

Даррен улыбается:

– Разве не во всех семьях так? – Я молчу, и он перестает улыбаться и добавляет: – Так бывает в основном на Рождество.

– У нас дома было всегда тихо. Когда он ушел, он унес с собой вместе с постоянным доходом и чемоданами из крокодиловой кожи тепло нашего дома. Прекратились скандалы, чему я была рада. Моя мать больше не плакала и не кричала. Но и не смеялась больше. Неестественный покой.

Как случилось, что я снова заговорила о себе? Я смотрю в свой пустой бокал. Даррен понимает это как намек и наливает мне вина. Я не возражаю.

– Она готовила, стирала и гладила мою одежду, ходила в школу на родительские собрания, так сказать, обеспечивала результат. Она была безупречна. Но я часто думала, что в тот день вместе с отцом я потеряла и свою мать. Казалось, она решила, что любить слишком рискованно, и впала в несокрушимое спокойствие, посвятив себя мне одной. Оглядываясь назад, я вижу, как это было несправедливо. Я ее никогда не брошу. – Все, хватит. Я надоела самой себе, не говоря уж о Даррене. Думаю, это не самая веселая история, которую можно было рассказать. Но я никак не могу остановиться.

– Я ее не обвиняю. То есть я понимаю, почему так получилось. Но порой думаю, что было бы хорошо, если бы она прочла волшебную сказку и закрыла книгу, не узнав, что принц через год найдет себе другую женщину.

Даррен грустно улыбается, и я с трудом заставляю себя улыбнуться в ответ.

– Мы с ней вместе проводили Рождество за Рождеством и все наши дни рождения, каникулы в Девоне, вместе прошли все школьные экзамены, а потом университет. Мама гладила и пела, свои гимны: «Меня кому-то не хватает» и «Если ты уйдешь». Так мы и жили. Она хорошая мать, я знаю, она делала для меня все, что могла. Но иногда мне хочется, чтобы у меня были братья и сестры, чтобы в доме не было так пусто, чтобы не слышать шипения утюга и щелканья радиаторов.

Мы молча ждем, пока официант поставит на наш стол две чашки кофе. Я уверена, что он растворимый, он подан в такой посуде, какую обычно держат в гараже, вместе с упаковкой пастеризованного молока. Но у официанта такой важный вид, как будто он сам вырастил этот кофе и подает его в серебряной посуде семнадцатого века. Меня должно раздражать, что он помешал нашей беседе, но я люблю, когда люди увлечены своей работой.

Даррен спрашивает:

– А на кого вы похожи, на мать или на отца?

– У меня есть две фотографии отца, и, к моему большому огорчению, я очень похожа на этого жестокого, подлого негодяя. Фотографии были сделаны в шестьдесят седьмом и семьдесят пятом годах. Первая – свадебная. Я спасла ту половинку, которую отрезала моя мать.

Даррен, кажется, возмущен. Конечно, он вырос в счастливой семье, как он может понять тех, кто режет свадебные фотографии пополам. Попытаюсь ему объяснить:

– Не думайте, что это было сделано сгоряча. Она сделала это спокойно. Она хотела сохранить свои фотографии, потому что она там очень красивая, и вырезала себя по контуру. Я помню, что она взяла из моего детского швейного набора ножницы с закругленными концами. И два дня просидела за кухонным столом. Она убрала его со свадебных фотографий, с моих детских фотографий, со всех праздничных снимков. Отовсюду. Это было тщательное систематическое уничтожение всех признаков его существования. Я украла фото семьдесят пятого года прежде, чем она до него добралась. – Даррен не перебивает меня, он внимательно слушает и даже поставил чашку на стол. А я, наоборот, взяла свою. – В тот год он от нас ушел. На этом фото он помогает мне задуть семь свечей на торте в мой день рождения.

Как он мог нас бросить, бросить меня – свое подобие?

– Вы по нему скучаете?

– Скучаю? Я его даже не вспоминаю.

Мы снова замолкаем. Я упорно жую мятные конфеты, чтобы показать, что не переживаю. Только мне трудно глотать.

– Я пыталась представить, как сложилась его жизнь после того, как он ушел. Стоя в дорожной пробке, я думала, что он тоже может быть где-то здесь. Или в другой такой же пробке. Слушая радио, я думала, что он может слушать тот же канал. Но я этого не знала и никогда не узнаю, потому что я знаю его очень плохо.

– Вы можете его разыскать, – мягко предлагает Даррен.

– Я не хочу его искать. И так понятно, что я для него ничего не значу. Он не заплатил ни пенса алиментов и ни пенса не потратил на открытку к дню рождения. Он дал мне только одно, и я ему за это благодарна. Он научил меня терять. Он спас меня от несчастной любви. – Я пытаюсь улыбнуться, – мое сердце сделалось железным. Даже близкие друзья спрашивают меня, есть ли оно у меня вообще. – Я всегда так думала.

– Кэс, у тебя есть сердце, и оно должно страдать, как у всех людей.

Возмутительно. Почему он на меня нападает?

– А мое не страдает, – говорю я с вызовом.

– Что заставляет вас думать, что вы не такая, как все? То, что вы едите очень много помидоров? Ведь кроме этого вы ничем не отличаетесь от остальных.

– Разве? – обиженно спрашиваю я.

– Может, немного сексуальнее и умнее. – Он просто сыплет комплиментами. Мое возмущение пропадает и сменяется блаженством. – Вы такая же, как все, Кэс. И так же легко можете влюбиться.

И снова я злюсь.

– Нет, не могу. Я нелегко иду на сближение. И вообще не люблю людей. Они глупы и безнадежны.

– Не все. Я же вам нравлюсь.

– Как вы самоуверенны. – Он абсолютно прав.

– Вы отрекаетесь от всего человечества? Вы не можете спрятаться, отгородиться от этого только потому, что не рискуете любить.

– Но это так.

– Но то, что ваш отец разочаровал вашу мать, не означает, что вы не можете встретить любовь.

– А если не он, то кто? – я смеюсь неестественно высоким голосом. – Если меня не может любить мой отец, то кто сможет?

– Давайте уйдем отсюда.

Лотерея.

Облом.

Мне это не нужно. Я хочу с ним переспать. Но он не должен врать мне.

Ему не нужно было говорить мне эти глупости про любовь. Я удивлена. Я думала, он выше этого. Но это явно ложь, потому что он не мог намекать, что хочет со мной сблизиться. Три последних дня я потратила на то, чтобы объяснить ему, что не верю в любовь и не люблю подобные признания. Я слышу такое не в первый раз.

Все мужчины признаются мне в любви. Но я знаю, что они говорят не об этом, и иногда они сами понимают, что имеют в виду кое-что другое. Просто соблюдают несколько устаревший ритуал. Это приличнее, чем просто предложить потрахаться. Я редко сплю с мужчинами, которые говорят о любви, пока не удостоверюсь, что они имеют в виду не это. Если мне кажется, что они подразумевают именно это, я отказываюсь от секса и поддерживаю только дружеские отношения, используя их слабость в практических целях, когда нужно косить газон или работать в гараже.

Но Даррен другой.

Не думаю, что он заговорил бы о любви, если бы это не было серьезно. Только как он может говорить серьезно после всего, что я сказала? Я действительно хочу с ним переспать, потому что он безумно мне нравится. Но, возможно, не смогу, если сочту, что это для него больше, чем секс. Это все усложнит. Я не хочу причинять ему боль. Он хороший парень. Я должна быть предельно откровенной с ним… и с самой собой.

Если бы я знала.

– Я не думаю, Даррен, что вам стоит в меня влюбляться, – говорю я с улыбкой, заставляя себя улыбаться.

– Почему?

– Потому что вы не мой тип.

– Почему не ваш?

Почему нет! Почему нет? Боже, как он самонадеян.

– Вы для меня слишком серьезный и… домашний. – Даррен смотрит на свою пустую чашку. Я чувствую себя именно сукой, все верно. И пытаюсь исправить положение. – Я не говорю, что вы мне не нравитесь. Вы мне нравитесь. И я бы мечтала с вами переспать.

– Нельзя разделять секс и любовь. – Даррен с ужасом смотрит на меня. Да, он смотрит с отвращением. Ну, это упрощает дело.

– Но у меня был отличный секс без лишних сложностей. – Я пытаюсь его развеселить.

– А вы знаете, что такое любовь? Во всем ее многообразии? Увлечение, ухаживание, свидания наедине, когда любая мелочь становится чудом, – он машет рукой, прогоняя всех мужчин из моего прошлого, так же, как это делаю я. – Вы никогда не любили. От любви слишком легко отказаться.

– Мне она не нужна, – сухо говорю я.

– Вы думаете, вы смелая, Кэс? – Я молчу, я не доставлю ему этого удовольствия. Продолжать этот разговор бессмысленно. Сейчас он скажет. – Вы не смелая. Смелость – это доверие. Равнодушной быть так легко. – Я подавляю зевок. Продолжай, Эйнштейн. И успокаиваю себя тем, что уязвлена только его гордость. – Ваши родители и карьера – это только предлог, чтобы избежать близости, которой вы боитесь.

– Вы учились в колледже для того, чтобы до этого додуматься?

Мы зло смотрим друг на друга поверх вазочки с пластмассовым цветком и пустой бутылки, изогнутой, как подсвечник. Я достаточно хорошо знаю мужчин и вижу: продолжать в том же духе – только зря терять время. Даррен слишком впечатлителен. Кто-то из двоих обязательно бывает разочарован. Да, он сексуальный, он, несомненно, мне нравится, но это того не стоит. На нем написано, что он явно ко мне неравнодушен, а я просто не могу себе позволить испытывать к нему те же чувства. Наверное, было бы заманчиво позволить себе поверить, что эту влюбленность и накал чувств можно сохранить. Но так не бывает. А что, если я чувствую то же самое? Что, если я… люблю его? К чему это приведет? Ни к чему. Я должна быть жестокой, чтобы быть великодушной.

– Вы бредите любовью, и вы в этом не виноваты. Виновата поп-культура. Вы правы, телевидение несет ответственность за многое. Этот странный несуществующий идеал навязывается нам в каждой песне, в каждой афише и каждой книге. Я думаю, если бы «Битлз» пели песни о мире во всем мире, то мы уже жили бы без войн.

– Они пели о мире.

– Ну, хорошо, не только «Битлз», а все. – Я все пытаюсь шутить, но он сохраняет пугающую серьезность. Он не позволяет мне расслабиться. – Знаете, что я думаю? Поиски любви, настоящей любви – это потерянное время. Это только сбивает всех с толку. Мне стыдно за людей. Думаю, нам пора. Во всем виноват Шекспир! Любовь – фу, что за безумие. Попросите счет.

Как все это мучительно. Из ресторана мы возвращались в молчании. Я сразу пошла спать. Утром я позавтракала с Линдой, а Даррен в это время выгуливал собаку. Лил проливной дождь. Я собрала вещи, и он пришел, чтобы отвезти меня на вокзал. Всю дорогу мы не сказали друг другу и двух слов. Это катастрофа. Быть с ним – это катастрофа. Откровенничать – это катастрофа. Дразнить Даррена – это катастрофа. Я нахожу утешение только в том, что скоро сяду в поезд на «Кингз Кросс». Я поеду прямо на студию и помирюсь с разгневанным Бейлом, я успею закончить съемку и проверить материал для нового шоу, а к субботнему вечеру вообще забуду имя Даррена. Пусть он станет моим воспоминанием.

Мы приезжаем в Дарлингтон, на вокзал. Машина останавливается, умолкает мотор, слышен только скрип работающих дворников. Даррен выходит из машины вместе со мной и идет посмотреть, когда прибывает поезд, а я жду на платформе. Он возвращается с несчастным и жалким видом.

– Придется ждать почти час. Извините, я должен был посмотреть расписание, прежде чем ехать.

– Все в порядке. Все равно нужно было к узнаванию и близости, к опасности влюбиться. Но я вдруг понимаю, до чего мне это необходимо. Я хочу лучше узнать этого человека. Хочу знать о нем все. Как звали ту учительницу, в которую он влюбился? Такая наверняка была. Кто его друзья? Откуда у него этот маленький шрам над глазом? Он любит тесто? А сладкий горох? Как он относится к галереям игровых автоматов? Чего он больше всего боится? Что он любит в постели? Кто будет его следующей возлюбленной?

Могу ли я на это надеяться?

Что?

– Может, выпьем кофе?

Я тут же соглашаюсь. Даррен не хочет идти в вокзальное кафе, он ведет в маленькое «итальянское» кафе, в котором работают иранские эмигранты. Их итальянское произношение хуже, чем у меня, зато отличный капуччино. Мы садимся на липкие деревянные скамейки друг против друга, за крошечный пластмассовый стол. Такой крошечный, что мы почти соприкасаемся головами. Но это даже хорошо, кофейный автомат так шумит, что мне приходилось тянуться к нему, чтобы хоть что-то расслышать.

– Я должна извиниться за вчерашнее, – мямлю я. Не знаю, за что тут извиняться, но я чувствую себя виноватой. Мне хочется попросить у него прощения за легкомыслие. И за свое ледяное равнодушие. Но хуже всего то, что я так и не смогла ему поверить.

– Нет, это я должен извиниться. Я был навязчив, – отрывисто произносит он.

– Просто мы почти не знаем друг друга.

– Это может показаться ему придиркой, а я только хотела объяснить свою осторожность.

– Я не делал вам предложение, Кэс. Я просто хотел, чтобы мы получше друг друга узнали. Наверное, я был не очень вежлив. Но теперь это не важно. Вы хорошо разъяснили мне ваши взгляды.

Но я не разъясняла. Я не могла ничего разъяснить. Это бред. Я его хочу. Я его уважаю. Я его люблю. Он мне интересен. Я пропала. Мы снова умолкаем, и мне приходит в голову, что наши отношения состоят из сплошных ссор и недовольства. Значит, я права, и близость вправду ведет к жестокости и агрессии. Я смотрю на Даррена. Он мрачен и прекрасен. И я уже не думаю ни о чем, кроме пульсирующего желания, жаждущей груди и трепещущих губ. Меня бы спас всего один его поцелуй. Но он не собирается меня целовать, а я не могу больше так мучиться. Я встаю, и комната куда-то уплывает. Приходится схватиться за стол, чтобы не упасть. В этом маленьком кафе так жарко.

– Пока… и… спасибо за кофе.

Это было мгновенное и восхитительное безумие. Он тронул мою руку, не пытаясь удержать. Но удержал. Я прикована к месту, а его пальцы спокойно лежат на моем запястье. Я скована ими. Я сгораю от любви. Я его целую, а он меня, сильно и порочно, просто пьет меня. Так меня никто не целовал, а если целовали, то это было ради тренировки. А теперь все по-настоящему. Все слова, что стояли между нами, тут же исчезли, они излишни. Мы одни в тишине, и мы беззащитны, открытые для желания. Он бросает несколько монет на стол, и, не ожидая сдачи, мы выбегаем из кафе под дождь. Он мотает головой в сторону переулка за вокзалом. Я тоже его заметила. У меня есть автопилот, который помогает находить темные улицы и другие подходящие местечки для разврата. Дождь все еще льет, падает на тротуар и рикошетит. Он прокалывает вечернюю темноту неприятными острыми каплями, но я не обращаю внимания. На самом деле я даже рада: раз такая ужасная погода, значит, улицы опустели. Я киплю от нетерпения. Он крепко держит меня за руку. Мы перебегаем через дорогу, не глядя по сторонам. Даррен толкает меня к стене, быстро оглядевшись, чтобы убедиться, что мы одни, и я накидываю на него свое пальто. Его губы впиваются в мои, и мы так крепко целуемся, что я не могу различить, где мой рот, а где его. Он расстегивает ширинку и погружается в меня. Я смотрю в его глаза, а он в мои, не отрываясь ни на секунду. Это удивительное. Важное. И несомненное.

Он поднимается, наполняет меня вновь и вновь. Он вливается в меня.

Все кончилось через несколько минут.

И уже я боюсь, что это никогда не кончится.

12

Кто-то упорно давит на кнопку звонка. Одно из неудобств моего лофта – старинный глазок на входной двери. И невозможно понять, кто стоит у двери, пока не спросишь, поэтому нельзя сделать вид, что тебя нет дома.

Хоть бы это была Иззи. Ну, Джош тоже хорошо, но лучше Иззи. Хотя я немного боюсь. Что я ей скажу? Что я могу ей сказать? Как объяснить ей, что со мной случилось в эти две недели?