Буря страсти

Обучение основам благопристойности, длившееся семнадцать лет, не включало правила поведения в подобных ситуациях. В остальных случаях, даже когда дело касалось мелочей, ей не составляло труда определить, правильно ли она себя вела.

Тетка часто обвиняла ее в недостатке женственности. Только этим, возмущалась та, можно объяснить решительность, с которой племянница отбрасывает правила достойного поведения.

Кларетта прикусила губу. Открывшиеся старые раны пробудили в ней дух противоречия. Тетка, как обычно, не стала добавлять, что недостаток женственности напрямую связан с недостатком красоты. Однако она пользовалась любым предлогом, чтобы, вздохнув, пробормотать: «Если бы у малышки Клари было чуть больше стиля», или «чуть больше мягкости», или — что было самым болезненным — «чуть больше миловидности».

Не надо было далеко ходить за сравнением. Кларисса обладала всем, чего не хватало Кларетте. Раны оказались глубокими, причем настолько, что ей ни разу не пришло в голову усомниться в правоте тетки.

Кларетта посмотрела на Джейми, спавшего на ее руке. Как он оценит ее появление здесь — как неженственный и непростительный поступок?

Джейми зашевелился и уткнулся губами ей в грудь. Кларетту обдало жаром.

— Нет, нет, прошу тебя, — в панике зашептала она и оттолкнула его.

Он послушно отполз в сторону.

Кларетта приподнялась на локте и осторожно прикоснулась губами к его лбу.

— Я люблю тебя, Джейми. Я всегда тебя любила я буду любить.

До Джейми ее нежный знакомый голос донесся словно издалека. Он опять прижался к ней. О, какая же она сладкая, его маленькая Кларетта! Нет. Не Кларетта.

Джейми попытался определить личность таинственной женщины, чей профиль четко вырисовывался на фоне огня. У нее такое знакомое лицо, такое… Неужели это действительно Кларетта? Нет, наверное, это сон. Хотя с чего ему будет сниться, что он лежит с Клареттой?

Нахмурившись, он протянул руку к призраку.

— Почему ты не Кларисса?

Сердце Кларетты замерло. Он принимает ее за сестру!

Девушку пробрала дрожь. Не получая от Джейми никакого ответа на свои чувства, она полюбила его всем сердце. Полюбила так сильно, что пришла сюда по собственной воле, отказавшись от гордости, добродетели и здравого смысла. А он продолжает мечтать только о Клариссе!

Смахнув с ресниц горькие слезы, она выскользнула из постели и покинула комнату.

Джейми стоял возле камина в передней, греясь после утренней охоты. Он отказался от обеда, так как в его желудке творилось нечто невообразимое. При мысли о жирной свинине, омлете, компоте из инжира, яблоках и о шотландской гадости, которую они называют овсянкой, а он — известковым раствором, ему становилось плохо.

Он натянул касторовую шляпу с загнутыми краями поглубже на глаза, чтобы уберечь их от яркого утреннего света. Если бы шляпа так плотно не сжимала голову, в его мозгу созрела бы мысль, что можно просто уйти с солнца. Однако в настоящий момент любое движение было ему не под силу. Его удивляло, как ему вообще удалось добраться до передней.

Он проснулся с головной болью и, проведя рукой по волосам, обнаружил подозрительную шишку на лбу. Если бы он не знал, что случилось, то вполне мог бы предположить, что упал либо с лошади, либо с кровати.

Лакей помог ему одеться, а он тем временем прижимал лед к шишке и потягивал шампанское, стремясь излечить голову. Охота на морозном воздухе мгновенно привела его в чувство, однако быстрая ходьба отняла все силы.

Он вынужден был признать, что вчера ночью немного выпил, или, правильнее сказать, нализался до чертиков. У него были для этого все основания.

На его губах появилась сомнительная улыбка. У него также были все основания для того, чтобы позволить себе нечто более пьянящее, чем вино. Он возжелал эту пленительную горничную. Хотя он не довел дело до конца, прошедшая ночь вернула ему душевное равновесие в том, что касалось женщин.

В последние месяцы его жизнь определялась причудливым переплетением чувств. Одурманенным — вот каким он был. Во время военной кампании, когда он знал, что может в любой момент умереть, все его надежды были связаны с потрясающим эталоном английской красоты — с Клариссой Роллерсон. Перед ним всегда был ее образ, когда он испытывал страх и отчаяние, когда принимал участие в кутежах. Она защищала его, когда смерть простирала над ним свои широкие крылья. Она была белым листом, на котором он писал свое будущее, когда оно вызывало у него сомнения.

И вот сейчас наконец-то он все увидел в истинном свете, события приобрели четкие очертания. Кларисса была совершенным видением. Но никто не испытывает вожделения к видению. Он ничего о ней не знает. Даже не может процитировать ни одно ее высказывание.

Другое дело Кларетта! Он может дословно повторить ее эамечания по многим вопросам. И, как ни странно, она будоражит его чувственность, хотя бы в мечтах. Впрочем, не важно. У него нет желания быть прикованным цепями к какой-нибудь женщине. Он хочет только свободы!

Решение всех проблем явилось в его постель прошлой ночью. Он не готов связывать себя узами брака, когда ему доступно такое искушение, как та горничная. Он нуждается в плотских утехах, и чем больше — тем лучше. А женитьба подождет до тех пор, когда он достигнет среднего возраста.

У него есть план на будущее. При первой же возможности он заставит Мейна показать ему ту, которая с таким рвением легла в его постель. Он увезет ее в Лондон и сделает своей возлюбленной!

Единственным препятствием к исполнению этого плана является помолвка с Клареттой. Надо каким-то способом paзорвать ее. Возможно, в открытую появляться со своей любовницей? Это вызовет у лорда Роллерсона негодование. Хотя вряд ли Роллерсону нужен еще какой-то повод, чтобы невзлюбить его.

— Молодой человек!

Вздрогнув, Джейми выпрямился. Он поднял глаза и обнаружил, что предмет его размышлений спускается по главной лестнице. Не встретив лорда Роллерсона на охоте, он решил, что тот испугался мороза и решил поспать.

— Доброе утро, лорд Роллерсон. — Джейми сорвал с головы шляпу и двинулся к лестнице, стараясь изобразить на лице радушие.

У Роллерсона же был такой вид, будто он на месте преступления застал наглеца, подложившего ему в постель дохлую лягушку. Остановившись за две ступеньки до конца лестницы, он устремил на Джейми презрительный взгляд.

— Я буду краток, сэр. — Его густые седые брови дрогнули, когда он огляделся по сторонам, дабы убедиться, что они одни. Удовлетворенно кивнув, он вновь посмотрел на своего собеседника. — Я долго говорил с девочкой, но она отказывается слушать любые доводы. — Он прочистил горло. — Моя дочь не желает вас.

Бессмысленно-радушное выражение исчезло с лица Джейми.

— Ваша… Кларетта?

Роллерсон кивнул, его губы сжались, как будто ему предложили выпить рыбьего жира.

— Девочка желает расторгнуть вашу помолвку.

— Кларетта отвергает меня? — Джейми возликовал. Но радостное возбуждение остановилось на полпути к вершине. Наверное, случилось нечто, о чем он не знает. — Она объяснила почему, милорд?

Для общительного и жизнерадостного человека, каким он являлся, Роллерсон продемонстрировал довольно искреннее негодование.

— Объяснила. Сожалею, но я не смог с ней не согласиться. Скажу прямо: она утверждает, что вы показали себя, в частности вчера вечером, джентльменом с неустойчивым характером и склонностью к меланхолии. Короче, вы легкомысленны.

— Легкомыслен? — Джейми почувствовал себя задетым. — Я?

Роллерсон опять кивнул:

— То, что я узнал о вас за последние четыре месяца, только подтверждает ее впечатление. Допускаю, вы верный товарищ, на вас можно положиться в бою, но вы не представляете, как вести себя в обществе дам. — Роллерсон выглядел расстроенным, он напоминал школьного учителя, который обнаружил, что его лучший ученик смошенничал на экзамене. — В Лондоне вы скандальным образом предпочитали Кларетте ломберный столик, танцевали с ней только положенное количество танцев, опаздывали к началу приема и могли уехать до его окончания. Вы обращались с ней так, будто она — ваша жена!

Подобная оценка его прегрешений не произвела на Джейми ни малейшего впечатления.

— Кларетта никогда не жаловалась.

— Верно. И вы должны знать, что до вчерашнего вечера девочка защищала вас при каждой возможности. Преданность — замечательное качество, — заявил Роллерсон, намекая, что на фоне добродетелей Кларетты молодой человек выглядит последним негодяем. — Пока она желала вас, я готов был закрывать глаза на ваши недостатки…

— Недостатки? — переспросил Джейми, в котором наконец-то вспыхнуло негодование. Роллерсон выпятил грудь.

— Вы полагаете, сэр, что у вас нет недостатков?

— Естественно, есть! — нетерпеливо проговорил Джейми. — У любого человека есть какие-то изъяны.

— А я, сэр, я утверждаю, что ваши изъяны отвратительны уязвимой натуре моей дочери.

— Уязвимой натуре? — опять повторил Джейми.

— Меня начинает утомлять то, что вы повторяете за мной как попугай, сэр.

Решив отстаивать свою честь, Джейми гордо выпрямился:

— Думаю, я заслуживаю того, чтобы узнать, каким образом мое поведение привело к столь резкому изменений ее чувств?

— Я не интересовался. — Роллерсон уставился на того, из-за кого сегодня ранним утром горько разрыдалась его младшая дочь. — Я и не желаю знать.

Возмущенный новой отповедью, Джейми поднялся еще на одну ступеньку.

— Тогда я сам спрошу ее.

— А вот этого вы не сделаете. — Роллерсон положил руки на перила, преградив ему путь. — Она не желает видеть вас. У нее была такая страшная истерика, что я с трудом понимал, что она говорила. Я все утро успокаивал ее, поэтому пропустил охоту.

— Кларетта плакала?

Эта мысль потрясла Джейми. Он не мог вспомнить, чтобы эта сильная духом девушка когда-либо плакала. Она стойко переносила все тяготы и испытания. Неужели его действия заставили ее проливать слезы? Естественно, нет. Возможно, он был невнимателен, но она же заверила, что ей это безразлично. Так что же он сделал или сказал? И тут он догадался.

Он накричал на Кларетту. Она хотела утешить его, а он накричал на нее и назвал источником всех своих несчастий.

Джейми стало стыдно. Неудивительно, что она расплакалась. Одурманенный виски и жалостью к себе, он обошелся с ней как последняя скотина. Она, наверное, была потрясена до глубины души, если расплакалась. Он должен извиниться и восстановить их дружбу.

А честно говоря, хочет ли он наводить мосты так скоро? И как это будет выглядеть в глазах Роллерсона? Кларетта только что по собственной воле освободила его от обязательств, причем именно тогда, когда он об этом мечтал. Нет помолвки. Впереди не маячит свадьба. Он свободен!

Душа Джейми наполнилась ликованием. Однако он понимал, что нужно немедленно загладить свою вину перед Клареттой и возобновить помолвку, иначе этот человек, который смотрит на него с праведным гневом, скорее продаст своих дочерей каким-нибудь восточным князькам, чем отдаст руку одной из них высокородному Джеймсу Хокадею.

Делать нечего. Если он не выразит своего желания жениться на Кларетте, его планы в отношении дочерей Роллерсона расстроены.

Словно в подтверждение его мысли Роллерсон произнес:

— Так как из-за состояния Клариссы мы вынуждены еще на несколько дней воспользоваться гостеприимством лорда Мейна, я надеюсь, что у вас хватит ума и воспитания извиниться перед нашим хозяином и сегодня же избавить нас от своего присутствия.

— Кларисса серьезно больна? — спросил Джейми, изумившись самому себе. Боже мой! Он же совсем забыл, что вчера она слегла. Очевидно, полностью излечился от своей влюбленности.

— Всего лишь легкое недомогание, — ответил Роллерсон. — Желаю вам доброго дня, сэр. Сомневаюсь, что в ближайшее время мы с вами увидимся.

Джейми вежливо поклонился, и Роллерсон, повернувшись к нему спиной, пошел вверх по лестнице. Удивительно, как непродолжительная беседа может полностью изменить жизнь. В одно мгновение он освободился и от нежеланной помолвки, и от нездорового увлечения!

Джейми нахлобучил на голову шляпу и двинулся в сторону столовой. Его желудок чудесным образом излечился, у него пробудился волчий аппетит.

— Джейми, мальчик мой, ты вернул себе свободу!

Часть четвертая

Проснись, мое сердце, к любви, проснись, проснись!

«Проснись, мое сердце, к любви» Роберт Бриджес

Глава 21

Неаполь, январь 1816 года

Жизнь в Неаполе очень напоминает одну из опер-буфф, прославивших итальянских композиторов, думал Квинлан, разглядывая улицы из окна экипажа. За восемь лет правления Наполеона город сполна рассчитался с долгами, в нем установился беспрецедентный порядок, но ничто не могло подавить буйную натуру горожан. Квинлан, как большинство иностранцев, с готовностью окунулся в богатую зрелищами жизнь Неаполя. Сейчас он был одет для вечернего праздника — во фрак цвета кларета, кремовые бриджи, шелковые чулки и атласный жилет. Самым необычным в его наряде было то, что манжеты украшали серебряные кружева, а воротник — пышные оборки. К тому же он отказался от сапог и надел бальные туфли с бриллиантовыми пряжками.

Теплая для января погода способствовала бурной ночной жизни. Даже в девять часов вечера главная улица города, Толедская, была забита экипажами и людьми. Здесь, где крайняя нищета соседствует с роскошными дворцами, царила неподражаемая атмосфера древней демократии, которой так недостает в Лондоне. Неаполитанцы, от бедняков до аристократов, относились к самим себе с высочайшим почтением, и требовался незначительный предлог, чтобы началась словесная перепалка на повышенных тонах и на собеседника полился поток оскорблений. Везде, и среди аристократов, и среди привилегированной, как ни странно, бедноты, называемой 1агга-roni, главенствовал один и тот же жизненный принцип: никогда не работать ради средств к существованию, а только развлекаться.

Ради праздника украсили даже общественные экипажи-тройки. Лошади красовались пышными плюмажами, разноцветной сбруей и позвякивали колокольчиками. Рядом с экипажами аристократов и нетитулованного дворянства бежали сотни ливрейных лакеев, факелами освещая улицу и криками предостерегая прохожих. Эти относящиеся к временам старого режима огромные, тяжелые фаэтоны с резьбой и отделкой золотом предназначались вовсе не для быстрой езды. Они позволяли пассажирам демонстрировать свои лучшие наряды.

Горожане использовали любой повод, даже грустный, чтобы предстать во всем своем великолепии.

Квинлан с изумлением разглядывал похоронную процессию, пересекавшую площадь перед театром Сан-Карло. Усопший, которого несли в открытом гробу, был накрыт малиново-золотой парчой. За гробом следовали профессиональные плакальщицы в белых платьях и масках, а за ними — близкие и друзья покойного. Возглавляли процессию священник в черном одеянии и крестоносец. Однако ворвавшаяся в гущу веселья скорбь никак не подействовала на горожан.

Очаровательная куртизанка, чей экипаж застрял рядом с экипажем Квинлана, бросила на него кокетливый взгляд из-под черных ресниц. Улыбнувшись, он кивнул ей. Воодушевившись, она дважды прикоснулась украшенными драгоценными перстнями пальчиками к губам, затем дважды растопырила перед ним пятерню, а потом резанула воздух ладонью. Итак, привлекательная женщина приглашала его отужинать с ней в половине одиннадцатого.

Квинлан рассмеялся и покачал правой рукой, устремив на куртизанку указательный палец, что на итальянском языке жестов означало «нет». Она повела плечиками и вскинула голову, словно отстраняя его. В Италии подобная пантомима была довольно обычным явлением, но в Неаполе, как он узнал во время своего предыдущего визита, это искусство достигло совершенства. Если бы он согласился, она бы с лакеем передала ему свой адрес. Увы, искушение было велико, Неаполь славился в Европе своими умелыми и красивыми куртизанками, но сегодня вечером его ждали в другом месте.

Он провел в городе менее трех дней, но, к своему удивлению и радости, уже успел получить приглашение на nceulmenti, то есть на прием, который устраивал граф Паоло Франкапелли, самый знаменитый создатель опер со времен Никола Пуччинни.

Уже на подъезде к серому каменному дворцу, принадлежавшему графу Франкапелли, Квинлан решил пройтись пешком. Уж лучше окунуться в праздничную атмосферу улицы, чем полчаса медленно тащиться в длинной веренице экипажей, доставляющих своих пассажиров к дверям маэстро.

Квинлан не знал, как композитор разузнал о его приезде, но подозревал, что графа обычно извещают о появлении в городе любого английского аристократа. Он принял приглашение, намереваясь забыть о своих безрезультатных поисках и развлечься.

Он обыскал всю Италию, стремясь напасть на след рыжеволосой ирландки на сносях, но это было равносильно тому, чтобы искать иголку в стоге сена. Он провел по нескольку недель в Венеции, Флоренции и Риме, где встречался с рыжеволосыми — крашеными или естественными — беременными ирландками, познакомился даже с почтенной дамой шестидесяти семи лет по имени мисс Джеральдин. Он побывал в британских посольствах, посетил семьи эмигрантов, беседовал с предводителями местного дворянства — короче, в каждом городе обыскал все места, где может оказаться британский подданный. Он обследовал все города, кроме Неаполя, его последней надежды. Однако независимо от результатов его поисков здесь он вернется домой не позже конца месяца.

Даже после забитых веселящимися горожанами улиц Квинлана потрясла огромная толпа, заполнившая душные залы дворца графа. В помещении, предназначенном для приема семисот пятидесяти человек, разместилось в два раза больше гостей. Обезумевшие любители удовольствий в неимоверных количествах потребляли вино и орали во всю силу своих легких, напоминая стаю сорок. Однако одеты они были отнюдь не так скромно, как сороки. Дом кишел членами королевской семьи, придворными, знаменитыми иностранцами и самыми роскошными куртизанками города. Все были разодеты в шелка и бархат и усыпаны безумно дорогими бриллиантами и жемчугами.

На приеме властвовал дух всеобщего пьянства. Проталкиваясь сквозь толпу, Квинлан устремился к террасе в центре дворца, где, как он и ожидал, стоял длинный стол с вином и другими напитками»

— Виконт Кирни, друг мой!

Квинлан, который уже потянулся за фужером вина, повернулся к обладателю голоса. Он увидел стройного худощавого молодого человека, одетого в синий бархатный сюртук. Его темно-каштановые волосы были зачесаны назад, открывая высокий красивый лоб.

— Синьор Каррере, — приветствовал Квинлан своего однокурсника из Оксфорда. Итальянский кавалерийский офицер, он служил во французских войсках под командованием Мюрата и, следовательно, до последнего времени являлся врагом Квинлана. Однако теперь, когда война закончилась, Италия снова превратилась в союзника.

Молодой человек сгреб Квинлана в объятия и, расцеловав его в обе щеки, широко улыбнулся.

— Почему ты не сообщил мне, что приехал в город?

— Не ожидал встретить тебя в Неаполе, — ответил Квинлан, искренне обрадовавшийся при виде знакомого лица. — Я слышал, что ты со своим королем Фердинандом находишься в Париже.

— Фу! Это! — Джакомо Каррере сделал довольно грубый жест. — К черту всех политиков. Страной должны править только солдаты.

Квинлан наконец-то взял фужер.

— Сомневаюсь, что ваш король придерживается того же мнения.

Джакомо расхохотался.

— В душе он остается простолюдином. Но хватит об этом. Кажется, в последний раз мы пили вместе пять лет назад. Надо выпить за встречу. Настоящий лед Везувия, — объявил он, указав на плавающие в фужере кусочки льда. — Говорят, хорошо, если край кратера укрыт толстым слоем снега: он не будет извергаться, пока носит бороду.

Квинлан весело рассмеялся и предложил выпить за главную достопримечательность Неаполя, привлекающую массы туристов, — за превратившуюся в древние развалины Помпею.

— Полагаю, тебе известно, по какому поводу устроен прием? — хитро подмигнув, спросил Каррере.

— А разве есть повод? — с невинным видом осведомился Квинлан, зная, что его приятель слывет неисправимым сплетником.

— Естественно. Мы ждем представления английской графини графа Франкапелли. Прием устроен в ее честь. — Он хмыкнул. — Конечно, его интерес к ней особый.

— Вот как? — пробормотал Квинлан, не испытывая желания выслушивать местные сплетни.

Каррере непристойно усмехнулся и, наклонившись к собеседнику, проговорил:

— Она недавно родила.

В Квинлане вспыхнуло любопытство. Все в этом терпимом городе, где правил дух искусства, знали о том, что Франкапелли предпочитает мужчин, но не придавали этому значения.

— Наверное, она необыкновенная женщина, если ей удалось хотя бы на время отвлечь Франкапелли от его наклонностей.

Каррере округлил свои темные блестящие глаза:

— Господи! Да ребенок-то не графа!

Квинлан вопросительно поднял бровь:

— Тогда зачем этот спектакль?

Каррере ухмыльнулся:

— Ходят слухи, что Франкапелли встретил эту даму, когда она уже была беременна, и предложил ей стать его женой при условии, если она родит ему сына, которого он сделает своим наследником. А она родила дочь. Поэтому, дабы достичь своей цели, он выпускает ее, чтобы она снова забеременела.

Это заявление вызвало бурю негодования даже в либеральной душе Квинлана.

— Несчастная женщина. Да это не что иное, как рабство!

Каррере замахал на него руками.

— Это всего лишь слух. Как-никак Франкапелли спас ее от позора. Утверждают, что она вправе выбрать себе любовника. — Он снова подмигнул. — Итак, ты, я и все присутствующие здесь мужчины приглашены в качестве племенных жеребцов, из которых будет выбирать кобыла. Так уж повелось на свете.

У Квинлана сразу же пропал интерес к предстоящему празднеству. Он достаточно повидал жестокости на войне, чтобы сейчас хладнокровно принимать скрытые формы бесчувственного отношения к чужой судьбе. Он поставил на стол пустой фужер.

— Извини, Каррере. Боюсь, я устал сильнее…

— Amico in'io! — перебил его итальянец и устремил горящий взгляд мимо Квинлана. — Вот она!

Квинлан повернулся, готовый потерпеть немного, пока не представится возможность сбежать. И замер, увидев создание неземной красоты на верхней ступеньке широкой лестницы.

Он услышал, как толпа ахнула.

— Франкапелли гений. — Вздохнув, Каррере послал прекрасному видению воздушный поцелуй. — Ну разве она не самая красивая из всех мадонн, а?

Квинлан не ответил, продолжая ошеломленно смотреть на незнакомку. Она была в платье из изумрудного и сапфирового прозрачного шелка. Легкая как пушинка ткань искрилась и переливалась, трепеща на ночном ветерке. Игра теней на юбке с завышенной талией намекала на то, что женщина обладает совершенной фигурой. Ее плечи и шея были обнажены. Искусно скроенный корсаж имел небольшой вырез посередине, открывавший очаровательную впадинку на груди. Платье держалось на плечах лишь благодаря крохотным рукавчикам-фонарикам. Кто бы ни создал этот туалет, он был истинным гением искусства флирта. Создавалось впечатление, будто женщина окутана сине-зеленой дымкой, которая может исчезнуть в любой момент, оставив ее обнаженной.

Впрочем, потрясающий наряд служил только оправой для незнакомки. Цвет платья и блеск драгоценностей подчеркивали чуть золотистый оттенок ее кожи. Ее рыжие, своим цветом напоминающие закат локоны струились по обнаженным плечам. Рядом с этими изумительными волосами меркли все остальные оттенки рыжего. Подсвеченные сзади, они будто пламенели.

Женщина являла собой уникальное и незабываемое зрелище, она выделялась среди полуторатысячной толпы.

Что-то дрогнуло в душе Квинлана, он оказался во власти некой странной силы. Десятки раз на дню он спрашивал себя, а не разминулся ли он с ней на улицах, не узнав ее. Теперь же он понимал, что обязательно заметил бы ее среди моря лиц. Она была для него как стрелка компаса, неизменно указывающая на север. Он знал ее так, как не знал даже себя самого. Тоска и скука, последних месяцев растворились словно по мановению волшебной палочки, уступив место страстному желанию, наполнившему огнем его кровь.

— Я знаю ее.

— Вот как? — воскликнул рядом с ним Каррере. — Тогда, друг мой, обязательно представь меня ей.

Квинлан так и не понял, что произнес свои мысли вслух.

Он устремился вперед, даже не оглянувшись на звавшего его итальянца.

— У меня сердце будто отплясывает джигу, — прошептала Кетлин тому, на чью руку опиралась. — Я не ожидала, что будет такое множество народу.

— Сага, — подбодрил ее Паоло Франкапелли, — неужели вы думали, что я не удостою вас той чести, которую заслуживает ваша красота?

Он намеренно остановил ее на вершине лестницы, дабы усилить впечатление, произведенное на гостей. Высокий, одетый во все черное, он величественно склонил седеющую голову, приветствуя собравшихся. Его встретил гром аплодисментов.

— Взгляните на все эти лица, обращенные к вам, сага! — прошептал он Кетлин. — Они все у ваших ног. Там им и место. Сегодня вы завоюете Неаполь. Завтра и всегда вы будете помнить эту ночь. Вы — Венера, поднимающаяся из раковины. А они — ваши вассалы; вы вправе облагодетельствовать их или отвергнуть. Вы — английская графиня!

Кетлин зарделась, но не возразила своему хозяину. За последние несколько недель она уяснила, что дар ирландцев произносить льстивые речи не идет ни в какое сравнение с удивительной способностью романтических итальянцев вызвать у человека ощущение, будто он плавает в море меда, страстные в восхвалении, они не менее страстны в гневе.

Однако сейчас, среди этого буйного великолепия, она чувствовала себя подавленной.

— Пойдемте покажем им, что такое истинное величие.

Граф спустился на одну ступеньку. Кетлин покачнулась. На ней были венецианские туфельки на высоких каблуках — она никогда прежде не носила такую обувь. Опершись на твердую руку графа, она быстро обрела равновесие. Франкапелли, подумала она, стал ей надежной опорой и во многих ситуациях.

До сих пор сделка, заключенная с графом, казалась ей невероятной. Хотя он и аннулировал свое первоначальное предложение о браке, его великодушие не имело пределов. Он предоставил свое покровительство и ей, и Грейн, позволив им жить под его крышей, сколько они пожелают. Взамен он попросил лишь об одном — чтобы она взяла на себя управление дворцом и выступала в качестве хозяйки дома на приемах.

В деликатной форме граф объяснил ей, что он не наделен чувствами, которые побудили бы его лечь с ней в постель, так как она определенно является существом женского пола. Для удовлетворения физических потребностей у него имелся любовник, молодой скульптор по имени Анджело Гарзанти.

Признание графа шокировало Кетлин, но против ожиданий не вызвало отвращения. Граф проявил к ней исключительную доброту и великодушие, поэтому она не могла испытывать к нему других чувств, кроме благодарности за дружбу и желания отплатить ему за щедрость.

Спустя некоторое время он в завуалированной форме предложил ей завести любовника, чем потряс до глубины души. Более того, если она в будущем вне брака родит сына, он даст мальчику свое имя и титул. Он открыто признавал, что для полного счастья ему нужен только сын, которого он мог бы назвать своим.

Кетлин полагала, что он зря возлагает на нее надежду. Честная по характеру, она рассказала ему всю правду и попросила не рассчитывать на нее. Она уже сыта по горло романтическими интерлюдиями. Дабы не чувствовать себя обязанной, она предложила ему перевести на английский либретто к опере, которую он написал по поручению герцога Девонширского.

Оглядывая разодетую и сверкающую толпу, Кетлин сомневалась в том, что она когда-либо будет наделена чувствами, которые подтолкнут ее лечь в постель с мужчиной.

Она заставила себя отбросить эти мысли. В настоящий момент она имеет больше, чем ожидала, жизнь ее драгоценной Грейн в безопасности.

Граф остановился на середине лестницы и склонился над ручкой своей английской графини. Кетлин присела в глубоком реверансе. На ее лице играла улыбка, но вызвана она была мыслями о бесценной дочурке.

Она назвала ее Грейн, что на кельтском являлось уменьшительным от Грейс, имени ее матери. Дочь стала для нее наградой свыше за долгие месяцы неопределенности и сожаления. Любовь к малышке в такой степени заполнила ее сердце и сознание, что она напрочь забыла о своих прежних мечтах найти романтическую любовь.

Облегченно вздохнув, Кетлин выпрямилась и двинулась вниз по лестнице. Именно в этот момент на нее обрушилось новое несчастье.

Она увидела его.

Толпа бросилась ей навстречу, и лакеи графа поспешили загородить их. Прежде чем они своими спинами ограничила ей обзор, она успела разглядеть фрак цвета кларета. Все произошло так быстро, что она на секунду усомнилась, а действительно ли это он.

Однако Квинлан Делейси был не из тех, кого легко с кем-то спутать. Он остался таким же красивым, как она помнила, его волосы — такими же каштановыми с золотистым отливом, его взгляд — таким же завораживающим.

Ее холодной волной окатила горечь. Захотелось заплакать и убежать прочь. Какая несправедливость! Как он мог так быстро раскусить план Лонгстрита? Неужели Лонгстрит предал ее? Однако режиссер слишком ловок, чтобы самому лезть в петлю. Чем же еще объяснить появление Делейси в Неаполе и тем более на этом приеме?

— Что случилось? — Франкапелли накрыл ее руку своей. — Вы дрожите!

Кетлин подняла к нему лицо. Он был искренне обеспокоен.

— Сожалею… — Она пригнула голову к его плечу, чтобы заглушить свои слова: — Здесь присутствует один человек, англичанин, который может дискредитировать меня в глазах ваших друзей.

— Вы боитесь его? — спросил Франкапелли, пристально взглянув на нее.

Кетлин покачала головой:

— Боюсь, он может поставить вас в неловкое положение.

— Вы думаете, я допущу это, сага? — На его ястребином лице засияла улыбка, но в темных глазах появился недобрый блеск. — Никто не посмеет досаждать моим гостям. — Не поднимая головы, он взмахнул рукой. Через секунду возле них стоял лакей с бокалом шампанского. — Это лучшее, что вы можете сейчас сделать, — тихо проговорил граф, сунув бокал ей в руку.